Владимир Карпов

Маршал Жуков. Опала


Аннотация издательства:
В жизни великого полководца маршала Жукова было немало тяжелых, трагических, 
порой страшных страниц, когда ему пришлось отстаивать свою честь против наветов,
 клеветы, ненависти. Ни Сталин, ни Хрущев, ни Брежнев, ни десятки других 
политических деятелей рангом пониже не смогли простить маршалу его выдающихся 
стратегических дарований, силы характера, независимости. В книге Владимира 
Карпова рассказывается о том, какие испытания довелось преодолеть в течение 
двадцати пяти лет — а опала длилась четверть века — маршалу Жукову. В настоящем 
издании публикуются ранее неизвестные и недоступные документы.



Правда о маршале и о времени

«Опала маршала Жукова» является продолжением двух книг В. Карпова о полководце. 
Она может жить в литературе и самостоятельно. Как и предыдущие труды о Жукове, 
так и эта, пожалуй, больше похожа на исследование, проведенное с завидной 
целеустремленностью добраться до истинных причин, породивших чудовищный 
произвол, беззаконие, лживые наветы в отношении к Георгию Константиновичу 
Жукову.
Но история, в его лице, оставила нам великий пример, достойный подражания, его 
имя стоит рядом с именами русских полководцев А. В. Суворова и М. И. Кутузова.
Мозаика, как справедливо автор назвал свое творение, широкоохватна, 
воспроизводит исторические события военных и послевоенных лет, многочисленные 
беседы с людьми, окружавшими Жукова, включает важные документы и дневниковые 
записи тех, кто на протяжении многих лет общался с опасным для власть имущих 
маршалом.
Все это в совокупности создает впечатление эпической картины, отражающей не 
только горькую участь опального маршала, но и, в какой—то мере, катаклизмы и 
противоречия в жизни тоталитарного государства, где произвол правит бал.
Мозаика большей частью собрана из достоверных источников: архивных документов, 
прямых рассказов участников событий, личных встреч и наблюдений автора, т. е. 
того, что читателям было бы недоступно, это делает все собранное в мозаике 
материалом уникальным.
Обилие выдержек, цитат, рассказов свидетелей и очевидцев событий, благодаря 
прямому общению автора с читателями, не затрудняют их понимание, а усиливают и 
создают духовную доверительность в их общении.
Несмотря на то, что о Сталине уже многое известно как о неординарной личности — 
он все еще остается загадкой. Карпов тонко проанализировал и раскрыл сложные 
интриги по отношению к Жукову не только Сталина, но и других вождей 
послевоенной поры.
К стыду нашей робкой, запуганной и беспомощной военно—исторической науки, да и 
художественной литературы, тема маршала Жукова глубоко не разрабатывалась, да и 
доступа к архивам не было.
Надо сказать и о том, что такая крупномасштабная тема (и проблема!) не всякому 
по плечу. Автору она оказалась по силам потому, что он прошел огни и воды, сам 
испытал опалу — побывал в тюремных застенках, в ГУЛАГе, в штрафной роте и 
прошел войну окопным офицером, заслужив звание Героя Советского Союза. Он 
окончил три высших учебных заведения и, наконец, благодаря полувековому 
творческому опыту, стал признанным мастером военной темы.
Надо обладать талантом и мужеством-, чтобы отважиться на такой огромный труд, 
немалой смелостью, чтобы открыть правду людям: автор начал эту работу еще в 
доперестроечное время.
Книга «Маршал Жуков. Опала» воспроизводит правду жизни глубже и шире, чем 
значится в названии. Такая книга давно нужна была читателю. Кто помнит 
послевоенные годы, знает, что после Октябрьского (1957 г.) Пленума ЦК КПСС и 
после опубликования в «Правде» статьи маршала Конева многие советские люди 
пришли в недоумение — почему и зачем так несправедливо и жестоко охаивали 
прославленного маршала Жукова, который находился все годы войны на самых 
высоких постах в системе стратегического руководства и всюду оправдывал 
оказанное ему доверие; он блестяще руководил крупнейшими операциями, оказавшими 
существенное влияние на победный исход войны.
Книга В. Карпова открывает тяжелые, давно проржавевшие запоры секретности, дает 
возможность глубоко познать сложную и трагическую историю нашего государства за 
последние 60 лет.
Эту книгу будут долгие годы читать и помнить поколения читателей наших и 
зарубежных.
В. СТРЕЛЬНИКОВ, старший научный сотрудник Военно—научного Управления 
Генерального штаба, полковник.



Введение


Время все расставит по своим местам, всех рассудит. Историю пытались обмануть и 
обхитрить, — бесполезно…
Надлежащую службу своему народу можно сослужить только правдой и борьбой за нее.

Жуков

Опала началась сразу после окончания войны. Надобность в полководце миновала. 
Победа одержана. Настало время делить славу, вписываться в историю.
28 лет прожил после окончания боев маршал Жуков. И 25 лет из них — четверть 
века — в опале. В эти годы смерть нависала над ним, пожалуй, чаще, чем на 
фронте.
Все изложенное в этой книге строго документально. Может быть, кому—то покажется,
 что документов и цитат многовато но я исходил из того, что сами читатели не 
смогли бы познакомиться с этими документами: у одних нет на то времени, у 
других нет надобности, а всем вместе многие из этих бумаг просто недоступны. Ну,
 а что касается моих бесед с людьми, окружавшими Жукова (друзья и враги), то, 
без ложной скромности, скажу — записи этих бесед уникальны потому, что многие 
мои собеседники уже покинули наш бренный мир, и чем дальше, тем дороже будут их 
подлинные воспоминания.
В своей первой книге о Жукове (изданной в 1992 г.) я подробно объяснял 
читателям, в чем заключается особенность жанра мозаики. Теперь коротко напомню. 
Я не претендую на эпическое полотно, эта книга не роман и не повесть. Она 
представляет собой мозаику, собранную мной из фактов известных и неизвестных. И 
как в первой книге, так и в этой прошу всех, кто встретит здесь знакомые, 
пересказанные мной эпизоды из жизни маршала, не упрекайте меня за это. Забота 
моя — в создании как можно более полной картины жизни нашего великого 
соотечественника в послевоенные годы. Я пытаюсь нарисовать его образ, теперь 
уже не как полководца, а крупной несгибаемой личности, которая не сломилась, 
несмотря на долгие годы преследования власть имущими.
Они погубили бы его раньше, но судьба послала Георгию Константиновичу на склоне 
жизни большую настоящую любовь к достойной, прекрасной женщине. Эта женщина 
помогла Жукову не только выстоять под ударами вождей, но еще и создать 
бесценные «Воспоминания и размышления». Эта замечательная женщина согрела 
теплом своей любви одинокого узника в своем отечестве, осветила, как яркое 
солнышко, закатные годы полководца. Его согрела, а сама сгорела… ушла из жизни 
раньше Жукова.
И об этом безжалостном ударе судьбы будет печальное повествование.
Мы простимся с маршалом после его последнего вздоха.
Все у него при жизни было величественно и даже смерть была необыкновенной.
После публикации в журнале «Знамя» в 1989 г., в «Роман—газете» и отдельной 
книги «Маршал Жуков (его соратники и противники в годы войны и мира)», я 
получил очень много писем. Большинство из них доброжелательные. Многие 
участники войны прислали критические замечания, уточнения, новые эпизоды из 
жизни маршала. Всё это я с благодарностью использую и учту при переиздании.
Одному генералу не понравилась моя манера повествования, он считает неуместным 
яканье в серьезном исследовании. Но я не пишу научное исследование, моя мозаика 
— художественное произведение. Вести повествование от автора — обычный прием в 
литературе. Мозаика, как и другие жанры, имеет право на существование. В этом 
отношении надежной опорой для меня служит мнение Белинского «Кажется, что бы 
делать искусству (в смысле художества) там, где писатель связан источниками, 
фактами и должен только о том стараться, чтобы воспроизвести эти факты как 
можно вернее? Но в том—то и дело, что верное воспроизведение фактов невозможно 
при помощи одной эрудиции, а нужна еще и фантазия. Исторические факты, 
содержащиеся в источниках, не более как камни и кирпичи: только художник может 
воздвигнуть из этого материала изящное здание. Тут степень достоинства 
произведения зависит от степени таланта писателя».
Я, современник Жукова, переживал те же исторические события, поэтому имею все 
основания на то, чтобы высказывать свои суждения по поводу самих событий и 
поступков, которые совершали участники этих событий. Я веду прямой разговор с 
читателями потому, что это мой стиль. В таком сложном сооружении, каким 
является мозаика с огромным количеством документов, фактов, действующих лиц и 
их поступков, на протяжении почти ста лет, я считаю, необходим поясняющий 
«поводырь» — собеседник. Порой подробно излагаются поиски документа, очевидца, 
подступы к событию или даются мои комментарии — это необходимая атмосфера 
мозаики, она как воздух объединяет все в единое целое и не оставляет неясностей,
 недоговоренности, разночтений.
В завершение хочу выразить искреннюю благодарность маршалу Советского Союза 
Дмитрию Тимофеевичу Язову, который, будучи министром обороны СССР, помогал мне 
в поисках и ознакомлении со многими малодоступными документами.
Автор



Первые дни мира

Сначала не верилось, что война кончилась. Внутренняя настороженность, тревожное 
ощущение опасности, готовность к бою некоторое время, как электрический заряд, 
пульсировали в подсознании.
Потом пришла радость. Безграничная, легкая, светлая, с маленьким сомнением в 
глубине души: неужели и вправду все кончилось?!
Это личные ощущения. Не могу утверждать, что все фронтовики (да и те, кто жил в 
тылу) чувствовали то же, но нечто похожее несомненно. А в масштабах 
исторических, государственных наступал новый этап бурного двадцатого века. Ох и 
грозный век выпал на нашу долю! Только в первой половине его прогремели две 
самых истребительных мировых войны.
Наше поколение узнало, как начинается война и как перемалывают ее безжалостные 
жернова миллионы людей. Теперь мы познали на себе, что означают слова — война 
есть продолжение политики иными (вооруженными) средствами. Предстояло спокойно 
оглядеться и понять, что же мы натворили? Об этом мудрец сказал: «История — это 
политика, обращенная в прошлое». Опять политика! Но эти две политики мы уже 
попробовали. А какая политика начинается? Конец войны — начало чего? Мы знали 
об этом по учебникам, книгам, кинофильмам да картинам в музеях. Что же 
вспомнилось? Как завершались войны и как люди вступали в мир? Захват, дележ 
добычи, месть за погибших родственников и друзей, пьянство и обжорство в домах 
побежденных, насилие над женщинами, мародерство и постепенное разложение армии. 
Во все века завоеватели грабили, разрушали, жгли захваченные города. В древние 
времена жителей истребляли или обращали в рабов. Извините за хрестоматийные 
примеры, других просто нет. История одна, в ней ничто не меняется.
Так в 147 году до нашей эры римляне после трехлетней осады штурмом взяли 
Карфаген и не только разрушили до основания один из красивейших городов того 
времени, но еще и распахали его территорию, чтоб никогда не возродился! Жители 
Карфагена были обращены в рабов и распроданы.
После вступления в Москву Наполеона от нее осталось пепелище. Правда, французам 
помогали жечь патриоты, но как бы там ни было, а от первопрестольной после 
врагов тлели одни головешки да несколько обгоревших каменных строений.
Однако бывало и иное — русские войска, изгнав Бонапарта, вступили в Париж и не 
тронули его жителей, пощадили, не мстили за убитых в боях, да и без боев, 
соотечественников, не рушили, не грабили дома, как это делали французы на нашей 
земле.
По замыслу Гитлера, после захвата Москвы, ее надлежало сравнять с землей и 
затопить. Там, где находился город, должно образоваться море, чтобы никогда не 
возродилась столица русского народа. Ни один ее житель — будь то мужчина, 
женщина или ребенок — не должны покинуть Москву — всех уничтожить! Фюрер явно 
хотел превзойти завоевателей Карфагена!
И, повторяя благородство своих предков, российские воины (немцы всех советских 
воинов независимо от национальности звали русскими), войдя в Берлин, не грабили,
 не разрушали, не мстили. Наша армия проявляла великий гуманизм и благородство. 
И было это не легко и не просто. Ну, а если и случались поступки, похожие на те,
 что творили завоеватели в далекие времена, так это были единицы, к тому же за 
такое карали.
Жуков обошел пешком центр города, ездить по улицам еще было невозможно, они 
были завалены обломками рухнувших зданий, побитой техникой, вражеской и нашей.
3 мая Жуков в сопровождении генералов и офицеров своего штаба пришел к 
рейхстагу. Об этом эпизоде, небольшом, но значительном в историческом плане, 
мне пришлось услышать достоверный рассказ полковника Зинченко Федора 
Матвеевича:
— Я командовал 756 стрелковым полком 150 стрелковой дивизии. 24 апреля мы 
первыми ворвались на окраину Берлина, а 30 апреля наши бойцы водрузили знамя 
победы над рейхстагом.
— Кто придумал, кто начал делать надписи на стенах рейхстага? Может быть, ваши 
бойцы, как только вышли к его стенам?
— Нет, мы еще вели бой внутри здания, а надписи уже появились. Я вышел из 
рейхстага после боев, смотрю, уже весь низ исписан. Стали подниматься выше, на 
плечи друг другу вставали. А потом лестницу нашли в подвале, притащили и 
расписали весь дом до самых карнизов.
— Жуков тоже расписался?
— Да, и он, и сопровождавшие его генералы.
— А как это произошло?
— Первым его встретил один из моих комбатов — капитан Неустроев, а потом и я 
подошел, как только мне сообщили, что командующий фронтом прибыл. Жуков читал 
надписи на стенах, улыбался, был очень доволен. Спросил: «Как же наверх, до 
карнизов добрались?» Я рассказал, показал лестницу. Неустроева спросил: «Ну, вы,
 конечно, первым расписались?» «Никак нет, товарищ маршал, — ответил капитан, — 
пока мы фашистов внутри добивали, тут уже другие свои надписи сделали».
Жуков больше часа беседовал с солдатами, которые ходили за ним вокруг рейхстага,
 а потом и сам расписался на одной стене…
* * *
Я был в рейхстаге в шестидесятых годах, внутри на первом этаже немцы устроили 
выставочный зал. Все здание еще не было капитально отремонтировано, однако 
снаружи стены оштукатурены и все надписи, в том числе и подпись Жукова, 
уничтожены.
В связи с этим мне вспомнились слова Георгия Константиновича, которые он сказал 
капитану Неустроеву, в утешение, что бойцы его батальона не первыми расписались 
на рейхстаге:
— Это не беда, свои имена вы и без того вписали в историю на веки вечные!
* * *
Немцы боязливо выглядывали из подвалов — ждали обещанной гитлеровской 
пропагандой кровавой расправы.
Но загадочные русские стали расчищать улицы, гасить пожары.
Позднее, на пресс—конференции Жукову был задан такой вопрос:
— Для многих в мире осталось загадкой — как удалось сдержать гнев и мщение, 
когда советские солдаты вступили в Берлин, изгнав врага, допустившего 
невиданные зверства на нашей территории?
Жуков ответил:
— Честно говоря, когда шла война, все мы, и я в том числе, были полны решимости 
воздать сполна фашистам за их бесчинства на нашей земле. Но мы сдержали свой 
гнев. Наши идеологические убеждения, интернациональные чувства не позволили 
отдаться слепой мести. Огромную роль тут сыграла воспитательная работа и 
великодушие, свойственное нашему народу.
Да, непросто было проявить наше извечное благородство! И дело не только в 
душевных переживаниях. Гнев сдержать — это полдела. Истинное благородство было 
еще и в огромных трудах. Город был переполнен трупами людей и животных. Только 
в метро, затопленном по приказу Гитлера (вот уж точно по поговорке: «как сельди 
в бочке»), тоннели и станции были забиты трупами женщин, детей и стариков.
Надо было спасти уцелевших жителей от эпидемии, которая неминуемо разразилась 
бы в наступившей жаркой погоде.
Четыре миллиона жителей, оставшихся в каменных джунглях без воды и 
продовольствия, надо было накормить и напоить. Голодные, обессилевшие (многие 
раненые) люди лежали в развалинах и подвалах, некоторых трудно было отличить от 
трупов. Обходя ближние к штабу улицы, Жуков все это видел. Он приказал войскам 
оказать помощь населению Берлина.
Были развернуты пункты питания. Армейские полевые кухни готовили пищу на 
перекрестках улиц и здесь же выдавался хлеб. Солдаты вместе с недавно 
враждебным населением расчищали улицы, вывозили раненых и трупы. Через 
несколько дней город был приведен в удовлетворительное санитарное состояние. По 
расчищенным улицам стало возможным регулярно подвозить продукты.
Вскоре были отремонтированы и заработали больницы, школы, кинотеатры.
«Где можно найти в истории такую оккупационную армию, — писал Отто Гротевюль, — 
которая пять недель спустя после окончания войны дала бы возможность населению 
оккупированного государства создавать партии, издавать газеты, предоставила бы 
свободу собраний и выступлений?»
Все эти огромные труды и усилия происходили, конечно же, не только по доброте и 
желанию наших солдат и офицеров. Нужна была четкая организация и 
соответствующее материальное обеспечение. И главным организатором, как в дни 
боев, стал маршал Жуков.
Военный совет, под руководством Жукова, для поддержания порядка создал в городе 
комендатуру — первым комендантом Берлина стал один из тех, кто умело освобождал 
город от фашистов, генерал—полковник Берзарин. Были созданы комендатуры и в 
других городах.
Учитывая наступившую весну, советское командование организовало посевную, 
населению были выделены тракторы, горючее, семена, делалось все необходимое для 
восстановления хозяйства.
Между тем, уцелевшие руководители фашистского рейха не теряли надежды сохранить 
не только себя, но и нацистское государство.
Как известно, Гитлер перед тем, как покончить жизнь самоубийством, написал два 
завещания — одно личное и второе политическое.
Выполняя волю фюрера, гросс—адмирал Дениц сформировал правительство и 
обосновался с ним в городе Фленсбурге, который находился в английской зоне 
оккупации.
Я считаю, мне и читателям очень повезло: передо мной сидит человек, который 
говорит:
— Я, с группой офицеров, участвовал в аресте последнего правительства 
фашистской Германии во главе с адмиралом Деницем.
Генерал—лейтенант Трусов Николай Михайлович знаком читателям по моей книге 
«Полководец». Он соратник генерала Петрова И. Е., был начальником разведки 
Северо—Кавказского фронта в 1942 году.
В Берлинской операции Трусов был начальником разведки в штабе Жукова. О том, 
как я с ним познакомился, вы подробно узнаете в следующей главе.



Последняя операция, проведенная маршалом Жуковым

Обычно считают последней операцией в полководческой деятельности Жукова взятие 
Берлина. Но это не так. Подписание акта о безоговорочной капитуляции подводило 
итог сражениям на поле брани и фиксировало полный разгром гитлеровской армии.
Операция, о которой я поведу рассказ, была не сражением, а, пожалуй, 
политической акцией или, если назвать совсем казенно, мероприятием. Но дело это 
было боевое, опасное, и связано с большим риском для его участников.
Читатели, особенно участники войны, наверное, напрягают память — о какой же 
операции ведет речь автор? Что это за загадочная акция, которую не сразу 
вспомнишь?
И действительно, это была необычная, последняя схватка, и знали о ней тогда 
немногие. Проводилась она с соблюдением секретности. И, может быть, поэтому, 
даже после успешного завершения, о ней мало знали и мало писали. В трудах 
военных историков и журналистов об этой акции упоминалось обычно в общих чертах.
 Я не претендую на лавры первооткрывателя. Но не стану умалять и проделанную 
мной работу. Тем более, что значение этого моего труда объективно оценивает 
известный историк, профессор и доктор наук, автор многих широко известных книг 
Г. Л. Розанов. В своей книге «Конец третьего рейха», которая, на мой взгляд, 
представляет собой не только художественно—публицистическое произведение, но и 
фундаментальное историческое исследование, профессор, касаясь операции, о 
которой я хочу рассказать, делает такое примечание:

«В мае 1982 г. генерал—лейтенант Н. М. Трусов подробно рассказал о своей миссии 
во Фленсбург известному советскому писателю В. Карпову. Опубликованные 
последним в «Литературной газете» (18 мая 1982 г.) материалы использованы в 
настоящей главе».

Мне хочется отметить порядочность и благородство Германа Леонтьевича Розанова, 
потому что в наши дни (да и раньше) некоторые пишущие «сдирали» и присваивали 
факты и мысли, изложенные другими авторами. Привожу я эту сноску еще и потому, 
что она свидетельствует — до 1985 года, спустя 40 лет, даже такой широко 
информированный ученый—историк, каким является Розанов, еще не знал многих 
подробностей и деталей той операции.
Ну, а теперь поведу рассказ по порядку.
Каждая военная или политическая акция, операция осуществляется в конкретной 
боевой и исторической обстановке. В ней принимают участие две или несколько 
сторон. Задействованы на каждой стороне определенные силы. Ход операции 
развивается по планам ее участников, с соответствующими изменениями или 
крушениями этих планов, в зависимости от успешных или неуспешных действий 
сторон.
Обстановка, вызвавшая необходимость проведения мероприятия маршалом Жуковым, 
была такова. После подписания Кейтелем акта о безоговорочной капитуляции многие 
крупные группировки немецких войск прекратили сопротивление и сдавались в плен. 
Однако немало еще было мест, где бои продолжались, особенно на юге (группа 
Шернера).
16 мая была опубликована в наших газетах последняя сводка Советского информбюро 
о том, что советские войска закончили прием сдавшихся в плен немецко—фашистских 
войск по всему советско—германскому фронту.
Таким образом, на нашей стороне был полный порядок — выполнялись обязательства 
перед союзниками и условия акта о капитуляции. Но на территории, оккупированной 
союзниками, как стало известно, было очень далеко до наведения такого же 
порядка. И даже напротив — творились очень странные дела.
В английской зоне не были расформированы и не переведены на положение 
военнопленных около 1 миллиона солдат и офицеров, с которыми даже проводились 
занятия по боевой подготовке. Кроме того, сохранила свой штаб и два корпуса, 
численностью более 100 тысяч человек каждый, армейская группа Мюллера, 
переименованная в группу «Норд». Гитлеровцы ходили в своей форме, носили 
награды, приветствовали друг друга прежним нацистским вскидыванием руки. 
Единственное, что изменилось — это возглас, поскольку Гитлер был мертв, теперь 
осталось просто «Хайль», а кое—кто уже добавлял «Хайль Дениц».
Почему же такое происходило?
Перед самоубийством Гитлер своим преемником определил гросс—адмирала Деница и 
назначил министров его правительства. В политическом завещании была изложена 
программа действий этого правительства.
Дениц в те дни находился в Фленсбурге, за Кильским каналом. Английские войска в 
ходе боевых действий, продвигаясь вперед, не заняли эту территорию.
Выполняя завещание фюрера, Дениц принял на себя общее руководство, сформировал 
правительство, объявил его единственным законным правительством Германии.
Сохранилась запись первой короткой речи Деница, с которой он обратился к своим 
сотрудникам:

«Друзья, нам должно быть ясно, что мы полностью находимся в руках противников. 
Наша будущая судьба мрачна. Что они с нами сделают, мы не знаем. Но мы хорошо 
знаем, что должны делать сами. Политическая линия, которой мы должны следовать, 
очень проста. Ясно, что мы должны идти вместе с западными державами и 
сотрудничать с ними в оккупированных западных областях, ибо только при помощи 
сотрудничества с ними сможем потом надеяться, что отнимем наши земли у русских».


Надо признать, в стрессовой ситуации, после полного разгрома армии, гибели 
фюрера и партии, адмирал был очень прозорлив, ориентировку нашел правильную, 
цель поставил далекую, но заманчивую и мобилизующую. Шутка ли, через несколько 
дней после подписания акта о капитуляции, когда, как говорится, еще и чернила 
не просохли, уже заявляет: «отнимем наши земли у русских». И опору и силы нашел 
— недавних врагов англичан, превратив их в своих союзников. Задача на первый 
взгляд фантастическая, бред сумасшедшего! И это действительно было бы так, если 
бы наши союзники были таковыми не только на бумаге (в договорах), но и на деле, 
в повседневной жизни. А в этой самой повседневной Черчилль уже давно дал 
ориентировку своим военным деятелям перестроиться на сближение с немцами. Он 
опасался сильной, победоносной Советской армии, считал, что она без труда может 
промаршировать оставшуюся часть Европы и выйти к океану. Боялся сам и пугал 
Трумена. Он не скрывал своей давней, «с младых ногтей», ненависти к большевикам 
и считал: после того, как коммунисты уложили миллионы солдат ради спасения 
своего Отечества, а заодно и Англии, теперь пришло время разделаться с 
уставшими от войны большевиками.
Черчилль позднее в мемуарах не скрывал своих предательских (как союзник) 
намерений по отношению к «русским». Приведу лишь одну, хотя и широко известную 
цитату, из директивы, данной им Монтгомери:

«Тщательно собирать германское оружие и складывать его, чтобы его легко можно 
было раздать германским солдатам, с которыми нам пришлось бы сотрудничать, если 
бы советское наступление продолжилось».

Монтгомери все понимал прекрасно и позднее в мемуарах писал: «Германские 
военные руководители, которые спаслись от русских, весьма охотно хотели стать 
друзьями англичан и выполняли бы что мы хотели. Однако в оплату за это 
сотрудничество они ожидали, что с ними будут обращаться как с союзниками 
англичан против русских».
В общем, все друг друга понимали и поэтому, состоящая из англичан и американцев 
Союзная Контрольная комиссия, прибывшая 13 мая во Фленсбург, вместо того, чтобы 
выполнять свои прямые обязанности по реализации акта о капитуляции, 
превратилась (как определили сами немцы) в «связующий орган между союзниками и 
правительством Девица».
А гросс—адмирал уже избавился от пессимистического предположения: «что они с 
нами сделают — не знаем», теперь он уверенно говорил сотрудникам: 
«Англо—американцев едва ли можно все еще рассматривать как врагов, — Германия и 
Западные страны в самом недалеком времени образуют общий фронт против 
большевизма».
Вот такова обстановка очень коротко, в самых общих чертах.
Что же делать, когда выявляется новое руководство (очень опытное!), обладающее 
мощными группировками войск (около 2–х миллионов немецких солдат и офицеров), а 
в случае конфликта не останутся в стороне и недавние, на бумаге все еще союзные 
английские и американские войска?
Наша разведка работала неплохо, сведения о происходящем в зонах союзников легли 
на стол Сталина. Верховный Главнокомандующий, как известно, человек был крутой 
(тем более, после такой громовой победы). Он начинает действовать быстро и 
решительно.
Проведение операции он поручает маршалу Жукову.
Подготовка и начало этой акции в воспоминаниях маршала зафиксированы точно и 
определенно:

«В кабинете Верховного, кроме него, находились В. М. Молотов и К. Е. Ворошилов.
После взаимных приветствий И. В. Сталин сказал:
— В то время, как мы всех солдат и офицеров немецкой армии разоружили и 
направили в лагеря для военнопленных, англичане сохраняют немецкие войска в 
полной боевой готовности и устанавливают с ними сотрудничество. До сих пор 
штабы немецких войск во главе с их бывшими командующими пользуются полной 
свободой и по указанию Монтгомери собирают и приводят в порядок оружие и боевую 
технику своих войск.
— Я думаю, — продолжал Верховный, — англичане стремятся сохранить немецкие 
войска, чтобы использовать позже. А это прямое нарушение договоренности между 
главами правительств о немедленном роспуске немецких войск.
Обращаясь к В. М. Молотову, И. В. Сталин сказал:
— Надо ускорить отправку нашей делегации в Контрольную Комиссию, которая должна 
решительно потребовать от союзников ареста всех членов правительства Деница, 
немецких генералов и офицеров.
— Советская делегация завтра выезжает во Фленсбург, — ответил В. М. Молотов».

Далее Жуков пишет о том, что Сталин сообщил ему о решении союзников создать 
Контрольный совет по управлению Германией, куда войдут представители всех 
четырех стран: от США — генерал армии Эйзенхауэр, от Англии — фельдмаршал 
Монтгомери, от Франции — генерал Делатр де Тассиньи.

«Мы решили, — сказал Стали», — поручить Вам должность Главноначальствующего по 
управлению Германией от Советского Союза. Помимо штаба Главкома нужно создать 
советскую военную администрацию. Вам нужно иметь заместителя по военной 
администрации. Кого вы хотите иметь своим заместителем?
Я назвал генерала В. Д. Соколовского. Сталин согласился».

Далее, после изложения еще некоторых деталей этого разговора, Жуков напишет:

«Получив эти указания, я вскоре отправился в Берлин. На следующий же день по 
прибытии ко мне явился с визитом генерал Д. Эйзенхауэр…»

Здесь необходимо внести ясность в ход событий.
Георгий Константинович в своей книге не описывает подробно весь состоявшийся 
тогда разговор и то, как была осуществлена эта операция. Я не думаю, что маршал 
недооценивал военно—политическое значение факта ареста правительства Деница.
Можно предположить, что Жуков, как человек сугубо военный (сам не раз признавал,
 что он не политик), не хотел описывать, что было за пределами боевых действий 
и лежало в русле политики.
Есть еще одно обстоятельство, которое может объяснить отсутствие полного 
разговора со Сталиным, да и описания хода самой операции. Над рукописью Жукова 
«потрудились» несколько комиссий. Возможно, одна из них посчитала необходимым 
опустить несколько страниц из воспоминаний, касающихся этого «деликатного», 
секретного дела.
Такое предположение мне позволяет сделать анализ опубликованного текста 
воспоминаний Жукова. Как известно, Эйзенхауэр «явился» и впервые встретился с 
Жуковым 5 июня 1945 года. И это не может быть «на следующий день» после 
получения указаний об аресте правительства Деница потому, что акция эта была 
подготовлена и проведена в период с 15–23 мая 1945.
Значит, или сам Жуков, или его редакторы объединили два события, происходившие 
в разное время, в один день. Если Жуков имеет в виду «получив эти указания…» — 
назначение его представителем СССР в Контрольном совете по управлению Германией,
 тогда «на следующий день» (т. е. 5 июня) он мог встретиться с генералом 
Эйзенхауэром. Но, повторяю, к этому времени уже прошло 13 дней после завершения 
операции по аресту Деница и его правительства.
Ясность вносит непосредственный исполнитель этой акции — бывший начальник 
разведывательного управления 1 Белорусского фронта генерал Трусов:

«15 мая 1945 года маршал Жуков вызвал к себе в кабинет и объявил, что Верховный 
утвердил меня представителем от советской стороны для ареста правительства 
Деница…»

Следовательно, решение об этой операции и назначение исполнителя было принято 
лично Сталиным задолго до 5 июня, т. е. дня встречи Жукова с Эйзенхауэром.
Дальше я считаю необходимым сделать очень пространное отступление, касающееся 
лично меня, ведущего этот рассказ. Отваживаюсь на это лишь потому, что (как, 
надеюсь, убедится читатель) воспоминания эти имеют самое прямое отношение к 
сюжету. Разумеется, рискую быть неправильно понятым: касающиеся меня суждения 
со знаком плюс и кое—кто может заподозрить и бросить в мой адрес реплику 
Чапаева комиссару Фурманову в фильме «Чапаев»: «К чужой славе примазаться 
хочешь?»
Фурманову, как рассудила история, чужой славы не нужно, ему и своей хватило. 
Вот и меня поймите правильно — главное, к чему я стремлюсь, чтобы у читателей 
создалось через меня впечатление присутствия, соприкосновения с людьми, 
участвовавшими в тех далеких теперь событиях.
Отступление это придется начать с процедуры очень печальной, с похорон человека,
 от которого во многом зависела моя судьба. В 1952 году хоронили генерала 
Сурина Сергея Ивановича.
Он был начальником одного из управлений Генерального штаба. Во время войны это 
управление занималось организацией и ведением войсковой разведки. Другими 
словами, вся разведка, которую вели войска от штаба фронта до ротного 
наблюдателя в траншее, — все это было в сфере деятельности управления Сурина и 
не только в смысле добывания данных о противнике, но их обобщения, анализа и 
определенных выводов о группировке врага и вероятных его намерениях на 
многочисленных участках огромного фронта боевых действий.
В поле деятельности управления Сурина не входила агентурная разведка. Этими 
хитрыми делами занималось другое управление.
Все время пребывания на фронте (за исключением штрафной роты) служил я в 629 
полку 134, стрелковой дивизии от рядового разведчика до начальника разведки 
этого полка, или, как еще называли, ПНШ–2, что расшифровывалось, как второй 
помощник начальника штаба. Следовательно, все эти годы я был подчиненным Сурина,
 не ведая о том, что есть такое войсковое управление.
А вот Сурин, как выяснилось, знал меня. Разумеется, по бумагам, из донесений. 
Они стекались к нему тысячами о поисках, засадах, налетах, вылазках в тыл, о 
языках и их показаниях. Сурин был, наверное, единственный генерал, который знал 
подробнейшим образом о поведении и жизни противника за линией фронта на глубину 
армейских и фронтовых позиций. Я говорю, что он был единственный, кто все это 
знал потому, что он не докладывал начальству все мелочи. Руководству 
требовались «сгустки», выводы. А он, действительно, знал все.
В донесениях главными были сведения о противнике. А о тех, кто добывал эти 
данные, ловил языков, иногда упоминалась фамилия и то, что разведчик (или 
несколько) были ранены или погибли. И очень редко представлены к награде.
Вот и моя фамилия, видимо, не раз попадалась на глаза Сергею Ивановичу. А потом 
он обратил внимание и на то, что фамилия эта попадается чаще других, и, может 
быть, даже отмечал про себя: все еще не погиб и опять отличился.
О том, что Сурин меня запомнил, свидетельствует и то, что он обнаружив меня, 
как преподавателя тактики разведки на академических курсах Генштаба в 1949 году,
 позвонил мне на квартиру и пригласил на беседу.
Я пришел в назначенное время в небольшой старинный двухэтажный особняк, в одном 
из тихих переулков, недалеко от Земляного вала.
Сурин встретил меня очень радушно. Поговорив о делах фронтовых, прямо спросил:
— Не скучно тебе сидеть со старыми пердунами на преподавательской работе? Давай 
к нам. Здесь настоящая, кипучая жизнь.
— А чем вы теперь занимаетесь, войсковой разведке вроде бы делать нечего в 
мирное время?
— Ну, брат, ты, я вижу, совсем не в курсе дела. Во—первых, мы занимаемся 
обучением разведывательных подразделений в войсках. Мы в Москве не сидим, почти 
все время в командировках. Ты же настоящая энциклопедия для нового поколения 
разведчиков. И еще мы обобщаем опыт войны, пишем учебные пособия, издаем 
сборник «Войсковая разведка». Я слышал, ты учишься на вечернем отделении 
Литературного института.
Я подтвердил.
— Вот видишь, ты для нас настоящая находка — и опыт фронтовой огромный, и 
изложить все можешь в лучшем виде. Это не каждому под силу. У меня есть 
офицеры—ассы в нашем деле, а как дело касается написания или редактирования 
материала для издания, как говорится, ни в зуб ногой. В общем, давай к нам, ты 
наш, твое место здесь.
Я согласился. Работа мне понравилась. И генерал Сурин лег на душу, редко 
встречаются такие знающие и доброжелательные начальники.
Но переход мой на новую должность оказался не простым и не легким. Недели через 
две начальник отдела кадров шепнул мне:
— На тебя есть приказ знаешь куда? Был на беседе?
— Могу переходить?
— Нет, наш генерал Кочетков заупрямился, велел не сообщать тебе о новом 
назначении. Хочет поломать это решение.
— Почему?
— Жалко тебя отдавать.
Через несколько дней позвонил мне на квартиру Сурин:
— Почему на работу не приходишь?
— Мне приказ не объявили.
Я рассказал генералу, что мне было известно.
Вскоре вызвал меня генерал—лейтенант Кочетков, начальник наших академических 
курсов. Тоже человек великолепный. Он был начальником разведки в Сталинградской 
операции. Разведчик высочайшего класса. Михаил Андреевич говорил со мной 
откровенно, не скрывая симпатии ко мне и огорчаясь моим намерением уйти.
— Зачем ты это затеял? Через два года защитишь кандидатскую, через пять 
докторскую. Тебе сейчас сколько лет? Двадцать семь? Вот видишь, в тридцать два 
будешь доктор. Станешь начальником кафедры.
Я чувствовал себя отвратительно, будто в чем—то подвел заслуженного, искренне 
уважаемого мной генерала.
— Как—то так получилось. Не хотел я вас огорчать. Сурин предложил, а я 
согласился. Вроде бы поживее там работа.
— Да теперь поздно, после драки кулаками не машут. Я даже к маршалу 
Василевскому обращался (тогда он был министром вооруженных сил). Он сказал: 
«Приказ начальника Генштаба отменять не стану». — Кочетков помолчал и добавил: 
— Так что иди — прибывай к новому месту службы. Сурин мужик хороший, на другого 
обиделся бы, на него не могу.
И вот Сергей Иванович скончался. Себя не жалел, скосил инфаркт. После похорон с 
кладбища родные и близкие, друзья вернулись на его квартиру, чтобы по русскому 
обычаю помянуть усопшего. Среди его друзей был весь цвет нашей советской 
разведки: начальство ГРУ, начальники управлений (почти все они бывшие 
начальники разведки фронтов или армий в годы войны), среди них и Кочетков.
Были приглашены и заведующие отделами нашего управления. Была здесь и Катя — 
бессменная машинистка Сергея Ивановича многие годы. У Сурина был очень 
своеобразный почерк. Писал он по линейке, обычно деревянной или пластмассовой, 
и все завитушки у таких букв, как «у», «д», «р» у него шли вверх, вниз не 
пускала линейка. Почему и когда он пристрастился к такому писанию — не знаю. 
Больших текстов он не писал, а резолюции или короткие письма обязательно гнал 
по линейке: положит ее на бумагу и быстро—быстро пишет, и все завитушки вверх. 
А потом порой и сам не может прочитать, зовет машинистку: «Катя, ну—ка посмотри,
 что я тут написал?»
Только Катя могла разобрать его почерк. Кстати, и с самой Катей произошла много 
лет назад любопытная история. Ее взяли на работу в управление сначала в машбюро.
 Она не была красавицей, приземистая, широкая в кости, да и лицо с широкими 
скулами, как сама иногда шутила: «кого—то из моих прабабушек монгол догнал». Но 
была она безотказная труженица, печатала великолепно, помогала редактировать 
тем, у кого не очень хорошо выписывалось, причем делала это очень тактично. 
Доброжелательность и любовь к разведчикам она не скрывала, мы все платили ей 
тем же. Вот ее и высмотрел Сурин среди других машинисток и стала только она 
печатать его работы.
Настоящее ее имя было Валя, но при первой встрече с Суриным он сказал:
— Катя, изобразите, если сможете разобрать, то, что я тут нацарапал.
— Меня зовут Валя, товарищ генерал, — поправила его машинистка.
Он посмотрел на нее очень пристально и даже удивленно, а потом твердо сказал:
— Какая ты Валя, ты Катя.
И с той давней поры звал ее Катей, а вслед за ним и офицеры управления, да и 
она сама привыкла к этому имени.
Я думаю, это не было проявлением самодурства со стороны Сурина. За время службы 
в разведке он многим придумывал новые имена и фамилии. Порой это происходило по 
каким—то его ассоциациям с внешностью человека. Вот и с Валей, наверное, так 
случилось, она ему виделась, как Катя. Никто за это его не осуждал. Сурин был 
обаятельнейший человек, любой его приказ или поступок воспринимался 
сослуживцами, как должное.
Кстати, есть у меня очень давняя «подруга» (еще с военных лет, до службы в 
управлении Сурина) отчаянная разведчица, по тылам гитлеровцев не раз ходила. 
Имя ее Татьяна, а я и другие разведчики зовем ее по сей день Ольгой. И она в 
нашем кругу или при редких теперь встречах, или в письмах сама называет себя 
Ольгой. (Ох, отчаянная голова, наша Ольга, надо бы о ней отдельно написать, да 
все руки не доходят. А жаль! Лихая баба! Да, именно так — не дама, не леди, 
вроде Маты Хари, а наша — истинная русская баба — могучая, верная, несгибаемая).

Но вернемся к печальной процедуре поминок на квартире Сурина. В одной, даже 
самой большой комнате, за столами в два ряда все приглашенные не могли 
поместиться. Столы были накрыты даже в холле. Вот здесь, где—то почти рядом с 
дверью, я приглядел себе место. Генералы и полковники, как полагается по 
должностям, по званиям, по степени близости к покойному, проходили вперед 
поближе к безутешной вдове, которая сидела в дальнем торце стола. Когда все 
тихо, без шума и суеты, сели к столам, жена Сурина вдруг спросила:
— А где майор Карпов?
Мне в холле ее вопрос не был слышен, гости стали передавать:
— Майор Карпов? Где майор Карпов?
И когда я обнаружился:
— Иди, хозяйка зовет.
Я, с трудом протискиваясь между стульями, в полном недоумении пробирался к 
хозяйке.
Рядом с ней были два свободных места — стул и кресло. Перед креслом на столе 
стояла стопка с водкой, накрытая ломтиком хлеба, — место покойного. На стул 
рядом с этим креслом вдова указала мне и сказала тихим, ослабевшим от долгих 
слез, голосом:
— Садитесь здесь. Сергей Иванович Вас очень любил. Он попросил, чтобы вы 
посидели рядом с ним, когда его не станет.
Растерянный и оглушенный этой невероятной для меня честью, я стоял в полной 
растерянности. А генералы, те, кто слышал тихие слова вдовы, загудели:
— Садись, садись, Володя (многие именно так меня звали даже на службе), раз он 
так хотел, садись…
Я сел, охваченный жаром смущения и жаром любви к добрейшему и обаятельнейшему 
человеку из всех, кого мне довелось встретить за годы долгой и нелегкой военной 
службы. С ним мог бы сравниться только генерал Петров Иван Ефимович — моя 
неизменная любовь и привязанность, о котором я написал в книге «Полководец».
Сергей Иванович никогда не говорил мне о своем добром чувстве ко мне, он был 
человек прямой и строгий. Строгость его к разведчикам была добрая, покладистая, 
но без «телячьих нежностей». Он знал, каким трудным и опасным делом заняты 
разведчики, и не скрывал своего уважения к ним. Особое отношение ко мне, 
которое проявилось только после его смерти, свидетельствует о том, что 
разглядел он меня где—то в ворохах фронтовых донесений и, зная цену каждому 
«языку», наверное, понял, как непросто было штрафнику пробиваться к высшей 
награде Золотой Звезде Героя. Ему было известно, как не раз возвращались 
представления к этой награде из—за моей «подмоченной репутации». Но он же явно 
понимал, что за «враг народа» может быть юноша в 19 лет, ставший чемпионом 
Средней Азии по боксу за два месяца до ареста и за полгода до начала войны.
После такого длинного отступления скажу, для чего я все это изложил. Здесь, на 
поминках, я познакомился поближе с генерал—лейтенантом Трусовым Николаем 
Михайловичем, заместителем начальника Главного разведывательного управления. Он 
сидел со мной рядом, а точнее, я оказался с ним рядом. Раньше я его знал, как 
своего старшего начальника. Он обо мне, наверное, однажды прочитал в моем 
личном деле (при переводе в ГРУ) и забыл.
Нас много, всех не запомнишь. Но то, что произошло на поминках, было для меня 
лучше высшей официальной аттестации.
По ходу повествования вы еще не раз встретитесь с генералом Трусовым. И 
поступки его подтвердят, что он меня хорошо запомнил. А после того, как оба 
ушли в отставку, мы даже подружились. Николай Михайлович много рассказал мне 
для книги «Полководец». Он был в 1942 году начальником разведки на 
Северо—Кавказском фронте, которым командовал И. Е. Петров.
А теперь для освещения операции, проведенной Жуковым, он помог мне не только 
устно, но и письменно. Вот несколько слов из его письма:

«Уважаемый Владимир Васильевич!
Посылаю отдельные заметки на четыре группы вопросов, которые были 
сформулированы в твоей записке. Если эти заметки принесут какую—то пользу, то я 
буду весьма доволен…
С уважением к тебе
Трусов.
14.3.83»

После одной из бесед я оставил Николаю Михайловичу вопросник, и он, человек 
обязательный, не забыл ответить.
Так я готовился к написанию этой главы: изучил материалы военного времени, 
воспоминания Жукова, собрал в архивах документы (буду их цитировать по ходу 
повествования), но все же, на мой взгляд, самым достоверным станет рассказ 
живого участника событий того далекого теперь, победного мая 1945 года, а 
именно генерала Трусова. Теперь его нет в живых, но я не стану править 
записанные мной беседы с ним. Пусть он останется и в вашем восприятии живым 
собеседником.
Думаю, для вашего первого знакомства, я должен коротко рассказать о Николае 
Михайловиче. Он родился в Москве, в 1906 году, в семье рабочего—печатника. Став 
взрослым, окончил полиграфический техникум и работал в типографии до 1929 года. 
Затем по партийной мобилизации (член КПСС с 1924) призван в армию. Окончил 
бронетанковое училище в Орле. До 1934 года в войсках на командных должностях. С 
1933 года слушатель Академии механизации и моторизации им. Сталина. В 1936 году 
офицер ГРУ, заграничная командировка до 1941 года. В общем, почти полвека в 
разведке. Итак, мы сидим в квартире Трусова на Плющихе, его жена и верная 
подруга во все годы их жизни, Анна Дмитриевна, поит нас отлично заваренным чаем.

— Каждому событию предшествуют или подготовка, или стечение обстоятельств, 
порождающих это событие, — сказал Николай Михайлович. — Были такие предваряющие 
дела и перед той операцией. Они произошли примерно за месяц до того, как 
назрела необходимость выполнения задания, которое было поручено мне лично 
маршалом Жуковым и даже Верховным Главнокомандующим.
Накануне самоубийства — 29 апреля — Гитлер подписал документ под названием 
«политическое завещание». Текст его через несколько дней был у меня в сейфе. В 
нем назначается новое правительство и верховное командование вооруженных сил 
Германии. Согласно завещанию посты распределялись: Дениц — президент, Геббельс 
— имперский канцлер, Борман — министр по делам нацистской партии, Зейсс—Инкварт 
— министр иностранных дел, Гислер — министр внутренних дел, Ханке — министр по 
делам полиции, фельдмаршал Шернер — главнокомандующий сухопутными войсками.
Я спросил:
— По каким соображениям Гитлер своим преемником назначил гросс—адмирала Деница? 
Почему на нем остановил выбор? Ведь раньше официально был назначен Геринг, и 
несколько лет он числился преемником в случае кончины Гитлера.
Николай Михайлович улыбнулся:
— Геринг, как говорится, не оправдал доверия фюрера, он за его спиной, не 
согласовав с ним свои действия, а точнее, спасая свою шкуру и богатство, стал 
вести переговоры с американцами, еще когда германская армия сражалась или 
делала вид, что сражается с нашими союзниками, наступающими с запада. 
Разгневанный фюрер расценил это как предательство. Вот тогда и встал вопрос о 
новом преемнике. Выбор на гросс—адмирала Деница пал не случайно. Он был не 
только верный сторонник нацизма, но еще имел связи с финансовыми магнатами, он 
был родственником миллионера и крупнейшего промышленника Эдмунда Сименса. Пушки 
умолкали, наступала тихая пора действий.
Гросс—адмирал Дениц был очень подходящим человеком для представителей 
финансовых и промышленных кругов Германии и западных стран, да и оставшихся в 
живых главарей фашизма.
30 апреля 1945 года в 18 часов 30 минут Дениц получил в городе Плен телеграмму, 
отправленную из Берлина за подписью Бормана.
Николай Михайлович весело глянул на меня:
— Я сам читал телеграмму, поэтому так точно называю дату и время. В ней 
говорилось: «Вместо прежнего рейхсмаршала Геринга фюрер назначил вас, 
гросс—адмирал, своим преемником. Письменные полномочия в пути. С этого момента 
вам надлежит предпринимать необходимые меры, вытекающие из современной 
обстановки».
Дениц на эту телеграмму ответил: «Мой фюрер — моя верность вам остается 
непоколебимой. Я приму все необходимые меры, чтобы облегчить ваше положение в 
Берлине. Но если судьба принудит меня, как вашего преемника, быть первым 
человеком немецкого рейха, то я закончу войну так, как того требует 
неповторимая героическая борьба германского народа».
Дениц перебрался в город Фленсбург и приступил к активным действиям, 
сформировал правительство и претендовал на то, что оно представляет всю 
Германию и начинает вести ее новую послевоенную политику. Одним из самых 
заветных, но, разумеется, тайных желаний этого правительства было намерение 
поссорить союзников, победителей.
— Непонятно, Николай Михайлович, как же получается — гитлеровская Германия 
разгромлена, фашистское руководство подписало акт о капитуляции, в котором 
такое правительство не предусмотрено, а оно функционирует.
— В том—то и дело! Дениц и его окружение оказались в английской зоне оккупации, 
да еще за Кильским каналом: Фленсбург находится недалеко от границы с Данией. 
За канал английские войска вообще не переправлялись, они спешили на восток, 
навстречу Советской Армии, но не для того, чтобы побыстрее пожать руку 
союзникам, а с целью побольше захватить немецкой территории. Вот и получилось 
так — Денис обосновался за Кильским каналом, в порту, где стоит много немецких 
военных кораблей с неразоруженными экипажами, и вообще здесь, как говорится, не 
ступала еще нога победителей.
Николай Михайлович помолчал, видимо, вспоминая те дни и продолжал:
— Нам было известно и то, что существует правительство Деница, и чем оно 
занимается, и какие надежды с ним связывает английская сторона. Черчилль 
возлагал на это правительство большие надежды, что подтверждает сам факт его 
существования в английской зоне. Покровительство англичан Деницу, я думаю, было 
не случайно и объясняется не только заботами тех дней.
Посмотрев на меня с доброй хитринкой, генерал спросил:
— Как вы думаете, не имеет ли это связи с тем, что Дениц во второй половине 
1918 года был взят англичанами в плен вместе с частью экипажа с тонущей 
подводной лодки? На поверхности их подобрал английский эсминец. Только через 
год, во второй половине 1919 года, Дениц возвратился в Германию. Кроме того, 
общеизвестно, что бывший гросс—адмирал Дениц на Нюрнбергском процессе, пожалуй, 
не обвинялся, а опекался со стороны английского обвинения. Заместитель 
английского главного обвинителя не требовал смертной казни Деницу, а вел такую 
линию, что Дениц получил минимальный срок наказания. Дениц был единственным 
обвиняемым на Нюрнбергском процессе, который получил только 10 лет тюремного 
заключения, хотя гросс—адмирал Дениц не меньше других совершил военных 
преступлений против человечества, был одним из видных лиц нацизма и полностью 
ответственен за чудовищные преступления фашизма. Ну, еще напомню, что на смерть 
Деница, бывшего гросс—адмирала гитлеровского флота, лондонская газета «Тайме» в 
1981 году опубликовала некролог в половину газетной полосы. В некрологе самым 
почтительным образом воздается дань его заслугам, таланту, знанию военного дела 
и ничего не говорится о его преступлениях перед человечеством во второй мировой 
войне. Газета «Тайме» цитирует дружеские письма, которые отправляли в тюрьму 
Шпандау Деницу его коллеги — видные адмиралы и генералы НАТО. Среди 
корреспондентов Деница, как утверждает «Тайме», был и Уинстон Черчилль. Вот 
так! Мне же еще в 1945 году было ясно, что английская сторона благосклонно 
относится к правительству Деница и имеет определенные виды на его использование 
в своих интересах.
И вот, 15 мая 1945 года маршал Жуков вызвал меня к себе в кабинет и сказал, что 
мне срочно надо выехать во Фленсбург, и что Верховный Главнокомандующий 
утвердил меня представителем от советской стороны для ареста правительства 
Деница, и что завтра из Москвы прилетят несколько офицеров, которые вольются в 
мою группу. Затем маршал Жуков добавил, что мне поручается на период проведения 
операции держать связь непосредственно с Москвой, для чего следует взять с 
собой радиостанцию и необходимые документы для связи с центром. Далее Жуков 
приказал подобрать группу в 20–25 офицеров по моему усмотрению, 17 мая быть во 
Фленсбурге и в возможно короткий срок выполнить это задание.
Нелегко было за сутки с небольшим создать и подготовить необходимую группу 
офицеров. Смелых, надежных людей было много, но в предстоящем деле нужны были 
качества не только те, которые человек показал в боях, но и большая гибкость, 
несколько иная находчивость, не говоря уж о смелости в самом прямом понятии: мы 
ехали в расположение, где еще хозяйничали фашисты, да и на союзников в деле, 
которое они очень заинтересованы решить по—своему, тоже полагаться не следовало.
 Заехать—то в их зону мы заедем, но вернемся ли оттуда в случае своей большой 
настойчивости, да и вообще, если узнаем кое—что такое, что не захотят предавать 
гласности англичане? Уж кто—кто, а они—то умели заставить замолчать неугодных 
им людей, этому можно найти подтверждающие факты на любой странице их истории.
Николай Михайлович не подмигнул, а как—то лукаво прищурил оба глаза, уж очень 
хорошо и просто у него это получалось — ну такой сидит «мужичок—простачок». Как 
говорят в народе, мухи не обидит, но я—то знал настоящую, большую, 
государственную цену этому человеку. И было мне очень приятно и тепло оттого, 
что генерал, пройдя огромную и трудную жизнь, полную опасной, а порой и 
жестокой по необходимости работы, сохранил для своих друзей вот эту теплоту, 
непосредственность и обаятельность.
Он после улыбчивого прищура сказал:
— Я уважаю твою трудную фронтовую профессию, Владимир Васильевич, брать «языка» 
— дело очень рисковое. Но там, при всей опасности, ты в какой—то степени все же 
хозяин положения. От тебя зависит, сумеешь ли ты хорошо подкрасться, решительно 
ли бросишься на врага, одолеешь его в короткой схватке, скрутишь и уволочешь. В 
крайнем случае, если все это не состоится, ты можешь тихо уползти. Ну пожурят, 
поругают, завтра, глядишь, дело поправится — притащил «языка». В том задании, 
которое предстояло нам выполнить, не было путей для отступления, был только 
один — арестовать правительство Деница. Не было возможности подкрадываться к 
врагам — мы шли в открытую, как в дневной поиск, у всех на виду. И 
ликвидировать нас могли и враги, и союзники, а своих поблизости ни души. Тебе 
отход могла артиллерия прикрыть, а нам кто поможет? И учти еще одно — война 
кончилась, все вокруг ходили со счастливо сияющими глазами от победы, от 
радости, что остались живы… А мы тоже хотели жить. Вот такие, брат, 
дополнительные трудности нас обременяли.
В общем, я все подготовил, товарищи чекисты, включенные в мою группу, из Москвы 
прилетели вовремя, старшим среди них был спокойный, понравившийся мне с первого 
взгляда Горбушин Василий Иванович. Он ленинградец, как и я, начинал жизнь 
рабочим Кировского завода. Перед войной был уже мастером механического цеха, и 
горком направил его работу в органы государственной безопасности. Горбушин 
пережил ленинградскую блокаду и затем прошел боевой путь до Берлина.
— Как вы добирались до Фленсбурга, это же было неблизко и непросто? — 
поинтересовался я.
— В то время вопрос с транспортом не представлял трудностей, было много и 
служебных машин — наши надежные фронтовые «газики» и «виллисы» и трофейные 
легковые автомобили самых различных марок. Вот такая сборная колонна из 
двенадцати автомобилей утром 17 мая тронулась на Запад.
— А во что вы были одеты?
— Мы все были в своей армейской форме и даже многие при орденах. Тогда, как 
известно, фронтовики носили чаще ордена, чем заменяющие их ленточки. Я тоже был 
в генеральской форме. Отношения с солдатами и офицерами союзников, которые 
служили в строевых частях, у нас были самые добрые. Когда мы прибыли на 
контрольно—пропускной пункт и сказали, куда едем, правда, не вдаваясь в 
подробности нашего задания, нас беспрепятственно пропустили, как добрых боевых 
друзей. И вот мы помчались к Фленсбургу.
Оказавшись за Кильским каналом, мы как бы попали в довоенную фашистскую 
Германию: всюду видны старые названия улиц, фашистские указатели, кругом 
свастика, фашистское приветствие поднятием руки и масса немецких военных в 
сухопутной, эсэсовской и морской форме, все при орденах, со знаками различия.
Было очевидно: здесь в полной мере продолжал существовать гитлеровский порядок, 
действовали фашистские законы.
В городе Фленсбурге функционировал городской транспорт, работали магазины, 
оживленное уличное движение регулировали пожилые полицейские в форме, которую 
они носили при Гитлере.
Во Фленсбургском порту находилось много немецких вооруженных военных кораблей. 
Экипажи этих кораблей жили обычной жизнью, уходили на берег, возвращались из 
городского отпуска. На кораблях отбивались склянки и развевались немецкие флаги 
со свастикой.
Во Фленсбурге находилось и продолжало функционировать верховное командование 
фашистской Германий (ОКВ) во главе с генерал—полковником Йодлем! — начальником 
штаба оперативного руководства.
Как будто не было ни поражения, ни подписания 8 мая акта о безоговорочной 
капитуляции. Нам тогда показалось, что нацистам оставлена эта территория 
преднамеренно, дается возможность сохранить кадры, переждать «ненастье». Это 
был какой—то музей не восковых, а живых фигур, и не только фигур, но и 
фашистских порядков, образа жизни.
Во Фленсбург раньше нас прибыли американская делегация, ее возглавлял 
генерал—майор Руке, и английская делегация во главе с бригадным генералом 
Фордом.
Мы встретились с ними в день приезда — 17 мая и провели совещание по 
предстоящей работе.
* * *
К этой беседе с генералом Трусовым мне кажется полезным и интересным добавить 
то, что мне удалось найти из имеющего самое прямое отношение к ходу выполнения 
описываемой операции. Я разыскал чекиста, включенного в группу Трусова, Василия 
Ивановича Горбушина, он живет в Ленинграде, генерал—майор в отставке. Василий 
Иванович разрешил мне использовать в этом рассказе и его воспоминания. Привожу 
его слова, касавшиеся начала работы во Фленсбурге:
— Генерал Трусов на первой же встрече с руководством комиссий союзников 
потребовал в соответствии с актом о безоговорочной капитуляции немедленно 
ликвидировать фашистский государственный аппарат и генеральный штаб ОКВ, 
арестовать его руководителей как военных преступников, разоружить и 
интернировать в лагеря весь личный состав армии и военно—морского флота. 
Генералы Рукс и Форд ответили, что сделать этого не могут, так как в районе 
Фленсбурга нет сил, которые могли бы осуществить такую большую операцию. Они 
заверяли, что проведут ее, как только подтянутся к Фленсбургу английские войска.
 Мы продолжали настаивать на своих требованиях. Ясно, что союзники ведут 
закулисную игру, предоставляя возможность фашистскому правительству и штабу 
организованно перебрасывать на Запад ценное имущество, вооружение и личный 
состав армии.
* * *
Дальше я привожу продолжение рассказа генерала Трусова:
— Бригадный генерал Форд пытался навязать нам такие мероприятия, которые 
отодвигали бы сроки ликвидации правительства Деница. Мне было известно, что 
Черчилль писал еще в конце апреля 1945 года Рузвельту: германские военные 
руководители, спасаясь от русских, охотно становятся друзьями англичан и делают 
все то, что от них мы требуем. Затем Черчилль 14 мая 1945 года послал записку в 
МИД Англии, в которой он поставил вопрос о возможности использования 
правительства Деница, как полезного для западных держав инструмента.
Очевидно, поэтому бригадный генерал Форд пугал советскую и американскую 
делегации, что если немедленно приступим к ликвидации правительства Деница, то 
он не исключает вооруженных выступлений во Фленсбурге морских немецких школ, 
мятежных действий эсэсовских подразделений.
Бригадный генерал Форд, на правах хорошо осведомленного хозяина в этой 
английской зоне оккупации, пытался представить дело так, что итогом нашей 
работы во Фленсбурге должно быть «разъяснение» своим правительствам того 
положения, что группа Деница полезна на данной стадии управления Германией и ее 
пока не надо ликвидировать.
Нам приступать к выполнению задания немедленно действительно было невозможно, 
надо было осмотреться, сориентироваться, найти выход. Англичане, как хозяева, 
предложили нашей делегации несколько вариантов для размещения: в гостинице, в 
отдельном доме в городе или за городом. Учитывая обстановку, и то, что местные 
газеты уже сообщили о нашем прибытии, причем явно недружелюбно, надо было 
располагать группу с учетом безопасности и даже возможности защитить себя в 
случае нападения. Поэтому я решил поселить нашу группу на пассажирском корабле 
«Патрия». Он стоял у пирса, связан с землей только трапом, и в случае опасности 
мы сможем или отплыть в море, или своими силами отстреливаться, не пуская на 
трап нападающих. Несколько неожиданным для нас было решение английской и 
американской делегаций тоже поселиться на этом же корабле. Внешне они так 
поступали из чувства союзнической солидарности, удобства совместной работы, но 
я понимал: было здесь и намерение постоянно держать нас в поле зрения, знать о 
передвижениях всех офицеров нашей группы.
В таких условиях, после размещения на корабле, Трусов, не теряя ни минуты, 
начал действовать, он поставил конкретные задачи всем членам группы и сам за 
короткое время успел сделать немало. Вот выдержка из его донесения:

«Маршалу Советского Союза товарищу Жукову.
18–го мая беседовал с генерал—полковником немецкой армии Йодлем.
Йодль после ареста Кейтеля занимает пост начальника штаба верховного 
командования. Штаб верховного командования (ОКВ) разделен на две части. Около 
60 % штаба находится во Фленсбурге, около 40 % — в Петергардене, подробный 
состав штаба высылаю самолетом. Кроме радиосвязи открытым текстом, никакой 
другой связи между двумя частями штаба нет».

Далее Трусов докладывает о реальных силах, которыми руководит штаб. И еще о том,
 что его очень насторожил незаконный дележ немецкого флота между англичанами и 
американцами.
Не стану приводить весь текст донесения Жукову. Давайте проанализируем только 
содержание цитаты и оценим работу разведчика, проделанную за одни сутки.
Установил, где и как продолжает функционировать штаб верховного командования 
(ОКВ) германской армии, проник к начальнику этого штаба Йодлю (не думаю, что 
это было просто в районе, где хозяйничали гитлеровцы). Фактически допросил 
Йодля (побеседовал!).
Наладил прямую связь с Жуковым. Выявил, что немецкий штаб (ОКВ) ведет 
радиосвязь открытым текстом (не зевайте, мол, подслушивайте).
У Трусова уже появился самолет, которым он посылает объемные документы Жукову.
В следующей шифровке Николай Михайлович доносит о том, что ему удалось выяснить 
в отношении флота.

«Маршалу Советского Союза
товарищу Жукову.
Докладываю:
1. …установлено, что немцы передали союзникам… всего в зоне от Кильского канала,
 включая Данию, 2600 сухопутных самолетов и 66 гидросамолетов.
Документы о переданных союзникам самолетах высылаю самолетом.
2. …после капитуляции англичане захватили в водах Балтийского моря и Северного 
моря следующий немецкий флот: крейсеров легких и тяжелых 9, миноносцев 12, 
подводных лодок 195 (далее идет перечисление многих видов кораблей). Всего 258 
единиц боевых кораблей. Кроме того, торговых судов 951 единица.
Документальные данные по морскому флоту высылаю…
По данным, полученным из бесед с американскими и английскими офицерами, 
англичане не намерены выделять Советскому Союзу какую—либо долю из военного и 
торгового морских флотов.
Американцы не возражают против выделения Советскому Союзу определенной доли 
морских сил Германии…
(Далее сообщается о препятствиях, которые чинят союзники работе представителям 
советской комиссии. Поскольку в числе препятствующих и сам Эйзенхауэр, Трусов 
просит Жукова вмешаться).

Генерал—майор
Трусов
».


Николай Михайлович не без удовольствия вспоминает ту горячую работу и ему, 
действительно, есть чем гордиться: за несколько дней, во враждебном окружении 
гитлеровцев и при недоброжелательном отношении англичан, он со своими офицерами 
сумел проникнуть, во все сферы, где находились интересующие Жукова и Сталина 
сведения.
Его донесения печатаются в строго ограниченном количестве экземпляров и 
рассылаются только. Сталину, Молотову, Жукову, Булганину, Берия, Антонову 
(последний был тогда начальником Генерального штаба).
Улыбаясь каким—то своим невысказываемым мыслям, Трусов продолжал рассказ:
— Для того, чтобы как—то парализовать деятельность правительства Деница, хотя 
бы нашим присутствием, и выяснить некоторые необходимые мне вопросы, я попросил 
генерала Форда дать мне возможность поговорить с адмиралом Деницем. Бригадный 
генерал Форд всячески противился моей встрече с Деницем. Дениц якобы все 
изложит по общей просьбе трех представителей на бумаге и копию этой бумаги 
англичане передадут представителю каждой стороны. Я настаивал на том, чтобы 
встреча с Деницем состоялась. После долгих проволочек и многих попыток 
отговорить меня от встречи генерал Форд все же свел меня с Деницем при условии, 
что я не буду вести протокол допроса, а выясню у него только некоторые вопросы, 
касавшиеся деятельности его как главы правительства, составленного по завещанию 
Гитлера от 29 апреля 1945 года.
В сопровождении нашего полковника В. И. Смирнова и бригадного генерала Форда я 
вошел в кабинет Деница. Кабинет был большой, старинная строгая деревянная 
мебель, на стене портрет Гитлера. При нашем появлении Дениц встал из—за стола и 
пытался приветствовать нас традиционным жестом гитлеровцев. Но увидев наши 
недовольные лица, как—то неловко опустил руку и показал ею на стоящие вокруг 
стола стулья.
— Николай Михайлович, опишите, пожалуйста, внешность Деница, — попросил я, 
движимый своим писательским любопытством.
— Дениц был в форме адмирала. Ему исполнилось 53 года, выглядел свежим, 
подтянутым военным человеком, среднего роста, приглаженные волосы, с сединой на 
висках. Взгляд Деница не был сосредоточенным, глаза его бегали, и была заметна 
какая—то неуверенность в его жестах, хотя внешне он держался спокойно.
Я спросил Деница о составе его правительства. И как вы понимаете, Владимир 
Васильевич, меня интересовал не столько его сегодняшний состав, а куда делись 
те, кого предназначал включить в него Гитлер в своем завещании. Мне уже было 
известно, что тех главарей, которых назвал фюрер, в правительстве нет.
Где же они?
О деятельности своего правительства Дениц отвечал неохотно, правда, назвал 
полный его состав и много говорил о трудностях при его формировании, потому что 
лиц, которые были указаны в завещании Гитлера, не оказалось на месте.
Я спросил: «Почему не включены в состав правительства во Фленсбурге Борман и 
другие руководители рейха?» Дениц заявил, что он неоднократно пытался 
установить местонахождение этих лиц, в том числе и Бормана, пытался наладить с 
ним связь, но успеха не имел. Далее Дениц сказал, что к нему приходил Гиммлер и 
предлагал свое сотрудничество, просил быть вторым лицом. Гиммлеру он отказал, и 
тот ушел, не сказав, куда направляется.
В течение всей «аудиенции» Дениц не спускал глаз с бригадного генерала Форда, 
как бы дожидаясь одобрения его ответов на мои вопросы. Я ушел от Деница с 
полным подтверждением ранее сложившегося мнения о том, что адмирал Дениц 
находился на службе у англичан, он знал о предстоящем роспуске его 
правительства и о том, что его лично ожидает: видимо, англичане информировали 
Деница и его окружение о предстоящих мероприятиях союзников.
Я понимал: пока у Деница и Йодля существует опора на реальную вооруженную силу, 
проведение нашей операции может не состояться. Поэтому я стал настоятельно 
требовать выполнения союзниками положений, зафиксированных в акте о 
безоговорочной капитуляции гитлеровцев, то есть разоружить их воинские части и 
корабли здесь, во Фленсбурге. После настойчивых и неотступных наших требований 
английская сторона все же приступила к разоружению фашистов.
Это уже создавало более благоприятные условия для осуществления нашей задачи. 
Стали вырабатывать план действий по выполнению операции, возложенной на все три 
группы союзников. И тут опять генерал Форд начал процессуальные выкрутасы, он 
заявил свое несогласие проводить арест и вообще упоминать этот термин, он 
предлагал считать пленными Деница и его приближенных, или же называть их 
интернированными. Но я настаивал на аресте и по форме, и по существу, так как 
нет уже боевых действий и пленными членов правительства называть нельзя, мы 
осуществляем именно арест за незаконное их действие, за нарушение достигнутой 
союзниками договоренности в отношении Германии.
Кроме того, наша делегация настояла на том, чтобы арест провести одновременно, 
по утвержденному нами списку. А надо сказать, список был немалый — в него мы на 
совместном заседании включили более двухсот крупных нацистов. Наконец мы обо 
всем договорились, арест был намечен на 23 мая 1945 года, операция проводится 
одновременно, по всем известным нам адресам.
Ночью, 22 мая, когда все было подготовлено для—свершения заключительной и 
решающей части акции, Трусов послал шифротелеграмму:

«Особо важная
Маршалу Советского Союза товарищу Жукову
Докладываю:
Операция по вопросу ареста правительства Деница и штаба верховного командования 
германских вооруженных сил (ОКВ) намечена 23 мая…»

Далее излагается, как будет проводиться и обеспечиваться операция. А я хочу 
обратить внимание читателей на то, что генерал Трусов не только выполнял прямое 
поручение Сталина и приказ Жукова — «об аресте правительства Деница», но по 
своей инициативе еще прихватил и весь штаб верховного командования Германской 
армии. Я подчеркиваю «весь штаб», чтобы и зародыша для воскрешения не осталось. 
Поэтому в донесении сказано, что будет арестована не только основная часть 
этого штаба (60 %) во Фленсбурге. «Часть штаба верховного командования (ОКВ), 
находящаяся в Берхтесгадене, будет охвачена теми же мероприятиями и аресты там 
должны быть произведены одновременно».
И еще нашел себе дополнительные хлопоты энергичный генерал, о чем так же 
сообщает:

«Наши предложения о создании комиссии и об учете архивов приняты».

Напомню важность этой заботы об архивах только тем, как они пригодились на 
Нюрнбергском процессе, а не прояви инициативы генерал Трусов, многие из эти 
очень важных документов могли быть уничтожены гитлеровцами или просто утеряны 
после ареста немецких работников штаба.
Приближаясь к решающим событиям в своем рассказе, Николай Михайлович немного 
заволновался, щеки его зарумянились, в голосе появилась (не знаю, будет ли это 
определение точным) своеобразная «детективная» хрипотца. Но если в детективных 
фильмах это делается для того, чтобы вызвать чувство опасности, то у Николая 
Михайловича это происходило непроизвольно, без умысла создать напряжение, он 
действительно переживал, не создавая никаких искусственных эффектов.
— В решающий день, а вернее, ночь у меня возникли большие затруднения. В моей 
группе двадцать пять человек, арест будут проводить английские солдаты и 
офицеры. Для того, чтобы осуществить контроль и проявить настойчивость, если 
таковая потребуется, я распределил своих офицеров в английские группы и 
соответственно их проинструктировал.
Накануне проведения операции мы получили сведения, которые потребовали от нас 
срочных активных действий не только во Фленсбурге.
* * *
Тут я передаю слово Василию Ивановичу Горбушину. Он рассказывает:
— Мне и подполковнику Ивлеву удалось установить, что все немецкие документы 
разведывательного характера о Советской Армии англичане успели вывезти из 
Фленсбурга в бельгийский город Динст. Я доложил об этом генералу Трусову и 
просил вступить в переговоры о передаче этих документов нам. Англичане 
согласились с нашими доводами и поручили одному из своих офицеров сопровождать 
меня и подполковника Ивлева в Динст.
Было решено, что Горбушин и Ивлев уедут после проведения главной операции во 
Фленсбурге.
— На рассвете 23 мая операция началась. Группы разъехались по намеченным 
адресам, а мы, руководители союзных делегаций, вызвали президента и военного 
министра незаконного правительства Германии — гросс—адмирала Деница, начальника 
штаба оперативного руководства генерал—полковника Йодля и главнокомандующего 
военно—морскими силами адмирала Фридебурга. Представителями трех сторон — 
советской, американской и английской — было объявлено, что с этого момента так 
называемое правительство Деница распускается, они трое берутся под стражу, все 
правительственные институты прекращают свое существование, а весь личный состав 
правительства и чиновники правительственных учреждений берутся под стражу.
Наше объявление о роспуске правительства ни у Деница, ни у Фридебурга, ни у 
йодля не вызвало удивления. Видно было, что англичане проинформировали их о 
решении, принятом советской, американской и английской делегациями в 
соответствии с соглашением, достигнутым на уровне верховных руководителей 
союзных стран. На будущее что—то пообещали.
После выполнения этой миссии я стал собирать информацию от офицеров советской 
делегации, они докладывали, что члены правительства и лица, включенные в списки,
 действительно задержаны, доставлены в установленные пункты и взяты под охрану.
В целом, операция была проведена по намеченному плану и успешно. Правда, из—за 
невнимательности английской охраны адмирал Фридебург, уже после ареста, 
попросившись в туалет, отравился бывшей при нем ампулой с цианистым калием.
Тут вновь, как лично присутствовавший при следующем важном событии, пусть 
продолжит рассказ Горбушин:
— Вскоре после этого англичане информировали генерала Трусова, что в городе 
Люнебург, примерно при таких же обстоятельствах, покончил жизнь самоубийством 
рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. В связи с этим было решено совместить мою поездку 
в Динст с заездом в Люнебург.
Рано утром 24 мая я и подполковник Ивлев в сопровождении майора английской 
армии выехали из Фленсбурга. У шлагбаума на окраине Люнебурга нас ожидал офицер 
английской армии, указавший дорогу к зданию, где находился труп Гиммлера. Войдя 
в это здание, мы увидели лежащего на полу Гиммлера — самую кровавую, зловещую 
личность рейха, рейхсфюрера СС, начальника политической полиции, министра 
внутренних дел.
Из бесед с английскими офицерами выяснилась следующая картина самоубийства 
Гиммлера.
В один из майских дней английский патруль задержал на улице в Люнебурге трех 
неизвестных нарушителей комендантского часа и направил их в лагерь для 
гражданских лиц, размещенный на окраине города. Как позже стало известно, эти 
нарушители наткнулись не на англичан, а на двух наших солдат — Ивана Сидорова, 
уроженца Саратовской области, и Василия Губарева из Рязани. Их, плененных 
немцами, освободили из лагеря англичане и предложили нести патрульную службу 
при английской военной комендатуре.
Никто не счел необходимым допросить задержанных. Вскоре один из них сам явился 
к начальнику лагеря и доверительно заявил, что он Генрих Гиммлер и желал бы 
встретиться с высокими чинами английской администрации, Начальник лагеря не 
поверил ему, назвал сумасшедшим. Однако об этом узнал майор английской службы 
безопасности, который и пригласил Гиммлера на допрос. Допросив Гиммлера, он 
установил — его биографические данные совпадают с данными розыскной карточки. 
Номера партийного и эсэсовского билетов также. Затем офицер сличил приметы — 
они соответствовали данным розыска. Офицер больше не сомневался, что перед ним 
Генрих Гиммлер. Об этом он немедленно доложил своему начальнику.
Доставив Гиммлера в штаб английских войск в Люнебурге, полковник распорядился 
его обыскать. Гиммлера раздели, предложили ему открыть рот. Увидев во рту 
стеклянную ампулу, врач, производивший обыск, попытался ее выхватить, но 
Гиммлер раздавил ампулу.
Таков был рассказ английских офицеров.
Я попросил полковника сделать снимки трупа Гиммлера и письменно изложить 
обстоятельства его смерти. Полковник просьбу мою выполнил и вечером через 
офицера связи передал две фотопленки, а также письменное объяснение своих 
сотрудников и одну из трех ампул цианистого калия, обнаруженных в одежде 
Гиммлера.
В беседе с полковником я пытался выяснить, кем были двое других задержанных. 
«Сами не знаем», — ответил полковник.
26 мая мы поехали дальше. В районе Рура переночевали и спустя день прибыли в 
Динст — в лагерь военных преступников. Коменданта лагеря заранее предупредили о 
цели нашего приезда, и он сразу же велел принести немецкие, как он выразился, 
«документы о русских». Нам доставили три больших ящика с бумагами. Документы, 
составленные на русском и немецком языках, содержали материалы разведывательной 
деятельности различных ведомств и служб гитлеровского рейха.
Не задерживаясь в этом лагере, мы с Ивлевым выехали в Брюссель, где 
остановились в отеле «Палас». Там же размещалось и советское посольство. Я 
сразу пошел к нашему послу и доложил ему о нашей миссии. Через сутки мы выехали 
обратно во Фленсбург, где и сдали все изъятые документы генералу Трусову.
Николай Михайлович пригубил остывший чай, попросил Анну Дмитриевну заварить нам 
свежего.
На этом миссия группы генерала Трусова не завершилась. Как было сказано выше, 
Трусов обнаружил захват англичанами военно—морского и гражданского флотов. 
Николай Михайлович проделал огромную работу и склонил на нашу сторону 
американцев, доказав им, что будет более справедливым поделить корабли между 
союзниками поровну.
Об этом Трусов доложил Жукову. Но поскольку это уже выходило за рамки поручения,
 данного Сталиным по поводу ареста правительства Деница, маршал в свою очередь 
переслал докладную Трусова в Москву.

«29.5.45 г. 24.00
Особо важная
Товарищу Антонову
Прошу срочно доложить товарищу Сталину телеграмму товарища Трусова и передать 
решение Ставки по существу.

Г. Жуков
»


А генерал Трусов сообщал, что:

«— Американское правительство материально не заинтересовано ни в боевых 
кораблях, ни в подводных лодках, ни в торговом флоте Германии.
— Оно согласно, в принципе, поделить флот на 4 части — СССР, Англия, США, 
Франция.
— Для ускорения решения вопроса раздела германского флота американская сторона 
считает необходимым в ближайшие дни создать морские комиссии от СССР, Англии и 
Америки.
— Созыв конференции с участием этих комиссий должен произойти в результате 
обращения маршала Жукова или Верховного командования к генералу Эйзенхауэру.
— Американцы не будут выступать в совместной линии с англичанами, напротив, 
подержат наше требование на 1/3 германского флота.»

Трусов, не будучи морским специалистом, рекомендовал назначить председателя 
комиссии по разделу флота не ниже вице—адмирала и просил дать ответ сегодня же 
по поводу согласия на проведение предлагаемых мероприятий.
Николай Михайлович усмехнулся.
— Вот видите, до чего мы «обнаглели». Жукову и самому Сталину предлагали давать 
ответ немедленно.
В заключение скажу о том, что в результате инициативных действий группы Трусова 
наша страна не упустила значительные трофеи из состава морского флота Германии. 
А те читатели, кто плавал по Черному морю на теплоходе «Россия», плавали на той 
самой «Патри», где жила группа Трусова.
Николай Михайлович так подвел итог нашей беседы:
— Из Фленсбурга мы выехали с чувством выполненной миссии, возложенной на нас. 
Правительство Деница перестало существовать, арест высокопоставленных нацистов 
способствовал организации Нюрнбергского судебного процесса. Во Фленсбурге нам 
удалось добыть важные немецкие документы, мы привезли с собой оттуда 
значительную часть архива германского генерального штаба, материалы которого 
были использованы на Нюрнбергском процессе и которые раскрывали подготовку и 
развязывание агрессивных войн в Европе и против СССР.
Во Фленсбурге нам удалось добыть также немецкие карты морского штаба с минной 
обстановкой по всей акватории Балтийского моря, эти карты значительно облегчили 
нашим морякам разминирование Балтийского моря и спасли от гибели многих людей и 
суда многих государств.
Вот такое, Владимир Васильевич, довелось мне выполнять первое задание после 
войны, и, как видишь, в те годы многое делалось для того, чтобы надолго, а 
может быть, навсегда сохранить мир в Европе и вообще на земле.
Если акт о безоговорочной капитуляции гитлеровских вооруженных сил фиксировал 
прекращение боевых действий «на суше, на море и в воздухе», то арест 
правительства Деница ставил последнюю точку — было ликвидировано нацистское 
правительство — третий рейх, как государство, перестал существовать не только 
фактически, но и официально, юридически.
При аресте адмирала Деница, несмотря на то, что англичане и американцы были во 
Фленсбурге «хозяевами», Горбушин сумел завладеть личным портфелем 
гросс—адмирала, в котором оказались важные документы. В их числе были 
подлинники завещания Гитлера. Позднее эти завещания публиковались в сотнях 
различных изданий, начиная от газет, кончая мемуарами государственных деятелей. 
Но поскольку эти исторические документы первым обнаружил В.И. Горбушин, офицер 
в группе, которая действовала по приказу Жукова, считаю приоритетным правом 
привести текст этих документов. Читайте их в приложении.



Встреча с Гопкинсом

В книге Жукова сказано:

«В конце мая 1945 года И. В. Сталин предупредил меня о том, что возвращаясь 
после посещения Москвы, проездом через Берлин, мне нанесет визит Гарри Гопкинс, 
особо доверенное лицо президента США.
Гопкинс, по мнению И. В. Сталина, был выдающейся личностью. Он много сделал для 
укрепления деловых связей США с Советским Союзом.»

Не первый уж раз придется воскликнуть — ох, уж эти редакторы и правщики! Как же 
они подводят Жукова! Вот в вышеприведенной цитате опять переврали даты, 
сдвинули события. Ну, посмотрели бы в старой подшивке газет, в них были 
официальные сообщения о приезде Гопкинса в Москву, о приемах у Сталина, об 
отъезде гостя. Из этих официальных публикаций вытекает: не мог Сталин звонить 
«в конце мая», что Гопкинс уже «возвращается». Представитель президента только 
прилетел в Москву в конце мая — 25 числа. У него состоялось шесть встреч со 
Сталиным, последняя — в июне. И, следовательно, раньше этой даты Верховный не 
мог предупредить Жукова о «возвращении» посланника. Гопкинс вылетел из Москвы 
утром 7 июня и был в Берлине в полдень.
Жуков позаботился о встрече высокого гостя.

«Прямо с аэродрома Гарри Гопкинс с супругой, очень красивой женщиной лет 
тридцати, приехали ко мне. Среднего роста, очень худой, Г. Гопкинс имел крайне 
переутомленный и болезненный вид».

