наш, твое место здесь.
Я согласился. Работа мне понравилась. И генерал Сурин лег на душу, редко 
встречаются такие знающие и доброжелательные начальники.
Но переход мой на новую должность оказался не простым и не легким. Недели через 
две начальник отдела кадров шепнул мне:
— На тебя есть приказ знаешь куда? Был на беседе?
— Могу переходить?
— Нет, наш генерал Кочетков заупрямился, велел не сообщать тебе о новом 
назначении. Хочет поломать это решение.
— Почему?
— Жалко тебя отдавать.
Через несколько дней позвонил мне на квартиру Сурин:
— Почему на работу не приходишь?
— Мне приказ не объявили.
Я рассказал генералу, что мне было известно.
Вскоре вызвал меня генерал—лейтенант Кочетков, начальник наших академических 
курсов. Тоже человек великолепный. Он был начальником разведки в Сталинградской 
операции. Разведчик высочайшего класса. Михаил Андреевич говорил со мной 
откровенно, не скрывая симпатии ко мне и огорчаясь моим намерением уйти.
— Зачем ты это затеял? Через два года защитишь кандидатскую, через пять 
докторскую. Тебе сейчас сколько лет? Двадцать семь? Вот видишь, в тридцать два 
будешь доктор. Станешь начальником кафедры.
Я чувствовал себя отвратительно, будто в чем—то подвел заслуженного, искренне 
уважаемого мной генерала.
— Как—то так получилось. Не хотел я вас огорчать. Сурин предложил, а я 
согласился. Вроде бы поживее там работа.
— Да теперь поздно, после драки кулаками не машут. Я даже к маршалу 
Василевскому обращался (тогда он был министром вооруженных сил). Он сказал: 
«Приказ начальника Генштаба отменять не стану». — Кочетков помолчал и добавил: 
— Так что иди — прибывай к новому месту службы. Сурин мужик хороший, на другого 
обиделся бы, на него не могу.
И вот Сергей Иванович скончался. Себя не жалел, скосил инфаркт. После похорон с 
кладбища родные и близкие, друзья вернулись на его квартиру, чтобы по русскому 
обычаю помянуть усопшего. Среди его друзей был весь цвет нашей советской 
разведки: начальство ГРУ, начальники управлений (почти все они бывшие 
начальники разведки фронтов или армий в годы войны), среди них и Кочетков.
Были приглашены и заведующие отделами нашего управления. Была здесь и Катя — 
бессменная машинистка Сергея Ивановича многие годы. У Сурина был очень 
своеобразный почерк. Писал он по линейке, обычно деревянной или пластмассовой, 
и все завитушки у таких букв, как «у», «д», «р» у него шли вверх, вниз не 
пускала линейка. Почему и когда он пристрастился к такому писанию — не знаю. 
Больших текстов он не писал, а резолюции или короткие письма обязательно гнал 
по линейке: положит ее на бумагу и быстро—быстро пишет, и все завитушки вверх. 
А потом порой и сам не может прочитать, зовет машинистку: «Катя, ну—ка посмотри,
 что я тут написал?»
Только Катя могла разобрать его почерк. Кстати, и с самой Катей произошла много 
лет назад любопытная история. Ее взяли на работу в управление сначала в машбюро.
 Она не была красавицей, приземистая, широкая в кости, да и лицо с широкими 
скулами, как сама иногда шутила: «кого—то из моих прабабушек монгол догнал». Но 
была она безотказная труженица, печатала великолепно, помогала редактировать 
тем, у кого не очень хорошо выписывалось, причем делала это очень тактично. 
Доброжелательность и любовь к разведчикам она не скрывала, мы все платили ей 
тем же. Вот ее и высмотрел Сурин среди других машинисток и стала только она 
печатать его работы.
Настоящее ее имя было Валя, но при первой встрече с Суриным он сказал:
— Катя, изобразите, если сможете разобрать, то, что я тут нацарапал.
— Меня зовут Валя, товарищ генерал, — поправила его машинистка.
Он посмотрел на нее очень пристально и даже удивленно, а потом твердо сказал:
— Какая ты Валя, ты Катя.
И с той давней поры звал ее Катей, а вслед за ним и офицеры управления, да и 
она сама привыкла к этому имени.
Я думаю, это не было проявлением самодурства со стороны Сурина. За время службы 
в разведке он многим придумывал новые имена и фамилии. Порой это происходило по 
каким—то его ассоциациям с внешностью человека. Вот и с Валей, наверное, так 
случилось, она ему виделась, как Катя. Никто за это его не осуждал. Сурин был 
обаятельнейший человек, любой его приказ или поступок воспринимался 
сослуживцами, как должное.
Кстати, есть у меня очень давняя «подруга» (еще с военных лет, до службы в 
управлении Сурина) отчаянная разведчица, по тылам гитлеровцев не раз ходила. 
Имя ее Татьяна, а я и другие разведчики зовем ее по сей день Ольгой. И она в 
нашем кругу или при редких теперь встречах, или в письмах сама называет себя 
Ольгой. (Ох, отчаянная голова, наша Ольга, надо бы о ней отдельно написать, да 
все руки не доходят. А жаль! Лихая баба! Да, именно так — не дама, не леди, 
вроде Маты Хари, а наша — истинная русская баба — могучая, верная, несгибаемая).

Но вернемся к печальной процедуре поминок на квартире Сурина. В одной, даже 
самой большой комнате, за столами в два ряда все приглашенные не могли 
поместиться. Столы были накрыты даже в холле. Вот здесь, где—то почти рядом с 
дверью, я приглядел себе место. Генералы и полковники, как полагается по 
должностям, по званиям, по степени близости к покойному, проходили вперед