самолет здесь, у Орехова, который еще виден мне, окажусь в плену.
      Добивать поврежденный самолет, пока он не рухнет на землю, — к этому у 
врага особое пристрастие. «Мессершмитты», уверенные в своей безопасности, 
поочередно заходили и расстреливали дымящий, медленно терявший скорость и 
устойчивость самолет. Врагам, конечно, хотелось увидеть падение МИГа, взрыв, 
огненный столб. Но я еще мог бороться. Спустился ниже на сиденье, чтобы меня 
защищала бронеспинка, и стараюсь уклоняться от новых попаданий.
      В эти горькие минуты я постиг одну методическую тонкость стрельбы 
немецких истребителей по моему самолету. Они сначала выпускали длинную очередь 
из пулемета, потом посылали несколько снарядов. Это открытие спасло самолет и 
мою жизнь. Услыхав, как тарахтят в бронеспинку пули, я отсчитывал эти удары 
почти так же, как толчки пульса, и улавливал момент, когда надо было, теряя 
драгоценную высоту, бросить самолет влево или вправо. Пушечная трасса 
проносилась мимо. Я летел дальше.
      Три «мессершмитта» поочередно заходили и стреляли по мне, как по мишени. 
Я знал, что они не оставят меня, пока не увидят мой самолет на земле.
      Орехов остался далеко позади. Я планировал над самой дорогой. На ней не 
было никаких признаков жизни. Значит, передний край находился близко. Но земля 
наша, здесь можно садиться.
      Выскочил на железную дорогу. Вот будка обходчика. На лужайке девочка 
пасет корову. Наверное, эта картинка отвлекла мое внимание — может быть, нервы 
не выдержали. Или немецкие летчики разгадали мою хитрость. Я услыхал взрыв 
снарядов. Управление отказало. Самолет пошел к земле. Он уже не подчинялся мне.
      Грохот пролетающего надо мной «мессершмитта». Треск чегото ломающегося 
под машиной. Резкое торможение тела, устремленного вперед. Удар о приборную 
доску. Мысль о том, что я забыл снять очки. Боль. И — провал в бездну…
      По моему самолету продолжали стрелять «мессеры». Они, конечно, хотели, 
чтоб сгорели самолет и я. Но жизнь полна удивительных противоречий. Именно 
стрельба по моему МИГу и гул моторов «мессершмиттов» спасли меня от гибели. 
Сильные звуки вывели меня из обморочного состояния.
      Первая мысль была о том, что надо вылезти из кабины и уйти от самолета. 
Попробовал — нет сил подняться. А нужно, обязательно нужно перевалиться через 
борт.
      Капает кровь… Может быть, именно вид собственной крови, стекавшей с лица 
на грудь, помог мне воспрянуть духом. Потрясшая меня мысль о том, что выбит 
глаз и что я свое отлетал, пробудила меня окончательно.
      С трудом перевалился через борт, соскочил по крылу на землю и, 
пересиливая боль, побежал в сторону железнодорожной насыпи, к мостику.
      Сзади разорвался снаряд. Я прижался к ложбинке и ожидал, когда вспыхнет 
самолет. Гудение нарастало снова — надо было быстрее укрыться. Очевидно, 
преследователи заметили, что я спрятался, и, покружившись, ушли на Орехов.
      Гдето недалеко перестрелка и вой мин. Нужно выходить из укрытия. Вынул 
пистолет. Однажды я уже заряжал его для себя, теперь снова, но не надо 
торопиться.
      Подошел к будке. В глубине двора стоит полная пожилая женщина. По мере 
моего приближения на ее лице усиливается выражение ужаса. Она закрывает его 
ладонями, плачет.
      — Мамаша, здесь наши или немцы? — спрашиваю.
      — Наши, сыночек, наши!
      Как много смысла бывает в простом слове! Каким емким содержанием может 
наполняться оно! «Наши» — ведь это так много значит сейчас для меня. Кругом 
стало вроде бы светлее.
      — Дайте мне воды умыться, — прошу хозяйку. Женщина быстро выносит ведро 
воды и прямо из него льет в мои ладони. Я плескаю себе в лицо раз, второй — и 
вдруг замечаю, что вижу обоими глазами. Мне хочется воскликнуть чтото 
радостное, но я только повторяю несколько раз подряд «хорошо».
      — Та що ж хорошего, сынок, увесь у крови.
      — Ничего, мать, кровь обмоется. Главное, что глаз цел. Я с ними еще 
поквитаюсь.
      И она радуется. Объясняет мне, где медпункт, спрашивает, голоден ли. Я же 
думаю о том, как поднять безжизненно распластанный на земле самолет, как 
вывезти его отсюда. По выстрелам нетрудно определить, что бой идет недалеко от 
будки. Задерживаться здесь нельзя.
      На окраине села я увидел наших бойцов с оружием в руках и в касках. Они 
провели меня по ходу сообщения на свой командный пункт. Командир стрелкового 
полка, удерживавшего оборону у села Малая Токмачка, выслушал меня и пообещал 
выделить мне солдат и машину, чтобы вы везти самолет изпод обстрела, но 
вначале он послал меня на перевязку. Я пробовал отказаться.
      — Связной, проводи старшего лейтенанта к медпункту! — приказал майор и 
приложил к глазам бинокль.
      К сараю ближайшего двора подносили на носилках раненых. Их здесь было 
много. Перебинтованных размещали на повозках и увозили. Перевязку делали прямо 
посреди двора.
      Я ждал своей очереди, смотрел, думал. Мимо меня пробегал какойто человек 
в халате, давно утратившем свою чистоту.
      — Летчик? — спросил он, остановившись, хотя по моей одежде и так было 
видно, кто я.
      — Летчик.
      — Пойдемте.
      Я сделал несколько шагов за ним, как вдруг над нами прожужжал снаряд и 
тут же ахнул взрыв. Почти никто не обратил на это внимания. Я смотрел на