Жуков угостил супругов Гопкинсов завтраком, за которым гость рассказал маршалу 
о своих встречах со Сталиным. Кстати, первая из них состоялась в июле 1941 года,
 когда гитлеровцы рвались к Москве. В те дни почти никто не сомневался в скорой 
победе германской армии. Президент США хотел знать истинное положение, он 
послал Гопкинса, якобы, для изучения вопроса об американских поставках в СССР. 
Но главная его задача была выяснить — «как долго продержатся русские». Гопкинс 
из бесед со Сталиным уверился, что русские будут драться до победного конца, он 
убедил в этом и президента Рузвельта, чем, несомненно, повлиял на решение 
президента разработать целую программу помощи Советскому Союзу.
Гопкинс, действительно, дружески относился к нашей стране и его влияние на 
президента и правительство США принесло немалую пользу в укреплении 
союзнических отношений между нашими странами, да и в материальной помощи в 
трудные годы войны. Он приложил много усилий и для принятия закона о лендлизе.
Сталин относился с уважением к доброжелательному американцу. И новый президент 
Трумен неслучайно прислал именно Гопкинса на переговоры со Сталиным. После 
окончания войны отношения союзников стали меняться в сторону ухудшения. 
Западные страны всячески пытались не допустить укрепления наших позиций в 
Европе. Сталин был тверд в проведении своей политики. И вот, после неудачных 
попыток сломить советскую сторону на конференции в Сан—Франциско (откуда 
Молотов уехал до ее окончания) Трумен решил послать Гопкинса, как «друга 
Сталина», с которым он будет более сговорчив.
Гопкинс уже старый и больной, оставил государственную службу, не выходил на 
улицу. Но, услышав предложение Трумена, «словно боевой конь» воспрянул духом, 
почувствовал прилив новых сил и согласился осуществить высокую миссию.
В моей библиотеке есть полная запись всех бесед Гопкинса со Сталиным, но 
поскольку этот материал довольно объемистый, приведу из него только то, что 
имеет прямое отношение к Жукову.
Первая беседа состоялась 26 мая в 8 часов вечера, в ней участвовали Сталин, 
Молотов, Павлов (переводчик, кстати, он жив по сей день, я не раз с ним 
беседовал). Американскую сторону представляли Гопкинс, Гариман (посол США в 
СССР), Болен (помощник госсекретаря США).
Сталин встретил Гопкинса очень радушно. Они оба с удовольствием вспоминали свою 
первую встречу в тревожные и опасные дни июля 1941 года. Вспомнили добрым 
словом Рузвельта, которого оба очень уважали. Перейдя к делу, касались многих 
острых тогда политических проблем. Вопрос, касающийся Жукова, был таков. 
Гопкинс сообщил, что в Контрольный Совет по Германии американским 
представителем назначен генерал Эйзенхауэр.
Сталин не знал об этом и тут же принял решение назначить не менее значительную 
фигуру:
— Советским представителем в Контрольный Совет будет назначен маршал Жуков.
Ни минуты не сомневаясь в правильности принятого им решения, но понимая 
необходимость юридического оформления, Сталин добавил:
— Об этом назначении будет объявлено в ближайшее время.
Одну из очень важных проблем Сталин решал, уже опираясь на работу, проделанную 
маршалом Жуковым и генералом Трусовым, описанную мной в предыдущей главе. Это 
произошло на второй беседе, 27 мая, когда Гопкинс заговорил о разделе 
германского флота. Сталин, как говорится, был во всеоружии:
— Как нам известно, некоторые соединения германской армии, сражавшиеся против 
русских, стремились капитулировать перед западными союзниками. Что касается 
германского флота, он тоже капитулировал и весь остался в ваших сферах 
оккупации. Ни один корабль не был передан русским. Я послал президенту и 
премьер—министру телеграммы, чтобы по меньшей мере одна треть германских 
военных кораблей и торговых судов была передана Советскому Союзу. Остальная 
часть может быть использована Великобританией и Соединенными Штатами по их 
усмотрению. Если учесть, что мы имеем право на часть итальянского флота, то тем 
большее право советской страны на германский флот. Мы имеем определенную 
информацию, дающую основание полагать, что США и Англия намерены отклонить 
просьбу Советского Союза, что я должен сказать, если эта информация окажется 
верной, то это будет крайне неприятно.
Гопкинс заверил Сталина:
— Я говорил по этому поводу с адмиралом Кингом и могу заявить, что Соединенные 
Штаты не имеют никакого намерения задержать какую—либо часть германского флота, 
а лишь хотят осмотреть эти суда с точки зрения новых изобретений и технических 
усовершенствований. После этого мы готовы потопить ту часть, которая будет 
передана нам, они нам не нужны. Я считаю и согласен с вами — германский флот 
должен быть разделен между союзниками. Я думаю, этот вопрос будет решен именно 
так на предстоящем совещании глав трех правительств.
В конце второй встречи, после трудных и долгих дискуссий по поводу лендлиза 
говорили о судьбе Польши, которую союзники хотели превратить в «санитарный 
кордон» от коммунизма путем внедрения в Польшу эмигрантского правительства 
Миколайчика. После всего этого, утомленный (и не очень здоровый) Гопкинс 
посчитал нужным еще раз вернуться к одной из вчерашних тем.
— Было бы крайне желательно, чтобы маршал Сталин смог как можно скорее 
опубликовать сообщение о назначении маршала Жукова советским представителем в 
Контрольном Совете для Германии, с тем, чтобы этот орган мог поскорее 
приступить к работе.
Сталин заверил гостя:
— Я готов объявить о назначении маршала Жукова либо завтра, либо еще через день,
 и вообще, когда вам угодно.
На третьей, тоже продолжительной встрече, решался очень ответственный вопрос о 
начале военных действий против Японии.
Оговорив непременное обсуждение этого вопроса с Китаем, Сталин обещал, что 
советские войска начнут боевые действия в августе.
Что бы ни писали о Сталине желающие изображать его только черной краской, но 
даже из встреч с Гопкинсом виден его колоссальный международный авторитет и 
несгибаемость в защите интересов нашего отечества. По всем вопросам, даже там, 
где он соглашался с Гопкинсом и через него с предложениями президента Трумена, 
в конечном итоге получалось так, что позиции Сталина, интересы нашей страны 
преобладали.
Например, начать боевые действия СССР обязан был в соответствии с договором с 
союзниками. И вот при встрече с Гопкинсом Сталин дает себя уговорить в том, что 
уже давно решено, и при этом оговаривает и новое положение, прямо скажем, 
весьма и весьма не простое:
— Я считаю, после безоговорочной капитуляции Японии, Россия будет участвовать в 
фактической оккупации Японии и желает достигнуть с Англией и США соглашения о 
распределении зон оккупации.
И еще раз в конце третьей встречи Гопкинс напоминает Сталину, что до сих пор 
нет официального сообщения о назначении Жукова.
Для меня остается загадкой такая настойчивость в отношении кандидатуры маршала 
Жукова. Боевые действия кончились. Авторитет Жукова в Контрольном Совете 
способен только подавлять других членов комиссии и усложнить им защиту своих 
интересов. Зачем так настаивает Гопкинс на его кандидатуре?
Единственное, может быть нелестное для Георгия Константиновича объяснение я 
вижу в том, что Жуков им хорошо известен, как «военная косточка», прямолинейный 
строевой командир и никакой не политик, и уж тем более, не дипломат. А 
наступила пора ораторских баталий, а дипломат, как известно, должен говорить 
одно, думать другое, а делать третье. Жуков на такие выкрутасы явно не был 
способен. Может быть, поэтому его тянули в сторону от близких ему военных дел?
Как бы там ни было, а на третьей встрече Гопкинс еще раз просит Сталина 
разрешить вопрос о назначении Жукова. Сталин не привык к такой напористости, да 
и неловко ему, наверное, было оказаться не хозяином слова после того, что в 
прошлый раз пообещал.
На следующий день в газетах появилось сообщение:

«О Контрольном Совете по оккупации Германии.
По договоренности между правительствами союзных держав на днях создается 
Контрольный Совет из представителей Верховного Командования Советского Союза, 
Великобритании, Соединенных Штатов Америки и Франции, который будет 
осуществлять высшую власть союзных держав на время оккупации.
Представителем Советского Верховного Главнокомандования в Контрольном Совете 
назначен Главнокомандующий Советскими оккупационными войсками в Германии Маршал 
Советского Союза Г. К. Жуков.
31 мая 1945 г.»

Обратите внимание: в этой публикации не сказано, кто принимал решение, нет 
ничьей подписи, нет ссылки на какой—либо официальный орган. Не знаю, в чем 
причина такой публикации, может быть, Калинин был болен или в отъезде? Это 
предположение могу подкрепить тем, что в перечне присутствовавших членов 
правительства на приеме у Молотова 31 мая и на обеде у Сталина 1 июня, Калинина 
не было. Но Сталин сказал опубликовать, и этого было достаточно, надо же 
успокоить высокого гостя.
На третьей беседе зашел разговор о месте очередной встречи глав союзных держав, 
Гопкинс стал вспоминать, как при возвращении с Ялтинской (Крымской) конференции,
 Рузвельт полагал, что следующая встреча произойдет в Берлине, это будет 
символично для победы, которую одержат союзники.
Сталин поддержал:
— Я помню, мы даже подняли тост за следующую встречу в Берлине.
Так было предопределено место следующей конференции руководителей трех союзных 
держав, которая войдет в историю под названием Потсдамской.
Нетрудно догадаться, какие огромные труды и заботы легли на плечи маршала 
Жукова по подготовке, а затем по обеспечению работы этой конференции. Но об 
этом поговорим в соответствующем месте.
Итак, завершив переговоры с Гопкинсом 6 июня, Сталин позвонил Жукову о прилете 
«выдающейся личности» и просил уделить ему должное внимание.



Встреча с Эйзенхауэром

5 июня 1945 года после долгих предварительных переговоров было назначено первое 
заседание Контрольного Совета в Берлине. На этом заседании уполномоченные 
своими правительствами Жуков, Эйзенхауэр, Монтгомери, Делатр де Тасиньи должны 
были подписать Декларацию о поражении Германии и взятии на себя верховной 
власти правительствами четырех союзных держав. Кроме ответственности и высокого 
доверия в этой миссии на Жукова легли еще и заботы по встрече, размещению, 
обеспечению безопасности и другие хлопоты, связанные с проведением очень 
представительной конференции. И действительно, эти четыре военачальника в те 
дни были самые выдающиеся и знаменитые личности в Европе.
В 12.00 на Темпельхофском аэродроме приземлился самолет главы американской 
делегации. Его встречали с почетным караулом генерал армии Соколовский и 
комендант Берлина генерал—полковник Берзарин. Разумеется, было непонятно, 
почему не встречал Жуков, как полагается, равный — равного (скажу позднее о 
веской причине).
Генерал Эйзенхауэр, я думаю, специально внес некоторую экстравагантность в 
момент своего прибытия. Американцы вообще большие любители выкинуть нечто 
необычайное, особенно запоминающееся. В нарушение принятого во всем мире 
ритуала встречи почетных гостей, Эйзенхауэр не спустился по лестнице и не пошел 
по ковровой дорожке к почетному караулу. У самолета опустился кусок борта, 
превратившись в трап, и из темного чрева выехал новенький, сверкающий на солнце 
«виллис». В нем сидели двое. За рулем очаровательная, типичная американская 
красавица в форме лейтенанта, улыбающаяся белоснежными зубками. Рядом с ней в 
пилотке (и как контраст красавице) морщинистый, но тоже сияющий улыбкой Айк (да,
 именно Айк, как его звали сослуживцы и вся Америка). Сама простота, сама 
непосредственность, ни тени заносчивости, язык не поворачивается, не смотря на 
торжественность момента, называть его полным именем генерал—армии Дэвид Дуайт 
Эйзенхауэр. Да его так никто и не звал с детства. Отца его тоже звали Дэвид. На 
это имя откликались оба. К тому же, мать не любила модную манеру сокращать 
имена в Боб, Эд, Тед, Кэт. Она не стала звать сына Дэви и привилось ему второе 
имя Дуайт. Родительница была довольна, вроде бы и не сокращается оно. А вот 
мальчишки в школе сразу дали ему кличку — по аналогии с гадким утенком — Гадкий 
Айк, потому что у него были светлые волосы и красное лицо. Не стану напоминать 
читателям всю его биографию и головокружительную карьеру. С 1915 года, за 25 
лет он дослужился до подполковника и в феврале 1940 года, когда уже полыхала 
мировая, еще занимался подготовкой резервистов, будучи работником штаба 15 
пехотного полка в Калифорнии.
Айк был типичный провинциальный парень из пыльного ковбойского городка Абелина. 
Отец его работал механиком на маслобойне. Айк обожал (до конца дней своих) 
фильмы—вестерны. Романтичная история ковбойских приключений витала в воздухе 
его детства. Еще недавно в Абелине было больше бандитов и проходимцев, чем в 
других городах Америки. Ковбои и гуртовщики приезжали сюда развлечься, пьянство,
 поножовщина, перестрелки были повседневной жизнью этого городишки всего с 
пятью тысячами коренных жителей. Очень колоритной была фигура Дикого Билла, 
недавнего шерифа Абелина, который пристрелил более 50 преступников, попадал из 
кольта в подброшенную монету. Правда, и самого Билла уложили выстрелом в 
затылок во время игры в карты.
И вот к концу войны в Абелине боготворили самого Айка, который стал Верховным 
главнокомандующим армий трех держав — США, Англии и Франции. Портреты 
легендарного земляка были теперь в каждом доме. Но дружок юности, со 
свойственной американцам склонностью к подначке, писал по этому повод Айку: 
«Это самые худшие из твоих портретов. Рот у тебя на них, как у Джона Брауна, а 
другие черты лица вообще ни на что не похожи».
В ответе Эйзенхауэр писал: «Если абилинцы попытаются превозносить меня и 
величать по титулам, а не называть по имени, я, когда приеду домой, буду 
чувствовать себя чужаком. Самое худшее в военных чинах заключается в том, что 
они ведут к изоляции, а это мешает товариществу».
Прошу читателей запомнить последнюю фразу, она поможет вам постоянно 
представлять манеру поведения, жесты и речь Эйзенхауэра при общении с Жуковым.
Итак, выкатился из самолета на «виллисе» прославленный военачальник, генерал 
армии Эйзенхауэр и в сопровождении почетного эскорта помчался в отведенную ему 
резиденцию. Он жаждал скорой встречи с Жуковым, увидеть которого давно хотел, 
заочно был готов с ним подружиться, выпить и поболтать по—приятельски.
Но не тут—то было! Наша извечная зарегулированность и хроническая бюрократия 
едва не испортили при первой же встрече отношения с Жуковым. Наверное, самым 
достоверным на этот счет мнением будет выдержка из мемуаров Эйзенхауэра:

«Заседание было назначено на вторую половину дня, и я воспользовался 
предоставившейся мне возможностью заехать в штаб к маршалу Жукову, чтобы 
вручить ему высшую воинскую награду — медаль «Легион почета», которой его 
удостоило американское правительство. Жуков произвел на меня впечатление 
приветливого человека с отличной военной выправкой.
По возвращении к себе, где нас временно разместили, я узнал, что поступило 
сообщение о неожиданной задержке в открытии заседания, на котором маршал Жуков 
должен был выступать в роли хозяина. Это вызвало досаду, поскольку вечером я 
должен был вернуться во Франкфурт. В ожидании мы провели долгие послеполуденные 
часы, а офицер связи из штаба Жукова, говоривший по—английски, не мог дать нам 
никаких объяснений относительно задержки заседания. Наконец, уже к вечеру я 
решил ускорить дело. Поскольку я знал, что все документы, которые нам 
предстояло подписать, были ранее изучены и просмотрены каждым из союзных 
правительств, я не видел обоснованной причины для задержки, которая теперь 
выглядела как преднамеренная. Поэтому я попросил офицера связи сообщить маршалу 
Жукову, что, к моему большому сожалению, я буду вынужден возвратиться во 
Франкфурт, если заседание не начнется в ближайшие тридцать минут. Однако, когда 
посыльный уже был готов отправиться с моим заявлением к Жукову, к нам поступило 
сообщение, что нас ожидают в зале заседаний, куда мы и отправились 
незамедлительно. Маршал объяснил, что задержка произошла ввиду того, что он 
ожидал из Москвы последних указаний по одному важному вопросу. Мы приняли 
объяснение благосклонно, и Контрольный Совет начал работать в атмосфере 
дружественного радушия».

Эйзенхауэр, в приведенной выше цитате, пишет, что именно при первой встрече, на 
завтраке, он вручил Жукову высокую награду.
А теперь приведу цитату из книги Георгия Константиновича по поводу его первой 
встречи с Эйзенхауэром:

«Встретились мы по—солдатски, можно сказать, дружески. Д. Эйзенхауэр, взяв меня 
за руки, долго разглядывал, а затем сказал:
— Так вот вы какой!
…Мне понравились его простота, непринужденность и чувство юмора».
Далее я опускаю содержание разговора при этой первой встрече и приведу только 
заключительный абзац:
«Здесь же, в моем кабинете, был устроен для Д. Эйзенхауэра и его спутников 
завтрак, после чего они вылетели в свою ставку во Франкфурт—на—Майне», (стр. 
315 изд. «Новости», 1990).

Обращаю внимание читателей, — Эйзенхауэр «улетел», так как это имеет значение 
для дальнейшего описания событий. Даю продолжение цитаты из книги Жукова:

«5 июня в Берлин прибыли Д. Эйзенхауэр, Б. Монтгомери, Ж. Латр де Тасиньи для 
подписания Декларации о поражении Германии.
Перед заседанием Д. Эйзенхауэр приехал ко мне в штаб, чтобы вручить высший 
военный орден США — «Легион почета» степени Главнокомандующего.
Я позвонил Верховному и доложил об этом. И. В. Сталин сказал:
— Нам в свою очередь нужно наградить Эйзенхауэра и Монтгомери орденами Победы, 
а Латра де Тасиньи орденом Суворова 1 степени.
— Могу ли я объявить им об этом?
— Да, конечно».

Из приведенных цитат получается, — Эйзенхауэр дважды прилетал и дважды вручал 
одну и ту же медаль — орден «Легион почета». Первый раз, когда он выкатился из 
самолета на «виллисе» и, как он пишет, «воспользовался предоставившейся мне 
возможностью заехать в штаб к маршалу Жукову, чтобы вручить ему высшую воинскую 
награду — медаль «Легион почета». И затем, как сказано в книге Жукова, 
«Эйзенхауэр прилетел в конце мая и улетел в свою ставку во Франкфурте—на—Майне, 
а 5 июня прибыл в Берлин и перед заседанием приехал в штаб и вручил высший 
военный орден».
Отнесем эту путаницу на счет редакторов рукописи Жукова. Не было двух прилетов, 
не было возвращения Эйзенхауэра во Франкфурт—на—Майне после первой встречи в 
штабе Жукова. На этот счет не оставляет никаких сомнений подлинное донесение 
Сталину, написанное самим Жуковым. Вот выдержки из него:

«Подана 6.6.45 3 ч. 39 м. (обратите внимание на точность — не 3 часа 40 минут, 
а именно 39 минут).
Особо важная
Москва.
Товарищу Сталину.
5 июня сего года в Берлин самолетом в 12.00 прибыл глава американской делегации 
генерал Эйзенхауэр с группой генералов и офицеров… (далее текст о прибытии 
других глав делегаций).
По прибытии с аэродрома в Венденшлесс генерал Эйзенхауэр пожелал со мной 
встретиться до начала работы конференции по подписанию Декларации. Встреча 
произошла у меня в кабинете.
На беседе… вручил мне высший американский орден «Легион почета»… (Далее идет 
текст о визитах к Жукову других глав делегаций).
…Подписание Декларации состоялось в 18 часов по московскому времени».

Вспомните, как Эйзенхауэр долго ждал, нервничал и едва не улетел в свою ставку. 
А задержка начала конференции по подписанию давно уж согласованной и 
отредактированной Декларации произошла потому, что Жуков, получив от 
Эйзенхауэра высший орден, ожидал решения Президиума Верховного Совета (которое 
после разговора со Сталиным по телефону, срочно, в течение нескольких часов 
было оформлено) о награждении Эйзенхауэра и Монтгомери орденами Победа. Маршал 
Жуков понимал, что этот ответный жест должен произойти сегодня же, 
безотлагательно. Вот он и ждал.
Далее в донесении Сталину говорится:

«В заключение мною был дан обед для членов делегации, на котором я объявил о 
награждении советским правительством…
Я и товарищ Вышинский лично проводили на аэродром Эйзенхауэра и Монтгомери, 
которые вылетели в 19.30 из Берлина. С Эйзенхауэром и Монтгомери я договорился 
прибыть во Франкфурт—на—Майне 10 июня с.г. для вручения им орденов «Победы»…

Жуков
».


В своих мемуарах Эйзенхауэр вспоминает: после завершения официальной части 
конференции, «…маршал Жуков подготовил тщательно продуманный банкет для своих 
гостей, но я не был готов провести всю ночь в Берлине… Поэтому я сказал Жукову, 
что мне придется этим же вечером возвращаться во Франкфурт, и довольно рано, 
чтобы произвести посадку до наступления темноты. Он попросил меня согласиться 
на компромисс и зайти в банкетный зал на пару тостов и прослушать две песни в 
исполнении ансамбля Красной Армии. Он обещал мне быстрый проезд через город к 
аэродрому, сказав, что сам поедет со мной на аэродром и проследит, чтобы не 
было никаких задержек…
…банкетный стол был заставлен русскими деликатесами».
Далее, для оживления довольно сухих цитат из документов и мемуаров, я приведу 
небольшую сценку из воспоминаний поэта Долматовского, который присутствовал в 
том банкетном зале.

«Американец из свиты Эйзенхауэра предупредил, что дама—лейтенант (шофер 
«виллиса») будет сидеть рядом с высоким гостем. Случай непредвиденный, пришлось 
докладывать Георгию Константиновичу. Он задумался — вот еще незадача! Приказал 
найти лейтенанта—связистку… хорошо, если бы она говорила по—английски.
Тут надо представить оперативность офицеров штаба, отдела кадров, 
хозяйственников. В считанные минуты выявили, привезли, приодели, 
проинструктировали. В общем, нашли! И какую!
Наша связистка, вполне способная конкурировать с эффектной американской 
лейтенантшей, сидела рядом с ней, а та, в свою очередь, рядом с Дуайтом 
Эйзенхауэром. Ее звали — Кай! А вот имя связистки, к сожалению, неизвестно.
Она и ее партнерша мило разговаривали. Причем американка глаз не сводила с 
медали «За боевые заслуги», сиявшей на гимнастерке советской дамы. 
Глядела—глядела, потом уже прямо попросила подарить ей медаль, как сувенир.
Маршал Жуков беседовал с Эйзенхауэром, но каким—то боковым зрением уловил и то, 
что происходило между военными дамами. Он что—то шепнул штабному офицеру, а тот 
передал нашей связистке — отдай медаль, завтра получишь другую. Наша девушка 
отдала награду, но не растерялась и, поскольку у американки наград не было, 
показала на ленточки, украшавшие китель Эйзенхауэра. Тот понял и одобрил обмен 
улыбкой и жестами. Но развел руками — здесь, мол, нет — только ленточки.
На следующий день прилетел офицер из американского штаба и доставил медаль 
Соединенных Штатов…»

Подводя итог первой встречи двух прославленных полководцев, отметим главное — 
они понравились друг другу и подружились. Это помогало им свершить немало 
полезных дел в поддержке (еще некоторое время) добрых отношений между нашими 
странами. Позднее пошло охлаждение, обострение — от них не зависящее.
И еще, опираясь на документы и воспоминания участников этой встречи с обеих 
сторон, уточним — происходили эти события в один день — 5 июня, с 12.00 до 19.
00.



Первая пресс—конференция

7 мая в Берлине Жуков по просьбе иностранных и советских журналистов провел, 
наверное, первую в своей жизни пресс—конференцию с иностранными журналистами. 
Непривычное это дело, но ничего не поделаешь — времена меняются и положение 
обязывает. Сначала маршал не хотел соглашаться на это публичное терзание 
всякими каверзными вопросами, но опытный в таких делах политический советник 
Вышинский убедил его — отказываться нельзя, не принято, нежелательный резонанс 
вызовет.
— Да Вы не беспокойтесь насчет вопросов, мы потребуем их задать заранее в 
письменном виде.
Жуков удивился.
— А так полагается? Резонанса не вызовет?
— Не сомневайтесь, это обычный протокол пресс—конференции. Отберем вопросы, на 
которые вы сочтете необходимым ответить. Остальные отсеем.
— Хороший у вас протокол, — маршал улыбнулся.
— Могут задать и дополнительные вопросы, от этого никуда не денешься. Но надо 
подольше отвечать на основные письменные вопросы, чтобы осталось на устные как 
можно меньше времени.
— Тоже своя тактика, — сказал маршал.
Отмечая незнакомую ему тактику дипломатии, Жуков придерживался и своей особой 
тактики в отношениях со Сталиным. Зная подозрительность Верховного, его 
слабость слушать доносчиков и, понимая, что таких информаторов в его окружении 
немало, Жуков регулярно, почти ежедневно, а по конкретным мероприятиям 
обязательно, писал Сталину подробные докладные. Информаторы могут перепутать 
или умышленно исказить факты, пусть лучше Сталин от него получает полную и 
правдивую информацию. К тому же, являясь официальным заместителем Сталина, 
маршал как того требовал устав, считал для себя обязательным докладывать устно 
и писать донесения своему прямому начальнику.
Как пример такого сообщения, приведу донесение Жукова Сталину и Молотову (как 
министру иностранных дел) о проведенной им и Вышинским пресс—конференции.
Я почти полностью привожу этот документ потому, что он поможет читателям шире 
познакомиться с политической обстановкой, в которой работал Жуков в те дни.
Итак, вопросы и ответы:

«— Что вы считаете главными задачами союзной Контрольной Комиссии и как вы 
рассматриваете перспективы существования общей политики четырех держав в 
отношении Германии?
— В своем ответе я указал, что этот вопрос достаточно полно и ясно освещен в 
советской печати.
— Сражение за Берлин было заключительным и решающим сражением войны. Могли бы 
ли вы сообщить о нем некоторые подробности, до сих пор не опубликованные?
— Я кратко охарактеризовал берлинскую операцию, подчеркнув, что мощное 
оснащение Красной Армии всеми видами военной техники, развертывание атаки ночью 
с применением прожекторов и большое сосредоточение наших сил позволили нанести 
противнику сокрушительный удар, который явился окончательным и решающим ударом 
в этой войне.
— Какие личные отношения допускаются между Красной Армией и немецким 
населением? Как вы расцениваете возможность лояльного сотрудничества 
германского народа с союзными народами?
— В своем ответе я подчеркнул два момента:
а) чем скорее немцы сделают для себя правильный вывод из факта поражения 
Германии, тем будет лучше;
б) отношение, между Красной Армией и немецким населением определяется строгим 
оккупационным режимом.
— Готовитесь ли вы к суду над военными преступниками?
— В своем ответе я сообщил, что мы сторонники того, чтобы после необходимого 
следствия быстрее провести открытые судебные процессы над немецкими военными 
преступниками.
— Могли ли вы сказать что—нибудь о демобилизации Красной Армии?
— Я ограничился кратким указанием на то, что после окончания войны в Европе 
перед нами встал этот вопрос и мы его изучаем.
— Смог ли бы комитет «Свободная Германия» оказать какую—либо пользу в работе 
Контрольной Комиссии?
— Я ответил, что этот вопрос считаем не актуальным.
— Какие меры следовало бы, по вашему мнению, принять в деле экономического 
разоружения Германии и как вы рассматриваете будущность Германии, как 
индустриальной державы?
— Отвечая на этот вопрос, я сослался на решения Крымской конференции по этому 
вопросу, заметив, что основная наша задача в том, чтобы не допустить 
возрождения сильной в индустриальном отношении, агрессивной Германии.
— Считаете ли вы желательным иметь в Берлине, постоянных, иностранных 
корреспондентов?
— В своем ответе я сообщил, что пресса может оказать пользу в общей работе. Но 
практически вопрос о работе инкоров в Берлине еще не поднимался ни союзниками, 
ни нами, так как Контрольный Совет еще не начал свою работу.
После ответов на письменные вопросы инкоры задали мне несколько устных 
вопросов: просили кратко рассказать мою биографию, спрашивали об операции на 
Халхин—Голе (о которой я сказал, что эта локальная операция интересна лишь в 
том отношении, что советские войска за 10 дней окружили и полностью разгромили 
6 армию японцев), задавали вопрос о том, известно ли нам что—либо о дальнейшей 
судьбе Гитлера, просили высказаться о роли кавалерии в современной войне.
В конце беседы Паркер спросил:
— Осуществлял ли маршал Сталин повседневное руководство боевыми операциями, 
которые выполняли руководимые мною войска?
В своем ответе я сказал, что маршал Сталин повседневно руководил всеми боевыми 
операциями наших армий на всех фронтах и особенно детально руководил важнейшими 
операциями на решающих направлениях, в том числе, разумеется, и на Берлинском 
направлении.
Наше с тов. Вышинским впечатление от пресс—конференции удовлетворительное.»

Не баловал маршал инкоров длинными разговорами, ответы его. коротки и четки, 
как команды, никакой возможности не дал для кривотолков и рассуждений, ответы 
однозначные. В наступающей эпохе дипломатических схваток и закулисных махинаций 
тоже проявился жуковский характер.
Чувство ответственности за ответы на пресс—конференции было для Жукова 
естественным, он понимал: каждое его слово будет проанализировано и взвешено. 
Это подтверждается любопытным эпизодом, имеющим отношение к той встрече с 
журналистами. Вернее к одному из вопросов: «Знает ли маршал что—либо о судьбе 
Гитлера?». Жуков тогда ответил, что ему ничего не известно.
В своих воспоминаниях Георгий Константинович пишет:

«В 4 часа генерал В. И. Чуйков доложил мне по телефону, что генерал Кребс 
сообщил ему о самоубийстве Гитлера. По словам Кребса, это произошло 30 апреля в 
15 часов 50 минут… Тут же соединившись с Москвой, я позвонил И. В. Сталину… 
доложил о самоубийстве Гитлера.
И. В. Сталин ответил:
— Доигрался подлец! Жаль, что не удалось взять его живым. Где труп Гитлера?
— По сообщению генерала Кребса труп Гитлера сожжен на костре».

И все, больше нигде и никогда к этому вопросу Жуков не возвращался, и на 
пресс—конференции честно сказал, что ему ничего не известно. О том, что труп 
фюрера сожжен, в своем ответе журналистам Жуков не сказал, наверное потому, что 
подробности этой версии ему не были известны и ходило много слухов, будто 
Гитлер удрал в Испанию или на подводной лодке в Бразилию. Сам Жуков по этому 
поводу пишет:

«Обстоятельства вначале побудили меня усомниться в правдивости версии о 
самоубийстве Гитлера. …Я тогда подумал: а не удрал ли Гитлер в самый последний 
момент?..»

В общем, спросили его о «судьбе фюрера» и он ответил, что ничего о ней не знает.

И вот, спустя 20 лет, в 1965 году он прочитал в книге Елены Ржевской 
подробности обнаружения и опознания трупов Гитлера и Евы Браун. Писательница 
была переводчицей в комиссии, которая вела расследование в 1945 году в Берлине.
Желая выяснить все подробности, маршал пригласил к себе на дачу Елену Ржевскую. 
Она описала эту встречу в сборнике воспоминаний о Жукове, опубликованном в 1988 
году.
Я давно знаком с Еленой Моисеевной, печатал ее произведения будучи главным 
редактором журнала «Новый мир».
Кроме ознакомления со статьей Ржевской о встрече с Жуковым, я побеседовал с 
писательницей. Она рассказала:
— Жуков удивлялся: как же он не знал подробностей обнаружения и опознания трупа 
Гитлера? Он хотел уяснить это с моей помощью. Это был его главный вопрос. Мне 
тоже казалось странным, что командующий войсками фронта, первое лицо в Берлине 
в то время, и вдруг не осведомлен о таком важном эпизоде финала войны. И еще он 
очень удивлялся, что Сталин, зная детали поиска останков Гитлера, ему, Жукову, 
ничего об этом не сказал.
— Не может быть, чтобы Сталин знал, — возражал Георгий Константинович.
Я сказала ему, что Сталин не только знал, но по его указанию все было еще раз 
перепроверено, и ему были доложены результаты расследования и акты опознания 
трупов. Жуков предположил, что до него эти сведения не доходили потому, что 
расследование шли по линии НКВД. Но ни Берия, ни Серов, с которыми он часто 
встречался, ничего ему об этом не сообщили.
Жуков сказал мне, — продолжала Ржевская, — что он оказался в сложном положении: 
получается, что он лгал в Берлине на пресс—конференции советских и иностранных 
корреспондентов заявляя, что о Гитлере нам ничего не известно. Это его 
беспокоило.
Жуков нашел такой выход из создавшегося положения: написал в своих мемуарах, 
что несколько позже, по результатам расследования стало известно более 
определенно о самоубийстве Гитлера и что подробно об этом написано в моей книге 
«Конец Гитлера — без мифа и детектива». (Издательство АПН. Москва, 1965 год).
Но в издательстве или в цензуре, наверное, посчитали, «несолидной» ссылку 
прославленного полководца на какую—то писательницу. Эти строки сняли, но вроде 
бы они остались для зарубежного издания.
После беседы с Еленой Ржевской я проверил издания АПН на английском языке. Но 
железные наши цензоры правили надежно: ссылки на книгу Ржевской в издании 1974 
года я не обнаружил. И только в десятом советском издании 1990 года, 
«дополненном по рукописи автора», восстановлены слова Жукова: «О том, как 
велось расследование, с исчерпывающей полнотой описано Еленой Ржевской…» (в 
книге, которую я указал выше).
Жуков всегда был хозяин своего слова и, как видим, даже через много лет 
добивался полной ясности по отношению к своему ответу на пресс—конференции 
двадцатилетней давности.



Рабочие будни

Жуков в Ставку Эйзенхауэра прилетел со своей группой как и договорились, 10 
июня.
Встречали Жукова «большим почетным караулом, который произвел хорошее 
впечатление своей внешней выправкой».
Нетрудно представить, как тщательно готовили и муштровали этот караул. 
Эйзенхауэр отлично знал, какой заядлый строевик маршал Жуков, и ему, конечно же,
 хотелось блеснуть строевой лихостью своих воинов.
Свое пребывание в гостях у Эйзенхауэра маршал описал в одном абзаце:

«Состоялась церемония награждения советскими орденами Эйзенхауэра и Монтгомери, 
американских и английских генералов и офицеров. После вручения орденов был 
проведен воздушный парад американской и английской авиации, в котором 
участвовало несколько сот самолетов. Затем все мы были приглашены на завтрак».

И все, больше ни слова. Что это обычная жуковская сдержанность? Пожалуй так, 
маршал в своей книге во всем краток, пишет только о деле, никаких сантиментов и 
копания в душе. А жаль, все это для истории тоже было бы очень интересно.
Посмотрим, что пишет по поводу этой встречи Эйзенхауэр:

«Завтрак прошел с большим успехом. Выдался прекрасный летний день, и сначала мы 
повели гостей на большой открытый балкон, где нас угощали вином и закуской 
перед завтраком, и в это время, как было запланировано, провели воздушный парад 
с участием большого числа самолетов нашей авиации, полагая, что маршал Жуков 
воспримет это как проявление глубокого уважения к нему. С ближайших аэродромов 
мы подняли сотни истребителей, за которыми строем пронеслись бомбардировщики 
всех типов, какие только у нас имелись. В ясную, солнечную погоду получилось 
внушительное зрелище, и казалось, оно произвело на Жукова большое впечатление.
В соответствии с русским обычаем, насколько мы его знали, во время завтрака 
провозглашались тосты. Маршал Жуков был мастером провозглашения тостов, или, по 
крайней мере, таким он нам тогда показался, и его высказывания через 
переводчика делали честь союзникам и рождали надежду на успех нашего 
сотрудничества в будущем. Все по очереди провозглашали свои тосты — англичане, 
американцы, русские и французы. Мы, должно быть, не меньше десяти раз вставали 
при провозглашении тостов.
Награды, врученные мне и Монтгомери, относились к числу тех немногих, какие я 
видел и какие имеют больше истинную, чем символическую ценность. Орден 
представляет собой пятиконечную звезду, инкрустированную примерно 80–90 
бриллиантами вокруг рубинов, а в центре звезды находится покрытое эмалью 
изображение Кремля».

Поведение Монтгомери на этих торжествах было отражением прохладного (если не 
сказать больше) отношения английской стороны (а точнее, лично Черчилля) к 
Советскому Союзу. Монтгомери при всех встречах был или очень сдержан или очень 
напорист в отстаивании английских интересов. Его не раз сдерживал Эйзенхауэр: 
«Монти, не спорь! Маршал Жуков прав!»
На банкете Эйзенхауэра в честь Жукова фельдмаршал не досидел до конца и 
провожать советскую делегацию на аэродром не приехал. А при вручении наград, 
наверное, чтобы избежать встречи в своем штабе, на которой полагалось говорить 
приятные и уважительные слова, Монтгомери очень ловко уклонился от всего этого, 
да и от хлопот и расходов, неизбежных при таком визите. На вопрос Жукова — где 
и когда желательно вручить ему награду, очень вроде бы тактично ответил:
— Поскольку в течение всей компании в Европе я находился под командованием 
генерала Эйзенхауэра, то хотел бы получить эту награду в его штабе.
Но не ответить на награду советской стороны соответствующим актом было бы в 
высшей степени бестактно и, хорошо воспитанные в этом отношении англичане, 
совершили такой ответный жест — английское правительство наградило Жукова, 
Рокоссовского, Соколовского и Малинина военными орденами.
Вскоре Монтгомери прибыл к Жукову с визитом.
Стараясь во всем быть независимым, он даже процедуру вручения наград предложил 
провести по—своему:
— Советские войска произвели свой завершающий удар в районе Бранденбургских 
ворот, где они водрузили над рейхстагом Красное знамя. Я полагаю, что именно в 
этом месте и следует вручить вам ордена Великобритании.
Так и было осуществлено. В районе Бранденбургских ворот награжденных встретил 
почетный караул английской гвардии. И около рейхстага были вручены Жукову орден 
«Бани» 1 степени и Большой рыцарский крест, Рокоссовскому — «Бани» 2 степени, 
Соколовскому и Малинину — ордена «За заслуги».
Не отступая от традиции, фельдмаршал устроил прием в честь награжденных. Если 
празднеству у Эйзенхауэра Жуков уделил в своих воспоминаниях один абзац, то 
описанию приема у фельдмаршала в книге Георгий Константиновича не отпущено ни 
одной фразы. Прохладные отношения двух маршалов, как видим, были обоюдными.
Вы, наверное, обратили внимание на то, что все поездки и визиты Жукова обычно 
кратковременные. Нигде ни разу не остался с ночевой. Уже на что дружелюбен и 
гостеприимен Эйзенхауэр, да и самому Жукову общение с ним приятно; ан нет, на 
ночь не остался, скорей назад в свою штаб—квартиру.
Объясняется такая поспешность просто: дома ждали неотложные и очень важные дела.
 Предлагаю вам познакомиться лишь с некоторыми заботами маршала только в те 
майские дни, о которых вы вроде бы уже все знаете.
Непрерывно продолжались работы по расчистке улиц и приведению в порядок 
коммунальных служб. Население Берлина с каждым днем увеличивалось, жители 
города, бежавшие в сельские районы от боевых действий и из страха, что русские 
будут чинить расправу, постепенно возвращались к своему жилью. В первой декаде 
мая их уже было 4 миллиона 200 тысяч. Главная забота в эти дни — как их 
накормить? Хоть и недавние враги, но теперь несчастные, испуганные люди. И вот 
опять небывалая в истории гуманность, извечная русская жалостливость к 
пострадавшим. Потянулись эшелоны с российским хлебушком в Германию. Своих 
голодных ртов не перечесть, и все же не отказали, помогли бедствующим немцам.
4.200.000 продовольственных карточек было отпечатано и роздано только в Берлине.
 По ним выдавались в сутки на человека 600 граммов хлеба, 80 г крупы и 
макаронных изделий, 100 г мяса, 30 г жиров, 20 г сахара, натуральный кофе. Не 
ошибусь, если скажу, что больше половины жителей нашей страны такого пайка не 
получали. Для тех, кто засомневается в этом, напомню: в сельской местности, в 
деревнях (а это почти половина населения) люди жили на «подножном корму», им 
такие пайки были бы, как праздник.
Перед тем, когда Жуков встречался с высокими гостями, полным ходом шла 
подготовка к открытию коммерческой торговли. И с 10 июня приняли покупателей 
первые магазины. На Берлинер—алле открылся ресторан на 500 мест, и на 
Самаритер—штрассе на 120 мест. Гуляйте берлинцы! Единственное преимущество 
победителям — вход в магазины для советских офицеров без очереди. А вот 
погулять и выпить в ресторане здесь у некоторых победителей, как говорится, «по 
усам текло, а в рот не попало» — в приказе Жукова был такой пункт:

«Запретить посещение ресторанов и магазинов рядовому, сержантскому составу и 
старшинам.
Коменданту города Берлина генерал—полковнику тов. Берзарину для охраны 
товаро—материальных ценностей магазинов и ресторанов установить необходимые 
круглосуточные посты, а также в районе магазинов и ресторанов во время их 
работы иметь постоянный офицерский патруль для поддержания надлежащего порядка».


Вот так — победа — славно, радость великая — прекрасно, но «надлежащий порядок» 
маршал поддерживал твердой рукой!
6 июня, как раз накануне прилета Гопкинса, к которому Сталин просил Жукова 
проявить особенное внимание, на маршала свалились вот такие заботы. Генерал 
Чуйков доложил: с уходом управления 1–го Украинского фронта некому будет 
обеспечивать 364000 репатриированных граждан Советского Союза, ожидающих 
отправки на родину. Как быть с 500.000 человек (население Дрездена), 
продовольственным снабжением которых занималось раньше командование 1 
Украинского фронта? Ну и еще 25.000 раненых в госпиталях и немецких лазаретах, 
а количество репатриированных с каждым днем увеличивается. Как быть маршалу? 
Тут команды или распоряжения недостаточно, необходимы реальные продукты и 
медикаменты. А где все это взять, кругом развалины и пустые поля, которые 
только предстоит засеять. И медлить с решением таких проблем нельзя, люди имеют 
неисправимую привычку есть хотя бы один раз в день. А людей этих, как видим, 
миллионы. И взять им продукты негде. Думай, товарищ маршал, думай, на то ты и 
главноначальствующий.
Накануне первой встречи Жукова с Эйзенхауэром, из числа многих происшествий, 
неизбежных при таком многомиллионном скоплении людей, расскажу об одном, 
связанном с американцами. Происшествие это к прилету Эйзенхауэра достигло 
кульминации, но, как мы с вами уже знаем, Жуков не упомянул об этом случае ни 
единым словом, оберегая добрые отношения с союзником, и считая, что своими 
силами разберется и справится с ЧП.
А события развивались так.
В советской зоне оккупации в поселке Волкенштейн (уезд Мариенбург) находился 
совершенно секретный завод немцев, на котором производились детали для 
самолетов—снарядов и фаустпатронов. Хозяин этого завода, он же конструктор 
многих деталей, сбежал и находился в американской зоне. 1 июня в 16.00 без 
пропуска от советского командования приехали на завод четыре офицера 
американской армии на грузовой машине. Они забрали у администрации завода ключи 
от сейфов с документами и начали погрузку на машину деталей, изготовляемых на 
заводе.
Немцы позвонили коменданту Мариенбурга, подполковнику Катышеву. Он немедленно 
прибыл на завод. Понимая ценность того, что хотят увезти союзники, фронтовик с 
ними любезничать не стал, а приказал американцам разгрузить машину и немедленно 
покинуть территорию, занимаемую Красной Армией. 2–го июня в 21.00 в Мариенбург 
прибыл полковник американской армии Штаргервальд Иосиф Францевич и попросил 
разрешение получить с завода несколько деталей. О просьбе полковника было 
доложено «наверх» и, естественно, Жуков отказал и полковник уехал ни с чем. Но 
американцам очень нужны были чертежи и детали фаустпатронов. 3 июня тот же 
полковник Штаргервальд прибыл к подполковнику Катышеву и стал его уверять, что 
получил разрешение от Репина, который был начальником Катышева, взять на заводе 
то, что он просил вчера. Катышев убедился, что у гостя нет письменного 
разрешения и отправил его, как и накануне, с пустыми руками. Американцам 
надоели эти вежливые игры. И в дальнейшем они стали действовать, как в 
детективном фильме. 4 июня в 8 часов утра, когда многие еще спали, во двор 
завода въехали две грузовых машины с 12 американскими военнослужащими. Они 
перерезали телефонные провода, связывающие завод с Мариенбургом, и двинулись в 
заводской корпус. Но не тут—то было! Военный комендант Катышев предвидел, что 
соседи не остановятся на нескольких неудачных попытках захватить чертежи и 
детали, он усилил охрану завода. Оценив обстановку, «союзники» не решились 
вступить в бой с охраной — там были ребята фронтовой закалки. Детективный сюжет 
не получил продолжения с перестрелкой, трупами, захватом ценностей или 
пленников, в зависимости от того, чья сторона взяла бы верх. Американцы 
предпочли удалиться так же «по—тихому», как и приехали. Кстати, кроме чертежей 
в сейфе завода было еще 60 килограммов золота и платины, которые применялись 
для производства деталей.
В городе Альтенберге военный комендант майор Кальницкий бил тревогу, просил 
помощи в ликвидации беды, не терпящей отлагательства. По решению чехословацкого 
правительства немцы (тс, кто в свое время способствовали приходу гитлеровцев на 
чешскую землю) теперь выселялись в принудительном порядке на территорию 
Германии. В Альтенберг ежедневно прибывали 3–4 тысячи таких выдворяемых. Причем,
 все они без вещей и продуктов, им давали «на сборы 15 минут и 5 марок на 
дорогу». (У чехов, наверное, были наши советники, которые занимались 
переселением крымских татар, чечен и других народностей). Далее комендант 
докладывал: «Немцы, будучи совершенно разорены, не имея абсолютно никакой 
перспективы на будущее, кончают жизнь самоубийством, убивая также и своих 
детей». В подтверждение того, что это не пустой разговор, комендант приводит 
только один факт: «8–го июня в районе города Альтенберга покончили жизнь 
самоубийством (путем вскрытия вен на руках) 71 человек. Необходимо отметить, 
что большинство переселяемых — это женщины, дети и старики».
Думал маршал, крепко думал! Улыбался Гопкинсу, а на душе наверное кошки скребли,
 — сколько там в Альтенберге еще вен вскрыто?
И еще, и еще дела и проблемы посложнее наваливаются. Хотя и эти, как говорится, 
на грани фола, катастрофические ребусы, благодаря немедленному вмешательству 
Жукова, разрешались и развязывались. Но проблемы не убывали и даже усложнялись. 
От решения некоторых зависела не только сегодняшняя жизнь, но и будущее 
немецкого народа. Вот, например, обратился к маршалу господин Гермес — лидер 
вновь организуемой партии Христианско—демократический союз Германии. Он просит 
разрешение на создание этой партии, хочет издавать свою ежедневную газету 
«Новое время» и еженедельную «Восстановление».
Опять надо думать Жукову над непривычной для него политической головоломкой — 
какие там христиане объединяются, какое «Новое время» собирается отсчитывать 
газета, что намерены «восстанавливать» с помощью еженедельника 
христиане—демократы? Тут уж маршал не полагается на свои знания и интуицию, 
докладывает шифровкой Сталину и просит его разобраться, принять решение и дать 
ему указания.
Начались регулярные заседания раз в неделю Контрольного Совета, и опять кроме 
деловых вопросов бытовые заботы для Жукова. Он не без иронии пишет в своей 
книги:

«В процессе работы Контрольного совета питание участников заседаний союзники 
осуществляли по очереди: один месяц кормили американцы, другой — англичане, 
затем — французы, потом — мы. Когда наступала наша очередь, количество 
участников заседаний увеличивалось вдвое. Это объяснялось широким русским 
гостеприимством, хорошо зарекомендовавшей себя русской кухней и, разумеется, 
знаменитой русской икрой и водкой».

Наряду с очень важными повседневными делами, Жуков думал о необходимости 
обобщить опыт войны. И не только для истории. Эпоха войн продолжается. 
Подрастает новое поколение офицеров, надо им передать то, что было познано в 
ходе боев такими титаническими усилиями. Причем хотелось продумать, оценить, 
предостеречь от многих ошибок, ну и, конечно же, передать драгоценнейшее 
искусство достижения победы.
Жуков решил провести для начала военно—научную конференцию. Он продумал ее 
содержание, дал указание штабу о разработке необходимых материалов и написал 
свой личный доклад, очень содержательный в смысле обобщения опыта всей войны.
Говоря о конференции, я несколько опережаю события, которые предстоит описать, 
но фактически ее готовили в те же дни.
Конференция была проведена с 27 ноября по 1 декабря 1945 года в городе 
Бабельсберге.
Кроме работников штаба группы советских войск в Германии командования армий, 
корпусов и некоторых командиров дивизий, были приглашены представители 
Генерального штаба и военных академий. Всего более 300 генералов и старших 
офицеров.
Для изучения выбрана Варшавско—Лодзинско—Познанская операция, как наиболее 
яркая в смысле военного искусства, перед последним завершающим ударом на Берлин.

С докладами выступили крупнейшие знатоки своего дела, каждый о применении 
своего рода войск: генерал—полковник (будущий маршал артиллерии) В. И. Казаков; 
маршал бронетанковых войск П. А. Ротмистров; генерал—полковник (позднее маршал 
авиации) С. И. Руденко; начальники инженерных войск, связи, тыла, политического 
управления.
В прениях высказали свое мнение 24 человека. Тут была и критика и, как 
выяснилось позднее, зародыш одной из горячих многолетних дискуссий о том, что 
Берлин можно было взять сходу и завершить войну раньше на несколько месяцев. 
Причем, с течением времени кое—что подзабылось и маршал Чуйков объявлял себя 
зачинателем спора. В действительности, как видно из стенограммы, этот вопрос 
поднял на конференции 1945 года не Чуйков, а представитель Генерального штаба 
генерал С. М. Енюков. Но об этом у нас будет подробный разговор при описании 
жизни Жукова в шестидесятых годах.
Заключительный доклад Жукова, на мой взгляд, представляет нечто похожее на 
суворовскую «науку побеждать».
По энергичной, чисто жуковской, манере изложения видно, что текст этого доклада 
готовил сам Георгий Константинович. К сожалению, нет возможности даже 
цитировать этот доклад, в нем все важно. Но для подтверждения моего мнения, что 
его писал сам Жуков, приведу лишь одну фразу из раздела, где маршал говорит о 
том, что влияет на успех боя, сражения и операции:

«Я останавливаюсь на этих вопросах потому, что на протяжении всей войны я лично 
руководствовался ими при подготовке всех операций».

Этот доклад все годы опалы маршала пролежал в архивах и был впервые опубликован 
только после смерти Жукова в специальном выпуске журнала «Военная мысль» в 1985 
году к 40–летию Победы.



Парад Победы

Впервые мысль о необходимости провести Парад Победы высказал Сталин. Вечером 
Жуков прибыл в кабинет Сталина («Приходите в восемь часов»). Здесь шло к концу 
совещание, начальник Генерального штаба Антонов докладывал расчеты о 
сосредоточении войск на Дальнем Востоке для боевых действий против Японии. В 
кабинете присутствовали адмирал флота Кузнецов, начальник тыла Красной Армии 
Хрулев и еще несколько генералов, которым предстояло заниматься практически 
подготовкой большой войны.
Вопрос был решен, помолчали и вот тут Сталин безотносительно к предыдущему 
разговору сказал:
— Не следует ли нам в ознаменование победы над фашистской Германией провести в 
Москве Парад Победы и пригласить наиболее отличившихся героев — солдат, 
сержантов, старшин, офицеров и генералов?
Присутствующие поддержали бы любое предложение Сталина, но это всем пришлось по 
душе, мысль эта как бы витала в воздухе, всем казалось и хотелось как—то 
празднично и громко отметить победу. Ну, был День Победы 9 мая — погуляли, 
выпили, салют дали в Москве и городах—героях. Но в те дни вообще много гуляли и 
выпивали — радость была великая, ее в один день не обмоешь. Однако ощущение, 
что чего—то не хватает, не оставляло людей. И вот, оказывается (как не раз уже 
отмечено — все гениальное просто), нужен Парад Победы. С того дня все 
закрутилось—завертелось, в Генштабе и Главпуре были сделаны расчеты: кого 
приглашать, где им жить, как их одеть, кормить, развлекать — да и это 
предусматривалось.
Одну очень важную деталь отмечает Жуков в своих мемуарах: «Вопрос о том, кто 
будет принимать Парад Победы и кто будет командовать парадом, тогда не 
обсуждался. Однако каждый из нас считал, что Парад Победы должен принимать 
Верховный Главнокомандующий».
В общем, вопрос этот не ставился и не разрешался, пошла полным ходом подготовка 
к грандиозному празднику. Я участник Парада Победы, здесь мне не нужно копаться 
в архивах и расспрашивать очевидцев, с первых дней, когда стали съезжаться 
участники парада и до торжественного марша на Красной площади, я все видел 
своими глазами.
По составленному в Генеральном штабе расчёту каждый фронт формировал один 
сводный полк и по одному сводному полку представляли Военно—Морские силы и 
Военно—Воздушный флот. Что значит сводный полк? Это временное формирование, 
которое отбиралось из разных частей от фронта. Самые достойные фронтовики, 
добывавшие победу, — офицеры, сержанты, рядовые, независимо от рода войск — 
пехотинцы, артиллеристы, танкисты и так далее. Как воевали вместе, так и пойдут 
плечом к плечу. В первую очередь отбирали Героев Советского Союза и кавалеров 
орденов Славы трех степеней, а затем других отличившихся в боях по количеству 
наград.
Полки эти начинали заниматься строевой подготовкой еще в расположении фронта, а 
потом перевозились в Москву и продолжали тренироваться здесь. В дни этих 
занятий всем участникам парада была выдана или сшита новая парадная форма и 
новая обувь.
Вечером участников парада возили в театры, в концертные залы и в цирк. В эти же 
дни они встречались с рабочими на заводах, с учеными и писателями, со 
студентами и школьниками, в различных коллективах и обществах, где рассказывали,
 как они шли к победе.
В Генштабе, еще при составлении расчета, встал вопрос — в каком порядке пойдут 
полки торжественным маршем мимо правительства на трибуне Мавзолея. Было 
предложение вроде бы логичное — открыть парад должен 1 Белорусский фронт, 
бравший Берлин. Но сразу же возник другой не менее резонный вопрос — 1 
Украинский фронт тоже брал Берлин. Ну и если говорить о победе, то ее добывали 
все фронты и все участники Великой Отечественной войны, начиная с пограничников,
 которые первыми встретили врага 22 июня 1941 года.
Тогда, чтобы никого не обижать, решили проходить в том порядке, в каком дрались 
на полях сражений, то есть на самом правом фланге Карельский, затем 
Ленинградский, Прибалтийский и так далее. Это было справедливо и снимало 
претензии и кривотолки. Всего в каждом полку набиралось до 1000 человек, шли по 
двадцать фронтовиков в ряду. Впереди строя знаменщики—герои, они несли 363 
боевых знамени наиболее отличившихся соединений и частей. Впереди знамен должно 
идти командование во главе с командующим фронта. Но на тренировках маршалы со 
своими полками не ходили, руководили и тренировались генералы чинами пониже.
После фронтовых полков шли войска Московского гарнизона: — академии, училища и 
вызывавшие общие улыбки одобрения суворовцы и нахимовцы.
Вот в таком порядке мы тренировались на центральном аэродроме, теперь здесь 
аэровокзал. Летное поле было размечено белыми линиями в точном соответствии с 
размерами Красной площади и порядком построения участников. Вместо Мавзолея 
стояла временно сколоченная трибуна, обтянутая красной тканью. Тренировались мы 
ночами, подъем в три часа, умылись, оделись и на аэродром. Кому близко — пешим 
порядком, кому далеко — везли на машинах. Когда москвичи шли на работу, мы уже 
заканчивали занятия и возвращались на свои квартиры. Теперь, да будет мне 
позволено, вспомню переживания очень личные, надеюсь, читатели за это не осудят.

В те дни я был слушателем Высшей разведывательной школы Генерального штаба. Это 
было очень солидное учебное заведение с четырехлетним сроком обучения (для 
сравнения — в Академии Фрунзе, которую я тоже позднее, в 1947 году, окончил — 
учились три года). В нашей спецшколе учились только офицеры разведчики, они 
прошли огни и воды в годы войны. Народ был отчаянный! Вспоминаю их сейчас с 
любовью и восхищением, уж каких только заданий они не выполняли, причем, не 
только в военное время, но и после — в разведке, как известно, мирного времени 
не бывает.
Мне выпала великая честь быть знаменосцем в нашей колонне разведчиков. 
Ассистентом знаменосца справа был знаменитый командир партизанской бригады, 
Герой Советского Союза Гришин, ассистент слева, тоже Герой Советского Союза 
старший лейтенант Ворончук. Я был в звании капитана.
Вспоминаю о том, что я был знаменосцем в такой колонне необыкновенных людей с 
нескрываемой гордостью и еще потому, что из—за положения знаменосца случился со 
мной тогда казус. Чтобы не прослыть хвальбушкой, расскажу об этом случае, 
нелестном для меня, тем более, что связан он еще и с короткой встречей с 
Жуковым.
На предпоследней репетиции на аэродроме Жуков появился на белом коне. Он решил 
сам потренироваться и коня приучать к громким ответам полков. Жуков не раз 
проехал, останавливаясь и здороваясь с участниками парада. Мы своим чередом 
проходили мимо трибуны, отрабатывая равнение и четкость шага. После прохождения 
возвращались на прежние места, слушали замечания командиров и повторяли 
торжественный марш, стараясь устранить недостатки. Вот в один из очередных 
заходов, после команды «К торжественному маршу», наш начальник школы, 
генерал—лейтенант Кочетков и его заместители, а вслед за ними и мы знаменосцы, 
выходили перед строем на определенное уставом количество шагов. Вышли, стоим, 
ждем следующей команды. А тут подъезжает Жуков. Обычно он здоровается и 
приветствует, объезжая войска, когда командиры и знаменосец стоят на одной 
линии с общим строем. А тут маршал, тренируя горячего коня, подъехал, когда мы 
уже вышли по соответствующей команде. Поздоровался «Здравствуйте, товарищи!» 
Наши разведчики так рявкнули (желая отличиться!) в ответ, что конь затанцевал 
на месте. Жуков крепко держал повод, но конь стал еще более нервно перебирать 
ногами и почти коснулся меня горячим боком. Я, чтобы он мне не отдавил ноги, 
цокающими по бетону железными подковами, сделал шаг в сторону. Причем сделал 
это четко, отшагнул и даже каблуками щелкнул. Жуков посмотрел на меня сверху 
вниз. Действия мои не соответствовали уставу. А Жуков был строевик до мозга 
костей и самодеятельность знаменосца, да еще на таком величественном параде, 
рассердила его. Строго глянув на мою Золотую Звезду, он с укором сказал:
— Герой, а боишься!
Мне бы промолчать, но я непроизвольно выпалил:
— Так ноги же отдавит, на фронте уцелел, а тут…
Жуков не дослушал, ничего не сказал, махнул рукой и. поскакал дальше.
Потом однокашники (я считал им не были слышны наши слова) меня спрашивали:
— Что тебе Жуков сказал?
А я понимая, что реплика маршала, меня не красит, не моргнув глазом, соврал:
— Конь меня теснил, а Жуков похвалил, молодец, говорит, хорошо знамя держишь!
— А ты ему что?
— Я, как положено, Служу Советскому Союзу!
В День Парада погода была неважная, дождь моросил, небо в серых тучах. Но все 
равно настроение было праздничное. Погодная серость не ощущалась.
Красная площадь пылала множеством алых знамен. А участники парада словно в 
золотых кольчугах сияли орденами и медалями. Жуков выехал на белом коне из—под 
Спасской башни под звон кремлевских курантов, они отбили десять. Точен, как 
всегда. На середине строя маршала встретил командующий парадом Рокоссовский, он 
доложил:
— Товарищ маршал Советского Союза, войска для Парада Победы построены! — и тут 
же ловким движением выхватил строевую записку и вручил ее принимающему парад.
Ах, как же были красивы эти два профессиональных кавалериста — спины прямые, в 
седле как влитые, головы поставлены гордо, груди в орденах развернуты…
Жуков после объезда войск легко взбежал на трибуну (даже дыхание не сбилось), 
поздоровался со Сталиным за руку и начал читать доклад громким четким голосом. 
Речь его не запомнилась. И даже, когда я прочитал ее в газете, все равно в душу 
не запала. А я ждал, что в такой торжественный исторический момент, будут 
сказаны какие—то особенные слова. Видно, писали эту речь маршалу с оглядкой на 
международный резонанс, да и на самого Сталина. Может быть, даже на Политбюро 
этот текст шлифовали и правили. В общем все было в той речи, что полагалось 
сказать о войне, о победе, но не было того зажигающего огня, какой был, ну, 
хотя бы вот в тосте—экспромте Сталина о русском народе.
Но нет в том вины Георгия Константиновича — не сам писал, по тексту видно — не 
его слова, не его манера. Засушили, заказенили «пугливые» чиновники речь 
маршала. Кстати, только на параде я да и другие участники узнали, что это за 
несколько длинных шеренг ходили с нами на тренировках с палками. Мы недоумевали 
— чего они делают? — несут длинные палки перед собой, а потом бросают их на 
землю и уходят. И вот на параде после прохождения фронтовых полков, между ними 
и строями Московского гарнизона эти солдаты оказались с гитлеровскими знаменами 
вместо палок. Они их несли как трофеи фронтов, опущенными к земле и с 
презрением швыряли на землю около Мавзолея. Все это проделывалось под дробь 
сотен барабанов, как когда—то в стародавние времена перед казнью через расстрел 
или повешенье. Вот и знамена разбитых гитлеровских дивизий, включая и личный 
штандарт Адольфа Гитлера, солдаты швыряли, как старые тряпки и отвернувшись от 
них уходили на свое место в строю. А барабаны все били и били смертную дробь!
А потом опять грянул тысячетрубный оркестр, и мы пошли торжественным маршем 
вслед за фронтовыми колоннами. Говорят, когда Жуков произносил речь, то у 
Сталина, поглядывающего на маршала, желваки катались по скулам. Не знаю, не 
видел, далеко от нас трибуна, а когда проходили мимо Мавзолея, не до того было. 
Я видел боковым зрением Сталина, Жукова и других членов правительства, но лиц 
их не различал, они стояли, как силуэты. Надо было следить за равнением, 
соблюдать дистанцию, держать знамя в определенном положении, ну и рубить 
строевым шагом, чтобы искры летели от брусчатки.
После праздника я не раз видел пленку кинохроники о Параде Победы, разумеется, 
в первую очередь себя искал, но и на экране, когда лицо Сталина появлялось 
крупным планом, желваков я не видел. Но как стало известно потом, желваки все 
же были — внутренние и очень крутые.
Придут новые времена, напишут о Сталине много справедливых разоблачений и 
упреков, но и грязи польют изрядно. В день победного парада все участники его 
относились к Верховному с величайшим уважением. Восхищались его великой 
скромностью — всем было понятно — Парад Победы должен принимать Верховный 
Главнокомандующий. Тогда слова «великий полководец всех времен и народов» 
воспринимались как соответствующие его заслугам в войне невиданных в истории 
размахов.
И вот он отказывается от принадлежавшей ему по праву чести принимать парад и 
уступает эту почетную миссию своему соратнику и заместителю маршалу, трижды 
Герою Советского Союза Жукову. Все в этом поступке прекрасно и благородно. И 
замена достойная — Жуков пользовался огромной любовью в армии. Не знали мы 
тогда закулисных тайн, теперь они раскрыты. Вспомним вместе как было на самом 
деле.
Жуков пишет, что 12 июня в Кремле Калинин вручил ему третью Золотую Звезду. 
Тогда, эта высшая награда воспринималась как заслуженная без всяких сомнений. 
Да и сегодня едва ли у кого—то, повернется язык, чтобы выразить сомнение. Но с 
позиций нашей нынешней осведомленности формулировка в указе о награждении 
Жукова наводит на размышления; уже тогда недоброе отношение к нему Сталина 
проскальзывало. Текст указа несомненно продиктовал Сталин, кто же еще может 
давать оценку заместителю Верховного? И гласил этот текст, что высшая награда 
дается маршалу Жукову «…за образцовое выполнение боевых заданий Верховного 
Главнокомандования по руководству операциями в районе Берлина». Вдумайтесь в 
эти слова и вы без труда уловите, что они не только не отражают заслуги маршала,
 но и прямо оскорбительны. Ему дают награду не за победу в Берлинской операции, 
а за исполнительность, не за высокое полководческое искусство, а за «образцовое 
выполнение боевых заданий», которые давал Сталин.

«После вручения награды, точно не помню, кажется, 18 или 19 июня меня вызвал к 
себе на дачу Верховный.»

Надо полагать, он поздравил Жукова со званием трижды Героя, и обмыли они эту 
награду. А в глубине души хозяин может быть тешил свое болезненное самолюбие, 
вспоминая «формулировочку» указа о награждении, которую он сочинил для истории. 
При том застолье на даче, когда до парада оставалось несколько дней, Сталин 
спросил: «не разучился ли я ездить на коне?
— Нет, не разучился.
— Вот что, вам придется принимать Парад Победы. Командовать парадом будет 
Рокоссовский.
Я ответил:
— Спасибо за такую честь, но не лучше ли парад принимать Вам? Вы Верховный 
Главнокомандующий, по праву и обязанности парад следует принимать вам.
И. В. Сталин сказал:
— Я уже стар принимать парады. Принимайте вы, вы помоложе.
Прощаясь, он заметил, как мне показалось, не без намека:
— Советую принимать парад на белом коне, которого вам покажет Буденный.»
Какое благородство! Какая скромность. Какое уважение к Жукову. Все это было бы 
так, если бы за кулисами не творилось иное. Парад намеревался принимать Сталин 
сам и именно на белом коне, как все великие полководцы. Об этом стало известно 
позднее от его сына Василия Сталина, который в кругу собутыльников разболтал 
тайну своего самолюбивого отца.
А дело (по рассказу Василия) было так. Сталин понимал, что он не молод и на 
коня не садился с далеких времен гражданской войны, да и тогда редко бывал в 
седле, больше руководил в салон—вагонах. Вот он и решил потренироваться, чтобы 
не опозориться перед войсками на Красной площади. По его приказу ночью в манеж 
(благо он рядом с Кремлем и тогда еще был не выставочным залом, а действующим 
манежем) привели белого коня, на котором он собирался принимать парад. Сталин 
хорошо знал историю — конь под победителем должен быть именно белый.
И вот ночью, когда в Москве и в Кремле все спали глубоким сном, Сталин в 
сопровождении только самого доверенного — начальника личной охраны генерала 
Власика (который был его ординарцем еще под Царицыным) отправился в манеж. В 
этот вечер на квартире Сталина был Василий, который увязался за отцом (если бы 
не он, мы бы не узнали многих подробностей, да и вообще об этом эпизоде из 
жизни вождя — Власик умел держать язык за зубами).
В манеже горел полный свет, недалеко от входа стоял белый конь, которого держал 
под уздцы коновод, Сталин подошел к коню, потрогал седло, не без труда занес 
ногу в стремя. Власик поспешил было ему на помощь, хотел подсадить, но Сталин 
тут же остановил его: «Не надо, я сам». Затем он сильно оттолкнулся от земли 
правой ногой и грузно плюхнулся в седло. Конь от такой неумелой посадки 
запрядал ушами и стал перебирать ногами. Чтобы не свалиться, Сталин пытался 
удержать себя в седле, сжимая крепче ноги. А конь, понимая это по своему, 
горячился и пошел боком—боком, отчего седок сполз набок и стал падать. Коновод, 
Власик и Василий кинулись на помощь и не дали Сталину рухнуть на землю. Но все 
же он из седла вывалился и повис у них на руках.
Встав на ноги, Иосиф Виссарионович недовольно крутнул плечами, освободился от 
поддерживающих рук, сердито буркнул: «Отойдите». Он был упрям! Злость закипела 
в нем, решил показать этой строптивой лошади свою твердость. Вновь вставил 
ступню в стремя и на этот раз более решительно взлетел в седло. «Дай», — сказал 
коноводу и взял у него поводья. Сталин зло натянул повод и ударил ногами в бока 
лошади. Хорошо обученный конь не понимал седока: натянутый повод приказывал 
стоять на месте, удар в бока посылал вперед. Конь «заплясал», перебирая ногами, 
и опять пошел боком—боком. Сталин еще раз дал ему, как говорят кавалеристы, 
шенкеля, и конь устремился вперед тряской рысью. Проехав с полкруга, Сталин 
попробовал выпрямить спину, обрести гордую осанку, но, видно, при этом неловко 
надавил каблуками в бока лошади, причинив ей боль, и она нервно вскинула задом, 
отчего Сталин тут же вывалился из седла.
Приближенные кинулись ему на помощь. Они подняли его, принялись отряхивать 
опилки с его одежды. Сталин держался за плечо, он ушибся довольно сильно.
— Нет, это не для меня, — махнув рукой, сказал Иосиф Виссарионович и вернулся 
на квартиру.
О том, что все это не слухи и не сплетни, я привожу абсолютно достоверное 
подтверждение из рукописи Жукова. Этот эпизод был вычеркнут из его воспоминаний.

Вот что написал Жуков:

«На другой день (после разговора со Сталиным на даче, — прим. В. К.) я поехал 
на Центральный аэродром посмотреть, как идет тренировка к параду. Там встретил 
сына Сталина Василия. Он отозвал меня в сторону и рассказал любопытную историю:
— Говорю вам под большим секретом. Отец сам готовился принимать Парад Победы. 
Но случился казус. Третьего дня во время езды, от неумелого употребления шпор 
конь понес отца по манежу. Отец, ухватившись за гриву, пытался удержаться в 
седле, но не сумел и упал. При падении ушиб плечо и голову, а когда встал — 
плюнул и сказал: «Пусть принимает парад Жуков, он старый кавалерист».

— А на какой лошади отец тренировался? — спросил я Василия.
— На белом арабском коне, на котором он рекомендовал вам принимать парад. 
Только прошу об этом никому не говорить, — снова повторил Василий.
И я до сих пор никому не говорил. Однако прошло уже много лет после Парада 
Победы, и думаю, что теперь об этом случае можно рассказать».
Обратите внимание на то, что Сталин настойчиво рекомендовал Жукову именного 
того коня, с которого сам свалился. Он знал, что дисциплинированный Жуков не 
может пренебречь его рекомендацией и, может быть, в тайне надеялся, что с 
маршалом произойдет такой же, как и с ним, казус и Жуков всенародно опозорится. 
Но, как видим, такая мелкая, недостойная вождя, надежда не оправдалась, Жуков 
покорил арабского скакуна, потренировал его и выглядел на Красной площади в 
день Парада блестяще!
После парада был дан прием для его участников в Кремле. Тогда еще не было 
Дворца съездов, пировали в Георгиевском зале, где на белых мраморных плитах 
красовались имена многих героических предков, которые мужественно защищали 
Родину в разные времена. Теперь наши победители как бы объединялись с этой 
великолепной ратью лучших сынов Отечества.
На банкете было произнесено много тостов. Была провозглашена здравица и за 
маршала Жукова, которую присутствующие встретили особенно восторженными криками 
одобрения. (И опять, наверное, это резануло Сталина по 
болезненно—чувствительному самолюбию). Но, надо сказать, и Верховному от души 
фронтовики воздали славословий по заслугам и даже сверх того. Именно на этом 
приеме зашел разговор о том, что Сталину следует присвоить звание 
Генералиссимуса, и тогда же фронтовые соратники вдруг обнаружили, что их 
Верховный не имеет звания Героя Советского Союза. Подгулявшие победители прямо 
потребовали исправить эту несправедливость. И скажем вслед за ними, что это 
было правильно, как бы ни унижали Сталина после его смерти, все же Победа была 
одержана под его руководством. И поработал он для Победы не меньше тех, кто был 
увенчан многими орденами и не одной Золотой Звездой!.. Да, ошибки были. Но 
важен конечный результат. Имя Сталина было в годы войны могучей силой, 
объединяющей общие усилия. Коррективы, вносимые в его биографию и заслуги в 
более поздние времена, тогда, в годы войны, не были известны народу и армии. 
Сталину верили, он был настоящий вождь и Верховный Главнокомандующий. Этого не 
отрицает и сам Жуков и потомкам не следует забывать.
Вот как оценивал Сталина Жуков:

«Действительно ли И. В. Сталин являлся выдающимся военным мыслителем в области 
строительства вооруженных сил и знатоком оперативно—стратегических вопросов? 
Как военного деятеля И. В. Сталина я изучил досконально, так как вместе с ним 
прошел всю войну. И. В. Сталин владел вопросами организации фронтовых операций 
и операций групп фронтов, и руководил ими с полным знанием дела, хорошо 
разбираясь и в больших стратегических вопросах. Эти способности И. В. Сталина 
особенно проявились, начиная со Сталинграда. В руководстве вооруженной борьбой 
в целом И. В. Сталину помогали его природный ум, богатая интуиция. Он умел 
найти главное звено в стратегической обстановке и, ухватившись за него, оказать 
противодействие врагу, провести ту или иную наступательную операцию. Несомненно,
 он был достойным Верховным Главнокомандующим».

Такую оценку дал Жуков в 1969 году, после XX съезда, где был развенчан культ 
личности Сталина! За тринадцать лет после этого съезда Сталина не только 
развенчали там, где он этого заслуживал, но и вылили море грязи и помоев, 
которые являлись не только мстительным домыслом когда—то им обиженных, но и 
результатом конъюнктурной подлости новых карьеристов и угодников власти. К 
сожалению, Жуков попадал под сквозняки «веяний времени» и высказывал иные, 
довольно резкие, суждения о Сталине. Но было это на волне «развенчания» или в 
пылу полемики. А приведенная выше оценка Сталина как военачальника была хорошо 
обдумана в тиши кабинета за рабочим столом, не раз правлена и переписана. И, 
что очень важно, на мой взгляд, оценка эта в такой формулировке стоит в первой 
рукописи маршала до того, как над ней «упражнялись» комиссии и правщики. Это 
подлинное мнение Жукова о Сталине, и с этим придется считаться. Многое Георгий 
Константинович не знал из тех козней, которые сплетал вокруг него вождь народов.
 Но, если бы даже узнал, то неблаговидные поступки Сталина едва ли повлияли на 
высказанную оценку потому, что эти поступки были в сфере человеческих страстей 
и не снижали военных достоинств Верховного в прошлом.
26 мая 1945 года, через день после пышного приема, было издано два Указа 
Президиума Верховного Совета СССР — один о присвоении И. В. Сталину звания 
Генералиссимуса и второй о награждении его Золотой Звездой Героя Советского 
Союза. Это была первая и единственная его Золотая Звезда, отметим это как его 
скромность и как упрек последователям, которые вешали себе на грудь золотые 
звезды как сувениры, не имея на то ни права, ни заслуг.
И вот еще парадоксальная черта личности Сталина. Вроде бы и властолюбивый, и 
культ себе создал, а Золотую Звезду не получил, не вручили ее в торжественной 
обстановке, так и осталась она в красной коробочке в наградном отделе 
Верховного Совета. Только художники да фотографы пририсовывали ему эту Звезду 
на его портретах. И вспомнили об этой высшей награде только в день похорон, 
когда надо было ее прикрепить к подушечке в числе других знаков отличия, по 
традиции характеризующих заслуги и итог жизни покойного.



Потсдамская конференция

Сразу после возвращения с Парада Победы Жуков занялся подготовкой обеспечения 
предстоящей конференции глав—держав победительниц. Казалось бы, какие могут 
быть трудности — целая столица Берлин, да что столица — вся страна в 
распоряжении Жукова — есть из чего сделать выбор. А потом прибрать, навести 
глянец и порядок, благо и рабочей силы целые армии.
Но в действительности оказалось не все так просто. Чтобы долго не объяснять, а 
читатели представили условия наглядно, приведу впечатление, которое высказал 
Сталин Жукову по приезде в Берлин. (Кстати, беру эти слова из рукописи маршала 
потому, что при издании книги они были вычеркнуты).

«Чувствуется наши войска со вкусом поработали над Берлином. Проездом я видел 
всего лишь десяток уцелевших домов.
Кроме наших войск, надо сказать, с не меньшим «вкусом поработала» авиация 
союзников, которая в последние дни, уже не встречая противодействия немецких 
истребителей, сотнями бомбардировщиков особенно тщательно обрабатывала города, 
которые окажутся в зоне советских войск. Напомню лишь один пример с Дрезденом, 
на который, перед вступлением наших частей, англо—американская авиация 
совершила массированный налет более 1400 бомбардировщиков. Они пришли тремя 
волнами: в первой ночью сбрасывались в основном зажигательные бомбы; вторая 
волна через три часа бомбила массой самых разных бомб, чтобы не допустить 
тушение пожаров и спасательные работы; и третья волна через 8 часов — днем, при 
хорошей видимости, добивала город и жителей, причем, кроме тяжелых 
бомбардировщиков истребители расстреливали людей из пулеметов. Результат? Более 
134000 убитых!!! 35470 разрушенных зданий!»

И теперь надо поставить три вопросительных знака — зачем??? Ответ один — чтобы 
город не достался русским: завтра они должны вступить в Дрезден. Примерно то же 
творили с Берлином и пригородами. В общем Жукову и его хозяйственникам 
предстояла титаническая работа. Все подробные детали этой работы мне рассказал 
заместитель Жукова по тылу генерал—лейтенант Антиненко Николай Александрович. В 
1967 году он издал книгу «На главном направлении», предисловие к ней написал 
Жуков, с которым Николай Александрович дружил до последних дней жизни маршала. 
Приведу из предисловия только одну фразу. «…Это первый труд, обобщающий сложную 
и многогранную работу органов тыла Красной Армии в Великой Отечественной войне».

Однажды (в восьмидесятых годах) генерал Антиненко приехал ко мне на дачу в 
Переделкино. Как и в предыдущих встречах он рассказал много малоизвестных 
фактов из его совместной работы с Жуковым. И еще он подарил мне ксерокопию 
своей рукописи о Жукове, со вздохом заметив:
— Не хотят издавать, говорят, обо всем этом сам Жуков уже написал. Посмотрите, 
Владимир Васильевич, может, что—то пригодится в вашей работе.
Вот такие длинные подступы получились к этой главе, чтобы обосновать свою 
осведомленность. Добавлю еще и такую деталь: — я сам хорошо осмотрел все 
помещения замка Цецилиенгоф, в котором проходила конференция, разумеется, в 
более поздние годы, когда туристы уже общипали кресло Сталина, унося хотя бы 
щепочку в качестве сувенира.
Генерал Антиненко и начальник квартирно—эксплуатационного отдела полковник 
Косогляд после долгих поисков нашли подходящие помещения недалеко от Берлина, — 
замок кронпринца Цецилиенгофа — четырехугольник со 176 комнатами и внутренним 
двориком. Он был выбран для заседаний. Под жилье подобрали три виллы в 
Бабельсберге, до него 5 километров от Цецилиенгофа. Все здания требовали 
ремонта, меблировки, ухоженности в окружающих парках и цветниках. Приехавшие 
представители союзников предъявляли свои требования: наладить надежную связь со 
своими странами, покрасить жилые помещения в желательный цвет — американцам в 
голубой, англичанам — в розовый. От французов никто не приехал. Разумеется, 
особое внимание уделялось резиденции Сталина: ее выкрасили в белый цвет, в 
комнаты натащили столько ковров, картин и разной мебели, что у начальника 
охраны Сталина, генерала Власика, когда он все это увидел, дыхание перехватило:
— Вы что, очумели? Хозяин этого не любит. Все убрать! Ковры заменить дорожками. 
Вместо этого двухспального сооружения тахту поставить.
Много хлопот было со столом в зале заседаний. Кто—то бросил идею — стол должен 
быть круглый без углов, чтобы все были в равных условиях и вообще углы это к 
раздорам, а круглые формы к согласию.
Большого круглого стола в Германии не нашли. Срочно заказали в Москве на 
фабрике «Люкс». Сделали. Привезли самолетом.
К 10 июля все работы были завершены, Жуков доложил о готовности.
Сталин перед выездом позвонил Жукову по телефону:
— Вы не вздумайте для встречи строить всякие там почетные караулы с оркестрами. 
Приезжайте на вокзал сами и захватите с собой тех, кого вы считаете нужным. Об 
охране на вокзале позаботится генерал Власик. Вам ничего делать не следует.
15 июля прибыли Трумен на самолете из Антверпена, до которого он плыл неделю на 
корабле «Августа» в сопровождении крейсера «Филадельфия». Черчилль прилетел в 
тот же день.
Поскольку Сталина еще не было, оба они использовали день для осмотра имперской 
канцелярии и рейхстага. Перед конференцией в Берлине (которую потом назвали 
Потсдамской) в США велись работы над атомной бомбой в бешеном темпе. Трумен 
считал, что у него будет могучее средство воздействия на Советский Союз, если 
первый взрыв состоится. Президент говорил: «Если только она взорвется… то я 
получу дубину, чтобы ударить по этой стране.»
16 июля Жуков встретил Сталина около вагона. Сталин коротким поднятием руки 
поздоровался с встречавшими его Вышинским, Антоновым, Кузнецовым, Телегиным, 
Соколовским, Малининым. Он вообще редко кому подавал руку. Не торопясь прошел к 
машине, сел в нее, потом открыл дверцу и пригласил в машину Жукова.
Осмотрев виллу, Сталин спросил:
— Чья это была вилла прежде?
— Генерала Людендорфа.
Власик был прав: мебели Иосиф Виссарионович не любил, велел даже после чистки 
охранника еще кое—что вынести из комнат.
Жуков, как Эйзенхауэр и Монтгомери не были членами правительственных делегаций. 
Жуков считался военным советником.
Конференция длилась с 17 июля по 2 августа 45 года.
16 июля в канун открытия конференции военный министр доложил Трумену шифровку: 
«Операция проведена этим утром. Обследование еще неполное, но результаты 
кажутся удовлетворительными и уже превосходят ожидавшиеся… Довольный доктор 
Гровс возвращается завтра. Буду держать Вас в курсе происходящего».
В ответ полетела телеграмма: «Посылаю свои поздравления врачу и его клиенту».
Специальный гонец, специальным самолетом доставил отчет Гровса военному 
министру США Стимсону, который немедленно принес его Трумену.
Какое воздействие произвел этот доклад на Трумена отмечает в своих 
воспоминаниях Черчилль: «Трумен так энергично и решительно противился русским, 
что я понял: он вдохновлен каким—то событием. Когда он, прочитав доклад 
(Гровса), пришел на заседание, он стал совсем другим человеком. Он твердо 
говорил с русскими и вообще господствовал на этом заседании».
После этого заседания Трумен ознакомил Черчилля с полученными известиями в 
полном объеме.
25 июля был сделан перерыв в связи с отъездом Черчилля на выборы. С 28 июля на 
заседании присутствовал новый премьер Англии — Эттли, так как Черчилля не 
переизбрали. Нет возможности излагать все вопросы, обсуждавшиеся на конференции,
 да это и не наша тема. Расскажу курьезный эпизод, случившийся с Жуковым. Перед 
отъездом Черчилль устроил прием, на котором в числе других тостов, предложил 
выпить за Жукова. Не желая оставаться в долгу, маршал тоже провозгласил тост и 
автоматически по привычке сказал «За товарища Черчилля!» Тут же поняв свою 
оплошность, он замаскировал это под выражение «как товарища по оружию». Но 
Сталин, конечно же, заметил оговорку Жукова, и потом не раз шутил по этому 
поводу: «Быстро вы приобрели себе товарища и какого!».
В 00 часов 30 минут 2 августа постоянный председательствующий Трумен сказал:
— Объявляю конференцию закрытой, до следующей встречи, которая, я надеюсь, 
будет скоро.
— Дай бог! — откликнулся Сталин.
Самое интересное для читателей, я в этом уверен, произошло, когда был объявлен 
перерыв 25 июля в связи с отъездом Черчилля. Английский премьер очень просил 
Трумена сделать сообщение Сталину об атомной бомбе до его отъезда. Черчилль 
хотел знать, какое впечатление произведет на Сталина эта потрясающая новость. 
Обсуждали они разные варианты — письменно или устно, на заседании или с глазу 
на глаз, в ходе конференции или в конце. И вот Трумен, осуществляя выбранный 
окончательно вариант, подошел к Сталину, когда все покидали зал, после 
объявления перерыва на два дня, и вроде бы мимоходом сказал, через переводчика 
Павлова:
— У нас в США создана новая бомба невероятно большой силы. (Он не назвал ее 
атомной, хотя имел в виду именно ее).
Сталин не отреагировал на это сообщение никак. Ничего не сказал. Жуков так 
пишет об этом очень интригующем случае:

«В момент этой информации, как потом писали за рубежом, У. Черчилль впился 
глазами в лицо И. В. Сталина, наблюдая за его реакцией. Но тот ничем не выдал 
своих чувств, сделав вид, будто ничего не нашел в словах Г. Трумена».

Около автомобиля Черчилль спросил президента:
— Как он реагировал?
— Он не задал ни одного вопроса.
— По—моему он не понял, о чем идет речь.
Однако Сталин все хорошо понял. Об этом свидетельствует сам Жуков:

«И. В. Сталин в моем присутствии рассказал Б. М. Молотову о состоявшемся 
разговоре с Г. Труменом. В. М. Молотов тут же сказал:
— Цену себе набивают.
И. В. Сталин рассмеялся:
— Пусть набивают. Надо будет сегодня же переговорить с Курчатовым об ускорении 
нашей работы.
Я понял, что речь шла о создании атомной бомбы».

В своих мемуарах Черчилль пишет по поводу этого:

«Таким образом, я убедился, что в тот момент Сталин не был особо осведомлен о 
том огромном процессе научных исследований, которыми в течение столь 
длительного времени были заняты США и Англия, и на который Соединенные Штаты, 
идя на героический риск, израсходовали более 400 миллионов фунтов стерлингов».

Очень сильно заблуждался господин премьер. Если бы он узнал истинное положение 
насчет осведомленности Сталина, его наверное хватил бы удар. Сталин не только 
понимал, о чем идет разговор — у него была самая полная информация об 
американских опытах, которую добыли советские разведчики.
С появлением атомного оружия произошла подлинная революция в военном деле, 
менялись военные доктрины, разлетались вдребезги несколько дней назад 
подписанные декларации о мирном сотрудничестве. Все это превращалось в 
словесную шелуху.
Уже 24 июля, когда еще произносились пылкие речи о послевоенном устройстве 
жизни в Европе, из Потсдама полетела в Штаты директива президента:

«После 3 августа, как только погодные условия позволят совершить визуальную 
(читайте прицельную. — прим. В. К.) бомбардировку, 509–му сводному авиаполку 
20–й воздушной армии надлежит сбросить первую спецбомбу на одну из следующих 
целей: Хиросима, Кокура, Нигата, Нагасаки».

Погода позволила ударить прицельно 6 августа 1945 года — в 8 часов 15 минут 2 
секунды Хиросима была стерта с лица земли.
9 августа в 11 часов 8 минут «погода позволила» свершить то же самое с Нагасаки.

Неограниченные возможности сверхоружия опьяняли его обладателей. Через три 
месяца после принятых в Потсдаме союзнических обязательств и устных клятв и 
тостов в дружбе и совместных усилиях в поддержании мира на земле, в Вашингтоне 
был разработан план согласно которого США и Англия нанесут атомный бомбовой 
удар по двадцати городам Советского Союза. В списке были: Москва, Ленинград, 
Горький, Куйбышев, Свердловск, Новосибирск, Омск, Саратов, Казань, Баку, 
Ташкент, Челябинск, Нижний Тагил, Магнитогорск, Пермь, Тбилиси, Новокузнецк, 
Грозный, Иркутск, Ярославль!
Жуков, как военный профессионал высочайшего класса, должен будет отныне 
учитывать наступившие перемены Поэтому считаю необходимым ознакомить читателей 
с очень важной информацией, связанной с появлением и у нас атомного оружия. 
Придется посвятить этому целую главу.



