3. Навстречу грозе
      
      В молдавское село Сынжерея, что под Бельцами, первой, на ночь глядя, 
отправилась из Маяков наша комендатура. С нею следовали бензозаправщики, 
грузовики с бомбами, пулеметными лентами и бочками с авиамаслом. Выезжала и 
группа специалистов, которые должны были за ночь добраться до места и успеть 
оборудовать полевой аэродром. Перебазирование самолетов планировалось через 
день.
      Виктор Петрович Иванов и Никандрыч (так мы называли начальника штаба 
Матвеева) посоветовались со мной насчет состава комендатуры. Я согласился с 
предложенными кандидатурами и только удивился строгости отбора людей. Но когда 
Виктор Петрович сказал, что группу возглавит комиссар эскадрильи техник Барышев 
(эту должность в действующих частях ввели еще до опубликования постановления), 
стало ясно: мы будем находиться неподалеку от линии фронта, где все может 
случиться.
      Прилетев всей эскадрильей, мы увидели, что комендатура отлично справилась 
со своей задачей. Техники быстро разместили самолеты на стоянках и сразу же 
замаскировали их ветками.
      Мы с Барышевым обошли аэродром. У землянки, где уже стоял телефон, у 
щелей, у ямы, именуемой складом боеприпасов и ГСМ, — всюду лежали кучки свежей 
земли. Все было в порядке, кроме главного: взлетнопосадочная полоса оказалась 
очень короткой. Чуть «промажешь», то есть не приземлишься у самого посадочного 
знака, и самолет может выкатиться за пределы аэродрома. Меня это обеспокоило.
      Целые годы, зимой и летом, при любой погоде, нас учили выходить на «Т» с 
убранным газом и сажать машину точно у знака, в пределах нескольких метров. 
Подтягивание на моторе считалось грубым нарушением наставления. Даже высший 
пилотаж и стрельба — самое главное для истребителя — отступали на задний план 
перед этим элементом полета. И всетаки не всем летчикам удавалось посадить 
машину без «промаза». Лично я недолюбливал эти бесконечные тренировки в посадке.
 Они притупляли чувство ответственности за выполнение других элементов техники 
пилотирования.
      И я сразу же решил поговорить с летчиками о посадке. В начале войны мне 
уже случалось несколько раз исправлять расчет подтягиванием на моторе, 
получалось неплохо. Здесь я тоже садился сегодня с газом. Надо было поделиться 
опытом.
      Когда мы с Барышевым подошли к землянке, где размещался командный пункт, 
летчики о чемто оживленно спорили.
      — Что ты все «если бы да если бы», — говорил Лукашевич Дьяченко. — Если 
бы западные политики думали о народе, а не о денежных мешках, они давно бы 
остановили Гитлера. Мюнхен помнишь?!
      — Я помню приезд Риббентропа в Москву и его сволочную улыбку на 
снимках! — зло отвечал Дьяченко. — Договор с нами им был нужен как ширма. 
Прикрываясь им, они подтягивали свои войска к нашим границам, нахально летали 
над нами. А мы… строго соблюдали все пункты договора!..
      Летчики настолько увлеклись спором, что не заметили, как мы к ним подошли.
 Я с тревогой посмотрел на дежурное звено: не дискутируют ли и там? Нет, все 
летчики сидели в кабинах самолетов.
      Барышев с ходу включился в разговор:
      — Наше правительство действовало правильно, и не тебе обсуждать такие 
вопросы.
      — Именно мне, — не отступал Дьяченко. — Мне, тебе и миллионам таких, как 
мы. Немцы уже под Минском и в Прибалтике. Да и над нами нависают с севера. Вот 
тебе и улыбка Риббентропа! Мы своей девяткой хотим прикрыть все наше небо. «На 
земле, в небесах и на море!..»
      Комиссар шагнул к Дьяченко, пристально посмотрел на него и строго 
спросил:
      — Ты почему такие настроения распространяешь? Кто тебе дал право?
      Казалось, Барышев вместо словесных доводов пустит сейчас в ход кулаки. 
Видно было, что у него нет ни ОПЫТА политической работы, ни веских аргументов, 
чтобы осадить Дьяченко и направить разговор в другое русло. Именно в те дни, 
когда уже обозначились успехи немцев и наши неудачи в боях, люди стали всерьез 
задумываться, почему же так случилось. Тяжесть отступления каждый чувствовал не 
только плечами, но и сердцем, сознанием.
      Конечно, такой разговор перед боевым вылетом был явно неуместным. Но и 
трудно было запретить человеку высказать все, что накопилось у него на душе. 
Зачем принуждать его жить наедине со своими сомнениями?
      Я встал между летчиком и молодым комиссаром, чтобы успокоить их.
      — Ты паникер! — кричал Барышев.
      — А ты слепой! — наседал Дьяченко.
      — Это я?
      — Да, ты. Разве не видишь, куда они уже забрались? Делаешь вид, что на 
фронтах все в порядке?
      — Хватит спорить! — вмешался я. — Зачем называть Дьяченко паникером? Он 
хороший боевой летчик. А что так говорил, так это от боли на душе. Помоему, 
нам всем надо знать истинное положение на фронтах. Только взглянув правде в 
глаза, можно сделать правильные выводы. Недооценивать врага нельзя, но и 
неверие в свои силы тоже опасно. Понятно?
      — Понятно! — отозвалось несколько голосов.
      — Тогда перейдем к делу.
      И через несколько минут после спора о больших государственных проблемах