Как советская разведка «расщепила» американский атом

Так названа статья полковника КГБ В. М. Чикова, опубликованная в двух номерах 
журнала «Новое время» № 16, 17 за 1991 год. Мне это название понравилось своей 
точностью и остроумием. Я его заимствую для названия этой главы. Но это не 
значит, что я переписываю статью Владимира Матвеевича.
Рассказ о событиях тех дней в нашей стране и в Америке собран мной из разных 
источников, а некоторые агентурные документы (с благодарностью) взяты из статьи 
полковника Чикова.
Исследование атома и атомной энергии начиналось давно и параллельно в 
нескольких странах. В России еще в 1919 году Д. С. Рождественский организовал 
планомерное изучение атомной физики. С 1921 года центром исследований стал 
физико—технический институт во главе с академиком Иоффе Абрамом Федоровичем, 
который собрал вокруг себя много старых и молодых ученых. В 1933 году 
состоялась первая всесоюзная конференция по физике атомного ядра. Оргкомитет 
возглавлял И. В. Курчатов. Всего до 1940 года состоялось пять таких конференций.
 Все исследования были направлены на мирное использование атомной энергии.
Идея создания атомной бомбы возникла в годы второй мировой войны в Англии, 
Германии и США, и в этих же странах были начаты практические работы по созданию 
бомбы. Дальше всех, быстрее и с настоящим американским размахом успешно 
продвигались Соединенные Штаты, с которыми позднее объединила свои усилия и 
Англия. Заботы по созданию атомной бомбы в США были законспирированы под 
названием «манхетенский проект». Его начальником был назначен полковник 
инженерных войск Лесли Гровс. Он окончил военную академию Вестпойнт и строил 
военные городки, базы. Он построил и здание Пентагона, причем вдвое быстрее 
запланированного срока!
Я бывал в этом здании и тем, кто представляет за названием Пентагон просто 
большой дом военного министерства, подскажу — это уникальное инженерное 
сооружение в форме пятиугольника (в переводе с греческого так и значит — 
пятиугольник). Этажей в нем немного, кажется, всего пять, и сам комплекс 
состоит тоже из пяти замкнутых пятиугольных зданий (одно в другом, как плоская 
матрешка), соединенных между собой переходами и коридорами. Что под землей не 
знаю, а вот надземная эта махина такая запутанная, что американцы, склонные к 
юмору, рассказали мне такой анекдот. Однажды вошел в Пентагон сержант с 
донесением. Он так запутался в лабиринте комнат и коридоров, его так много 
посылали из отдела в отдел, что он вышел через неделю с противоположной стороны 
и был уже в звании полковника. И еще такая шутка. У женщины начались роды в 
одном из коридоров Пентагона. Ей говорят: «Мадам, зачем вы в таком положении 
сюда пришли?» Она ответила: «Когда вошла в Пентагон, я еще не была беременной».
Вот эту махину построил Гровс в два раза раньше срока! Вспомните наши 
долгострои, наверное, ни одно подобное строительство наши инженеры не завершили 
с трех—пятикратным опозданием от запланированного ввода в эксплуатацию. Хочу 
этим подчеркнуть энергичность и напористость Гровса. Сами американцы о нем 
говорили: недалекий, типичный служака, строевик, но напористый и педантичный, 
привык жить и действовать по уставу.
Осенью 1942 года в беседе при назначении ему сказали:
— Руководить учеными будет труднее, чем командовать солдатами. Но мы вам 
присвоим для авторитета звание генерала.
Гровс тут же без ложной скромности заявил:
— Целесообразнее сначала мне присвоить это звание, а потом уже представлять 
меня участникам проекта. Пусть они не считают, что вытащили меня в генералы. Я 
их начальник, а не они мои благодетели. Как ни странно, эти длинноволосые 
интеллигенты придают званиям большую важность.
Среди «длинноволосых» подчиненных Гровса были такие первые величины современной 
физики, как Роберт Оппенгеймер, Нильс Бор, Энрико Ферми и другие. За короткий 
срок Гровс создал в долине реки Теннесси город Ок—Ридж с 80 тысячами рабочих и 
служащих. Другой, тоже засекреченный, город Хенфорд в пустыне у реки Колумбия, 
с 60 тысячами жителей.
Теоретические исследования по отдельным проблемам велись в университетах 
Гарварда, Принстона и Беркли.
Весной 1943 года разрозненные исследовательские центры были объединены в 
отдаленном и удобном для соблюдения секретности Лос—Аламосе. Представляете, 
каких бешеных денег стоило строительство уникальных комплексов, на которых 
работали 150 тысяч человек, из них сотни специалистов высшей квалификации. Но 
правительство денег не жалело, в случае успеха, атомная бомба сулила владение 
миром!
Я не случайно так подробно пишу о Гровсе, о его достоинствах и могучей базе, 
которую он создал. Когда у Гровса все работало на полную мощность, у нас немцы 
были недалеко от Москвы, и нашелся человек, который, начиная почти с нуля, 
обошел Гровса во всех его организаторских талантах, да плюс к тому еще был и 
великим ученым — это Курчатов. Но о нем поговорим позже.
Американцы создали сложную и мощную систему секретности против утечки 
информации и проникновения иностранной разведки. Возглавлял эту систему 
контрразведки полковник Борис Пош, сын митрополита православной церкви в США.
Гровс позднее писал: «Наша стратегия в области охраны тайны очень скоро 
определилась (дальше перечисляет основные позиции этой системы, и одна из 
них) — сохранить в тайне от русских наши открытия и детали наших проектов и 
заводов».
Не уберег, при всей его энергичности и предусмотрительности, не уберег ни Гровс,
 ни утонченно—хитрый полковник Пош!
Добрались—таки наши разведчики до святая святых!
Первое сообщение поступило из Лондона осенью 1941 года: англичане ведут работы 
по созданию атомной бомбы, обладающей огромной разрушительной силой. Это не 
настораживало, а радовало, англичане союзники, если у них что—то получится, 
ударят по гитлеровцам. Вызывало опасение другое. В донесении еще говорилось: 
англичане спешат потому, что немцы могут опередить, они тоже ведут исследования 
по созданию такой бомбы. Известие было исключительной важности, его доложили 
Берии, который, будучи членом Политбюро, курировал всю разведку и контрразведку.
 Берия, в свою очередь, проинформировал Сталина. Верховный, занятый неудачами 
на фронтах, не придал значения этой новости. Он слышал еще до войны о каких—то 
опытах по расщеплению атома. Но до того ли теперь — немцы приближаются к Москве.
 Вскоре с фронта пришло донесение о том, что у взятого в плен гитлеровца 
обнаружены записи с формулами и расчетами по тяжелой воде и урану 235. Значит, 
в Германии идут работы по созданию атомной бомбы. Не дай бог, это им удастся!
Союзники тоже успешно продвигаются в исследованиях и, если не открывают второй 
фронт, может быть, скоро атомной бомбой шарахнут по Германии!
Но 14 марта 1942 года пришло очень настораживающее сообщение нашего разведчика:

«14 марта 1942 года.
Совершенно секретно. Срочно.
По имеющимся у нас достоверным данным, в Германии, в Институте имени кайзера 
Вильгельма, под руководством Отто Гана, Гейзенберга и фон Вайцзеккера 
разрабатывается сверхсекретное ядерное оружие. По утверждению 
высокопоставленных генералов вермахта, оно должно гарантировать рейху победу в 
войне. Исходным материалом для ядерных исследований используется так называемая 
тяжелая вода. Технологический процесс ее изготовления налажен в норвежском 
городе Рьюкане на заводе «Норск Хайдо «. В настоящее время решается задача 
увеличить мощность «Норск Хайдо» и довести поставки тяжелой воды в Германию до 
10000 фунтов в год.

Вадим
».


Сталин приказал незамедлительно собрать ученых—атомщиков. Оказалось, что многие 
из них воюют в действующей армии: К. А. Петржак — разведчик, Г. Н. Флеров — 
технарь, обслуживающий самолеты, И. В. Курчатов и А. П. Александров на флоте — 
ищут пути спасения кораблей от магнитных мин.
На совещание к Сталину прибыли старики, освобожденные от службы в армии по 
возрасту, да некоторые по брони, среди них были академики А. Ф. Иоффе и В. И. 
Вернадский.
Первый главный вопрос, который задал Сталин, был:
— Могут ли немцы или наши союзники создать атомную бомбу?
Ученые не знали, на какой стадии находятся эти работы за рубежом, но не 
отрицали, что они ведутся.
Сталин возмутился:
— Вот младший техник—лейтенант Флеров пишет с фронта, что надо незамедлительно 
заниматься созданием атомной бомбы, а вы, ученые—специалисты, молчите!
(Геннадий Николаевич Флеров до начала войны работал вместе с Курчатовым).
— Сколько надо времени и сколько будет стоить создание бомбы, — наседал на 
ученых Сталин.
Академик Иоффе, понимая, что Сталина раздражать — дело смертельно опасное, но и 
обманывать не менее рискованно, ответил:
— Стоить это будет почти столько же, сколько стоит вся война, а отстали мы в 
исследованиях на несколько лет.
Но Сталин понимал — вопрос стоит не только о бомбе, а о победе или поражении в 
войне, о судьбе государства.
Все, за что брался лично Сталин, обретало соответствующий размах и получало 
необходимое обеспечение.
Берии он приказал:
— Возьмешь под личный контроль и под личную ответственность всю эту проблему.
Молотов в апреле 1942 года пригласил М. Г. Первухина, который тогда был 
наркомом химической промышленности и заместителем председателя Совнаркома, 
проинформировал его о встрече Сталина с учеными, о принятом решении по 
развертыванию работ и подчеркнул:
— Это личное поручение товарища Сталина, которое он просил меня передать тебе. 
Ты инженер—электрик и разберешься в этом скорее.
Молотов отдал Первухину объемистую папку, в которой были собраны документы и 
справки по атомным делам.
Так начинался наш атомный («манхетенский») проект весной 1942 года, за три года 
до того, когда Трумен и Черчилль пугали Сталина в Потсдаме сообщением об 
атомной бомбе и решили, что он ничего не понял. Разведчики наши за эти годы 
сработали блестяще! Они регулярно добывали и присылали в Москву многие 
результаты (формулы) исследований американских ученых. В Кремле была 
специальная секретная комната, где Курчатов — и только он один — знакомился с 
материалами, добытыми нашими агентами. Соратники Курчатова поражались его 
плодовитости и прозорливости, он иногда без экспериментальной проверки запускал 
теоретические разработки в производственный процесс. И все получалось! Например,
 той самой весной 1945 года, когда шла Потсдамская конференция, Курчатов со 
своими коллегами уже разрабатывал конструкцию промышленного реактора. 25 
декабря 1946 года впервые в СССР и Европе была осуществлена управляемая цепная 
реакция деления урана. За короткое время группа ученых под руководством 
Курчатова (да и постоянное внимание Сталина было очень грозным стимулом) 
проделали титаническую (не нахожу другого слова) работу, 6 ноября 1947 года 
было официально объявлено, что секрета атомной бомбы для СССР больше не 
существует.
Вот это была пилюля так пилюля для Пентагона! Даже не пилюля, а отрезвляющий 
душ. Правда, англо—американский союз, созданный в 1946 году, после речи 
Черчилля в Фултоне, не отказался от намерения нанести внезапный удар по СССР. В 
общем началась изнуряющая гонка вооружений.
Приведу цитату из высказывания Курчатова, без нее нельзя пускаться в дальнейшие 
рассуждения: «Советские ученые начали работу по практическому использованию 
атомной энергии в тяжелые дни Великой Отечественной войны, когда родная земля 
была залита кровью, когда разрушались и горели наши города и села, когда не 
было никого, кто не испытывал бы чувства глубокой скорби из—за гибели близких и 
дорогих людей. Мы были одни. Наши союзники в борьбе с фашизмом — англичане и 
американцы, которые в то время были впереди нас в научно—технических вопросах 
использования атомной энергии, вели свои работы в строго секретных условиях и 
ничем нам не помогли».
А теперь познакомьтесь с заявками, которые писал академик Курчатов в той самой 
сверхсекретной комнате Кремля после ознакомления с донесениями наших 
разведчиков.

«Сов. секретно.
Мной рассмотрен прилагаемый к сему перечень американских работ по проблеме 
урана. Направляю Вам результаты этого рассмотрения и прошу Вас дать указание 
ознакомить с этими результатами т. Кафтанова С. В. (уполномоченный 
Государственного Комитета Обороны, руководивший сектором науки. — Авт.) и т. 
Овакимяна Г. Б. (заместитель начальника внешней разведки НКВД СССР. — Авт.).
Сведения, которые было бы желательно получить из—за границы, подчеркнуты синим 
карандашом».

Из приложения к записке № 115 ее:

«В материалах… содержатся отрывочные замечания о возможности использования в 
«урановом котле» не только урана 235, но и урана 238. Кроме того, указано, что 
продукты сгорания ядерного топлива в «урановом котле» могут быть использованы 
вместо урана 235 в качестве материала для бомб.
Имея в виду эти замечания, я внимательно рассмотрел последние работы 
американцев по трансурановым элементам… и смог установить новое направление в 
решении всей проблемы урана…
Перспективы этого направления чрезвычайно увлекательны.
До сих пор работы по трансурановым элементам в нашей стране не проводились.
В связи с этим обращаюсь к вам с просьбой дать указания разведывательным 
органам выяснить, что сделано в рассматриваемом направлении в Америке. 
Выяснению подлежат следующие вопросы…
О написании этого письма никому не сообщал. Соображения, изложенные здесь, 
известны лишь проф. Кикоину и проф. Алиханову.
И. В. Курчатов.
22.03.43.
Экз. единственный».

Запрос Курчатова поступил в РКВД СССР со следующим сопроводительным письмом:

«Сов. секретно. № П–37сс
8 апреля 1943 г.
Заместителю Народного Комиссара
НКВД СССР
товарищу Меркулову В. Н.
При сем направляю записку профессора Курчатова И. В. о материалах по проблемам 
урана.
Прошу дать указание о дополнительном выяснении поставленных в ней вопросов.
По использовании материал прошу вернуть мне.
Заместитель Председателя Совета Народных Комиссаров». М. Г. Первухин
На документе резолюции:
«Лично т. Фитину. Дайте задания по поднятым в записке вопросам. Меркулов. 09.
04».
«Лично т. Овакимяну. Дайте задание «Антону» (псевдоним Леонида Квасникова, 
который с февраля 1943 года был руководителем резидентуры НКГБ СССР в Нью—Йорке 
по научно—технической разведке. — Авт.) Фитин. 10.04.».

В марте 1943 пришли новые сведения от разведчиков. Курчатов изучил их и написал 
письмо:

«Заместителю Председателя
Совета Народных Комиссаров Союза СССР
т. Первухину М. Г.
Получение данного материала имеет громадное, неоценимое значение для нашего 
государства и науки. Теперь мы имеем важные ориентиры для последующего научного 
исследования, они дают возможность нам миновать многие весьма трудоемкие фазы 
разработки урановой проблемы и узнать о новых научных и технических путях ее 
разрешения…
(Далее Курчатов в трех разделах излагает научную оценку полученных сведений.)
…IV. Полученные материалы заставляют нас по многим вопросам проблемы 
пересмотреть свои взгляды и установить при этом три новых для советской физики 
направления в работе…
Необходимо также отметить, что вся совокупность сведений материала указывает на 
техническую возможность решения всей проблемы в значительно более короткий срок,
 чем это думают наши ученые, не знакомые еще с ходом работ по этой проблеме за 
границей.
…Данное письмо будет передано Вам Вашим помощником т. Васиным А. И., у которого 
находятся подлежащие уничтожению черновые записи.

Зав. лабораторией профессор
И. Курчатов.

г. Москва 07.03.43 г. экз. единств.».

Сведения от разведки шли регулярно и именно по тем вопросам, которые ставил 
Курчатов.
Какое впечатление складывается у вас после прочтения этих документов, если на 
них наложить приведенную выше цитату из высказывания Курчатова? Что же, 
академик лгал? Ни в коем случае! Прочитайте еще раз слова Курчатова — в них 
полная и абсолютная правда. Вот первая фраза «советские ученые начали работу по 
практическому использованию атомной энергии». И это действительно так, они 
самостоятельно практически осуществляли огромные работы. А следующая фраза: 
«Наши союзники… которые в то время были впереди нас в научно—технических 
вопросах, использования атомной энергии, вели свои работы в строго секретных 
условиях и ничем нам не помогали».
Все точно: и что они были впереди, и насчет секретности и что не помогали.
Ну, а то, что наши разведчики добыли, так об этом не полагалось говорить по 
соображениям той же секретности.
Великолепный труд ученых отмечали на каждом этапе, чем стимулировали их усилия 
на следующую победу. За короткий сравнительно срок стали трижды Героями 
Социалистического Труда Игорь Васильевич Курчатов; трижды Герой Соцтруда Андрей 
Дмитриевич Сахаров; трижды Герой Соцтруда; лауреат 4 государственных премий, 1 
Ленинской премии — Александров Анатолий Петрович; трижды Герой Соцтруда, 3 
Госпремии, 1 Ленинская — у Харитона Юлия Борисовича; трижды Герой Соцтруда, 4 
Госпремии, 1 Ленинская — у Зельдовича Якова Борисовича; дважды Герой Соцтруда, 
3 Госпремии, 1 Ленинская у Виноградова Александра Павловича; Герой Соцтруда, 5 
Госпремий, 1 Ленинская и многие другие у Кикоина Исаака Константиновича; Герой 
Соцтруда, 3 Госпремии, 1 Ленинская у Флерова Георгия Николаевича; Герой 
Соцтруда, дважды лауреат Госпремии — Емельянов Василий Семенович; Герой 
Соцтруда, трижды лауреат Госпремий — Алиханов Абрам Исаакович.
Все награды и звания вполне заслуженные, если напомнить, от какой беды спасли 
работы этих ученых: план атомного удара по СССР «Дропшот» предусматривал 
сбросить 300 атомных бомб на 70 советских городов.
И достижения и награды атомщикам — все это прекрасно. Однако мне как—то не по 
себе, когда я не обнаруживаю сияния Золотых Звезд на груди разведчиков. 
Курчатов в своем кругу сказал: разведка обеспечила пятьдесят процентов успеха в 
создании атомной бомбы.
Вот хотя бы супруги Моррис и Леонтина Коэн одними из первых много лет 
«расщепляли» тайны американского атома в Лос—Аламоской лаборатории. Только в 
1961 году их арестовали в Англии и «наградили» каждого по 20 лет тюрьмы. В 1969 
году их обменяли на арестованных иностранных разведчиков. В настоящее время 
Коэны живут в Москве.
Ученый физик Клаус Фукс сам предложил услуги советской разведке. На идейной 
основе, без оплаты передал многие секреты, связанные с созданием атомной бомбы. 
Но такого человека надо было найти и долгое время поддерживать с ним 
конспиративную связь.
Наш профессиональный разведчик Леонид Квасников, резидент в Нью—Йорке 
(1943–1945) руководил работой по проникновению в тайны «Манхетенского проекта». 
И такие же отважные и результативные разведчики на этом направлении — Анатолий 
Яцков, Семен Семенов. Но никто из них не получил звания героя. Несправедливо!



Эйзенхауэр — гость Жукова

Однажды, во время перерыва в работе Потсдамской конференции, Сталин сказал 
Жукову:
— Я уже вам говорил, что хотел бы поближе познакомиться с Эйзенхауэром. 
Пригласите его в Москву. Как вы думаете, когда удобнее это сделать?
— Мне кажется, — ответил маршал, — есть хороший предлог, пригласим его на парад 
физкультурников 12 августа.
— Очень хорошо. Мы пошлем в Вашингтон официальное приглашение, но укажем, что 
Эйзенхауэр будет вашим гостем…
Жуков прилетел в Москву вместе с Эйзенхауэром на его личном самолете. Гости 
поселились в американском посольстве. Их было пятеро: Эйзенхауэр, генерал Клей, 
генерал Дейвис, сын Эйзенхауэра, Джон (в качестве адъютанта) и сержант Драй, 
ординарец, телохранитель, камердинер, во всех этих должностях он прошел с 
генералом всю войну.
Дальше, мне кажется, читателям будет интересно познакомиться с впечатлениями о 
поездке, написанными самим Эйзенхауэром.

«Как только мы заняли секцию, предназначенную для американского посла и 
прибывших с ним лиц, к нам подошел генерал Антонов, чтобы сообщить, что 
генералиссимус Сталин приглашает меня к себе на трибуну Мавзолея, если, конечно,
 я пожелаю. Поскольку я был вместе с американским послом, престиж которого как 
представителя президента имел важное значение, то у меня появились сомнения, 
уместно ли мне оставить посла, чтобы самому идти к генералиссимусу. 
Необходимость обо всем говорить через переводчика лишала меня всякой 
возможности расспросить у генерала Антонова сугубо конфиденциально 
относительного этого предложения, и я сразу заколебался. Однако он избавил меня 
от дальнейшего замешательства, сообщив остальную часть приглашения Сталина, 
которая гласила: генералиссимус говорит, что если захотите подняться на трибуну 
Мавзолея к нему, то он приглашает еще двух ваших коллег. Я обернулся к послу, 
чтобы быстро с ним посоветоваться. Он сказал, что приглашение беспрецедентное, 
насколько ему известно, никогда еще ни одного иностранца не приглашали на 
трибуну Мавзолея. Поэтому, понимая, что этим приглашением нам оказана особая 
честь, я быстро ответил генералу Антонову, что очень рад приглашению и что я 
хотел бы, чтобы вместе со мной пошли посол и глава американской военной миссии 
в Москве генерал—майор Джон Дин. Я считал, что если уж речь идет о каком—то 
местном престиже, то для посла и его помощника это было бы наиболее полезным.
Пять часов стояли мы на трибуне Мавзолея, пока продолжалось спортивное 
представление. Никто из нас никогда не видел даже отдаленно похожего на это 
зрелище. Спортсмены—исполнители были одеты в яркие костюмы, и тысячи этих людей 
исполняли движения в едином ритме. Народные танцы, акробатические номера и 
гимнастические упражнения исполнялись с безупречной точностью и, очевидно, с 
огромнейшим энтузиазмом. Оркестр, как утверждали, состоял из тысячи музыкантов 
и непрерывно играл в течение всего пятичасового представления.
Генералиссимус не обнаруживал никаких признаков усталости. Наоборот, казалось, 
он наслаждался каждой минутой представления. Он пригласил меня встать рядом с 
ним, и с помощью переводчика мы разговаривали с перерывами в течение всего 
спортивного представления.
Сталин проявил большой интерес к промышленным, научным и экономическим 
достижениям Америки. Он несколько раз повторял, что для России и США важно 
оставаться друзьями. «Имеется много направлений, — сказал он, — по которым мы 
нуждаемся в американской помощи. Наша огромная задача заключается в том, чтобы 
поднять уровень жизни русского народа, серьезно пострадавшего от войны. Мы 
должны узнать все о ваших научных достижениях в сельском хозяйстве. Мы должны 
также воспользоваться вашими специалистами, чтобы они помогли нам решить наши 
проблемы в области машиностроения и строительства. Мы знаем, что мы отстаем в 
этих вопросах, и знаем, что вы можете помочь нам». Эту мысль он сохранял в ходе 
всей беседы, в то время как я ожидал, что он ограничится просто выражением 
общих фраз о желательности сотрудничества».

…Мне хочется привести некоторые детали о том параде потому, что я был его 
участником. По решению его организаторов, поскольку это был первый спортивный 
праздник после одержанной победы, открыть его представлялась честь колонне 
Героев Советского Союза — бывших спортсменов. Я, как чемпион Средней Азии по 
боксу в среднем весе (я это звание выиграл в Ташкентском цирке в конце 1940 
года) и как Герой, был включен в этот, как его называли «Батальон героев». Нас 
поселили в общежитии Политической академии на Пироговской улице по 2–3 человека 
в комнате. Одели в специально сшитые белые костюмы, белые фуражки и полуботинки.
 В Советской Армии такая форма одежды не предусмотрена и Нарком Обороны Сталин 
разрешил нас так одеть, в порядке исключения.
Какой же это был красавец батальон!
Все, как один, — молодец к молодцу — не старше тридцати, спортсмены, отлично 
сложены, да еще вышколенные строевой выправкой. У каждого орденов и медалей 
полная грудь и маленьким солнышком горит Золотая Звезда (а у некоторых и по 
две!).
Мы несколько раз тренировались на Красной площади, ночью, когда москвичи спали. 
Колонны сходились к 24.00 и часов до трех несколько раз проходили мимо Мавзолея,
 отрабатывая дистанции, равнение и прочие строевые премудрости. Работа, прямо 
скажем, не из приятных. Особенно, когда томишься от безделия: мимо трибуны 
проходишь за минуту, а потом возвращаешься на исходное положение и ждешь, пока 
пройдут и вернутся все колонны. А это весь парад — больше часа.
На второй тренировке я заметил, что колонна наша после первого прохождения 
словно растаяла. Герои и раньше уходили в соседние колонны, там было много 
красивых девушек. Но на этот раз наших белых голубей в поле зрения не было. 
Вскоре я их нашел и присоединился к общей компании. Дело в том, что наше 
исходное положение было около гостиницы «Москва», а в ней работал до 6 утра 
огромный ресторан. Вот наши герои, обнаружив такое удобное место, сразу после 
прохождения, разместились за столиками, а как приходило время следующей 
маршировки, говорили официантам:
— Ничего не убирайте, мы скоро вернемся.
И через 15–20 минут пиршество продолжалось. К последнему проходу мимо трибуны 
держать равнение было совсем трудно. Начальник физподготовки Советской Армии, 
ответственный за подготовку этой военной колонны в гражданском параде, генерал 
Тарасов не мог понять, что происходит — чем больше тренируются, тем хуже ходят? 
Потом, узнав, в чем дело, очень добродушно смеялся над находчивостью белых 
голубей. Генерал понимал — строгости по отношению к ним недопустимы. Это были 
герои, уважение к ним величайшее. Он по—хорошему, по—приятельски просил:
— Ребята, не набирайтесь до последнего прохождения. Прошагайте, а потом уж 
гуляйте от души.
Мы не подвели генерала, во время парада прошли отлично. Не знаю, обратил ли на 
нас внимание Эйзенхауэр, мы его на трибуне видели, но он о нас в своих мемуарах 
не упоминает. Обидно!
Далее Эйзенхауэр вспоминает: «Вершиной всех событий, связанных с нашим 
пребыванием в Москве, стал обед в Кремле. В сверкающем огнями зале находилось 
множество маршалов Красной Армии и ряд работников министерства иностранных дел, 
которые выполняли роль переводчиков. Из моей группы здесь присутствовали 
офицеры, а также посол и генерал Дин. Было провозглашено множество тостов, и 
каждый из них отражал дух сотрудничества и совместной работы, какая постепенно 
сложилась в ходе войны. После обеда состоялся просмотр фильма, посвященного 
операциям русских по взятию Берлина. Как объяснил мне переводчик, в Берлинском 
сражении участвовали двадцать две дивизии и огромное количество артиллерии. Я 
заинтересовался фильмом, и генералиссимус с готовностью заметил, что даст мне 
копию фильма. Я сказал, что хотелось бы иметь также и его фотографию, и он 
ничего этого не забыл. Буквально через несколько дней я получил в Берлине 
полную копию фильма и фотографию генералиссимуса с его дарственной надписью».
Жуков предложил гостю не ограничивать визит Москвой, выбрать любые другие 
города вплоть до Владивостока. Эйзенхауэр выбрал Ленинград, о котором много 
слыхал в годы войны.
Накануне отъезда посол США Гарриман устроил прием в честь высокого гостя. Прием 
был в полном разгаре, когда посол подошел к Эйзенхауэру и сказал, что ждет 
очень важное известие, поэтому отлучится в МИД, но просит генерала задержать 
гостей, чтобы они не разошлись.
Эйзенхауэр признается: Это оказалось довольно трудным делом, так как посол 
задержался в министерстве иностранных дел значительно дольше, чем 
предполагалось. Однако призвав на помощь американских друзей, одни из которых 
провозглашали все новые и новые тосты, а другие даже стали подхватывать мелодии 
игравшего оркестра, нам все же удалось удержать основную часть гостей до 
возвращения Гарримана.
Он вышел на середину комнаты и громко объявил о капитуляции Японии, что вызвало 
радостные возгласы одобрения со стороны всех присутствовавших.
Мужество и стойкость ленинградцев поразили Эйзенхауэра. «Все мы были поражены 
тем фактом, что, говоря о потерях ленинградцев, каждый гражданин произносил это 
с гордостью и удовлетворением в голосе».
С большим теплом и отеческой гордостью Эйзенхауэр вспоминает общение своего 
сына с маршалом Жуковым.

«Во время завтрака в Ленинграде, когда произносили тосты, маршал Жуков попросил 
моего сына, до сих пор остававшегося в стороне, предложить свой тост. Позднее 
Джон говорил мне, что во время визита он больше всего боялся именно этого 
момента. Он встал и, сделав предварительное вступление, сказал, что, как 
молодой лейтенант, не привык находиться в кругу таких выдающихся военачальников 
и руководителей, а затем произнес: «Я нахожусь в России уже несколько дней и 
услышал много тостов. В этих тостах говорилось о мужестве и заслугах каждого 
союзного руководителя, каждого выдающегося маршала, генерала, адмирала и 
авиационного командующего. Я хочу провозгласить тост в честь самого важного 
русского человека во второй мировой войне. Джентльмены, я предлагаю выпить 
вместе со мной за рядового солдата великой Красной Армии!»
Его тост был встречен с большим энтузиазмом и выкриками одобрения, чем любой 
другой из множества тостов, которые я слышал за дни пребывания в России. 
Особенно доволен остался маршал Жуков. Он сказал мне: мы с ним, должно быть, 
стареем, если нам пришлось ждать, пока молодой лейтенант не напомнит нам, кто в 
действительности выиграл войну».

Из Ленинграда в Берлин Жуков вернулся вместе с Эйзенхауэром на его самолете. 
Вполне естественно после такого визита последовало приглашение Жукову.
Позвонил Молотов:
— Получено приглашение для вас от американского правительства посетить 
Соединенные Штаты. Товарищ Сталин считает полезным подобный визит. Как ваше 
мнение?
Жуков, конечно же, согласился.
Перед отъездом Эйзенхауэра в Штаты; на должность начальника Генерального штаба, 
он встретился с Жуковым на приеме в Берлине, в честь праздника 7 ноября 1945 
года. Это последнее свидание в Берлине свидетельствует о том, что два высоких 
военачальника взаимно испытывали симпатию и дружеское расположение. Вот 
убедительное тому подтверждение из книги Эйзенхауэра:

«Когда я прибыл, маршал Жуков со своей женой и несколькими старшими помощниками 
стоял в центре зала, принимая гостей. Он приветствовал меня и затем быстро 
покинул центр зала. Маршал взял свою жену под руку и мы втроем уединились в 
уютной комнате, где был накрыт стол с самой изысканной закуской. В разговоре 
прошло два часа».

Ох, дорого обойдется Жукову это уединение, подозрительный Сталин, которому в 
тот же вечер об этом уединении донесли, такие вещи запоминал надолго.
Я обещал писать о Жукове не только лицеприятные слова, вот случай, когда можно 
сказать о не очень тактичном поведении маршала по отношению к празднику и 
гостям, которых он встречал и большинство которых были фронтовые соратники. 
Всех бросил и уединился с одним. Скажем прямо, не совсем прилично так поступать,
 если даже тот единственный собеседник Эйзенхауэр. Не попахивает ли это 
пренебрежением к подчиненным? Нехороший симптом. К сожалению, это заболевание 
будет прогрессировать, за что маршал будет неоднократно бит нещадно. Разумеется,
 эта его новая черта будет преувеличена критикующими во много раз. Но так уж 
люди устроены — им только дай повод. И еще одна короткая, но очень важная 
цитатка из мемуаров Эйзенхауэра:

«После моего возвращения в Соединенные Штаты мы с маршалом продолжали 
переписываться в привычном для нас дружеском тоне до апреля 1946 года».

Почему до апреля? Потому что не только отношения Жукова и Эйзенхауэра обретают 
новые качества, мир раскалывался на два военных союза. В Пентагоне 
разрабатывались планы внезапного атомного удара по Советскому Союзу, по своей 
новой должности Эйзенхауэр имел к этому прямое отношение.
Мне кажется по этой причине Эйзенхауэр прекратил переписку с Жуковым. Он не 
скрывал своего восхищения полководческим искусством Жукова, говорил открыто о 
своей дружбе с ним.
Но явно не хотел быть криводушным в своих отношениях с маршалом, которого 
искренне уважал. Он, видимо, не считал, возможным, разрабатывая план войны 
против Советского Союза, писать лживые письма, поэтому «переписка прервалась».
Так недавние союзники и друзья оказались разделенными невидимой линией фронта.



Расправа Сталина над Жуковым

Много написано о неблаговидных делах Сталина. Обычно его поступки объясняются 
борьбой за власть, мотивируются политическими схватками с соперниками. Все это, 
как говорится, имело место. Некоторые историки и писатели, объясняя негативную 
деятельность Сталина, касались и его чисто человеческих качеств, а вернее 
пороков. Но только касались. Одно из деяний Сталина, о котором я хочу 
рассказать, особенно наглядно раскрывает именно порочные свойства его 
человеческой натуры.
Я имею в виду расправу Сталина над маршалом Жуковым после победы в Великой 
Отечественной войне.
Почему я считаю, что в основе этой расправы лежат не только политические (они 
тоже, конечно, были), но главным образом пружины психологические, 
эмоциональные? Потому что у Сталина не было повода расправляться с Жуковым, как 
с претендентом на место руководителя государства. Жуков не был политиком, он 
никогда не помышлял о захвате власти. Разумеется, после многих блестящих побед, 
одержанных в сражениях и в войне в целом, Жуков имел огромную популярность в 
народе и непререкаемую власть в армии. При желании он мог бы посоперничать даже 
с самим Сталиным. Но в том—то и дело, что такого желания у него никогда не 
появлялось, как говорил он сам, даже и в мыслях, не было.
Но Сталин, при его болезненной подозрительности, вычислил такую возможность у 
прославленного полководца, тем более, что жизнь давала подобные примеры: 
некоторые крупные военачальники второй мировой войны стали главами своих 
государств. Генерал Эйзенхауэр — в США, маршал Тито в Югославии, Энвер Ходжа в 
Албании, генералиссимус Франко сохранял свой трон в Испании, маршал Ким Ир Сен 
(по сей день!) правитель Северной Кореи.
Словом, пища для размышлений у Сталина была. Но все же в глубине души, он, 
наверное, понимал, что Жуков ему не соперник. Хорошо изучив маршала за годы 
войны, Сталин знал: Жуков «военная косточка», он любит военное дело — это его 
призвание увлечение, смысл жизни. Он никогда не посягнет на трон, на котором 
сидит Сталин, этот трон ему просто не нужен.
Все это только усугубляет безнравственность задуманной и осуществленной 
расправы.
Жуков прошел рядом со Сталиным всю войну, они преодолели немало критических 
моментов и одержали вместе крупные победы в сражениях. Я вовсе не хочу умалять 
роль Сталина в этих победах. Но Жуков не раз выручал Сталина (хотя бы под 
Москвой, когда Сталин уже смирился с потерей столицы). Многими своими 
талантливыми решениями маршал поднимал авторитет Сталина как Верховного 
Главнокомандующего.
Почему же все—таки Сталин решился на расправу?
Вот здесь, мне кажется, пора сказать о психологических факторах, упомянутых 
выше.
Зависть очень сильное чувство, она может не только подталкивать человека на 
неблаговидные поступки, но, укрепляясь и развиваясь, порождает ненависть. Ну, а 
ненависть, в свою очередь, является стимулятором более решительных действий во 
вред тому, против кого она направлена.
В общем, не я первый высказываю предположение, что ощущение своего 
«несоответствия» порождало у Сталина целый комплекс желаний при невозможности 
самому возвыситься до более талантливых соратников, то как—то принизить их, 
подмять своей властью, ну, а против особенно выделяющихся или непокорных, 
закипала затаенная ненависть, которая находила удовлетворение обычно в 
физическом уничтожении объекта ненависти. Сталин сам говорил: высшее 
наслаждение — сломить соперника и насладиться победой.
Он был большим мастером сложнейших интриг и, надо полагать, наслаждался 
процессом создания хитросплетений, в результате которых жертвы его с помощью 
фальсификации и ложных обвинений превращались в ничто еще при жизни, он доводил 
их пыточным изуверством до признания «своей вины», а затем следовало физическое 
уничтожение.
Как теперь стало известно из архивов, все крупные судебные политические 
процессы 30–х годов были не только задуманы, но и осуществлены лично Сталиным. 
Он повседневно руководил следствием, читал и правил протоколы допросов, ставил 
задачи на «выбивание» нужных ему показаний, увеличивал число арестованных, 
расширял масштабы обвинений и в конце концов определял меру наказания: как 
правило, расстрел.
Расправа над маршалом Жуковым, начатая в 1946 году, явилась одной из таких 
крупномасштабных интриг, задуманных и проведенных Сталиным с его многолетней 
опытностью.
Читатели могут соглашаться или не соглашаться с высказываемыми предположениями, 
особенно касающихся хода мыслей «вождя народов». Надеюсь, все, что я расскажу 
дальше, подтвердит правильность моих суждений.
Итак, по порядку. Первый импульс, породивший искру, из которой разгорелся не 
только костер, а настоящий пожар злобы и ненависти, наверное, зародился сразу 
после победы над германской армией. Сталину, как Верховному Главнокомандующему, 
полагалось принять капитуляцию поверженного врага — это был торжественный, 
величественный исторический акт. И кому же как не ему, «великому полководцу 
всех времен и народов», «организатору и вдохновителю всех наших побед», 
возвыситься над согнутыми спинами гитлеровских военачальников, ставящих подписи 
и безоговорочно признающих свое полное поражение.
Фактически и юридически Сталин имел право на осуществление такой исторической 
миссии. Но помешала его постоянная настороженность, боязнь покушения (как 
известно, Сталин во время войны не выезжал на фронты по этой же причине). А в 
мирные дни сидел за высокими стенами Кремля или на Кунцевской (ближней) даче, 
охраняемый сотнями телохранителей, скрывавшимися за деревьями и строениями, 
окружавшими эту дачу.
Привозить гитлеровских маршалов и генералов в Москву для подписания акта 
капитуляции было неприлично, тем более, что союзники уже подписали такой акт 8 
мая там, в Германии, на поле сражения. Ехать на это самое поле сражения, где 
еще все дымилось от ужасающих пожаров и оказывали сопротивление отдельные 
группы гитлеровцев, считалось опасно. Вдруг какой—нибудь фанатик найдет способ 
проникнуть через кордоны охраны и пустить роковую пулю в него, в Сталина. Чем 
черт не шутит: найдутся желающие отомстить за поверженный «фатерлянд». Если 
здесь, в своей столице, удается обезопасить себя от своих соотечественников 
сложной системой охраны, то там, в чужой стране, в окружении враждебного народа 
опасность возрастает на несколько порядков.
Учитывая все это, Сталин поручил Жукову принимать капитуляцию. А потом, читая 
газеты и просматривая кинохронику, Иосиф Виссарионович, наверное, примерял себя 
на месте Жукова, как бы он выглядел и как был бы запечатлен для истории. 
Скребло, скребло самолюбие у вождя народов, отодвинутого на второй план в такой 
торжественный, именно исторический момент.
Но Сталин всегда находил способ поправить дело. И сделав некоторую уступку при 
подписании акта капитуляции, он намеревался наверстать, взять реванш на параде 
Победы — провести его лично и всенародно закрепить себя как победителя в 
Великой Отечественной войне.
Рассуждения угодливых историков о благородстве и скромности Сталина, который 
так бескорыстно уступил Жукову право принимать парад Победы, не имеют ничего 
общего с действительностью. Факты, рассказанные выше, свидетельствуют о том, 
что Сталин очень хотел сам принимать Парад Победы. Неудача, вполне естественно, 
прибавила недоброжелательности к Жукову.
Следующим импульсом, подстегнувшим болезненное самолюбие Сталина, было 
случившееся на Потсдамской конференции.
Произошло это не в ходе конференции, не в дискуссиях с главами государств 
Черчиллем, Труменом, Эттли, где решались большие международные проблемы, а вне 
стен дворца Цецилиенхоф, в обычной семейной беседе отца с сыном, т. е. Иосифа 
Виссарионовича и его сына Василия. Сталин—младший в те дни служил в войсках, 
находившихся на территории Германии.
Для большей достоверности я всегда опираюсь на документы или рассказы 
участников и очевидцев события, о котором идет речь. Поэтому и здесь приведу 
рассказ Главного маршала авиации Александра Александровича Новикова, дважды 
Героя Советского Союза, в то время командовавшего военно—воздушными силами 
страны (с апреля 1942 по март 1946).
Новиков, по воле Сталина, стал участником событий, связанных с расправой над 
Жуковым, причем на всех ее этапах.
Собирая материалы для этой книги, я побывал в семье Новикова, его жена Тамара 
Потаповна познакомила меня с дневниковыми записями маршала и с тем, что было 
известно из рассказов самого Александра Александровича.
Светлана Александровна, дочь Новикова, в те дни писала свои воспоминания, вот 
несколько эпизодов из ее рукописи:
— В начале 1942 года, когда отца перевели в Москву, его назначили командующим 
ВВС Красной Армии и зам. наркома Обороны СССР по авиации. Масштабы работы 
колоссальные. Отвечал не только за боевые действия на всех фронтах, но и за 
снабжение авиации всем необходимым.
И еще пришлось заниматься такой «мелочью», как личная служба Василия Сталина. 
Сын Сталина был тогда в звании полковника. Занимал должность начальника 
инспекции ВВС КА. Что представлял собой Василий? Все его образование составляли 
незаконченная средняя школа, Качинская военная школа летчиков и годичное 
пребывание на авиакурсах усовершенствования командиров эскадрилий.
Первое офицерское звание ему присвоили в 1940 году. Откуда же тогда звание 
полковника уже в начале 1942 года? И это в двадцать один год! И что должен был 
испытать только что назначенный командующий ВВС КА, узнав о том, что у него в 
непосредственном подчинении находится сын самого Верховного, да еще на такой 
ответственной должности? Мало того, сам Сталин хотя бы внешне поддерживал миф о 
своей скромности в быту, а его сынок, пользуясь своим особым положением и 
попустительством подхалимов, совершенно беззастенчиво попирал военные порядки и 
вообще вел себя, как разгулявшийся купчик. Отец был вне себя от возмущения! Он 
прекрасно понимал, что Сталин не мог быть в неведении как относительно 
небывалого служебного взлета сына, так и относительно его поведения. Значит, он 
«благословил» тот взлет, поощрял подхалимов. И что было делать отцу, только что 
вступившему в должность? Оставить все, как есть? Нет, это было не в его 
характере.
Он потребовал от Василия неукоснительного соблюдения воинской дисциплины и 
попробовал хоть как—то укоротить его замашки. Так, в частности, из трех машин, 
которые имел в личном распоряжении Василий, оставил одну, как и полагалось по 
должности. Это, понятно, заело самолюбие юного полковника. Он почувствовал, что 
у нового командующего крепкая рука и что его «вольнице» пришел конец. И начал 
интриговать. Представьте себе — в напряженнейшее время, когда приближался 
кульминационный момент войны, когда гитлеровские армии рвались на Кавказ и к 
Волге. Отец, как и все военное командование в ту пору по заведенному Сталиным 
порядку, не спал все ночи напролет, возвращался из штаба уже утром, а большую 
часть времени проводил на фронтах.
И каково было ему, когда Верховный вызывал его на ковер, требуя объяснений по 
поводу очередного «доклада» сынка, в котором тот приводил «компрометирующие» 
данные о деятельности командующего ВВС! И один раз вызвал, и другой, и третий…
«Товарищ Сталин, вас неверно информировали», говорил отец, предельно сдержанно, 
усилием воли подавляя внутреннее напряжение и негодование, и начинал 
разматывать ловко закрученную ленту «обвинений». А разговаривать со Сталиным 
было совсем непросто. Ему не скажешь: погодите, мол, я уточню. Нет, он требовал 
немедленного и точного ответа, за которым тут же следовала команда: 
«Проверить!» И командующего проверяли.
Грозный Иосиф Виссарионович проявил удивительное терпение к сыну, и Василий 
оставался на своей должности до января 1943 года. Но в конце концов и Сталин 
разозлился. Видя, что сын своими кутежами ставит его в неловкое положение, он 
приказал ликвидировать инспекцию. «Нечего проверять наших летчиков, они 
прекрасно воюют!» На этот раз Сталин проявил твердость: разрешил отправить сына 
на фронт.
В январе 1943 года по распоряжению командующего ВВС Василия направляй в 
действующий авиаполк. Но и там он повел себя как в своей вотчине. Сведения о 
безобразиях, пьянках и дебошах «титулованного» летчика дошли до Москвы. Василия 
вызвали на военный совет ВВС, где приняли решение об отстранении его от 
должности и выведении в резерв на два месяца.
Василий был взбешен. Но надо было видеть, каким тихим, смирным и даже 
приниженным он бывал, когда приходил к нам в дом и встречался с отцом. «Глядеть 
противно, как он ерзает и ластится», — говорил отец. Он—то знал, что Василий 
люто его ненавидит и ждет лишь удобного случая с ним рассчитаться. А ведет себя 
теперь так, потому что Сталин на время лишил его своего покровительства.
В 1945 году, сразу после победы, Василий стал искать случая помириться со 
Сталиным. Сначала он написал ему письмо, в котором он, верный себе, как бы 
докладывал Верховному о недостатках в ВВС, о плохом качестве наших самолетов, в 
частности ЯК–3, о том, что из—за поспешной приемки наши летчики на них бьются.
Сталин прочитал письмо и принял сына. Они помирились. Это произошло летом в 
Потсдаме, куда Сталин приехал на конференцию глав правительств 
держав—победительниц. А мой отец как командующий ВВС находился в это время 
далеко на востоке: предстояла война с Японией. Трогать его было еще рано.
А вот что предшествовало непосредственно аресту отца.
Незадолго до нового — сорок шестого — года, отцу подали на подпись бумагу, в 
которой было представление полковника В. И. Сталина к званию генерал—майора 
авиации. К тому времени полковнику исполнилось двадцать четыре года. Отец 
представления не подписал. Понимал, что играет с огнем, но не мог переступить 
через, себя.
Под Новый год к нам на квартиру по ВЧ позвонил сам Сталин. До сих пор я помню, 
с каким напряжением вел отец тот разговор. Сталин напрямую спросил его: «А как 
вы, товарищ Новиков, смотрите на то, чтобы Василию Сталину присвоить звание 
генерала?» Отец стал говорить, что тот еще очень молод, что ему не хватает 
образования, что надо бы ему подучиться, поступить в Военно—воздушную академию. 
Сталин выслушал аргументы отца и коротко оборвал разговор: «Представление к 
званию писать не надо. Подавайте общим списком». И положил трубку.
Отец тут же позвонил Жукову, пересказал разговор со Сталиным и спросил: «Что 
делать?» Жуков крепко выругался — естественно, он относился к Василию с тем же 
презрением — и ответил: «А что ты можешь сделать? Это приказ».
Отец подружился с маршалом еще при защите Ленинграда. Он говорил, что и 
назначение его на должность командующего ВВС Красной Армии произошло не без 
рекомендации Жукова.
Вскоре в газетах опубликовали постановление правительства о присвоении группе 
старших офицеров и генералов новых званий. В списке тех, кто удостоился звания 
генерал—майора, числился и Василий Сталин…
Вот такие служебные и бытовые дела предшествовали открытому удару Сталина. 
Вождь не прощал строптивости никому.
Напомню размолвку Жукова со Сталиным 29 июля 1941 года, о которой Георгий 
Константинович пишет:

«Я понимал, что означали два слова: «сдать Киев» для всех советских людей и, 
конечно, для И. В. Сталина. Но я не мог поддаваться чувствам, а как начальник 
Генерального штаба обязан был предложить единственно возможное и правильное, по 
мнению Генштаба и на мой взгляд, стратегическое решение в сложившейся 
обстановке.
— Киев придется оставить, — твердо сказал я.
Наступило тяжелое молчание… Я продолжал доклад, стараясь быть спокойнее.
— На западном направлении нужно немедля организовать контрудар с целью 
ликвидации ельнинского выступа фронта противника. Ельнинский плацдарм 
гитлеровцы могут позднее использовать для наступления на Москву.
— Какие там еще контрудары, что за чепуха? — вспылил И. В. Сталин и вдруг на 
высоких тонах бросил:
— Как вы могли додуматься сдать врагу Киев?
Я не мог сдержаться и ответил:
— Если вы считаете, что я, как начальник Генерального штаба, способен только 
чепуху молоть, тогда мне здесь делать нечего. Я прошу освободить меня от 
обязанностей начальника Генерального штаба и послать на фронт. Там я, видимо, 
принесу больше пользы Родине.
Опять наступила тягостная пауза».

Сталин на расправу был скор и беспощаден — Жуков снят с должности начальника 
Генерального Штаба и назначен командующим Резервным фронтом.
После этой размолвки Сталин не доверял Жукову. Даже позднее признав, что Жуков 
был прав, в отношении Киева, а поехав на второстепенное направление под Ельню, 
провел там первую успешную наступательную операцию, Сталин не снял недоверия. 
Наоборот, опасаясь, что Жуков, будучи обиженным, начнет как—то ему мстить или 
вести о нем какие—нибудь недоброжелательные разговоры (по себе судил?), Сталин 
приказал вести за Жуковым постоянную слежку.
Надо быть действительно больным человеком, чтобы летом 1941 года, когда наши 
войска отступали на всех фронтах и страна была в опасности, так тешить свои 
амбиции и подозрительность. О том, что это не мои домыслы, свидетельствует 
официальный документ. Он был составлен уже в годы развенчания Сталина, но факты 
остаются фактами, и еще обратите внимание на уровень — это докладная не 
кому—нибудь, а Генеральному секретарю ЦК.

«Совершенно секретно
Товарищу Маленкову Г. М.
По вопросу об установлении аппаратуры подслушивания в доме № 3 по улице 
Грановского докладываем.
В архивных материалах 2 Спецотдела МВД СССР обнаружены документы, утвержденные 
Кобуловым и Абакумовым по установке оперативной техники (подслушивания) на 
квартирах т.т. Буденного, Жукова и Тимошенко, проживающих в этом доме.
28 сентября и 2 октября 1942 года Кобуловым утвержден план организации 
установки аппаратуры подслушивания на квартире т. Буденного. Этим планом было 
предусмотрено устройство техники подслушивания в квартире т. Буденного через 
квартиру № 93, причем работы по установке аппаратуры подслушивания проводились 
под видом ремонта отопительной системы.
5 июня 1943 года Абакумовым утвержден план дополнительных мероприятий по 
установке техники подслушивания в квартире т. Буденного с использованием 
квартиры № 89.
Для организации подслушивания в доме № 3 по улице Грановского была занята 
отдельная комната, в которой было смонтировано оборудование специальной техники.

Во 2 Спецотделе МВД СССР обнаружены также документы об установке аппаратуры 
подслушивания на квартирах у т.т. Жукова и Тимошенко.
После ареста Берия, как только нам стало известно о наличии аппаратуры 
подслушивания у т.т. Буденного, Жукова и Тимошенко, сразу же были приняты 
следующие меры: обрублены провода, ведущие к аппаратуре, специальное 
оборудование в отдельной комнате демонтировано и вывезено, а комната сдана 
коменданту дома.
Прилагаем: дело № К–960 об установке аппаратуры подслушивания на квартире т. 
Буденного в двух томах — на 13 листах и на 11 листах, дело Гордец № 584 (ка) об 
установке аппаратуры подслушивания на квартире т. Жукова на 14 листах и рапорта 
начальника 9 Управления МВД СССР т. Лунева и начальника 2 Спецотдела МВД СССР т.
 Заболотного об обнаружении и снятии техники подслушивания в доме № 3 по улице 
Грановского.

С. Круглов


И. Серов

23 июля 1953 года.»

Таким образом в КГБ уже давно готовили компромат и ждали сигнала. Им не 
терпелось отведать «крупной рыбки», но нельзя было: «крупная» решала важные 
стратегические задачи. И вот наконец—то, все позади. Война закончилась, победа 
одержана. Можно продолжить сериал «заговоры» с остро захватывающим детективным 
сюжетом.
В марте 1946 года командующего ВВС Советской Армии Главного маршала авиации 
Новикова А. А. сняли с занимаемой должности — без всяких обоснований. Но пока 
не арестовали.
Создали Государственную комиссию по ВВС под председательством Н. А. Булганина. 
В ее состав входили Г. М. Маленков, С. М. Штеменко, авиаторы К. А. Вершинин, Л. 
Г. Голованов, С. И. Руденко, В. А. Судец и другие. Все члены комиссии понимали: 
их задача обосновать задним числом снятие командующего ВВС. Но эта главная цель 
была прикрыта обычной ширмой: официально предписывалось — тщательно проверить и 
вскрыть все недостатки в работе авиации во время войны. Основной тезис 
обвинения сводился к неправильной технической политике, к поспешности в приемке 
самолетов, что приводило к многим авариям.
10 февраля 1946 года А. М. Новикова избрали депутатом Верховного Совета СССР, а 
в ночь на 23 апреля 1946 года Главный маршал авиации, дважды Герой Советского 
Союза и вновь избранный депутат А. А. Новиков был арестован. Незадолго перед 
этим были арестованы министр авиационной промышленности А. И. Шахурин, из 
руководства ВВС — генералы Репин, Селезнев и три ответственных работника ЦК: 
Шиманов, Будников, Григорьян.
В Главной военной прокуратуре СССР (в 1992 г.) я ознакомился с материалами дела 
по обвинению этой «группы крупных вредителей».
Суть обвинения: руководство министерства авиационной промышленности якобы 
выпускало партии недоброкачественных самолетов, а руководство ВВС принимало их, 
направляло на укомплектование авиационных частей, что нередко приводило к 
авариям и даже гибели летного состава.
Я разыскал и побеседовал с единственным оставшимся сегодня в живых обвиняемым 
по этому делу генерал—лейтенантом Селезневым Николаем Павловичем, он был 
начальником Главного управления заказов вооружения ВВС.
Он уже не молод, ему восемьдесят шестой год (в 1992 году).
После отбытия по приговору пяти лет, еще год держали в тюрьме без всяких на то 
оснований. В течение пяти лет он находился в застенках Лубянки! Даже в лагерь 
не отправляли.
Не буду приводить содержание всей нашей беседы, это требует отдельного 
изложения. Главное, что я уяснил: обвинение во вредительстве было абсолютно 
надуманным.
— Война есть война! Тут не до тонкой отделки, главное наличие боевых качеств, — 
сказал Селезнев. — Каждый раз я, как ответственный за приемку, фиксировал все 
заводские недостатки. Но тот же Верховный Главнокомандующий Сталин, и особенно 
курировавший авиационное производство Маленков — гнал нас в хвост и в гриву, 
требуя не мелочиться и не задерживать поставку самолетов фронту. Кстати, 
зафиксированное за время войны количество аварий по техническим причинам 
является меньше допустимой «нормы» поломок за такой длительный срок, да еще в 
условиях торопливого производства в военное время. Нас надо было поощрять, а не 
наказывать за такие показатели!..
После беседы с Селезневым, я убедился: в этом деле министр Госбезопасности 
Абакумов осуществлял определенную «сверхзадачу», поставленную лично Сталиным. 
Об этом сказал сам Абакумов, когда дошла очередь до него, и он оказался в одной 
из камер той же Лубянки. Да и в сохранившихся докладах об арестах и ходе 
следствия, написанных им, когда он был министром Госбезопасности, Абакумов 
писал на имя Сталина такие слова: «По Вашему личному указанию…»
А теперь обратимся к жизни маршала Жукова, пока еще не подозревающего о 
надвигающейся опасности. О новых, не свойственных ему делах, политических и 
дипломатических, читателям известно из предыдущих глав.
Занимаясь всем этим, Жуков помнил о необходимости обобщить огромный опыт 
минувшей войны, дабы использовать его в боевой подготовке войск. Война 
закончена, однако поступило очень много тревожных сведений о том, что недавние 
союзники обеспокоены мощью победившей советской страны и замышляют свои далеко 
недружественные акции. Появилась атомная бомба и сила ее порождала 
головокружительные агрессивные планы на будущее у некоторых западных стратегов.
В ноябре 1945 года Жуков провел военно—научную конференцию, в которой 
участвовали не только военачальники группы войск, но и представители Генштаба и 
академий.
В общем, забот у маршала было много. А в Москве тем временем Сталин плел 
сложную и далеко идущую интригу.
В мае 1965 года полковник Светлишин посетил маршала Жукова по поручению 
редакции «Военно—исторического журнала». Вот что рассказал ему Жуков (я беру из 
статьи Светлишина цитаты, касающиеся нашей темы).

«Не успели участники конференции разъехаться к местам службы, — продолжал 
рассказ Георгий Константинович, — как в расположение Группы войск прибыл 
генерал Абакумов — заместитель Берии. Мне о цели визита не доложил, развернул 
бурную деятельность.
Когда стало известно, что Абакумов производит аресты генералов и офицеров, я 
приказал немедленно вызвать его. Задал два вопроса: почему по прибытии не 
изволил представиться мне как Главнокомандующему и почему без моего ведома, как 
Главноначальствующего, арестовывает моих подчиненных?
Ответы его были, на мой взгляд, невразумительны. Приказал ему: всех 
арестованных генералов и офицеров освободить. Самому убыть туда, откуда прибыл. 
В случае невыполнения приказа отправлю в Москву под конвоем.
Абакумов убыл восвояси…

Нетрудно представить, в каких красках докладывал Сталину «обиженный» Абакумов о 
своем выдворении из Германии и как это подогревало мнительного вождя.

«В конце марта 1946 года мне передали, чтобы я позвонил Сталину. Он справился о 
делах, потом сказал, что Эйзенхауэр и Монтгомери из Германии отозваны. Пора, 
мол, и мне возвращаться домой. Через несколько дней Сталин позвонил сам, 
спросил, какую бы должность я хотел занять. Пояснил, что в связи с 
реорганизацией управления должность первого заместителя Наркома обороны 
ликвидируется. Заместителем Наркома обороны, то есть его, Сталина, по общим 
вопросам будет Булганин. Василевский назначен начальником Генерального штаба, 
Кузнецов — главнокомандующим Военно—морскими силами. А мне было предложено 
возглавить сухопутные войска…»

Жуков принял все объяснения Сталина о своем новом назначении, как говорится, за 
чистую монету, переехал в Москву, как всегда приступил к работе с присущей ему 
энергией. Как вдруг 31 мая ему позвонили и…
Дальше опять рассказ самого Жукова.

«Я был предупрежден, что назавтра назначено заседание Высшего военного совета. 
Поздно вечером приехал на дачу. Уже собирался лечь отдыхать, услышал звонок и 
шум. Вошли трое молодцев. Старший из них представился и сказал, что им 
приказано произвести обыск… Кем, было ясно. Ордера на обыск они не имели. 
Пришлось наглецов выгнать, пригрозить, что применю оружие…
А на следующий день состоялось заседание Высшего военного совета, на которое 
были приглашены маршалы Советского Союза и некоторые маршалы родов войск. 
Собрались, расселись по местам. Генерал Штеменко занял стол секретаря Совета. 
Сталин почему—то опаздывал. Наконец, он появился. Хмурый, в довоенном френче. 
По моим наблюдениям, он надевал его, когда настроение было «грозовое». Недобрая 
примета подтвердилась.
Неторопливыми шагами Сталин подошел к столу секретаря Совета, остановился и 
медленным взором обвел. всех собравшихся. Как я заметил, его взгляд на какое—то 
едва уловимое мгновение сосредоточился на мне. Затем он положил на стол папку и 
глухим голосом сказал:
«Товарищ Штеменко, прочитайте, пожалуйста, нам эти документы».
Генерал Штеменко раскрыл положенную Сталиным папку и начал громко читать. То 
были показания находившихся в застенках Берии бывшего члена военного совета 
1–го Белорусского фронта К. Ф. Телегина и бывшего командующего ВВС Советской 
Армии Главного маршала авиации А. А. Новикова. Нет нужды пересказывать эти 
показания, но суть их была однозначна: маршал Жуков возглавляет заговор с целью 
осуществления в стране военного переворота.
Всего в деле фигурировало 75 человек, из них 74 ко времени этого заседания были 
уже арестованы и несколько месяцев находились под следствием. Последним в 
списке был я.
После прочтения показаний генерала Телегина и маршала Новикова в зале 
воцарилась гнетущая тишина, длившаяся минуты две. И вот первым заговорил Сталин.
 Обращаясь к сидящим в зале, он предложил выступать и высказывать мнение по 
существу выдвинутых обвинений в мой адрес.
Выступили поочередно члены Политбюро ЦК партии Г. М. Маленков и В. М. Молотов. 
Оба они стремились убедить присутствующих в моей вине. Однако для 
доказательства не привели каких—либо новых фактов, повторив лишь то, что 
указывалось в показаниях Телегина и Новикова.
После Маленкова и Молотова выступили маршалы Советского Союза И. С. Конев, А. М.
 Василевский и К. К. Рокоссовский. Они говорили о некоторых недостатках моего 
характера и допущенных ошибках в работе. В то же время в их словах прозвучало 
убеждение в том, что я не могу быть заговорщиком. Особенно ярко и 
аргументированно выступил маршал бронетанковых войск П. С. Рыбалко, который 
закончил свою речь так:
«Товарищ Сталин! Товарищи члены Политбюро! Я не верю, что маршал Жуков — 
заговорщик. У него есть недостатки, как у всякого другого человека, но он 
патриот Родины, и он убедительно доказал это в сражениях Великой Отечественной 
войны».
Сталин никого не перебивал. Предложил прекратить обсуждение по этому вопросу. 
Затем он подошел ко мне, спросил:
«А что вы, товарищ Жуков, можете нам сказать?»
Я посмотрел удивленно и твердым голосом ответил:
«Мне, товарищ Сталин, не в чем оправдываться, я всегда честно служил партии и 
нашей Родине. Ни к какому заговору не причастен. Очень прошу вас разобраться в 
том, при каких обстоятельствах были получены показания от Телегина и Новикова. 
Я хорошо знаю этих людей, мне приходилось с ними работать в суровых условиях 
войны, а потому глубоко убежден в том, что кто—то их принудил написать 
неправду».
Сталин спокойно выслушал, внимательно посмотрел мне в глаза и затем сказал:
«А все—таки вам, товарищ Жуков, придется на некоторое время покинуть Москву».
Я ответил, что готов выполнить свой солдатский долг там, где прикажут партия и 
правительство…»

К изложению рассказа Жукова я должен сделать одну существенную оговорку. Или 
Жуков по старости запамятовал, или полковник Светлишин что—то спутал при 
пересказе. Показаний генерала Телегина на заседании Высшего военного совета в 
июне 1946 года не могло быть. Было только письмо Новикова. Генерала Телегина 
арестовали через полтора года после заседания Высшего военного совета. Его 
показания мы проанализируем позднее. В подтверждение привожу документ:

«УТВЕРЖДАЮ
Министр госбезопасности СССР
генерал—полковник

(Абакумов)

30 января 1948 года
АРЕСТ САНКЦИОНИРУЮ
Главный военный прокурор
Советской Армии
генерал—лейтенант юстиции

(Афанасьев)

31 января 1948 года
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
(на арест)
гор. Москва
1948 года, 31 января.
Я, пом (ощник) начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР 
подполковник СОКОЛОВ, рассмотрев поступившие материалы о преступной 
деятельности ТЕЛЕГИНА Константина Федоровича, 1899 года рождения, уроженца г. 
Татарска Новосибирской области, русского, в 1947 году переведенного из членов 
ВКП (б) в кандидаты и уволенного с военной службы в Советской Армии, 
генерал—лейтенанта в отставке, НАШЕЛ:
Имеющимися в МГБ СССР материалами устанавливается, что ТЕЛЕГИН проводит 
антисоветскую деятельность, а также, что в 1945–1946 гг., находясь на 
территории Германии, он занимался мародерством. Руководствуясь статьями 145 и 
158 УПК РСФСР, ПОСТАНОВИЛ:
ТЕЛЕГИНА Константина Федоровича подвергнуть аресту и обыску».

Что касается показаний бывшего командующего ВВС Советской Армии Главного 
маршала авиации А. А. Новикова, то на заседании Совета этот документ назывался 
«письмом», а не результатом допроса. Это уточнение я считаю очень важным, так 
как одно дело письмо, якобы написанное Главным маршалом добровольно по своему 
личному побуждению (видимость этого и хотел создать Сталин), и совсем иное было 
бы отношение членов совета к заявлению человека на следствии.
Обратите внимание еще на такую очень важную деталь, о которой говорит Жуков — 
Сталин сам принес папку и положил ее на стол перед Штеменко, сказав: «Товарищ 
Штименко, прочитайте, пожалуйста, нам эти документы».
В той папке находилось письмо, написанное Новиковым. Оно было напечатано на 
машинке, и на каждой странице стояла подпись Новикова. Ксерокопия этого 
документа лежит на моем столе. Кроме машинописного текста есть письмо, 
написанное Новиковым чернилами, я видел это письмо в личном архиве. Сталина, на 
его квартире.
А теперь я познакомлю читателей с обстоятельствами, в которых появилось это 
роковое письмо. Уже в качестве подследственного сам Абакумов заявлял: «Авиаторы 
те были арестованы по прямому указанию Сталина без предварительных предложений 
со стороны «Смерш» или НКГБ СССР».
Вспомните арест 74 офицеров в штабе Жукова — их готовили на роль заговорщиков. 
Но все их «признания» мелковаты, нужна была крупная фигура, которой бы поверили 
в армии. И выбор Сталина пал на Новикова. Главный маршал авиации Новиков 
пользовался большим уважением в армии, он участвовал с Жуковым в нескольких 
фронтовых операциях. Руководил боевыми действиями советской авиации с 11 апреля 
1942 года до полного разгрома германской и японской армий. Ему поверили бы не 
только члены Высшего военного совета, но и вся армия. На нем вождь и самолюбие 
свое тешил, и строптивость героя—летчика наказывал (вспомните фискальство 
Василия Сталина и все, что связано с его службой под командованием Новикова).
Письмо Новикова рождалось в такой последовательности: сначала маршала 
«обрабатывали», выбивая согласие на это письмо, на это ушла неделя — арестован 
22 апреля 1946 г., письмо подписано 30 апреля 1946… Текст его писал следователь 
в присутствии Новикова, подбирая и перевирая факты из показаний главного 
маршала. Потом Александра Александровича заставили переписать отпечатанный 
текст от руки. О том, что это письмо — творчество следователя, свидетельствуют 
формулировки, построение фраз, язык текста. Не мог так писать Новиков, он был 
достаточно образованным человеком.
В правильности моих суждений читатели могут убедиться сами, полный текст письма 
приведен в приложении. Но я полагаю, что достовернее и правдивее всех расскажет 
об этом письме сам Новиков.
14 декабря 1954 года в Ленинграде, в Доме офицеров Ленинградского военного 
округа, состоялся суд над бывшим министром Государственной безопасности 
Абакумовым и несколькими следователями, фабриковавшими под его руководством 
дела, по которым уничтожались невинные люди. К ним относятся широко известное 
«ленинградское дело» Кузнецова, Вознесенского, Попкова, «авиационное» дело 
Новикова—Шахурина, а так же другие подобные этим «организованные» дела.
Почему надо было везти обвиняемых и вызывать свидетелей в Ленинград? Наверное, 
так проявилось желание показать наглядно восстановление справедливости именно 
здесь, в Доме офицеров, где проходил суд над Кузнецовым, Вознесенским, Попковым 
и другими.
Вот на этот процесс Новиков, уже реабилитированный, с восстановленным воинским 
званием и наградами, был приглашен в качестве свидетеля. Тщательно он готовил 
свое выступление, составил несколько развернутых планов. Они передо мной. 
Написаны от руки. Предназначались только для себя.
Меня с ними ознакомила Тамара Потаповна, жена Новикова.

«План и тезисы.
Товарищи судьи! Вам известно, что я в ночь с 22 на 23 апреля 1946 года был 
арестован, осужден на 5 лет по статье 193 пункт 17а и просидевши 6 лет, был 
выпущен 14 февраля 1952 г. Затем, в мае 1953 года дело мое было пересмотрено, 
судимость снята и постановлением Президиума Верх. Совета я был полностью 
реабилитирован и восстановлен для работы в рядах Советской Армии».

Ниже привожу короткие цитаты из рукописных записей Александра Александровича. 
Подробности, касающиеся авиационной сути дела, для краткости, опускаю. Цитаты 
беру из разных вариантов плана, но выстраиваю их так, чтобы сохранилась 
последовательность событий. И главное — отбираю то, что относится к 
фальсификации обвинений против маршала Жукова.

«Арестован по делу ВВС, а допрашивают о другом».
«Был у Абакумова не менее 7 раз, как днем, так и ночью, что можно установить по 
журналу вызовов из тюрьмы».

Почему об этом упоминает Новиков? Потому что «протоколы не велись, записей не 
делалось, стенографистки не было».

«Я был орудием в их руках для того, чтобы скомпрометировать некоторых видных 
деятелей Советского государства путем создания ложных показаний.
Это мне стало ясно гораздо позднее…
Вопросы состояния ВВС была только ширма».
«Комиссия установила плохое состояние ВВС?
Ответ — преступления не было, а были недостатки, как и во всяком деле, и в ходе 
исправлялись…»
Следователь Лихачев: «Был бы человек, а статейку подберем». «Какой ты маршал — 
подлец, мерзавец. Никогда отсюда больше не выйдешь… Расстреляем… к матери. …Всю 
семью переарестуем. Заставим все равно рассказать все, мы все знаем. 
Рассказывай, как маршалу Жукову в жилетку плакал, он такая же сволочь, как ты…»
«Допрашивали с 22 по 30 апр. ежедневно, (письмо Новиков подписал 30 апреля) 
потом с 4 мая по 8 мая» (уже готовили «письмо» непосредственно к заседанию 
Высшего военного совета, которое состоялось 1 июня 1946 года).
«Морально надломленный, доведенный до отчаяния несправедливостью обвинения, 
бессонные ночи… Не уснешь, постоянный свет в глаза… Не только по причине 
допросов и нервного напряжения, чрезмерная усталость, апатия, безразличие и 
равнодушие ко всему — лишь бы отвязались — потому и подписал — малодушие, 
надломленная воля. Довели до самоуничтожения.
Были минуты, когда я ничего не понимал… я как в бреду наговорил бы, что 
такой—то хотел убить такого—то».

Сколько же надо было «потрудиться» палачам, чтобы довести до такого состояния 
дважды Героя Советского Союза, бесстрашного летчика!
Что касается письма—заявления на маршала Жукова, о нем Новиков, давая пояснения 
суду, уже как свидетель по делу Абакумова, сказал следующее (он построил тезисы 
своих показаний в форме вопросов и ответов):

«Заявление на Жукова по моей инициативе?
Ответ. Это вопиющая неправда… со всей ответственностью заявляю, что я его не 
писал, дали печатный материал…
Дело было так: к Абакумову привел меня Лихачев. Не помню, у кого был документ… 
(Где уж помнить в том состоянии, которое Александр Александрович описал выше. 
Прим. В. К.). Абакумов сказал: вот познакомьтесь — и подпишите. Заявление было 
напечатано… Ни один протест не был принят…
Потом заставили… Это было у Лихачева в кабинете, продолжалось около 7–8 часов..
Было жарко мне, душно, слезы и спазмы душили…»
А над ухом из бредового шума выплывало иногда лицо следователя и слова его 
слышатся как из далека, как от кошмарного видения: «Так надо, подписывайте, 
по—вашему не так, а по—нашему так. Подумайте: по—вашему вы не виноваты, а вы 
арестованы и только хуже сделаете себе…».
«Много времени спустя я понял, для чего надо было им такое заявление».
Вот так выбивались показания для того, чтобы обвинять Жукова.

Из последнего слова Абакумова на суде:

«…Я ничего не делал сам. Сталиным давались указания, а я их выполнял».

Да, много знал Абакумов! Даже после смерти Сталина 19 декабря 1954 года его 
приговорили к высшей мере, и в тот же день в 12 часов 15 минут (сразу после 
оглашения приговора) немедленно расстреляли.
Таким образом, на основании фальшивых и ложных обвинений маршал Жуков был снят 
с должностей. Сталина несколько шокировала поддержка Жукова боевыми соратниками,
 особенно маршалом бронетанковых войск П. С. Рыбалко. Но маховик расправы был 
запущен. Только Жуков приехал в Одессу к новому месту назначения, а из Москвы 
вызов — его как члена ЦК приглашали на пленум ЦК. О том, что там произошло, сам 
Жуков рассказывал полковнику Светлишину так:

«Когда я увидел, что Сталин снова одет в довоенный китель, понял: быть «грозе». 
И опять не ошибся.
После рассмотрения политических вопросов и назревших проблем по восстановлению 
народного хозяйства Пленум приступил к обсуждению персональных дел отдельных 
членов ЦК.
Семь человек, выведенных из состава ЦК, один за другим покинули зал заседаний. 
И тут я услышал свою фамилию. Каких—то новых фактов, доказывающих мою вину, не 
было приведено. Поэтому, когда мне было предложено выступить, я отказался от 
слова. Оправдываться мне было не в чем. Состоялось голосование, и меня вывели 
из состава ЦК.
Как только руки голосовавших опустились, я поднялся со своего места и строевым 
шагом вышел из зала…»

Кажется, все сделано для того, чтобы маршал надломился, не пережил унижения, 
оскорблений, несправедливости.
Но не из того теста был создан Георгий Константинович! После таких публичных 
надругательств он выходит из зала ЦК не сгорбленный и растерянный, а «строевым 
шагом». Огромный смысл имеет этот твердый шаг — его услышала вся армия, вся 
страна. Люди поняли: Жуков не пал духом, не сломлен!
Однако и Сталин понял по этому строевому шагу, что Жукова надо добивать!



Командующий войсками Одесского военного округа

Слух о приезде Жукова в Одессу быстро разнесли сами одесситы. Не было 
публикаций в газетах, ничего не сообщило радио, а знакомые и незнакомые при 
встрече спрашивали друг друга с радостно сияющими глазами:
— Слыхали — к нам едет Жуков?!
И не просто узнали об этом, а точный день и приблизительно час приезда стал 
известен.
Одесситы народ веселый, любят погулять, попраздновать. Ну, а приезд 
прославленного маршала разве не праздник? Задолго до предполагаемого часа 
прибытия поезда жители города, взрослые и дети стекались к центральным улицам. 
Они были по—праздничному одеты и по праздничному возбуждены. У всех букеты 
цветов. Был июнь — благодатный, цветочный, летний месяц. Каждый мечтал, если не 
вручить, то хотя бы бросить цветы в машину Жукову.
Где он поедет? Ну, конечно же, по Пушкинской, которая начинается от 
привокзальной площади, а потом повернет на Дерибасовскую. Все великие люди 
проезжали этим маршрутом. Не проехать по Дерибасовской — это оскорбить Одессу. 
На тротуарах этих улиц встречающие не помещались, они выплеснулись на обочины, 
а проезжая часть уже вся была усыпана цветами — будто сплошной ковровой 
дорожкой покрыты улицы, по которым поедет любимый маршал.
Люди не знали истинной причины приезда Жукова в Одессу. Все, что знает читатель 
из предыдущей главы, вершилось в тайне.
А секреты хранить тогда приучили: чуть пикнешь про то, что «не положено» и 
загремел туда, «где Макар телят не пас».
В обкоме партии самые крупные чины, конечно же, знали. Первый секретарь обкома 
Алексей Илларионович Кириченко присутствовал на Пленуме ЦК, все слышал, включая 
и твердый строевой шаг Жукова. Узнав позднее о новом назначении маршала, 
предвидел для себя многие неприятности. И не ошибся. Вот, пожалуйста, с дня 
приезда начинается канитель. Там наверху могут неправильно понять, подумают, 
что это он, Кириченко, или обком организовал такую торжественную встречу.
Чтобы такое не случилось, позвонил в Москву, не Сталину, за все свое 
секретарство в обкоме ни разу не доводилось поговорить «с самим» ни по телефону,
 ни лично. Позвонил куратору, попросил проинформировать в случае, если 
возникнут вопросы. В Москве тут же отреагировали на сигнал Одесского обкома и 
сообщили (нет, опять же, не Сталину), а «куда надо». А у тех прямая связь с 
эшелоном, в котором следует Жуков, не могли же они его отпустить без своих глаз 
и ушей. Тем более, после случившегося. Не только в поезде, но и на новом месте 
жительства все было «подготовлено». Получив команду из Москвы (с Лубянки), 
начальник охраны, как ему и положено, доложил маршалу, что в Одессе готовятся 
какие—то мероприятия, не санкционированные сверху, и маршалу не рекомендуется 
появляться принародно.
— Как же быть? — спросил Жуков. — Мы не можем проехать мимо, дальше море.
— А мы не доедем. Да, вы не беспокойтесь, все сделаем в лучшем виде.
Вроде бы получив согласие маршала и не продолжая разговор, охранник откозырял и 
удалился.
Поезд остановили на разъезде, не доезжая до Одессы, выгрузили с платформ две 
личные машины маршала, он их привез из Германии. Один болотного цвета 
«мерседес—бенц», говорили будто бы раньше принадлежал Геббельсу и поэтому был 
бронированный.
Вот на этих машинах въехали в город совсем не с той стороны, где ожидали 
встречающие. Промчались, не останавливаясь даже при красных светофорах, сразу в 
штаб округа.
Не теряя ни минуты — за дело! Попросил зайти начальника штаба округа 
генерал—лейтенанта Ивашечкина. Когда тот пришел, подал руку:
— Здравствуйте. Будем вместе работать. Соберите членов Военного совета, 
начальников родов войск и служб, начальников управлений и отделов штаба.
Дальше (нам опять повезло) я пов. еду рассказ со слов очевидца, полковника 
Соцевича, который присутствовал в те минуты в штабе.
— Весть о прибытии Жукова молниеносно разлетелась по штабу. Мы были наслышаны и 
о крутости и о непредсказуемости в действиях маршала. Но каждому хотелось 
увидеть и тем более услышать прославленного полководца. Я в числе других, кто 
похрабрее пошел к кабинету командующего, надеясь войти в него и где—нибудь в 
уголке примоститься. Я предполагал, охрана, порученцы и адъютанты не знают в 
лицо тех, кого приказал собрать маршал. Мое предположение оправдалось. И я не 
был одинок, узнал в числе сидевших в заднем ряду некоторых старших офицеров 
штаба.
Когда все собрались, маршал вышел из комнаты отдыха, оглядел присутствующих и 
попросил сесть с ним рядом членов Военного совета. Когда вошел маршал, адъютант 
закрыл дверь в приемную. И буквально тут же эту дверь кто—то попытался открыть, 
но адъютант ее придерживал и что—то спрашивал в щелочку.
— Кто там? — строго и громко спросил Жуков.
— Заместитель командующего по строительству, — доложил адъютант.
— Не пускать! — приказал Жуков. — Надо являться вовремя, а не когда вздумается!
С этой минуты все поняли (хотя и раньше знали) без долгих разъяснений — теперь 
работа пойдет с точностью до секунды.
Маршал заслушал короткие доклады руководящего состава округа и объявил перерыв. 
Во время перерыва он не ушел в комнату отдыха, а вышел в коридор, где курили 
офицеры. Он прошелся по коридору и остановился около самой большой группы. Все 
затихли, а он улыбнулся и спросил:
— Вы, наверное, хотите спросить, почему я, заместитель Верховного 
Главнокомандующего, прибыл командовать Одесским округом?
Генералы и офицеры негромко пробубнили что—то похожее на «конечно же, хотелось 
бы узнать». Жуков помолчал, потом улыбнулся и, поскольку разговор шел не 
официальный, а коридорный, вдруг рассказал нам старую байку:
— Зимой был сильный мороз. Воробей летел, летел и на лету замерз. Упал. А тут 
шла корова. Задрала хвост и кое—что сделала. Это кое—что упало на воробья. 
Воробышек согрелся. Ожил. Высунулся и зачирикал. Откуда ни возьмись кошка 
подбежала, схватила и сожрала воробья. Вот как хотите, так и понимайте. 
Окружающие оторопели, не знали, как себя вести, смеяться вроде бы неудобно. А 
Жуков вполне серьезно подвел итог:
— Видимо, не надо было чирикать…
* * *
Маршал поселился в военном санатории «Волна» на высоком берегу моря (кстати, 
это был санаторий ГРУ, в котором мне доводилось бывать позже). Старожилы 
помнили и показывали комнаты, которые занимал Жуков. Режим он установил строгий 
и четкий. Вставал рано. После умывания выходил на крыльцо, где ожидал коновод с 
оседланной лошадью. Прогулка на коне длилась около получаса. Затем маршал 
спускался к морю и купался. Он был отличный пловец. Однажды подшутил над 
охранником. Они от него не отставали ни на суше ни в море. И вот Жуков поплыл 
все дальше и дальше от берега. Охранник не отставал. А потом стал выбиваться из 
сил, взмолился:
— Товарищ маршал, у меня сил назад доплыть не хватит.
— А я тебя сюда не тащил.
С берега увидели в бинокль, что—то там неладно. Послали катер. Охранника 
привезли на катере, а Жуков от помощи отказался. Вернулся «своим ходом».
В 9 часов приезжал в штаб. Заслушивал доклад дежурного о случившемся за ночь на 
территории округа. Коротко отдавал необходимые распоряжения. К этому моменту 
приходил начальник штаба с неотложными делами, бумагами на подпись. Генерала 
Ивашечкина маршал уважал, обращался с ним очень деликатно. Покончив с бумажными 
делами, Жуков уезжал в какую—нибудь часть. Он вообще больше времени проводил в 
войсках. За короткое время объехал все гарнизоны округа. Много ходит рассказов 
о жестокости Жукова, о том, как он беспощадно расправлялся с командирами. Но, 
рассказывая об этом, обычно забывают объяснить причину маршальского гнева. А он 
снимал или наказывал за нерадивость, за леность, не говоря уже о выпивохах. В 
одном из полков Жуков начал осмотр с задних хозяйственных ворот. Ну, здесь 
некоторые недостатки простить можно. Но, осматривая казарму, столовую, 
спортгородки, Жуков убедился — нет в полку настоящего хозяина — все запущено, 
замусорено, грязно в умывальниках и туалетах, постельное и солдатское белье 
серое. Для наведения порядка не нужны ни деньги, ни стройматериалы. Здесь 
просто нераспорядительность. Можно ли оставлять такого нетребовательного 
командира? И Жуков, «подогретый» всем увиденным, перед отъездом подошел к 
проходной, до которой сопровождал его командир полка, строго глянул на 
виновника всех этих беспорядков и приказал дежурному с красной повязкой на 
рукаве:
— Выведите этого чудака за ворота и в полк больше не пускайте!
Что было то было, как говорится, слова из песни не выбросишь. Затем последовал 
из штаба письменный приказ. Но к командирам, у которых много трудностей и 
недостатков, от них не зависящих, командующий относился хорошо, старался им 
помочь.
Вот рассказ командира 105–го гвардейского артиллерийского полка Репина Петра 
Дмитриевича, полк которого в апреле 1947 года прибыл из Прикарпатья в состав 
Одесского округа, и, естественно, после переезда еще не успел навести должный 
порядок на новом месте:
«Я был вызван к командующему войсками Одесского военного округа маршалу Г. К. 
Жукову. В 11 часов утра 7 апреля 1947 года я прибыл в просторный кабинет на ул. 
Островидова. Жуков принял меня доброжелательно, поднялся из—за стола и вышел 
мне навстречу. Я представился, он пожал мне руку и предложил сесть в кресло. Я 
ответил: «Нет, я постою», тогда Георгий Константинович сказал: «Когда старшие 
предлагают — садитесь». Я сел. Жуков задавал мне вопросы, а я каждый раз после 
его вопроса вставал, а он снова предлагал мне сидеть. Наша беседа была о том, 
как полк разместился. Не обижают ли меня в дивизии? Интересовался Жуков 
подготовкой офицерского состава, их жилищными условиями. Наша беседа 
продолжалась минут 40–50.
30 апреля 1947 г. утром на площади «Октябрьской революции города Одессы» маршал 
Жуков проверял готовность частей гарнизона к первомайскому параду, отмечая 
недостатки и высказывал замечания.
Обращаясь ко мне, Жуков посоветовал иметь запасной тягач, чтобы взять на буксир,
 если во время прохождения заглохнет по неисправности автотягач, буксирующий 
пушку. Жуков даже дирижеру сводного духового оркестра сделал замечание и 
потребовал подготовить и на параде играть егерский марш.
4 мая 1947 года Г. К. Жуков прибыл в Чабанку, в 32 километрах северо—восточнее 
города Одессы на берегу моря, вблизи бывшей дачи героя гражданской войны Г. И. 
Котовского, там мой полк приступил к оборудованию лагеря. Я представился и 
доложил Жукову.
Георгий Константинович потребовал от меня, чтобы до 20 мая закончил 
оборудования места для лагеря — вокруг палаток посадить кусты жасмина, а по 
линейкам — акации. Построить здания для штаба и столовую на 900 мест. 
Присутствующий здесь начальник квартирно—эксплуатационного управления округа 
вручил мне техническую документацию. На мой вопрос, как быть в полку по штату 
нет инженера—строителя, Жуков ответил: «У тебя есть солдаты и офицеры, круглая 
гербовая печать и текущий счет в госбанке, ты командир полка, действуй. В 
Зелентресте закупите саженцы, а в карьере добудете камень—ракушечник, а я 20 
мая проверю…» Попрощался и уехал. Это был приказ, для выполнения которого у 
меня было всего лишь шесть суток, так как с 10 по 19 мая я должен быть на 
учебных сборах, проводимых Жуковым в коминтерновских лагерях в Молдавии.
За сутки я спланировал работы — создал строительные бригады, которым поставил 
конкретные задачи. Договорился с директором завода им. Октябрьской революции — 
выделил группу солдат для работы на заводе, а директор взаимно оказал полку 
помощь в выделении строительных материалов и инженера—строителя, который 
возглавлял работу в лагере Чабанка. Оставил за себя заместителя гвардии 
подполковника Героя Советского Союза Михаила Федоровича Иванова.
С 10 по 19 мая 1947 года я находился на учебных сборах командиров полков, 
дивизий и корпусов, которые проводил Жуков. На продолжении всего периода сборов 
он лично проводил занятия с 14 до 16 часов ежедневно. Больше всего он ценил 
командиров полков. Он говорил — командир полка — главная фигура в армии.
20 мая 1947 года Жуков прибыл и осмотрел размещение полка в лагере Чабанка, 
похвалил солдат и офицеров за благоустроенный лагерь, а у меня спросил, что 
нужно для окончания строительства. Я попросил маршала помочь мне лесоматериалом,
 кухонным оборудованием и инвентарем и выделить 50 тонн бензина для 
автотранспорта. Жуков пообещал оказать мне помощь, попрощался и уехал.
Через несколько часов командир дивизии генерал Г. И. Чурмаев передал указание Г.
 К. Жукова, чтобы я выехал на склад КЭУ в г. Одессе на ул. Хуторскую, с собой 
привез 100 человек офицеров и сержантов. Когда мы прибыли на склад КЭУ, там был 
маршал и много автомашин, загруженных разными материалами. Когда я доложил 
маршалу о моем прибытии, Георгий Константинович распорядился посадить моих 
офицеров и сержантов в кабины машин и сопровождать их в Чабанку. «К вам в полк 
выедут работники КЭУ и там оформят выписку всех необходимых материалов. А три 
финские разборные казармы используйте для штаба, клуба и жилья офицерам. Так 
командующий войсками Одесского военного округа маршал Г. К. Жуков оказал мне 
огромную помощь в устройстве лагеря для полка.»
Особенно сильно разгневался Жуков, осмотрев окружной учебный центр. Он 
находился в песчаной голой местности. Ни воды, ни деревца, ни кустика. Почти 
круглые сутки ветер. Песок набивается повсюду, в жилых домиках для офицеров без 
отопления зимой, в казармах, в столовой, в пище песок хрустел на зубах.
— Расстрелял бы подлеца, который выбрал здесь место для учебного центра, — 
мрачно сказал Жуков, потом поправился. Нет лучше бы его здесь поселить 
пожизненно, мерзавца.
Но денег уже ухлопано на учебную базу очень много, да и земли другой не выбьешь,
 пришлось обустраивать эту. И добился своего маршал! Пробурили артезианские 
колодцы, вода вдохнула жизнь в растения, зазеленели кустарнички, зацвели цветы. 
Отремонтировали жилой фонд. Теперь сюда части приходили учиться, заниматься 
боевой подготовкой, а не Страдать и проклинать все на свете, как было совсем 
недавно.
В одном из гарнизонов встретил Жукова командир полка. Представился, доложил, 
как положено, чем полк занимается. Жуков смотрит, в стороне у ограды палатка 
стоит и белье на веревке сушится.
— А это что такое? — спросил командующий.
— Офицер с семьей живет, — ответил командир. — Нет квартир, товарищ командующий.
 Там дальше еще стоят палатки, для семейных. А одинокие в казармах с солдатами 
живут.
Заходили желваки у маршала, но на полковнике зло не сорвал, не он виноват. Надо 
было решать жилищный вопрос фундаментально. Было этому посвящено специальное 
заседание Военного совета, на котором присутствовал и первый секретарь обкома 
Кириченко, он по положению тоже был членом Военного совета. Перебрали все 
возможности решения квартирной проблемы. Но все они упирались в большие расходы 
(а денег на строительство отпускалось недостаточно, да и на осуществление его 
требовалось много времени.) Кириченко не проявлял особого желания помочь 
военным. По сути дела офицеры оставались в прежнем тяжелейшем положении. Но для 
Жукова безвыходных ситуаций не существовало. Он не побоялся испортить личные 
отношения с местным партийным начальством, создал комиссию по выявлению 
излишков жилой площади в городе, в которую включил и представителей горсовета. 
Эта комиссия за короткое время выявила большое количество пустующих квартир, 
которые охраняют только замки. Нашлись Старушки, готовые пустить жильцов, лишь 
бы их кормили и поддерживали лекарствами. Выявив такие излишки жилой площади, 
командование округа стало просить жителей, чтобы потеснились, помогли военным, 
без прописки, чтобы не боялись потерять жилплощадь, а на время пускали, пока 
новые дома строятся. Кто—то понимал, кто—то упирался, приходилось нажимать. 
Обком делал вид, что поддерживает. А секретарь Кириченко названивал в Москву — 
сигнализировал, что опальный маршал и на новом месте рвется к власти, попирает 
советские законы.
Параллельно с развязкой жилищного вопроса Жуков повел борьбу с преступным миром.
 После войны в Одессе развелось много крупных и мелких воров и жуликов. С 
наступлением темноты никто не выходил на улицу — стали грабить в собственных 
квартирах. Карманщиков развелось столько, что они, утратив профессиональное 
мастерство, нахально выворачивали карманы, и человек, даже ощущая, что его 
обкрадывают, не смел пикнуть, опасаясь получить удар финкой в бок. Появилась 
известная в те годы не только в Одессе крупная банда «черная кошка». Может быть,
 она и не была такой кровожадной на самом деле, сколько о ней ходило жутких 
историй.
В общем, жители города были запуганы преступным миром. Случалось все больше 
нападений и на военнослужащих. Сначала Жуков приказал выдать всем офицерам 
личное оружие. (И конечно в Москву полетел сигнал — маршал вооружает офицеров!).
 Затем он решил, не останавливаясь на полумерах, повести настоящую, 
наступательную планомерную борьбу с уголовщиной. На совещании в штабе город был 
разделен на сектора, их закрепили за командирами частей. Все парки, скверы, 
вокзалы, рестораны, окраины также получили конкретных опекунов. Всюду, кроме 
патрулирования, осуществлялись одновременные засады, налеты, проверки в 
подозрительных квартирах, на чердаках и в подвалах. Всех подозрительных 
задерживали, везли в комендатуру, а утром передавали милиции и в следственные 
органы. Бывали сутки, в течение которых вылавливали несколько сот человек без 
определенных занятий. Такая операция длилась около двух месяцев. Порядок в 
городе был восстановлен. Жители были благодарны Жукову, а Кириченко умолял, 
чтобы убрали из города новоявленного диктатора, который установил фактически 
свою власть. В Москве решили послать в Одессу комиссию во главе с Булганиным, 
который к тому времени уже был Министром Вооруженных Сил. Проверку решили 
осуществить внезапную, не предупредили о приезде. Жуков в тот день был на 
учениях в поле. Комиссия никаких особых недостатков не нашла, боевая подготовка 
шла нормально, устройство войск улучшалось. А вот сигналы из обкома 
подтвердились. Да еще и от прежних замашек гордеца маршал не избавился не 
приехал на вокзал встречать самого министра, он мог не уважать Булганина, но 
как командующему округом ему положено встречать своего прямого начальника. (Так 
было истолкован внезапный приезд, который сами же затеяли). И вообще при 
докладе Сталину Булганин намекнул — граница с Турцией рядом: может махнуть за 
границу.
В общем, учтя все обстоятельства, 2 февраля 1948 года был подписан приказ о 
назначении маршала Жукова командующим Уральским военным округом. Лично ему 
никаких разъяснений по поводу его перевода сделано не было.



Вторая попытка расправы

Потерпев неудачу в организации уничтожения Жукова через дело «авиаторов», 
Сталин не отказался от своей затеи и продолжал интригу все с той же целью. 
Последовали новые указания, новые аресты, пытки и фальсификация «заговора 
Жукова». Почему такое однообразие? Потому что только такое обвинение могло, 
более или менее убедительно в глазах общественного мнения подвести маршала под 
высшую меру.
Очередной жертвой стал генерал—лейтенант Телегин К. Ф., многолетний соратник 
маршала, участвовавший как член военного совета фронта в крупнейших операциях, 
начиная с разгрома гитлеровцев под Москвой и кончая Берлинской.
О том, что организатором нового обвинительного нападения на Жукова был сам 
Сталин, свидетельствуют документы. Приведу лишь несколько строк из письма 
министра госбезопасности СССР Абакумова от 5 марта 1948 года в адрес Сталина:

«В соответствии с Вашими указаниями, имущество и ценности, отобранные у 
арестованного генерал—лейтенанта Телегина К. Ф., переданы 4 марта 1948 года по 
актам Управляющему делами Совета Министров СССР тов. Чаадаеву…»

Уж если Сталин давал указания по поводу таких «мелочей» как изъятие ценностей, 
могут ли быть сомнения в том, что и суть обвинения и желаемые показания при 
допросах Телегина тоже исходили от него же.
О том, что творили заплечных дел мастера в застенках Лубянки лучше всего скажет 
сам Телегин.
Из письма генерала Телегина Председателю Президиума Верховного Совета СССР К.Е. 
Ворошилову.

«Климент Ефремович!
Я прошу прощения за обращение к Вам с настоящим письмом, но ужасная трагедия 
моей жизни вынуждает меня довести до Вашего сведения о той жестокой 
несправедливости, которая обрушилась на меня.
Я, б (ывший) генерал—лейтенант, член военного совета МВО, Сталинградского, 
Центрального, 1 (го) Белорусского фронта, Группы советских оккупационных войск 
в Германии Телегин Константин Федорович, осужден судом на 25 лет ИТЛ и лишен 
всего, что было заслужено 30 годами честной, безупречной службы Родине и партии 
в пограничной охране и Советской Армии…
24 января 1948 года я был арестован МГБ СССР и посажен во внутреннюю тюрьму. 30 
января мне предъявлено обвинение по статьям 58–10–11 У (головного) кодекса 
РСФСР и 193–17, 27 января 1948 года я был вызван бывшим министром Абакумовым, 
который с самого начала разговора обругал меня матом, обозвал врагом, 
грабителем и предложил мне «дать показания о своей преступной деятельности 
против партии и государства». Я потребовал от него конкретного обвинения меня, 
в чем именно заключается моя «враждебная деятельность», ибо я такой совершенно 
не вел никогда и не знаю. Абакумов мне ответил, что, в чем моя вина, я должен 
сказать сам, а если не буду говорить, то «отправим в военную тюрьму, набьем ж…, 
ты все скажешь сам». Так этим разговором был дан тон ходу следствия…
В течение месяца следователь по отв (етственным) делам Соколов и его помощник 
Самарин, не давая мне почти совершенно спать ни днем, ни ночью, довели меня до 
полного отчаяния. Не добившись от меня желаемого показания об участии в 
руководстве военным заговором, состоящим из Жукова Г. К., Серова А. И. и ряда 
других генералов, шантажируя тем, что Жуков и Серов арестованы уже, они 
требовали от меня показаний «о методах работы и планах заговора».
После того, как они совершенно недвусмысленно заявили об аресте Жукова, Серова 
и других «заговорщиков», веря им, органу нашей партии и государства, я старался 
припомнить все, чему я раньше мог не придать значения и что в совершенно новой 
обстановке может принять другую окраску и поможет партии до конца разоблачить 
«врагов—заговорщиков».
Ряд фактов, которые с трудом я вспоминал, оговаривал тем, что я тогда не видел 
в них ничего преступного. Следствие пользуясь моей беспомощностью, 
измученностью, сознательно их извращало, придавая им ярко антисоветскую окраску,
 добавляя от себя то, что им было желательно. В течение этого месяца каждый 
день я подвергался угрозе быть отправленным в военную тюрьму для истязаний, 
если не дам показаний о «заговоре». Это еще больше усиливало истощение моей 
нервной системы, доводя (меня) до невменяемости.
И вот 16 февраля 1948 года руководство МГБ наконец, не удовлетворившись моими 
показаниями, осуществляет свою угрозу отправляет меня в Лефортовскую тюрьму и в 
тот же день вечером в следственном корпусе (комната 72) я подвергаюсь 
жесточайшему избиению резиновыми дубинками (Соколов, Самарин). Из комнаты до 
камеры меня уже тащили два надзирателя — я не мог двигаться. 27, 28, 29 февраля,
 1 и 2 марта я подвергаюсь вновь жестокому избиению этими же двумя лицами уже в 
31–й комнате следственного корпуса. Я стал безумен, не мог ходить, не разрешали 
лежать, не мог сидеть.
Упав затылком на пол, я казалось, уже дошел до крайнего напряжения нервной 
системы, боль и шум в голове окончательно подорвали силы; ум, сердце и воля 
были парализованы. Шесть месяцев я не мог сидеть, ходить начал понемногу на 
четвертый месяц. Истязатели вырвали из тела куски мяса, повредили позвоночник, 
бедренную кость, били по ногам. Все это довело меня до полного отчаяния, 
совершенного безразличия к своей судьбе и оставило только одно желание — скорей 
конец, скорей смерть, конец мучениям.
13 марта (1948 года) я был перевезен обратно во внутреннюю тюрьму. И несмотря 
на то, что я не мог ходить и сидеть, что я в стадии полного истощения сил и 
нервной системы, меня продолжали вызывать на допросы, повторяя угрозы свозить 
вновь в Лефортово на новые истязания. Но этого я уже вынести не мог, и, не 
отдавая себе отчета, я подписывал все, что им было угодно, лишь бы не мучили, 
не истязали.
С сентября 1948 года по сентябрь 1951 года всякие допросы прекратились, меня 
оставили в покое и в конце 1949 года, начав немного приходить в себя, вспоминая 
свои показания, я ужаснулся мысли о том, что ведь если я сам безразличен к 
своей жизни, то ведь там, в показаниях моих, фигурируют другие лица, о которых 
следствие сознательно извратило факты. Этим они (МГБ) обманут партию и 
пострадают люди. Я стал настойчиво добиваться исправления показаний, объяснений 
к ним, так как никаких моих мотивировок следствие не принимало категорически. 
Мне в этом было отказано решительно, и только в сентябре 1950 г (ода) составили 
один протокол, изменяющий прежние показания о якобы «имевших место 
систематических разговорах между Жуковым, Серовым и мною, осуждающими и 
высмеивающими Верховное Главнокомандование и лично И. В. Сталина, рассказывании 
антисоветских анекдотов». Все это, конечно, была сплошная чушь, сознательное 
извращение сообщенных мною фактов о разговорах между нами.
Я обращаюсь к Вам, Климент Ефремович, зная Вашу чуткость и внимание к живому 
человеку и много знающему меня. Я верю, что Ваше личное вмешательство поможет 
скорее снять с меня это тяжелейшее незаслуженное наказание и позор, даст мне 
возможность вновь возвратиться к честному труду на благо нашей Родины…
Сейчас истерзанный, искалеченный, я еще не хочу списывать себя в расход, а 
сколько хватит сил, опыта, знаний (хочу) работать во славу нашей партии и 
Родины…
(Подпись) ТЕЛЕГИН».

Ворошилов не помог Телегину освободиться. Все, что касалось продолжающейся 
подготовки окончательной расправы над маршалом Жуковым, содержалось в 
строжайшем секрете. Тех, кто знал вопросы, задаваемые следователями о Жукове, 
из стен внутренней тюрьмы не вывозили. Семерых «вредителей» авиаторов во главе 
с Новиковым держали в тюрьме даже после истечения срока, на который их 
приговорил суд. Расстановка сетей и капканов продолжалась.
Бдительность маршала надо было ослабить. Пусть он думает, что беду пронесло. 
Еще одна попытка возродить обвинение маршала в заговоре через Телегина 
срывалась. Почти сломленный соратник Жукова то давал показания, то, собравшись 
с силами, отказывался от них. Его «запечатали» на 25 лет! Но дело—то не 
состряпано — нет убедительного материала для «заговора Жукова».
Сталин готовит новые ходы. Он требует от Абакумова новых доказательств 
преступной деятельности Жукова. Молодой, энергичный министр Государственной 
безопасности (ему было тогда 40 лет) готов на все, лишь бы угодить Сталину, от 
которого зависело не только благополучие, но и жизнь. Поскольку этот 
исполнитель многих каверзных дел против Жукова встречается в моем рассказе 
неоднократно, познакомлю с ним читателей подробнее, чтобы вы знали цену 
личности, которая отравляла жизнь великого полководца.
Виктор Семенович Абакумов родился в Москве в 1908 году. Был он пролетарского 
происхождения самой высшей пробы — отец истопник в больнице, мать — уборщица в 
техникуме. Образование, как сам определял, «низшее» — окончил городское училище 
в Москве, время окончания училища не помнит. Работал грузчиком. В 1930 году 
вступил в партию. Видно, 22–летний грузчик уже тогда подумывал, как бы выбиться 
куда—то повыше. А как без образования, без поддержки влиятельных родственников 
и знакомых. Если таковых нет, надо завести. Завел — нет сомнения, что стал он 
«стукачем». Это подтверждается тем, что новые знакомые оценили его способности, 
да и внешность привлекательную: был он высокого роста, плечистый. В общем, 
взяли его на официальную работу в НКВД. Долго был самым маленьким 
оперуполномоченным. Но зато в Москве, в Секретно—политическом отделе НКВД. В 
1939 году репрессии начались и в органах. Потребовалась замена убывающим. И 
пошел Абакумов в гору — сразу начальником управления НКВД Ростовской области. 
Двинул его непосредственный начальник спецотдела Кабулов (правая рука Берия). В 
1940 году разделилось министерство на МВД и МГБ. Потребовались кадры. 
Разумеется, свои. И Кабулов зыдвигает Абакумова на должность замнаркома. И в 
том же году становится он начальником Особого отдела Красной Армии (позднее 
стало это учреждение называться Главным управлением контрразведки «Смерш» — 
смерть шпионам). На этой должности Абакумов проработал всю войну и получил два 
ордена Суворова, орден Кутузова (полководческих по статусу), орден Красного 
Знамени (тоже боевая награда). После войны зам. наркома госбезопасности наконец 
сменил Меркулова на посту Наркома. Для характеристики Абакумова как личности 
приведу отрывок из его письма Сталину.

«При наличии каких—либо конкретных фактов, которые дали бы возможность 
зацепиться, мы бы с Этингера шкуру содрали, но этого дела не упустили бы…
Должен прямо сказать Вам, товарищ Сталин, что я сам не являюсь таким человеком, 
у которого не было бы недостатков. Недостатки имеются и лично у меня, и в моей 
работе… В то же время с открытой душой заверяю Вас, товарищ Сталин, что отдаю 
все силы, чтобы послушно и четко проводить в жизнь те задачи, которые Вы 
ставите перед органами ЦК. Я живу и работаю, руководствуясь Вашими мыслями и 
указаниями, товарищ Сталин, стараюсь твердо и настойчиво решать вопросы, 
которые ставятся передо мной. Я дорожу тем большим доверием, которое Вы мне 
оказывали и оказываете за все время моей работы как в период Отечественной 
войны — в органах Особых отделов и «Смерш», так и теперь в МГБ СССР.
Я понимаю, какое большое дело Вы, товарищ Сталин, мне доверили и горжусь этим, 
работаю честно и отдаю всего себя, как подобает большевику, чтобы оправдать 
Ваше доверие. Заверяю Вас, товарищ Сталин, что какое бы задание Вы мне ни дали, 
я всегда готов выполнить его в любых условиях. У меня не может быть другой 
жизни, как бороться за дело товарища Сталина. В. Абакумов».

Нетрудно представить, с каким рвением такой человек выполнял не только 
«полученные указания», но и угаданные желания вождя. Он делает все возможное, 
чтобы хоть за что—то «зацепиться» и «содрать шкуру» с Жукова. Не получив 
«железных» доказательств на создание дела о заговоре Жукова, но «запечатав» 
генерала на 25 лет, Абакумов, наверное, решил попробовать подставить маршала 
под суд по аналогичным обвинениям. В том же 1948 были арестованы и осуждены за 
«барахольство» широко известные в стране генерал—лейтенант Крюков и его жена, 
популярная артистка Людмила Русланова.
О том, что и у Жукова немало трофейного имущества, было известно. Это, конечно, 
мелочи. Нужно что—то громкое, масштабное, соответствующее такой глыбе, как 
маршал Жуков. Не знаю, кто первый это придумал, но точно известно, именно в 
начале 1948 года всплыла и стала приживаться легенда о «чемоданчике с 
драгоценностями», который, якобы, хранит и тщательно скрывает Жуков. О том, что 
эту версию Сталин воспринял и дал одобрение, подтверждает документ (хранится в 
личном архиве Сталина, приводится с сокращениями):

«Совершенно секретно.
Товарищу Сталину И. В.
В соответствии с Вашим указанием 5 января с. г. на квартире Жукова в Москве был 
произведен негласный обыск. Задача заключалась в том, чтобы разыскать и изъять 
на квартире Жукова чемодан и шкатулку с золотом, бриллиантами и другими 
ценностями.
В процессе обыска чемодан обнаружен не был, а шкатулка находилась в сейфе, 
стоящем в спальной комнате… По заключению работников, проводивших обыск, 
квартира Жукова производит впечатление, что оттуда изъято все то, что может его 
скомпрометировать. Нет не только чемодана с ценностями, но отсутствуют даже 
какие бы то ни было письма, записи и т. д. По—видимому, квартира приведена в 
такой порядок, чтобы ничего лишнего в ней не было.
В ночь с 8 на 9 января с.г. был произведен негласный обыск на даче Жукова, 
находящейся в поселке Рублево, под Москвой…
В Одессу направлена группа оперативных работников МГБ СССР для производства 
негласного обыска в квартире Жукова. О результатах этой операции доложу Вам 
дополнительно. Что касается необнаруженного на московской квартире Жукова 
чемодана с драгоценностями, о чем показал арестованный Семочкин, то проверкой 
выяснилось, что этот чемодан все время держит при себе жена Жукова и при 
поездках берет его с собой. Сегодня, когда Жуков вместе с женой прибыл из 
Одессы в Москву, указанный чемодан вновь появился у него в квартире, где 
находится в настоящее время.
Видимо, следует напрямик потребовать у Жукова сдачи этого чемодана с 
драгоценностями. При этом представляю фотоснимки некоторых обнаруженных на 
квартире и даче Жукова ценностей, материалов и вещей.

В. Абакумов

№ 3632/А
10 января 1948 года».

Давайте проанализируем содержание этого документа. «В соответствии с Вашим 
указанием». Значит Сталин не только поддерживал версию о чемодане, но и давал 
прямые указания Абакумову на производство негласного обыска в трех местах.
Действовали высококвалифицированные мастера — вскрыли и закрыли сейф, сделали 
фотографии, уложили все «обратно как было раньше». Ничего не нашли. В квартире 
порядок. Но это же криминал! Не может быть в квартире подозреваемого маршала 
порядок — значит «изъято все то, что может его скомпрометировать». У этих людей 
даже мысль не появляется, что у маршала вообще нет никаких компрометирующих его 
вещей, а порядок в квартире обычное состояние чистоплотной семьи. А что значит 
«чемодан с драгоценностями», о чем показал арестованный Семочкин? А это значит, 
что чемодан этот выбивали из арестованного адъютанта Жукова — майора Семочкина, 
так же как как выбивали «письмо» из главного маршала авиации Новикова. Ну, и 
наконец, «напрямик потребовать у Жукова сдачи этого чемодана с драгоценностями».
 Потребовали! Вызвали в ЦК. Предъявили Жукову показания его бывшего адъютанта и 
предложили сдать чемодан. До каких унижений доводили прославленного маршала! 
Ему пришлось писать объяснение почти на каждую фразу Семочкина, несомненно 
выбитую из него на Лубянке или в Лефортовской тюрьме.
Вот полный текст письма Жукова.

«В ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВКП(б)
Товарищу Жданову Андрею Александровичу
Объявленное мне в ЦК ВКП(б) письменное заявление бывшего моего адъютанта 
Семочкина по своему замыслу и главным вопросам является явно клеветническим.

Первое.
Обвинение меня в том, что я был враждебно настроен к т. Сталину и в ряде 
случаев принижал и умалчивал о роли т. Сталина в Великой Отечественной войне, 
не соответствует действительности и является вымыслом. Факты, изложенные в 
заявлении Семочкина, состряпаны Семочкиным и являются результатом того, что 
Семочкин в конце 1947 года узнал о характере клеветнического заявления Новикова 
лично от меня.

Я признаю, что допустил грубую и глубоко непартийную ошибку, поделившись с 
Семочкиным о характере заявления Новикова. Это я сделал без всякой задней мысли 
и не преследовал никакой цели.
Пункт обвинения меня в непартийном выступлении во Франкфурте перед «союзниками» 
не соответствует действительности, что, наверное, может подтвердить т. 
Вышинский, который был вместе со мною и лично выступал. На приеме в 82–й 
парашютной дивизии я был вместе с Соколовским, Серовым и Семеновым. Я там не 
выступал, а все, что говорил, считаю глубоко партийным.

Второе.
Обвинение меня в том, что я продал машину артисту Михайлову и подарил писателю 
Славину, не соответствует действительности:

1) Славину машина была дана по приказанию тов. Молотова. Соответствующее 
отношение было при деле;
2) Михайлову мною было разрешено купить машину через фондовый отдел. Оформлял 
это дело т. Михайлов через таможню, а не через меня, деньги платил в таможню и 
банк, а не мне.
Я ответственно заявляю, что никогда и никому я машин не продавал.
Ни Славина, ни кого—либо другого я никогда не просил о себе что—либо писать и 
Славину никакой книги не заказывал. Семочкин пишет явную ложь.

Третье.
О моей алчности и стремлении к присвоению трофейных ценностей.

Я признаю серьезной ошибкой то, что много накупил для семьи и своих 
родственников материала, за который платил деньги, полученные мною как зарплату.
 Я купил в Лейпциге за наличный расчет:
1) на пальто норки 160 шт.
2) на пальто обезьяны 40–50 шт.
3) на пальто котика (искусст.) 50–60 шт. и еще что—то, не помню, для детей. За 
все это я заплатил 30 тысяч марок.
Метров 500–600 было куплено фланели и обойного шелку для обивки мебели и 
различных штор, т. к. дача, которую я получил во временное пользование от 
госбезопасности, не имела оборудования.
Кроме того, т. Власик просил меня купить для какого—то особого объекта метров 
500. Но так как Власик был снят с работы, этот материал остался лежать на даче.
Мне сказали, что на даче и в других местах обнаружено более 4 тысяч метров 
различной мануфактуры, я такой цифры не знаю. Прошу разрешить составить акт 
фактическому состоянию. Я считаю это неверным.
Картины и ковры, а также люстры действительно были взяты в брошеных особняках и 
замках и отправлены для оборудования дачи МГБ, которой я пользовался. 4 люстры 
были переданы в МГБ комендантом, 3 люстры даны на оборудование кабинета 
главкома. То же самое и с коврами. Ковры частично были использованы для 
служебных кабинетов, для дачи, часть для квартиры.
Я считал, что все это поступает в фонд МГБ, т. к. дача и квартира являются в 
ведении МГБ. Все это перевозилось и использовалось командой МГБ, которая меня 
обслуживает 6 лет. Я не знаю, бралось ли все это на учет, т. к. я полтора года 
отсутствую и моя вина, что я не поинтересовался, где что состоит на учете.
Относительно золотых вещей и часов заявляю, что главное — это подарки от 
различных организаций, а различные кольца и другие дамские безделушки 
приобретены семьей за длительный период и являются подарками подруг в день 
рождения и другие праздники, в том числе несколько ценностей, подаренных моей 
дочери дочерью Молотова Светланой. Остальные все эти вещи являются в 
большинстве из искусственного золота и не имеют никакой ценности.
О сервизах. Эти сервизы я купил за 9200 марок, каждой дочери по сервизу. На 
покупку я могу предъявить документы и может подтвердить т. Серов, через кого и 
покупались сервизы, т. к. он ведал всеми экономическими вопросами.
О 50 тысячах, полученных от Серова и якобы израсходованных на личные нужды.
Это клевета. Деньги, взятые на случай представительских расходов, были 
полностью в сумме 50 тыс. возвращены начальником охраны МГБ Бедовым. Если б я 
был корыстен, я бы мог их себе присвоить, т. к. никто за них отчета не должен 
был спросить. Больше того, Серов мне предлагал 500 тысяч на расходы по моему 
усмотрению. Я таких денег не взял, хотя он и указывал, что т. Берия разрешил 
ему, если нужно, дать денег, сколько мне требуется.
Серебряные ложки, ножи и вилки присланы были поляками в честь освобождения 
Варшавы, и на ящиках имеется надпись, свидетельствующая о подарке. Часть 
тарелок и еще что—то было прислано как подарок от солдат армии Горбатова.
Все это валялось в кладовой, и я не думал на этом строить свое какое—то 
накопление.
Я признаю себя очень виноватым в том, что не сдал все это ненужное мне барахло 
куда—либо на склад, надеясь на то, что оно никому не нужно.
О гобеленах я давал указание т. Агееву из МГБ сдать их куда—либо в музей, но он 
ушел из команды, не сдав их.

Четвертое.
Обвинение меня в том, что соревновался в барахольстве с Телегиным, является 
клеветой.

Я ничего сказать о Телегине не могу. Я считаю, что он неправильно приобрел 
обстановку в Лейпциге. Об этом я ему лично говорил. Куда он ее дел, я не знаю.

Пятое.
Охотничьи ружья. 6–7 штук у меня было до войны, 5–6 штук я купил в Германии, 
остальные были присланы как подарки. Из всех ружей охотилась команда, часть 
штуцеров, присланных в подарок, я собирался передать куда—либо. Признаю вину в 
том, что зря я держал такое количество ружей. Допустил я ошибку потому, что, 
как охотнику, было жаль передавать хорошие ружья.


Шестое.
Обвинение меня в распущенности является ложной клеветой, и она нужна была 
Семочкину для того, чтобы больше выслужиться и показать себя раскаявшимся, а 
меня — грязным. Я подтверждаю один факт — это мое близкое отношение к З., 
которая всю войну честно и добросовестно несла свою службу в команде охраны и 
поезде главкома. З. получала медали и ордена на равных основаниях со всей 
командой охраны, получала не от меня, а от командования того фронта, который 
мною обслуживался по указанию Ставки. Вполне сознаю, что я также виноват и в 
том, что с нею был связан, и в том, что она длительное время жила со мною. То, 
что показывает Семочкин, является ложью. Я никогда не позволял себе таких 
пошлостей в служебных кабинетах, о которых так бессовестно врет Семочкин.

К. действительно была арестована на Западном фронте, но она была всего лишь 6 
дней на фронте, и честно заявляю, что у меня не было никакой связи.

Седьмое.
О том, что не желал подписываться на заем, это также клевета. Никогда меньше 1 
1/2–2–х месячных окладов я не подписывался. Это можно подтвердить документами.


Восьмое.
Партвзносы действительно платил Семочкин, так как я состоял в парторганизации 
Генштаба, а большей частью я был на фронте и, чтобы не просрочить партвзнос, 
поручал Семочкину производить партвзнос.

В заключение я заявляю со всей ответственностью:
1. Семочкин явно клевещет на меня. Я очень прошу проверить, был ли у меня 
подобный разговор с Коневым и другими, как надо обманывать тов. Сталина об 
обстановке.
2. Семочкин клевещет на меня, рассчитывая на то, что он является вторым, после 
Новикова, свидетелем о якобы моих антисоветских взглядах и что ему наверняка 
поверят.
Я глубоко сознаю свою ошибку в том, что поделился с ним сведениями о 
клеветническом заявлении Новикова и дал ему в руки козырь для нечестных 
разговоров, антисоветских разговоров и, наконец, против меня.
3. Прошу Центральный Комитет партии учесть то, что некоторые ошибки во время 
войны я наделал без злого умысла и я на деле никогда не был плохим слугою 
партии, Родине и великому Сталину.
Я всегда честно и добросовестно выполнял все поручения тов. Сталина.
Я даю крепкую клятву большевика не допускать подобных ошибок и глупостей.
Я уверен, что я еще нужен буду Родине, великому вождю тов. Сталину и партии.
Прошу оставить меня в партии. Я исправлю допущенные ошибки и не позволю 
замарать высокое звание члена Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков).

Член ВКП(б)
Жуков

12.1.48 г.».

Молотов тоже посчитал нужным объясниться, не столько в оправдание Жукова, 
сколько заботясь о своей репутации.

«Тов. Жданову
В связи с заявлением Жукова от 12 января с.г. считаю нужным сообщить следующее:
1. По моему указанию, в порядке распоряжения Совнаркома СССР от 23 августа 1945 
года была выдана одна трофейная легковая автомашина писателю Славину в 
возмещение автомашины, похищенной у него в начале войны (в этот же день было 
дано аналогичное распоряжение для писателей Кирсанова и Лидина и др.).
2. Мною выяснено, что моею дочерью Светланой в 1945 году был сделан один ценный 
подарок ко дню рождения подруги — дочери Жукова — золотое кольцо с бриллиантом, 
купленное в комиссионном магазине за 1200 рублей. Остальные подарки в 
аналогичных случаях — неценные безделушки.
В. Молотов
21.1.48».

Таким образом, версия с чемоданом рухнула. Нетрудно представить, в каких 
выражениях высказал Сталин свое мнение Абакумову по этому поводу. Министру 
госбезопасности (к тому времени так именовались бывшие наркомы) надо было 
как—то поддержать свое реноме перед «отцом родным».
В феврале 1948 года (предыдущие события происходили в январе) Абакумов обратил 
внимание на протокол допроса по делу о хищении драгоценностей крупными 
работниками ГБ в Берлине. Это было то, что нужно Абакумову. Тут и ненавистного 
Серова можно подсидеть и драгоценности опять обретают реальный смысл.
Кстати, на того же Абакумова в своем доносе Сталину писал Серов следующее:

«Мне неприятно, товарищ Сталин, вспоминать многочисленные факты самоснабжения 
Абакумова во время войны за счет трофеев, но о некоторых из них считаю нужным 
доложить.
…во время Отечественной войны в Москву прибыл эшелон более 20 вагонов с 
трофейным имуществом в числе которого ретивые подхалимы Абакумова из «Смерш» 
прислали ему полный вагон, нагруженный имуществом, с надписью «Абакумову».
…в Крыму еще лилась кровь солдат и офицеров Советской Армии, освобождавших 
Севастополь, а его адъютант Кузнецов (ныне «охраняет» Абакумова) прилетел к 
начальнику управления контрразведки «Смерш» и нагрузил полный самолет 
трофейного имущества…»

Но пока Сталин все прощал Абакумову.
Итак, вот несколько абзацев из протокола допроса бывшего начальника 
оперативного сектора МВД в Берлине генерал—майора Сиднева.


«
Вопрос.
После вашего отъезда из Берлина были вскрыты крупные хищения ценных вещей и 
золота, в которых вы принимали непосредственное участие. Показывайте об этом.


Ответ.
Говоря откровенно, я давно беспокоился, ожидая, что будут вскрыты преступления, 
совершенные мною в Германии, и мне придется за них отвечать.

Как известно, частями Советской Армии, овладевшими Берлином, были захвачены 
большие трофеи. В разных частях города то и дело обнаруживались хранилища 
золотых вещей, серебра, бриллиантов и других ценностей. Одновременно было 
найдено несколько огромных хранилищ, в которых находились дорогостоящие меха, 
шубы, разные сорта материи, лучшее белье и много другого имущества. О таких 
вещах, как столовые приборы и сервизы, я уже не говорю, их было бесчисленное 
множество. Эти ценности и товары различными лицами разворовывались.
Должен прямо сказать, что я принадлежал к тем немногим руководящим работникам, 
в руках которых находились все возможности к тому, чтобы немедленно 
организовать охрану и учет всего ценного, что было захвачено советскими 
войсками на территории Германии. Однако никаких мер к предотвращению грабежей я 
не предпринял и считаю себя в этом виновным.

Вопрос.
Вы и сами занимались грабежом?


Ответ.
Я это признаю. Не считаясь с высоким званием советского генерала и занимаемой 
мною ответственной должностью в МВД, я, находясь в Германии, набросился на 
легкую добычу и, позабыв об интересах государства, которые мне надлежало 
охранять, стал обогащаться.

Как не стыдно теперь об этом рассказывать, но мне ничего не остается, как 
признать, что я занимался в Германии воровством и присвоением того, что должно 
было поступить в собственность государства.
При этом я должен сказать, что отправляя на свою квартиру в Ленинград это 
незаконно приобретенное имущество, я, конечно прихватил немного лишнего.

Вопрос.
Обыском на вашей квартире в Ленинграде обнаружено около сотни золотых и 
платиновых изделий, тысячи метров шерстяной и шелковой ткани, около 50 
дорогостоящих ковров, большое количество хрусталя, фарфора и другого добра.

Это по вашему «немного лишнего»?

Ответ.
Я не отрицаю, что привез из Германии много ценностей и вещей.


Вопрос.
А три золотых браслета с бриллиантами вы где «прихватили»?


Ответ.
Эти браслеты были мною взяты в одном из обнаруженных немецких хранилищ, где 
именно — не помню. Если не ошибаюсь, один из золотых браслетов мне принес 
бухгалтер берлинского оперсектора Ночвин.


Вопрос.
15 золотых часов, 42 золотых кулона, колье, брошей, серег и цепочек, 15 золотых 
колец и другие золотые вещи, изъятые у вас при обыске, где вы украли?


Ответ.
Также, как и золотые браслеты, я похитил эти ценности в немецких хранилищах.


Вопрос.
Но ведь и деньги вами тоже были украдены?


Ответ.
Я денег не крал.


Вопрос.
Неправда. Арестованный бывш. начальник оперативного сектора МВД Тюрингии 
Бежанов Г. А. на допросе показал, что вы присвоили большие суммы немецких денег,
 которые использовали для личного обогащения.

Правильно показывает Бежанов?

Ответ.
Правильно. При занятии Берлина одной из моих оперативных групп в Рейхсбанке 
было обнаружено более 40 миллионов немецких марок.

Примерно столько же миллионов марок было изъято нами и в других хранилищах в 
районе Митте (Берлин).
Все эти деньги были перевезены в подвал здания, в котором размещался берлинский 
оперативный сектор МВД.

Вопрос.
Но этот подвал с деньгами находился в вашем ведении?


Ответ.
Да, в моем.


Вопрос.
Сколько же всего там находилось денег?


Ответ.
В подвале находилось около 100 мешков, в которых было более 80 миллионов марок.


Вопрос.
Вам известно, где находятся сейчас все записи по расходованию немецких марок?


Ответ.
Как мне рассказывал Ночвин, папки с отчетными материалами об израсходованных 
немецких марках, собранные со всех секторов, в том числе и записи на выданные 
мною деньги, были по указанию Серова сожжены.

Остался лишь перечень наименований сожженных материалов, составленный 
работниками финансовой группы аппарата Серова.

Вопрос.
Кто именно сжигал эти отчетные материалы и записи?


Ответ.
Я этого не знаю, но вероятнее всего в сожжении участвовали финансовые работники 
аппарата Серова или его секретарь Тужлов, а может быть и все вместе.

Я считаю, что Серов дал указание сжечь все эти материалы для того, чтобы 
замести следы, так как, если бы они сохранились, то все преступления, 
совершенные Серовым, мною, Клеповым, Бежановым и другими приближенными к нему 
лицами, были бы вскрыты гораздо раньше и, видимо, мы бы давно сидели в тюрьме.

Вопрос.
А куда вы девали отчетность об изъятом золоте и других ценностях, находившихся 
у вас?


Ответ.
Эта отчетность также как и отчетность по немецким маркам была передана в 
аппарат Серова и там сожжена.


Вопрос.
Вы это сделали для того, чтобы скрыть хищение золота и других ценностей?


Ответ.
Я сдал эти документы Серову потому, что он их у меня потребовал.

О расхищении ценностей с моей стороны я уже дал показания. Присваивал ценности 
также и Серов, поэтому, очевидно, была необходимость уничтожить эти документы, 
чтобы спрятать концы в воду.»
И дело берлинских мародеров, наверное, тоже спустили бы на тормозах, если бы 
недальновидный генерал не обмолвился о том, что так искал Абакумов.
Продолжение выписки из протокола допроса.

«
Ответ.
Серов же, помимо того, что занимался устройством своих личных дел, много 
времени проводил в компании маршала Жукова, с которым он был тесно связан. Оба 
они были одинаково нечистоплотны и покрывали друг друга.


Вопрос.
Разъясните это ваше заявление?


Ответ.
Серов очень хорошо видел все недостатки в работе и поведении Жукова, но из—за 
установившихся отношений все покрывал.

Бывая в кабинете Серова, я видел у него на столе портрет Жукова с надписью на 
обороте: «Лучшему боевому другу и товарищу на память». Второй портрет Жукова 
висел в том же кабинете Серова на стене.
Серов и Жуков часто посещали друг друга, ездили на охоту и оказывали взаимные 
услуги… Несколько позже ко мне была прислана от Жукова корона, принадлежавшая 
по всем признакам супруге немецкого кайзера. С этой короны было снято золото 
для отделки стэка, который Жуков хотел преподнести своей дочери в день ее 
рождения.

Допрос прерван.

Протокол записан с моих слов правильно, мною прочитай.

Сиднев.

Допросил: ст. следователь следственной части по особо важным делам МГБ СССР

подполковник
Путинцев
».


Немедленно полный текст протокола допроса был отправлен Абакумову.
Абакумов очень спешил — на протоколе допроса стоит дата 6.2.48. На стол 
Абакумова лег этот протокол в тот же день. Препроводительная Сталину напечатана 
тоже 6.2.48. И, наверное, в этот же день все было у Сталина.
Намечалось новое крупное дело, в котором Жуков предстанет в окружении матерых 
мародеров, а уликами будут миллионы марок, килограммы золотых вещей, 
бриллиантов, сотни ковров, картины, гобелены и так далее. Дело верное: живые 
люди уже признаются и уличают маршала как участника этого мародерства. Ну, а 
если что—то не очень твердо и определенно в их показаниях, резиновые дубинки им 
помогут высказываться более точно.
И еще характерные особенности того времени: Абакумов плетет сеть против Серова, 
давнего своего не врага, а соперника и конкурента на пост министра, все 
арестованные, указанные в письме Абакумова, из окружения Серова. Абакумов 
просит у Сталина разрешение на арест Тужлова, бывшего помощника Серова. Очень 
характерно, что Абакумов просит это разрешение не у прокурора, не по заключению 
следственных органов, а у Сталина, который юридически не имеет право давать 
санкции ни на аресты, ни на обыски.
Да, о каких правах может быть разговор, если маршалов и генералов избивают 
дубинками, превращая в отбивную котлету!
В беседе с Константином Симоновым, вспоминая этот период своей жизни, Жуков ему 
рассказывал:

«Когда я уже был снят с должности заместителя министра и командовал округом в 
Свердловске, Абакумов под руководством Берия подготовил целое дело о военном 
заговоре. Был арестован целый ряд офицеров, встал вопрос о моем аресте.
Берия и Абакумов дошли до такой нелепости и подлости, что пытались изобразить 
меня человеком, который во главе этих арестованных офицеров готовил военный 
заговор против Сталина. Но, как мне потом говорили присутствовавшие при, этом 
разговоре люди, Сталин выслушал предложение Берия о моем аресте и сказал:
— Нет, Жукова арестовать не дам. Не верю во все это. Я его хорошо знаю. Я его 
за четыре года войны узнал лучше, чем самого себя.
Так мне передали этот разговор, после которого попытка Берия покончить со мной 
провалилась».

Документы, которые известны читателям и не были известны Жукову, неопровержимо 
доказывают, что Сталин лично руководил всеми «мероприятиями», направленными на 
то, чтобы сначала скомпрометировать маршала, а затем уничтожить его.
Что касается мнения Жукова о том, будто бы Сталин не дал его в обиду, то оно не 
соответствует действительности и слух этот («мне передали разговор»), может 
быть, подброшен с Лубянки, чтобы усыпить бдительность Жукова.



Командующий войсками Уральского военного округа

Приказ о назначении Жукова на должность командующего Уральским военным округом 
был подписан министром вооруженных сил Булганиным 4 февраля 1948 года. Это было,
 по сути дела, незаконное перемещение властью министра, потому что в 
соответствии с положением и статусом командующего округом, он назначался 
решением Совета Министров СССР (а до преобразования наркоматов в министерства, 
Советом народных комиссаров), председателем которого был Сталин.
Все назначения Жукова, начиная с должности первого заместителя народного 
комиссара обороны СССР и заместителя Верховного Главнокомандующего в августе 
1942 года и все последующие производились решением Совнаркома — Совета 
Министров СССР.
Перемещение в Уральский военный округ, без соблюдения законного* порядка 
выглядит странным, потому что всех командующих округами в то время продолжал 
назначать Совет Министров. Почему так обошлись с Жуковым? Хотели унизить? Или 
показать власть Булганина, которого Жуков не приехал встречать на вокзал? А 
может быть для принятия решения Советом Министров нужны были веские обоснования 
или какие—то недостатки в работе Жукова, а их не было.
На этот раз приезд Жукова в Свердловск удалось скрыть от жителей города. Не 
было ни праздничных встречающих, ни цветов. И холодная, ветреная февральская 
погода не располагала к долгому ожиданию, на улицах трещал 30–градусный мороз. 
На вокзале встречали только новые подчиненные из штаба.
Маршал приехал с женой Александрой Диевной. К 9 утра, как и полагалось, был в 
штабе. Настроение его представить нетрудно — травля продолжалась. Но Георгия 
Константиновича при его твердом характере и могучей воле сломить и на сей раз 
не удалось. Он был полон решимости работать и на новом месте. Обошел кабинет, 
приказал убрать несколько диванов, не нужных здесь по его мнению. Есть длинный 
стол с двумя рядами стульев — этого достаточно для совещаний. В комнате отдыха 
увидел специальный шкаф с множеством лекарств, предшественник прибаливал.
— Аптечный склад убрать! — приказал Жуков сопровождавшему его порученцу.
— Может быть, что—то понадобится? — несмело предположил подполковник.
— Я приехал сюда не лечиться, а командовать округом. А это наводит на грустные 
размышления. Убрать!
Работа пошла в прежнем опробированном порядке — знакомство и заслушивание 
докладов руководящего состава округа и в войска! Войск было немного — всего 
несколько бригад и те половина кадрированные. Округ внутренний, нет здесь 
близко границы, держать развернутые дивизии нет необходимости. И этим хотел 
унизить Булганин гордого маршала — из нескольких десятков военных округов 
подобрал Жукову самый маленький и непрестижный. Никаких крупных 
оперативно—стратегических задач перед округом не ставилось. В случае войны он 
превращался в мобилизационный орган, главной задачей которого — формирование 
новых частей для фронта. Но даже небольшое количество войск все же было 
отдушиной для маршала, там в общении с солдатами и офицерами находил он для 
себя некоторое утешение. Офицеры и генералы штаба относились к маршалу с 
огромным уважением, они понимали, что он опальный и стремились как—то облегчить 
его переживания (которые он, разумеется, не показывал).
Был на первом партийном собрании такой случай. Секретарь партийной организации 
не знал как поступить — выберут маршала в президиум или нет? Где он будет 
сидеть, если не выберут? А до голосования состава президиума не будет же он 
стоять ждать. Решил секретарь поставить для маршала кресло сбоку между рядами 
стульев и столом президиума. Жуков вошел в зал за три минуты до начала собрания,
 секретарь, встретив его у двери, проводил к этому креслу. Жуков с удивлением 
посмотрел на секретаря и с укоризной сказал:
— Уж вы—то должны знать, члены партии все равны, прошу вас впредь никогда таких 
привилегий не устраивать.
А когда секретарь пришел в кабинет Жукова за членскими взносами, командующий и 
в этом случае попросил:
— В будущем не подводите меня, я как все коммунисты, приду к вам в партбюро и 
уплачу партвзносы.
Во время первого выезда в поле, начальник штаба распорядился натянуть для 
командующего палатку как для всех, но внутри ее, создавая удобства для работы и 
отдыха поставил письменный стол, кресло и кровать с мягкой постелью. Увидев это 
Жуков даже не вошел в палатку, строго сказал начальнику штаба:
— Уберите, товарищ Сквирский, всю эту дребедень, я не отдыхать сюда приехал. 
Поставьте как всем офицерам раскладушку и стол из полевого оборудования штаба.
Жуков не капризничал, он понимал — за каждым его шагом наблюдают и докладывают 
стукачи и штатные кэгебэшники, любое его, даже в мелочи, отступление от общих 
правил, будет возведено в степень крупного нарушения или даже протеста с 
политическим оттенком. Обложенный и обставленный со всех сторон соглядатаями, 
Жуков был вынужден для самосохранения придерживаться процветавшего тогда стиля 
восхваления Сталина при любом выступлении. Иначе нельзя. Сталин и так озлоблен 
тем, что Жуков, якобы, его унижает и приписывает себе заслуги в самых крупных 
победных операциях войны. Чтобы сбить повседневно обжигающий огонь опалы, Жуков 
был вынужден иногда ломать свой прямолинейный характер и идти на ненавистное 
для него унижение и включаться в общий хор славословия в честь вождя народов.
Я приведу только несколько абзацев с одной страницы лекции, прочитанной Жуковым 
для офицеров управления Уральского военного округа в 1949 году.

«В августе—ноябре 1942 года…, выполняя план товарища Сталина, перешли в 
контрнаступление (имеется в виду Сталинградская операция). Товарищ Сталин своей 
гениальной прозорливостью еще задолго до перехода немецких войск в генеральное 
наступление на Курской дуге, точно определил весь замысел и план действий 
немецкого Верховного Главнокомандования, и гитлеровскому плану товарищ Сталин 
противопоставил свой план разгрома группировки немецких войск. По плану Сталина 
под Орлом и Белгородом… была построена в полном смысле неприступная оборона…
С гениальным предвидением товарища Сталина были заранее расположены 
стратегические резервы…
Как известно, предвидение товарища Сталина оправдалось и план разгрома немцев 
под Белгородом и Орлом был блестяще осуществлен нашими войсками».

И даже свою самую любимую и действительно от начала и до победного конца 
проведенную битву за Москву, когда Сталин пребывал в полной растерянности, 
Жуков в этой лекции уступал Верховному: «…план контрнаступления наших войск под 
Москвой был разработан и утвержден товарищем Сталиным в ноябре месяце… Как 
известно, по плану товарища Сталина…» и т. д.
Подобные документы той поры, конечно же, характеризуют маршала не с лучшей 
стороны, они не понравятся писателям и журналистам, которые изображают Георгия 
Константиновича одной несгибаемой краской… Особенно погрешил в этом 
преувеличении очень талантливый артист Ульянов, монопольно играя роль Жукова во 
всех фильмах, он порой изображал маршала говорящим со Сталиным в таком 
повышенном тоне, какого Верховный не стерпел бы и не оставил без последствий. 
Достаточно напомнить, как Сталин снял Жукова с должности начальника Генштаба.
Нет, маршал при всей его кротости был человек рассудительный, он мог пыхнуть и 
даже дров наломать, но потом, поостыв, пожалеть о своей вспыльчивости и даже 
дать задний ход. Инстинкт самосохранения у него не был атрофирован. Поэтому 
восхваления Сталина в определенные годы, после стольких пережитых угроз прямого 
уничтожения, были со стороны Жукова вполне естественными, и еще раз 
подтверждают: ничто человеческое для Жукова не было чуждым. Может быть, эти 
уступки имели свои положительные оценки и последствия в Кремле. В 1950 году 
началось выдвижение кандидатов в депутаты Верховного Совета. Где и как 
составлялись списки будущих депутатов, сегодня (да и тогда) хорошо известно. И 
вот Ирбитский мотоциклетный завод назвал своим кандидатом Жукова. А в июле 1951 
года очень неожиданно маршала включили в правительственную делегацию в Польшу. 
Там Жуков встретился с боевым другом — теперь маршалом Польши Рокоссовским. О 
причинах этой «оттепели» мы еще поговорим.
Всенародная любовь к маршалу проявилась в Свердловске во время первого же 
праздника с его присутствием — 1 мая. Как командующий округом, Жуков при всех 
орденах находился на трибуне вместе с руководителями области. Началась 
демонстрация, колонны с плакатами и портретами двинулись в назначенный час на 
площадь. Двинуться они двинулись, на площадь вышли, а вот дальше проходить не 
стали. Первые остановились, а последующие все прибывали и прибывали. И все 
вместе начали скандировать: «Жуков! Жуков! Жуков!»
Областное начальство вроде бы одобрительно улыбалось от такого проявления любви 
к полководцу. Улыбки застыли на их лицах, как приклеенные. Отходя в сторону 
кое—кто делал сигналы и знаки милицейскому руководству — принимайте меры! Но 
население в Свердловске особенное — тут большинство составляет «его величество 
рабочий класс», с ним никакая милиция не справится. Да и сами милиционеры с 
сияющими от восторга глазами вставали на цыпочки, чтобы лучше разглядеть 
маршала и выкрикивали его имя вместе со всеми.
Чтобы демонстрация не обернулась скандалом (шутка ли праздник сорвал!), Жуков 
сначала поднимал руки, просил успокоиться, делал знаки, чтобы проходили. Но это 
лишь подогревало людей и они продолжали выкрикивать его имя и добавляли еще 
громкое «Ура!» Пришлось Жукову покинуть трибуну. И люди постепенно, оглядываясь 
двинулись дальше, освобождая площадь для сгрудившихся на подступах к ней колонн.

Наверное и об этом было доложено в Москву, но там никак не отреагировали, 
дальше отправлять Жукова некуда. Дальше тайга, тундра, Ледовитый океан и 
Северный полюс. А 7 ноября, после торжественного марша войск, Жуков, чтобы не 
создать сумятицу, отошел в глубину трибуны и сел на скамеечку, вроде бы 
отдохнуть. Колонны демонстрантов опять остановились и стали скандировать: 
«Жуков! Жуков!», требуя, чтобы маршал появился на трибуне. Он покачал головой: 
«Ну, сибиряки, отдохнуть не дадут!» Подошел к барьеру. Его встретили 
восторженным «Ура!»
Как читатели знают, с 1949 по 1954 годы я работал в ГРУ Генерального штаба. В 
круг моих обязанностей входило, кроме других забот, комплектование и обучение 
разведподразделений.
В 1950 году я побывал в командировке в Уральском военном округе с целью 
проверки хода боевой подготовки указанных выше подразделений. Округом тогда 
командовал маршал Жуков.
Выполнив свою работу, я доложил о ее результатах начальнику разведки округа 
полковнику Белоконю. Полагалось мне сообщить об этом и начальнику штаба округа, 
что я и сделал в сопровождении начальника разведки.
В те годы я уже учился на заочном отделении Литературного института, и, кроме 
служебных обязанностей, у меня, конечно же, был большой писательский интерес к 
личности маршала Жукова (тогда я не думал, что буду писать о нем книгу). Я не 
скрывал своего желания увидеть маршала и хотя бы коротко поговорить с ним. 
Начальник штаба генерал—лейтенант Шевченко и полковник Белоконь отнеслись к 
моему любопытству с пониманием. Но, по официальному служебному положению, 
миссия моя заканчивалась на докладе начальнику штаба округа, подготовка 
спецподразделений входила в его круг обязанностей и к командующему округом мне 
идти не полагалось.
Начальник штаба сказал:
— Идите к нему на доклад, вроде вы меня не застали, а вам надо сегодня уезжать. 
Но, если он вас выгонит, пеняйте на себя!
На том мы и порешили.
Я пришел в приемную Жукова и попросил адъютанта доложить командующему, что как 
представитель Генштаба хотел бы доложить об итогах моей работы.
Адъютант сказал, показав на сидевшего в приемной полковника:
— Вот товарищ полковник тоже представитель из Москвы, из Управления ГСМ 
(горюче—смазочных материалов), заходите вместе.
Поскольку у меня были специальные вопросы да и потому, что полковник пришел 
раньше меня, я попросил полковника:
— Бы будете докладывать первым, а я после вас, когда вы уйдете.
Адъютант вернулся из кабинета и открыл перед нами дверь. Мы вошли. Жуков сидел 
за письменным столом, читал бумаги. Пополнел за последние годы, но, даже сидя, 
был величественно монументален. Он коротко взглянул на нас, из—за стола не 
вышел, не поздоровался, кивнул на кресло у столика, приставленного к его 
письменному столу.
— Прошу… Слушаю.
Мы представились. Полковник стал быстро докладывать о состоянии складов 
горючего, заправочных установках, и, как мне показалось, желая блеснуть перед 
маршалом знанием тонкостей своего дела, заговорил о мелочах, не на уровне 
командующего:
— Понимаете, товарищ Маршал Советского Союза, на многих заправочных горючее 
утекает. И даже здесь, на окружной заправочной, товарищ Маршал Советского Союза 
(он так несколько раз полностью повторял звание Жукова, и я заметил, как у 
Георгия. Константиновича дернулась щека), присел я, гляжу, а из—под машины — 
кап—кап, течет бензин. Так ведь и до ЧП недалеко, товарищ Маршал Советского 
Союза. Вспыхнуть может, какой—нибудь разгильдяй с окурком или кто—то металлом 
клацнет, искра может получиться…
— Как ваша фамилия, вы сказали? — очень тихо и явно стараясь быть спокойным, 
спросил Жуков.
— Пилипенко… Полковник Пилипенко, товарищ Маршал Советского Союза. (Точно 
фамилию полковника не помню, но она была вроде этой).
Жуков снял трубку телефона в/ч и набрал номер (видимо, начальника управления, в 
котором работал полковник).
— Алексей Николаевич, здравствуй, Жуков говорит. У тебя работает полковник 
Пилипенко? Да? Так вот прошу тебя больше не присылать ко мне таких дураков… 
Да—да, отправлю. Будь здоров. (И полковнику: «Идите и уезжайте»).
Полковник побледнел и вышел почему—то на цыпочках, стараясь ступать бесшумно.
Следующая очередь была за мной. Признаюсь, сердце у меня взволнованно запрыгало 
при виде происшедшего. Жуков посмотрел на меня, перевел взор на Золотую Звезду 
на моей груди и спросил:
— За что Звезду получил?
— За языками лазил… — и едва не сорвалось, как у того полковника — товарищ 
маршал…, но вовремя сдержался.
Лицо Жукова явно посветело, он всегда радушно относился к разведчикам.
— А где ты у меня служил, подполковник?
К несчастью, я служил на Калининском, 1–м Прибалтийском и 3–м Белорусском 
фронтах, которыми Жуков в те годы не командовал. Но разве можно об этом 
сказать?! Выгонит он меня как того полковника. И, мне кажется, я нашелся — 
быстро ответил:
— Все мы у вас служили, товарищ маршал.
И тут же подумал, что не вру, ведь Жуков был заместителем Верховного 
Главнокомандующего, и все мы действительно были его подчиненными. Не знаю, 
понял ли он мое затруднение и хитрость. В глазах его мелькнула какая—то 
лукавинка. Он сказал:
— Давай докладывай, что у тебя там…
Я коротко, очень коротко (учел печальный опыт предшественника) изложил 
результаты своей проверки.
Жуков слушал внимательно. Когда я закончил и встал, маршал тоже поднялся, вышел 
из—за стола, протянул мне крупную, но уже мягкую руку и сказал:
— Будь здоров, разведчик, — и очень хорошо, по—доброму, улыбнулся.
Я вышел окрыленный. На всю жизнь мне запомнилась эта встреча. После этого я 
Жукова если и видел, то со стороны, говорить с ним больше не довелось. Очень я 
доволен, что проявил тогда не знаю, как точно определить — напористость или 
нахальство и добился этого свидания. Эта встреча помогает мне в сегодняшней 
работе над книгой о Жукове. В коротком разговоре, за несколько минут, мне 
кажется, очень ярко проявились особенности его характера: и грубоватость, и 
прямота, и нетерпимость к болтовне, и серьезное отношение к делу, и уважение к 
боевому офицеру и, наконец, добрейшая улыбка, свидетельствующая о его 
человечности.
Холодная Сибирь подарила Жукову горячую любовь. Будто сжалившись над опальным 
маршалом, который так много перенес обид и невзгод, судьба свела его с 
замечательной женщиной. Звали ее Галина Александровна Семенова, она была 
военным врачом.
Тысячи лет, во многих романах и поэмах писали о любви. Казалось бы ничего 
нового о ней сказать невозможно. И все же у каждого человека любовь бывает своя,
 особенная. И встречает он ту единственную, которая может вызвать это состояние 
— окрыляющее, делающее человека счастливым. Бывает любовь с первого взгляда 
(как удар молнии), случается нарастает быстро, как снежный обвал, а порой 
затеплится от малой искры, разгорается медленно — годами и, наконец, полыхает 
великим пламенем.
У Жукова все слилось в одно чувство, оно охватило его при первой встрече и не 
отпускало до последнего вздоха на смертном одре. Да, было именно так: он 
полюбил Галину Александровну с первого взгляда, и дальше все понеслось, как 
снежный обвал. Георгий Константинович не считался с общественным мнением — 
ухаживал открыто, встречал Галину, когда она заканчивала работу, провожал домой,
 приглашал в театр, дарил цветы. Начальству об этом стало известно. Оно не 
одобряло поведение маршала: женатый человек, взрослые дети, самому за пятьдесят.
 Что это — седина в голову, а бес в ребро? Ну, поступал бы, как многие — 
встречался бы тайно и все было бы шито—крыто. Но Жуков и в любви был 
прямолинейный и несгибаемый. Он, позднее, развелся с первой женой, не опасаясь 
мнения начальства (разводы тогда очень не одобрялись) — не посчитался с тем, 
как отнесутся к этому дочери, друзья, сослуживцы. Он решительно ломал все, 
расчищая себе путь к счастью, которое он отныне видел только в жизни рядом с 
этой женщиной. И, преодолев все преграды, он прожил последние свои шестнадцать 
лет счастливо с Галиной Александровной, несмотря на все унижения и 
преследования.
В 1957 году (уже в Москве) у них родилась дочь Маша (Жуков очень гордился этим 
— ведь ему было 60 лет!». Маша мне рассказывала (в 1993 г.) о том, как непросто 
ее родителям давалось счастье:
— Да, им обоим пришлось повоевать за свою любовь. Георгия Константиновича 
вызывал Хрущев, отношения отца с мамой обсуждались на Президиуме ЦК. А маму 
бедную и с работы грозились уволить, и из партии выгнать, если она «не 
одумается». Мама была талантливым врачом, ее очень любили больные, работала она 
в госпитале имени Бурденко. И вот ее как военнообязанную вызывает «на ковер» 
начальник Главпура. Она уже была в то время в положении (родителям удалось 
оформить брак лишь после моего рождения). Представляю, что она должна была 
чувствовать, идя к начальнику на проработку… Но, знаете, в ней всегда было 
чувство собственного достоинства… Дословно помню фразу, которую она сказала: «Я 
шла с гордо поднятой головой». В этом — моя мама. В то время мои будущие 
родители не могли быть все время вместе. Расставаясь, они писали друг другу 
теплые, я бы даже сказала, поэтичные письма.
С разрешения Маши я привожу два письма Георгия Константиновича, но даже по этим 
коротким строкам читатели поймут об огромной любви и счастье маршала.

«Галина, любимая! — (пишет из Гурзуфа) — Как жаль, что нет здесь тебя: небо 
голубое, море зелено—голубое, теплое, ласковое и манящее в свои объятия. Родная 
моя! Мне тебя не хватает, без тебя я скучаю. Пусть тебя хранит моя любовь, моя 
мечта о тебе».

В следующем году пишет из Карлсбада:

«В каком настроении ты вернулась в Москву? Я так давно о тебе ничего не знаю. 
Надеюсь, что все у тебя хорошо. А как ты? Все та ли — нежная, ласковая, 
доверчивая и часто наивная, но до конца преданная? Когда я уезжал, ты говорила, 
что пришлешь мне только одно письмо, может быть, пришлешь еще. Я так люблю их 
читать, они такие содержательные и душевные. С тобой или без тебя, днем или 
ночью, всегда о тебе думаю, чувствую тебя в сердце, в душе и в окружении. Даже 
глядя на море всегда вижу тебя — то лучезарной, то печальной, но всегда горячо 
мною любимой, всегда желанной, всегда нежной. Надеюсь, что встречу тебя 
здоровой и жизнерадостной. Скучающий и горячо любящий. Георгий».

Их любовь крепла и разгоралась с каждым днем и угасла с последним вздохом. Я 
уверен, что, умирая, Георгий Константинович мысленно произносил имя своей 
ненаглядной Галины Александровны.
У каждого человека поступки соответствуют его характеру. Жуков никогда ничего 
не делал в полсилы — служить так от всей души, отдавая себя всего без остатка, 
бить врагов так до полного разгрома, любить так уж так, чтоб трепетала каждая 
кровинка в могучем сердце.
Все это нам предстоит еще увидеть и узнать, а пока мы присутствуем при первых 
встречах Георгия Константиновича с Галиной Александровной в Свердловске.



Сталин усложняет «игру»

Нет, что ни говорите, а все же Сталин был дальновидным политиканом. Уж каких 
только уловок и каверз он не предпринимал против Жукова, и вдруг, после всего 
этого не кто—нибудь, а сам Сталин, дает команду, чтобы Жукова избрали делегатом 
на XIX съезд партии.
2 октября 1952 года, в Большом кремлевском дворце, члены Политбюро заняли свои 
места. И как иконостас из живых вождей сидели перед делегатами съезда на 
крутоступенчатой трибуне. Жуков, глядя на них, наверное, отмечал про себя 
перемены во внешности руководителей и в «партийном этикете» — сидели не в том 
порядке как раньше.
Сталин очень постарел, ссутулился, мышцы на лице обвисли, а когда—то густая, 
жесткая шевелюра, теперь превратилась в остатки седых редких волос. Да, очень 
сдал Верховный! И было отчего — через такую войну пройти! Сколько в ней перенес 
нервотрепки. А после победы — разрушенная, голодная страна — надо поднимать 
хозяйство, — и все это без помощи со стороны. И поднял! В 1948 году уже были 
отменены карточки на хлеб и продукты. Много поработал старик. Жуков знал только 
то, о чем мог прочитать в газетах. Но даже по внешнему «раскладу» можно было 
догадаться о напряженной борьбе за власть, которая идет на самом верху. Раньше 
вторым человеком после Сталина был Молотов. Теперь он отодвинут на задний план. 
Ходили слухи, что жена Молотова арестована. Теперь рядом со Сталиным всегда 
сидит Маленков. Вот и на съезде основной отчетный доклад, который прежде делал 
сам Сталин, на этот раз поручен Маленкову. Нетрудно догадаться, что это значит 
— явно Маленкова сам Сталин готовит преемником.
Что знал Жуков о Маленкове и как могла при нем сложиться судьба маршала «в 
случае чего»? О смерти Сталина тогда еще никто не думал, ожидали еще долгого 
его правления, даже при другом Генеральном секретаре. С Маленковым встречался 
Жуков на фронте. Он приезжал в составе специальных комиссий.
После прорыва немцев к Москве осенью 1941 года, когда Коневу грозила расправа, 
как с генералом Павловым, Жуков сумел спасти Конева. Приезжал он и под 
Сталинград в период обороны города. Маленков совершенно не разбирался в военных 
вопросах и присутствие его на фронте не оказывало никакого влияния на ход 
операций. Он, как настороженная мышеловка, ждал команды Сталина кого и когда 
прихлопнуть. И все знали эту его роль и, может быть, этим своим присутствием он 
подстегивал руководство фронтов к более активной деятельности.
Позже Маленков на фронт не выезжал, ему было поручено организовать производство 
самолетов, чтобы возместить огромные потери в первые два годы войны. Маленков 
на этом поприще добился многого. Армия получила самолеты и новой конструкции и 
в большом количестве. Ко времени битв на Курской дуге наступил перелом в борьбе 
за господство в воздухе. В 1943 году Маленкову за эту работу было присвоено 
звание Героя Социалистического Труда.
Внешне Маленков не импонировал Жукову, уж очень он нестроевой — рыхлый, с 
бабским задом и действия его какие—то несамостоятельные, он тень Сталина, его 
послушный угодник. Знал Жуков, что некоторые члены Политбюро, не 
симпатизирующие Маленкову, зовут его «Маланьей». Очень метко!
Сталкивался с ним Жуков и после окончания войны, тогда Маленков возглавлял 
Комитет по демонтажу немецкой промышленности. Ничего хорошего для себя от 
Маленкова при его выходе на первый план Жуков не ожидал. Поэтому слушал доклад 
его на XIX съезде «в полуха» и очень критично отнесся к той его части, которая 
касалась понятий стратегических. В этом разделе Маленков отметил образование 
двух мировых лагерей — империалистического агрессивного и демократического 
миролюбивого. Это лишь фиксировало всем известное положение, а что делать, 
какова наша стратегия в создавшемся положении, об этом докладчик ничего не 
сказал. Борьба за мир? Очень пассивная позиция в условиях такого зубастого 
противника, каким были США с их атомными кулаками. Сталин в своем коротком 
выступлении дал только политическую перспективу.
10 октября Жукова на XIX съезде избрали кандидатом в члены ЦК. Маршал понимал, 
что—то за этим кроется, но пока не мог разгадать, что именно. Но предполагал: 
Сталин делает шаг навстречу, предлагая примирение и вроде бы признавая, в 
какой—то степени, свою неправоту в прежней расправе. И вот аванс — Жуков 
избирается кандидатом. (Но не членом ЦК — посмотрим как вы себя поведете, 
товарищ маршал?) Мне кажется, при всей его твердости, Жуков проявлял порой 
доверчивую наивность, он верил Сталину и готов был с ним помириться потому, что 
в глубине души все же относился к Сталину с уважением.
То, что предпринял Сталин, было на поверхности, у всех на виду, а что держал в 
тайне? И зачем эта сложная игра?
На мой взгляд, ларчик открывается просто. После окончания войны надобность в 
полководце Жукове миновала и как это было не с одним Жуковым, а почти со всеми 
великими полководцами Суворовым, Кутузовым, генералиссимусом Меньшиковым, — так 
и Жуков попадает в немилость, а затем и в опалу.
Но шли годы, менялась международная обстановка, появилось новое сверхоружие, 
которым еще никто толком не знает, как распорядиться. Одни теоретики говорят, 
что его применять нельзя, — произойдет обоюдное уничтожение. Другие военные 
мужи говорят, применять можно, только с умом, осторожно, ограниченно. А как это 
ограниченно? Когда тебя попытаются сжечь и истребить, о каких ограничениях 
может идти разговор — будешь отбиваться всем, что есть.
В общем, для того, чтобы понять создавшуюся ситуацию, разработать новую 
стратегию, быть готовым вести атомную войну, все это осмыслить и разработать, 
нужен крупный стратегический ум. А кто крупнее Жукова? В Генеральном штабе 
полно начальников со многими большими звездами на плечах и даже с маршальскими 
государственными гербами. Но способны ли они разобраться в новых глобальных 
масштабах будущей схватки.
И Сталин понимал: лучше Жукова в новой ситуации никто не разберется. И вот 
поэтому делает шаг навстречу, проявляет сначала осторожно, знак внимания, но с 
явным намеком на дальнейшее улучшение отношений.
Редактор АПН Миркина Анна Андреевна, работая с Жуковым над рукописью будущей 
его книги, однажды спросила:
— Георгий Константинович, как могло получиться, что после всего, что вы сделали,
 Сталин отправил вас в Одессу, а затем в Свердловск?
Жуков спокойно ответил:
— Зависть к моей славе. А Берия всячески это чувство подогревал. Припомнили и 
мою способность возражать Сталину.
— А вы теперь простили Сталину то, что он так несправедливо с вами поступил?
— Я просто это вычеркнул из своей памяти. Он сделал некоторые шаги для 
примирения: я стал кандидатом в члены ЦК, он послал меня с визитом в Польшу. 
Думаю, что он хотел назначить меня министром обороны, но не успел, смерть 
помешала.
Да, Жуков не ошибся — Сталин сделал бы его министром обороны — обстановка того 
требовала. И вот очень убедительные на мой взгляд, доказательства. У нас 
создана атомная бомба. Американцы опробировали свои бомбы в Хиросиме и Нагасаки.
 Провели они опытные учения с использованием атомной бомбы и применением войск. 
У нас нет такого опыта и, значит, надо его приобретать. Разумеется, не на войне,
 а на специальных учениях. Эту огромную работу под силу вести только Жукову. 
Значит, надо с ним мириться. Личной беседы у Сталина с маршалом не было, но 
выданные авансы и без слов красноречивы. Жуков — мужик догадливый — поймет.
Теперь попробуем, хотя бы приблизительно, представить ход мыслей Сталина о 
попытках фабрикации «заговора Жукова» А кто о них знает? Обыски были негласные. 
Подслушивание и сейчас ведется негласно. Аресты офицеров, генералов и главного 
маршала авиации производил Абакумов. Жукову пришлось писать объяснение о 
драгоценностях? Так опять же, за всем этим стоит Абакумов. А Сталин вроде бы в 
стороне. А то, что Абакумов много знает, так это не проблема — и Ягода, и Ежов 
много знали. А этот Абакумов такой недотепа, а, может быть наоборот очень 
хитрый — всегда в своих докладных пишет: «По Вашему указанию…» Зачем он так 
пишет? Нет, пора его убирать. А все его бумажки о «моих указаниях» хранятся у 
меня на квартире и надо будет их сжечь.
Такой ход мыслей возможно был у вождя до того, как он начал «реанимировать» 
Жукова, а то, что он так думал и заранее готовил мировую с маршалом, 
подтверждают не мысли, а реальные действия. Вот как начинается очень важный, 
подтверждающий то, что сказано выше, документ:

«1951 года июля 12 дня» Генеральный прокурор СССР, государственный советник 
юстиции 1–го класса Г. Сафонов предъявил Абакумову Виктору Семеновичу 1908 года 
рождения, члену ВКП (б) с 1930 года, образование низшее, должность до ареста 
Министр государственной безопасности СССР, — постановление об аресте в связи с 
обвинением по статье 58–16 УК РСФСР, которое гласит — измена Родине. И впредь 
содержать бывшего министра под стражей в Сокольнической тюрьме.» (Которая ныне 
известна, как «Матросская тишина»)

Одна из главных причин (официальная) — донос в ЦК Сталину коллеги Абакумова, 
старшего следователя по особо важным делам следственной части подполковника М. 
Рюмина о том, что Абакумов и его компания (были потом и они арестованы) 
покрывают замыслы вражеской агентуры, направленные против членов Политбюро и 
лично товарища Сталина.
Очень вовремя подоспел этот доносец. Давно пора избавиться от Абакумова. Вести 
следствие по делу Абакумова было поручено лично Генеральному прокурору Сафонову,
 но он вскоре попал в автокатастрофу и затем в больницу. Следствие продолжил 
его первый заместитель К. Мокичев. Через несколько дней после того, как он 
приступил к допросу, ему принесли записку:


«Тов.
Мокичев.

В 3 часа позвонил тов. Маленков и передал, что получено указание — завтра же 
послать товарищу Сталину протокол допроса Абакумова.
19.8.1951 г. 3 часа 10 минут

С. Игнатьев
»


Обратите внимание — велась такая работа главным образом ночами. Днем партийные, 
хозяйственные дела, а вот в ночной тиши Сталин любил заниматься «для души» 
судьбами людей, недавно еще близких. И все начальники сидят ночами в своих 
кабинетах и ждут распоряжений вождя. А выполняют их мгновенно. Это четко 
просматривается в короткой записочке. В 3 часа ночи Сталин позвонил Маленкову, 
а он на месте (молодец, хороший слуга). Маленков немедленно звонит министру 
госбезопасности и тот у телефона. Ну, только что назначенному сам бог велел 
свою старательность показывать. И он ее фиксирует даже письменно в записочке 
прокурору, даже время передачи указания проставил — «3 часа 1.0 минут», чтобы 
при необходимости можно было установить — он сработал мгновенно.
Протокол допроса Сталину из прокуратуры прислали. Но это было не то, что нужно… 
Или не успели за короткий срок сломить Абакумова или рассусоливали с ним 
законники. Рюмин, который уж был теперь начальником следственного управления, 
докладывая Сталину, обратил на это внимание и Сталин с ним согласился:
— Они чекисты (имел в виду Абакумова и тех, кто проходил с ним по одному 
делу) — от них уговорами ничего не добьешься, их надо… — и Сталин несколько раз 
стукнул ребром ладони по столу.
Дело Абакумова было передано из прокуратуры в Министерство госбезопасности. 
Рюмин повышен на должность зам. министра. Абакумов переводится из «Матросской 
тишины» в Лефортовскую, а затем в Бутырскую тюрьму.
Министр Игнатьев дает указание следователям «снять белые перчатки» и прибегать 
к физическим мерам воздействия и для убедительности добавил, что на этот счет 
есть «указание свыше». Абакумова истязали так, что вскоре он не мог ни стоять, 
ни передвигаться без посторонней помощи. Но он упорствовал и не признавал 
«вины».
Смерть настигла Сталина внезапно, не успел он уничтожить свой личный архив. 
Позднее этот архив пополнялся бумагами последующих генсеков. Кое—что в связи с 
открытием архивов узнал и я.
Вот один весьма любопытный, страшный, но красноречивый документ.

«Заместителю начальника следчасти по особо важным делам МГБ СССР полковнику г/б 
товарищу СОКОЛОВУ
РАПОРТ
Согласно распоряжению Министра государственной безопасности Союза ССР товарища 
Игнатьева С. Д. 15 ноября 1952 года арестованный № 15 помещен в камеру № 77 
Бутырской тюрьмы… из шести камер, расположенных в конце коридора, где размещена 
камера № 77, выведены все заключенные и, таким образом, по соседству с 
арестованным № 15 других заключенных нет.
В целях конспирации эта часть коридора отгорожена специальной портьерой. У 
двери камеры выставлен круглосуточный пост из числа наиболее проверенных 
надзирателей… Надзиратели предупреждены, что арестованный № 15 способен 
допустить любую провокацию и может прибегнуть к самоубийству. Поэтому за ним 
необходимо вести особо тщательное наблюдение…
Также в целях конспирации принято решение прикрепить к арестованному № 15 
наиболее проверенного, умеющего держать язык за зубами, врача и вызов других 
врачей к арестованному производить только в экстренных случаях.
Согласно указания министра арестованный № 15 закован в наручники, которые будут 
сниматься только во время принятия пищи. Все остальное время арестованный № 15 
будет сидеть в наручниках, причем в дневное время с руками за спину, а в ночное 
время — с руками на животе.
Материалы тюремного дела арестованного № 15, из которых можно догадаться о 
характере и содержании дела, переданы на хранение начальнику внутренней тюрьмы 
тов. Миронову, а остальные материалы, по которым содержание и характер дела 
понять нельзя, переданы начальнику Бутырской тюрьмы…
Пом. начальника следчасти
по особо важным делам МГБ СССР

подполковник г/б
Гришаев.

17 ноября 1952 г.»

Кто же этот таинственный узник, который так изолирован и даже наручники 
снимаются с него только для приема пиши? Ну, как вы думаете, кто это? Вы 
правильно догадались. Сам министр госбезопасности Абакумов! Получал указания 
лично от Сталина, много, очень много знал — и не только об охоте на Жукова. А 
вдруг проболтается? Вот его и упекли в такую строжайшую изоляцию.
Обратите внимание на дату под письмом об узнике № 15–17 ноября 1952 года, до 
смерти Сталина оставалось два с половиной месяца…



Смерть Сталина

В первых числах марта 1953 года Жуков вернулся с тактических учений в 
Свердловск. И вовремя, ему звонил министр обороны Булганин и, не застав, 
приказал дежурному, чтобы маршала разыскали в поле и чтобы он ему позвонил. 
Жуков немедленно соединился с министром.
Булганин сказал:
— Завтра утром вам нужно быть в Москве.
За последние годы Жуков уже привык — каждый вызов в столицу приносил очередные 
неприятности, и попытался узнать что ожидает на сей раз.
— А в чем дело? Что за причина?
— Прилетишь, узнаешь, — коротко бросил Булганин. У них вообще были очень 
прохладные отношения.
Утром Жуков прилетел в Москву и сразу с аэродрома прибыл к министру и, как 
положено, доложил о своем прибытии.
Булганин сказал:
— Сегодня состоится пленум ЦК, вам нужно прибыть на этот пленум. Извините, я 
очень спешу в Кремль, — и быстро, раньше Жукова, вышел из кабинета. Желая 
прояснить обстановку, Жуков пошел к Василевскому, который тогда был начальником 
Генерального штаба. После обычных слов приветствия, Жуков спросил:
— Не знаешь ли ты вопросы, которые сегодня будут обсуждаться на пленуме?
— Ей—богу, не знаю, мне самому только сегодня позвонил Булганин и сказал, что 
состоится пленум.
Прибыв в Кремль еще до открытия пленума в Свердловском зале, Жуков узнал, что 
Сталин серьезно болен.
Открыл пленум Хрущев, он сказал:
— Настоящий пленум созван по случаю тяжелой болезни товарища Сталин. По всей 
видимости он долгое время не сможет вернуться к руководству партией и 
государством.
Обсудив создавшееся положение, Президиум ЦК выносит на рассмотрение пленума ряд 
вопросов об улучшении структуры министерств, центральных государственных 
учреждений и персональных назначений…
Дальше я прерываю хронологическую последовательность в рассказе, потому что 
есть необходимость и возможность вернуться на несколько дней назад.
Теперь известны подробности, о которых тогда не знал Жуков, и не только он. 
Несколько лет все это хранилось в тайне, пока не написал своих воспоминаний 
Хрущев. Я привожу отрывки из его книги с сокращениями.
Вот слова Хрущева:

«Сталин… больше стал сам пить и стал других спаивать. Буквально спаивать… обеды 
(на даче Сталина) продолжались целыми ночами, а другой раз даже до рассвета… 
уйдя оттуда, просидев ночь «под парами», накаченный этим вином человек уже не 
мог работать…
(Некоторых членов ПБ охрана тащила в машину волоком. прим. — В. К.).
С другой стороны, Сталин никогда не накачивал себя так, как своих гостей. 
Бывало, он наливал вино в небольшой бокал и даже разбавлял его водой. Но, боже 
упаси, чтобы кто—либо другой сделал подобное — сейчас же штраф за уклонение, за 
обман общества. Это была шутка, но пить—то надо было всерьез за эту шутку.

Приведу для полноты картины сцену, зарисованную с натуры дочерью Сталина 
Светланой:

«Застолья последних лет в Сочи и в Кунцеве были многолюдными и пьяными. Я 
видела это несколько раз и всегда быстро уходила. Отец пил немного; но ему 
доставляло удовольствие, чтобы другие много пили и ели, и по обычной русской 
привычке, гости скоро «выходили из строя». Однажды отец все—таки много выпил и 
пел народные песни вместе с министром здравоохранения Смирновым, который уже 
совсем едва держался на ногах, но был вне себя от счастья. Министра еле—еле 
уняли, усадили в машину и отправили домой. Обычно в конце обеда вмешивалась 
охрана, каждый «прикрепленный» уволакивал своего упившегося «охраняемого». 
Разгулявшиеся вожди забавлялись грубыми шутками, жертвами которых чаще всего 
были Поскребышев и Микоян, а Берия только подзадоривал отца и всех. На стул 
неожиданно подкладывали помидор, и громко ржали, когда человек садился на него. 
Сыпали ложкой соль в бокал с вином, смешивали вино с водкой. Отец обычно сидел, 
посасывая трубку и поглядывая, но сам ничего не делал. По—видимому, Микоян и 
Поскребышев, которого отец называл не иначе, как «Главный», были самыми 
безропотными. «Главного» чаще всего увозили домой в беспробудном состоянии, 
после того, как он уже валялся где—нибудь в ванной комнате и его рвало. В таком 
же состоянии часто отправлялся домой Берия, хотя ему никто не смел подложить 
помидор. Его отец называл «Прокурором» («Только один год», стр. 333–334).

Такие застолья стали традицией еще до войны, а после победы тем более была 
причина праздновать еще чаще. И вот наконец настала та роковая ночь, которая 
подвела черту под этими кутежами. Никто лучше Хрущева нам об этом не поведает.

«Сталин заболел в феврале 1953 года (точнее 28 февраля. — В. К.). Маленков, 
Берия, Булганин и я были у. него на даче Ближняя в субботу ночью… Как обычно, 
обед продолжался до 5–6 часов утра. Сталин был после обеда изрядно пьяный и в 
очень приподнятом настроении. Не было никаких признаков какого—нибудь 
физического недомогания… Мы разошлись по домам, счастливые, что обед кончился 
так хорошо… Я был уверен, что на следующий день, в воскресенье, Сталин вызовет 
нас для встречи, но от него не было звонка. Вдруг раздался телефонный звонок. 
Это был Маленков, он сказал: «Слушай, только что звонила охрана с дачи Сталина. 
Они думают, что со Сталиным что—то случилось. Будет лучше, если мы поедем туда. 
Я уже сообщил Берия и Булганину. Будет хорошо, если ты немедленно выедешь…» Я 
быстро оделся и поехал на дачу Сталина… Через 15 минут я был там. Когда мы все 
собрались, мы послали дежурных из охраны офицеров, прежде чем идти в комнату 
Сталина. Офицеры объяснили нам, почему они подняли тревогу: «Товарищ Сталин 
обычно почти всегда вызывает кого—нибудь и просит чай или что—нибудь поесть к 
11 часам. Сегодня он этого не сделал». Поэтому они послали Матрену Петровну 
узнать, в чем дело. Это была старая дева, которая с давних пор работала у 
Сталина. Она не отличалась блестящими способностями, но была честной и 
преданной Сталину. Вернувшись, она сообщила охране, что Сталин лежит на полу 
большой комнаты, в которой он обычно спит. Очевидно, Сталин упал с кровати. 
Охранники его подняли с пола и положили на диван в маленькой комнате. Когда нам 
все это рассказали, мы решили, что неудобно явиться к Сталину, когда он в таком 
состоянии. Мы разъехались по домам».

Единственным человеком в руководстве, желавшем смерти Сталина, был Берия. Он не 
скрывал этого. Дело в том, что Берия чувствовал приближение того же, что 
произошло с Ягодой и Ежовым. Сталин, когда считал нужным, убирал исполнителей 
его репрессивных замыслов. Подбирая ключи под Берия, когда настало время и его 
убрать, Сталин зацепился за дело «врагов народа» мингрелов. Это было какое—то 
обычное местных масштабов дело, а Сталин решил его раздуть и пристегнуть туда и 
мингрела! Берию. Он даже намекнул Абакумбву «ищите большого мингрела». Но тот, 
видно, проболтался, а главное, ничего не сделал, не выполнил указание, может 
быть, это и было одной из причин, почему Абакумова содержали в строжайшей 
изоляции с закованными руками и ногами. Берия искал возможность вывернуться из 
сетей, расставляемых Сталиным. Но это было не просто! У Сталина огромный опыт в 
таких делах и неограниченная власть. В общем, развязка приближалась и Берия 
понимал это. Существует весьма основательная версия (но не расследованная и не 
доказанная), что Берия отравил Сталина. При последнем застолье, о котором 
рассказывал Хрущев, Берия мог подсыпать ему какое—то снадобье, которое сделало 
свое дело, но не было обнаружено даже при вскрытии Сталина. И это неудивительно.
 В КГБ была специальная лаборатория, которая занималась созданием самых 
различных ядов, в том числе и не оставляющих следа. Это Берия подтвердил на 
следствии. Да я сам читал протоколы допроса доктора медицинских наук, майора 
КГБ Маряновского, возглавлявшего специальную лабораторию. Яды эти действовали 
безотказно, потому что апробировались на приговоренных к расстрелу.
Сталин был в бессознательном состоянии, отнялся язык, парализована рука и нога. 
Трое суток у него еще сохранялись признаки жизни. Иногда даже открывал глаза. В 
эти дни было решено дежурить попарно около больного вождя.
Дальше несколько фрагментов из воспоминаний Хрущева, которые бросают свет на 
развитие событий.

«…у меня были хорошие отношения с Берией… Берия меня пригласил к себе на дачу:
— Поедем, — говорит, — я один, никого нет. Погуляем и ты у меня заночуешь».

И так бывало не раз. Они дружили много лет, но самым близким другом Берия был 
Маленков. После смерти Сталина именно Берия предложил Хрущева на пост 
генерального секретаря ЦК партии.
Об этом рассказывает сам Хрущев:

«Собрались все. Все увидели, что Сталин умер. (Хрущев даже поплакал. Приехала 
Светлана. Василий Сталин кричал «Отца убили!» — В. К.).
Началось распределение портфелей, — продолжает Хрущев. Сейчас же Берия 
предложил Маленкова назначить Председателем Совета Министров, с освобождением 
от обязанностей секретаря ЦК. Маленков тут же предложил своим первым 
заместителем утвердить Берию и слить два министерства — госбезопасности и 
внутренних дел — в одно Министерство внутренних дел и назначить Берию 
министром… Меня Берия предложил освободить от обязанностей секретаря 
Московского комитета с тем, чтобы я сосредоточил свою деятельность на работе в 
Центральном Комитете… Ворошилова Берия предложил избрать Председателем 
Президиума Верховного Совета, освободив Шверника. Очень неуважительно выразился 
в адрес Шверника Берия. Он сказал, что его никто не знает в стране».

Вот так, в соседней комнате остывает тело вождя, а его соратники делят портфели.
 Они действовали как заговорщики, даже не вспомнив, что на последнем съезде в 
Президиум ЦК КПСС было избрано 25 членов, 11 кандидатов и 10 секретарей ЦК. 
Делили только, как говорится, «свои» «члены ПБ в законе». А позднее на пленуме 
ЦК, когда шло обсуждение действий антипартийной группы Маленкова, Молотова, 
Кагановича, в своем выступлении министр внутренних дел СССР Дудоров сказал, что 
во время ареста Суханова (помощника Маленкова) в его сейфе было среди других 
документов обнаружен написанный рукой Маленкова состав правительства, который 
он определил вместе с Берия, еще до того как приближенные Сталина на его даче 
принялись делить портфели.
Затем они пришли на пленум. Вернемся и мы в Свердловский зал, сядем рядом с 
Жуковым. Он слышал о новых назначениях, которые читателям уже известны, и еще, 
что Булганин остается министром обороны, а Жукова назначают его первым 
заместителем. Георгий Константинович по этому поводу записал:

«Назначение меня на должность первого заместителя министра обороны было для 
меня полной неожиданностью, так как Булганин для меня как министр обороны не 
был авторитетом и он это хорошо знал. Как потом мне рассказали, Булганин был 
против моего назначения, он говорил, что ему трудно будет работать с Жуковым. 
Жуков не признает меня как военного деятеля. Но ему сказали, что интересы 
государства требуют назначения Жукова в качестве заместителя министра обороны, 
что же касается взаимоотношений с Жуковым, то это должно быть отрегулировано 
самим Булганиным».

Любопытны наблюдения Жукова на пленуме:

«Всматриваясь в лица членов Президиума ЦК я сделал следующие выводы о их 
теперешнем отношении к Сталину. Молотов был серьезен и задумчив и, видно, с 
тревогой переживал события. Ворошилов выглядел явно растерянным… Маленков, 
Хрущев, Берия и Булганин были в приподнятом настроении…
Берия сидел рядом с Булганиным и заметно старался придать своему лицу 
доброжелательное выражение. При внимательном наблюдении, хотя его глаза и были 
прикрыты пенсне, все же в них можно было рассмотреть хищность, холодность и 
жестокость, всем своим видом и развязностью он старался подчеркнуть и дать 
понять — хватит, мол, сталинских порядков, натерпелись при Сталине, теперь у 
нас все будет по—иному. Я хорошо знал Берия, видел его хитрое угодничество 
Сталину и готовность убрать в любую минуту всех тех, кто был неугоден Сталину, 
а теперь он корчил из себя настоящего большевика—ленинца, противно было 
смотреть на этот маскарад. Булганин, как всегда, был на высоте подхалимства и 
приспособленчества, то он подойдет к одному, то к другому, одному слащаво 
улыбается, другому крепко руку пожмет, Хрущеву он то и дело бросал реплики 
«Правильно, Никита Сергеевич», «Правильно, это давно следовало провести в 
жизнь».

Пленум принял все предложения, доложенные Хрущевым от имени Президиума. И 
утвердил его первым секретарем ЦК КПСС.
Далее продолжение рассказа Жукова:

«Я уже не вернулся в Свердловск и немедленно приступил к исполнению своих 
обязанностей. Перед вступлением в должность у меня состоялся большой разговор с 
Булганиным. Он начал с того, что в прошлом у нас не все было гладко, но в этом 
он лично, якобы, не был виноват. На прошлом надо поставить крест и начать 
работать на хороших дружеских началах, этого требуют интересы обороны страны и 
что, якобы, он первый предложил мою кандидатуру. Я сказал Булганину: «Вы, 
Николай Александрович, сделали много неприятностей для меня, подставляя под 
удары Сталина, но я в интересах дела хочу все это предать забвению и, если вы 
хотите искренне, дружно работать, давайте забудем о прошлых неприятностях…
Первое время после смерти Сталина между Хрущевым, Маленковым и Берия была 
особенно крепкая дружба. В Президиуме ЦК и во всей жизни государства эти три 
человека играли важную роль».

Но вскоре стала поступать тайная информация и Хрущеву, и Маленкову; у каждого, 
кроме обычных кегебевских «стукачей» были еще и личные информаторы, постоянная 
внутренняя борьба за власть, подсиживания и нашептывания вынуждали 
руководителей «держать ухо востро» и всеми способами присматривать за 
соратниками.
Маленков узнает, что Берия выдвинул его на пост предсовмина, считая его 
безвольным человеком, он будет послушным слугой Берия, потому что боится его. 
Ну, а если не будет послушным, эту безвольную «маланью» можно будет без труда 
убрать.
До Хрущева доводят, да он и сам это знал раньше, о чем писал в своих мемуарах, 
Берия его считает деревенским вахлачком, хитрым, но по мелочам, необразованным 
и болтливым, он тоже боится Берия, из—за этого страха ищет его близости — хочет 
считаться его другом. С ним Берия не предвидел никаких для себя трудностей: 
будет послушным на любом посту, поэтому и выдвинул его аж на генсека.
Такой расклад, я имею в виду планы Берия, его оценки и намерения в отношении 
Маленкова и Хрущева, подтверждатся практическими действиями, он включил их в 
тройку самых близких и доверенных, — третьим был Булганин.
Но вот им становится известно, а, может быть, Берия и сам признался (как узнают 
читатели позднее, такой вариант тоже был возможен), что он намерен осуществить 
переворот и захватить власть. Вопрос встал о жизни или смерти, надо было 
действовать без промедления.



Арест Берии

О том, как произошел арест Берия, существует несколько версии, причем 
опубликованных, в которых очень высокопоставленные люди излагают как это было 
осуществлено и какую они лично играли (важную!) роль. Сам Жуков определил эту 
акцию «рискованной операцией», и я не прав, когда одну из глав этой книги 
назвал «Последней операцией маршала Жукова», имея в виду арест правительства 
Деница. Значит она не была последней. И действительно, арест Берия лично для 
Жукова был и сложнее и опаснее, чем арест Деница. Если бы Берия узнал о 
подготовке такого «сюрприза», он бы устроил всем его организаторам 
неотвратимо—смертельные супер—сюрпризы. У него для этого были неограниченные 
возможности! Но на этот раз и, может быть, это был единственный случай во всей 
кровавой биографии Берия, информация его подвела. Он не знал и не подозревал, 
что его ждет на предстоящем заседании Совета Министров.
О том, что и как тогда произошло, мне во время бесед рассказали (некоторые 
записаны на пленку) — маршал Москаленко, бывший кандидат в члены Президиума 
Шипилов Д. Г., помощник Маленкова — Суханов Д. Н., начальник политуправления 
МАО полковник Зуб. И еще я имею два опубликованных варианта рассказа Жукова. 
Поскольку эти варианты не совпадают, давайте вместе разберемся, как было в 
действительности.
Привожу только «узловые», принципиально важные моменты.



В сборнике «Берия: конец карьеры», Москва, Изд—во политической литературы, 
1991 г., стр. 281.


В книге «Жуков полководец и человек». Изд. АПН, Москва 1988 г., стр. 43.



Меня вызвал Булганин, — тогда он был министром обороны, — и сказал: — Поедем в 
Кремль, есть срочное дело. Поехали. Вошли в зал, где обычно проходит заседание 
Президиума ЦК партии… В зале находились Маленков, Молотов, Микоян, другие члены 
Президиума. Первым заговорил Маленков: — Берия хочет захватить власть, вам 
поручается вместе со своими товарищами арестовать его… Потом говорил Хрущев… — 
Сможешь выполнить эту рискованную операцию? — Смогу, — ответил я.
Меня вызвал к себе Н. С. Хрущев, у него в кабинете находился Г. М. Маленков. 
Хрущев, поздоровавшись со мной, сказал: — …Завтра состоится заседание 
Президиума ЦК партии… На заседании необходимо арестовать Берия… Надо будет 
взять с собой надежных людей, таких, например, как генералы Батицкий, 
Москаленко и двух адъютантов, которых ты хорошо знаешь и которым доверяешь. 
Надо захватить с собой оружие.


РАЗНОЧТЕНИЯ



Вызвал Булганин.


Вызвал Хрущев.



Поехал с Булганиным в Кремль в одной машине.
Приехал в Кремль сам по вызову Хрущева.


Разговор в зале заседаний Президиума.
Разговор в кабинете Хрущева.


Присутствуют Маленков, Молотов, Микоян и другие члены Президиума. Фамилия 
Хрущева не названа, он отнесен «и другие».
Молотов, Микоян и другие члены Президиума не замечены.


Задачу на арест ставит Маленков.
Задачу на арест ставит Хрущев.


Об этом же отрезке времени и событиях рассказывает Москаленко Кирилл Степанович.


«В 9 часов утра (25 июня 1953 г. ред.) мне позвонил по телефону АТС Кремля 
Хрущев Н. С., он спросил:
— Имеются в вашем окружении близкие вам люди и преданные нашей партии так, как 
вы преданы ей?.. После этого Хрущев сказал, чтобы я взял этих людей с собой и 
приезжал с ними в Кремль к председателю Совета Министров СССР тов. Маленкову, в 
кабинет, где раньше работал Сталин И. В. (Далее Хрущев закодировано намекнул, 
чтобы взяли с собой оружие).
Вскоре после этого последовал звонок министра обороны маршала Булганина, 
который сказал, что ему звонил Хрущев и предложил мне сначала прибыть к нему, т.
 е. к Булганину… Со своей группой я прибыл к министру обороны. Принял меня т. 
Булганин одного. (Как же быть с Жуковым, с Булганиным — ведь они вместе уехали 
в Кремль? — прим. В. К.).

Далее Москаленко рассказывает:

«Он (Булганин) сказал, что ему звонил Хрущев, вот я тебя и вызвал. Нужно 
арестовать Берию… Сколько у тебя человек? Я ответил: со мной пять человек… На 
что он ответил «…очень мало людей… Кого, ты считаешь, можно еще привлечь, но 
без промедления? Я ответил — вашего заместителя маршала Василевского. Он сразу 
почему—то отверг эту кандидатуру… Тогда я предложил взять Жукова. Он согласился,
 но чтобы Жуков был без оружия.»

(Таким образом, Москаленко включает Жукова в свою группу, но и то где—то на 
втором плане и без оружия).
Дальше «два Жукова» продолжают свой рассказ так:



Маленков сказал, как это будет сделано. Заседание Совета Министров будет 
отменено, министры отпущены по домам. Вместо этого он откроет заседание 
Президиума.


Договорились, что генералы Батицкий, Москаленко и другие будут к определенному 
часу вызваны в приемную перед залом заседаний ЦК, а адъютанты приедут со мной.



Я вместе с Москаленко, Неделиным, Батицким и адъютантом Москаленко должен 
сидеть в отдельной комнате и ждать, пока раздадутся два звонка из зала 
заседания в эту комнату…
— Как только раздастся звонок, входите и делайте свое дело…


Уходим. Сидим в этой комнате… (значит все происходит в один день, сразу после 
получения от Маленкова задачи на арест Берия. — В. К.).
Вечером дома я взял в кабинете два пистолета и обоймы к ним с патронами. Утром 
на службе пригласил к себе адъютантов, приказал им никуда не отлучаться… 
(следовательно, задачу Жуков получил накануне. — В.К.)


Из рассказа Москаленко К. С.

«И вот часов в 11.00 дня 26 июня (а звонок Хрущева был 25.6.) мы по предложению 
Булганина Н. А. сели в его машину и поехали в Кремль… Вслед за нами на другой 
машине приехали Жуков Г. К., Брежнев Л. И. и др. Всех нас Булганин провел в 
комнату ожидания при кабинете Маленкова, затем оставил нас и ушел в кабинет к 
Маленкову.
Через несколько минут вышли к нам Хрущев, Булганин, Маленков и Молотов… Они 
информировали нас, что сейчас будет заседание Президиума ЦК, а потом по 
условленному сигналу, переданному через помощника Маленкова — Суханова, нам 
нужно войти в кабинет и арестовать Берию.





ЖУКОВ


ЖУКОВ



Проходит час. Никаких звонков. (В первом часу дня) раздался один звонок, второй.
 Я поднимаюсь первым. Идем в зал. Берия сидит за столом в центре. Мои генералы 
обходят стол, как бы намереваясь сесть у стены. Я подхожу к Берия сзади, 
командую: — Встать! Вы арестованы! — Не успел Берия встать, как я заломил ему 
руки назад и, приподняв, эдак встряхнул. Гляжу на него — бледный—пребледный. И 
онемел.
В назначенное время мы все прибыли в приемную… Генералы прикидывывали, по каким 
вопросам их будут слушать, или какие поручения дадут, совершенно не догадываясь,
 какую задачу им предстоит выполнить… Вдруг раздался звонок… Даю команду 
генералам и моим адъютантам: — Встать! Идем арестовывать Берия. Все за мной! — 
Резко открываю дверь в зал заседаний и бросаюсь к креслу, на котором сидит 
Берия, хватаю его за локти. Рывком его поднимаю: — Берия, ты арестован!


Рассказывает Москаленко К. С.

«Примерно через час, то есть в 13.00 26 июня 1953 года последовал условный 
сигнал, и мы пять человек вооруженных, шестой т. Жуков, — быстро вошли в 
кабинет, где шло заседание. Товарищ Маленков объявил: «Именем советского закона 
арестовать Берию». Все обнажили оружие, я направил его прямо на Берию и 
приказал ему поднять руки вверх. В это время Жуков обыскал Берию, после чего мы 
увели его в комнату отдыха Председателя Совета Министров, а все члены 
Президиума и кандидаты в члены остались проводить заседание, там же остался и 
Жуков…»

В общем очевидно или сами военачальники каждый «тянет одеяло на себя», или им в 
этом старались помочь литзаписчики. Расхождения в рассказах большие и 
принципиальные, вплоть до решающего момента — кто же арестовал Берию? Также они 
по—иному излагают и дальнейшие их действия. Не стану утомлять читателей 
продолжением анализа их рассказов.
Пытался докопаться до истины я в беседах с участниками тех событий, но они 
каждый видели все своими глазами. Наиболее объективным мне показался рассказ 
Суханова Дмитрия Николаевича.
Я бывал у него на квартире, не раз беседовали мы по различным вопросам. Однажды 
попросил уточнить события, касающиеся ареста Берия. Суханов восемнадцать лет 
проработал помощником Маленкова. Человек исключительно педантичный, обладающий 
феноменальной памятью. Ему верить можно.
В самом начале рассказа Суханов просто потряс меня сообщением, что «заговора 
было два». Первый готовил Берия на 26 июня, намереваясь с помощью его охраны, 
приставленной к членам Президиума ЦК, всех их арестовать после просмотра 
спектакля в Большом театре (об этом коллективном просмотре было принято 
решение) и после театра всех отвезти на Лубянку, ну, а дальше предъявить им 
соответствующие обвинения. И Берия захватывает всю власть в стране. Об этом его 
намерении знали и поддерживали Хрущев и Булганин! — с которыми у Берия были 
очень доверительные отношения.
Дошла информация о замысле Берия и до Маленкова. Он вызвал Хрущева и Булганина 
к себе в кабинет (по телефону говорить не стал, опасаясь подслушивания) и прямо 
им заявил, что знает и о заговоре Берия, и об их в нем участии. Хрущев и 
Булганин думали, что они теперь из кабинета Маленкова не выйдут, а их выведет 
охрана, которая подготовлена в приемной. Но Маленков в смутное время после 
смерти Сталина не хотел осложнять обстановку в руководстве партии. Главное было 
обезвредить Берия. И он заявил Хрущеву и Булганину, — что они могут искупить 
свою вину перед партией и жизнь свою сохранить только активным участием в 
аресте Берия. Оба поклялись быть верными партии. После этого и как бы для 
проверки его преданности, Маленков поручил Булганину провезти подобранных 
Жуковым военных в Кремль на своей машине, т. к. у них нет пропусков. Булганин 
это поручение Ма. лснкова выполнил.
Жуков и другие генералы вошли в мой кабинет, который находится напротив, через 
приемную от кабинета Маленкова, где происходило заседание.
Заседание началось в 14.00 26 июня 1953 года. Военные ждали условленного 
сигнала. Этим звонком обычно вызывал меня Маленков в свой кабинет. Ждали больше 
часа. И вот раздались два звонка.
А в кабинете Маленкова произошло следующее. Неожиданно Маленков предложил 
изменить повестку заседания и рассмотреть вопрос о Берия, который хотел 
совершить государственный переворот.
Маленков поставил на голосование:
— Кто за арест Берия?
Голосовали «за» — Первухин и Сабуров. Против — Молотов, Ворошилов, Каганович. 
Воздержались — Хрущев, Булганин, Микоян.
Молотов обрушился на Маленкова с обвинениями в произволе. Вот в этот момент 
Маленков нажал кнопку вызова. И вошли военные во главе с Жуковым. Когда вошли 
военные, Берия сидел с опущенной головой и не видел, кто именно входит. Он не 
знал, что Маленков нажал кнопку вызова. Берия подумал, что военные входят для 
действий по его плану, который был намечен тоже на 26 июня. Но как увидел 
Жукова, так сразу все понял.
Маленков повторил предложение об аресте Берия. Теперь, при военных, все 
проголосовали «за». Маленков приказал Жукову арестовать Берия, что маршал и 
выполнил, подняв Берия с кресла и завернув ему руки за спину.
Прежде чем увести Берия в комнату отдыха, чтобы ничего не узнала его охрана, 
ожидавшая в приемной, Жуков спросил Маленкова: «Может быть, арестовать и членов 
Президиума ЦК, бывших в сговоре с Берия? Маленков не принял предложение маршала 
Жукова, не хотел, чтобы его обвинили в диктаторстве. Это был крупный 
политический просчет Маленкова, за который он позднее поплатился. А маршал Г. К.
 Жуков обрел врага в лице Н. С. Хрущева.
Вскоре после ареста Берия Маленкову доложили, что в кабинете Берия, на рабочем 
столе при обыске был обнаружен лист голубой бумаги, на котором троекратно было 
красным карандашом написано слово «Тревога!» На следствии Берия признался, что 
это было предупреждение Хрущева и Булганина о провале заговора. Если бы Берия 
перед заседанием заехал в свой кабинет, то он был бы спасен, и все могло 
кончиться большой кровью. На бланке Совмина с повесткой дня рукой Берия тоже 
было написано троекратно «Тревога!» Видно он хотел как—нибудь передать этот 
лист охране, но не удалось. Этот бланк принесли мне.
Все вещи, изъятые у Берия при аресте — пенсне, ремень, галстук, портфель — 
принесли в мою комнату. Я договорился с генералом Шаталовым, что он 
распорядится о подготовке отряда, преданных Родине офицеров, для замены охраны 
от МГБ в помещении Президиума ЦК КПСС. Генерал позвонил из моего кабинета. Я 
распорядился в гараже ЦК выслать в штаб МВО пять машин ЗИС–110 с 
правительственными номерами и сигналами, чтобы их пропустили без проверки. Эти 
машины привезли 30 офицеров, которые заменили внутреннюю охрану ГБ, после чего 
можно было выводить и вывозить Берия. На одной из машин Москаленко и еще 
четверо генералов отвезли Берия на гарнизонную гауптвахту.
Главной фигурой и решающей силой при аресте Берия был маршал Жуков, при нем 
вторично голосуя, никто не осмелился даже воздержаться, все стали «за». Я 
поблагодарил Суханова за обстоятельный рассказ и откровенно сказал, что не 
слышал такого варианта действий Хрущева и Булганина перед арестом Берия. 
Суханов, человек серьезный, ни разу не улыбнулся во время беседы и, отвечая на 
мое последнее замечание, твердо сказал:
— Вы просили рассказать как было? Я вашу просьбу выполнил.
Один побочный факт, подтверждающий деятельное участие Жукова в этой операции, 
рассказал помощник военного коменданта города Москвы полковник Гаврилов:
— 25 июня на гарнизонную гауптвахту неожиданно, без предварительного 
телефонного звонка, приехал маршал Жуков. Он обошел помещение гауптвахты. 
Приказал мне открыть все камеры и выйти арестованным в коридор. Когда 
наказанные вышли, маршал громко объявил:
— Вам амнистия!
Громкое «Ура», наверное, впервые в истории прогремело на гауптвахте.
Маршал мне приказал:
— Всех отправить в свои части.
Я недоумевал, что происходит? Освободив помещение от людей, Жуков в моем 
сопровождении обошел и осмотрел все камеры. В одной задержался, оглядел ее и, 
увидев под потолком выступающую трубу парового отопления, сказал как бы про 
себя:
— Не подойдет, может повеситься…
Перешли в другую камеру. Осмотрел ее внимательно. Потрогал решетку.
— Эту за ночь побелить и прибрать. На гауптвахту арестованных не принимать. 
Чтоб вся была свободна. Вам никуда не отлучаться до особого разрешения.
И уехал, оставив меня в полном недоумении. А на следующий день поздно вечером 
примчались несколько машин. Из первой вышел генерал Москаленко и еще несколько 
генералов. Между ними стоял ссутулившийся человек в гражданской одежде. Его 
провели в ту камеру, которую приказал подготовить Жуков.
Я гадал, кто же этот важный арестованный? Сначала не узнал его, может быть 
потому, что на глазах не было обычного пенсне.
Москаленко мне сказал:
— Вы свободны, охранять внутри мы будем сами. Наружную охрану обеспечите вы. 
Скоро подъедет и наша дополнительная охрана.
Тут я понял — это же Берия привезли! На следующий день Берия перевели в 
бомбоубежище штаба Московского округа, где в течение дня и ночи оборудовали для 
его содержания специальную камеру и запоры в ней.
А теперь для полноты картины я приведу цитаты из записей самого Жукова, которые 
были изъяты у него на квартире после смерти. Эта запись находится в числе 
прочих бумаг маршала в архиве называемом «Квартира Сталина». Я читал эти 
заметки и переписал их содержание на магнитофонную пленку. Привожу их не 
полностью, т. к. они займут много места, а только те факты, которые надо 
уточнить или опровергнуть в двух вариантах, опубликованных под именем Жукова, 
они приведены мною выше.

«— Мне позвонил Булганин и сказал — зайди скорее, пожалуйста, ко мне, а то я 
тороплюсь в Кремль.
Я быстро спустился с четвертого этажа на второй и зашел в кабинет Булганина.
Он мне сказал:
— Вызови Москаленко, Неделина, Батицкого, и еще пару человек, кого ты сочтешь 
необходимым и немедленно приезжай с ними в приемную Маленкова. Через тридцать 
минут с группой генералов я был в приемной Маленкова. Меня тут же вызвали в 
кабинет Маленкова, где кроме Маленкова, были Молотов, Хрущев, Булганин. 
Поздоровавшись, Маленков сказал:
— Мы тебя вызвали для того, чтобы поручить одно важное дело. За последнее время 
Берия проводит подозрительную работу среди своих людей, направленную против 
группы членов Президиума ЦК. Считая, что Берия стал опасным человеком для 
партии и государства, мы решили его арестовать и обезвредить всю систему НКВД. 
Арест Берии мы решили поручить лично вам.
Хрущев добавил:
— Мы не сомневаемся, что вы сумеете это вылолнить, тем более, что Берия вам 
лично много сделал неприятностей! Как, у вас нет сомнений на этот счет?
Я ответил:
— Какие же могут быть сомнения? Поручение будет выполнено.
Хрущев:
— Имейте в виду, что Берия ловкий и довольно сильный человек, к тому же он, 
видимо, вооружен.
— Конечно, я не спец по арестам, мне этим не довелось заниматься, но у меня не 
дрогнет рука. Скажите только, где и когда его надо арестовать?
(Далее Маленков изложил процедуру заседания Совета Министров, а группа Жукова 
должна находиться в комнате Суханова и ждать сигнала два звонка. — В. К.).
— После двух звонков вам нужно войти в кабинет и арестовать Берия. Все ли ясно?
Я сказал:
— Вполне.
Мы ушли в комнату, где должны ждать звонков. Пришел Берия. Началось заседание. 
Идет заседание час, другой, а условных звонков все нет и нет.
Я уже начал беспокоиться, уж не арестовал ли Берия тех, кто хотел арестовать 
его?
В это время раздался условный звонок. Оставив двух вооруженных офицеров у 
наружной двери кабинета Маленкова, мы вошли в кабинет. Как было условлено, 
генералы взялись за пистолеты, а я быстро подошел к Берия и громко ему сказал:
— Берия, встать! Вы арестованы!
Одновременно взяв его за руки, приподнял его со стула и обыскал все его карманы,
 оружия не оказалось. Его портфель был тут же отброшен (из опасения, что там 
может быть оружие. — В. К) на середину стола. Берия страшно побледнел и что—то 
начал лепетать. Два генерала взяли его за руки и вывели в заднюю комнату 
кабинета Маленкова, где был произведен тщательный обыск и изъятие неположенных 
вещей. В 11 часов ночи Берия был скрытно переведен из Кремля в военную тюрьму 
(гауптвахту), а через сутки переведен в помещение командного пункта МВО и 
поручен охране той же группе генералов, которая, его арестовала.
В дальнейшем я не принимал участия ни в охране, ни в следствии, ни на судебном 
процессе. После суда Берия был расстрелян теми же, кто его охранял. При 
расстреле Берия держал себя очень плохо, как самый последний трус, истерично 
плакал, становился на колени и наконец весь обмарался. Словом, гадко жил и 
более гадко умер.»

И этот человек был дважды маршал: один раз, как Генеральный комиссар 
государственной безопасности, что приравнивается к званию маршала, а второй раз 
звание маршала Советского Союза официально присвоено ему Советом Министров СССР 
9.7.45 г.
Думаю комментарии к этому собственноручному изложению Жукова не нужны, читатели 
сами могут сравнить все приведенные тексты и определить, где же истина.

Следствие по делу Берия и его ближайших сподвижников Меркулова В. Н., 
Деканозова В. Г., Кабулова Б. З., Гоглидзе С. А., Мешика П. Я., Влодзимирского 
Л. Е. в течение шести месяцев вели Генеральный прокурор СССР Руденко Роман 
Андреевич и командующий Московским военным округом генерал армии Москаленко 
Кирилл Семенович. Следствие велось,
как
сказал Москаленко, «день и ночь». Было составлено более 40 томов из протоколов 
допроса и приложенных к ним документов, изобличающих преступников.

(Познакомился с этими томами. Ничего более страшного не мог бы придумать самый 
искусный детективщик!)
Судили Берия и его сообщников в кабинете командующего Московским округом 
генерала Москаленко. Здание штаба МВО все шесть месяцев охранял 
разведывательный батальон. В каждой арке и воротах стояли на постоянном боевом 
дежурстве танк и бронетранспортеры. Было опасение, что преданные Берии люди из 
КГБ могут совершить нападение и попытаться спасти своего шефа.
Председателем специального судебного присутствия был назначен маршал Конев Иван 
Степанович. Судебное заседание Специального присутствия Верховного суда СССР 
проводилось закрыто, длилось с 16 по 23 декабря 1953 года. Немедленно после 
вынесения приговора Берия был расстрелян в том же помещении, где содержался до 
суда, а труп его сожжен в крематории.
Спустя некоторое время стало известно, что «закрытое» заседание суда было не 
для всех закрытым. Кабинет Москаленко был оборудован специальной аппаратурой и 
ход судебного заседания все шесть дней могли слушать члены Президиума ЦК КПСС, 
не выходя из своих кабинетов.



Последняя встреча с Эйзенхауэром

В годы службы в Одесском и Уральском военных округах Жуков был оторван от 
решения военных вопросов в государственных масштабах. Талант полководца, как 
пели в те годы в песне про бронепоезд «стоял на запасном пути».
Маршал получал закрытую информацию, положенную командующему округом по 
должности, в виде материалов ТАСС. Они размножались на ксероксе в ограниченном 
количестве экземпляров и предназначались только для руководящих работников, 
если не ошибаюсь, от членов Политбюро до секретарей обкомов.
Получал Жуков еще итоговые сводки Главного разведывательного управления 
Генштаба. Не вдаваясь в глубокий анализ международных отношений и 
стратегические вопросы обороны страны, коротко отметим, что в те годы четко 
сформировались два противоборствующих лагеря, во главе которых стояли с одной 
стороны США, с другой — СССР. Обе стороны называли одна другую агрессорами. 
Заявляли каждая себя борющейся за мир, обвиняя друг друга в подготовке к 
атомной войне и нанесении внезапного удара. Это, как говорится вслух, в прессе, 
по радио и телевидению. В тайне, за кулисами, приблизительно до середины 
пятидесятых годов, США разрабатывало планы первыми, внезапно нанести атомные 
удары по СССР, пользуясь превосходством в количестве атомных бомб и в средствах 
их доставки — стратегические бомбардировщики, атомные подводные лодки, ракеты, 
установленные в Европе и на многочисленных военных базах, окружающих СССР.
В те годы действительно, не имея достаточного количества атомных бомб и 
бомбардировщиков (межконтинентальные ракеты были в стадии разработки) нашему 
руководству ничего не оставалось как всеми силами бороться за мир и разоружение.
 Эта стратегия оставалась на вооружении компартии и в годы, когда было 
достигнуто равновесие в ядерных средствах борьбы и появились у нас 
межконтинентальные ракеты, способные доставлять атомные и водородные бомбы в 
любую точку планеты.
Труды теоретиков марксизма—ленинизма гарантировали победу коммунизма на земле 
без войн путем естественной эволюции истории, оппоненты называли это — 
«ползучей революцией». История работала на нас и это подтверждалось практикой, 
после второй мировой войны уже существовал целый лагерь социалистических стран 
и на подходе к нему был целый «третий мир», состоявший из малоразвитых стран 
Африки, Азии и Южной Америки. Опасность эта для капиталистического мира была 
самая реальная и очевидная. Надо было принимать решительные меры.
Если отойти от убеждения, что только мы правы и посмотреть на происходящее с 
позиции наших соперников, то при объективном подходе обнаружится достаточно 
оснований для их оборонительной стратегии путем наступательных действий.
Теория и практика первого социалистического государства давала им на то 
убедительные аргументы. Октябрьская революция в России начиналась как запал 
мировой революции. Об этом прямо говорил Ленин:

«Мы тогда знали, что наша победа будет прочной победой только тогда, когда наше 
дело победит весь мир, потому что мы и начинали наше дело исключительно в 
расчете на мировую революцию».

Европа пылала революциями, в Германии уже создавали Советы. Тухачевский перед 
наступлением, в приказе зачитанном красноармейцам, писал:

«…На штыках мы принесем трудящимся человечества счастье и мир. Вперед на Запад! 
На Варшаву! На Берлин!»

Троцкий» создавал новую теорию ведения революционной войны для овладения всем 
миром. Вот только один, изобретенный им постулат: «Тыл Красной Армии впереди», 
«Красная Армия — сила международного действия».
После неудачной попытки разжечь мировой пожар революции, началось строительство 
социализма (а потом и коммунизма в одной стране). Но задача организации мировой 
революции не снималась. Этим занимался Коминтерн. Лозунг «Пролетарии всех стран,
 соединяйтесь!» был снят с советских газет лишь в 1991 году, когда компартия 
СССР распалась. Теперь после открытия архивов стало известно, какие огромные 
суммы выделялись компартиям других стран на ведение борьбы за коммунистические 
идеалы. И борьба эта шла успешно, социалистический лагерь расширялся. У 
противостоящей стороны с капиталистическим укладом были все основания для 
организации противодействия «ползучему империализму». Теперь, когда выяснилось, 
что население капиталистических стран жило в материальном и правовом отношении 
лучше обитателей социалистического лагеря, встает тривиальный вопрос, который 
задают друг другу участники революции, гражданской войны и Великой 
Отечественной — за что боролись!? Как это ни странно, самый большой вред в 
строительстве социализма нанесли сами коммунисты своими извращениями и 
отступлениями от правильной и прогрессивной теории. Чтобы меня не заподозрили в 
принадлежности к нашим современным «преобразователям», которые сегодня также 
компрометируют капиталистический строй, как когда—то коммунисты 
компрометировали свой социалистический, скажу откровенно — я убежден, что 
настоящий социалистический уклад более рационален и удобен для обеспеченной 
жизни людей. Сегодняшнее торжество капитализма — дело временное. Если люди не 
успеют погубить земной шар экологическими безобразиями, все равно человечество 
когда—то придет к социалистическим формам организации жизни.
Эйзенхауэр вырос и жил счастливо в своей стране со своим народом. Теперь по 
своей должности он разрабатывал планы и принимал действенные меры по защите 
родины от коммунистический «тихой агрессии». Он понимал: не может быть мирного 
сосуществования двух систем. Противоположная сторона обеспечивает себе победы 
постоянным расширением своего влияния в мире. Остановить продвижение коммунизма 
можно только хирургическим путем.
Вся эта преамбула сказана мной к тому, что Жуков и Эйзенхауэр, прежде не только 
союзники, но и друзья, встретились в Женеве в 1955 году, совсем в ином качестве.
 И проследить за их разговором и отношением в этих изменившихся условиях, на 
мой взгляд, читателям будет интересно.
Дело было так.
Женевское совещание глав правительств СССР, США, Великобритании и Франции было 
первой их встречей в послевоенный период, прошло десять лет после последней 
Потсдамской встречи. Обсуждался германский вопрос. Западные союзники ратовали 
за объединение Германии путем ликвидации ГДР. Советская сторона была за 
сохранение двух самостоятельных Германий и нормализацию отношений между ними. 
Хрущев, зная, что американскую делегацию будет возглавлять Эйзенхауэр, включил 
в состав советской Жукова. Он рассчитывал, что добрые отношения двух 
полководцев облегчат переговоры.
Жуков и Эйзенхауэр действительно встретились как старые друзья. Журналисты 
подсчитали, что в своем основном официальном выступлении при открытии совещания 
Эйзенхауэр семнадцать минут говорил о своем товарище по оружию Жукове!
20 июля 1955 года состоялась длительная тет—а–тетная беседа Георгия 
Константиновича с Айком. В начале разговора Эйзенхауэр просил согласие Жукова, 
чтобы на их беседе присутствовал посол США в Москве господин Болен и разрешить 
ему вести запись беседы, не для того, чтобы она превратилась в официальный 
протокол, а лично для него, для Эйзенхауэра, ему на память, как беседа с другом.

Жуков соглашается. А нам тоже повезло потому, что, благодаря этим записям 
Болена, которые мне удалось достать, мы можем узнать, о чем говорили Жуков и 
Эйзенхауэр. Привожу беседу с некоторыми сокращениями.
Эйзенхауэр:
— Я часто с удовольствием вспоминаю о совместной борьбе наших народов против 
германского нацизма и о нашей с вами согласованной работе в Контрольном Совете 
в Берлине. Сотрудничество и дружба того времени между советским и американским 
народами давали основание рассчитывать на плодотворное сотрудничество и в 
послевоенные годы. К сожалению, эти надежды не оправдались. С тех пор 
взаимоотношения между СССР и США испортились, и в настоящее время они являются 
ненормальными и вредными для дела мира и дружбы.
В ходе войны и особенно в ее последний период гитлеровское руководство строило 
все свои военно—политические расчеты на том, что ему удастся поссорить и 
«столкнуть лбами» СССР и США. Эти расчеты провалились. Однако то, что не 
удалось сделать гитлеровскому руководству, удалось сделать другим силам в 
последующий период. Я очень сожалею, что это произошло.
Я никогда не занимался руганью или личными выпадами против кого—либо и всегда 
стремился говорить правду и откровенно излагать свою точку зрения. Но должен 
признать, что в США имеются демагоги, которые выступают с различными выпадами и 
наносят ущерб отношениям между СССР и США.
Я хочу честно и откровенно поговорить с вами, как солдат с солдатом. Я хорошо 
знаю намерения Советского правительства и ЦК КПСС, знаю, что в Москве не думают 
о войне с Америкой. Советский Союз не думает также нападать на какие—либо 
европейские страны. Такая война ему не нужна. Я сыт войной по горло. Советское 
правительство считает своей главной задачей поднять благосостояние советского 
народа. Я могу заявить об этом со всей ответственностью и хочу, чтобы вы 
поверили, что дело обстоит именно так.
— Я верю вам, — сказал Жуков, — учитывая опыт совместной работы с вами в 
Берлине, не имею никаких оснований не доверять вашим словам.
На Западе часто говорят о том, что у Советского Союза имеются мощные 
вооруженные силы, способные напасть на Западную Европу и на Америку. Я не буду 
скрывать, что Советский Союз располагает мощными наземными и военно—воздушными 
силами, располагает мошной стратегической авиацией, а также атомным и 
водородным оружием. Но Советский Союз создал все это не со злым умыслом. 
Советский Союз вынужден иметь мощные вооруженные силы, хотя это и отражается на 
гражданской экономике СССР и удовлетворении потребностей народа. Мы не хотим 
повторения 1941 года. Тем более Советский Союз не может ослабить себя перед 
лицом угрозы, с которыми выступают ответственные военные руководители, включая 
и военных руководителей Североатлантического пакта. Они открыто заявляют о 
своей готовности разгромить Советский Союз атомными бомбами с военных баз, 
расположенных вокруг границ СССР. Как полководец Эйзенхауэр поймет, что 
Советский Союз не может играть в свою безопасность и сами США не делают этого. 
Поэтому надо попытаться найти общий путь, общий язык между СССР и США, чтобы 
ликвидировать создавшееся недоверие и добиться дружбы между двумя странами. США 
богатая страна. Но, по моему мнению, и американский народ хотел бы облегчить 
бремя, которое он несет в связи с гонкой вооружения.
— Это соответствует действительности, — согласился Эйзенхауэр.
— Я не скрою от вас, — продолжал Жуков, что приехал в Женеву специально для 
того, чтобы повидаться со своим старым другом, поговорить с вами по душам и 
высказать вам то, что у меня наболело за эти годы. Я считаю, что вы можете 
сделать многое для восстановления советско—американской дружбы.
— Я согласен с вами, — опять поддержал Эйзенхауэр, — что в конце войны дружба 
между СССР и США все сильнее укреплялась, и я также сожалею об ухудшении 
отношений в послевоенный период. Я хотел бы упомянуть о некоторых событиях, как 
их понимаю я и мое правительство. Сразу же после окончания войны США настолько 
демобилизовали свои вооруженные силы, что у них не хватало войск даже для того, 
чтобы оккупировать Германию, Японию и Южную Корею и иметь при этом достаточный 
резерв в США. Правительство США поступило таким образом потому, что считало, 
что настала новая эра всеобщего мира.
Однако, как только США демобилизовались, они обнаружили, что на них начинают 
нажимать со всех сторон. Их друзья в Греции подверглись нападению со стороны 
сил, которых поддерживали из Болгарии, а также в то время и из Югославии. Затем 
началась блокада Берлина, а на Дальнем Востоке на Чан—Кайши, который, как бы о 
нем не думать, все же был союзником во время войны, также начали нажимать со 
всех сторон. Наконец, началась корейская война и в результате всего этого США 
приняли решение начать вооружаться вновь в широких масштабах, хотя тот план, 
который они приняли, был весьма дорогостоящим и обременительным для 
американского народа. Соединенные Штаты пришли к выводу, что они должны 
действовать более твердо для того, чтобы защитить свои интересы, оказавшиеся 
под угрозой. Они начали оборонять Южную Корею, организовали воздушный мост в 
Германии и создали Северо—атлантический пакт. Они поступили таким образом 
потому, что пришли к убеждению, что Москва объединила в одно целое свои 
вооруженные силы и вооруженные силы Польши, Чехословакии и других 
восточно—европейских государств. Северо—атлантический пакт был создан для того, 
чтобы противодействовать этому, а также для того, чтобы Франция могла впредь не 
опасаться угрозы со стороны Германии. Таким образом, началась гонка вооружений, 
начали создаваться запасы атомных и водородных бомб, которые являются весьма 
дорогостоящими и, по его, Эйзенхауэра, мнению, бесполезными, если бы удалось 
восстановить доверие между государствами.
Жукову хотелось подойти ближе к сегодняшним проблемам:
— По—моему, нет смысла ворошить прошлое. Я допускаю, что в прошлом были сделаны 
ошибки как с той, так и с другой стороны, и я не исключаю, что это было сделано 
из—за того, что поступала неправильная информация. Однако в настоящее время 
надо смотреть не в прошлое, а в будущее.
Эйзенхауэр был готов к этому:
— Я с вами согласен. Я упомянул о прошлом лишь для того, чтобы объяснить 
политику США в этот период. Теперь, когда появилось атомное и водородное оружие,
 изменились многие понятия, бывшие правильными в прошлом. Война в современных 
условиях с применением атомного и водородного оружия стала еще более 
бессмысленной, чем когда—либо в прошлом.
— Я. с этим согласен, — продолжил Жуков. — Я провел много учений с применением 
атомного и водородного оружия и лично видел, насколько смертоносно это оружие. 
Даже ученые не знают, что произошло бы, если бы, скажем, в течение одного 
месяца было сброшено 200 водородных бомб и если бы условия благоприятствовали 
распространению атомной пыли. Если бы в первые дни войны США сбросили 300–400 
бомб на СССР, а Советский Союз со своей стороны сбросил такое же количество 
бомб на США, то можно представить себе, что произошло бы с атмосферой. Я лично 
стою за то, чтобы ликвидировать атомное и водородное оружие.
Эйзенхауэр поддержал это мнение маршала:

— Надо стремиться к этой цели. Однако разоружения и запрещения атомного оружия, 
по—видимому, надо добиваться постепенно. Если начать процесс регулирования 
вооружений в Центральной Европе, где каждой стороне не будет разрешено иметь 
вооруженные силы свыше определенного уровня с установлением соответствующего 
контроля. Такая система могла бы затем быть распространена
к на
другие районы.

— Главное сократить вооруженные силы и ликвидировать атомное оружие, — 
настаивает Жуков.
— Вы правы. Но первоначально хорошо было бы испробовать такую систему лишь в 
одном определенном районе. При любой системе инспекции и контроля одна сторона 
могла бы скрыть от противоположной стороны определенные запасы атомных и 
водородных бомб.
Жуков и соглашался и вел свою линию:
— Контроль — составной элемент системы сокращения вооружений и запрещения 
атомного и водородного оружия. Однако главное заключается в том, чтобы 
сократить вооружение и ликвидировать атомные и водородные бомбы.
— Это правильно, — поддакнул Эйзенхауэр. — Желательно было бы сблизить точки 
зрения США и СССР по вопросу о коллективной безопасности. Я считаю создание 
системы коллективной безопасности очень важным мероприятием, т. к. создание 
такой системы повысило бы ответственность участников коллективной безопасности 
и тогда легче было бы наказать того, кто попытается нарушить мир.
Эйзенхауэр спросил:
— Вопрос заключается в том, с чего начать в этой области?
Жуков ответил:
— Говорят, что в систему коллективной безопасности могли бы войти четыре 
государства, участвующие в Женевском совещании, а также другие желающие 
европейские страны. В эту систему могли бы войти две Германии, а впоследствии и 
объединенная Германия. Пакт—договор, он может быть уточнен. Главное, чтобы было 
стремление добиться создания системы коллективной безопасности и положить конец 
военным блокам.
— Я согласен, что к этому, в конечном счете, надо стремиться. Однако я хотел бы 
заметить, что вы нарисовали картину будущего, к которому надо подходить 
постепенно, шаг за шагом.
Жуков попытался закрепить наметившееся сближение: — Главное в настоящее время 
заложить основы дружбы. Мы с вами, как известно, придерживаемся разной 
идеологии, но мы искренне дружим и я глубоко уважаю вас, я полагаю, что наши 
народы могли бы поддерживать дружественные отношения. Но Эйзенхауэр выложил 
веские козыри:
— В произведениях Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина содержатся положения о 
насильственном уничтожении капиталистической системы, в которую я верю. Эти 
положения марксистского учения никогда не были отвергнуты советскими 
руководителями и они являются одной из основных причин, вызывающих беспокойство 
у американского народа.
— Это напрасная тревога, — попытался парировать Жуков, — никакого руководства 
коммунистическим движением в мировом масштабе не существует. Я могу сказать 
Эйзенхауэру: Коммунистическое информационное бюро не собиралось с 1949 году для 
обсуждения каких—либо вопросов. Если бы руководство иностранными 
коммунистическими партиями существовало, то, вероятно, в первую очередь оно 
обратило бы внимание на американскую коммунистическую партию и постаралось бы 
поднять ее количественно и качественно до уровня, который позволил бы ей 
попытаться свергнуть капитализм в США. Однако известно, что американская 
коммунистическая партия одна из самых слабых компартий. Вопрос о том, какой 
общественный строй будет существовать в Америке — мы считаем это дело самого 
американского народа. Что касается учения Маркса, то оно существует уже свыше 
100 лет и признается многи!ми людьми разных стран, так же как существует много 
последователей капиталистической системы.
Но Эйзенхауэр настаивал:
— В марксистском учении все же говорится о насильственном свержении 
капиталистического строя. Однако меня обнадеживают два обстоятельства: 
во—первых, то, что, как говорит Жуков, не существует централизованного 
руководства над коммунистическими партиями в различных странах и, во—вторых, то,
 что та часть марксистской доктрины, которая говорит о насильственном свержении 
существующего строя, возможно, забыта или отложена в сторону. Я сожалею, что 
две величайшие державы на земном ша ре с огромными производственными 
возможностями не могут уделить все свои ресурсы на благо своих народов, а также 
народов других стран. Для того, чтобы они могли делать это, необходимо, прежде 
всего, устранить соответствующий страх и добиться доверия между ними.
— Дело надо вести к тому, чтобы установить тесные отношения и помогать друг 
другу. Что касается того, отложены или забыты те или иные положения 
марксистской науки, то дело не в этом, а в том, что, как считает Советский Союз,
 в каждой стране одна общественная формация может быть сменена другой, более 
прогрессивной общественной формацией, но различными способами. В одном случае 
это может произойти в результате войны, в другом — в результате революции, в 
третьем — при других обстоятельствах. Нет общего рецепта прогрессивного 
развития того или иного государства. Форма общественного строя — это внутреннее 
дело каждого народа. Что касается Советского Союза, то он не намерен 
вмешиваться во внутренние дела других государств.
— Я упомянул об этом потому, что это один из вопросов, который беспокоит 
американский народ. Чем больше может быть сделано, чтобы доказать народам 
западных стран, что Советский Союз не имеет намерения вмешиваться в их 
внутренние дела, тем лучше будет для укрепления доверия и улучшения 
международных отношений.
— Советский Союз об этом не только заявлял, но, как известно, подписал не одну 
декларацию на этот счет.
— В Советском Союзе все еще находятся много военнопленных. К правительству США 
неоднократно обращались представители различных стран с просьбами помочь в 
урегулировании этого вопроса. Говорят, например, что в Советском Союзе 
находятся 140 тыс. военнопленных из Западной Германии. Можно предположить, что 
некоторые из них были осуждены как военные преступники. Но, я думаю, наступило 
время для того, чтобы сделать великодушный жест и освободить этих людей. Я 
прошу вас заняться этим вопросом и помочь в его урегулировании, если это 
возможно.
— Мне неизвестно точное количество военнопленных, все еще находящихся в 
Советском Союзе, я убежден, что цифра, названная вами, во много раз 
преувеличена. Если в Советском Союзе еще и имеются военнопленные, то это 
исключительно военные преступники, осужденные за совершенные ими преступления. 
Как известно, австрийские военнопленные были недавно полностью освобождены, о 
немецких военнопленных имеется в виду поговорить с западногерманским 
правительством. Но, учитывая вашу просьбу, я приму меры для выяснения этого 
вопроса. Далее Эйзенхауэр попросил содействия Жукова в возвращении американских 
военнопленных из Китая. Их там всего было 38 или 40 человек, но президент 
считал необходимым проявить заботу о соотечественниках на таком высоком уровне. 
И еще Эйзенхауэр добавил:
— Я надеюсь, что отношения между новым руководством СССР и вами, как старым 
солдатом, будут улучшаться. А я постараюсь оказать свое влияние в США с тем, 
чтобы к советскому руководству относились с должным уважением. В заключение я 
хотел бы попросить оказать содействие делу воссоединения Германии. Я не думаю, 
что этого можно было бы добиться в настоящее время… Однако я считаю желательным 
создание соответствующего механизма, который дал бы возможность со временем 
восстановить единство Германии. Я надеюсь, что о вас и обо мне останется память 
не как о полководцах, а как о солдатах мира, и что советское руководство также 
войдет в историю, как правительство, которое способствовало укреплению мира.
— Действительно, руководство нашей партии, Советское правительство прилагают 
усилия в деле укрепления мира и дружбы. Теперь в СССР осуществляется 
коллективное руководство. При этом коллективное руководство надо понимать не в 
узком, а в широком смысле этого слова, не только Президиум ЦК КПСС, а и весь 
Центральный Комитет, все Советское правительство, ЦК и правительства 16 союзных 
республик, областные комитеты партии. В американской печати появляются иногда 
злобные сообщения о том, что система коллективного руководства якобы уже не 
выдержала испытания. Это не соответствует действительности. Наоборот, практика 
подтвердила силу и мудрость коллективного руководства. Советский Союз находится 
сейчас на большом экономическом подъеме: достигнуты большие успехи в развитии 
промышленности и сельского хозяйства, и все усилия направлены на решение 
экономической задачи, поднятия благосостояния народа. Конечно, у нас имеются 
свои трудности.
Что касается Германии, то надо продолжать усилия, направленные на ее 
объединение на тех основах, как это было изложено на Совещании глав 
правительств. Желательно, чтобы вы и правительство США считались с фактом 
наличия ГДР и терпеливо подошли к решению вопроса об объединении Германии на 
миролюбивых основах. В качестве ближайшего шага можно было бы включить обе 
части Германии в систему коллективной безопасности в Европе. Я не думаю, что 
германский вопрос будет решен на этом совещании. Тем не менее, мы будем 
содействовать постепенному урегулированию этого вопроса.
Если когда—либо удастся хотя бы частично урегулировать германский вопрос, то я 
приложу усилия к тому, чтобы в Германии не допускалось преследования людей за 
их политические взгляды или политические действия в прошлом.
На этом беседа двух теперь уже не полководцев, а политических деятелей 
завершилась. Они поблагодарили друг друга за приятную встречу. Выразили надежду,
 что она не последняя. Но этим надеждам не суждено было сбыться. Больше 
Эйзенхауэр и Жуков никогда не встречались.
Вскоре после этой встречи произошел мятеж в Венгрии, который подавляли 
советские войска. В Корее американцы не могли справиться с маленьким народом и 
показали себя плохими вояками, а руководили против них боевыми действиями не 
только местные коммунисты, но и советские офицеры. Позднее и война во Вьетнаме 
не принесла американцам лавров победителей, они опозорились перед всем миром, и 
опять всему виной были коммунисты и советские советники. Эйзенхауэра не надо 
было переубеждать, он сам видел, как лагерь коммунизма расширяется и 
усиливается. Вместе с Даллесом он разработал специальную доктрину, суть которой 
заключалась в открытом вооруженном вмешательстве в дела любого района, где 
намечается усиление позиций коммунистов.
Судьба поставила Эйзенхауэра и Жукова на противоположные стороны фронта. И, 
если в годы войны Жуков знал своих противников по фотографиям и биографическим 
справкам, то Эйзенхауэра он воспринимал, как хорошо знакомого реального 
человека. Слава богу, что противоборство этих выдающихся полководцев осталось 
на бумаге, в планах, которые они не осуществили! Но даже будучи противниками, 
они на всю жизнь сохранили взаимное уважение и теплые воспоминания о своих 
встречах.



Дела исторические

Почти все съезды компартии называли «историческими», желая подчеркнуть 
масштабность проблем и вопросов, которые, на них обсуждались и решались.
История не приняла их в свое лоно, остались эти эпитеты лишь на бумаге. Но XX 
съезд действительно стал историческим. А почему? Если спросить его 
современников или даже участников этого съезда — почему вошел в историю этот XX 
съезд? Каждый из них, не задумываясь ответит, — на этом съезде был развенчан 
культ личности Сталина. Для Жукова это имело особое значение потому, что Сталин 
был главный обидчик, который не раз коверкал судьбу полководца и даже пытался 
его уничтожить. Осуждение репрессивных действий вождя восстанавливало 
справедливость, снимало многие обвинения с Жукова, в том числе и опалу. 
Справедливости ради мы должны отметить, что опала вроде бы ослабевала еще при 
жизни Сталина и, конечно же, по его разрешению: Жуков был избран депутатом 
Верховного Совета и стал кандидатом в члены ЦК. Но все это было как милость 
генсека, как проявление его личной доброты. А то, что Жуков стал позднее 
министром обороны и членом ЦК — это уже не подачка властелина, а общественное, 
государственное, партийное признание заслуг (и невиновности) маршала. В первую 
очередь, все же его заслуг!
И поскольку XX съезд имел такое особое значение не только для маршала, но и для 
всей страны, для народов наших, мне кажется необходимым остановиться на его 
описании подробнее: напомнить пожилым (тем, кому было 30, сегодня под 
семьдесят), они читали в газетах о работе съезда, ну, а молодые о нем совсем 
ничего не знают. Для проверки спросил несколько человек из молодых про этот XX 
съезд. Один лет 25–30 ответил: «На нем Сталина с работы снимали!» «Побойтесь 
бога, молодой человек, Сталин к тому времени уже умер». «Разве?» искренне 
удивился мой собеседник. Другая, на вид, ей до 30 (возраст женщины вообще 
загадка), но я умышленно для разнообразия спросил именно женщину. Она ответила: 
«Сталина осуждали за репрессии, разоблачили как врага народа». Женщина вроде 
была ближе к истине и ее неумышленный каламбур о том, что Сталина объявляли 
врагом народа, вызывает даже сочувственную улыбку.
А теперь откроем документ «XX съезд Коммунистической партии Советского Союза 
(14–25 февраля 1956 года). Стенографический отчет».
Я перечитал два объемистых тома (1100 страниц) и удивление охватило меня на 
первых же страницах. Я сделал настоящее открытие! Прочитав дальнейшее, — вы мне 
не поверите, — я не верил своим глазам! В повестке дня XX съезда нет вопроса о 
культе личности Сталина! На 1099 страницах стенографического отчета ничего не 
говорится о культе личности. (Обратите внимание — я убавил объем отчета на одну 
страницу. О ней будет особый разговор). И в то же время (это просто 
поразительно!) ни один из 126 выступавших на съезде ни разу не произнес имя 
Сталина, не провозгласил ему здравицу, как этим кончались все выступления на 
предыдущих съездах. Не ищите этот стенографический отчет, не тратьте время, 
поверьте мне на слово. В чем секрет мы вместе разберемся несколько позже. А 
пока давайте рассмотрим то, что касается нашей темы, то есть деятельности 
Жукова. Маршал работал на съезде, как делегат и министр обороны СССР. Первый 
вопрос был отчетный доклад ЦК КПСС. Докладчик — секретарь ЦК товарищ Хрущев Н. 
С. Второй вопрос — отчетный доклад Председателя Ревизионной Комиссии КПСС 
Москатова П. Г. Третий — Директивы XX съезда КПСС по шестому пятилетнему плану… 
Докладчик Булганин Н. А. Четвертый — выборы центральных органов.
И все. Никакого обсуждения или принятия решения о культе личности не 
предусматривалось. Весь первый день был занят докладом Хрущева (Колоссальная 
выносливость!). К деятельности Жукова напрямую относился раздел из доклада 
Хрущева «Международное положение Советского Союза» и в нем глава 
«Империалистическая политика сколачивания агрессивных блоков и разжигания 
холодной войны…»
Не буду утомлять вас длинными цитатами (но признаюсь, кое—что сегодня звучит 
очень и очень интересно). Приведу лишь несколько принципиальных стратегических 
заявлений.

«Главную черту нашей эпохи составляет выход социализма за рамки одной страны и 
превращение его в мировую систему. Капитализм оказался бессильным помешать 
этому всемирно—историческому процессу». (Никита Сергеевич не один раз 
перевернулся бы в гробу, если бы увидел торжественное шествие капитализма на 
нашей земле!).
«Когда мы говорим о том, что в соревновании двух систем — капиталистической и 
социалистической — победит социалистическая система, то это не значит, что 
победа будет достигнута путем вооруженного вмешательства социалистических стран 
во внутренние дела капиталистических стран».

Далее Хрущев излагает утверждение марксистско—ленинской теории об обреченности 
капитализма на гибель. В наши дни мы знаем, что кроме теоретической 
обреченности, компартия Советского Союза давала постоянную многомиллионную 
подпитку валютой своим единомышленникам для свержения капиталистической системы 
в десятках стран мира.
Надо же случиться такому совпадению, в этом месте я сделал перерыв, сел пить 
чай, а по телевизору в какой—то передаче выступал (24.5.93 г. в 18.30) 
генеральный прокурор Степанков. Он сказал: за послевоенные годы, начиная с 
1947 г. до Горбачева включительно, все генсеки и члены Политбюро подписали 
выделение 400 миллионов долларов на помощь компартиям других стран. До этого 
перерыва на чашку чая, намеревался в горько—обличительном тоне написать о том, 
какие большие деньги тратили наши партийные боссы в ущерб государственных нужд, 
по сути дела на ветер. Но услыхав от генпрокурора, что общая сумма всего 400 
миллионов, я сравнил ее с миллиардными суммами, которые воруют сегодня дельцы и 
взяточники при «демократической» системе и решил не комментировать те мелкие, 
по сегодняшним масштабам затраты. Можно сказать лишь одно: скупились, мало 
тратили, поэтому и победила нас капиталистическая система.
При раскладе сил, о котором говорили на съезде, Жукову вроде бы и делать нечего 
— все предопределено — история сама распорядится. Остаются заботы лишь по 
обороне страны от возможных нападений агрессоров. Но не будем спешить. В 
официальных заявлениях наших партийных руководителей, частенько бывало, как 
говорят, «один пишем, два в уме». После Хрущева выступал секретарь ЦК КПСС 
Шепилов Дмитрий Трофимович, он курировал вопросы внешней политики и 
международных отношений. В своей речи он предсказывал установление мирового 
господства социалистической системы не только теоретико—историческим путем. 
Говорил он и такое:
В странах «…где сложился реакционно—бюрократический аппарат буржуазной 
диктатуры, где имеется развитая военщина и эксплуататорские классы, будут 
оказывать отчаянное сопротивление трудящимся в их борьбе по преобразованию 
общества на новых социалистических основах, пролетарская диктатура вынуждена 
будет сломить это сопротивление насильственными мерами».
Вот так — открыто и четко с Кремлевской трибуны, с трансляцией по радио и 
публикацией в газетах заявлял секретарь ЦК. А министр обороны Жуков при 
разработке стратегии должен был учитывать и этот исходный политический постулат 
и искать способы его осуществления. Шепилов говорил о разных формах мирного 
экспорта революции и все они были более приемлемы, но все же — слово не воробей 
— вылетит не поймаешь. О возможной ломке капитализма и силой сказал секретарь 
ЦК, руководящий этим направлением деятельности всей партии, никто его не 
опроверг и не поправил. Наоборот, аплодировали!
Сегодняшнее наше мышление позволяет (а тогда, боже упаси, нельзя) при 
размышлении предположить впечатление или восприятие наших возможных противников.
 Ну, без дипломатии, прямо скажем: как должны к этому относиться американцы? Их 
устраивает их капиталистический строй, страна процветает (хотя и «загнивающая»),
 народ обеспечен. Они не хотят социализма. Им придется думать о том, как 
защититься от «ползучей революции» и от «насильственных мер». И, продолжая эту 
мысль, возникает вопрос: кто же изначальный агрессор? И Советский Союз и США 
просто заходились в те годы в криках о мире, разоружении, объявляли один 
другого агрессором. Но, простите, если мне заявляют, что кто—то (история) уже 
определил мой уход из жизни, наверное, я буду думать о самозащите? И если у 
меня нет такой всепокоряющей теории, какая имеется у коммунистов, наверное, 
придется прибегнуть к оружию. Тем более, что угрожают «насильственными мерами».
В этом плане встреча и беседа Жукова с Эйзенхауэром перед XX съездом в Женеве в 
мае 1955 года проливает свет на перемену отношений двух полководцев. Да, они 
были союзники в прошлом и называли себя боевыми друзьями. Но в новых условиях в 
политике появляется (выступление Шепилова лишь отражение этой ситуации), новое 
глобальное соотношение сил двух социально противостоящих лагерей. И в случае 
конфликта и Жуков и Эйзенхауэр встанут лицом к лицу, как враги (а точнее, это 
уже произошло), и они понимают это. Иначе и быть не может — Эйзенхауэр убежден, 
и он прав, — неудачная война в Корее, а позднее во Вьетнаме, этот исторический, 
на глазах всего света, позор Америки, — происходит благодаря руководству 
коммунистов, и не только корейско—вьетнамских.
Финансовая и оружейная подпитка, многочисленные военные советники — все это 
идет из СССР и, может быть, улыбающийся собеседник Жуков к этому тоже 
прикладывал руку?
А Жуков, наблюдая «перерождение» своего боевого друга в «империалиста» и зная 
по данным разведки о ядерных ударах, намечаемых США, со своих марксистских 
позиций, наверное, осуждал новую деятельность Айка по защите «загнивающего 
капитализма». Маршал не мог подумать, что для Эйзенхауэра тот уклад, в котором 
он родился, жил и трудился, нравится ему, он любит свою Америку такой, какая 
она есть, и готов защищать ее от коммунистической агрессии «тихой» или открытой,
 даже в том случае, если нападающими войсками будет руководить бесконечно 
уважаемый им маршал Жуков.
Читая стенографический отчет, я решил разобраться в некоторых неясностях, 
прибегнув к испытанному методу — побеседовать с участниками и очевидцами. 
Прошло после съезда 37 лет. Список делегатов приложен к стенограмме — их было 
1356 человек. С очень многими я был знаком и мог бы побеседовать запросто. 
Многие ушли из жизни за эти годы. Но, к счастью, есть с кем встретиться и 
поговорить сегодня. Жив—здоров один из особых делегатов, последние лет 
пятнадцать мы встречаемся довольно часто. Познакомились в Красногорском 
госпитале. У выздоравливающих времени много, переговорили мы тогда, кажется, о 
всем прошлом и многом ожидавшем нас в будущем. Он замечательный собеседник. 
Эрудит высочайшей пробы. Академик. Автор многих научных трудов, особенно по 
политэкономии. К тому же еще и соратник по войне, генерал—лейтенант. А после ее 
окончания один из виднейших партийных работников и даже руководителей. Не 
догадались кто это? Даю еще одну наводку: стенографический, отчет о XX съезде 
начинается словами: «10 часов утра. Появление в ложах Президиума товарищей: Н. 
А. Булганина, К. Е. Ворошилова, Л. М. Кагановича, А. И. Кириченко, Г. И. 
Маленкова, А. И. Микояна, В. М. Молотова, М. Г. Первухина, М. З. Сабурова, М. А.
 Суслова, Н. С. Хрущева, П. К. Пономаренко, Н. М. Шверника, А. Б. Аристова, Н. 
И. Беляева, П. Н. Поспелова, Д. Т. Шепилова, а также руководителей делегаций 
зарубежных коммунистических и рабочих партий, делегаты встречают бурными 
аплодисментами. Все встают».
Из семнадцати перечисленных — 16 покойники, но жив наш будущий собеседник, тот 
человек, о котором я говорил. Ну, перечитайте еще раз список. Могущественные 
были руководители! Кто постарше, у того эти фамилии должны вызывать самые 
различные воспоминания и ассоциации. Так кто же из них жив сегодня? Ну, конечно 
же, Шепилов Дмитрий Трофимович. Побывал он и секретарем ЦК КПСС, и министром 
иностранных дел СССР, и кандидатом в члены Президиума ЦК КПСС. Закончил свою 
политическую карьеру «примкнувшим» к антипартийной группе Маленкова, Молотова, 
Кагановича за то, что при решении вопроса об исключении их из партии, имел 
неосторожность высказать сомнение: все же Молотов был членом партии большевиков 
с подпольным стажем. Вот его и «примкнули» к той группе. Дмитрия Трофимовича из 
партии не исключили, отправили работать в столицу Киргизии город Фрунзе, 
заведующим кафедрой политэкономии. За ним сохранились ученое и генеральское 
звания. После отставки Хрущева, Шепилов вернулся в Москву. Старую квартиру 
отобрали. Живет он теперь с женой Марьяной Михайловной в двухкомнатной, удобной 
квартире в хорошем кирпичном доме, недалеко от стадиона «Динамо».
В этом месте я прервал работу над рукописью, положил ручку. Позвонил по 
телефону Дмитрию Трофимовичу, договорился о встрече, сел в машину и поехал к 
нему. Встретил он меня радушно, по—русски обнял трижды крест на крест. Он, 
несмотря на свои 88, прочен, высок и могуч. Крупные черты лица. И вообще 
крупный человек! Личность! Только глаза подводят. Недавно сделали операцию 
правого глаза, но не очень удачно.
— Мне бы воспоминания дописать, всего две главы осталось. Боюсь, как бы глаза 
не подвели.
— А сколько написали?
— Вот, посмотрите, — он с явной гордостью открыл нижние створки на двух тумбах 
письменного стола. Там плотным строем стояли папки с завязанными тесемками. — 
Около двух тысяч страниц. Вся наша бурная жизнь и история. Я ведь был 
свидетелем многих событий, при Сталине начинал главным редактором «Правды». 
Потом при нем же был зав. отделом ЦК по агитации и пропаганде. И он же меня с 
треском снял. И я думал, что скоро окажусь на Лубянке. Ждал каждую ночь. Но 
пронесло.
— А за что он вас так?
— Если помните, был у нас такой великий преобразователь природы, нет, пожалуй, 
не природы, а науки — Лысенко.
— Ну, как же его не помнить, вейсманистов и морганистов разоблачал и истреблял.
— Вот именно, истреблял. Я видел — это привело и приведет к еще большим бедам в 
нашем сельском хозяйстве. Поговорил с Юрием Ждановым (сыном Андрея 
Александровича Жданова), он был заведующим отделом науки ЦК. У него тоже 
сложилось отрицательное отношение к самодеятельности Лысенко. Решили мы созвать 
совещание идеологических работников и ученых. Юрий Андреевич сделает доклад и 
развенчаем мы этого выскочку и жулика от науки. Надо сказать, что перед этим 
событием Юрий женился на Светлане Сталиной. Ну, и я был уверен, что дома в 
семейном кругу он обговорит наш замысел и с тестем и с отцом. Юрий сделал 
прекрасный доклад — камня на камне не оставил от лжеученого Лысенко. Но тот был 
очень хитер, оказывается, присутствовал на нашем совещании. Он не был членом 
партии, его кто—то из дружков провел в зал. Ну, как услышал, о чем идет 
разговор, тут же побежал к своему лучшему другу Хрущеву, а тот к Сталину. А 
Сталин, кроме Хрущева, знатоков в сельском хозяйстве не признавал. Как услышал, 
что произошло, немедленно собрал Политбюро по одному вопросу, который сам же и 
задал:
— Кто разрешал проводить совещание идеологических работников без разрешения ЦК? 
Кто позволил громить Лысенко?
Все молчали. Сталин посмотрел на Андрея Александровича Жданова, тот пожал 
плечами: «ничего не знал об этом». Посмотрел на Суслова. Тот буквально онемел, 
только головой замотал. Ну, вижу, все высшие мои руководители спасовали, встал 
и громко так получилось, голос у меня такой:
— Я разрешил, товарищ Сталин.
Сталин подошел ко мне вплотную, впился в меня глазами:
— А вы знаете, что на Лысенко держится все сельское хозяйство?

— Товарищ Сталин, вас неправильно проинформировали. Лысенко не внес никакого 
вклада в науку. По его теории ни одного нового сорта не вывели. Накажите меня, 
но пора в этом разобраться. Крупнейших ученых Лысенко превратил в 
идеологических врагов—морганистов. — Сталин смотрел на меня, как кобра, не 
мигая. Он был поражен такой непокорностью. А я тоже растерялся надо
же
понимать, что в то время означал гнев Сталина! От растерянности и не выдержав 
взгляда Сталина, я сел. Тишина и до того была гробовая. А тут будто эту тишину 
переключили на более напряженную волну. Сталин повернулся и стал ходить по 
кабинету. Все молчали. И он молчал томительно долго. Потом значительно 
произнес:

— Без ведома ЦК собирать всесоюзное совещание нельзя. Предлагаю создать 
комиссию под председательством Маленкова, членами Хрущева, Суслова. Помолчал, 
добавил: Жданова. Еще дольше помолчал, походил и вдруг изрек: И Шепилова. Надо 
разобраться, провести специальную сессию академии сельхознаук. И поддержать 
Лысенко.
Комиссия не собиралась ни разу. Меня не вызывали и не приглашали. Пошли 
репрессии против ученых. Вавилова сначала сослали, потом уничтожили. Лысенко 
стал президентом ВАСХНИЛ. Меня освободили от занимаемой должности. Я ждал 
ареста два месяца. И вдруг однажды, когда я был по приглашению композитора 
Соловьева—Седова на премьере его оперетты «Самая заветная», меня вызвал из ложи 
к телефону Поскребышев.
— Позвоните немедленно по телефону номер… Я знаю, что у вас там нет кремлевки. 
Я набрал указанный городской номер и тут же услышал голос Сталина. Я сказал:
— Товарищ Сталин, это Шепилов.
— Где вы?
— Я в театре оперетты, — как—то неловко было в этом признаваться — после такого 
разноса, и вдруг в легкомысленной оперетке. Но Сталин, как—будто ничего не было 
раньше, очень просто спросил:
— Что—нибудь интересное? Не жалко будет оставить театр? Приезжайте ко мне на 
ближнюю дачу. Надо поговорить.
Я немедленно помчался на его дачу в Кунцеве. Встретил он меня очень радушно. 
Проговорили два часа. Суть разговора заключалась в том, что Сталин понял: у нас 
неблагополучно в народном хозяйстве потому, что нет основ экономической науки. 
Люди не знают, как правильно вести хозяйство.
— Надо написать срочно учебник по политэкономии, не агитку, а настоящее 
руководство к действию. Это поручается вам. Возьмите себе в помощь ученых, кого 
посчитаете нужным.
Он тут же изложил мне, и очень компетентно, некоторые вопросы, которые надо 
объяснить в учебнике. При этом цитировал Ленина, подходил к шкафу, брал книги, 
не искал, а сразу открывал нужные страницы. Видно, глубоко продумал это 
поручение.
Через два дня на Политбюро Сталин повторил свое поручение и добавил:
— Надо создать условия для работы этой комиссии, чтобы ничто их не отвлекало. И 
чтобы никто не мешал. Лучше на даче, за городом. Подберите им хороший дом. 
Режим установить такой: неделю работать, суббота и воскресенье — родительский 
день. Через год учебник должен лежать здесь на столе.
Вот так он сам же меня реабилитировал. Мы писали учебник по главам. Я успел 
доложить Сталину четыре главы. Он сам их редактировал и по каждой говорил со 
мной очень фундаментально. Чтобы ни писали о Сталине, да виноват он во многом, 
но в теории он был очень грамотен. Учебник вышел после смерти Сталина в 1954 
году многомиллионными тиражами и, говорят, принес пользу…
После этого интересного рассказа Шепилова я стал прояснять свои вопросы. 
Сначала прочитал из стенограммы первые строки, как делегаты бурными 
аплодисментами встретили… и, пропустив фамилии всех руководителей, сказал — 
товарища Шепилова. Он понял мою шутку, улыбнулся: «Да было время!»
Затем я спросил:
— Как же быть с понятием «агрессор», не вынуждали мы капиталистов защищаться от 
нашей тихой неминуемой революции в соответствии с развитием истории? Вы были 
несколько лет министром иностранных дел. Как вы проводили эту политику? 
Говорили о мире, о разоружении, а в глубине души знали, что они обречены и 
победа будет за нами?
— Я в это искренне верил. Да, и сейчас не отрицаю, социалистическая система 
более прогрессивна. Мы допустили много ошибок и в этом наша беда. Но жизнь 
показывает, что для народа плановое, научное ведение хозяйства более 
рационально и надежно, чем капиталистический беспредел.
Я открыл его доклад на XX съезде и показал:
— Вот здесь вы приводите любопытное объяснение не только обреченности 
капитализма, и пожалуй даже главной беды нашего сегодняшнего расхристанного 
состояния в экономике, политике и главное, в идеологии. Даете объяснение этому 
не вы, а один из столпов капиталистического мира. Вот читаю из вашего доклада: 
«В книге нынешнего государственного секретаря США Даллеса «Война или мир», 
изданной в 1950 году, мы читаем: «Что—то случилось неладное с нашей страной… 
Нам не хватает справедливой динамичной веры. Без нее все остальное нам мало 
поможет. Этот недостаток не может быть возмещен ни политическими деятелями, как 
бы способны они не были, ни дипломатами, как бы проницательны они не были, ни 
учеными, как бы изобретательны они не были, ни бомбами, как бы разрушительны 
они не были». Вы, Дмитрий Трофимович, подкрепляли этой цитатой мысль об 
обреченности капитализма. А он не только погиб, но пришел победителем на нашу 
землю.
Шепилов усмехнулся:
— Все на поверхности, не надо глубоко искать. Да, капитализм пришел к нам. И 
принес все ту же бездуховность, отсутствие опорной идеологии, веры. Поэтому и у 
нас все разваливается. Нет прежних идеалов, не появилось новых. Будут долгие 
мучительные брожения в потемках. Много дров наломают новаторы, авантюристы и 
добросовестно заблуждающиеся. И в конце концов все придет на круги своя, то 
есть восстановится поступательное развитие истории. Социалистическая система с 
какими—то коррективами, добавлениями и поправками все же возьмет верх. Иного 
выхода нет, это аксиома.
Спросил я Дмитрия Трофимовича и о странности в повестке дня съезда, имея в виду 
отсутствие вопроса, который в историю вписался как главный — о культе личности. 
Поведал о своих затруднениях при написании этого периода в жизни маршала Жукова.

— С Жуковым у меня всегда были самые добрые отношения. Он доверял мне. В самый 
расцвет деятельности Хрущева, Жуков на прогулках говорил: «Как можно доверять 
государственные дели такому некомпетентному человеку? Он же ничего не смыслит в 
стратегии, а принимает такие безответственные решения — распилить на металл 
боевые корабли, сократить до минимума выпуск самолетов. Он раздевает нашу 
оборону».
— Но как все же встал на XX съезде вопрос о культе личности без наличия его в 
повестке дня? Почему Жуков в своем выступлении ни разу не упомянул Сталина. А в 
других выступлениях до возвращения из Свердловска он делал это обязательно. В 
одной его речи я насчитал: четыре раза Жуков хвалит Сталина. И вообще, как все 
делегаты, будто сговорились — никто ни разу даже по инерции не назвал Сталина в 
своем выступлении. Ну, было бы это после решения о культе личности. Но они все 
выступали не зная, что будет обсуждаться этот вопрос.
Шепилов опять снисходительно улыбнулся:
— Ничего удивительного. Вы же знаете практику подготовки мероприятий, 
проводимых ЦК, а тем более съезда. Все выступления делегатов просматривались и 
правились. Даже тезисы очень уважаемых иностранных вождей прочитывались заранее 
и давались рекомендации на правку. А если советует ЦК, кто станет возражать?
— Вопрос о культе и о постановке его на съезде действительно при подготовке не 
возникал.
Дмитрий Трофимович задумался, помолчал, потом подчеркнуто значительно молвил:
— Я бы не хотел, чтобы вы поняли неправильно то, что я вам расскажу. 
Неправильно в том смысле, что я хочу преувеличить свою роль. Боже упаси! 
Особенно теперь нет в этом никакой нужды. Расскажу вам первому, как это было. В 
своих воспоминаниях я пишу об этом подробно. Но до их выхода еще далеко, а вам, 
раз вы просите прояснить, расскажу.
— Не знаю, отражено ли в стенограмме, что два дня на заседаниях съезда 
отсутствовали Хрущев и я. Дело было так. Хрущев не раз говорил среди членов 
Президиума, что надо как—то осудить репрессии Сталина, отделить от них партию. 
И вот в один из перерывов в работе съезда он подошел ко мне и говорит: «Я думаю,
 настал самый удобный момент поставить вопрос о Сталине. Здесь собран цвет 
партии со всех уголков страны, более удобного случая в ближайшее время я не 
вижу». Я поддержал его идею. Он спросил: «Поможешь мне срочно подготовить 
доклад?» «Разумеется, не сомневайтесь». «Пошли, сделаем это без промедления». И 
мы в его кабинете работали два дня неотлучно. Только спать уходили. 25 февраля, 
когда все было написано и отпечатано, мы вернулись на съезд. Хрущев предупредил 
накануне, что заседание будет закрытое, без представителей прессы и разных 
приглашенных.
— Он даже не согласовал это с членами Президиума? — удивился я.
— Нет, решения Президиума не было. Просто в кулуарах, в комнате отдыха 
Президиума съезда, Хрущев сказал: «Мы не раз говорили об этом, и вот время 
пришло доложить коммунистам правду».
Доклад Хрущева произвел ошеломляющее впечатление и в то же время будто все окна 
настежь открыли и стало легче дышать. Делегаты одобрили заявление Хрущева. 
Постановление по докладу Хрущева Н. С. «О культе личности и его последствиях» 
было принято единогласно и состояло всего из девяти строчек. Имя Сталина, как 
видите, ни в названии доклада, ни в постановлении не упоминается. Как отнесся к 
этому постановлению Жуков. Мне рассказал об этом бывший командующий 
Туркестанским военным округом генерал армии Ляшенко Н. Г.
— В перерыве, после доклада Хрущева, мы стояли — я и несколько маршалов — и 
возбужденно обсуждали только что услышанное. Одни одобряли, другие сомневались 
— не с плеча ли рубанули? Вдруг к нам подошел Жуков, веселый, глаза сияют и 
радостно говорит: «Наконец—то эту рябую… вывели на чистую воду!»
Я переспросил Николая Григорьевича, так ли сказал Жуков?
— Именно так, я точно помню. Да, он и другие, не менее крутые слова говорили 
про вождя народов. Всех уже не помню, а это запечатлелось точно. Я не 
сомневаюсь, что маршал мог так сказать, подобные слова были не редки в его 
лексиконе, как и другие строевые офицеры, он грешил этим. Но привожу я эту 
фразу потому, что это яркий штрих, без долгих слов и объяснений отражающий и 
настроение и оценку Жукова по поводу развенчания культа Сталина.
В общем, для Жукова это был счастливый день. В жизни Георгия Константиновича 
таких дней было немало. Мы пережили их вместе с маршалом в предыдущих главах. 
Каждая удачно завершенная операция, несомненно, приносила Жукову большую 
радость и удовлетворение. Подписание гитлеровцами акта о безоговорочной 
капитуляции, победные дни, всенародное торжество, конечно же, были счастливыми 
днями. А Парад Победы? Удостоиться такой чести разве это не великое счастье?
Вторая полоса радостных переживаний настала для Жукова. Сначала я хотел 
написать — в день смерти Сталина, но подумав, решил, что смерть даже такого 
обидчика, каким был Сталин, не может вызывать чувство радости. При всех 
несправедливых поступках генсека по отношению к Жукову все же маршал относился 
к нему с уважением, как—никак, а вместе прошли через тяжелейшие испытания в 
годы войны. Сам Жуков, не зная подробностей об интригах вождя против него, 
относил многие обиды на счет Берия, который настраивал Сталина на 
недоброжелательное отношение к Жукову. Георгий Константинович верил и не раз 
повторял байку о том, что Сталин не дал его в обиду, заявив Берии: «Жукова я 
вам не отдам!»
Было немало счастливых дней и позже. Разоблачение Берия, то, что он навсегда 
исчез, как постоянная потенциальная угроза, не только в службе, но и в жизни, 
разве это не радость? Ну. а то, что Жуков сам лично его арестовывал и имел 
удовольствие вывернуть этому подлецу руки назад и встряхнуть как мешок с 
тряпками. Разве это не приятные минуты?
А XX съезд. Жуков выступает в Кремле, как министр обороны, его слушает вся 
страна не только с огромным вниманием, но и великим уважением и любовью. Как 
это должно отзываться в душе человека гордого, да, признаем, наконец честно (я 
думаю, это не повредит Георгию Константиновичу) и честолюбивого. Ни на минуту 
не сомневаюсь — он мечтал стать и маршалом, и министром обороны. Но эти высокие 
звания были для него не самоцель — он хотел их заслужить как оценку его трудов, 
его успехов в службе, которую он любил беспредельно. Кстати, в слове честолюбие 
заложен смысл — любовь к чести.
И если это качество нормальное, а не болезненное, то оно человека возвышает. 
Честолюбие — это положительное свойство личности. Человек без честолюбия тряпка,
 ничтожество. Руководитель творческого семинара в Литературном институте, у 
которого я был слушателем несколько лет, — Константин Паустовский, кроме того, 
что он один из лучших стилистов в нашей литературе, был человек величайшей 
скромности. Он не пел дифирамбов ни одному вождю. Никогда себя не переоценивал. 
На людях, на собраниях, литвечерах не «высовывался», старался сесть, где—то в 
сторонке, не на виду. Мнение свое не навязывал, говорил чаще в форме 
предположения или совета, оставляя собеседнику простор для самостоятельного 
мышления. И вот этот эталон скромности знаете что заявил однажды в беседе с 
нами студентами, в минуту большой откровенности? Зашел разговор о стимулах 
творчества — что движет? Мы наговорили всякое — деньги, слава, любовь к женщине 
и прочее. Он все это выслушал и задумчиво сказал: «А я пишу из честолюбия». Мы 
сначала были не только удивлены, но просто шокированы таким заявлением. Но все 
встало на свои места, когда Константин Георгиевич объяснил, что он 
подразумевает под этим чувством, и главное в его объяснении было то, что я уже 
сказал: честолюбие — это естественное и необходимое качество в человеческом 
естестве, если его нет, человек просто неполноценный. Например, как совесть, 
она должна быть обязательно и если ее нет или она слабая, человек уже порочен.
Вот так обстояло дело на XX съезде с вопросом о культе личности, которого не 
было в повестке дня и который получил действительно исторический резонанс.
Своеобразное продолжение и завершение «сталинская тема» получила на XXII съезде 
КПСС в октябре 1961 года. И. Спиридонов от имени Ленинградской партийной 
организации предложил вынести тело И. В. Сталина из Мавзолея. Съезд поддержал 
это предложение и принял соответствующее решение.
Нет сомнения, что это «мероприятие» готовилось «на самом верху» и в очень узком 
кругу, а инициатором его был Н. С. Хрущев.
Когда делегаты думали, что они решают этот сложный и деликатный вопрос, вот что 
происходило за кулисами.
Рассказывает бывший командир Кремлевского полка Ф. Конев. «Меня вызвал в здание 
правительства заместитель начальника Управления личной охраны полковник В. 
Чекалов и приказал подготовить одну роту для перезахоронения Сталина на 
Новодевичьем кладбище.
Потом мне позвонил по телефону В. Чекалов и сказал, что захоронение будет за 
Мавзолеем Ленина у Кремлевской стены.
День шел к концу. На Красной площади собралось много народа. Ходили группами, 
подходили к Мавзолею и гостевым трибунам, пытаясь посмотреть, что делается за 
Мавзолеем.
Чтобы выяснить настроение людей, я переоделся в гражданскую одежду и вышел на 
Красную площадь. Люди в группах вели возбужденные разговоры. Содержание их 
можно свести однозначно к следующему: «Почему этот вопрос решили, не 
посоветовавшись с народом?»
К 18 часам того же дня наряды милиции очистили Красную площадь и закрыли все 
входы на нее под тем предлогом, что будет проводиться репетиция техники войск 
Московского гарнизона к параду.
Когда стемнело, место, где решено было отрыть могилу, обнесли фанерой и 
осветили электрическим прожектором. Примерно к 21 часу солдаты выкопали могилу 
и к ней поднесли 10 железобетонных плит размером 100x75 см. Силами сотрудников 
комендатуры Мавзолея и научных работников тело Сталина изъяли из саркофага и 
переложили в дощатый гроб, обитый красной материей. На мундире золотые пуговицы 
заменили на латунные. Тело покрыли вуалью темного цвета, оставив открытым лицо 
и половину груди. Гроб установили в комнате рядом с траурным залом в Мавзолее.
В 22.00 прибыла комиссия по перезахоронению, которую возглавил Н. Шверник. Из 
родственников никого не было. Чувствовалось, что у всех крайне подавленное 
состояние, особенно у Н. Шверника.
Когда закрыли гроб крышкой, не оказалось гвоздей, чтобы прибить ее. Этот промах 
быстро устранил полковник Б. Тарасов (начальник хозотдела). Затем пригласили 
восемь офицеров полка, которые подняли гроб на руки и вынесли из Мавзолея через 
боковой выход.
В это время по Красной площади проходили стройными рядами автомобили, 
тренируясь к параду.
К 22 часам 15 минутам гроб поднесли к могиле и установили на подставки. На дне 
могилы из восьми железобетонных плит был сделан своеобразный саркофаг. После 
1–2–минутного молчания гроб осторожно опустили в могилу. Предполагалось гроб 
сверху прикрыть еще двумя железобетонными плитами. Но полковник Б. Тарасов 
предложил плитами не закрывать, а просто засыпать землей.
По русскому обычаю, кое—кто из офицеров (в том числе и я) украдкой бросили по 
горсти земли, и солдаты закопали могилу, уложив на ней плиту с годами рождения 
и смерти Сталина, которая много лет пролежала в таком виде до установления 
памятника (бюста)».
Бедный Иосиф Виссарионович, думал ли он, что после того как его имя почти 
полвека гремело по всей планете, его, «вождя народов», так вот, ночью, тайно от 
народа, будут не хоронить, а торопливо закапывать простые солдаты.



Поиски новой стратегии

Много написано о полководце Жукове, о его таланте и победах в годы Великой 
Отечественной войны. И совершенно не разработана тема о деятельности маршала в 
области поисков новой стратегии, и тактики в связи с появлением атомного оружия.
 А сделано в этой области Жуковым немало. И как всегда, ему, как первопроходцу, 
было нелегко и непросто.
Появление новых видов вооружения и техники всегда вызывало изменения в формах 
ведения боя и даже войны в целом. Изобретение пороха, нарезного оружия, 
пулемета, танка, самолета, подводной лодки — все это заставляло военачальников 
искать эффективные способы их применения. Появление атомного оружия 
опрокидывало старые каноны ведения войны.
Как зарождалась новая стратегия? Придется начинать выяснение этого издалека. Но 
издалека не значит длинно, постараюсь очень коротко, пунктирно изложить мое 
понимание этого явления.
Весной 1946 года бывший премьер—министр Великобритании совершал неофициальную 
поездку по США. Выступая в Вестминстерском колледже в Фултоне (штат Миссуру) он 
подчеркнул, что говорит от себя лично, не представляя никакие официальные 
инстанции. Однако выступление Черчилля не было очередной лекцией или вечером 
воспоминаний. Это было программное выступление, намечающее политику всего 
капиталистического мира на многие годы вперед. И не случайно президент США 
Гарри Трумен потратил немало времени, совершив поездку более чем в тысячу миль, 
чтобы присутствовать на этом выступлении Черчилля. Если опустить 
дипломатические и маскировочные завитушки из речи Черчилля, суть ее сводится к 
предложению создать «братскую ассоциацию народов, говорящих на английском 
языке» — то есть самый настоящий военный союз англо—саксонской расы.
Против кого был нацелен англо—американский военный союз? Черчилль указывает 
адрес абсолютно точно, заявляя, что железный занавес разделил европейский 
континент. «За этой линией хранятся все сокровища древних государств 
Центральной и Восточной Европы — Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, 
Белград, Бухарест, София — все эти знаменитые города и население их в районах 
находятся в советской сфере» …Далее Черчилль рисует очень опасную перспективу: 
«Никто не знает, что Советская Россия и ее международная коммунистическая 
организация намеревается сделать в ближайшем будущем или каковы границы, если 
таковые существуют, их экспансионистских тенденций и стремлений…»
Черчилль рекомендует поспешить с созданием англо—американского военного союза 
потому, что «…в значительном большинстве стран, отстоящих далеко от русской 
границы и разбросанных по всему миру, созданы коммунистические пятые колонны, 
которые действуют в полном единении и абсолютном повиновении указаниям, 
получаемым от коммунистического центра».
Справедливости ради отметим, Черчилль в этом отношении был прозорлив, недавно 
опубликованные документы о финансировании КПСС деятельности компартий многих 
стран мира, подтверждают это.
Президент США Трумен и правительство Англии фактически взяли на вооружение 
концепцию, изложенную Черчиллем в Фултоне.
Истощение в войне и отсутствие реальных экономических факторов у СССР для новых 
сражений и наличие атомной бомбы у США — было тем стимулом, который вдохновлял 
американо—английский военный союз на быстрое (пока не поздно!) использование 
благоприятных факторов для «бесстрашного провозглашения принципов свободы и 
прав человека на территориях стран Восточной Европы и СССР».
Руководители нашего государства, опираясь на теорию марксизма—ленинизма, 
считали: распространение коммунизма на всей планете произойдет не силой оружия, 
а предрешено историей, капиталистическая система обречена на вымирание, как 
более архаичная и устаревшая. Так объявлялось в официальной публичной 
пропаганде КПСС, но подпольно партия этот исторический процесс постоянно 
форсировала как теоретическими, так и финансовыми вливаниями компартиям в 
других странах своим «пятым колоннам», как их называл Черчилль.
Таким образом, обе системы — капиталистическая и социалистическая ставили 
задачу овладения миром. Социалистическая без применения оружия — «Пролетарии 
всех стран, соединяйтесь!» Капиталистический лагерь во главе с США, не имея 
объединяющей собственной идеологии, решил уничтожить силой оружия 
социалистический лагерь, пока не поздно. Обе стороны, стараясь перекричать одна 
другую, просто вопили о своем миролюбии и тратили немалые силы и средства в 
«борьбе за мир!»
Речь Черчилля вызвала огромный всплеск самых различных суждений и оценок в 
прессе. Жуков читал полный текст речи Черчилля, разведуправление генерала 
Трусова позаботилось об этом. Какие мысли возникли у маршала при таком резком 
обострении отношений с бывшими союзниками?
Я не располагаю записями маршала на этот счет, но позиция его абсолютна ясна — 
укреплять армию и обороноспособность страны, чтобы не повторился 1941 год.
Выступление Черчилля было настолько принципиальным, что Сталин немедленно 
отреагировал на его речь. Как известно, Сталин редко давал интервью, а тут 
откликнулся через неделю.
Один из корреспондентов «Правды» 13 марта 1946 года обратился к Сталину (нет 
сомнения, по его личному указанию) с просьбой «разъяснить ряд вопросов, 
связанных с речью Черчилля». (Обратите внимание, фамилия корреспондента не 
называется. И не с вопросами он обращается — кто смеет задавать вопросы вождю 
народов! — «просит разъяснить».
Много писали о недальновидности и ошибках Сталина в международных проблемах, но 
в этом интервью он, на мой взгляд, хорошо понял и разобрался во всех видимых и 
невидимых намерениях Черчилля. Не буду приводить цитаты для подтверждения этого,
 возьму лишь слова Сталина, необходимые для нашей темы. Он понял и прямо 
сказал: «Черчилль стоит теперь на позиции поджигателя войны… По сути дела г. 
Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на 
английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство 
добровольно — и тогда все будет в порядке, в противном случае неизбежна война».
Разумеется, ни Сталин, ни руководимая им коммунистическая система «добровольно 
капитулировать» не собирались и… началась война. Та самая третья мировая, о 
которой сегодня говорят по—разному — одни, что она свершилась, другие — она 
идет, третьи — скоро вспыхнет. Я сторонник считать, что третья мировая война 
началась, когда ее объявил англоамериканский союз. В ней родилась новая 
стратегия, которая и стала главным ее содержанием. Финал этой войны в нашей 
стране мы сегодня наблюдаем и переживаем.
Черчилль напрасно торопил Трумена: уже в сентябре 1945, через месяц после 
подписания президентом широковещательных документов Потсдамской конференции о 
дружбе и совместных с СССР мерах на демилитаризацию Германии и упрочению мира, 
сам руководил подготовкой новой атомной бойни.
В США уже был разработан меморандум ОРК (№ 329 от 4.9.1945 г.), которым было 
определено; «Отобрать приблизительно 20 наиболее важных целей, пригодных для 
стратегической атомной бомбардировки в СССР и на контролируемой им территории».
О том, что речь идет именно о третьей мировой войне, тоже четко и определенно 
сказано в меморандуме СНБ (Совета Национальной Безопасности) 7 марта 1948 года 
«разгром сил мирового коммунизма, руководимого Советами, имеет жизненно важное 
значение для безопасности Соединенных Штатов». «Этой цели невозможно достичь 
посредством оборонительной политики. Соответственно, Соединенные Штаты должны 
взять на себя руководящую роль в организации всемирного контрнаступления…»
Для осуществления такой глобальной программы разрабатывались последовательно 
(по мере увеличения количества атомных бомб) несколько планов уничтожения СССР: 
«Бройлер–1947», «Бушвекер–1948», «Кронкшафт», «Хафмун», «Когвилл–1948», 
«Героин», «Офтекс–1949». И в 1950 г. широко известный теперь «Дропшот».
Став министром обороны, Жуков, учитывая горький опыт 1941 года, много внимания 
уделял данным разведки, интересовался взглядами и планами военного руководства 
США. Все, о чем пойдет разговор, ниже было своевременно известно Жукову.
Он располагал (и мы с читателями тоже теперь имеем такую возможность) таким 
очень важным документом, как план войны США против СССР — «Дропшот».
Как в свое время гитлеровский план «Барбаросса» предусматривал несколько этапов 
войны, так и «Дропшот» имел четыре этапа.
Первый этап: внезапный удар 300 атомных бомб по крупным городам Советского 
Союза: Москва, Горький, Куйбышев, Свердловск, Новосибирск, Омск, Саратов, 
Казань, Ленинград, Баку, Ташкент, Челябинск, Нижний Тагил, Магнитогорск, Пермь, 
Тбилиси, Новокузнецк, Грозный, Иркутск, Ярославль и другие — всего 70 
крупнейших городов. Дополнительно к этому стратегические бомбардировщики должны 
сбросить 29 тысяч тонн бомб еще на 100 городов. От такого удара должно было 
уничтожено 85 процентов советской промышленности.
Второй этап: вторжение на территорию СССР и его союзников 250 дивизий, 
обеспеченных действием 7.400 самолетов, продолжающих бомбардировки и более 750 
боевых кораблей, высаживающих десанты.
Третий этап: захват территории СССР и его союзников вооруженными силами США и 
стран НАТО. В третьем этапе подчеркивалось: «В данной компании упор делается на 
физическое истребление противника».
Четвертый этап: оккупация территории СССР, расчленение его на четыре зоны, с 
дислокацией американских войск в ключевых городах бывшего СССР, а также его 
союзников в Европе.
Исходя из нашей «чернобыльской практики» (где только выброс, а не взрыв 
причинил столько бед), можно с уверенностью сказать — 300 атомных бомб стерли 
бы с лица земли не только Советский Союз, но достали бы и США и погубили бы все 
человечество. Однако в те годы об этом в США не думали — эйфория монопольного 
владения атомного превосходства ослепляла и опьяняла. Казалось, это страшное 
оружие будет причинять ущерб только противнику.
Как и в «Барбароссе» на этом замыслы не ограничивались, у немцев намечалось 
дальнейшее продвижение в Иран, Индию, у американцев в Монголию, Китай, 
Юго—Восточную Азию.
Боевым действиям должно предшествовать и сопутствовать широкие психологические 
операции на подрыв идеологических и моральных устоев Советского Союза с 
использованием «пятой колонны», которая имела свое конкретное лицо. Цитирую: 
«Эффектное сопротивление или восстание (внутри СССР — В. К.) можно ожидать 
только тогда, когда западные союзники смогут представить материальную помощь и 
руководство, и заверить диссидентов, что освобождение близко…»
Проведенные испытания атомных бомб (а позднее водородных и особенно создание 
межконтинентальной ракеты в СССР) показали, что безнаказанно осуществить свой 
план американцам не удастся. О том, что они это поняли и как в связи с этим 
менялась их стратегия, свидетельствует «Доклад начальника штаба армии США 
(генерала М. Тейлора) за период с 1 июля 1955 года по 20 июня 1957 года». Этот 
период совпадает с временем пребывания Жукова в должности министра обороны.
С первых слов Тейлор заявил:

«Основная цель всех военных мероприятий, имеющих отношение к обеспечению 
безопасности страны, состоит в предотвращении всеобщей атомной войны. Ясно, что 
такая война явилась бы непоправимым бедствием для всех ее участников и 
фактически в ней не было бы победителя».

Но это не значит, что отныне можно жить спокойно. Наоборот, генерал Тейлор 
разрабатывает концепцию воздействия на противника «с позиции силы». Он 
заявляет: «Безопасность страны может быть достигнута путем создания сил 
устрашения, предусмотренных национальной военной программой, которая 
предусматривает …поддержание военной мощи, способной устрашить любого 
противника в воздухе, на земле и на море. Эта мощь должна быть настолько гибкой 
и многосторонней, чтобы ее можно было успешно применить в любом военном 
конфликте». При такой доктрине оказывались пойманными два зайца: создавались 
мощные вооруженные силы, которые не позволяли агрессору напасть, но создавали 
реальную возможность осуществить план «Дропшот» в удобный момент в «любом 
военном конфликте». И второе: сохранялись и большие заказы фирмам, производящим 
оружие, для чего увеличивался военный бюджет.
Далее Тейлор излагает, какие необходимо провести меры по переформированию, 
перевооружению армии, авиации и флота США для выполнения боевых задач в 
условиях атомной войны. Кстати, генерал отметил, что 20 американских дивизий, 
находящихся в Европе, в июле 1955 года уже «получили средства атомного 
нападения» (так и сказал — не средства поддержки или устрашения, а именно 
«нападения» — К.).
От себя добавлю: в этом докладе генерала Тейлора уже заложена главная изюминка 
новой стратегии уничтожения Советского Союза и социалистического лагеря. 
Обратите внимание на то, что Тейлор дважды подчеркнул необходимость создания 
«сил устрашения».
На несколько месяцев раньше генерала Тейлора, 10.10.1956 г. в Англии выступил 
на теоретической конференции военно—научного общества «Королевский институт 
вооруженных сил» фельдмаршал Монтгомери. (Жуков имел текст и этого выступления).

Старый, опытный английский полководец начал свой доклад так же, как Тейлор: 
«Война, особенно в ядерный век, должна быть предотвращена, если только это в 
силах человечества…
Каким образом мы можем предотвратить военный конфликт?.. Лучше всего, это может 
быть достигнуто методом устрашения».
Не знаю, советовались ли Монтгомери и Тейлор, но оба они применили именно это 
слово (и смысл в него вложенный) — устрашение. Устрашение само по себе не 
пассивно, оно приобретает форму «холодной войны» — «как мероприятия не 
доводящие до вооруженного столкновения и использующиеся в войне умов между 
Востоком и Западом».
И дальше очень любопытную мысль высказал Монтгомери. Не в военном разгроме, а в 
ударе под идеологический корень социалистической системы советует он искать 
решение исторической проблемы противоборства двух систем.

«Мы можем, конечно, создать вооруженные силы и разгромить Восток в войне. Но 
что хорошего принесет эта победа, если на Западе восторжествует коммунизм? 
Борьба между Востоком и Западом — это борьба за умы и сердца людей… Этот вопрос 
больше политический, чем военный».

Вот уже какие опасения: победим на Востоке, а у нас в тылу восторжествуют 
коммунистические идеи и окажемся мы в проигрыше. Фельдмаршал явно имел ввиду 
финал второй мировой войны.
Располагая опытом 60–80 годов, можно высказать определенное мнение по поводу 
особенности новой стратегии. Ход событий показывает, как это ни прискорбно, 
наши стратеги, и Жуков в их числе, не уловили, не поняли новые замыслы 
противника. И если в годы Отечественной войны (и до нее) промахи стратегов 
выправили своими неисчислимыми страданиями и потерями народы нашей страны, то 
просчет, допущенный нашими государственными и военными руководителями в 60–80 
годах, обернулся крупнейшим поражением.
В чем же просчет наших стратегов? В том, что они не разгадали переход Америки к 
стратегии «устрашения» и продолжали раскручивать гонку вооружений сверх всяких 
допустимых пределов, готовя страну и армию к «горячей войне», чем подорвали 
экономику государства, довели жизненный уровень своих соотечественников до 
такого состояния, что они сказали: «Дальше так жить нельзя!»
Нет, не один Горбачев с его непродуманной перестройкой, разрушил нашу страну, 
ее разбили и развалили американские стратеги и их «пятая колонна», притом 
нашими же руками. Мы сами создали условия для компрометации социалистического 
строя. Чем очень быстро и умело воспользовались в «холодной войне» наши 
противники. Они нашли иные, новые политические способы и осуществили 
поставленные цели. Американская стратегия оказалась более современной и 
совершенной, она, несмотря на историческое предопределение марксизма—ленинизма 
«повернула колесо истории вспять»: Советский Союз как государство ликвидирован, 
на его территории реставрирован капитализм, со всеми вытекающими отсюда 
последствиями, уничтожен социалистический лагерь на земном шаре.
Но этого Жуков не видел. А мы вернемся в те дни, где маршал руководил созданием 
вооруженных сил в соответствии с требованиями нового времени, как ему виделось.
9 сентября 1954 года Жуков по решению Президиума ЦК КПСС провел секретные 
учения с войсками и с реальным взрывом атомной бомбы в Тоцком учебном центре 
под Оренбургом. Учение это достигло исследовательских целей. Но принесло и 
огромные беды населению не только Тоцкого района, но и многих, близко 
расположенных городов, — Оренбурга, Сорочинска, Самары, Бузулука, Барское и 
других не таких крупных, не говоря уж о десятках деревень.
Сегодня после Чернобыльской трагедии (где был не взрыв бомбы, а всего лишь 
выброс из реактора) все знают о страшных смертоносных последствиях. А тогда 
почти ничего об этом не знали. Вот что говорит один из участников учения:
— Все это для нас, молодых, было безумно интересным. Был ли какой—то внутренний 
протест у нас, мальчишек, против того, что готовилось? Нет. Бесстрашные были по 
молодости. А еще нам говорили: «Впервые в мире!» Это звучало!
Семьи военнослужащих накануне взрыва эвакуировали в Сорочинск. А после взрыва 
они сразу вернулись в свои поврежденные финские домики наводить порядок, 
сметали радиоактивную пыль обычными вениками и тряпками, жены стирали одежду 
мужьям, вернувшимся с учений. А спустя некоторое время началось: выпадали 
волосы и зубы, болели кости, покидали силы. Тридцатилетние, недавно могучие 
мужчины, превращались в дряхлые развалины. Наверное, уже все участники этих 
учений вымерли. В городах, которые названы выше, открыты были новые кладбища, а 
теперь они заполнены. Итоги этих учений, как и трагические последствия 
хранились под грифом секретности и неразглашения. И так по сей день…
Это, наверное, самый черный день в жизни и службе маршала Жукова, как 
руководителя учения. Он никогда нигде не говорил и не писал об этих учениях, 
связанный все тем же грифом «секретно». Но если его в какой—то степени 
оправдывает исполнительность и незнание возможных последствий, то вина в полном 
объеме ложится на тех, кто располагал информацией о последствиях атомных ударов 
в Хиросиме и Нагасаки.
Как бы ни было тяжело, но я считаю себя обязанным сказать эту горькую правду о 
службе Жукова.
Я тоже понес большую утрату, потерял очень близкого мне человека. После того 
тоцкого взрыва, через несколько лет скончался герой моей повести «Полководец» 
генерал Иван Ефимович Петров, который был заместителем Жукова на тех учениях, и 
как добросовестный служака до и после взрыва все обследовал сам…
Обычно, консервативное мышление приводит к попыткам применить новое оружие в 
старых формах. В пятидесятых, шестидесятых годах, когда я еще служил в армии и 
занимал должности начальника штаба механизированной дивизии в Кушке, 
заместителя командира стрелковой дивизии в Мары, в штаты дивизии были включены 
ракетные дивизионы. И мы учились сами и учили подчиненных применять ракеты в 
наступлении и в обороне в интересах выполнения задачи дивизией. На 
двухстороннем, двухстепенном командно—штабном учении «Днепр» в августе 1956 
года министр обороны, Генеральный штаб и командиры самых разных ступеней 
отрабатывали выполнение боевых задач с применением атомного оружия. На разборе 
этого учения Жуков сделал анализ начального периода минувшей войны и подчеркнул 
огромное значение начального периода в современных условиях.
Маршал сказал:

«Наши командные кадры, наши штабы должны пытливо изучать современный характер 
начального периода войны, новейшие способы действий противника в условиях 
применения атомного оружия с тем, чтобы умело противопоставить противнику свои 
уничтожающие удары, если противником будет развязана война…
В современных условиях захват и удержание инициативы в начальный период войны в 
большей мере, чем когда—либо, зависит от господства в воздухе.
Особое место в операциях начального периода войны занимает внезапность».

Обратите внимание на последние слова. Что значит «внезапность» в начальный 
период? Если боевые действия начал противник — нанес удар первым — то никакой 
внезапности в нашем ответном ударе не может быть.
Представьте, как это осуществить практически после удара 300 атомных бомб по 
плану «Дропшот»? Не кажется и вам, что Жуков все же имеет в виду нанесение 
упреждающего удара в случае поступления сведений о неотвратимости удара 
противника? Логика подсказывает, что при массовом применении атомных бомб 
противником, ответный удар может вообще не состояться, или представлять собой 
нечто похожее на акт возмездия перед тем, как лечь в могилу.
Это отлично понимали мои сослуживцы тех лет, но говорить о превентивном ударе 
нельзя было, так же, как при Сталине в 1940–41 годах было запрещено 
предполагать о возможном нападении гитлеровцев и начале войны в ближайшее время.
 Я тогда служил в армии и отлично помню, и не без основания утверждаю, что 
ситуации очень похожи. И еще я помню, как много шума наделала статья главного 
маршала бронетанковых войск Ротмистрова Павла Алексеевича в журнале «Военная 
мысль», который, нарушив табу, сказал, что все же исход войны и победа будут 
зависеть от того, кто первым нанесет атомный удар и это дает право миролюбивой 
стороне (т. е. нам) нанести упреждающий удар. Что тогда началось! В печати и на 
многих совещаниях и партийных собраниях на маршала Ротмистрова посыпались 
всевозможные обвинения, начиная от некомпетентности, кончая злым умыслом. От 
объявления «врагом народа» и ареста Ротмистрова спасло только то, что все это 
происходило после XX съезда, в дни, когда осуждались репрессии прошлых лет. 
Ротмистрова заставили публично каяться и признавать свою ошибку. Мне повезло, 
будучи заместителем командира дивизии в городе Мары, я встречался с маршалом 
Ротмистровым и беседовал с ним. Произошло это так. В Туркестанском военном 
округе министр обороны Малиновский проводил крупные командно—штабные учения. По 
ходу учений одна из групп его участников прибыла в наш гарнизон и отрабатывала 
здесь в течении нескольких суток какой—то этап учений. Однажды утром меня 
вызвал командующий нашим округом генерал армии Федюнинский. Он тоже участвовал 
в учениях. Я прибыл туда, где располагались генералы и маршалы, и доложил 
командующему о своем прибытии. Федюнинский позвал через открытые двери (было 
очень жарко):
— Павел Алексеевич, идите сюда!
Вышел Ротмистров в майке и пижамных штанах.
— Вот полковник Карпов, с которым я обещал вас познакомить. Он у нас не только 
офицер, но и писатель (последнее было сказано с добродушной иронией). Он здесь 
все изучает и знает не только как театр военных действий, но и историю и 
культуру. В общем, он вам покажет пустыню и ее прелести. — И обращаясь ко мне: 
— Вы поняли вашу задачу? Маршал никогда не бывал в пустыне, он хочет посмотреть,
 как здесь применяются танки.
— Сейчас я оденусь, — сказал Ротмистров и ушел в свою комнату.
Я спросил Федюнинского:
— Товарищ командующий, как показать маршалу пустыню?
Действительно, можно вывести гостя в барханы, где куриные яйца в течение десяти 
минут свариваются вкрутую. Можно привезти на вододром, где танкисты учатся 
водить танки под водой (ох, как нелегко мне было построить этот вододром в 
безводной пустыне, его даже звали тогда озером Карпова). Так вот можно около 
воды под навесом, в тени, с чашкой зеленого чая, наблюдать за танками в 
барханах.
Федюнинский понял, что я имею в виду, усмехнулся и сказал:
— Долго старика не мучай, но пусть пару раз машину потолкает.
Ротмистров вышел в зеленой форменной рубашке без галстука и в брюках с 
лампасами. Он сел в мой газик и мы помчались за город. Сразу за крайними домами 
начинались барханы — голые без растительности, волнистые будто остановившаяся, 
безжизненная вода. На небе ни облачка, кажется, что по всему небосводу 
растеклось расплавленное солнце. Горячий воздух залетая в машину не освежает, а 
обжигает.
Конечно же, я не повез Ротмистрова в барханы, чтобы он там толкал вязнущую в 
песке машину. Сразу направились на танкодром. Там шли обычные занятия. Я не 
знал, что предстоит такая поездка с маршалом, ничего не готовил. Занималась 
танковая рота, выполняла упражнения по вождению с преодолением препятствий: 
танковый ров, воронки, крутой подъем и спуск, сломанный мост (надо провести 
машину по бревнам, обозначающим колею) и другие препятствия.
Мы остановились у командного пункта, откуда командир батальона руководил по 
радио экипажами. Очередной танк мчался, по трассе, подняв огромное облако пыли 
(на упражнение отводится определенное время, надо поторапливаться). Точнее, 
танк не было видно, гудел его мотор где—то внутри пылевого облака, которое 
оседая и нарождаясь, по мере движения танка, неслось по препятствиям. 
Ротмистров с нескрываемым удивлением смотрел за этой картиной. Когда танк, 
закончив упражнение, остановился, а командир подбежал с докладом к комбату, тот 
кивком головы показал на маршала, чтобы, как положено, докладывал старшему по 
званию.
Капитан (это был командир роты, к сожалению, не помню его фамилию) онемел от 
неожиданности — маршал в нашей глуши! Потом все же собрался и доложил, как 
положено. Он стоял худой, высушенный беспощадным солнцем, форменная рубашка на 
нем была как кожаная от пропитавшего ее и застывшего в ней пота. Панама и лицо 
офицера, как единое целое, были покрыты толстым слоем пыли. Мелькали только 
белки глаз, да зубы при докладе.
Ротмистров был восхищен тем, что произошло на его глазах, он воскликнул:
— Кто вел машину?
— Я сам, товарищ маршал.
— Как же вы ведете машину по препятствиям в таком облаке пыли? Вы же ничего не 
видите!
— А мы привычные, товарищ маршал! — блеснув зубами, ответил офицер.
— Нет, это поразительно! — воскликнул маршал.
— В средней полосе или где—нибудь в Германии на отлично оборудованных 
танкодромах умудряются выполнять эти упражнения на «удочку». А вы здесь на 
отлично! При такой ограниченной видимости блестящее время показываете. Надо 
здесь провести сборы — привезти сюда тех из курортных условий, пусть посмотрят 
настоящих мастеров вождения.
Ротмистров на некоторое время умолк, соображая, как же отметить лихого танкиста 
и сказал:
— Прежде всего, объявляю вам благодарность. Товарищ майор (к комбату), запишите 
в личное дело капитана благодарность от меня и укажите полностью мое звание. И 
еще — хотите учиться в академии?
— Мечтаю! — ответил капитан.
— Считайте, что вы зачислены слушателем, вызов получите к началу учебного года. 
Товарищ майор, напишите мне фамилию, имя, отчество и адрес капитана.
— Так надо же экзамены сдавать, — вдруг спохватился капитан.
— Вы их уже сдали. Я все сам видел. Нам нужно давать образование именно таким 
мастерам, как вы. Я начальник академии, я вас зачислю своим приказом!
Маршалу показали свое искусство еще несколько экипажей. Он раздал все что у 
него было — снял с руки часы и вручил их сержанту, механику—водителю. Другому 
офицеру за неимением иных подарков отдал свою фуражку. У меня сохранилась 
фотография, когда маршал вытирает пот с подклада фуражки перед тем, как вручить 
ее старшему лейтенанту.
— Снимешь генеральский шнурок и носи на здоровье! — сказал он растроганно. — 
Если бы не учения, остался бы с вами на весь день.
Мы возвращались оба довольные: Ротмистров тем, что видел, а я тем, что так все 
удачно получилось. Вот тут я и решился задать Ротмистрову нескромный вопрос:
— Извините, товарищ маршал, если вам будет мой вопрос неприятен.
— Спрашивайте, не стесняйтесь!
— Когда я служил в Москве, много было шума по поводу вашей статьи в «Военной 
мысли». Чем все же завершилась та дискуссия?
Ротмистров усмехнулся:
— Измесили меня тогда писаки и начальство. Зачем дал противнику пишу для 
размышления. Я считал, кто первым ударит тот и победит. Теперь понимаю, что был 
не прав и не критики меня в этом разубедили. Теперь я понимаю — победителя 
вообще не будет. Просто кто первым ударит — умрет вторым, через некоторое время,
 даже без ответного удара. Да и ответить успеет — ракета через океан летит 30 
минут. После того, как первый запустит ракеты, они будут обнаружены через 5 
минут и на ответный пуск есть еще 20–25 минут! Этого достаточно, чтобы взаимно 
уничтожить друг друга! А зачем? Какой смысл в войне без победы?..
Понимая, что я не профессиональный «стратег», чтобы делать такие, ко многому 
обязывающие оценки, и что мои академические знания обветшали, я освежил их, 
перечитав специальную литературу. С особенным интересом и удовольствием 
проработал книгу А. А. Свечина «Стратегия».
Для тех, кто не знаком со Свечиным, напомню: Александр Андреевич был военный 
теоретик и историк, окончил Академию Генерального штаба в 1903 году. В первой 
мировой войне командовал полком, дивизией, был начальником штаба армии, затем 
Северного фронта. В 1918 году такой опытный генерал царской армии добровольно 
перешел на сторону Советской власти. Был начальником Всероссийского главного 
штаба. Позднее посвятил себя научной работе: был профессором академии Генштаба. 
Тысячи советских высших военачальников его ученики. Он написал много научных 
трудов, укажу из них такие фундаментальные, как «История военного искусства» и 
«Стратегия». Широта и глубина его кругозора поразительные. Читать его книги 
наслаждение. Но они не переиздавались с двадцатых годов. Советская власть 
отплатила замечательному военному ученому за его преданность — расстрелом в 
1938 году. Какие потрясающие, поистине шекспировские страсти, довелось видеть в 
наш смутный век!
Я так подробно напоминаю о Свечине, желая заинтересовать читателей личностью 
этого замечательного и достойнейшего нашего соотечественника, ни за что 
расстрелянного и совершенно забытого. (Был бы я помоложе, написал бы о нем 
такую же книгу, как о генерале Петрове!).
Для того, чтобы вы поняли, что я вспомнил Свечина не просто так, приведу лишь 
одну цитату из его «Стратегии», касающуюся проблемы, о которой мы говорим. Вот, 
к примеру, что он писал о возможности достижения целей на измор, т. е. 
непосильной для нас гонкой вооружений: «…во времени и в пространстве 
экономическая борьба может не совпадать с вооруженной борьбой.
Экономическое оружие приобретает особенное значение, если война складывается на 
измор. К нему всегда особенно охотно обращаются капиталистически сильные 
англо—саксонские государства». (Надо же, в 20–х годах дать точный адрес и 
характер грозящей нем опасности!).
И даже такие детали прозревал Свечин: «Уже одно ожидание войны, подготовка к 
ней деформирует экономику… слишком энергичное насилование естественных форм 
экономического развития сказывается весьма отрицательно, тормозя общие 
экономические успехи страны». Если приложить это к современности, то 
получается: безмерная милитаризация экономики, на которую вынудили нас 
противники, привела к деформации всей экономики нашей страны и тем последствиям,
 которые обрекали на проведение перестройки. Далеко видел мудрый, старый 
стратег!
И еще так же внимательно перечитал я книгу «История учит бдительности», которую 
издал в 1985 году, будучи начальником Генерального штаба маршал Огарков А. В. 
Он подарил мне эту книгу в санатории им. Фабрициуса, где мы не раз вместе 
отдыхали и о многом переговорили в те дни. Николай Васильевич один из 
крупнейших современных стратегов. Его книга, пожалуй, самое крупное издание за 
послевоенные годы, обобщающее и развивающее теорию доктрины и стратегии в 
современных условиях.
После такой подготовки я написал эту главу (опять же, заботясь о том, чтобы не 
ввести в заблуждение читателей своими не очень может быть компетентными 
суждениями), решил посоветоваться с маршалом Огарковым. Все эти годы мы 
поддерживали самые добрые приятельские отношения. Позвонив ему, договорился о 
встрече и приехал на квартиру в назначенный час 16.7.93 г. Николай Васильевич 
был не совсем здоров, и Раиса Георгиевна просила меня не утомлять его долго. И 
потом, когда мы шумно и горячо спорили, она заглядывала, приоткрывая дверь, и 
делала мне знаки, чтобы мы умерили пыл. Но Николай Васильевич успокаивал жену, 
а мы продолжали очень острую нашу дискуссию, которая длилась более двух часов.
Я предвидел, что маршалу будет неприятно услышать мое мнение о том, что наши 
военачальники (а значит и он) не уловили смысл перехода США к стратегии 
«устрашения». И я не ошибся.
Н6 изложу все по порядку. Сначала я прочитал всю главу. И уже в ходе чтения 
Огарков не раз порывался возражать. Он даже вставал и начинал спорить. Но я 
просил его дослушать до конца и только после этого высказать свое мнение. Он 
неохотно соглашался и опускался в кресло. Я не могу воспроизвести нашу беседу 
полностью, т. к. на магнитофон не записывал. Изложу только самые ключевые 
позиции.
Огарков категорически возражал против того, что Советский Союз стремился к 
распространению коммунизма на весь земной шар. Это не то же, что стремление США 
к мировому господству капиталистической системы.
— Не зачисляйте нас даже в тихие агрессоры. Не мы, а история, объективный ход 
развития человечества обусловили победу социализма на всей планете в будущем.
Я напомнил:
— Но лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» за все годы существования 
коммунистической партии, да и сегодня, там, где компартии сохранились, этот 
призыв не снят, он действует.
Огарков согласился:
— Действует и приведет в конце концов к победе социалистической системы. То что 
произошло с нашей странной в 80–90 годы, явление временное, случайное. 
Произошло не в результате победы в третьей мировой войне, а как следствие 
крупного предательства в ходе этой войны. Война продолжается. В победном для 
нас завершении я не сомневаюсь. Разумеется, произойдет это не так быстро, но 
произойдет.
— Какими же силами мы одержим победу? Государство развалили на микро—республики.
 Нет армии, способной отстоять отечество.
— Есть народ. В нем вся сила. Современные войны ведут уже не только армии, а 
народы. Народ и необходимую армию создаст, вспомните Минина и Пожарского.
— Значит, вы тоже считаете, что третья мировая война идет?
— Да, считаю.
— Но тогда, пусть даже, как вы говорите, временное, но все же крупное поражение 
на современном этапе мы потерпели? Это же очевидно.
— Да, согласен, но еще раз подчеркиваю: война продолжается.
— Если мы на этом этапе потерпели крупное поражение, значит были допущены с 
нашей стороны какие—то ошибки? На мой взгляд, главная из них в том, что наше 
руководство не отреагировало на новую стратегию устрашения. Она была с одной 
стороны открытая: нас все время пугали. И план «Дропшот», наверное, с этой же 
целью выпустили из сферы строгой секретности. Нас заставляли дойти до полного 
изнеможения в области экономики, в результате непосильной гонки вооружений. А 
вот вторую часть плана, или может быть другого специального плана 
идеологически—психологической войны они умело скрыли, а мы не разгадали.
Николай Васильевич и с этим не согласился:
— Они готовились к атомной, как говорится «горячей войне», наращивали свой 
потенциал, пользуясь приоритетным владением атомным оружием. Они готовились 
мощными ударами, в короткий срок уничтожить нас. Но тоже крупно просчитались — 
упустили время. С точки зрения военной — действовали нерешительно, не смогли 
использовать своего преимущества. А мы добились оттяжки войны. Вот вы пытаетесь 
провести аналогию с 1941 годом, говорите о схожести ситуаций. Может быть, это и 
так. Но выход из такой же ситуации мы нашли иной. Если Сталину не удалось 
оттянуть войну, как он хотел, года на два, чтобы подготовить страну и армию, то 
нам это удалось. Мы, благодаря правильной, реалистической политике, используя 
настроения народов, которые еще не забыли страданий и ужасов минувшей войны, 
развернули, да и с помощью компартий других стран, — активнейшую борьбу за мир. 
Стратегическая инициатива в этой борьбе была на нашей стороне. Агрессивные 
круги США не решались на нападение. Вы сами приводили цитату из выступления 
Монтгомери — они в таких условиях боялись, что, одержав победу на Востоке, 
проиграют на Западе, в своих странах. Потому что может в них произойти тоже, 
что в ходе второй мировой произошло в Чехословакии, Венгрии, Румынии и в других 
странах, выпавших из капиталистической системы. Пользуясь оттяжкой, мы добились 
паритета в ядерном вооружении. Вот после этого где—то в начале семидесятых 
годов они поняли о невозможности ведения атомной войны. Следовательно, мы 
одержали крупнейшую стратегическую победу — спасли свою страну и весь мир от 
ядерной катастрофы.
— Но цитаты из документов, которые я приводил, о стратегии устрашения, 
относятся к концу 50–х, началу 60–х годов.
— От слов до осуществления на деле всегда большая дистанция, тем более в такой 
грандиозной затее. До того, как твердо установился паритет в атомных 
вооружениях, они не отказывались от намерения нанести удар первыми.
Соглашаясь в этом плане с маршалом, я все же приводил и другие аргументы:
— Но после установления паритета они начали осуществлять свою новую стратегию — 
с одной стороны, устрашение, с другой — политическая война. Теперь из формулы 
Клаузевица, да и Ленина «Война есть продолжение политики иными (вооруженными) 
средствами», вроде бы, выпадает «вооруженная борьба».
Огарков улыбнулся:
— По Клаузевицу, может быть, выпадает, а Ленин не говорил, что война ведется 
только силой оружия, он видел дальше Клаузевица и говорил, что война бывает 
экономическая и идеологическая. Что мы и наблюдаем.
Я тут же подхватил:
— Вот—вот — наблюдаем. Вы в своей книге пишете (я открыл нужную страницу и 
процитировал) — «В последние годы высокопоставленные деятели США и стран НАТО 
развернули против СССР особенно широкую подрывную компанию в идеологической 
области. Страшась честного идейного соревнования с социализмом, реакционные 
силы империализма перешли, по сути дела, к прямой психологической войне против 
СССР и его союзников, не гнушаясь никакими способами и приемами, пытаются 
возбудить ненависть к социализму, к коммунизму. Этим преступным целям служат на 
Западе печатные издания, кинофильмы, передачи радио и телевидения». Я бы 
добавил к вашим словам — не только на Западе, но и внутри нашей страны многие 
газеты, журналы, кино, радио и особенно телевидение постепенно переходили, а 
потом полностью проводили линию наших противников. Вот вы все понимали, все 
видели, а что противопоставили этой стратегии политической войны?
Огарков некоторое время помолчал, подумал и, вздохнув, сказал:
— Вот в этом плане нас постигли неудачи. И не потому, что мы не понимали сути 
происходящего идеологического наступления. Правильно говорят о времени 
правления Брежнева — застой. Главный застой был в мышлении. Министр обороны 
Устинов по сути дела был не военный человек — производственник. Он умело гнал 
промышленность на создание всех видов вооружений. И добился больших результатов.
 А теперь вот выясняется — способствовал этим перекосу, милитаризации экономики,
 чем, не желая того, как бы помогал нашим противникам, стремившимся вовлечь нас 
в беспредельную гонку вооружений. Андропов, возглавив государство, по характеру 
своей предыдущей должности председателя КГБ, был прекрасно осведомлен и понимал 
ситуацию, сложившуюся в результате идеологических операций США. Но и враги наши 
поняли, какую опасность представляет для них такой широко осведомленный, 
решительный и энергичный человек, каким был Андропов.
Соглашаясь с Николаем Васильевичем, я сказал:
— Как—то странно получилось — был здоровым человеком, ну, немного прибаливал. А 
как только стал генсеком, прожил всего несколько месяцев. Просто не верится, 
что так быстро его болезнь скрутила. Что—то в этой трагедии нечисто, у вас 
таких подозрений не появлялось?
— Вполне возможно. Андропов уже начал решительные противодействия. Вы, наверное,
 помните на закрытом заседании Верховного Совета СССР приводились документы, 
оставшиеся после смерти Андропова, в которых он прямо говорит о проникновении 
во все сферы руководства страны агентов влияния. Ну, а после него уже пошло 
сначала прикрытое, а потом открытое предательство главы государства и партии 
господина Горбачева. Так что соглашаюсь с вами, Владимир Васильевич, что 
идеологическая война идет. Но не согласен с тем, что мы потерпели полное 
поражение. Как в ходе Великой Отечественной случались опаснейшие стратегические 
катастрофы — когда гитлеровцы к нефти Кавказа вышли, вы правильно об этом в 
своем «Полководце» написали. И когда до Сталинграда они дошли, тоже сложилась 
катастрофическая обстановка. Но выстояли и победили. Так и в нынешней ситуации 
успех наших противников временный. Страна существует. Народ существует. А люди 
начинают понимать, кто их обманывает, кто предал. Кто и зачем пришел на нашу 
землю. Разумеется, процесс прозрения не быстрый, не простой — но он, как 
говорится, пошел и приведет к определенным историческим последствиям. Народы не 
только нашей страны убеждаются на своем повседневном житье—бытье — 
социалистическая система уже давала им и принесет в будущем более упорядоченную,
 обеспеченную во всех отношениях жизнь. Они уже вкусили и сыты 
капиталистическими законами джунглей. И Монтгомери, мудрый старик, он прав — 
еще неизвестно, чем закончится победа на Востоке. На Западе, в том числе и в 
США, идут очень глубокие процессы. Вспомните, какой огромной силищей обладала 
Германия — весь мир перед ней дрожал. А чем кончилось? Социализм пришел не 
только во многие страны Европы, но и в саму Германию. И если бы не предатели в 
нашем руководстве, наша система совершенствовалась бы и укреплялась. Посмотрите 
на Китай — нашли способ обновления и очищения социалистической системы. И какие 
успехи. И это только начало. Я уверен, социалистическая система как самая 
прогрессивная и самая подходящая для существования человека, в конечном счете, 
как ей и предопределено ходом истории, восторжествует на всей планете.
Вот так завершился наш разговор. Представляю читателям судить, кто из нас и в 
чем прав, и в чем не прав, а для себя сложить свое собственное мнение.
На прощание Николай Васильевич открыл свою ранее подаренную мне книгу, из 
которой я вычитывал цитаты, в ней была надпись «Дорогому Владимиру Васильевичу 
с глубоким уважением и наилучшими пожеланиями. 3.7.85 г. Н. Огарков».
Маршал улыбнулся, сказал:
— Оставим веху и о сегодняшней беседе., — и написал:

«Хорошо поговорили «за жизнь». 16.7.93. Н. Огарков».

— Надеюсь, эта беседа и надпись не последняя?
— Всегда готов помочь в вашей работе над книгой о Жукове. Только не нравится 
мне, что некоторые моменты из его биографии, которые можно было бы опустить, вы 
выносите на страницы вашей книги. Они снижают образ великого полководца и дают 
повод нашим супостатам использовать это в пропаганде против нас. Не хотелось бы 
этого. И так море лжи и грязи на нас вылили.
— Я не пишу икону и не могу нарисовать маршала Жукова ангелом с крылышками. Он 
был живой человек, с присущими ему недостатками и ошибками. Он великий 
полководец и личность крупная, неординарная. А, если и допускал в чем—то 
промашки, так и сам их признавал, и мне не резон его подмалевывать. Он в моей 
книге такой, каким был в жизни. Что же касается неблаговидных поступков Сталина,
 Хрущева и некоторых маршалов по отношению к Жукову (Огарков советовал об этом 
не писать), так это они совершали подлые поступки, а не я их придумал. У меня 
все строго документально. Я же пишу не публицистическую вещь, которая решает в 
ближайшем времени, так сказать, тактические задачи. У меня и в литературе 
стратегический прицел, надеюсь, книгу будут читать, когда отшумят нынешние 
страсти и грозы.
Маршал лукаво посмотрел на меня:
— Не знаю, какой вы окажетесь стратег в литературе, не берусь судить, не моя 
область.
Я тоже пошутил:
— Но я же не маршал, а только полковник, но на своем уровне пытаюсь рассуждать 
о военной стратегии. Теперь вот, с вашей помощью, помогу читателям разобраться 
более правильно.
И вновь мы возвращаемся в жизнь и деятельность Жукова после такого пространного,
 но очень, на мой взгляд, полезного и необходимого экскурса в стратегию.
В декабре 1956 года министр обороны Жуков проводил в Москве совещание 
командующих военных округов. Были, конечно, и до, и после этого другие 
совещания и учения, привожу выдержки из заключительного слова маршала потому, 
что располагаю этим документом. Обсуждался вопрос об изменениях в строительстве 
вооруженных сил. Вот конспективное изложение слов Жукова.

«Предложения, направленные на увеличение численности, должны быть отвергнуты, а 
предложения, направленные на сокращение, — полезны. Перевод войск на новую 
организацию нельзя проводить поспешно, т. к. это мероприятие потребует 
известных материальных затрат. Однако новую организацию мы строим не на песке. 
Танками мы будем обеспечены на 90 % в 1960 году.
Я сторонник тяжелых танков. Нужно иметь в виду, что главный театр военных 
действий — Европа. Здесь будет решена судьба мира. И мы должны выйти в такой 
организации, чтобы наверняка разгромить противника.
Артиллерийскими средствами мы обеспечены полностью. Я сторонник организации 
боевых артиллерийских групп, возглавляемых командующим артиллерией дивизии. 
Название дивизии «Механизированная» неприемлемо, т. к. пропадает человек, боец. 
Название «мотострелковая дивизия» звучит хорошо, правильно отражает существо 
организации «мотор и человек» и его нужно оставить.

О зенитном вооружении для танковой армии. Иметь в ТА зенартбригаду или 
зенартдивизию вопрос не принципиальный. Не в этом направлении надо работать. 
Суть вопроса заключается в том, что нужно быстрее создавать подвижную ракетную 
систему «С–75». Эта система может сыграть свою роль и при отсутствии в 
известных условиях истребительной авиации. Зенартбригаду в ТА временно оставить,
 а к 1960 году вооружить ТА подвижной ракетной системой «С–75»
…»


Дальше Жуков говорил об улучшении организации боевой подготовки. О 
необходимости сокращать главное управление боевой подготовки и отправлять 
грамотных офицеров в войска.
(Я воспользовался тогда этим указанием Жукова и уехал работать в свое родное 
Ташкентское высшее офицерское училище на должность заместителя начальника по 
строевой. До этого меня не отпускали. В центральный аппарат попасть трудно, но 
и уйти нелегко. В 1954 году я закончил вечернее отделение Литературного 
института им. Горького и мне хотелось уехать из Москвы в войска, поближе к 
обычным солдатам и офицерам, о которых можно писать, а в ГРУ и вообще в 
Генштабе все так засекречено, что ни о чем нельзя писать. Материал 
накапливается и лежит мертвым грузом. И вообще для писателя неинтересна штабная 
жизнь, да и понаблюдал я ее достаточно. Хотелось в войска. И вот представился 
удобный случай, сам Жуков рекомендовал сокращать центральный аппарат и 
отправлять офицеров с опытом войны в округа).
Итак, из приведенных выше указаний Жукова на совещании работников центрального 
аппарата и командующих войсками округа видно, что маршал ищет новые формы 
организации войск, но еще находится во власти опыта минувшей войны. Он ведь 
рассуждает не о локальной войне, в которой не применяется атомное оружие. Он 
говорит о большой, современной, тотальной схватке. И вот в такой войне 
организация дивизионных артгрупп, наращивание количества тяжелых танков и 
прочее выглядит, прямо скажем, архаично. Как показало дальнейшее развитие 
военной теории и практики, действия сухопутных армий и дивизий, после массового 
применения атомных бомб в тактических и оперативных формах периода прошлой 
войны мало вероятны.
Чтобы читатель, при знакомстве с событиями, которые произошли в жизни Жукова на 
Октябрьском пленуме мог самостоятельно и более объективно оценить те события, 
приведу еще цитату из указаний маршала на том же совещании. Обратите внимание, 
как серьезно относился Жуков к партийно—политической работе.

«Пользуясь случаем, что на нашем совещании присутствует большинство командующих 
войсками военных округов и руководящий состав Министерства обороны, считаю 
необходимым обратить ваше внимание на совершенно недопустимое положение с 
воспитанием личного состава, которое в ряде соединений и частей продолжает 
оставаться на низком уровне.
События в Венгрии, которые в значительной степени послужили проверкой всех 
элементов нашей боеготовности и позволили нам сделать в целом положительные 
выводы, показали вместе с тем наши крупные недостатки в этом отношении.
Частично я уже сказал об этих недостатках. Сейчас хочу остановиться на случаях 
аморального поведения военнослужащих советских войск, принимавших участие в 
венгерских событиях.
Менее чем за полтора месяца в соединениях и частях, находящихся в Венгрии, 
имели место 144 случая чрезвычайных происшествий и грубых нарушений воинской 
дисциплины, при этом более половины из них относятся к таким тяжелым 
преступлениям, как убийство, изнасилование, грабежи и избиения местного 
населения, а также ограбления складов и магазинов.
Характерно, что некоторые офицеры, в том числе и старшие, вместо наведения 
строжайшего порядка, сами принимали участие во всех этих безобразиях. Особенно 
недостойно себя вел 114 парашютно—десантный полк во главе с командиром полка.
Факты аморального поведения советских военнослужащих в Венгрии были настолько 
нетерпимы, что ими вынужден был заниматься Центральный Комитет партии, который 
вынес по этому вопросу специальное решение.
Все виновные в мародерстве, грабежах, насилиях и других преступлениях 
привлечены к судебной ответственности, в том числе и командир 114 пдп. Мы 
должны сделать для себя вывод в том, что с воспитанием личного состава у нас 
дело обстоит неблагополучно.
Политико—воспитательная работа среди солдат, сержантов и офицеров в ряде 
соединений и частей проводится плохо. В этой работе по—прежнему много элементов 
формализма, в силу чего меры воспитания не достигают своей цели.
Требования приказа Министра обороны по коренному улучшению 
политико—воспитательной работе во многих соединениях и частях не выполняются.
Пора с этим покончить и понять, что высокие морально—политические качества 
личного состава являются важнейшим фактором боевой готовности наших вооруженных 
сил.
Этот вопрос командующим войсками округов рассмотреть на военных советах с тем, 
чтобы наметить конкретные мероприятия по изжитию этих крупных недостатков.»

Вот теперь мы, естественно, подошли к событиям, которые связаны с Октябрьским 
пленумом ЦК 1957 года.



Сражение за Хрущева

Весной 1957 года сын Хрущева Сергей женился. По этому случаю на даче Хрущева 
была устроена свадьба. На свадьбе, как полагается, крепко выпили и произносили 
речи. С речью выступил и Хрущев, говорил он как всегда хорошо, рассказал о 
своей биографии, родословной, тепло вспомнил свою маму, а затем как—то вскользь 
уколол Булганина. В другое время Булганин промолчал бы, а тут он неузнаваемо 
вскипел и довольно резко сказал:
— Я попросил бы подбирать выражения…
Присутствующие поняли: Булганин озлоблен против Хрущева. Догадка подтвердилась, 
как только кончился обед, Молотов, Маленков, Булганин, Каганович демонстративно 
покинули свадьбу и уехали к Маленкову на дачу. Хрущев понял, что отныне 
Булганин переметнулся в стан его противников, и он был явно озабочен усилением 
группы его противников.
Жуков вспоминает:
— После того, как ушли Молотов, Маленков, Булганин, Каганович, ко мне подошел 
Кириченко и завел такой разговор.
— Георгий Константинович, ты понимаешь, куда дело клонится? Эта компания не 
случайно демонстративно ушла со свадьбы. Я думаю, что нам нужно держать ухо 
востро. А в случае чего, надо быть ко всему готовым. Мы на тебя надеемся. Ты в 
армии пользуешься громадным авторитетом. Одно твое слово и армия сделает все, 
что нужно.
Я видел, что Кириченко пьян, но сразу же насторожился.
— О чем ты, Алексей Илларионович, болтаешь? Я тебя не понимаю, куда ты клонишь 
свою речь? Почему ты говорил о моем авторитете в армии и о том, что стоит мне 
только сказать свое слово и она сделает все, что нужно?
Кириченко:
— А ты что не видишь, как злобно они сегодня разговаривали с Хрущевым? Булганин,
 Молотов, Маленков — решительные и озлобленные люди, я думаю, что дело может 
дойти до серьезного.
Мне показалось, что Кириченко завел такой разговор не случайно, не от своего 
ума. Это предположение подтвердилось следующими его словами.
— В случае чего, мы не дадим в обиду Никиту Сергеевича.
О Кириченко у меня всегда было плохое мнение. Я считал его «одесситом» в худшем 
смысле этого слова. Будучи секретарем Одесского обкома просил продать ему три 
машины. Я ему это не сделал. С тех пор Кириченко на меня обиделся.
Утром 19 июня мне позвонил Маленков и попросил заехать к нему по неотложному 
делу. Считая, что я необходим ему по работе, немедленно поехал к Маленкову. 
Маленков встретил меня очень любезно и сказал, что давно собирался поговорить 
со мной по душам о Хрущеве. Он коротко изложил свое мнение о якобы неправильной 
практике руководства со стороны первого секретаря ЦК Хрущева, указав при этом, 
что Хрущев перестал считаться с Президиумом ЦК, выступает на местах без 
предварительного рассмотрения вопросов на пленуме. Хрущев стал крайне грубым в 
обращении со старейшими членами Президиума. В заключение он спросил, как лично 
я расцениваю создавшееся положение в Президиуме ЦК.
(Жуков отчетливо видел, что сформировались два противостоящих лагеря в 
руководстве партии. И оба ведут разведку и обработку его, как министра обороны, 
желая привлечь на свою сторону. Поэтому маршал решил быть осторожным. — прим. В.
 К.)
Я спросил его:
— Маленков, вы от своего имени со мной говорите, или вам поручено со мной 
переговорить?
— Я говорю с тобой, как со старым членом партии, которого я ценю и уважаю. Твое 
мнение для меня очень ценно.
Я понял, что за спиной Маленкова действуют более опытные и сильные личности, 
Маленков явно фальшивит и не раскрывает настоящей цели разговора со мной…»
Положение Жукова было очень серьезно, любая группа из состава Президиума ЦК 
обладает огромной силой. Жуков имел возможность наблюдать и даже участвовать в 
такой групповой схватке при аресте Берия. Маршал много размышлял после той 
опасной операции. Хорошо, что она завершилась удачей той стороны, на которой он 
принял участие. А если бы Берия опередил соперников хотя бы на несколько минут, 
все кончилось бы печально. И вот опять затевается очередная схватка. Кто стоит 
за Маленковым? Может быть, этот разговор проверка, а не приглашение? Жуков 
попробовал уйти от прямого ответа:

«Я сказал Маленкову:
— Поскольку у вас возникли претензии к Хрущеву, я советую вам пойти к Хрущеву и 
переговорить с ним по—товарищески. Я уверен, он вас поймет.
— Ты ошибаешься, не таков Хрущев, чтобы признать свои действия неправильными, 
тем более исправить их.
Я ему ответил:
— Думаю, что вопрос постепенно утрясется.
На этом мы и разошлись. Через несколько часов меня срочно вызвали на заседание 
Президиума ЦК. В коридоре Президиума встретил Микояна и Фурцеву, они были в 
возбужденном состоянии.
Микоян сказал:
— В Президиум обратилась группа, недовольных Хрущевым, и она потребовала 
сегодня же рассмотреть вопрос о Хрущеве на Президиуме. В эту группу входят 
Молотов, Каганович, Булганин, Маленков, Первухин.
Я ему сказал, что два часа назад разговаривал с Маленковым.
Микоян сказал:
— Час назад они и со мной разговаривали.
Хрущев в этот день с утра был занят приемом венгерских товарищей и только что 
освободился. Но он уже знал, что большая группа потребовала немедленного созыва 
Президиума ЦК.
Открыв заседание Президиума, Хрущев спросил:
— О чем будем говорить?
Слово взял Маленков:
— Я выступаю по поручению группы товарищей членов Президиума. Мы хотим обсудить 
вопрос о Хрущеве, но поскольку речь будет идти лично о Хрущеве, я предлагаю, 
чтобы на этом заседании Президиума председательствовал не Хрущев, а Булганин.
Молотов, Каганович, Булганин и Первухин громко заявили:
— Правильно!
Так как группа оказалась в большинстве, Хрущев молча освободил место 
председателя и на его место сел Булганин.
Булганин:
— Слово имеет Маленков.
Маленков подробно изложил все претензии к Хрущеву и внес предложение освободить 
Хрущева от обязанностей первого секретаря.
После Маленкова слово взял Каганович. Речь его была явно злобная, он сказал:
— Ну, какой это первый секретарь, в прошлом он троцкист, боролся против Ленина, 
политически он малограмотный, запутал дело сельского хозяйства и не знает дела 
в промышленности, вносит путаницу в его организацию.
Обвинив Хрущева в тщеславии, Каганович предложил принять предложение Маленкова 
об освобождении Хрущева от должности первого секретаря и назначить его на 
другую работу.
Молотов присоединился к тому, что было сказано Маленковым и Кагановичем. Против 
принятия решения об освобождении Хрущева от обязанностей первого секретаря 
выступила группа: Микоян, Суслов, Фурцева, Шверник и я. Они были в меньшинстве. 
Товарищей Аристова, Кириченко, Сабурова в Москве не было. Чтобы оттянуть время 
для вызова отсутствующих членов Президиума, мы внесли предложение ввиду 
важности вопроса сделать перерыв до завтра и срочно вызвать всех членов 
Президиума. Мы надеялись, что с прибытием отсутствующих, соотношение сил будет 
в нашу пользу. Видя, что дело принимает серьезный оборот, Хрущев предложил 
созвать пленум ЦК. Группа отклонила это предложение, сказав, что вначале снимем 
Хрущева, а потом можно будет собрать пленум. Я видел выход из создавшегося 
положения только в решительных действиях. Я заявил:
— Я категорически настаиваю на срочном созыве пленума ЦК. Вопрос стоит гораздо 
шире, чем предлагает группа. Я хочу на пленуме поставить вопрос о Молотове, 
Кагановиче, Ворошилове, Маленкове. Я имею на руках материалы о их кровавых 
злодеяниях вместе со Сталиным в 37–38 годах, и им не место в Президиуме ЦК и 
даже в ЦК КПСС. И, если сегодня группой будет принято решение о смещении 
Хрущева, с должности первого секретаря, я не подчинюсь этому решению и обращусь 
немедленно к партии через парторганизации вооруженных сил.
Это конечно было необычное и вынужденное заявление. Откровенно говоря, я хотел 
провести решительную психологическую атаку на антипартийную группу и оттянуть 
время до прибытия членов ЦК, которые уже перебрасывались в Москву военными 
самолетами. После этого моего заявления было принято решение перенести 
заседание Президиума на третий день и этим самым группа Маленкова—Молотова 
проиграла затеянное ими дело против Хрущева. Должен оговориться, если мне тогда 
говорили спасибо за столь решительное вступление против антипартийной группы, 
то через четыре месяца я очень сожалел об этом своем решительном заявлении, так 
как мое заявление в защиту Хрущева обернули в октябре пятьдесят седьмого года 
лично против меня, о чем будет сказано особо.
Заседание Президиума шло трое суток с утра до вечера. Во время перерыва между 
заседаниями стороны готовились к схваткам следующего дня и об этом стоит тоже 
коротко сказать.
Группа Молотова—Маленкова вела разговоры между собою подгруппами по два—три 
человека и один только раз собиралась у Булганина почти всей группой.
Начиная с конца второго дня, на заседании был заметен некоторый упадок 
боевитости их членов, так как активность сторонников Хрущева все более и более 
возрастала. Да и контробвинения для них стали более угрожающими. В середине 
второго дня в Президиум пришла группа членов ЦК в количестве десяти человек и 
потребовала, чтобы их принял Президиум ЦК в связи с их обеспокоенностью судьбой 
единства Президиума. Эта группа заранее была проинформирована о сложившейся 
ситуации в Президиуме ЦК. Группа Маленкова—Молотова до конца заседания не 
хотела принимать членов ЦК, но затем под давлением сторонников Хрущева было 
решено послать Ворошилова, Булганина, Хрущева и Шверника на переговоры.
Встреча состоялась в приемной Президиума ЦК. Группа членов ЦК потребовала от 
имени членов ЦК созыва пленума. Для быстрого сбора членов пленума ЦК было 
решено переброску их с периферии в Москву осуществить самолетами 
военно—воздушных сил. Организация этого дела была возложена на Министерство 
обороны. Кроме всего, я взял на себя ответственность лично поговорить с 
Ворошиловым, чтобы отколоть его от группы Маленкова—Молотова. Взялся за этот 
разговор по той причине, что мы с ним в какой—то степени были все же 
родственниками, и никогда по—родственному не встречались. (Его внук был тогда 
женат на моей дочери). Но из переговоров ничего не получилось, Ворошилов был на 
стороне Молотова—Маленкова и против Хрущева.
В первый и второй день Хрущев был как—то демобилизован, держался растерянно. 
Видя, что я решительно встал на его защиту, и члены Президиума и члены ЦК 
потянулись ко мне, сделав меня как бы центральной фигурой события, Хрущев 
растроганно сказал мне:
— Георгий, спасай положение, ты это можешь сделать. Я тебе этого никогда не 
забуду.
Я его успокоил и сказал:
— Никита, будь тверд и спокоен, нас поддержит пленум ЦК, а если группа 
Маленкова—Молотова рискнет прибегнуть к насилию, мы к этому будем готовы.
Хрущев:
— Делай все, что считаешь нужным, в интересах партии, ЦК и Президиума.
В ходе заседания Президиума ЦК на второй день резко выступил Сабуров, видимо 
что—то пронюхав, сказал:
— Вы что же, Хрущев, делаете, уж не решили ли арестовать нас за то, что мы 
выступаем против вашей персоны?
Хрущев спросил:
— Из чего вы это видите?
— Из того, что под Москвой появились танки.
Я сказал:
— Какие танки? Что вы, товарищ Сабуров, болтаете? Танки не могут подойти к 
Москве без приказа министра, а такого приказа с моей стороны не было.
Эта моя контратака тогда очень понравилась всей группе Хрущева. Хрущев 
неоднократно ее приводил на пленумах и в других речах.»

Ощущая в Жукове главную опору и опираясь на его авторитет, Хрущев, открыв 
пленум 22 июня 1957 года, представил первое слово Георгию Константиновичу. 
Жуков хорошо подготовился к этому выступлению. Сразу после XX съезда он дал 
задание и ему подготовили в архивах сведения о репрессиях против военнослужащих.
 Из этих документов стало ясно, что не один Сталин занимался истреблением 
невиновных людей, и у его ближайших соратников руки были в крови этих жертв. 
Хрущев в своем докладе на XX съезде пощадил их, не желая вносить раскол в 
руководство партии. А теперь эти единомышленники Сталина, недовольные тем, что 
Хрущев «выносит сор из избы», и рано или поздно их тоже начнут разоблачать, 
решили сбросить Хрущева.
Жукова члены ЦК слушали очень внимательно. И не только слушали, но и 
поддерживали своими одобрительными репликами.
Привожу выступление Жукова на пленуме с сокращениями:
— На XX съезде партии, как известно, по поручению Президиума ЦК тов. Хрущев 
доложил о массовых незаконных репрессиях и расстрелах, явившихся следствием 
злоупотребления властью со стороны Сталина. Но тогда, по известным соображениям 
международного порядка не были названы Маленков, Каганович и Молотов, как 
главные виновники арестов и расстрелов партийных и советских кадров.
Но потом, когда избрали ЦК, почему эти товарищи не считали себя обязанными 
рассказать о своей виновности, чтобы очистить от невинной крови свои руки и 
честь. Как же так, партия их носила в своем сердце как знамя борьбы, не зная, 
что они запятнаны кровью лучших и невинных сынов нашей партии.
Мне говорили эти товарищи, что тогда было такое время, что мы могли сделать? Да,
 это отчасти верно, но, если они не шкурники, то должны были рассказать своему 
ЦК, что и как произошло. ЦК тогда решил бы, стоит или не стоит оставлять их во 
главе партии и государства, могут ли они при всех обстоятельствах правильно и 
твердо проводить в жизнь ленинскую политику нашей партии.
Я хочу огласить некоторые факты о их злоупотреблениях, которые я лично узнал 
только в последний период.
Из документов, имеющихся в архиве Военной Коллегии, трибуналов, в архиве ЦК 
видно, что с 27 февраля 1937 года по 12 ноября 1938 года НКВД получил от 
Сталина, Молотова, Кагановича санкцию на осуждение Военной Коллегией к 
расстрелу на 38.679 человек (возгласы возмущения).
Санкция давалась, как правило, на руководящих работников партийных, советских, 
комсомольских и профсоюзных органов а также на наркомов, их заместителей, 
крупных хозяйственных руководителей, видных военных работников, писателей, 
руководителей культуры и искусства.
Давая санкцию на предание суду военной коллегии, Сталин, Молотов, Каганович 
заранее определяли меру наказания — расстрел, а военная коллегия только 
оформляла эту меру наказания. Посылаемые в ЦК Сталину Ежовым списки 
составлялись на чрезвычайно большое количество лиц. В этих списках, которые 
представлялись к расстрелу, указывались только фамилия, имя и отчество 
осужденных и по какой категории их следует судить. В списках даже не указывался 
год рождения, не указывалась партийная принадлежность, не указывалось за что 
надо осудить к расстрелу.
Санкция на осуждение давалась сразу на недопустимо большое количество людей. 
Например, Сталин и Молотов в один день — 12 ноября 1938 года санкционировали к 
расстрелу 3.167 человек.
Я не знаю, прочитывали ли они списки, не говоря о том что надо было бы спросить,
 за что расстреливать того или иного человека. Как, скот по списку отправляли 
на бойню: быков столько—то, коров столько—то, овец столько—то.
21 ноября НКВД СССР был представлен список для санкции на осуждение к расстрелу 
на 292 человека, в том числе бывших членов и кандидатов в члены ЦК — 45 человек,
 бывших членов КПК и членов Ревизионной комиссии — 28 человек, бывших 
секретарей обкомов и крайкомов — 12 человек, бывших наркомов, заместителей 
наркомов, председателей облисполкомов — 26 человек, ответственных работников 
наркоматов — 149 человек и т. д. После рассмотрения этого списка Сталиным, 
Молотовым, Кагановичем были санкционированы к высшей мере наказания — 229 
человек (возмущение в зале).
Списки арестованных, которые посылались для получения санкции на их осуждение, 
составлялись НКВД небрежно, с искажениями фамилий, имен и отчеств, а некоторые 
фамилии повторялись в этих списках дважды и трижды. Препроводительные к этим 
спискам составлялись Ежовым на клочках грязной бумаги. Так, например, в томе 
№ 9, стр. 210 хранится письмо Ежова к Сталину, написанное на клочке бумаги, 
такого содержания: «Товарищу Сталину. Посылаю списки арестованных, подлежащих 
суду военной коллегии по первой категории. Ежов». Резолюция: «За расстрел всех 
138 человек. И. Ст., В. Молотов».
В числе обреченных на смерть были: Алкснис, Антонов, Бубнов, Дыбенко, Межлаук, 
Рудзутак, Чубарь, Уншлихт и другие.
Следующая записка Ежова: «Секретно. Посылаю на утверждение 4 списка на лиц, 
подлежащих суду: на 313, на 208, на 15 жен врагов народа, на военных работников 
— 200 человек. Прошу санкции осудить всех к расстрелу. 20.VIII.38 г. Ежов».
Резолюция Сталина: «За. И. Ст., В. Молотов. 20 VIII».
Бывшего Командующего КВО Якира большинство из вас знает. Это крупнейший военный 
работник. Он был арестован ни за что 29 июня 1937 года. Накануне своей смерти 
он пишет письмо Сталину, в котором пишет: «Родной, близкий, товарищ Сталин! Я 
смею так к Вам обратиться, ибо все сказал и, мне кажется, что я честный и 
преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы. Вся моя 
сознательная жизнь прошла в самоотверженной, честной работе на виду партии и ее 
руководителей. Я умираю со словами любви к Вам, партии, стране, с горячей верой 
в победу коммунизма».
На этом заявлении имеется такая резолюция: «Подлец и проститутка. Сталин». 
«Совершенно точное определение. В. Молотов». «Мерзавцу, сволочи и б… одна кара 
— смертная казнь. Каганович». (Возгласы возмущения).
1 августа 1937 года нарком путей сообщения Каганович пишет Ежову: «Арестовать 
Филатова — заместителя начальника Трансторгпита, как троцкиста—вредителя».
Из материалов дела видно, что Филатов — старейший член партии. Состоял в партии 
с 1917 года. Работал на партийной работе, характеризовался исключительно с 
положительной стороны. 14 августа он был арестован и расстрелян, а сейчас 
посмертно реабилитирован без каких—либо претензий, и никакого состава 
преступления за ним нет.
По неполным данным, с санкции и по личным письмам Кагановича в 1937–1938 годах 
было арестовано свыше 300 человек. Это было уже без влияния Сталина.
11 мая 1937 года Каганович на имя Ежова представил список на арест сразу 17 
руководящих работников железнодорожного транспорта, в том числе по его письму 
были арестованы: зам. начальника Дальневосточной дороги Бирюков, член партии с 
1918 года, начальник Красноярского паровозо—ремонтного завода Николаев, член 
партии с 1918 года, военный инженер Каменев, член партии с 1931 года и другие.
Каганович в письме к Ежову пишет: «Мною были командированы на Пролетарский 
паровозо—ремонтный завод в город Ленинград Россов и Курицын. Россов вскрыл, что 
на заводе орудует шайка врагов и вредителей. Прошу арестовать следующих людей…» 
и далее следует список на 8 человек, среди которых технический директор, 
начальник технического отдела и другие руководящие работники завода.
Тут, товарищи, Каганович, не может сослаться на Сталина, который, якобы, довлел 
над его волей. Каганович это делал по своей инициативе, представляя к 
истреблению коммунистов и честных советских людей.
О Маленкове. Вина Маленкова больше, чем вина Кагановича и Молотова, потому что 
ему было поручено наблюдение за НКВД, это с одной стороны, а, с другой стороны, 
он был непосредственным организатором и исполнителем этой черной, нечестной, 
антинародной работы по истреблению лучших наших кадров. Маленков не только не 
раскаялся перед ЦК в своей преступной деятельности, но до последнего времени 
хранил в своем сейфе документы оперативного наблюдения НКВД. Я как—то зашел по 
делам к Булганину и он показал мне документы, которые по его заданию были 
изъяты из личного сейфа Маленкова. Что это за документы? Это документы с 
материалами наблюдения за рядом маршалов Советского Союза, за рядом 
ответственных работников, в том числе за Буденным, за Тимошенко, за Жуковым, за 
Коневым, за Ворошиловым и другими, с записью подслушанных разговоров в 58 томах.

Этот материал хранился в личном сейфе Маленкова и изъят был случайно, когда МВД 
понадобилось арестовать его помощника за то, что проворовался.
В том числе был также обнаружен документ, написанный лично рукой Маленкова (а я 
его руку хорошо знаю — у Сталина не раз во время войны вместе писали документы) 
об организации специальной тюрьмы для партийных кадров. (Возгласы возмущения). 
И была приложена схема тюрьмы. Имена специальных инструкторов, они живы.
Товарищи! Весь наш народ носил Молотова, Кагановича, Маленкова в своем сердце, 
как знамя, мы верили в их чистоту, объективность, а на самом деле вы видите, 
насколько это грязные люди. Если бы только народ знал, что у них на руках 
невинная кровь, то их встречал бы народ не аплодисментами, а камнями. (Возгласы 
— «Правильно!»).
Я считаю надо обсудить этот вопрос здесь на пленуме и потребовать объяснения от 
Маленкова, Кагановича, Молотова за их злоупотребления властью, за антипартийные 
дела. Нужно сказать, что виновны и другие товарищи, бывшие члены Политбюро. Я 
полагаю, товарищи, что вы знаете, о ком идет речь, но вы знаете, что эти 
товарищи своей честной работой, прямотой заслужили, чтобы им доверял 
Центральный Комитет партии, и я уверен, что мы будем их впредь за 
чистосердечное признание признавать руководителями. В интересах нашей партии, в 
интересах нашего партийного руководства, чтобы не давать врагам пищу, для того, 
чтобы не компрометировать наши руководящие органы. Я не предлагаю сейчас судить 
эту тройку или исключить их из партии. Это должно быть достоянием партии и не 
должно выйти за пределы партии. Здесь на пленуме, не тая, они должны сказать 
все, а потом мы посмотрим, что с ними делать. (Голоса «Правильно!»).
В заключение я ставлю так вопрос: могут ли они в дальнейшем быть руководителями 
нашей партии? Я считаю нет! Я вношу предложение: пусть Маленков, Каганович, 
Молотов выступят вслед за мной и дадут объяснения по злоупотреблению властью и 
скажут о своих раскольнических замыслах.»
Таким образом, Жуков своим выступлением не только задал тон, но и вообще 
повернул всю повестку дня и весь ход пленума совсем в ином направлении, чем это 
замышлялось его первоначальными зачинщиками. Они хотели снять Хрущева и 
захватить власть в партии и в государстве. А Жуков своим выступлением и 
предложением поставил вопрос об обсуждении не деятельности Хрущева, а группы 
Молотова, Маленкова, Кагановича.
Пленум принял это предложение Жукова и разгромил антипартийную группу. Ни один 
из членов ЦК в своих выступлениях не поддержал членов группы.
Маленков, как опытный интриган, попытался в своем выступлении сбить пламя, 
оттянуть решение вопроса, касающееся его лично, а позднее спустить на тормозах. 
Он начал свое выступление так:
— Товарищи Жуков и Дудоров, подготовившись, очевидно, длительное время и 
документы подобрав, изложили Пленуму ЦК факты, относящиеся к различным периодам 
моей деятельности. Я думаю, товарищи, правильнее будет, если я объяснения свои 
по этим вопросам дам, также имея возможность посмотреть те самые документы, на 
которые они ссылаются. Думаю, это будет совершенно справедливо…
Члены Пленума стали выкрикивать, что нет в этом необходимости, а Дудоров 
заявил:
— Вы эти документы лично писали и читали. Отвечайте Пленуму так это или не так?
Маленков старался держаться независимо и Жуков бросил реплику:
— Не как с Пленумом разговариваешь, а как с вотчиной.
— Извините, я Пленум уважаю не меньше вас, — парировал Маленков. Надо 
посмотреть списки о подслушиваниях, тогда министром был Игнатьев.
Жуков:
— Причем тут Игнатьев. Списки и результаты подслушивания были у тебя.
Маленков:
— Дайте посмотреть эти списки. Они были представлены Игнатьевым в ЦК.
Хрущев:
— Нас сейчас интересуют не даты, а факты — было это или не было?
— Было, документы есть, — признает Маленков. — Моя квартира тоже подслушивалась.

— Неправда, — возразил Жуков.
— Это можно проверить по документам, — предложил Маленков.
Хрущев подключился к спору:
— Товарищ Маленков, ты не подслушивался. Мы жили с тобой в одном доме, ты на 
четвертом, а я на пятом этаже, а товарищ Тимошенко жил на третьем и 
установленная аппаратура была выше над моей квартирой, но подслушивали 
Тимошенко.
Маленков возразил:
— Нет, через мою квартиру подслушивался Буденный и моя квартира. Когда мы с 
тобой вместе шли на то, чтобы арестовать Берия, то ты пришел ко мне на квартиру 
и мы опасались разговаривать, потому что подслушивают нас.
Хрущев перебил:
— Но потом оказалось, что тебя не подслушивали.
— Ну, не подслушивали, какое это имеет значение, — согласился Маленков.
Хрущев тут же уточнил:
— Это имеет значение, ты выступаешь, как пострадавший вместе с Жуковым и 
Тимошенко, а фактически этого не было.
Маленков гнул свою линию:
— Я, товарищи, повторяю, это нужно проверить. Установить все как было 
организовано наблюдение за маршалами, то о чем говорил товарищ Жуков. К этому я 
никакого отношения не имею.
— Нельзя ли объяснить, как вы организовали заговор в Президиуме, что вы со 
списков начинаете!
— Насчет партийной тюрьмы, товарищ Сталин сам продиктовал мне. И сказал, чтобы 
я вызвал Шкирятова и сказал ему, что требуется организовать такую тюрьму, имея 
в виду, что он не доверял органам МГБ и что нужно провести ряд следственных дел 
в этой тюрьме. Ленинградское дело я не организовывал, оно было осуществлено по 
личному указанию Сталина.
Голос с места: Напрасно сваливаете на покойника.
— Тем не менее я считаю себя ответственным. Я полностью согласен с тем, о чем 
здесь говорил товарищ Жуков. Я эту ответственность готов нести…
Поговорив еще о своей роли в аресте Берия, Маленков попытался перейти в 
наступление.
— Не может быть такого положения, чтобы нельзя было члену Президиума ЦК сказать 
Пленуму о недостатках в работе Президиума. Я хочу указать на следующие факты. В 
критике недостатков в деятельности товарища Хрущева и в необходимости принятия 
мер по исправлению положения в исполнении им обязанностей первого секретаря ЦК 
партии единодушны многие члены Президиума ЦК. Единодушны в этой оценке товарищи 
Сабуров, Каганович, Булганин, Ворошилов, Молотов, Первухин. Товарищи, не надо 
ли нам задуматься в этом случае, что же случилось, что товарищи считают 
необходимым сказать свои замечания.
Хрущев не сдержался от реплики, чувствуя, что Маленков может заговорить членов 
ЦК:
— Ты всегда как дипломат, хоть от тебя как дипломата не было толку никакого.
Но Маленков уже почувствовал себя на коне, не растерялся и тут же в тон ему 
отрезал:
— Ты умеешь накаливать обстановку, чтобы критику снять с себя.
Вопрос задал Михайлов:
— Почему члены Пленума два—три часа ждали, а вы их не принимали?
— Я был за Пленум, я знал, что будет на Пленуме, но все же для пользы дела 
считал необходимым созвать Пленум тем более, что товарищ Хрущев на Президиуме 
признал, что допустил немало ошибок и впредь не допустит недостатков, а мы все 
вместе поможем добиться того, чтобы он устранил свои недостатки.
Чувствуя, что Маленков начинает овладевать ситуацией и может перевести разговор 
в плоскость обсуждения недостатков Хрущева (а их было немало и некоторые члены 
ЦК до Пленума об этом поговаривали), Жуков решил вернуть обсуждение в нужное 
русло.
— Я прошу ответить на те вопросы, которые вам поставлены, в частности, как вы 
встретили товарищей, которые пришли поговорить с Президиумом. Расскажите, как 
вы их встретили? По—родному или как врагов своих?
Я предложил закончить заседание или прервать его.
Бросила реплику Фурцева:
— Вы говорили, кто организовал эту группу?
Маленков, обращаясь к Жукову:
— Ты, Георгий, просто вспомни, как дело было.
Я на этот счет ничего не говорил.
Вмешался Брежнев:
— Вы сказали, а Шипилов и Сабуров поддержали, не надо никого принимать, сами 
справимся.
Семь дней продолжалось это политическое сражение, в котором если Жуков и не был 
в роли полководца, но то, что он играл первую скрипку — это несомненно.
Пленум вывел из состава членов Президиума и членов ЦК КПСС Г. М. Маленкова, Л. 
М. Кагановича, В. М. Молотова и «примкнувшего» к ним кандидата в члены 
Президиума, секретаря ЦК Д. Т. Шипилова.
Пленум избрал Президиум в количестве 15 человек. В их число вошел и маршал 
Жуков.
Первым секретарем ЦК КПСС остался Хрущев Н. С.



Поездка в Индию и Бирму

Во время опалы, а она началась сразу после окончания войны, Жуков был 
«невыездной». Его приглашали во многие страны, но наши официальные инстанции об 
этом ему не сообщали. Даже очень любезное и настойчивое приглашение Эйзенхауэра 
(еще до опалы) было отклонено под предлогом нездоровья маршала. Такая вот плохо 
придуманная причина. Казалось бы сегодня нездоров, а через неделю или месяц мог 
бы поехать в США. Но на дипломатическом языке кое—что звучит по—своему: 
нездоровье есть отказ и этот вопрос больше не поднимался.
Только при временном снятии опалы, Жуков побывал за границей: в Польше и в 
Женеве, и то вместе с Хрущевым. Визит в Индию и Бирму был его личный, а не в 
свите генсека. Вот о нем мне хочется рассказать подробнее. Но, кроме сообщений 
в газетах, об этой поездке материалов я не нашел. А хотелось послушать очевидца.
 В воспоминаниях офицера для особых поручений С. П. Маркова, который 
сопровождал Жукова в той зарубежной поездке, о ней рассказано очень коротко, 
всего на одной странице. Стал я искать другого спутника. И как было уже не раз, 
мне повезло. Перебирая письма и блокноты с номерами телефонов своих знакомых, я 
обнаружил того, кто мне нужен: коллега по работе в ГРУ, бывший военный атташе в 
Бирме, полковник Стрыгин Михаил Иванович. Немедленно позвонил ему, объяснил, 
что меня интересует, и услышал желанный ответ:
— Еще до визита Жукова в Индию я получил соответствующие указания и сопровождал 
маршала в Индии и в Бирме. По своей должности и обязанностям, я постоянно 
находился недалеко от Жукова, слышал все его выступления.
— Михаил Иванович, вы для меня счастливая находка, надо встретиться и 
поговорить.
Встреч было несколько. Михаил Иванович и его супруга Елена Павловна (дочь 
генерала армии П. А. Курочкина, бывшего командующего Северо—Западным, и 2–м 
Белорусским фронтами, а затем он 14 лет был начальником академии имени Фрунзе), 
они оказались большими любителями литературы, о какой книге не заходил бы 
разговор, все они читали. А Михаил Иванович (натура увлекающаяся) несколько лет 
назад обнаружил в запасниках Кировского областного музея затерянную картину и 
после долгих поисков (а по сути дела целое исследование провел) доказал и 
вернул в активную жизнь нашей культуры акварель Брюлова. Великий художник 
написал ее во время поездки за границу, называется это творение «Съезд на бал к 
австрийскому посольству в Смирне».
Каждый персонаж на этой картине несет свой особый смысл (и все это раскопал 
дотошный разведчик и я с удовольствием и удивлением слушал его рассказ). Пушкин,
 увидев эту картину в мастерской Брюлова, долго упрашивал художника подарить 
ему. Но Брюлов уже обещал ее княгине Салтыковой. Тогда Пушкин встал на колени 
перед Брюловым и умолял его отдать картину. В многочисленных графических 
работах (музея А. Пушкина в С. — Петербурге), рисунок, сделанный в 1912 г. 
Репиным, запечатлевший этот момент — Пушкин на коленях перед Брюловым.
Я так подробно рассказываю об этом эпизоде потому, что он имеет отношение, хотя 
и косвенное, к описанию зарубежной поездки Жукова. Дело в том, что будучи такой 
увлекающейся и обязательной натурой, полковник Стрыгин очень помог и мне. Он и 
в этом случае провел кропотливую работу. Рассказав все, что видел и помнил о 
поездке Жукова, он не удовлетворился этим и ничего мне не сказав, отправился в 
киноархив, надеясь разыскать кадры кинохроники о поездке маршала. Преодолев 
бюрократические препоны, все же проник в заветное хранилище и просмотрел тысячи 
метров старой пленки. Отобрал и записал на видеокассету все самое интересное. 
Есть же такие обязательные и доброжелательные люди! (Я так подробно о нем 
рассказываю, чтобы хоть этим отблагодарить Михаила Ивановича).
Он позвонил мне и сказал:
— Я понимаю, мой рассказ был бледен. Мне хотелось, чтобы вы, как писатель, все 
увидели своими глазами. Приезжайте, я подготовил для вас избранные места из 
кинохроники о поездке маршала.
И вот мы вместе смотрим сделанную им видеозапись. Много чудесного изобрели люди,
 но телевидение и видеозапись, наверное, одно из самых удивительных открытий. Я 
и сегодня не могу понять, как из ничего, из воздуха! — появляется на экране 
изображение того, что происходит за тысячи километров где—то даже на другом 
материке. Встречаются, говорят руководители государств, выступают артисты, 
бегают футболисты, мечутся хоккеисты. Все это мы видим и слышим одновременно с 
происходящими событиями. И что не менее поразительно, можем записать на пленку 
и воспроизводить, даже заставлять жить по нашей прихоти людей давно умерших!
Пользуясь этим чудом и я смотрел на экран и видел своими глазами живого Георгия 
Константиновича с момента проводов и до дня возвращения. И все это комментирует 
человек, который в те дни был там, рядом с маршалом, он вспоминает массу 
подробностей, незафиксированных на пленке. Если к этому добавить, что я сам не 
раз бывал в Индии, почти во всех городах, которые посетил Жуков, видел те же 
исторические памятники, которые осматривал он, то можно сказать, впечатление о 
поездке Георгия Константиновича у меня сложилось довольно полное.
А теперь я изложу все по порядку.
Жуков вылетел из Москвы на своем, положенном ему как министру обороны, самолете 
«ТУ–104» 23 января 1957 года с аэропорта Внуково. В Москве январские морозы, 
все провожающие в шинелях, каракулевых папахах, румяные, веселые, 
доброжелательные. Первая посадка и дозаправка в Ташкенте. Затем курс на Дели. А 
здесь яркое солнечное лето — тысячи людей встречают маршала цветами и улыбками. 
Жуков спускается по трапу один, он прилетел без жены. За ним, на некотором 
расстоянии, сопровождающие его генералы. У трапа красивые девушки увенчивают 
Жукова традиционными гирляндами из цветов. Жуков весело улыбается. Он еще в 
темном дорожном кителе без орденов, только четыре геройских звезды и орденские 
ленточки.
В честь высокого гостя построен почетный караул. Жуков, не торопясь, обходит 
строй и профессиональным взглядом смотрит на солдат — как они одеты, какова 
выправка, что у них в глазах.
Машина, сопровождаемая эскортом мотоциклистов, движется по сплошному людскому 
коридору, кажется все жители многомиллионного Дели пришли встречать маршала.
В первый день визит к Президенту республики Индия доктору Прасаду. Пышный 
президентский дворец, но прием проходит в прекрасном саду, прилегающем к дворцу.
 Многочисленные гости. Здесь весь дипломатический корпус и правительство. 
Неторопливый разговор Жукова с президентом через переводчика.
В этот же день визит к министру обороны доктору Катджу. Тоже простой (светский) 
разговор. Я думаю, Жуков несколько озадачен тем, что министр обороны не военный 
человек, с ним как—то не сразу маршал находит тему для разговора. В этот же 
день Жуков возложил венок на священном месте сожжения борца за независимость 
Индии М. К. Ганди. На второй день премьер—министр Джавахарлал Неру дал в честь 
Жукова завтрак. Неру в своей обычной национальной одежде и традиционной белой 
пилоточке на голове. Жуков в светлом кителе. Они встречаются как старые 
знакомые, познакомились во время визита Неру в Москве. Неру, перед тем как 
пригласить к столу, знакомит маршала со своей семьей, среди них мальчик лет 12, 
внук Неру, будущий премьер—министр Индии Раджив Ганди.
Поездка Жукова совпала с праздником 7–й годовщины независимости Индии. 
Президент приглашает маршала на трибуну. Появление Жукова на трибуне вызывает 
долгую овацию многочисленных гостей и зрителей. Все знают Жукова, все оказывают 
величайшее уважение прославленному военачальнику. На это торжество Жуков под 
орденские ленты прикрепил два сияющих бриллиантами ордена Победы. Парад войск и 
демонстрация не поддаются описанию — это ярчайший праздник, нечто восточно 
сказочное. Кавалерия на верблюдах вызывает улыбку маршала.
На второй день беседа в Министерстве обороны с его руководством — министр, 
начальники штабов армии, авиации, морского флота, начальники управлений. 
Штатский один министр, доктор Катджу, все остальные в военной форме. Генералы 
подтянутые, стройные, ладные — ни одного пузатого, рыхлого, какие встречаются у 
нас. Жуков обратил внимание на спортивную внешность генералов и офицеров. Он 
всегда был сторонником подтянутости и физического здоровья. После возвращения в 
страну на совещаниях не раз приводил в пример индийских офицеров и издал 
строжайший приказ об улучшении физической подготовки командного состава. Помню, 
по этому приказу в воинских частях во всех военных округах около проходной в 
военные городки были установлены спортивные снаряды: турники, брусья, конь. 
Каждый офицер должен был пройти перед началом рабочего дня, под строгим взором 
командира, через эти спортивные снаряды и показать свою неуклюжесть или 
ловкость, в зависимости от того на что он способен. Многие офицеры тогда 
роптали, даже обижались на такое «унижение», но Жуков этой своеобразной 
повседневной требовательностью рассчитывал пристыдить «пузатиков» и очень 
подтянул офицерские кадры в физическом отношении. Потому что каждый, кто в 
первые дни висел на турнике «как сосиска», (выражение Жукова), стал заниматься 
и через некоторое время был на уровне.
Но вернемся в Индию, по которой маршал отправился в поездку. Он посетил — 
города Дахра—Дун, Утакамунд, Калькутта, Велингтон, Мадрас. Не стану описывать 
все встречи, они одинаково многолюдны, красочны и радушны. Всюду знают 
прославленного маршала и рукоплещут ему. Остановлюсь лишь на некоторых 
любопытных эпизодах. В военном училище в Пуне Жуков присутствовал на 
тактических учениях, а затем на занятиях по рукопашному бою. Индийские юнкера 
лихо кололи штыками макеты врагов. Жуков наблюдал внимательно, а затем не 
выдержал, его так и подмывало показать и свое умение. Тем более, что он 
обнаружил, что при уколе штыком воины забывают о самозащите и возможном 
ответном ударе противника. Маршал взял карабин и несколько раз показал, как 
надо колоть штыком, чтобы достать противника с более дальнего расстояния и как 
защищать себя при этом. Присутствующие были удивлены ловкостью немолодого уже 
маршала. А он, улыбаясь, сказал: «Этому меня учили 42 года назад, когда я был 
такой как вы, солдат».
Моряки Бомбея устроили в честь гостя парад, они проходили мимо трибуны 
стройными шеренгами, все в белой, яркой на солнце, одежде. А Жуков в этот день 
пришел к морякам тоже в белой форме.
Агра удивила маршала, как удивляет уже многие века, Красным фортом и особенно 
Тадж Махалом — этой «поэмой из камня».
Всем посетителям рассказывают, и я когда там был, слышал и уверен — маршалу 
поведали трогательную легенду—быль о любви Шах Джахана к его красавице жене 
Мумтаз—и–Махал. После ее смерти Шах Джахан построил это чудо красоты, которое 
считается одним из «чудес света».
Мавзолей, похожий на мечеть с четырьмя минаретами, создан будто не из белого 
мрамора, а из кружев, настолько тонко и ювелирно выполнена резьба по камню.
У владыки Индии Шаха Джахана из династии Великих Моголов были неограниченные 
возможности в создании гарема, хоть с тысячей наложниц, но он полюбил один раз 
и на всю жизнь свою ненаглядную Мумтаз—и–Махал. Надо полагать, красота ее и 
человеческие достоинства действительно были сверхвеликолепны, если затмили всех 
других красавиц. Она умерла в полном расцвете своих прелестей и неутешный Шах 
Джахан повелел построить для нее гробницу—мавзолей. Его строили 18 лет, с 1632 
по 1650, 20 тысяч строителей. Пятикупольный мавзолей высотой в 75 метров будто 
парит в воздухе. Это впечатление создают бассейны, окружающие мавзолей, в 
которых он отражается вместе с облаками, парящими в небе, устремленность, к 
которым, подчеркивают многочисленные фонтаны, сад с кипарисами, возносящимися 
ввысь, цветники, все это составляет не только единый ансамбль, а похоже на 
овеществленную музыку.
Шах Джахан покоится в этом же мавзолее рядом с возлюбленной. Жизнь его 
завершилась трагически: плохо воспитанный сынок Шаха Ауранзеб в 1658 году 
захватил власть и посадил папочку в крепость. Единственное, о чем просил Шах 
Джахан, чтобы окошечко его камеры выходило к мавзолею жены Мумтаз. Сынок уважил.
 Много лет смотрел узник—шах на гробницу, а когда совсем состарился и ослаб до 
того, что не мог стоять у окна, попросил прикрепить зеркало к потолку над своей 
кроватью (как в автомобиле для заднего обзора) и в это зеркало до последнего 
вздоха смотрел на Тадж Махал.
Вот такая романтическая история связана с этим великолепным созданием рук 
человеческих. Выслушав ее, Жуков, наверное, вспомнил свою любимую Галину 
Александровну и поблагодарил судьбу, что она его в опале осчастливила такой 
любимой женой.
В фильме маршал обратил внимание на мастеров—реставраторов, которые выпиливали 
из мрамора фрагменты рисунка. Наверное и 20 тысяч строителей были такие же 
простые и плохо одетые люди. Жуков подошел к ним, поговорил, брал в руки и с 
интересом рассматривал инструмент, которым они работали.
В Агре сняты уникальные кадры: кавалерист Жуков верхом на слоне! Слон украшен 
красочной попоной, и на нем сидит и весело смеется советский маршал при четырех 
золотых звездах на груди. При всей шуточности этой сцены мне показалось: седок 
и слон подходят друг другу — оба могучие.
В городе Утакамунд 4 февраля 1957 года Жуков осмотрел штабной колледж 
вооруженных сил Республики Индия и выступил перед его слушателями с 
обстоятельным докладом. Он подробно изложил историю создания Красной Армии и 
как она защищала первое социалистическое государство. Подробно описал победные 
операции Великой Отечественной войны. Коснулся маршал и проблемно—теоретических 
вопросов. Далее привожу цитату из его речи, она довольно длинная, но считаю 
необходимым познакомить читателей с высказыванием Жукова, которое породило 
шумный резонанс в прессе всего мира, но не было опубликовано в нашей стране и 
вызвало большое недовольство в руководящих верхах нашей державы, и особенно у 
Хрущева.

«У меня часто спрашивают о характере войны будущего: будет ли применено ядерное 
и термоядерное оружие, какую роль в будущих войнах будут играть сухопутные, 
военно—морские и военно—воздушные силы?
Ни я, ни кто другой не может ответить сейчас с исчерпывающей полнотой на эти 
вопросы, так как всякие войны — большие и малые — возникают, ведутся и 
заканчиваются в конкретных политических, географических и экономических 
условиях. На их характер окажет свое влияние уровень и наличие вооружения и 
технических средств борьбы.
Одно дело, когда войны возникают между коалициями великих держав, другое — 
когда они возникают между отдельными странами. Ясно, однако, что современные 
войны, если они будут организовываться вопреки воле миролюбивых народов, будут 
вестись в крайне напряженной обстановке как на суше, так и на море и в воздухе. 
Современная война охватит не только непосредственно театры военных действий, но 
и весь глубокий тыл воюющих сторон.
Успех ее будет зависеть от ряда факторов, в частности, от технического уровня и 
состояния вооруженных сил, от боевой выучки и мастерства войск, от искусства 
верховного главнокомандования, полководцев и оперативно—тактической 
подготовленности офицерского состава, а самое главное от того, признает ли 
народ и армия справедливыми цели войны, ради которых правительство вовлекло их 
в данную войну.
С чего начнется, как будет развиваться и чем кончится война — это тоже зависит 
от обстоятельств.
Будет ли она вестись определенными фазами, как это утверждает Монтгомери в 
своей лекции, которую он прочитал в технологическом институте в США?
Всякое гадание в этом направлении не имеет под собой серьезной основы.
На характер войны и способы ее ведения окажут свое решающее влияние факторы, 
которые я указал выше.
Для того, чтобы не ошибиться в военно—стратегических аспектах, необходимо 
уяснить, какое влияние окажут на организацию, тактику и стратегию, то новейшее 
оружие и та техника, которые, возможно, будут применены как в начале, так и в 
ходе войны.
Следовательно, надо прозорливо смотреть в будущее, не быть в плену у опыта 
минувшей войны, не исходить из данных, которые соответствовали условиям прошлой 
войны и которые, очень возможно, не будут соответствовать требованиям и 
обстановке новой войны.
Будет ли применено ядерное и термоядерное оружие в случае войны между 
коалициями великих держав?
Безусловно да, так как дело внедрения этого оружия в вооруженные силы зашло 
слишком далеко и уже оказало свое влияние на организацию войск, их тактику и 
оперативно—стратегические доктрины.
Это оружие несет человечеству гибель и разрушение. Народы должны решительно 
обуздать тех, кто в безумном стремлении к господству пытается строить свои 
расчеты на использовании этого оружия.
Что касается Советского Союза, то вам известно — мы стоим за полное уничтожение 
и запрещение этого смертоносного оружия и не потому, что политиканы США 
стараются доказать, что у них больше, чем у СССР, атомных средств. Нет, это еще 
вопрос — у кого больше. Гитлер тоже считал СССР слабым в политическом и 
экономическом отношениях государством, а получилось совсем по—иному. Германия 
жестоко расплатилась за авантюризм Гитлера и его правительства.
Тактическое атомное оружие, если его не запретят в ближайшие годы, будет 
внедрено на вооружение и в штаты войск взамен обычного оружия. Это вы знаете из,
 хвастливых заявлений различных деятелей США и других стран. Это известно также 
из решений НАТО. Чтобы не допустить действия этого смертоносного оружия, народы 
стран, независимо от их политической системы, особенно военные деятели, должны 
активнее бороться за запрещение атомного оружия.
Все честные военные деятели любой страны должны понять что простые люди труда 
будут благодарны им за это и не будут посылать в их адрес проклятий, называя 
сторонниками атомного оружия и трубадурами атомной стратегии.
Мы считаем, что атомное и термоядерное оружие, если оно будет сохранено в 
арсеналах стран, не умалит значения сухопутных армий, флота и авиации. В 
послевоенном строительстве вооруженных сил мы исходим из того, что победа в 
будущей войне может быть достигнута только объединенными усилиями всех видов 
вооруженных сил и родов войск на основании их согласованного применения в 
войне».

Заявление Жукова о том, что «это оружие несет человечеству гибель и разрушения, 
что народы должны обуздать тех, кто в безумном стремлении к господству, 
пытается строить свои расчеты на использовании этого оружия», относится и к 
советской стране, так как ее стратегия тех лет предполагала массовое применение 
ядерных средств. Пусть как ответных действий, но все же допускала такое 
применение. Дипломатия «с позиции силы» процветала. И вдруг Министр обороны 
СССР заявляет о практической невозможности применения оружия, ибо оно приведет 
«человечество к гибели». Все это было осознано позднее. Сегодня это не вызывает 
сомнения даже у школьников, но тогда — в 1957 году — такое предсказание звучало 
впервые. Враждующие стороны пугали друг друга количеством бомб и как они будут 
их применять (американский план «Дропшот» постоянно совершенствовался), а наши 
«ответные» удары планировались не менее грозными. И вот Жуков говорит, что все 
это напрасно и приведет к непоправимым последствиям. О том, как это не 
совпадало с линией партии, не буду искать долго и далеко в архивах. Вот на моем 
столе лежит книга академика Чазова, опубликованная в 1992 году, «Здоровье и 
власть». Я ее сейчас читаю. Евгений Иванович возглавлял 4 Главное 
(«Кремлевское») Управление Минздрава. Лечил многих сильных мира сего, наших и 
зарубежных. Был близок к ним. Он пишет по интересующему нас вопросу в декабре 
1981 года: «впервые руководитель государства (Брежнев) говорил о невозможности 
вести ядерную войну».
Подсчитайте — Жуков об этом сказал в 1957, Брежнев «впервые» в 1981 году, — 
следовательно, 24 года заявление Жукова считалось преждевременным, шло в разрез 
с официальной политикой партии и не воспринималось как предвидение крупнейшего 
полководца современности.
Конечно же, после возвращения Жукова ожидал неприятный разговор с Хрущевым. 
Текст корреспонденции с речью Жукова, попавший в ТАСС, был сокращен до 
короткого сообщения о факте выступления Жукова в колледже. А мы смотрим 
кинохронику дальше. После поездки по стране Жуков возвратился в Дели, устроил 
прием в Хайдарбадском дворце, на который были приглашены все, у кого он побывал 
в гостях прежде, и разумеется, дипломатический корпус.
После этого завершающего приема маршал и сопровождающие его вылетели в Рангун — 
столицу Бирмы.
Это уже «епархия» моего собеседника, бывшего нашего атташе в Бирме. Он очень 
оживился и готов давать еще более подробные пояснения.
На аэродроме в Рангуне маршала встречают премьер—министр Убаве и лидер партии 
«Чистая лига» У—ну — будущий многолетний премьер Бирмы. Они в национальной 
одежде, на голове белые платочки с бантиками с боку.
Жуков опять обходит почетный караул. Приемы. Встречи. Поездка по экзотическим 
городам этой сказочной «страны тысячи пагод». Маршал едет на советском «зиле». 
Стрыгин говорит:
— Этот автомобиль наше правительство подарило бирманскому правительству.
В древнем городе Мндалай на реке Ироведи, среди многих пагод один из самых 
древних и величественных храмов — Шведагон, ему более 2000 лет.
Стрыгин как диктор комментирует:
— Его высота 100 метров. На украшение пошло 25 тонн золота и 100 тонн серебра.
Жуков здоровается со священнослужителями храма, осматривает великолепное 
создание далеких предков, делает запись в книге почетных посетителей. Теперь и 
его автограф останется здесь на века. Маршал долго смотрит молча на массивную 
фигуру Будды. Он и сам чем—то похож на это изваяние: такой же крепкий, лобастый,
 с мощным подбородком, в котором упрямая ямочка. Этот подбородок и ямочка 
как—то особенно подчеркивают непреклонный жуковский характер. У Будды лицо 
круглое, подбородок овальный и ямочки нет, он ко всем добрый, он бог. А Жуков 
живой человек, полководец, ему нельзя быть добрым, твердость и несгибаемость — 
стержень его профессии.
Из Рангуна Жуков возвращается в Дели. Здесь торжественные проводы на аэродроме. 
И затем шестичасовой перелет через Гималаи, пустыни, поля, города, леса, и вот 
она родная Москва.
А в России зима. Встречающие маршалы и генералы в шинелях и каракулевых 
папахах: Конев, Мерецков, Малиновский, Москаленко и другие. Как же они непохожи 
на подтянутых индийских военачальников, те против наших, как молоденькие 
лейтенанты. Наши маршалы упитанные, на морозе краснолицые, изрядно обрюзгшие 
(возраст и образ жизни сказываются). Они улыбаются Жукову, жмут ему руку с 
угодливым полупоклоном…
До октябрьского Пленума, где они себя покажут совсем другими, оставалось еще 
несколько месяцев.



Первый сквознячок

В сентябре 1957 года Жуков поехал отдыхать в Крым. Была прекрасная летняя пора. 
Жуков пребывал в великолепном настроении, его окрыляла не только любовь к 
Галине Александровне, появился еще один «объект» для любви, излучающий теплое 
счастье. В апреле 1957 года родилась дочь, назвали ее Машенькой.
Во время отдыха Жуков не раз навещал Хрущева на его даче в Ореанде. Сделаю 
небольшое отступление. Много написано о роскошной жизни и всевозможных 
привилегиях для наших бывших партийных руководителей. Не собираюсь их защищать 
или оправдывать. Может быть, те, кто пришел после Сталина и допускали всякие 
излишества, но что касается самого свирепого вождя, то он был в быту 
неприхотлив и, как известно, после смерти его личное имущество состояло из 
кителя, сшитого еще до войны, мундира Генералиссимуса после парада Победы, шубы,
 в которой он, якобы, ходил еще в ссылке, подшитых валенок, да несколько трубок.
 А огромное количество ценных и драгоценных подарков, которые ему дарили к 
юбилеям и праздникам, были выставлены для общего обозрения в нескольких залах 
Музея Октябрьской революции, у площади Пушкина.
Дача в Нижней Ореанде, где отдыхал Хрущев, а затем Брежнев, Черненко и Андропов,
 была построена для Сталина. Он провел здесь один или два отпуска. Последний 
генсек Горбачев тоже пробыл здесь одно лето, но масштабы его не устроили, и он 
с Раисой Максимовной отгрохал дворец в Форосе, разумеется, за государственный 
счет (говорят, стоил 80 миллионов, по тем еще ценам).
Так вот, побывал я на этой, как ее до сих пор зовут сталинской даче в Нижней 
Ореанде. Двухэтажный коттедж, какие во время зарубежных поездок (и более 
шикарные) я видел (и посещал) у людей среднего достатка — писателей, юристов, 
врачей.
На первом этаже кабинет, столовая, бассейн (на случай плохой погоды, длина его 
метров десять). В цокольном этаже небольшой кинозал, биллиардная. На втором 
этаже холл, три спальни. Вот и вся «роскошь». На берегу моря небольшой 
грот—беседка, здесь с гостями пили чай, кофе и что покрепче.
Рядом с основным домом такой же двухэтажный особнячок, в нем отдыхали «вторые 
лица» государства — Суслов и, когда были еще не генсеками Черненко, Андропов, и 
другие приближенные.
Дом окружен прекрасным парком. В разное время побывали на этой даче по 
приглашению хозяев — Димитров, Тито, Ярузельский, Готвальд и другие 
государственные деятели, а так же артисты, писатели, художники и прочие 
знаменитости. Получился бы здесь прекрасный музей, и доход приносил бы не малый.
 Кстати, неподалеку в Ливадийском дворце действует музей, где проводилась 
Крымская конференция руководителей трех держав в феврале 1945 года. Отдыхающих 
в Крыму круглый год много, посетители идут в музей непрерывным потоком. Но 
процесс преобразований к худшему коснулся и правительственной дачи, когда я ее 
осматривал (в 1990 году). Здесь уже царил раскордаж, дом передали какому—то 
профсоюзному санаторию. Растащили мебель, ковры, люстры, посуду и т. д. А 
теперь, говорят, сдали эту дачу кому—то богатенькому за «зелененькие».
Вот здесь Жуков навещал Хрущева и встречался в то лето с Брежневым, Микояном, 
Кириченко. Здесь он ощутил и первый сквознячок новой предстоящей опалы, но не 
придал тогда этому значения. Но все же симптом этот был запоминающийся и Жуков 
сделал о нем такую запись:
— Прогуливаясь как—то с Хрущевым и Брежневым в парке дачи Хрущева, между нами 
состоялся такой разговор:
— Никита Сергеевич, мне звонил из Будапешта Кадар, сказал Брежнев, — он просил 
оставить в Венгрии во главе советских войск генерала Казакова, которого товарищ 
Жуков намерен перевести на Дальний Восток. К Казакову венгерские товарищи 
привыкли и, я думаю, надо считаться с мнением Кадара. Для Дальнего Востока 
маршал Жуков найдет другого командующего.
Я сказал:
— В интересах обороны страны генерала Казакова надо направить на должность 
командующего Дальневосточным военным округом. А для Венгрии мы найдем другого 
хорошего командующего.
Брежнев нервно:
— Надо же считаться с товарищем Кадаром!
Я ответил:
— Надо считаться и с моим мнением. И вы не горячитесь, я такой же член 
Президиума ЦК, как и вы, товарищ Брежнев.
Хрущев молчал, но я понял, что он не доволен моим резким ответом. Все же маршал 
был действительно не политик, не умел сглаживать углы и наивно полагал, что 
теперь он действительно равный другим членам Политбюро. Но жизнь показала — в 
кругу прожженных политических деятелей он всегда был чужеродным, и они его в 
свою компанию так и не приняли.
Дальнейший рассказ Жукова о том, что произошло в тот день в парке, подтверждает 
это.
Через пару минут Брежнев, взяв под руку Хрущева, отошел с ним в сторону и стал 
что—то ему горячо доказывать. Я догадался, что между ними речь идет обо мне.
После разговора с Брежневым Хрущев ушел к себе на дачу, даже не простившись со 
мной. Вслед за этой первой размолвкой состоялась вторая, более значительная. 
Через пару дней пригласил всех нас к себе на дачу Кириленко по случаю дня 
рождения его жены. Во время ужина было много тостов и выступлений. Во всех 
выступлениях преобладало безмерное восхваление Хрущева. Все восхваления он 
принимал, как должное и, будучи в ударе, прерывал выступавших и произносил 
очередные речи. Мне это не понравилось и я по простоте своей сказал:
— Никита Сергеевич, следующее слово в порядке заявки имеет Аверкий Борисович 
Аристов.
Хрущев обиженно:
— Ну, что ж, я могу совсем ничего не говорить, если вам нежелательно меня 
слушать.
После этого у Хрущева испортилось настроение и он молчал. Я пытался отшутиться, 
но из этого ничего не получилось. Этим тут же воспользовались подхалимы и 
шептуны. Мы с Хрущевым расстались в этот вечер весьма холодно. Откровенно 
говоря, я потом ругал себя за свой язык, зная, что Хрущев, будучи злопамятным, 
такие выпады против его персоны никому не прощает.
Вскоре Жуков, по решению Президиума, должен был вылететь в Югославию, ему 
давалось дипломатическое поручение — найти возможность примирения с маршалом 
Тито, которого Сталин в гневе за его непокорность зачислил в предатели и назвал 
даже американским шпионом.
Перед отъездом Жуков говорил по телефону с маршалом Чуйковым, командующим 
Киевским военным округом, там должны были проводиться большие сборы. Чуйков 
сказал Жукову, что было бы хорошо, если бы Георгий Константинович сам 
присутствовал на этих сборах. Жуков ответил, что не может этого сделать, так 
как по решению Президиума ЦК завтра улетает в Югославию. Чуйков сказал, как 
вспоминает Жуков, странную фразу.
— Так—то оно так, товарищ маршал, но лучше вам быть здесь самому… — Чуйков на 
что—то намекал, чего—то недоговаривал. Это насторожило Жукова. Он позвонил 
Хрущеву.
— Не следует ли мне отложить поездку в Югославию дня на три и поехать в Киев на 
сборы, говорят, что там возникло много интересных вопросов.
— Откладывать вашу поездку в Югославию не следует, — сказал Хрущев. — Думаю, мы 
здесь сообща, как—нибудь справимся. А вернетесь из Югославии, я расскажу вам 
все, что здесь было интересного.
Успокоенный таким дружелюбным разговором с генсеком, Жуков на следующий день 
вылетел в Севастополь.



Расправа Хрущева над маршалом Жуковым

На титульном листе этого объемного документа в девяносто страниц напечатаны 
особые предупреждения:

«Строго секретно.
Снятие копий воспрещается…
Стенограммы должны храниться в несгораемых или железных шкафах.
Категорически воспрещается выносить стенограммы из помещений, организаций и 
учреждений.
Члены и кандидаты ЦК, члены ЦРК хранят и возвращают стенограммы лично или через 
доверенных, утвержденных ЦК».

Я познакомился с этим документом в июне 1991 года в соответствии с последним 
пунктом как член ЦК КПСС. Несколько дней читал его в здании ЦК, в отведенном 
мне для этого кабинете. Даже члену ЦК пришлось добиваться этого ознакомления 
почти год.
Какая же страшная тайна содержится за этими строжайшими предупреждениями?
Убежден: никаких тайн этот документ уже не содержит, его давно следовало бы 
опубликовать в полном объеме. Документ этот называется:

«Пленум ЦК КПСС. Октябрь 1957 г.
Стенографический отчет».

В повестке дня Пленума стоял только один вопрос: «Об улучшении 
партийно—политической работы в Советской Армии и Флоте».
Вы удивлены? С каких пор партийно—политическая работа стала секретной? Вот 
тут—то, в названии вопроса, как говорится, и собака зарыта. То, о чем шел 
разговор, спрятали за этой казенной обыденной формулировкой. А в 
действительности на этом Пленуме произошла расправа над Георгием 
Константиновичем Жуковым.
Основной доклад сделал М. А. Суслов, верный слуга четырех генеральных 
секретарей: Сталина, Маленкова, Хрущева, Брежнева. (Надо же быть таким «гибким»,
 чтобы при стольких очень разных вождях сохранить руководящую позицию, а при 
последних двух главного идеолога и второго человека в партии!)
Вот некоторые обвинения, выдвинутые в его докладе, полностью посвященном 
Жукову: «…вскрыты серьезные недостатки и извращения в партийно—политической 
работе… Эти недостатки и извращения, как теперь установлено, порождены грубым 
нарушением партийных ленинских принципов руководства Министерством обороны и 
Советской Армии со стороны товарища Жукова».

«Огульное избиение командных и политических кадров… снять, списать, уволить, 
выгнать, содрать лампасы, содрать погоны», «привыкли за сорок лет болтать (в 
1957 году было 40 лет Советской Армии — В. К.), потеряли всякий нюх, как старые 
коты. Это он (Жуков) говорит о политических работниках!
«О том, что Жуков потерял элементарное чувство скромности, говорит и такой факт.
 Министр поручил купить, в целях личной рекламы поставить в Музей Советской 
Армии написанную художником картину, представляющую такой вид: общий фон — 
горящий Берлин и Брандебургские ворота, на этом фоне вздыбленный конь топчет 
знамена побежденных государств, а на коне величественно восседает товарищ Жуков.
 Картина очень похожа на известную икону «Георгий Победоносец».

(Суслова совсем не смущает, что миллионы портретов вождей висели по всей стране 
на площадях и улицах, в каждом учреждении и даже в школах и детсадах, и не 
только генсеков, а членов Политбюро, в том числе и его, Суслова. А портрет 
Жукова в Музее Советской Армии вызвал такое раздражение; Вот уж истинно — не 
видел бревна в собственном глазу, а заметил песчинку в чужом!).

«…товарищ Жуков игнорирует Центральный Комитет. Недавно Президиум ЦК (в то 
время Политбюро было переименовано в Президиум. — В. К.) узнал, что товарищ 
Жуков без ведома ЦК принял решение организовать школу диверсантов в две с 
лишним тысячи слушателей… Товарищ Жуков даже не счел нужным информировать ЦК об 
этой школе. О ее организации должны были знать только три человека: Жуков, 
Штеменко и генерал Мамсуров, который был назначен начальником этой школы. Но 
генерал Мамсуров, как коммунист, счел своим долгом информировать ЦК об этом 
незаконном действии министра».

Ну, даже из вышеизложенного вытекают и «бонапартизм» и «тенденция товарища 
Жукова к неограниченной власти».
После доклада Суслова, Хрущев, демонстрируя свой демократизм, спрашивает:

«Может быть, товарищу Жукову дать выступить?
Жуков вышел на трибуну и, стараясь быть спокойным, стал говорить, как всегда, 
четким командирским голосом. Приведу несколько цитат, дающих представление о 
содержании его выступления:
«Выступая перед Пленумом Центрального Комитета, я не ставлю перед собой цель 
как—либо оправдать те неправильные действия, которые были у меня, те ошибки, 
которые были мною допущены…».

И далее Жуков высказывает, на мой взгляд, главный аргумент:

«Я головой сейчас могу нести ответственность, вы можете назначить любую 
комиссию для того, чтоб подтвердить документально, пусть скажут здесь маршалы — 
члены ЦК, командующие, — за последний период времени в армии значительно 
укрепились дисциплина, организованность, порядок, резко сократились 
чрезвычайные происшествия… Я не хочу сказать, что это моя заслуга, работала вся 
партия, Центральный Комитет, партийные организации. Военные Советы, политорганы 
и в своей работе руководствовались не какими—то намеками или указаниями Жукова, 
а руководствовались всегда только указаниями Центрального Комитета».

В общем, смысл слов Жукова очень убедителен — дело, которое ему поручено, — на 
высоте: армия стала сильнее и сплоченнее, и не надо всю вину за недостатки 
валить на одного Жукова.
Он отвергает главное обвинение — недооценка политработников. Он и на Президиуме 
пытался доказать свою правоту. Как показывают наши сегодняшние преобразования в 
армии, Жуков был прав, хотя тогда и не посчитались с этой его правотой.
За 35 лет до дискуссий о деполитизации армии, он говорил о необходимости 
реформы. Но он не был сторонником полной деполитизации армии, а имел в виду 
лишь изменения форм политической работы. Стоя на трибуне как обвиняемый, он не 
юлил и не отказывался от своего мнения.

«Я считал, что наши командиры сейчас… это испытанные коммунисты, хорошо знающие 
партийно—политическую работу, и поэтому полагал, что… боевые командиры могут 
быть также и партийными руководителями. Командир, как член партии, должен вести 
и партийную работу… Я считал, что в нашей армии должны быть не штатные, платные 
политработники, а надо поднять, активизировать партийные организации… Главная 
ведущая роль в нашей армии, мне казалось, должна принадлежать партийной 
организации».

Жуков обратил внимание Пленума на странность выдвинутых против него обвинений и 
на то, как это все организовано.

«Всего три недели тому назад, перед тем, как мне было поручено поехать в 
Югославию и Албанию, я со всеми членами ЦК, или, вернее, с большинством, 
распрощался как с близкими друзьями. Не было мне ни одного слова сказано в 
претензию… 23–го, 24–го или 22–го, я сейчас не помню точно, мне кто—то сказал, 
что происходит совещание актива в Москве, было заседание Президиума, 
разбираются такие—то и такие—то вопросы. Я полагал, что меня немедленно вызовут,
 все—таки я вроде бы, как главный обвиняемый, должен дать объяснения…».

Наивный человек! Великий полководец был не силен в закулисной политике! Жуков 
никогда не считал себя политиком. Он не знал, не умел да и не хотел заниматься 
этим очень сложным, но не очень—то чистым делом. А тут жизнь его столкнула не 
только с политиками, а с мастерами этого иезуитского искусства.
Хрущев, как верный ученик своего многолетнего «вождя и учителя», провел 
расправу над Жуковым в полном соответствии со сталинской тактикой: скрытно, 
каверзно, внезапно и безжалостно.
Как сказал сам Жуков, в выше приведенной цитате, его за три недели до Пленума 
тепло и дружески отправили в Югославию и Албанию.
Ему было поручено помириться с маршалом Тито, которого оболгали и оскорбили в 
сталинские времена.
Отправили Жукова с комфортом на крейсере «Куйбышев». В крупных портах 
прославленного полководца встречали салютами. А ему—то и невдомек: отправили 
морем для того, чтобы подольше отсутствовал, на самолете дорога заняла бы всего 
несколько часов.
После прибытия в Югославию, маршал сказал командиру крейсера: — Вы следуйте в 
Сплит. Потом пойдем в Албанию.
Так было предусмотрено программой поездки.
Моряки относились к Жукову с величайшим уважением. И вдруг сюрприз: получен по 
радио приказ начальника Главного штаба ВМФ — следовать в Албанию. Не сразу в 
Севастополь, видимо, чтобы Жуков не заподозрил что—то недоброе.
В телеграмме не было никаких указаний, как быть с министром обороны. А потом в 
море корабли «завернули домой». В общем, бросили Жукова на чужой земле. Остался 
он там, отрезанный от Родины. Никаких вестей, и даже связь прервалась.
А на Родине полным ходом уже шла скрытая от Жукова, да и от народа, тайная 
расправа. Хрущев провел срочное заседание Президиума ЦК. По докладу начальника 
Главного политического управления генерала Желтова (конечно же, отражавшему 
желание Первого секретаря) было принято решение провести по всей стране 
собрания партийного актива, на которых развенчать Жукова как отступника от 
партийных норм и даже заговорщика.
Ни Первого секретаря, ни членов Президиума не смущало то, что они грубо 
нарушают Устав партии, разбирая персональное дело с такими тяжкими обвинениями 
в отсутствие обвиняемого, министра, маршала, к тому же не рядового коммуниста, 
а члена Президиума ЦК!
22–го — 23–го было проведено собрание партактива Московского гарнизона и 
центрального аппарата Министерства обороны. (Да не в Доме Советской Армии, а в 
Кремле!) И докладчиком был не секретарь Московского горкома и не член Военного 
совета Московского округа, а начальник Главного политического управления 
Советской Армии и Военно—Морского флота. И вслед за ним, больше времени, чем 
докладчик, занял своим выступлением Первый секретарь ЦК — Хрущев.
В общем, били по Жукову из самых крупных калибров!
На записку: «Почему нет на активе Жукова?» — Хрущев резко ответил: «Не об этом 
надо спрашивать, а о том, почему такие безобразия им допущены!»
Во всех округах, флотах, республиках и областях были проведены погромные для 
Жукова партактивы.
Приведу здесь очень любопытное, на мой взгляд, впечатление капитана 1–го ранга 
Михайлина, командира крейсера «Куйбышев».
На следующее утро после прибытия в Севастополь Михайлина и его замполита 
вызвали на берег на собрание партактива. В фойе дома офицеров Михайлина 
встретил начальник ДОФа капитан 2–го ранга И. Верба. Смотрит испуганными 
глазами:
— Владимир Васильевич, все фойе было в фотографиях Жукова на крейсере. А тут 
приехал на собрание член Президиума ЦК Кириченко Алексей Илларионович. 
Посмотрел и сказал: «Убрать немедленно». Почему. Что случилось?
— Ничего, — недоуменно ответил Михайлин. Он перестал понимать, что происходит, 
с того момента, как получил приказ оставить Жукова в чужой стране и 
возвращаться в Севастополь.
В газете «Красная звезда» прекратили освещать поездку министра, а до этого 
помещалось много статей и фотографий.
Жуков тоже не понимал, что происходит: на запросы из Москвы не отвечали. И 
узнал только благодаря преданности генерала Штеменко, который будучи 
начальником Главного разведывательного управления, имел свою не подконтрольную 
ни для кого связь и сообщил Жукову о происходящем.
Забегая вперед, скажу: Хрущев долго искал, кто проинформировал Жукова о 
касающихся его событиях. И, выяснив в конце концов, что сообщение пошло по 
линии разведки, снял с работы Штеменко, и он был назначен с понижением. Хотя 
Штеменко по своему служебному положению был обязан информировать министра 
обороны о ситуации не только за рубежом, но и в нашей стране.
Узнав о происходящей в тайне от него расправе, Жуков немедленно вылетел в 
Москву.
Существует несколько версий письменных и устных, о том, как Жукова встречали 
при возвращении в Москву из Югославии. Точнее будет сказать, как его не 
встречали. На аэродроме якобы, присутствовал только один его адъютант. В 
кабинете министра обороны, куда приехал Жуков с аэродрома, будто бы оказались 
отключенными все телефоны. При публикации в газете «Гудок» этой главы в 1993 
году я тоже придерживался этой версий. Но, продолжая собирать документы, 
недавно я обнаружил (все в том же архиве Сталина) личную запись Жукова о 
поездке в Югославию. О его возвращении написано следующее:

«Приземлившись в аэропорту Внуково, в окно самолета я увидел встречающих меня 
маршалов Советского Союза и главнокомандующих всеми видами вооруженных сил, 
среди которых был Чернуха, технический работник при Президиуме ЦК. После того, 
как мы все перездоровались, ко мне подошел Чернуха и сказал, что меня сейчас же 
приглашают на Президиум ЦК. Там, сказал Чернуха, все в сборе. Я сказал, что 
заеду домой, переоденусь и сейчас же приеду. Явившись в Президиум, я увидел за 
столом всех членов и кандидатов Президиума и всех тех маршалов, кто встречал 
меня на аэродроме. Мне предложили коротко доложить о поездке в Югославию и 
Албанию. Я доложил основное.
Хрущев предложил утвердить мой отчет, за исключением моего мнения о Югославии, 
которая, якобы, проводит некоммунистическую линию. Затем Хрущев сказал:
— За время вашего отсутствия Президиум ЦК провел партполитактив Министерства 
обороны. По этому вопросу доложит Суслов.
Суслов начал с того, что министр обороны Жуков проводит неправильную 
политическую линию, игнорируя политических работников и Главное политическое 
управление…
Взял слово Микоян и сказал:
— Мне непонятно, и до сих пор волнует одна фраза, сказанная Жуковым на 
Президиуме ЦК во время работы по поводу антипартийной группы Маленкова, 
Молотова. Жуков тогда сказал: «Если будет принято решение, предложенное 
Маленковым (о снятии Хрущева. — В. К.), то он, Жуков, не подчинится этому 
решению и обратится к армии. Как это понимать?»

Я тут же ответил, да, это было сказано, но я говорил, что обращусь через 
парторганизации армии к партии, а не к армии.
— Значит, вы сознательно об этом говорили, — сказал Микоян, — а я думал, что вы 
тогда оговорились.
— Вы что, забыли обстановку, которая тогда сложилась? — ответил я Микояну.
Затем выступил Брежнев. Он наговорил, что было и чего никогда не было, что я 
зазнался, что я игнорирую Хрущева и Президиум, что я пытаюсь навязать свою 
линию ЦК, что я недооцениваю роль Военных Советов.
Затем выступил Хрущев. Он сказал:
— Есть мнение освободить товарища Жукова от должности министра обороны и вместо 
него назначить маршала Малиновского. Есть так же предложение послезавтра 
провести Пленум ЦК, где рассмотреть деятельность товарища Жукова.
Предложение было, конечно, принято единогласно.
Вся эта история, подготовленная против меня как—то по—воровски, была полной 
неожиданностью. Обстановка осложнялась тем, что в это время я болел гриппом. Я 
не мог быстро собраться с мыслями, хотя и не первый раз мне пришлось 
столкнуться с подобными подвохами. Однако я почувствовал, что Хрущев, Брежнев, 
Микоян, Суслов и Кириленко решили удалить меня из Президиума ЦК. Видимо, как 
слишком непокорного и опасного политического конкурента, освободиться от того, 
у кого Хрущев оставался в долгу в период борьбы с антипартийной группой 
Маленкова—Молотова. Эта мысль была подтверждена речью Микояна на Пленуме, где 
он сказал:
— Откровенно говоря, мы боимся Жукова.
Вот оказалось, где зарыта собака! Вот почему надо было отослать меня в 
Югославию и организовать людей на то, что было трудно сделать при мне. 
Возвратившись домой, я решил позвонить на квартиру Хрущеву, чтобы выяснить 
лично у него истинные причины, вызвавшие столь срочное освобождение меня от 
должности министра обороны.
Я спросил:
— Никита Сергеевич, я не понимаю, что произошло за мое отсутствие, если так 
срочно меня освободили от должности министра и тут же ставится вопрос на 
специально созванном Пленуме ЦК. Перед моим отъездом в Югославию и Албанию со 
стороны Президиума ЦК ко мне не было никаких претензий, и вдруг целая куча 
претензий. В чем дело? Я не понимаю, почему так со мной решено поступить?
Хрущев ответил сухо:
— Ну, вот будешь на Пленуме, там все и узнаешь. Я сказал:
— Наши прежние дружеские отношения дают мне право спросить лично у вас о 
причинах столь недружелюбного ко мне отношения.
— Не волнуйся, мы еще с тобой поработаем, — сказал Хрущев и повесил трубку.
Я ничего не узнал от Хрущева, но понял — Хрущев лично держит в своих руках 
вопросы о моей дальнейшей судьбе, перспективы которой были в тумане».
Вернемся и мы к стенограмме Пленума, с которой я вас знакомлю.
В докладе Суслова приведен такой факт:

«Товарищ Жуков очень много заботится о возвеличении своей персоны, своего 
престижа, не заботясь об интересах партии.
Группой наших войск в Венгрии командует генерал Казаков. Министр обороны решил 
без согласия ЦК отозвать и назначить тов. Казакова командующим одного из 
внутренних округов в СССР. Когда об этом было сообщено тов. Кадару, то 
последний просил оставить тов. Казакова в Венгрии. Мы посоветовались в 
Секретариате ЦК и согласились с этим. Тогда тов. Жуков предъявил претензию ЦК, 
заявив: надо считаться с престижем члена Президиума ЦК, раз сказал, что 
Казакова отзываю. Пленум ЦК вправе спросить, тов. Жукова: а не является его 
святой обязанностью прежде всего заботиться о престиже Центрального Комитета 
партии?!»

В этой фразе о замене командующего в Венгрии читатели без труда вспомнят 
размолвку Жукова с Брежневым на даче у Хрущева. Разговор этот был не в 
Секретариате ЦК, как утверждает Суслов. И еще вспомните: Брежнев тогда отвел 
Хрущева в сторону и что—то очень горячо и обиженно говорил ему о Жукове. Вот 
так собиралось на Пленум все, что хоть немного могло компрометировать маршала.
Начальник Главного политического управления генерал Желтов по повестке дня и по 
служебному положению самый обиженный, не пожалел красок в своем выступлении.
— Я, товарищи, хотел бы указать на некоторые факты, которые не давали 
возможности по—настоящему работать. Я вам должен сказать, в чем подоплека. 
Подоплека здесь в двух моментах. Во—первых, тов. Жукову стало известно, что 
якобы Желтов при назначении тов. Жукова высказался не в его пользу. Я это тогда 
высказал. Думаю, что некоторые товарищи помнят это и подтвердят.
Второй момент, о котором я хотел доложить, состоит в том что тов. Жуков 
непомерно себя возвеличивал и на этой почве у нас было немало схваток. Началось 
в 1955 г. после прихода тов. Жукова в Министерство обороны. Не появился в связи 
с его назначением портрет в центральных газетах. Главному Политическому 
управлению был произведен такой разнос, которого он никогда вообще не видел.
У меня таких примеров очень и очень много.
Тов. Жуков на Президиуме ЦК пытался сказать, что советовался со мной по поводу 
картины «Георгий Победоносец». Я отрицаю это дело категорическим образом. 
Китаев подхалим, принес эту картину, показал, она тов. Жукову понравилась. 
Тогда через аппарат дается команда: забирайте эту картину и повесьте в 
Центральном Доме Советской Армии для того, чтобы обозревали все.
Ко мне пришли наши работники и говорят: нельзя этого делать. Я сказал: 
подождите, посмотрим. Посмотрел эту картину и возмутился. Действительно, 
«Георгий Победоносец» нашего времени, который приписал победы Великой 
Отечественной войны себе и попирает народ, нашу партию и наших военачальников. 
Когда я заявил тов. Жукову, что картину в архивы музея постараюсь взять, а 
вывешивать ее в ЦДСА для обозрения не буду, он в течение часа мне читал 
проповеди, что я продолжаю подхалимствовать перед всеми начальниками прошлого, 
что я не уважаю нынешнего руководства и т. д. А кончился разнос тем, что мне 
было заявлено: «Все равно потомки ее найдут и будут славить». (Шум в зале.)
Мы решили в целях популяризации наших маршалов Советского Союза издать альбом 
«Маршалы Советского Союза». Вы в нем увидите собственноручно написанную 
биографическую справку. Эту справку нам дал Китаев и сказал, что здесь нельзя 
ни одну букву и запятую выбросить. Тов. Жуков в ней восхваляет себя как 
выдающегося полководца, утверждает, что он отстоял Ленинград. Тов. Жуков был 
меньше месяца в Ленинграде, а борьба за Ленинград шла три года. Несмотря на 
наше возражение, он написал в справку, что именно он отстоял Ленинград.
Это ли не моменты, которые свидетельствуют о том, что он сам себя возвеличивает 
и вписывает себя в историю. Эти вопросы мешают его практической деятельности.
По Ленинграду записано, что ленинградские большевики много сделали в обороне 
города Ленинграда, что тов. Ворошилов многое сделал. И Жуков против этого 
пишет: чепуха. Ворошилов не справился с руководством. Послан был тов. Жуков, а 
тов. Жданов никакой роли не играл в это время.
О статьях в Большую Советскую Энциклопедию говорил тов. Суслов. Эта статья 
переделывалась несколько раз, и в последний момент было сказано: 
отредактировать тщательно и немедленно направить в Большую Советскую 
Энциклопедию.
Когда я пришел к тов. Василевскому и высказал, что в них неправильно описана 
роль нашей партии, здесь неправильно описан наш народ, неправильно описана 
деятельность партийной организации, что все это оскорбляет нас, то мне было 
сказано, что вам было поручено сделать только одну редакцию, а не переделывать 
статью. Вы не нарывайтесь на скандал. Такова была обстановка, которая сковывала 
нашу деятельность. Своими примерами я лишь дополнил то, что с такой полнотой и 
глубиной вскрыто в решении Центрального Комитета.»
После Желтова дали слово Жукову. Коротко о содержании его выступления я 
рассказал в начале этой главы.
Хрущев сбивал Жукова репликами. Маршал нервничал, говорил сбивчиво.
Затем начали задавать тон партийные работники, от них Жуков не ожидал 
объективных выступлений. Правда, до перерыва взяли слово маршал Бирюзов и 
адмирал флота Горшков, но они полностью поддерживали докладчика Суслова и от 
себя еще добавили нелицеприятные для Жукова факты.
Бирюзов. «…С момента прихода тов. Жукова на пост министра обороны в 
Министерстве создались невыносимые условия… У Жукова был метод — подавлять… Кто 
ты такой? Кто тебя знает? Я с тебя маршальские погоны сниму!..
Лично я по этой причине вынужден был просить его освободить меня от занимаемой 
должности. Дело не во мне, одном человеке, но ведь в таком положении находились 
и другие…
Товарищ Жуков ни с чьим мнением не считался. Я приведу один из примеров 
игнорирования не только отдельных лиц, но и всех крупных военачальников. По 
заданию министра Генеральным Штабом был разработан проект наставления по 
проведению крупных операций и разослан в округа, а затем было созвано совещание 
всех командующих округами и отдельными армиями. С докладом выступил начальник 
Генерального Штаба. Два дня обсуждался этот вопрос, и почти все единодушно 
высказали мнение о необходимости издания такого наставления. Тов. Жуков заявил, 
что все это несерьезно, что крупному военачальнику, а их может быть только 
единицы, не нужно никакого наставления, так как такой полководец является 
гениальным, а если это так, то они могут ему мешать, вырабатывая у него шаблон.
Так на этом закончилась творческая разработка такого крупного вопроса.»
После перерыва, на вечернем заседании, на трибуну выходили старые боевые 
соратники по войне, от них Жуков ожидал, если не поддержки, то хотя бы 
справедливых оценок. Я не могу приводить их выступления полностью — это займет 
много места, по отдельным цитатам читатели смогут определить настрой и 
направленность всей речи выступающего.
С особенным волнением Жуков увидел на трибуне маршала Соколовского, сколько 
напряженных дней пережито с ним на фронтах, сколько побед одержано: славная 
битва под Москвой и завершающие операции по взятию Берлина. Однако Соколовский 
в самом начале своего выступления заявил:
— Я так же, как и все выступавшие товарищи, вполне удовлетворен тем решением, 
которое вынес наш Центральный Комитет, наш Президиум об улучшении 
партийно—политической работы, а также полностью согласен с докладом тов. 
Суслова. Те положения, которые выдвинули тов. Суслов и ряд выступавших 
товарищей в отношении тов. Жукова, безусловно, правильны, безусловно, верны, и 
та характеристика, которая давалась тов. Жукову выступавшими товарищами, 
совершенно объективна и вот почему.
Сказать, что тов. Жуков недопонимал и недопонимает роли партийно—политической 
работы в армии это, конечно, несостоятельно и несерьезно, и те крупные ошибки, 
которые допущены были Жуковым, конечно, не от недопонимания, как он, выступая 
здесь говорил, это неверно. Дело заключается именно в линии поведения. 
Совершенно правильно говорила тов. Фурцева, именно особой линии поведения.
Я хочу на ряде примеров доказать, что эта особая линия поведения вела к тому, 
чтобы армию прибрать к рукам в полном смысле этого слова и через армию, конечно,
 воздействовать тем или иным путем, я не хочу фантазировать, но воздействовать 
тем или иным путем, может быть, даже на Президиум ЦК, чтобы делалось по его, 
Жукова, желанию…
Товарищ Жуков предлагал Генеральному штабу составить докладную записку в ЦК о 
том, чтобы пограничные войска подчинить Министерству обороны. Почему? 
Пограничные войска выполняют особую службу. Эта служба не армейская. Везде, во 
всех государствах она выполняется совершенно иными путями, иными способами, чем 
несется служба армейская. Я, как начальник Генерального штаба, еле отбился от 
того, чтобы писать такую докладную записку…
Если говорить о Жукове, как о человеке, то Жуков, как человек необычайно 
тщеславная и властная личность. Поскольку раньше была брошена реплика, что я 
высказывался против назначения тов. Жукова министром, то может сложиться, 
впечатление о неблагополучных личных взаимоотношениях, поэтому я хочу пояснить, 
чтобы не создалось у вас впечатления, что я имею что—то личное против Жукова и 
поэтому так резко говорю против него.
Хрущев. «Жуков Вам платил тем же. Он мне говорил, что надо заменить начальника 
Генерального штаба.»
Соколовский. Вы помните, когда в 1946 году Жуков попал в опалу, то, по существу,
 в защиту Жукова выступили только два человека — Конев и я. Причем я выступал 
последним, когда выступили уже все члены Главного Военного Совета, а в Совете 
были и Берия, Маленков, Молотов, последний выступал два раза. Я не постеснялся 
тогда выступить с положительной оценкой и сказать правду, что из себя 
представляет Жуков. Сейчас я выступаю совершенно объективно, без каких—либо 
личных наветов, говорю все, как есть на самом деле.
Возьмите работу коллегий Министерства обороны. Товарищ Бирюзов уже выступал по 
этому вопросу, правильно говорил. Но существу, коллегия Министерства обороны 
была ширмой, прикрываясь которой Жуков, что хотел, то и проводил. Коллегия 
существовала для того, чтобы собрать кого надо и кого не надо и отругать. Любой 
вопрос, который стоял на коллегии, должен был обсуждаться только в угодном тов. 
Жукову направлении, иных мнений на коллегии Жуков не терпел. По сути дела, 
Жуков заставил говорить только так, как он хотел. Какая же это коллегия?..
Я присоединяюсь к решению ЦК о снятии тов. Жукова с поста министра обороны, и 
вся армия поддерживает это решение. Поддерживаю я и те предложения, которые 
вносились здесь, чтобы исключить Жукова из членов Президиума и членов 
Центрального Комитета.
Один из старейших маршалов, сам не раз подпадавший в опалу, Тимошенко стремился 
говорить о деле, о том, какую пользу принесет армии улучшение 
партийно—политической работы. Но все же не удержался и он, посыпал соли на раны 
Жукова.
— Я хорошо знаю Жукова по совместной продолжительной службе и должен откровенно 
сказать, что тенденция неограниченной власти и чувство личной непогрешимости у 
него как бы в крови. Говоря откровенно, он не раз и не два зарывался, и его все 
время на протяжении, начиная с командира полка и выше, в таком виде разбирали. 
Почувствовав себя как бы вне партийного контроля министр обороны маршал Жуков 
заключил Главное Политическое управление в свои «железные» объятия и всячески 
глушил политические организации в Советской Армии и флоте…
Когда вышел на трибуну Конев, Жуков, наверное, подумал, — ну, у этого со мной 
старые счеты, он не упустит возможности меня разделать.
Маршал не ошибся.
Не буду приводить выступление Конева, его содержание отражено в статье, 
опубликованной в «Правде» после Пленума 3.11.57 г. Не ограничился обвинениями в 
адрес Жукова на Пленуме еще и всенародно все это высказал. Правда, Конев, 
позднее, повинившись перед Жуковым, говорил, что его заставили подписать 
готовый текст этой статьи. Но даже если это так, то на трибуне Пленума Конев 
обвинял Жукова не по чужой шпаргалке.
Статья, опубликованная в «Правде», приводится в приложениях.
Выступление Еременко комментировать не стану, всем известно, что Еременко был 
«заклятый» друг Жукова, в книгах своих и многих статьях он настойчиво 
доказывает, что Жуков имел очень косвенное отношение к победе в Сталинградской 
битве, а главные организаторы этой великой победы — он, Еременко, и член 
военного Совета при нем Хрущев.
Еременко так долго доказывал это и на Пленуме, что Брежнев, который в те часы 
вел Пленум, вынужден был прервать его выступление.
На следующий день, 29 октября, выступали Торик, Игнатов, Чуйков, Микоян, 
Захаров, Куусинен, Рокоссовский, Малиновский, Александров, Казаков. Все они 
говорили, как по одному конспекту, лишь добавляя некоторые новые факты, 
усугубляющие вину Жукова.
У маршала наверное гулко забилось сердце, когда слово дали Рокоссовскому. Что 
он скажет? Когда—то Жуков командовал полком в дивизии Рокоссовского. Они были с 
ним на ты, Жуков звал его просто Костей.
Рокоссовский начал с воспоминаний:
— «Мне второй раз приходится присутствовать при разборе дела, касающегося 
товарища Жукова: первый раз после окончания войны, еще при жизни Сталина, и 
сейчас второй раз. Первый раз мы выступали все, в том числе и я, давая 
совершенно объективную оценку товарищу Жукову, указывая его положительные и 
отрицательные стороны… Его выступление тогда было несколько лучше, чем сейчас, 
оно было короче, но он тогда прямо признал, что да, действительно, за мной были 
такие ошибки. Я зазнался, у меня есть известная доля тщеславия и честолюбия, и 
дал слово, что исправит эти ошибки.»
(Бедный Рокоссовский, как ему трудно было говорить. Он не обвиняет Жукова 
напрямую: он цитирует его признания).
Затем Рокоссовский все же сказал о своей обиде, когда в напряженнейшие часы 
сражения под Москвой Жуков оскорбил его в горячке боя. Не желая навлечь на себя 
опалу и все же пытаясь остаться справедливым, Рокоссовский сказал:
— «Говоря о правильности решения партии в отношении человека, который не 
выполнил волю партии, нарушил указания партии…, я скажу, что и я считаю себя в 
известной степени виновным. И многие из нас, находящиеся на руководящих постах, 
должны чувствовать за собой эту вину. Товарищ Жуков проводил неправильную 
линию… и нашей обязанностью было, как членов партии, своевременно обратить на 
это внимание… Я краснею, мне стыдно и больно за то, что своевременно этого не 
сделал и я…»
Рокоссовский был единственным из всех выступавших на Пленуме, кто, хоть немного,
 хоть косвенно пытался поддержать Жукова. Но решение Пленума он все же признал 
«правильным и своевременным».
На последнем заседании Пленума 29 октября дали возможность высказаться и Жукову.
 Он сказал очень коротко, всего несколько фраз, последней была следующая:
— «Я признаю свои ошибки, я их в процессе Пленума глубоко осознал и даю слово 
Центральному Комитету партии полностью устранить имеющиеся у меня недостатки. В 
этом я заверяю через наш Центральный Комитет КПСС всю нашу партию.»
После Жукова выступил с очень длинной речью Хрущев, который больше часа 
буквально громил маршала, особенно всячески принижая и искажая его роль в годы 
войны.
Жуков несколько раз, по ходу его речи бросал реплики:
«Никита Сергеевич, это не совсем правильно, это надо разобрать. Я к этому не 
имею отношения».
«Это не моя затея, я получил указание…»
«Это выдумка. Можно проверить документы».
«Это нашептывание».
После такого «фундаментального» выступления первого секретаря Суслов отказался 
от заключительного слова.
Пленум единогласно принимает решение о выводе Жукова из членов Президиума и 
членов ЦК. Не довольствуясь этим единодушием, а точнее, подкрепляя свои 
действия, Хрущев отступил от регламента и традиций. Видимо в глубине души его 
все же мучило сознание того, что он творит не правое, не хорошее дело, и он 
искал для себя дополнительные опоры.
— «Может быть спросим приглашенных на Пленум товарищей, не членов ЦК, — 
командующих округами, армиями, флотами, членов Военных Советов, всех 
коммунистов, которые приглашены. Кто за то, чтобы вывести товарища Жукова из 
состава Президиума ЦК, прошу поднять руки. Прошу опустить. Кто против? Нет. Кто 
воздержался? Нет. Принимается единогласно.
Голосуют все приглашенные. Кто за то, чтобы вывести из состава ЦК товарища 
Жукова, прошу поднять руки. Прошу опустить. Кто против? Нет. Кто воздержался? 
Нет. Принято единогласно.»
Такого позорного голосования не членов ЦК, не имеющих права участвовать в этом 
голосовании, партия даже при диктаторе Сталине не допускала. С таким же успехом 
«присутствующие» могли проголосовать о снятии с поста президента США или 
другого государства.
После такого единодушия и единомыслия членов Пленума Жуков встал и вышел из 
зала. Но на этот раз он не чеканил строевого шага. Он был подавлен. Позже 
маршал рассказал о своем состоянии в те дни:

«Я вернулся после этого домой и твердо решил не потерять себя, не сломаться, не 
раскиснуть, не утратить силу воли, как бы не было тяжело.
Что мне помогло? Я поступил так. Принял снотворное. Проспал несколько часов. 
Поднялся. Поел. Принял снотворное. Опять заснул. Снова проснулся, снова принял 
снотворное, снова заснул… Так продолжалось пятнадцать суток, которые я проспал 
с короткими перерывами. И я как—то пережил все то, о чем бы я думал, с чем 
внутренне спорил бы, что переживал бы в бодрствующем состоянии, все это я 
пережил, видимо во сне. Спорил и доказывал, и огорчался — все во сне. А потом, 
когда прошли эти пятнадцать суток, поехал на рыбалку….
Так я пережил этот тяжелый момент».




После пленума и до него

Я подробно изучил стенограмму октябрьского Пленума ЦК КПСС. Обдумывал и 
взвешивал каждое выступление, оценивал отношение к Жукову каждого выступающего 
не только с точки зрения обязательной поддержки желания Первого секретаря (а 
оно, конечно же, всем было понятно), но и с учетом фактора времени — все это 
говорилось после XX съезда, который якобы восстанавливал в партии, в стране 
ленинские нормы принципиальности, правдивости и честности. И каждый из 
выступающих, если он того захотел бы, мог высказать свое мнение насчет Жукова, 
даже если оно не совпадало с официальным. Но никто — ни один из выступивших на 
Пленуме — не поддержал, не защитил маршала! Что это? Трусость? Опасение попасть 
в число его единомышленников? А может быть, мстительность, ведь каждый из 
ораторов сам приводил примеры того, как терпел несправедливость и оскорбления 
со стороны Жукова.
Мы здесь оказались перед очень трудной и ответственной дилеммой: нам надо 
решать — или все крупнейшие военачальники, обвинявшие Жукова, были нечестные, 
непорядочные люди, или они говорили правду, и Жуков действительно виноват. 
Давняя мудрая военная поговорка гласит: «Не может быть такое, когда весь строй 
идет не в ногу, а кто—то один в ногу». И еще такая ирония: «Все самое плохое 
скажут о вас друзья».
Значит, Жукова развенчали, осудили и отстранили от должности министра обороны 
правильно?
Вот на этот прямой вопрос, мне кажется, нельзя отвечать однозначно положительно.
 И вот почему. Надо вспомнить, в чем Хрущев обвинял Жукова и в чем 
военачальники поддерживали эти обвинения. Нет, они, конечно же, не были людьми 
непорядочными, они говорили честно, и Жуков был виноват в том, в чем его они 
обвиняли: грубость, несправедливость, порой чрезмерная требовательность, 
унижение и даже оскорбление некоторых старших офицеров и генералов (подчеркиваю 
— не рядовых и не сержантов).
И сам Жуков в заключительном слове признал это. Что же, и он кривил душой? Юлил,
 хотел сбить накал обвинений? Нет, не из того теста был создан Георгий 
Константинович! Он не стал бы унижаться не только перед угрозой лишения звания 
и наград, но даже если бы его поставили к стенке, и под наведенными на него 
расстрельными пистолетами он резал бы в лицо обвинителям правду—матку! Но в тот 
день он понял и осознал, что боевые соратники делают в его адрес справедливые 
обвинения. И он признал их и честно обещал исправить допущенные ошибки.
Но Жуков не признал, и никто из боевых товарищей его не обвинял в намерении 
захватить власть.
Напомню, как Хрущев особенно нажимал на это обвинение:

«Относительно школы диверсантов… Об организации этой школы знали только Жуков и 
Штеменко… (Тому, что Хрущев лгал, приведу доказательства ниже. — В. К.). …Думаю,
 что не случайно Жуков опять возвратил Штеменко в разведывательное управление. 
Очевидно, Штеменко нужен был ему для темных дел… Неизвестно, зачем было 
собирать этих диверсантов без ведома ЦК. Разве это мыслимое дело? И это делает 
министр обороны с его характером. Ведь у Берия тоже была диверсионная группа, и 
перед тем, как его арестовали, Берия вызвал группу головорезов, они были в 
Москве, и если бы его не разоблачили, то неизвестно, чьи головы полетели бы».

Бедный Георгий Константинович, каково было ему слушать сравнение с Берия, 
которого он ненавидел. Но Хрущев наветывал такое сравнение не случайно: это уже 
— измена Родине — статья, предусматривающая высшую меру.
Еще и еще раз я перечитывал выступления маршалов и генералов, и ни один из них 
не обвинял Жукова в этом преступном намерении. То, в чем они его упрекали, 
находится в пределах дисциплинарной провинности: грубость, оскорбления и т. д. 
А обвинения в стремлении к захвату власти — это уже политическое преступление, 
это уже то, что на будущее вычеркивает маршала из состава активно участвующих в 
жизни страны. И это нужно было только одному человеку — Хрущеву, потому что он 
видел огромный авторитет и влияние Жукова в партии и в народе. Говорят, на 
заседаниях Президиума ЦК многие его члены при голосовании по какому—либо 
принципиальному вопросу, когда не были уверены, какую поддержать точку зрения, 
смотрели на Жукова и голосовали так же, как и он. Это, несомненно, замечал и 
Хрущев. Не случайно при аресте Берии именно Жукову было поручено подойти к 
Берии и произнести фразу, на которую в то время никто из членов Политбюро, 
пожалуй, не отважился бы: «Встать, ты арестован!»
А в критические дни, когда положение Хрущева да и его жизнь висели на волоске, 
при сражении на Пленуме с «антипартийной группой Молотова, Маленкова, 
Кагановича» — этих могучих политических вождей, против которых Хрущев в то 
время выглядел не очень—то властным руководителем, вот тогда, понимая все это, 
Хрущев выпустил на трибуну первым Жукова. И он задал тон и в ходе Пленума не 
раз выступал и бросал реплики, к которым члены ЦК очень и очень прислушивались. 
Кстати, и членов ЦК по указанию Жукова тогда срочно привозили на Пленум на 
военных самолетах.
Может быть, именно тогда, отдыхая после Пленума и еще раз перебирая все 
обстоятельства и людей, которые спасли его от гибели, Хрущев где—то в 
глубочайшем, самом сокровенном уголке души понял и решил — Жукова надо убирать, 
потому что даже если не он сам, то кто—то другой, один или группа из числа его, 
Хрущева, недоброжелателей, может опереться на авторитетную, всеми уважаемую 
фигуру Жукова и сбросить его с трона.
Осуществляя свой замысел, Хрущев понимал, что обвинений в дисциплинарном плане 
(грубость, жесткость) недостаточно, что надо выдвигать обвинения 
государственной масштабности. Вот и родились: бонапартизм, захват власти, 
организация вооруженной силы для осуществления заговора.
Но, повторяю, никто из военных не поддержал обвинение в создании «школы 
диверсантов» якобы для захвата власти. И лгал Хрущев, говоря, что о создании 
этой школы знали только Жуков и Штеменко. Военные знали, особенно руководящее 
звено, о легальном и законном формировании спецчасти…
Министерство обороны и министр Жуков действовали в полном соответствии с 
обстановкой тех лет.
В пятидесятых годах в связи с появлением атомного оружия в армии США (а затем и 
у нас) стали создаваться структуры (небольшие подразделения) для ведения 
разведки и уничтожения ракетных установок ввиду того, что эти установки хорошо 
замаскированы — их обнаружить и уничтожить очень трудно. Они и в мирное, и в 
военное время находятся за пределами досягаемости огня артиллерии, а от авиации 
надежно замаскированы и прикрыты зенитными средствами. Вот и предложили военные 
специалисты создать и готовить подразделения разведчиков—диверсантов, из 
которых во время войны создавать группы для уничтожения ракетных установок.
Вот что писали об этом в американской военной печати.
В редакционной статье американского журнала «Бизнес уик» 2 марта 1957 года 
говорится:

«В течение последних четырех лет США ежегодно расходовали в среднем 36,3 
миллиарда долларов на самые крупные в своей истории вооруженные силы мирного 
времени… Никогда раньше за такое короткое время не создавались столь мощные и 
разнообразные образцы новых видов оружия и боевой техники…».

Далее идет перечисление новшеств, в том числе «создание небольших 
самостоятельных частей, оснащенных атомным оружием и действующих в 
рассредоточенных боевых порядках». (Тогда военная мысль США еще 
предусматривала: «Ядерное оружие неизбежно должно быть применено в любой 
будущей войне»).
Но, создавая такие «небольшие части», теоретики понимали, что нечто подобное 
будет создано и у потенциального противника, и то, что для обнаружения и борьбы 
с этими небольшими, но мощными средствами атомного уничтожения нужны особые 
подразделения, потому что обычным войсковым частям такая задача не под силу. И 
вот в этой же статье извещается: «В настоящее время в американской армии 
создаются из добровольцев специальные парашютные части, предназначенные для 
заброски в тыл противника с целью разведки и диверсий».
А журнал «Юнайтед стейтс нэйвэл инститют просидинцс» в августовском номере 1956 
года в статье участника боев в Корее капитана X. Д. Фредерикса говорит о том, 
что такие подразделения созданы и в морской пехоте, и изложены их задачи более 
конкретно:

«Разведывательно—диверсионные подразделения должны быть готовы выполнять 
следующие задачи: уничтожить установки по запуску управляемых ракетных снарядов 
противника, выводить из строя линии связи, разрушать шоссейные и железные 
дороги, мосты и аэродромы, уничтожать склады, вызвать панику гражданского 
населения, собирать сведения о передвижениях, дислокации и планах противника».

К тому году, когда Жукова обвинили в создании тайной школы диверсантов, в 
американской армии уже были не отдельные подразделения, а «Войска специального 
назначения», в которых было три (1, 7, 10–я) группы специального назначения. 
Каждая из них имела специальную технику и вооружение и 1.100 человек, в том 
числе 162 офицера, 570 сержантов (профессионалов своего дела), остальные — 
рядовые, прошедшие специальную подготовку. Зная все это и, как дальновидный 
военачальник, понимая необходимость создания таких частей, исходя из тенденции 
развития тактики и в связи с появлением атомного оружия, Жуков, обсудив вопрос 
с начальником разведуправления и начальником Генерального штаба, решил создать 
воинскую часть специального назначения в центре (ее даже не называли школой 
диверсантов, это по сути было что—то среднее между бригадой и дивизией). А роты 
спецназа (о которых говорил и Хрущев) — в каждом военном округе. Что и было 
осуществлено.
Я имел к этой работе некоторое отношение, и поэтому, мне кажется, здесь уместно 
сделать короткий исторический экскурс, который подтвердит, что обвинение Жукова 
в тайном создании специальной школы разведчиков—диверсантов для захвата власти 
является надуманным, для того чтобы расправиться с маршалом.
До того как была признана криминальной организация этой спецшколы, в Советской 
Армии существовали более солидные учреждения подобного рода. Например, Высшая 
разведывательная школа Генерального штаба. В ней готовили разведчиков высшей 
квалификации на двух факультетах — западном и восточном. Учеба продолжалась 
четыре года. Набирали в школу офицеров, имевших опыт работы в разведке. Я 
учился в этой школе с осени 1944 года (после ранения) до осени 1947 года. Эта 
школа была расформирована в связи с сокращением армии после окончания войны. На 
ее базе были созданы одногодичные Высшие академические курсы при Главном 
разведывательном управлении Генштаба (позднее и ВАК были расформированы). Сюда 
принимались офицеры с высшим образованием, они получали специализацию для 
работы в разведке. Я окончил эти курсы и некоторое время сам работал на этом 
ВАКе преподавателем тактики разведки, до того как был переведен в ГРУ «на 
практическую работу» в отдел генерала Сурина.
В круг моих обязанностей, как старшего офицера этого отдела, вместе с другими 
коллегами, кроме других забот, входило, комплектование, обучение, контроль за 
боевой подготовкой разведывательных подразделений всех сухопутных частей и 
соединений. Занимался я этим до 1954 года. И, как уже сообщил читателям, после 
окончания Литературного института уехал в Туркестанский военный округ.
В 1957 году, когда я командовал полком, который дислоцировался в 30 километрах 
от Ташкента, мне позвонил из штаба округа генерал—майор Черных (начальник 
разведуправления ТуркВО).
Как давний мой знакомый (еще по работе в ГРУ) он сказал:
— Карпов, тут прилетел из Москвы твой старый знакомый, хочет с тобой поговорить.
 Можешь приехать ко мне?
— А кто этот знакомый?
— Передаю трубку…
— Здравствуй, Владимир Васильевич.
Я сразу узнал его по голосу, это был мой бывший шеф заместитель начальника 
Главного разведывательного управления генерал—лейтенант Трусов. Тот самый 
Трусов, который был начальником разведки у Жукова в Берлинской операции, а 
позднее под руководством маршала арестовал правительство Деница. И еще читатели,
 наверное, помнят, мой рассказ о похоронах Сурина, где я сидел рядом с Трусовым.
 (И тогда еще предупредил читателей, что рассказываю об этом не случайно. Вот 
настало время объяснить, почему я делал ту оговорку).
— Здравствуйте, Николай Михайлович!
— Как живешь? Не скучаешь по прежней работе?
— Некогда скучать, в полку всегда много забот.
Он не любил напрасных слов, прямо сказал:
— Надо поговорить. Когда можешь приехать?
Я понимал, что дело не терпит отлагательства, поэтому сказал:
— Да вот сяду в машину и через час буду у вас.
— Ну добро, жду!
В кабинете начальника разведуправления меня встретил один генерал Трусов. 
Поздоровался. Объяснил:
— У Черныха какие—то неотложные дела, передал тебе привет и уехал. Поговорим с 
тобой вдвоем. Темнил старик — отправил сам Черныха — у разведчиков закон: 
лишнего знать никому не полагается.
Вот тогда Николай Михайлович объяснил мне то, что я изложил читателям выше: о 
создании в американской армии, а теперь и в нашей, частей специального 
назначения.
— Они уже созданы. Основа есть. А теперь будем их расширять и укреплять. В 
центре развернем дивизию, а при округах из рот создадим бригады. Ты и сам 
понимаешь, что нам хотелось бы подобрать в командование этой дивизией офицеров, 
знакомых с разведывательной работой. Ты в этом отношении — очень подходящая 
кандидатура — много лет у нас работал. А теперь вот побывал заместителем в 
офицерском училище, полком командуешь. Такое сочетание специальных знаний со 
строевой работой нам очень подходит. Тебе предлагается должность заместителя 
командира дивизии…
Он не называл это формирование «школой диверсантов», как его окрестили на 
Пленуме.
Трусов сделал паузу и посмотрел на меня: как я отреагирую на это предложение.
То, что он сказал, было настолько неожиданно, что я ответил не сразу.
— Подумай, Владимир Васильевич, но недолго. Послезавтра я должен вернуться в 
Москву (он подчеркнул) с твоим положительным ответом.
В те минуты я быстро соображал: как поступить? Служба у меня шла хорошо, работа 
в полку мне нравилась, офицеры и солдаты, да и командование относились ко мне с 
уважением. Да и литературные мои замыслы постепенно осуществлялись. Я писал и 
печатался.
И вот теперь мне предлагают вернуться в старую, закрытую сферу.
Все это я откровенно сказал Николаю Михайловичу. А он видно хотел заманить меня 
перспективой. Знал старый служака, что офицер, даже с душой писателя, не 
безразличен к чинам и должностям.
— Ты в заместителях недолго проходишь. Сразу тебя командиром назначить нельзя — 
должность генеральская, а ты полковник. По штату и заместитель в этой дивизии 
особого назначения тоже генерал. Вот получишь генеральское звание и передвинем 
тебя на командира. Сейчас наметили генерала, но мы его отправили с повышением, 
а ты нам больше подходишь — всю специфику этого дела знаешь отлично, во время 
войны много раз по тылам немцев ходил, это очень близко к тому, чем придется 
заниматься спецназовцам. Вот и будешь их учить.
Очень соблазнительные вещи говорил генерал. Но у меня и по строевой должности 
перспективы открывались хорошие, полк считался одним из лучших в округе, мне 
уже не намекали, а прямо говорили, что скоро буду выдвинут на должность 
заместителя командира дивизии. В общем, я колебался и попросил время на 
размышление.
— Сутки, — коротко определил Трусов. — Завтра в это время даешь положительный 
ответ. Что тебе раздумывать, в нашей системе тебя уважают, твой портрет в музее 
управления висит рядом с портретами других героев—разведчиков. Они посмертно, а 
ты вот живой.
Хитрил Николай Михайлович, по самолюбию мягким бархатом прошелся, наверное, и 
начальник ГРУ наказал ему непременно меня уговорить.
Думал я, конечно же, не сутки. Решил отказаться, главной причиной отказа была 
неминуемая секретность в предстоящей работе. Опять голова будет пухнуть от 
добротного материала, а писать нельзя ни о чем.
Я позвонил генералу Трусову на следующее утро, раньше назначенного времени.
— Когда подъедешь? — спросил он.
— Не приеду.
— Почему?
— Не стану ваше да и свое время тратить. Спасибо вам, Николай Михайлович, за 
доверие, но я останусь на строевой работе. Причины вам уже говорил. У меня одна 
книга на выходе, вторая в работе, а у вас опять все за девятью печатями.
— Ну и напрасно… Нет, ты все же приезжай…
— Нет, не приеду, боюсь, уговорите…
На этом наш разговор завершился. Я чувствовал: генерал Трусов на меня обиделся, 
неловко ему будет возвращаться в Москву, не осуществив задуманное в ГРУ.
Я привел этот случай из своей службы потому, что, на мой взгляд, он является 
хотя и косвенным, но еще одним аргументом, опровергающим какие либо тайные 
замыслы. Новое соединение (даже специального назначения) формировалось как 
войсковое, штатное, а не для заговорщических целей, в которых обвиняли Жукова.
Я не был «агентурщиком». Если бы действительно существовали какие—то тайные 
намерения у маршала и его «пособников», то им больше подошел бы именно 
специалист с агентурным опытом. А меня «вычислили», и генерал Трусов предлагал 
мне работу именно как войсковому разведчику, да еще со строевым и 
педагогическим опытом работы, не говоря уж о фронтовом.
В общем, обвинение Жукова в заговоре и создании силы с целью захвата власти 
было явным вымыслом Хрущева для более надежной компрометации маршала. О ее 
создании Генштабов был издан официальный приказ, обеспечением занимались 
соответствующие управления: оружием, обмундированием и питанием, транспортом, 
средствами связи, жильем и автопарками, то есть все, кому полагалось этим 
заниматься по служебным обязанностям.
После Октябрьского Пленума, «спецшкола» (дивизия) была расформирована. Офицеров 
(туда подбирали лучших из лучших!) уволили в запас, независимо от возраста и 
выслуги лет, почти всех без пенсии. (Как же, «заговорщики»!)
Кстати, в американской армии в 1960 году войска специального назначения, на 
основе приобретенного на многих маневрах опыта переформировали, и было создано 
уже первое соединение (т. е. дивизия) специального назначения, в которое 
входили три группы. Прикиньте: 162 офицера х 3 = 463; 570 сержантов х 3 = 1710 
и несколько тысяч рядовых разведчиков—диверсантов. И ставилась перед ними уже 
задача не только поиска и уничтожения ракетных установок, но и организации в 
тылу противника «сил сопротивления», т. е. диверсионно—подрывных и партизанских 
отрядов из местного населения, снабжение их и руководство боевыми действиями.
Такие спецчасти были в США через два года после «разгона» нашей единственной 
спецдивизии.
А к концу 80–х годов подобные формирования в армии США выросли в «силы 
специальных операций». Их численность почти 40 тысяч человек, они подчинены 
теперь созданному в 1987 году Объединенному командованию специальных операций 
США. В сухопутных войсках они имеют девять групп специального назначения 
(примерная численность каждой приведена выше); четыре группы психологической 
войны; отдельный батальон и 24 отдельные роты гражданской администрации; полк 
«рейнджеров» (три батальона — девять рот); отдельный отряд «дельта»; отдельный 
вертолетный батальон спецназ.
В военно—воздушных силах — авиационная дивизия специального назначения (2–я 
д) — в ней одно авиакрыло, восемь отдельных авиаэскадрилий и один отдельный 
отряд. Имеются группы спецназ и в составе военно—морских сил.
Войска специального назначения готовили обстановку (внутреннюю дестабилизацию) 
еще до высадки регулярных войск в Гватемале, Доминиканской Республике, в Чили, 
на Ямайке, на Гренаде и совсем недавно в Панаме.
В № 7 (1991 г.) «Военно—исторического журнала) в статье С. Семенова «Почему 
«солдаты удачи» учат русский» приведен довольно подробный обзор становления 
войск специального назначения США. Анализируя тактику действий в вышеназванных 
странах, автор сравнивает ее со способами действий групп националистических 
боевиков во многих регионах нашей страны. С. Семенов оговаривается, что он 
«далек от того, чтобы в их происхождении искать «руку ЦРУ» или таких—либо 
других спецслужб…». Но, изучив способы и методы действий боевиков на нашей 
территории, автор находит их схожими с теми, которым обучен и которые применяет 
в своей практике «личный состав американских сил специальных операций».
А у нас, как известно, ведут борьбу с боевиками обычные, не подготовленные к 
этому строевые подразделения и части.
Сформированные недавно в составе МВД подразделения ОМОН являются 
микроскопическими по сравнению с хорошо организованными «силами специальных 
операций». Но и они вызвали сверхэнергичную волну противодействия и 
опорочивания в некоторых печатных органах как в нашей, так и в зарубежной 
прессе. Потому что тамошние профессионалы с появлением наших профессионалов 
почувствовали для себя большую опасность — они могут затруднить и даже сорвать 
осуществление далеко идущих планов «сил специальных операций».
Невозможность применения ядерного оружия (что станет самоубийством и для 
нападающей стороны), сокращение ракетного запаса по договоренности в армиях США 
и у нас, как видим, не снимает с повестки дня соперничество, оно, это 
соперничество, только меняет формы и методы. И новая тактика показывает, что 
теперь мирного времени нет даже в перерывах между «горячими войнами», борьба 
продолжается постоянно в любое время года, денно и нощно.
Третья мировая война, которую объявил Черчилль в своей (недоброй памяти) речи в 
Фултоне в 1946 году, идет уже почти полвека! Перестройка (у нас и на Западе) 
дала возможность заключить договоры о сокращении ядерного ракетного оружия 
различных классов (ставшего просто ненужным в таких количествах) — это хорошее 
доброе дело, но неплохо бы продвинуть «новое мышление» на более высокий уровень 
и в следующем договоре отказаться от новых «постядерных» форм борьбы. Перемены 
в жизни нашей страны после августа 1991 года дают возможность к более широкому 
доверию и отказу от методов «плаща и кинжала». Разведку вели и будут вести во 
все века, пока существуют разные государства на земле. Но давайте вести это 
дело (если это неизбежно) цивилизованными (если это возможно) методами. Зачем 
проливать кровь невинных, исстрадавшихся, так много переживших в XX веке 
советских людей — свободный рынок со всеми его прелестями (без кавычек) и 
недостатками (тоже без кавычек) уже и так шагает по нашей истерзанной земле.
Прошу читателей извинить меня за это отступление. Но оно показывает, что 
расправа над Жуковым, запрет формирования спецчастей на октябрьском Пленуме 
1957 года надолго отбили у наших военных руководителей желание ставить вопрос о 
создании спецчастей в соответствии с требованиями современной стратегии… И все 
это очень напоминает 1941 год, когда мы оказались неподготовленными для 
противодействия армии гитлеровцев, сформированной и вооруженной по последнему 
слову («авантюристической»?) стратегии тех лет.
А теперь вернусь к теме нашего разговора.
Когда я встретился с генералом Трусовым в Москве, на его квартире, уже собирая 
материал для книги о Жукове, он сказал:
— Сильная у тебя интуиция, Владимир Васильевич, если бы ты тогда согласился 
пойти на ту работу, еще неизвестно, как лично для тебя, с твоим прошлым, все 
обернулось бы при разгоне.
Он имел в виду то, что много лет назад, я уже побывал «врагом народа».
— Не было у меня никакой интуиции, Николай Михайлович, просто любовь к 
литературе оказалась сильнее романтики разведывательной работы.
Трусов печально, многозначительно вздохнул и сказал:
— Да, романтика… Многим она стоила жизни за кордоном, да и у нас… Смертельно 
опасна наша романтика и на той, и на своей стороне. Но все же она неизлечима: 
кто один раз ее вкусил — это уже на всю жизнь. Ты вот вроде бы с активной 
работы ушел, а когда пишешь о разведчиках, я ощущаю, как сердце твое замирает.
И он был прав, я всегда пишу о работе разведчиков с волнением, и нередко в эти 
минуты мое старое, много видавшее сердце замирает.
Так Жуков пострадал за свою прозорливость и желание держать армию на уровне 
современных требований военного дела. А политик Хрущев из—за своей амбиции и 
недальновидности не только «улучшил» партполитработу в армии и избавился от 
Жукова, он подставил страну под крупное поражение на одном из этапов третьей 
мировой «холодной» войны.
Через несколько месяцев после Пленума Жуков случайно встретился с Коневым у 
дома, в котором они оба жили на улице Грановского. Конев увидел Жукова, 
остановился у своей машины и ждал его. Конев заговорил первым:
— Добрый день. Ты чего же не заходишь, совсем от нас оторвался. Забыл старых 
друзей.
— О каких друзьях, Иван Степанович, ты говоришь? Если говоришь о себе, так ты 
же заявил на Пленуме, что никогда не был другом Жукова.
— Ты, конечно, всего того не знаешь, что предшествовало Пленуму ЦК. А тогда 
вопрос стоял очень серьезно. Заходи, поговорим.
— Как же это ты так перепугался, Иван Степанович, что стал открещиваться от 
дружбы со мной? А вообще—то я тебя не понимаю, ты же маршал Советского Союза, 
член ЦК, ты знал хорошо: все, что говорилось обо мне является фальшью, 
сфабрикованной против меня с определенной целью. Как же ты не возражал против 
всей этой затеи? Что касается твоего приглашения заходить в Министерство 
обороны, думаю, мне там делать нечего…
Прохожие, узнав маршалов, стали останавливаться и слушать их разговор. Маршалы 
посчитали неприличным выяснять отношения на улице и разошлись.



Жизнь под колпаком

Итак, маршал проспал пятнадцать дней и когда немного пришел в себя, встал 
вопрос — как жить дальше?
Русский богатырь Илья Муромец тридцать три года просидел «сиднем», набирался 
сил, а затем начал вершить подвиги во славу Отечества. Русский богатырь Жуков 
сорок три года отдал ратным делам и вот теперь ему предстояло превратиться в 
«сидня».
Он жил среди людей, они были в соседних квартирах, встречались на улицах, в 
магазинах. Но те, кто служил с ним раньше, завидев издали, переходили на другую 
сторону улицы, чтобы не встретиться. Полная изоляция в окружении живых людей 
оказывается возможна. Газеты, журналы, радио, телевидение, даже когда 
рассказывали о сражениях, которыми руководил Жуков, не упоминали его. Да, что 
там эти дешевые ежедневные угодники и прислужники, откройте в Советской Военной 
энциклопедии первый том, стр. 493–497. (Вышел в 1976 г. через два года после 
смерти Жукова). Статья «Битва под Москвой».
В этой битве, где блестяще проявился полководческий талант Жукова, — (надо же 
докатиться до такой подлости — не нахожу другого подходящего слова) не названо 
имя предводителя наших войск и победителя в этом великом сражении, спасшем 
столицу!
В 12–томной «Истории второй мировой войны» (вышла в 1973–1982 гг.), в 10 томе, 
при описании Берлинской операции Жуков упоминается на стр. 327 только потому, 
что войска под его руководством не смогли взять Зееловские высоты при первом 
штурме. И все — больше ничего Жуков в Берлинской операции не совершил! Если вы 
посмотрите титульные листы этих изданий, где указаны составители и 
ответственные редакторы, то встретите там много знакомых имен, но нет в их 
числе главного оскорбителя и уничижителя — Хрущева, он только указания давал!
Вот так, через четверть века после Октябрьского Пленума 1957 года продолжалась 
травля и предпринимались усилия в государственных масштабах, направленные на то,
 чтобы придать забвению, вычеркнуть из истории маршала Жукова.
Как же нелегко было ему, человеку гордому и благородному, переносить эти 
унижения и надругательства! Только несгибаемый характер и железная воля помогли 
Георгию Константиновичу не сломиться и пережить все это. И еще большая любовь. 
Все эти годы рядом с ним была горячо любимая Галина Александровна. Можно без 
преувеличения сказать, что она спасла Жукова, травмированного стрессовыми 
ситуациями. Своим теплом, вниманием и заботами продлила его жизнь и помогла 
Георгию Константиновичу совершить еще одно дело величайшей важности, я имею в 
виду его работу над книгой «Воспоминания и размышления».
Много написано и рассказано о создании мемуаров маршала и, как во многих других 
случаях, немало и вокруг этой его работы порождено слухов, легенд и выдумки. 
Располагая достоверными документами, я не буду вдаваться в дискуссии, кого—то и 
что—то опровергать. Просто по порядку изложу, как все происходило в 
действительности.
Мысль о написании воспоминаний пришла Жукову без чьей—либо подсказки. Появилось 
много свободного времени. Одолевали размышления о случившимся. Хотелось не 
оправдаться, он не чувствовал себя в чем—то виноватым, хотелось написать правду.
 Придет время, люди прочтут его записи, узнают, почему с ним так обошлись.
Размышляя о наболевшем, Георгий Константинович расширял свои намерения. Почему 
писать только о несправедливостях последних лет? Надо бы и о войне сказать 
правду. Появилось много мемуаров и всё они какие—то причесанные, не передают 
реальный ход событий, приукрашивают, скрывают трудности. Война получается 
фальшивая, победы легкие, враги всегда глупы, их громить не представляло 
трудностей. Надо, обязательно надо изложить все, как было.
Еще будучи министром обороны, Жуков, понимая ценность опыта войны, специальным 
приказом от 15 июня 1957 года создал группу военных историков для написания 
фундаментального военно—исторического труда «развитие военного искусства в годы 
Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.». В эту группу вошли 49 генералов и 
11 полковников, опытные военачальники и ученые историки. Возглавлял этот 
авторский коллектив начальник военно—исторического Управления Генерального 
штаба генерал армии Курасов В. В.
Был включен в эту группу мой старый знакомый, участник войны, кандидат военных 
наук, полковник Стрельников Василий Семенович, в то время старший научный 
сотрудник военно—научного Управления Генерального штаба.
Он не только рассказал мне о событиях, которые будут изложены ниже, но и 
ознакомил с дневниковыми записями тех лет. Так что принцип — вести рассказ 
через участника или очевидца событий — нам поможет пробиться к истине и в этом 
случае.
Во время разработки вопроса о контрнаступлении под Москвой в декабре 1941 года 
авторы создаваемого труда оказались в очень сложном положении. В связи с 
«развенчанием» Жукова появилось несколько статей, излагающих те события 
по—разному. К тому же в докладе на Октябрьском Пленуме Хрущев требовал навести 
порядок в изложении хода войны, что на практике означало снизить заслуги Жукова 
до минимального предела.
На одном из заседаний, когда опять был поднят вопрос, как же поступить, чтобы 
правду соблюсти, но (это прямо не высказывалось) и на себя не навлечь 
недовольства больших руководителей, выступил с предложением полковник 
Стрельников:
— Лучше всех знают и скажут правду участники того контрнаступления — маршал 
Соколовский был начальником штаба Западного фронта, генерал Покровский был 
начальником оперативного управления. Ну и, наконец, сам командующий этого 
фронта маршал Жуков жив и здоров.
При упоминании опального маршала Жукова наступила тишина. Никто не знал, как 
выйти из затруднения, в которое всех поставил Стрельников. Чтобы разрядить 
обстановку, объявили перерыв. Через несколько дней Стрельникова вызвал генерал 
Курасов.
— Вот прочтите эти вопросы, может быть, еще какие—то посчитаете нужным 
добавить? Поедете к Жукову. Мы договорились о встрече.
И по лицу Стрельникова был виден вопрос — почему я? Но потом вспомнилась 
шуточная армейская поговорка «Не проявляй инициативу, ибо тебе придется ее 
осуществлять». Да и встреча с Жуковым предстояла интересная.
А генерал, уловив немой вопрос, сказал:
— Вы сами предлагали такую встречу, не хотим у вас отбирать хлеб.
Жуков назначил встречу в воскресенье 23 ноября 1958 г. (прошел первый год после 
Октябрьского Пленума). И поскольку день воскресный, маршал приглашал 
Стрельникова к себе на дачу с семьей, и машину прислал свою. Жена полковника не 
могла поехать из—за болезни сына. Стрельников прибыл с дочерью Леной. Их 
встретил во дворе сам маршал, в непривычном гражданском костюме. Было только 
лицо Жукова, весь в этой одежде он как—то не воспринимался. Отправив дочку на 
попечение домочадцев, маршал предложил гостю прогуляться по саду.
— Эта дача государственная, ее мне дал Сталин. Я после напряженных боев за 
Москву спал в штабе. Верховный очень удивился, что у меня нет дачи и приказал 
немедленно подыскать. Мне ее как бы за победу под Москвой определили пожизненно.

Жуков был бодр и спокоен, говорил как всегда четко и уверенно, будто и не было 
совсем недавно больших потрясений. Стрельников признался, что не ожидал увидеть 
маршала таким, как прежде.
— Я конечно не мог остаться неуязвимым, — сказал Жуков. — Своего обычного 
состояния я не утратил. Я только потерял веру в людей. Самые близкие и надежные 
оказались мелкими и подлыми.
Вот хотя бы Конев. Мы с ним много лет служили, как говорится бок о бок. Я его 
не раз спасал от неминуемой гибели. Первый раз после разгрома 19 армии, которой 
он командовал. Я буквально уговорил Сталина не отдавать Конева под трибунал. И 
вскоре даже продвинул его на должность командующего фронтом. А второй раз 
обстоятельства для Конева сложились еще более трагично. Он умудрился засадить в 
окружение под Вязьмой пять армий! Все главные силы Западного фронта. Расправа 
над ним, как и над Павловым, была предрешена. В штаб приехала специальная 
комиссия, в ее составе были такие серьезные и опытные в смысле репрессий 
деятели, как Молотов, Берия и Маленков. И опять я спас его. Отговорил Сталина, 
попросил оставить моим замом, а потом опять выдвинул на самостоятельный — 
Калининский фронт. И как же он мне отплатил? На заседании Президиума перед 
октябрьским Пленумом, когда Микоян сказал, что и Конева надо бы разобрать, он 
друг Жукова, я видел сам (он сидел напротив меня), как Конев дрожащими руками 
оторвал лист из блокнота и написал записку Хрущеву, а тот зачитал ее: «Я 
никогда не был и не являюсь сейчас другом Жукова». Ну, а потом, после Пленума, 
он опубликовал в «Правде» разносную статью против меня. Как же после этого 
верить другим, если такой близкий человек поступает так предательски? Да разве 
один Конев оказался таким «другом»!
Погуляв еще недолго, собеседники вошли в дачу. Их встретили жена маршала 
Александра Диевна, небольшого роста, явно болезненная женщина, две дочери — 
Элла и Эра, муж старшей, майор, летчик Василевский (сын маршала Василевского).
Стрельников беспокоился, успеет ли он выполнить свою миссию и задать все 
вопросы по списку генерала Курасова. Но Жуков сказал:
— Сейчас будем обедать.
Перед обедом Жуков предложил рюмочку настойки для аппетита. Стрельников стал 
отказываться. Маршал пообещал:
— Я вас не выдам, пейте!
Он сам и майор показали пример, бойко опрокинув рюмки. За обедом Стрельников 
еще больше убедился, общительность и предупредительность, к такому, казалось бы,
 не маршальских масштабов гостю, объясняется тем, что Жуков прожил этот год 
очень одиноко. Георгий Константинович не скрывал этого:
— Вы второй посетитель.
— Но Василевский ваш родственник.
— Общаемся только по телефону, да через Игоря. Мы не можем дать повод для 
каких—нибудь фантазеров, что два маршала затевают заговор.
В тот вечер полковник задал все вопросы не только по перечню Курасова, но 
показал Жукову и свой список.
Маршал, ознакомясь с ним, сказал:
— Ваши вопросы интереснее официальных я на них отвечу при следующей встрече. 
Оставьте ваш листок.
Стрельников не смел даже надеяться еще на одну беседу и вдруг сам Жуков ее 
предложил. Она состоялась через месяц 20 декабря 1958 и опять в воскресенье. На 
той же даче в Рублево.
Кроме других очень интересных подробностей, которые касались различных операций 
в годы войны, Жуков во время этой встречи высказал свое намерение написать 
воспоминания, и поскольку Стрельников был ученый историк, маршал попросил его 
помочь составить периодизацию войны. Стрельников предложил два варианта. Жукову 
понравился первый, и он захотел, чтобы к следующей встрече Стрельников 
подготовил письменный план его книги и выразил надежду, что и в будущем 
Стрельников будет помогать ему в этой работе. Так зародилась деловая дружба с, 
маршалом не на один год.
Жукова очень заинтересовали советы Стрельникова, он явно желал встретиться 
поскорее, на этот раз машину прислал через неделю, в следующее воскресенье, 
понимая, что в обычные дни полковник может быть занят на службе. На этот раз 
Стрельников как и обещал, привез два письменных варианта плана для мемуаров 
маршала. И еще он взял в библиотеке Академии Фрунзе проект программы по истории 
современного военного искусства, в нем, хотя и схематично, но последовательно 
излагались операции войны и даты их проведения.
— Мне бы еще пригодились даты назначения командующих фронтами, — сказал Жуков.
— Я их подготовлю в следующий раз.
В следующий свой приезд Стрельников показал маршалу статью, опубликованную в 
«Военной мысли» № 10, 1958 г., в ней генерал—лейтенант Платонов и полковник 
Грылев обвиняют Жукова, как командующего 1 Украинским фронтом (тогда маршал в 
конце февраля 1944 года заменил раненого Ватутина) в том, что он упустил 
возможность завершить окружение и уничтожение 4–й танковой армии Манштейна в 
районе Каменец—Подольска.
Оказалось, что Жуков не только читал, но уже написал подробный 
анализ—опровержение на эту публикацию.
— Вот мои возражения этим клеветникам, мой ответ на их путаные размышления, в 
которых концы с концами не сходятся.
Жуков принес карту и, показывая на ней, коротко изложил ход операции трех 
украинских фронтов по освобождению правобережной Украины.
Стрельников сказал:
— В бытность мою преподавателем Военной академии Фрунзе я многократно читал 
лекции и по этой стратегической операции. Знаю немало других публикаций о ней, 
но такой трактовки, как неудача 1–го Украинского фронта не встречал. Это авторы,
 наверное, сделали по заказу. Дайте мне ваш ответ, я посмотрю и сверю кое—какие 
данные.
Жуков попросил:
— Не только сверьте, но и передайте два экземпляра генералу Китаеву, он с вами 
работает в авторской группе, попросите его от моего имени передать их главному 
редактору журнала «Военная мысль».
О дальнейшей судьбе этой статьи Стрельников мне рассказал:
— Я пришел к генерал—лейтенанту Китаеву и вручил ему два экземпляра статьи 
Жукова. И передал разговор с маршалом. Китаев не сумел скрыть испуга. Он даже 
не взял в руки статью и отказался передавать ее в журнал. Меня это очень 
удивило, ведь Китаев был порученцем у Жукова, еще полковником. Маршал 
представлял его к генеральскому званию и не к одной правительственной награде. 
Пришлось мне самому идти к главному редактору журнала «Военная мысль» генералу 
Радецкому и передавать рукопись и просьбу Жукова. Но и здесь меня ожидал 
неприятный сюрприз. Радецкий рукопись взял (два экземпляра), но как—то по 
особому, как что—то горячее, словно обжигающее ему руки. Он был тоже испуган и, 
преодолев заминку, сказал:
— Передайте автору (даже фамилию не назвал!), что статья едва ли будет 
напечатана.
Для читателей (особенно молодых), которые не представляют обстановку тех дней 
(осенью 1958 года), мне кажется, необходимым дополнить рассказ Стрельникова 
следующими пояснениями.
Наращиванием травли Жукова после Октябрьского пленума были статья маршала 
Конева в «Правде» 3.11.1957 года (полный текст в приложении) и статья 
генерал—лейтенанта Платонова и полковника Грылева в № 10 журнала «Военная 
мысль».
Конев осуждает Жукова в морально—нравственном плане: заносчив, груб, склонен к 
авантюризму, не любит политработников.
Статья в журнале еще более оскорбительная, в ней авторы пытаются развенчать 
маршала как полководца, Видимо, они взялись за это не по своей инициативе, а по 
подсказке «сверху». Предметом обсуждения избрана Проскурово—Черновицкая 
операция.
Авторы статьи, искажая уже состоявшееся историческое событие, взялись 
доказывать, что не было в этой операции, приписываемого Жукову окружения 1 
танковой армии немцев, он, якобы, упустил возможность окружить и уничтожить эту 
танковую армию.
В действительности обстоятельства в том далеком теперь 1944 году сложились так.
После завершения Корсунь—Шевченковской операции в Ставке обсуждался вопрос о 
дальнейших действиях. Все склонялись к тому, что весенняя оттепель и распутица 
не позволят проводить активные действия, все дороги и аэродромы «раскисли». Так 
же оценивало положение и гитлеровское командование, надеясь отдышаться после 
неудач. А Жуков на том совещании Ставки предложил использовать фактор 
внезапности — продолжать наступление. После сомнений и обсуждения, члены Ставки 
и, в первую очередь конечно, Сталин, согласились с дерзким, но сулившим, в 
случае удачи, немалый успех предложением Жукова. Ему и было поручено 
осуществлять координацию действий фронтов, которые будут проводить эту операцию.

Жуков все подготовил, создал необходимую группировку войск, отработал с 
командованием соединений вопросы взаимодействия. Но случилась беда: за 
несколько дней до начала наступления, во время выезда в войска, попал в засаду, 
устроенную украинскими националистами (был ранен, а позднее скончался) 
командующий 1–м Украинским фронтом генерал Ватутин Николай Федорович. Верховный 
Главнокомандующий Сталин в такой стрессовой ситуации нашел очень правильный 
выход — назначил командующим 1–м Украинским фронтом Жукова, который был в курсе 
всех тонкостей операции, начиная от ее замысла.
Маршал Жуков в полном соответствии со своим характером и опытом, зажал в 
смертельные клещи группировку Манштейна, кстати, одного из талантливейших 
полководцев в плеяде гитлеровских маршалов.
В своих мемуарах, написанных после войны, Манштейн пытается обелить свою 
репутацию и пишет, что ему удалось вывести из окружения основные силы танковой 
армии. Фельдмаршала понять можно — спасал свою репутацию. Но никак, кроме 
злонамеренной клеветой не назовешь генштабовцев Платонова и Грылева, в 
распоражении которых были фронтовые документы. Вопреки действительности они 
взяли за основу воспоминания битого Манштейна и объявили, что Жуков упустил 
реальную возможность окружения 1–й танковой армии и какой он слабый и неумелый 
полководец.
Жуков написал письмо в редколлегию журнала «Военная мысль», а копию послал 
министру обороны маршалу Малиновскому Р. Я. (знал откуда ветер дует!).
Опираясь на документы, Жуков поэтапно описывает ход боевых действий, 
восстанавливает правду и доказывает, что в Проскурово—Черновицкой операции (не 
он, а советские войска) уничтожили 24 вражеских дивизии, продвинулись на 350 
километров, вышли к предгорьям Карпат, чем разрезали надвое весь восточный 
фронт гитлеровцев, лишив их возможности маневра и взаимодействия. Из окружения 
вырвалась лишь небольшая группа 30–40 танков, которая обеспечивала выход штаба 
Манштейна.
Войска 1–го Украинского фронта, благодаря умелому руководству Жукова, угрожали 
выходом в тыл всей группировке противостоящей 2–му Украинскому фронту, которым 
командовал Конев, и 3–му Украинскому фронту под командованием Малиновского. 
Этой угрозой окружения Жуков во многом облегчил продвижение и успех соседних 
фронтов. А если бы перед началом операции из 1–го Украинского фронта ставка не 
вывела 4–ю общевойсковую армию, 2–ю и 6–ю танковые армии и не передала бы их 
2–му Украинскому фронту (Малиновскому), то Жуков завершил бы окружение и 
разгром противника значительно быстрее и с еще большим эффектом.
И вот спустя много лет Конев и Малиновский, кому так помог Жуков, обеспечив 
фактически успешные действиях их фронтов, пытаются путем подлога снизить 
значение крупнейшей стратегической победы, одержанной 1–м Украинским фронтом 
под руководством маршала Жукова. Забыли оппоненты, поступая, как Иваны, не 
помнящие родства, что именно за эту операцию Жуков был награжден орденом Победы 
№ 1.
Поскольку статья Жукова не была опубликована, привожу ее в приложении. Маршал 
использовал ее при написании соответствующей главы своих мемуаров.



Ни минуты без слежки

Все годы пребывания в опале Жуков постоянно находился под бдительным оком КГБ. 
Велось подслушивание не только его телефонных разговоров, но и вообще все, о 
чем он говорил с близкими, а тем более с гостями в своей квартире или на даче.
Невозможно приводить все документы, подтверждающие это, они займут не меньше 
страниц, чем все в этой книге. Приведу, как пример и документальное 
подтверждение сказанному, только один случай негласного наблюдения за Жуковым в 
годы опалы. Вскоре после возвращения Жукова из Свердловска в 1953 году, когда 
он стал заместителем министра обороны, он получил письмо (4 мая 1953 г.) из 
лагеря в Тайшете, от заключенного, бывшего генерал—лейтенанта Крюкова, с 
просьбой помочь ему снять вымышленные обвинения. Он был осужден на 25 лет, по 
модной тогда статье 58 пункт 10 — антисоветская агитация.
Крюков напоминал в письме маршалу свою долгую и верную службу Отечеству. В 
первой мировой был прапорщиком. В 1918 году добровольцем вступил в Красную 
Армию. В годы гражданской войны прошел путь до командира полка. В войне с 
Финляндией прорывал со своим полком линию Маннергейма, за что награжден орденом 
Ленина. В годы Великой Отечественной командовал дивизией и корпусом. За 
успешные боевые действия удостоен более десяти самых высоких орденов, а так же 
звания Героя Советского Союза. И вот 18 сентября 1946 года арестован. 
(Напоминаю читателям, именно тогда предпринималась, по указанию Сталина, вторая 
попытка создать «заговор Жукова»).
«Меня обвиняли в участии в заговоре, во главе которого якобы стоит маршал 
Жуков», — пишет Крюков.
Вот как он описывает допросы:

«Я не отказываюсь давать показания, но я не знаю, что вам показывать, я ничего 
не знаю о заговоре и сам никакого участия в нем не принимал, давать же ложные 
показания я категорически отказываюсь». Следователь задает вопрос: «Бывал на 
банкетах у Жукова и Буденного? — «Да, бывал». «Какие вопросы решались там?» — 
«О каких вопросах вы говорите? Были банкеты, как и каждый банкет: пили, ели, 
веселились, вот и все». «Врешь, перестань упорствовать, нам все известно». 
«Если вам все известно, что же вы от меня хотите? Уличайте меня тогда фактами». 
«Я буду тебя уличать не фактами, а резиновой палкой. Восхвалял Жукова? Какие 
тосты говорил за него?» «В чем же заключается мое восхваление Жукова? Я не знаю,
 где бы воспрещалось участие на банкетах, причем официальных». «Все ваши 
банкеты это только фикция одна, это не что иное, как собрание заговорщиков. 
Будешь говорить или нет? Даю 10 минут на размышление, после чего эта резиновая 
палка «походит» по тебе». Я сидел у столика и ждал своей участи, следователь 
разгуливал по кабинету с резиновой палкой в руке. «Ну, — говорит следователь, — 
будешь давать показания?» — «Никаких ложных показаний я давать не буду». 
Следователь позвонил по телефону, на его звонок пришел какой—то майор, как 
видно тоже следователь. Капитан Самарин схватил меня за плечи, ударил по ногам 
и повалил на пол. И началось зверское избиение резиновой палкой, причем били по 
очереди, один отдыхает, другой бьет, при этом сыпались различные оскорбления и 
сплошной мат. Я не знаю сколько времени они избивали меня. В полусознательном 
состоянии меня унесли в «бокс». На следующий день часов в 11–12 меня снова 
повели к следователю. Когда ввели в кабинет, меня снова капитан Самарин и тот 
же самый майор начали избивать резиновой палкой. И так меня избивали в течение 
четырех дней и днем и ночью. На пятый день меня вызвал зам. н—ка следственной 
части полковник Лихачев в присутствии следователя кап. Самарина. Первый вопрос, 
который задал мне Лихачев, был: «Ну и после этого ты будешь упорствовать?» Я 
заявил: «Я ложных показаний давать не буду». «Ну, что же, начнем опять избивать.
 Почему ты боишься давать показания? Всем известно, что Жуков предатель, ты 
должен давать показания и этим самым ты облегчишь свою участь, ведь ты только 
«пешка» во всей этой игре. Подумай о своей участи и начинай давать показания».

Не буду дальше цитировать письмо генерала, на 11 страницах он описывает 
подобные издевательства, длилось это мучение три года! — арестован 18.9.48 г., 
осужден в ноябре 1951 года. Приведу несколько заключительных фраз:

«Избитый, голодный, приниженный, бессонные ночи тоже давали себя знать. Я не 
выдержал и подписал. До сих пор я себе простить не могу. Но у меня теплилась 
надежда, что придет время и я смогу сказать правду, почему я подписал.
Но у следователей на этот счет был большой опыт. Перед беседой с прокурором об 
окончании следствия следователь предупредил: «…если вы начнете отказываться 
(уже говорит на «вы»!) от ваших показаний и вообще начнете разговоры о ходе 
следствия, вы только себе напортите. Опять начнем следствие протянется год, 
другой. …Начнем все сначала, да так, что будет покрепче, чем в первый раз».

Из беседы перед судом:

«…если откажетесь от ранее данных показаний и скажете об избиениях — сгноим в 
тюрьме. А у вас перспектива поехать в лагерь, а там жить можно. Помните одно — 
ваша участь решена безвозвратно и ничего вам не поможет. Всем вашим заявлениям 
никто не поверит. И еще советую вам, когда попадете в лагерь, не подумайте 
писать жалобы. Помните одно, куда бы вы ни писали, все попадет ко мне и дальше 
моего стола никуда не попадет, а вас мы за это «запрячем» в такой лагерь, 
откуда никакой связи с миром нет, где вы закончите свое «существование».
Напутствуемый такими «советами» следователя, я на суде признал себя виновным по 
всем пунктам».

Редко, кто осмеливался в те годы сказать слово в защиту арестованного, а тем 
более осужденного. Жуков мог отправить это письмо по инстанциям с резолюцией — 
проверить. А учитывая, что Крюков все же дал показания и подписал протокол, 
признающий Жукова организатором заговора, Георгий Константинович имел все 
основания обидеться за этот оговор. Но маршал знал, как фабрикуются такие 
обвинения. И еще он верил своему товарищу по фронту. Он не просто принял меры, 
а дал ход делу на самом высоком уровне: Жуков обратился официально к главе 
государства и партии. И приложил письмо Крюкова.
Вот что писал Жуков:

«ЦК КПСС товарищу ХРУЩЕВУ Н. С.
Ко мне поступило заявление бывшего командира кавалерийского корпуса 
генерал—лейтенанта Крюкова В. В., арестованного в 1948 году, с просьбой 
передать его в ЦК КПСС.
Крюкова В. В. знаю с 1931 года как одного из добросовестнейших командиров, 
храброго в боях против гитлеровских захватчиков.
Прошу Вас, Никита Сергеевич, по заявлению Крюкова дать указание.
Г. Жуков
2 июня 1953 года № 83–н.»

Хрущев ознакомил с этими материалами членов Президиума ЦК. Вскоре генерал 
Крюков и его жена, известная артистка Русланова, были из лагеря освобождены. 
Надо ли говорить о безмерной благодарности этих осчастливленных людей маршалу 
Жукову за его бесстрашие не только в бою, но и по отношению к КГБ.
Воспользовавшись тем, что дело генерала Крюкова решилось положительно, Жуков не 
раз и на разных уровнях поднимал вопрос о необходимости пересмотра подобных дел 
других генералов. Вот еще один документ, подтверждающий это. К Жукову 
обратилась с письмом жена бывшего маршала Кулика с просьбой установить судьбу 
ее мужа. Жуков поручил главному военному прокурору генералу Ворскому Е. И:

«Почему не говорят правду о Кулике? Я прошу Вас срочно подготовить и дать ответ 
его жене. Мне кажется, что Кулик осужден невинно.
17.5.55 г.

Жуков
».


По служебному положению, как заместитель министра, маршал не имел права 
действовать в обход министра обороны. Но Булганин, причастный к репрессиям, сам 
не поставил бы вопрос о реабилитации осужденных генералов. Я убежден, что 
документ, который будет приведен ниже, хотя и подписан Булганиным, появился по 
инициативе и по настойчивости Жукова. Если учесть, что такая попытка была 
предпринята почти за три года до XX съезда, после которого начались массовые 
реабилитации и были еще «при власти» Маленков, Молотов, Каганович (да и сам 
Хрущев) и другие вожди, причастные к репрессиям, поднимать этот вопрос при том, 
что Жуков сам всего три месяца назад избавился от опалы, такой поступок маршала 
свидетельствует об исключительном его бесстрашии и кристальной порядочности. Но 
не считаться с мнением Жукова, который всего месяц назад активно участвовал в 
аресте Берия, уже не могли, даже те, кто в тайне побаивался возникновения дел о 
реабилитации.
Это была первая ласточка оправдания невинно осужденных. До массового 
освобождения тех, кто еще томился в тюрьмах и лагерях, а так же реабилитации 
погибших, пройдет немало лет.
Итак, познакомьтесь с документом, о котором идет речь.

«Совершенно секретно
В ПРЕЗИДИУМ СОВЕТА МИНИСТРОВ СССР
Товарищу МАЛЕНКОВУ Г. М.
Произведенной тщательной проверкой дел на арестованных генералов и адмиралов 
Советской Армии и Флота и осужденных в период с 1941 по 1952 год установлено, 
что многие из них были арестованы и осуждены необоснованно.
Аресты их производились органами МГБ по непроверенным и необоснованным 
материалам, а расследование предъявленных им обвинений в антисоветской и иной 
вражеской деятельности проводилось необъективно, при этом многолетние 
положительные аттестации по службе в расчет не принимались.
Несмотря на то, что арестованные находились под следствием до 10 и более лет, 
фактов, оправдывающих или смягчающих их вину, не собиралось.
К отдельным арестованным применялись незаконные методы следствия с целью 
понудить их признать вину в «преступлении» или добиться от них клеветнических 
показаний на других лиц.
Так, например, по указанию АБАКУМОВА при отсутствии каких—либо компрометирующих 
и других материалов, без санкции прокурора 10 апреля 1948 года был арестован 
крупный ученый, Лауреат Сталинской премии, доктор технических наук, профессор, 
начальник кафедры военно—морской академии кораблестроения и вооружения, 
вице—адмирал ГОНЧАРОВ Леонид Георгиевич, 1885 года рождения.
После ареста АБАКУМОВ дал указание быв. сотруднику МГБ КОМАРОВУ добиться от 
арестованного ГОНЧАРОВА признаний в шпионаже в пользу английской разведки.
Несмотря на применение физического воздействия, ГОНЧАРОВ признательных 
показаний не дал и на 17 день после ареста умер. В постановлении о прекращении 
дела от 29.V.1948 года указано, что ГОНЧАРОВ якобы умер от приступа грудной 
жабы, тогда как из материалов дела видно, что смерть его наступила в результате 
избиений.
При проверке также выявлено, что из общего числа арестованных в течение 
1941–1942 гг. умерли до суда 12 генералов и адмиралов, большинство из которых 
было арестовано и содержалось много лет под следствием необоснованно.
Установлено также, что при судебном рассмотрении дел на генералов и адмиралов 
Военная Коллегия в ряде случаев подходила к установлению их виновности в 
предъявленном обвинении без учета прошлой положительной их службы в Советской 
Армии, вынося обвинительные приговоры за разговоры, которые по существу не 
носили антисоветского характера, или за проступки по службе, которые не должны 
были повлечь уголовной ответственности.
Всего в период с 1941 по 1952 год было арестовано генералов и адмиралов 101 чел.
 Из них: осуждено Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР — 76 генералов и 
адмиралов и 5 человек — Особым Совещанием при быв. МГБ СССР, 8 генералов были 
освобождены из—под стражи за отсутствием состава преступления и 12 генералов 
умерли, находясь под следствием.
В связи с изложенным вносим следующие предложения:
1. Обязать Военную Коллегию Верховного Суда Союза ССР пересмотреть дела на 
осужденных генералов и адмиралов, имея в виду:
а) прекратить дела и полностью реабилитировать генералов и адмиралов: РОМАНОВА 
Ф. Н., ЦИРУЛЬНИКОВА П. Г., ЧИЧКАНОВА А. С., ГАПИЧА Н. И., ГЕЛВИХА П. А., 
МОШЕНИНА С. А., ЛЯСКИНА Г. О., ГОЛУТШКЕВИЧА В. С., ЖУКОВА И. И., ТИМОШКОВА С. П.
, САМОХИНА А. Г., МИНЮКА Л.Ф., ТУРЖАНСКОГО А. А., ВАСИЛЬЕВА А. Ф., ЖАРОВА Ф. И.,
 ИЛЬИНЫХ П. Ф., ЭЛЬСНИЦА А. Г.,ТОКАРЕВА С. Ф., МРОЧКОВСКОГО С. И, БУРИЧЕНКОВА Г.
 А., ПОПОВА Д. Ф., ШИРМАХЕРА A. Г., БЫЧКОВС КОГО А. Ф., УХОВА В. П., ТЕЛЕГИНА К.
 Ф., ВОРОЖЕЙКИНА Г. А., ТЕРЕНТЬЕВА B. Г., ФИЛАТОВА А. А., КУЗЬМИНА Ф. К., 
ИВАНОВА И. И., КРЮКОВА В. В., ВЛАСОВА В. Е., ПЕТРОВА Е. С., БЕЖАНОВА Г. А., 
ЛАПУШКИНА Я. Я., ВЕЙСА А. А., КЛЕПОВА С. А.;
б) снизить наказание до фактически отбытого ими срока и освободить из—под 
стражи осужденных бывших генералов: КАЛИНИНА С. А., ГЕРАСИМОВА И. М., РОТБЕРГА 
Т. Ю.
2. Обязать МВД СССР:
а) прекратить дела и полностью реабилитировать генералов: ЖУКОВА Г. В., 
ГУСЬКОВА Н. Ф., ДАШИЧЕВА И. Ф., ВАРЕННИКОВА И. С., СИДНЕВА А. М., ИЛЬИНА В. Н., 
ГЛАЗКОВА А. А., МЕЛИКОВА В. А., ПОТАТУРЧЕВА А. Г., ГОНЧАРОВА Л. Г., НАУМОВА И. 
А., ПАУКА И. X., ТАМРУЧИ В. С., СОКОЛОВА Г. И.;
б) прекратить дела и освободить из—под стражи членов семей осужденных генералов,
 подлежащих полной реабилитации.
3. Обязать Министерство обороны СССР обеспечить назначение положенных пенсий 
семьям полностью реабилитированных генералов и адмиралов, умерших в заключении: 
ГЛАЗКОВА А. А., МЕЛИКОВА В. А., ПОТАТУРЧЕВА А. Г., ГОНЧАРОВА Л. Г., НАУМОВА И. 
А., ПАУКА И. X., ТАМРУЧИ В. С., СОКОЛОВА Г. И., ШИРМАХЕРА А. Г.
Н. БУЛГАНИН
Р. РУДЕНКО
А. ЧЕПЦОВ
«11» июля 1953. г.

Став министром обороны, Жуков не раз помогал репрессированным. Он был 
инициатором восстановления справедливости к попавшим в плен. Долгие годы сотни 
тысяч военных (и их родственники) ни в чем неповинные, не редко угодившие в 
плен по вине высоких военачальников, страдали от искусственно создаваемых по 
отношению к ним недоверия и даже презрения.
О том, что именно Жуков поднял этот вопрос и снял с многих тысяч бывших 
военнослужащих необоснованные, надуманные обвинения, написал в своих 
воспоминаниях Константин Симонов.

«В мае 1956 года, после самоубийства А. Фадеева, я встретил Жукова в Колонном 
зале, в комнате президиума, где собрались все, кому предстояло стоять в 
почетном карауле у гроба Фадеева. Жуков приехал немного раньше того времени, 
когда ему предстояло стоять в почетном карауле, и вышло так, что мы полчаса 
проговорили с ним, сидя в уголке этой комнаты.
Тема разговора была неожиданной и для меня, и для обстоятельств, в которых 
происходил этот разговор. Жуков говорил о том, что его волновало и воодушевляло 
тогда, вскоре после XX съезда. Речь шла о восстановлении доброго имени людей, 
оказавшихся в плену главным образом в первый период войны, во время наших 
длительных отступлений и огромных по масштабу окружений.
Насколько я понял, вопрос этот был уже обговорен в Президиуме ЦК, и Жукову как 
министру обороны предстояло внести соответствующие предложения для вынесения по 
ним окончательного решения. Он был воодушевлен предварительно полученной им 
принципиальной поддержкой и говорил об этом с горячностью, даже входившей в 
некоторый контраст с его обычной сдержанностью и немногословием… Видимо, этот 
вопрос касался таких—то самых сильных и глубоких струн его души. Наверное (по 
крайней мере мне так показалось), он давно думал об этом и много лет не мог 
внутренне примириться с тем несправедливым и огульным решением, которое находил 
этот вопрос раньше. Он с горечью говорил: «Мехлис додумался до того, что 
выдвинул формулу: каждый, кто попал в плен, — «предатель родины» и обосновывал 
ее тем, что каждый советский человек, оказавшийся перед угрозой плена, обязан 
был покончить жизнь самоубийством, то есть в сущности требовал, чтобы ко всем 
миллионам погибших на войне прибавилось еще несколько миллионов самоубийц. 
Больше половины этих людей были замучены немцами в плену, умерли от голода и 
болезней, но, исходя из теории Мехлиса, выходило, что даже вернувшиеся, пройдя 
через этот ад, должны были дома встретить такое отношение к себе, чтобы они 
раскаялись в том, что тогда, в 41–м или 42–м, не лишили себя жизни».

Не помню уже в точности всех слов Жукова, но смысл их сводился к тому, что 
позорность формулы Мехлиса — в том недоверии к солдатам и офицерам, которая 
лежит в ее основе, в несправедливом предположении, что все они попали в плен 
из—за собственной трусости.

«Трусы, конечно, были, но как можно думать так о нескольких миллионах попавших 
в плен солдат и офицеров той армии, которая все—таки остановила и разбила 
немцев. Что же, они были другими людьми, чем те, которые потом вошли в Берлин? 
Были из другого теста, хуже, трусливей? Как можно требовать огульного презрения 
ко всем, кто попал в плен в результате всех постигавших нас в начале войны 
катастроф?..»

Снова повторив то, с чего он начал разговор, что отношение к этой трагической 
проблеме будет пересмотрено и что в ЦК единодушное мнение на этот счет, Жуков 
сказал, что он считает своим долгом военного человека сделать сейчас все, чтобы 
предусмотреть наиболее полное восстановление справедливости по отношению ко 
всем, кто заслуживает этого, ничего не забыть и не упустить и восстановить 
попранное достоинство всех честно воевавших и перенесших потом трагедию плена 
солдат и офицеров. «Все эти дни думаю об этом и занят этим», сказал он…»
А теперь вернемся, вернее продолжим разговор о теме, которой посвящена эта 
глава, о повседневной слежке за маршалом, которую я обещал проиллюстрировать 
только на одном примере, касающемся судьбы генерала Крюкова и его жены 
Руслановой.
Недолго прожил истерзанный пытками боевой генерал, он умер в августе 1959 года 
(это уже после Октябрьского Пленума, когда Жуков подвергся не сталинской, а 
хрущевской опале).
И вот познакомьтесь с документом, подтверждающим то, что КГБ ни на минуту не 
ослабляло наблюдения за маршалом.
Чтобы не занимать много места, я бы мог привести его в изложении, но 
разоблачительная подлинность этих строк с адресатом и подписью, мне кажется, 
будут для читателей более интересны, чем мой пересказ.

ОСОБАЯ ПАПКА
СОВ. СЕКРЕТНО
СССР
КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ при СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР
7 сентября 1959 г.
№ 2668–ш
гор. Москва
Товарищу Хрущеву Н. С.
19 августа сего года по случаю смерти генерал—лейтенанта КРЮКОВА жена 
последнего, известная певица Русланова, устроила поминки, на которых в числе 
других были Маршалы Советского Союза т. т. Буденный С. М. и Жуков Г. К.
В процессе беседы среди присутствующих был поднят вопрос и о принятом 
Постановлении Совета Министров Союза ССР № 876 от 27 июля 1959 года о пенсиях 
военнослужащим и их семьям.
Тов. Жуков по этому вопросу заявил, что если он был бы Министром обороны, он не 
допустил бы принятие Правительством нового Постановления о пенсиях 
военнослужащим и их семьям.
Далее он сказал, что тов. Малиновский предоставил свободу, действий начальнику 
Главного Политического Управления генералу армии Голикову, а последний 
разваливает армию.
«В газете «Красная Звезда», продолжал Жуков, изо дня в день помещают статьи с 
призывами поднимать и укреплять авторитет политработников и критиковать 
командиров. В результате такой политики армия будет разложена.»
Высказывания Жукова по этому вопросу были поддержаны тов. Буденным.
По имеющимся в КГБ при Совете Министров СССР данным, большинство офицерского 
состава Советской Армии правильно восприняло Постановление Совета Министров 
Союза ССР № 876 от 27 июля 1959 года о пенсиях военнослужащим и их семьям.
Председатель Комитета Госбезопасности А. Шелепин

Эта докладная председателя КГБ была обсуждена 11 сентября 1959 года на 
заседании Президиума ЦК КПСС. Было принято следующее решение:

«Поручить Секретариату ЦК в соответствии с обменом мнениями на заседании 
Президиума ЦК принять необходимые меры в связи с фактами, изложенными в записке 
КГБ (т. Шелепина) от 7 сентября 1959 г.».

Вот какое значение придавалось чуть ли не каждой фразе, сказанной Жуковым. Два 
военачальника перекинулись, казалось бы, незначительными фразами — о пенсиях, и 
эти слова обсуждает высший орган в государстве — Президиум ЦК! Да не только 
обсуждает, а принимает специальное решение, в результате которого проводится 
несколько важных мероприятий. Какие? А все те же оговор, травля, неотступная 
слежка за Жуковым.
Маршала Жукова, члена партии с 1919 года и генерала Ревякина, члена партии с 
1918 года, вызвали на заседание Комитета Партийного Контроля при ЦК КПСС, 
который возглавлял старейший партийный деятель Шверник. На этом заседании обоих 
участников разговора, несмотря на их заслуги и давнее членство в партии, 
уличали в нежелательных, нездоровых разговорах. Жуков объяснял свои слова тем, 
что это был простой, ни к чему не обязывающий разговор, тем более, что многим 
уволившимся из армии старикам действительно будет тяжело жить на небольшие 
пенсии.
Шверник удивлялся непонятливости Жукова и разъяснял:
— Вы, как старший по званию, и тем более, как бывший министр обороны, должны 
были разъяснить Ревякину то, что он ведет нездоровые политические рассуждения. 
Вы не только не дали отпора, а даже поддержали этот непартийный разговор, 
направленный с одной стороны, против мероприятий партии и правительства, а с 
другой на дискредитацию нового руководства Министерства обороны СССР.
Что должен был ответить Жуков на такую тенденциозную, формальную, дундукскую 
постановку вопроса? Лбом стену не прошибешь и маршал в очередной раз вынужден 
признать свою вину. Только благодаря такому признанию, КПК решил не накладывать 
взыскания, а ограничиться обсуждением этого вопроса. О результатах обсуждения 
докладной КГБ Шверник доложил специальным письмом в ЦК.
Старика маршала Буденного, трижды Героя Советского Союза, члена ЦК и т. д. и т.
 п. заставили дать ЦК письменное объяснение. Вот его текст:

«В ЦК КПСС
На поставленные мне т.т. Л. И. Брежневым и А. И. Кириченко вопросы о том, что 
был ли я 19 августа на похоронах и на поминках генерала Крюкова вместе с 
маршалом Жуковым, где он якобы в моем присутствии говорил о развале армии, о 
необоснованном возвышении тов. Голикова Ф. И. и принижении тов. Малиновского Р. 
Я., а также по пенсиям военнослужащих?
Отвечаю:
1. На похоронах генерала Крюкова не был (был занят на заседании Президиума ЦК 
ДОСААФ).
2. Жукова я видел всего минут 5–10, во дворе дачи Руслановой, когда я вечером 
(около 7 часов) с женой пошел к Руслановой, чтобы оказать человеку внимание в 
тяжелую минуту. В это время присутствующие на поминках разъезжались. Среди них 
был и маршал Жуков.
При этой встрече маршал Жуков ни о чем подобном не говорил.
18.9.59 г.
С. Буденный»

Вот в таких условиях пристального внимания жил изолированный от всех маршал 
Жуков.



На подступах к мемуарам

Встречи Жукова с полковником Стрельниковым продолжались. Во время одной из них 
полковник заговорил о книге маршала Еременко «На Западном направлении», в 
которой действия Брянского фронта под командованием Еременко преподносятся так, 
будто они предопределили будущую победу под Москвой. Это, конечно же, была 
фальсификация. Жуков вспоминал и рассказывал действительный ход боев, а в 
заключении сказал:
— Вранье компрометирует не только Еременко, но и главу нашего правительства, 
без его согласия книга не могла быть опубликована.
1 марта 1959 года Стрельников с дочерью Леной был на квартире у Жукова, что на 
улице Грановского. Кабинет Жукова небольшой, весь заставлен шкафами с книгами. 
На стене картина «Василий Теркин» — подарок автора маршалу к дню рождения. На 
этот раз зашел разговор о книге «Вторая мировая война» под редакцией генерала 
Платонова. Маршал был о ней невысокого мнения, нет анализа ошибок, все 
прилизано. Не отмечены особенности командующих, в общем безликая книга.
Стрельников сказал, что хочет написать статью о нем, о маршале, и просил дать 
или написать подробную биографию.
— Хронику событий и жизни я дам. А вот осмысление их, оценку, надо, чтобы вам 
помог сделать Василевский. Он самый компетентный человек в стратегических 
масштабах. Он знает все тонкости планирования прошлых операций, не только наших 
войск, но и союзников. Обязательно побеседуйте с ним. Я попрошу, чтобы он дал 
согласие. Правда, сейчас Александр Михайлович очень болен. Но будем надеяться, 
скоро поправится.
9 апреля 1959 года на городской квартире после разговоров о боевых делах 
Стрельников спросил:
— А как писались реляции на награждения? Командующими фронтами и армиями?
— Обычно составлялись списки, кого следовало бы наградить, а официальное 
представление — заполнение специального бланка и описание, за что награждается, 
составлялось позднее. Я приходил к Сталину с докладом о завершении операции и в 
конце давал список, кого следовало бы отметить. Сталин обычно сам определял, 
кого каким орденом наградить. Иногда дописывал несколько фамилий, вспоминая ход 
сражения. Разумеется, я свою фамилию в список никогда не включал. После победы 
под Москвой, где я кое—что сделал для этой победы, Сталин не глядя подписал 
длинный список представленных к награде. Настроение у него было хорошее, никого 
не вычеркнул. Список был опубликован в «Правде». Не обнаружив в нем своих 
фамилий, мы с членом Военного Совета Булганиным только переглянулись, но ничего 
не сказали никому по этому поводу. И только спустя месяц, на даче Сталина, при 
работе над картами генерал Антонов как бы мимоходом сказал «А командующего 
фронтом и члена Военного Совета за московскую битву ничем не отметили». «Как же 
так!» — удивился Сталин. «А где вы были, товарищ Антонов, раньше, почему не 
напомнили?» Сталин тут же позвонил Поскребышеву и в тот же вечер по радио было 
объявлено о награждении меня и Булганина орденами Ленина. За Сталинградскую 
операцию я получил орден Суворова, причем, номер первый. И орден Победы тоже 
№ 1 за Черновицко—Проскуровский разгром Манштейна, за ту самую операцию, за 
которую меня ругают в журнале Платонов и Грылев. Все подробности с наградами 
хорошо знает Поскребышев, он живет в этом же доме. Не раз приглашал меня на 
охоту, он теперь тоже пенсионер, но я уклонился, разные мы люди.
В 1946 году Поскребышев прислал мне записку: «Существует приказ о хранении 
секретных документов. Он касается и вас, товарищ Жуков». Прислал эту писульку 
после негласного обыска в моей квартире и на даче. Я собирал карты и некоторые 
документы, надеялся, пригодятся для мемуаров. Пришлось все сдать. Тогда описали 
все наше имущество. То, что я сам купил, то, что мне дарили. За многие вещи 
пришлось еще раз платить — больше 60 тысяч рублей. Даже за ковер, подаренный 
немецкими товарищами в Берлине, взыскали три тысячи рублей (тогда это были 
очень большие деньги! — В. К.). Я не жалуюсь, на жизнь хватает.
Маршал показал постановление правительства о его обеспечении. (Оно было принято 
через полгода после Октябрьского Пленума. Вспомнили!).

СОВЕТ МИНИСТРОВ СССР
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
от 27 февраля 1958 года
№ 240, Москва, Кремль.
Об увольнении в отставку и материальном обеспечении маршала Советского Союза 
Жукова Г. К. Совет Министров СССР постановляет:
1. Уволить маршала Советского Союза Жукова Г. К. в отставку, представив ему 
право ношения военной формы одежды.
2. Выплачивать тов. Жукову Г. К. денежное содержание в сумме 5.5 тысяч рублей, 
оклад по воинскому званию и процентную надбавку за выслуги лет, сохранить за 
ним медицинское обслуживание и лечение, оплату и содержание занимаемой квартиры 
(на равных основаниях с маршалами Советского Союза, состоящими на службе в 
кадрах Вооруженных сил СССР), легковую автомашину для личного пользования за 
счет Министерства обороны СССР.
Обязать Министерство обороны СССР предоставить Жукову Г. К. дачу и содержать ее 
за счет Министерства.

Председатель Совета Министров СССР
Н. БУЛГАНИН


Управляющий делами Совета Министров СССР
КОРОБОВ


29 августа 1959 года на квартире у Жукова Стрельников рассказал, что работа над 
книгой «Развитие военного искусства в годы Великой Отечественной войны 
1941–1945 годов» завершена, авторская группа расформирована, а он получил новое 
назначение в редакторский отдел Главного управления боевой подготовки.
Жуков одобрил его согласие:
— Будете ближе к войскам. Эта работа всегда интереснее. Боевая подготовка — это 
тактика. Тактика — область, где надо смотреть противнику прямо в глаза. Здесь 
вырабатывается мужество. Мне помогал предвидеть развитие кризиса, на всех его 
этапах прежде всего характер тактических действий противника, даже тогда, когда 
был командующим фронтом и представителем Ставки. Помогает предвидению событий и 
сложных ситуаций, знание военной истории. Трижды был прав Суворов, считавший, 
что без светильника истории тактика — потемки.
6 февраля 1960 года Жуков позвонил Стрельникову по телефону, просил приехать. 
Василия Семеновича встретила в прихожей Александра Диевна:
— Приболел. Простыл на рыбалке. На подледный лов на Москва—реку ходил. Скучно 
ему без дела. Страдает от этого.
Жуков страдал не только от безделья. Угнетало его состояние раздвоенности. Он 
был порядочный человек и тяжело переносил состояние, в котором оказался. 
Любимая женщина Галина Александровна с маленькой дочкой Машенькой (она родилась 
в 1957 году) находилась в Москве. А жить приходится в старой квартире с 
законной женой. Очень трудно разрубить этот семейно—традиционный узел.
Жуков сидел в кресле, в халате. Извинился за такой вид. Полковник хотел 
спросить, зачем же позвал, если в таком состоянии? Но воздержался, и так было 
понятно, тоска от безделья, отсутствие любимой работы угнетали маршала.
Чтобы как—то подбодрить Георгия Константиновича полковник спросил:
— Правда ли, что вам предлагают пост Главнокомандующего всех вооруженных сил 
Варшавского договора?
— Нет, этого не было. Да и я не согласился бы. Этот пост символический, а не 
фактический. Главком не имеет никаких прав, даже на инспектирование войск.
Памятуя о совете маршала побеседовать для статьи с Василевским, Стрельников 
спросил — как здоровье Александра Михайловича.
— Не знаю, я его не видел с 1957 года. Он человек не общительный. Зачислили его 
в группу инспекторов — в «райскую группу» — обиделся. Ни разу там не был. А 
меня вот не зачислили. И я не обижаюсь. Жена его очень оберегает. По телефону и 
то очень редко общаемся. Больше через Игоря. Знаю, недавно он очень переживал, 
то что семью лишили второй машины.
— А зачем ему две? Он же никуда не выезжает. Жуков пожал плечами и, помолчав, 
сказал:
— Недавно в поликлинике я встретил Костю Рокоссовского. Костя не тот — постарел,
 пожелтел, выглядит плохо. Сказал, что истинная причина его отъезда из Польши — 
нелады с Гомулкой. Костя был против его прихода к власти. И еще Костя сказал, 
что пишет мемуары, уже накатал больше двух тысяч страниц.
(То, что издано, дает нам основание предположить, что воспоминания 
Рокоссовского не только ополовинили, но и очень пристрастно чистили).
С 1 апреля по 14 июля 1960 года (105 дней) полковник Стрельников после инфаркта 
пролежал в госпитале и как говорит сам «едва богу душу не отдал». Жуков не 
забыл своего постоянного собеседника, прислал в госпиталь телеграмму и не раз 
звонил по телефону — узнавал о состоянии здоровья. И хотя маршал не имел 
никакой официальной должности, имя Жукова говорило само за себя. Врачи проявили 
максимальное внимание к «другу маршала Жукова». После выхода из госпиталя 
Стрельников уволился из армии, но общение с Жуковым не прекращалось. При первой 
встрече поблагодарил маршала за внимание:
— Меня там приняли за генерала. У маршала не может быть знакомый ниже генерала.
— Они наверное не знают поговорку, что генерал
— это поглупевший полковник, — пошутил Жуков. — А я без вас прочитал все новые 
мемуарные книги. Удивительно однообразны своей серостью.
— Это их редакторы обстругивают.
— А еще прочитал Радищева и Рылеева. Сходил на партийное собрание. Я ведь на 
партучете состою в Краснопресненском районе, на заводе «Пресня». Учтите мой 
опыт — там не наши проблемы, гражданские. Люди живут своими интересами. 
Вставайте на учет или в военкомате или где—нибудь в Доме Советской Армии.
Разумеется, в годы, о которых шел разговор, Стрельников не был единственным, с 
кем встречался Жуков. Его навещали генерал Антипенко, маршал Баграмян и еще 
несколько не опасливых людей, маршал все еще был «персоной нон грата», общение 
с ним считалось предосудительным и могло навредить ослушнику.
Подтверждением тому, что опала и слежка продолжались даже за пенсионером, 
находящемся не у дел, в отставке, будет изложено в следующей главе.



Слежка продолжается

Уже шесть лет маршал Жуков жил как обычный гражданин, его не приглашали ни на 
праздничные, ни на юбилейные вечера, в изданиях о войне его имя вычеркивалось. 
Но пристальное наблюдение за ним продолжалось. Сменился председатель Комитета 
госбезопасности, вместо Шелепина назначен Семичастный, но задание Хрущева в 
отношении маршала Жукова оставалось прежним: следить неотступно.
29 мая 1963 года Хрущев получил записку председателя КГБ Шелепина. (Кто ставил 
задачу, тому и докладывал). Вот ксерокопия этой «записочки» на трех страницах.

«СОВ. СЕКРЕТНО
СССР
КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ при СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР
27 мая 1963 г.
№ 1447–с
гор. Москва
Товарищу ХРУЩЕВУ Н. С.
Докладываю Вам некоторые сведения, полученные в последнее время о настроениях 
бывшего Министра Обороны Жукова Г. К.
В беседах с бывшими сослуживцами Жуков во всех подробностях рассказывает о том, 
как готовилось и проводилось заседание Президиума ЦК КПСС, на котором он был 
отстранен от должности министра обороны, и допускает резкие выпады по адресу 
отдельных членов Президиума ЦК:
«Все это дело можно было по—другому отрегулировать, — говорил Жуков, — если бы 
я мог низко склониться, но я не могу кланяться. А потом, почему я должен 
кланяться? Я ни в чем не чувствую вины, чтобы кланяться. Все это приписано было 
конечно с известной целью…».
В разговоре с одним из своих сослуживцев по армии Жуков следующим образом 
отозвался о Малиновском Р. Я.:
«…Это хитрый человек, он умеет подхалимничать. Он никогда против слова не 
скажет. «Слушаю». «Есть». Он свое мнение прячет далеко и старается угодить. А 
такие сейчас как раз и нужны…».
В беседе с генерал—майором в запасе КАРМАНОВЫМ И. М. Жуков заявил:
«У нас… неразумно купеческий размах в отношении помощи. В космическое 
пространство вылетают миллиарды. На полет Гагарина израсходовали около 4 
миллиардов рублей. Никто ни разу не задал вопроса, во что обходятся все эти 
приемы, все эти поездки, приезды к нам гостей и прочее… Жене БИДО сделали 
соболью шубу, я видел. Жене другого члена делегации был подарен бриллиантовый 
набор, в котором находилась бриллиантовая брошь в 12 карат… Это все сейчас 
доходит до широких масс людей… У СТАЛИНА было много нехороших черт, но в 
небережливости государственной копейки его никто не может упрекнуть. Приемов он 
не так много сделал, подарки он никому не давал, кроме своего автографа на 
книге…».
В другой беседе по поводу издания «Истории Великой Отечественной войны» Жуков 
говорил:
«…Лакированная эта история. Я считаю, что в этом отношении описание истории, 
хотя тоже извращенное, но все—таки более честное у немецких генералов, они 
правдивее пишут. А вот История Великой Отечественной войны абсолютно 
неправдивая.
Вот сейчас говорят, что союзники никогда нам не помогали… Но ведь нельзя 
отрицать, что американцы нам гнали столько материалов, без которых мы бы не 
могли формировать свои резервы и не могли бы продолжать войну… Получили 350 
тысяч автомашин, да каких машин!.. У нас не было взрывчатки, пороха. Не было 
чем снаряжать винтовочные патроны. Американцы по—настоящему выручили нас с 
порохом, взрывчаткой. А сколько они нам гнали листовой стали. Разве мы могли 
быстро наладить производство танков, если бы не американская помощь сталью. А 
сейчас представляют дело так, что у нас все это было свое в изобилии.
Эта не история, которая была, а история, которая написана. Она отвечает духу 
современности. Кого надо прославить, о ком надо умолчать… А самое главное 
умалчивается. Он же был Членом Военного Совета Юго—Западного направления. Меня 
можно ругать за начальный период войны. Но 1942 год это же не начальный период 
войны. Начиная от Барвенкова, Харькова, до самой Волги докатился. И никто 
ничего не пишет. А они вместе с ТИМОШЕНКО драпали. Привели одну группу немцев 
на Волгу, а другую группу на Кавказ. А им были подчинены Юго—Западный фронт, 
Южный фронт. Это была достаточная сила… Я не знаю, когда это сможет получить 
освещение, но я пишу все как было, я никого не щажу. Я уже около тысячи страниц 
отмахал. У меня так рассчитано: тысячи 3–4 страниц напишу, а потом можно 
отредактировать…»
По имеющимся у нас данным, Жуков собирается вместе с семьей осенью выехать на 
юг в один из санаториев МО. В это время нами будут приняты меры к ознакомлению 
с написанной им частью воспоминаний.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИТЕТА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ
В. СЕМИЧАСТНЫЙ»

Меняются генсеки, руководители КГБ, а методы подавления неугодных оставались 
прежними. Вот в этой записке прямо сказано — не только подслушивают, но и 
негласные обыски на квартире и даче маршала делают. Уже знают, что он пишет 
воспоминания. А что в них? Какая крамола? Ведь это будут слова Жукова, а ему 
народ верит. Надо принимать меры. И Хрущев, не ограничиваясь прочтением записки 
Семичастного (о чем на ней сделана соответствующая отметка), зачитал ее на 
заседании Президиума ЦК КПСС 7 июня 1963 года. И соратники по руководству 
партией отреагировали как надо: было принято специальное постановление 
Президиума ЦК:

«Поручить т.т. Брежневу, Швернику и Сердюку вызов в ЦК Жукова Г. К. для 
предупредительного разговора с ним в соответствии с обменом мнениями на 
заседании Президиума ЦК».

Исполнительные товарищи на следующей неделе вызвали Жукова на Старую площадь и, 
как было поручено, побеседовали с ним. О чем и в каких тонах был разговор? К 
сожалению, нет в живых ни одного участника той беседы. Позвонить и расспросить 
мне некого. Но был бы я плохим разведчиком, если бы в своей стране, при 
современных благоприятных условиях не добыл бы необходимых нам сведений. Нашел. 
Достал. Обо всем нам расскажет сам Жуков! Подслушивание продолжалось и после 
беседы — вот читайте.

ОСОБАЯ ПАПКА
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
СССР
КОМИТЕТ
ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ при СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР
17 июня 1963 г.
№ 1651–с
гор. Москва
Товарищу ХРУЩЕВУ Н. С.
Докладываю Вам, что после беседы товарищей БРЕЖНЕВА Л. И. и СЕРДЮКА З. Т. с 
Жуковым он рассказал своей жене следующее:
«Мы вызвали вас для того, чтобы поговорить с вами и предупредить вас о 
некоторых вещах. У вас бывают всякие друзья, и вы бываете у друзей. Мы, конечно,
 не против того, что вы с кем—то встречаетесь, но вот при встречах у вас 
ведутся непартийные разговоры. Вы рассказывали, как готовился Пленум в 57 году 
и при этом давали весьма нелестные характеристики Хрущеву, Брежневу и другим 
членам ЦК. Значит, у вас до сих пор нет согласия с решением ЦК, и вы где—то 
нелегально пытаетесь вести борьбу с линией Центрального Комитета. Если это так, 
то это дело довольно серьезное.
Второй вопрос, что ведутся непартийные разговоры в отношении космоса. Что 
правительство ведет неразумную политику в отношении чрезмерных затрат на ракеты,
 чтобы Гагарин полетел, эта ракета стоила 4 миллиарда рублей. Что вообще у нас 
нет бережливости, руководство с купеческим размахом разбрасывает средства на 
помощь слаборазвитым странам. Что устраивают всякие приемы, по нескольку тысяч 
людей созывают, всякие подарки дорогие раздают и прочее. Что, мол, при Сталине 
было по—другому. Все осудили Сталина, его оторванность от народа и прочее. В то 
время, как весь народ, вся партия радуются нашим достижениям в отношении 
космоса, у вас получается несогласие с линией партии в этом вопросе.
Третье. Вы продолжаете разговор о Малиновском, что это весьма подходящая и 
послушная личность для руководства, что он угодник, подхалим и всякая такая 
штука. Малиновский пользуется доверием ЦК. Он член ЦК, министр, пользуется 
доверием Н. С. Хрущева и что такие непартийные разговоры подрывают авторитет ЦК.

Четвертый вопрос. Что у нас неправильно пишется история Великой Отечественной 
войны, что она лакируется, что пишется она в интересах определенных людей, что 
умалчиваются заслуги одних и выпирают заслуги тех, кто не заслужил их. Особенно 
подчеркиваете, кто привел немцев на Волгу. Кто неудачно руководил операцией. И 
что немецкие генералы пишут историю гораздо правдивее, чем пишут наши, комиссия 
ЦК. Затем, что я не согласен с оценкой помощи, которую оказывали американцы. В 
отношении, дескать, транспортных средств, металла и прочего. В то время, мол, 
каждому ясно, какие жертвы понесли мы и какие американцы.
Шестой вопрос. Что мы вас вызвали поговорить по—товарищески, что эти вещи 
недопустимы и что если они будут продолжаться, то мы вынуждены будем поставить 
вопрос на Президиуме ЦК о суровой партийной ответственности.
Я сказал, что постановление 1957 года я принял как коммунист и считал для себя 
законом это решение. И не была случая чтобы я его где—то в какой—то степени 
критиковал. Я хорошо знаю Устав партии и нигде никогда не говорю за исключением 
того, что я лично до сих пор считаю, и это тяжелым камнем лежит у меня на 
сердце. Я не могу смириться с той формулировкой, которая была в постановлении. 
Постановление было принято без меня, и я не имел возможности доказать обратное, 
это вопрос об авантюризме. Где же и когда был авантюристом? В каких делах я был 
авантюристом? Я, 43 года находясь в партии, отвоевав четыре войны, потерял все 
здоровье* ради Родины, я где—нибудь позволял какие—нибудь авантюрные вещи? Где 
факты? Фактов таких нет. И, откровенно говоря, эта неправдивая оценка до сих 
пор лежит тяжелым камнем у меня на сердце. Я вам прямо об этом и заявляю.
Относительно оценки, критики Пленума сказал, что я никаких разговоров не вел. 
Пусть придет этот человек и заявит здесь в моем присутствии. Я даю голову на 
отсечение, что я таких разговоров не вел, я вообще никуда не хожу, ни с кем не 
встречаюсь. Мало ли меня приглашали люди зайти побеседовать, но я чувствую, что 
моей особой интересуются, видимо, хотят что—то узнать, послушать, поэтому я 
избегаю всяких встреч и нигде не бываю, за исключением Карманова — соседа по 
даче, еще там пара человек, полковник один с женой, человека четыре у меня 
знакомых и больше никого нет. Я нигде не бываю, вообще ушел от мира сего и живу 
в одиночестве, так как чувствую, что меня на каждом шагу могут спровоцировать… 
Месяца три спустя после Пленума я встретил Конева. Он спросил, почему я не 
захожу? Я ответил: «Чего мне заходить, я нахожусь в отставке». Он поговорил как,
 что, а потом заявил: «Ты все—таки наш старый товарищ, почему не зайдешь 
поговорить?» Я говорю: «Какой же старый товарищ, когда ты всенародно там сказал,
 что я никакой тебе не товарищ и не друг». — «Ну тогда мало ли что было, знаешь 
какая обстановка была. Тогда нам всем казалось, что дело пахнет серьезным…»
Относительно истории Отечественной войны. Это, говорю, разговор в пользу бедных,
 я по этому вопросу ни с кем не разговаривал. Может быть, в какой—то степени 
разговор был, но его переиначили. И преподнесли именно так, как говорится здесь.
 Относительно того, кто привел немцев на Волгу. Персонально никто не может 
привести, вы же сами понимаете.
Что касается немецких генералов, как они пишут, правдиво или нет. Вы можете 
посмотреть мои заметки на книгах, которые я прочитал, а их очень много. Я 
считаю, что более неправдивой истории, чем написали немецкие генералы, я 
никогда не встречал, не читал. У меня такие заметки, правда, имеются.
«Так что это, говорю, вещь, безусловно, натянутая. Видимо, человек, который об 
этом говорил или сообщал, он передает свое собственное мнение и приписывает мне.
 Насчет американской помощи то же самое. Я, говорю, много выступал, много писал 
статей, в свое время выступал публично и давал соответствующую оценку 
американской помощи и жертв во второй мировой войне. Так что это то же самое 
натянутая откуда—то вещь.
Относительно Малиновского я вам прямо скажу, я эту личность не уважаю. Как 
человека я его не уважаю. Это мое личное дело. Мне никто не может навязать, 
чтобы я его уважал, чтобы я ему симпатизировал. Что касается вот этих 
разговоров относительно Малиновского. В свое время, как известно, его старая 
жена написала весьма такое тревожное письмо, и мне было поручено вести 
следствие, я его вызвал с Дальнего Востока и расследовал. Этот материал был 
передан министру обороны Булганину. Где эти материалы, не знаю. О чем там 
сообщалось? О том, что Малиновский вопреки тому, чтобы вернуться на Родину, 
задержался во Франции в Марокканских частях, якобы поступил туда добровольно 
служить до 20–го года. И тогда, когда уже разгромили Колчака, он почему—то 
через Дальний Восток, через линию фронта Колчака поступил добровольцем в 
Красную Армию.
Эти вещи достаточно известны были в Главном Управлении кадров. Щаденко об этом 
говорил. И Сталин не доверял Малиновскому. Он в свое время был у меня 
начальником штаба. Я его просил на Халхин—Гол к себе, но мне было отказано по 
политическим соображениям, что он не может быть назначен. Какой же это человек? 
Пользуясь присутствием Хрущева на Дальнем Востоке, он позволил в отношении меня 
провокационные вещи. Говорил: «Вы смотрите там за Жуковым. Он вас всех там за 
горло возьмет». Разве я могу уважать такого человека, который так провокационно 
такую вещь позволил по отношению ко мне? А потом выступает с трибуны съезда и 
ему вторит Голиков, что это, мол, Бонапарт, это Наполеон, который стремился к 
захвату власти сначала в армии, потом в стране. Если я стремился, если у меня 
были какие—то акты в этом отношении, какие—то акции, тогда почему же меня не 
арестовали? Если действительно какие—то организационные начала в этом деле были 
заложены. Ясно, что я не только его не уважаю, я ему не доверяю. Это мое личное 
дело».
На все это ему якобы было сказано: «…Мы же не сами выдумали. Может быть, что—то 
прибавлено лишнее, но какие—то разговоры были, значит, что—то такое есть. Мы 
вас обвиняем в том, что вы как коммунист должны были пресечь, резко оборвать 
этих людей и не допускать разговоров. Тогда обошлось так, вас оставили в партии,
 создали вам соответствующие условия, и сейчас видите, мы с вами разговариваем 
не в порядке какого—нибудь такого, а в порядке предупреждения».
На это, по его словам, он ответил: «Я говорю, что не боюсь, пожалуйста. Понимаю,
 что моей личностью многие интересуются, знают, что я много знаю, поэтому 
каждый старается где—то слово какое—то услышать. Я это совершенно отчетливо 
понимаю, поэтому я больше всего боюсь провокаций и всяких сочинительств. Можете,
 говорю, в партийной организации завода справиться. Никогда там никаких 
разговоров не велось, несмотря на то, что со мной пытались многие заговорить. Я 
уклонялся от ответа, или давал такие ответы, какие полагается. Но вот что 
касается вашего вызова, вашего разговора, то я считаю, что он, безусловно, 
полезен. Во всяком случае он заставляет меня присмотреться к людям, к моим 
товарищам, которые меня окружают. Я вам весьма благодарен за то, что вы меня 
пригласили. У меня спросили: «Значит, вы довольны, что мы вас вызвали?» Я 
говорю: «У меня нет оснований быть недовольным». Они добивались признания: 
доволен я или нет, как я реагирую. Я сказал, что я весьма признателен.
Якобы беседовавшие заявили: «Вот видите, мы достаточно чутко и уважительно к 
вам относимся».
Я говорю: «Спасибо за такую чуткость и за такое уважение». Но потом я говорю: 
«Вот я пять—шесть лет по существу ничего не делаю, но ведь я еще 
работоспособный человек». Это я в порядке разведки. «Я физически, слава богу, 
чувствую себя хорошо и умственно до сих пор чувствую, что я еще не рехнулся и 
память у меня хорошая, навыки и знания хорошие, меня можно было бы использовать.
 Используйте. Я готов за Родину служить на любом посту».
Мне было сказано: «Да, но это будет зависеть от вашего дальнейшего поведения».
Я говорю: «Поведение у меня всегда партийное, но вот видите, тут не совсем 
хорошо получается. А потом, почему меня, собственно, отбросили, я не понимаю. Я 
Родине отдал почти всю жизнь. Меня даже лишили возможности работать в этой 
группе».
«Я читаю и пишу. Я могу показать то, что я пишу. Ничего плохого я не пишу. 
Передайте, говорю, привет Никите Сергеевичу, поблагодарите его за внимание».
На вопрос жены: «Но они дружелюбно к тебе относились? Как ты понял?» — Жуков 
заявил: «Нет, ничего. А Сердюк особенно хорошо. Я бы сказал разговор велся 
правильно. К ним поступили материалы, они обязаны были разобраться, в чем дело, 
почему вдруг такие разговоры с моей стороны. Им надо было выяснить лично у 
меня».
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИТЕТА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ
В. СЕМИЧАСТНЫЙ

Вот какие случаются метаморфозы в жизни — неприятный для Жукова документ, 
фактически — политический донос, превратился в архивный экспонат, в котором 
сохранена даже интонация прямой речи маршала. И характер его непреклонный 
опалой не сломили, тому подтверждение его безбоязненные слова в лицо высоким 
представителям Президиума ЦК.
«Я эту личность не уважаю. Как человека я его не уважаю. Это мое личное дело. 
Мне никто не может навязать, чтобы я его уважал…»
О своем образе жизни в эти годы: «…я избегаю всяких встреч и нигде не бываю», 
«за исключением Карманова — соседа по даче, …полковник один с женой…» (маршал, 
наверное имеет в виду Стрельникова, о котором читатели знают). «Я нигде не 
бываю, ушел от мира сего и живу в одиночестве, так как чувствую, меня на каждом 
шагу могут спровоцировать».
А как маршал скучает по работе, по войскам, по милой его сердцу армии. Он 
говорит, что вполне работоспособный человек «почему меня отбросили, я не 
понимаю… Используйте. Я готов за Родину служить на любом посту».
Но никаких должностей Жукову так и не предложили. Опала продолжалась. Настало 
время, когда Георгий Константинович полностью посвятил себя созданию своей 
замечательной книги — «воспоминаний и размышлений».



Сладкие муки творчества

Кроме Стрельникова, с которым встречи продолжались, у маршала появился еще один 
интересный для него собеседник. В 1963 году был опубликован роман писателя 
Василия Соколова «Вторжение». Жуков его прочитал. Книга ему понравилась и он 
написал на нескольких страницах обстоятельный отзыв и указал на некоторые 
неточности, касающиеся его, Жукова. В письме Жуков (по—моему, впервые сообщает, 
как был освобожден из лагеря Рокоссовский). Обычная версия по этому поводу 
ходит такая: перед войной пересмотрели некоторые дела, так как нужны были 
командные кадры и в эту полосу попал и Рокоссовский. Оказывается, не так 
обстояло дело. Жуков заступился за своего бывшего командира дивизии, у которого 
командовал полком, не испугался страшных обвинений, за которые осужден 
Рокоссовский, не поверил им, не побоялся неприятностей и для себя за такое 
заступничество. Вот что написал Жуков в письме Соколову по этому поводу:

«Я просил Сталина освободить его (Рокоссовского) из тюрьмы в 1941 году и 
направить в мое распоряжение в Киевский Особый военный округ, где он вскоре был 
мною назначен на 19 механизированный корпус, во главе которого он и вступил в 
войну».

Кроме письма, Жуков пожелал встретиться с писателем Соколовым. Встреча 
состоялась на квартире, где Жуков жил с Галиной Александровной, на набережной 
Тараса Шевченко. Разговор продолжался шесть часов. Поскольку Соколов работал 
над продолжением романа (который позднее вышел под названием «Крещение»), он 
использовал эту встречу в полной мере и перед уходом написал несколько вопросов 
и просил маршала на них ответить. Жуков ответил со всей своей добросовестностью.
 Два письма первое от 7 января и второе — 2 марта 1964 года, представляют собой,
 на мой взгляд, выдержки из уже написанных воспоминаний Жукова. Объем их больше 
тридцати страниц! Эти письма впервые опубликованы в статье Соколова, в сборнике 
«Маршал Жуков. Каким мы его знали» (издательство Политической литературы. 1988 
год. Москва). Письма и беседы очень интересные и содержательные. Но из—за 
большого объема нет возможности их пересказывать.
Все три письма Жукова были написаны в 1964 году. Я хочу обратить внимание 
читателей на эту дату и особенно на те числа, в которые встречался с маршалом 
полковник Стрельников ноябрь 1958 — и последняя в госпитале в апреле 1967 года. 
Потому, что эти два офицера были первыми, кто помог Жукову собраться с силами и 
настроиться на написание мемуаров, в какой—то степени освоиться в этом новом, 
совершенно несвойственном для строевого служаки предприятии. Позднее много 
появилось претендентов на роль помощников маршала в создании его книги. Они 
сыграли определенную роль, как стимуляторы и технические помощники, но писал 
Жуков свои воспоминания самостоятельно. И если бы не повредили правщики и 
редакторы из комиссий, которые назначались по указанию ЦК (об этом рассказ 
позже), книга была бы еще динамичнее, правдивее и теплее, не было бы в ней 
«довесков», видимых невооруженным глазом.
Итак, вот несколько дат и уточнений, которые говорят сами за себя и, как 
говорится, ставят точки над «и».
Из статьи Евгения Цветаева «Последний подвиг Г. К. Жукова», опубликованной в 
выше указанном сборнике. К. Симонов и С. Смирнов предлагали Жукову свою помощь 
в написании книги. Но маршал отказался, не желая, чтобы она звучала 
по—симоновски или по—смирновски.
«В 1950 году замысел создания книги созрел окончательно».
«В середине 1964 года работа Г. К. Жукова над книгой ускорилась». «В марте 1966 
года рукопись была готова».
Из статьи А. Д. Миркиной в сборнике «Маршал Жуков: полководец и человек» (АПН. 
Москва, 1988 год).
«Летом 1965 года в издательство Агентства Печати Новости пришла телеграмма из 
Бюро АПН в Париже — предлагалось выпустить серию книг политических и военных 
деятелей второй мировой войны. Издательство… решило обратиться с этим 
предложением к маршалу Жукову».
В двух сборниках воспоминаний о маршале Жукове (их названия и реквизиты указаны 
выше) обращает на себя внимание, что все статьи написаны после 1965 года.
Из статьи генерал—лейтенанта Н. Г. Павленко, бывшего главного редактора 
«Военно—исторического журнала».
«Первой нарушила сложившуюся нелепость (изоляция Жукова. — В. К.) редакция 
Военно—исторического журнала. Она опубликовала в 1965 году одну статью Г. К. 
Жукова о Берлинской операции и в 1966 году три статьи о московской битве.
Полковник А. С. Светлишин в статье «Крутые ступени» пишет: «Первая встреча 
произошла 18 мая 1965 года…».
Константин Симонов, «Маршал Жуков (заметки к биографии)»:
«На протяжении 1965–1966 годов у меня было несколько особенно длительных бесед 
с Жуковым». А в конце этих заметок К. Симонов поставил дату их написания: 
«Апрель—май 1968 год».
Другие статьи датированы: С. Смирнов — 1974 г., В. Песков 1970, 1985 гг.; Е. 
Ржевская — 1986 г., Е. Цветаев — 1986 г., Ортенберг — 1987 г., Е. Воробьев — 
1987 г., В. Соколов — 1987 г., Долматовский — 1987 г.
Что же это за рубеж — 1965 год, с которого начинается всплеск внимания к 
Жукову? Почему вдруг многие стали такие храбрые, что, не взирая на табу, начали 
писать о Жукове, интервьюировать его и снимать в кино? Объяснение очень простое 
— 14 октября 1964 года (октябрь становится роковым для многих, в том числе и 
для России в целом!) на Пленуме ЦК Хрущев был освобожден от обязанностей 1–го 
секретаря ЦК и члена Президиума ЦК, за субъективизм и волюнтаризм.
В день двадцатилетия Победы в Великой Отечественной войне 8 мая 1965 года Жуков 
впервые был приглашен на торжественный вечер в Кремль. Когда он вошел во Дворец 
съездов, присутствующие встали и устроили грандиозную овацию в честь маршала. А 
когда в докладе в числе прославленных военачальников была произнесена фамилия 
Жукова, в зале возникла новая овация, все встали и очень долго аплодировали 
стоя. Такая реакция озадачила нового генсека Брежнева и опять возникли 
неприятные для Жукова последствия. В этот день зародилась болезненная ревность 
к славе маршала у Брежнева, нового всесильного вождя партии и главы государства.
 Как выяснится позже, Леонид Ильич мелко гадил маршалу, задерживая издание его 
книги, только потому, что в ней не упоминался новый претендент на историческую 
роль в войне — полковник Брежнев. Ревность и даже боязнь приветственных оваций 
была так велика, что генеральный секретарь, не желая видеть и слышать все это, 
рекомендовал делегату съезда маршалу Жукову, члену партии с 1919 года не 
появляться на съезде. Вот что об этом пишет А. Миркина.

«Брежнев по телефону спрашивает Галину Александровну:
— Неужели маршал действительно собирается на съезд?
— Но он избран делегатом!
— Я знаю об этом. Но ведь такая нагрузка при его состоянии. Часа четыре подряд 
вставать и садиться. Сам не пошел бы, — пошутил Брежнев, — да необходимо. Я бы 
не советовал.
— Но Георгий Константинович хочет быть на съезде, для него это последний долг 
перед партией. Наконец, сам факт присутствия на съезде он рассматривает как 
свою реабилитацию.
— То, что он избран делегатом, — внушительно сказал Брежнев, — и есть признание 
и реабилитация.
— Не успела повесить трубку, — рассказывала Галина Александровна, — как 
началось паломничество. Примчались лечащие врачи, разные должностные лица, — 
все наперебой стали уговаривать Георгия Константиновича не ехать на съезд — 
«поберечь здоровье». Он не возражал. Он все понял».

Но все же после ухода Хрущева с политической арены жизнь маршала стала входить 
в нормальное русло. В том же 1965 году он официально оформил развод с первой 
женой Александрой Дневной и зарегистрировал брак с Галиной Александровной. 
Отныне она стала его законным добрым ангелом—хранителем и вдохновителем на 
творческий труд над книгой воспоминаний. И вот убедительный штрих, 
свидетельствующий о безукоризненной дисциплинированности Жукова: будучи уже 
много лет в отставке, он все же посчитал необходимым написать рапорт:

«В Главное Управление кадров Министерства обороны.
Прошу внести в мой послужной список в связи с расторжением брака с Жуковой А. Д.
 и регистрацией брака с Семеновой Г. А.
Приложение:
1) Свидетельство о расторжении брака от 18.1.1965 г.
2) Свидетельство о браке от 22.1.65 г.

Маршал Советского Союза
Жуков
».

8 февраля 1965 г.»

И еще один документ:

«В 1960 году, марта 8 числа оформлено «Свидетельство об усыновлении». 
Правильнее было бы сказать об «удочерении», но бюрократический формализм 
непреодолим и маршал «усыновлял» свою родную дочь Марию, родившуюся 19.6.1957 
года в Москве: «с присвоением усыновленной фамилии Жукова и отчества Георгиевна,
 о чем в книге записей актов гражданского состояния об усыновлении 1960 года 
марта месяца 8 числа произведена соответствующая запись за № 11».

18 августа 1965 года был подписан договор с АПН на издание книги. При 
подписании его Жуков сказал:
— Одно непременное условие: книга должна быть опубликована прежде всего в СССР, 
а потом уже за рубежом.
Договор подписан, но предстояла еще огромная работа над рукописью, о которой 
подробно рассказала в своих воспоминаниях редактор, ставшая и другом семьи 
Жуковых, Анна Давыдовна Миркина.
Трудности с рукописью были не столько трудовые, сколько бюрократические. Хотя и 
литературная работа давалась маршалу нелегко. Жуков целый день работал за 
письменным столом дома или в архивах. Пять—шесть часов почти ежедневно в архиве 
с документами и пять—шесть часов в своем кабинете на даче. Стол и полки были 
заполнены стопами книг по военной истории, мемуарные, философские труды, 
исследования по экономике и международным отношениям. Все это прочитывалось, 
делались необходимые выписки.
Наряду с работой над рукописью Жуков вел полемику в печати с авторами книг, 
искажавшими правду истории. Так например, в журнале «Октябрь» были опубликованы 
воспоминания маршала Чуйкова В. И. «Конец третьего рейха», в которых он 
утверждал, что войну можно было завершить в начале 1945 года и Берлин взять 
раньше — в феврале. И жертв было бы меньше. Редактор Военно—исторического 
журнала генерал Павленко организовал обсуждение воспоминаний Чуйкова и попросил 
маршала Жукова дать свою ответную статью. Жуков принял участие в дискуссии и 
написал статью «На Берлинском направлении», в которой глубоко проанализировал 
стратегическую обстановку и очень убедительно доказал несостоятельность 
суждений Чуйкова.
Подробно об этой дискуссии я расскажу в следующей главе.



Говорит Жуков

В связи с публикацией воспоминаний маршала Чуйкова, а точнее ввиду его 
утверждения, что война могла быть закончена раньше и с меньшими потерями, 
возникла дискуссия в печати и в военных кругах. Кто мог внести ясность в этот 
очень важный для истории вопрос? Разумеется, самым осведомленным был Жуков, 
который руководил советскими войсками в тех завершающих операциях войны. 
Редакция «Военно—исторического журнала» решила обратиться к маршалу Жукову с 
просьбой написать ответную статью.
А я, работая над этой главой, решил повстречаться с бывшим главным редактором 
этого журнала генерал—лейтенантом Павленко Николаем Григорьевичем. Генерал 
Павленко неоднократно выступал в печати со статьями, в которых рассказывал об 
этой дискуссии, о том, как рождалась ответная статья Жукова, о встрече и беседе 
маршала с учеными и работниками журнала в редакции.
Но мне хотелось уточнить некоторые детали. Мы с генералом Павленко давние 
знакомые, встречались на различных научных конференциях (он доктор исторических 
наук). Николай Григорьевич в своих статьях не раз касался и моих книг и хвалил 
их и критиковал некоторые положения.
На этот раз я навещал его на квартире, он немолод уже 88 лет. В течение месяца 
мы с ним о многом поговорили и кое о чем поспорили. Что же касается моего 
намерения более подробно рассказать о встрече с Жуковым в редакции журнала, то 
Николай Григорьевич и одобрил, и помог мне в этом деле. Я читал его статьи о 
Жукове в сборниках. В одном из них Павленко опубликовал содержание беседы с 
маршалом в редакции журнала.
— Ту беседу записал ваш заместитель полковник В. М. Кравцев, в своей публикации 
вы сказали об этом. Теперь и я хочу воспроизвести ответы Жукова. Чтобы не было 
недоразумения и не получить упреков от критиков (а то и в плагиате могут 
обвинить), я хочу с вами посоветоваться, как представить эту беседу. Она не 
является творением Кравцева, и не ваше создание. Это ответы Жукова. Они мне (да 
и моим читателям) будут интересны, как прямая речь Георгия Константиновича. В 
его воспоминаниях и статьях мы читаем вычищенный, отредактированный текст, а в 
этих ответах я ощущаю живую речь Жукова — эмоциональную, без каких—либо 
предосторожностей, доверительную и честную.
— Я очень понимаю ваш писательский интерес к живому, естественному разговору 
Жукова, — сказал Павленко. — И надеюсь, помогу вам даже больше, чем вы ожидаете.
 В моих опубликованных статьях эта беседа с маршалом кое—где сокращена и 
почищена в языковом отношении. А вам как раз и нужно то, что вычищено! Я 
правильно вас понимаю?
— С вашим опытом, Николай Григорьевич, вы, конечно, уловили то, что меня больше 
всего интересует.
— Так вот, я найду и дам текст первоначальной записи полковника Кравцева без 
чистки и правки.
Я даже не мечтал о такой удаче! Поблагодарив генерала, стал ждать звонка, он 
обещал позвонить, когда найдет в своих многочисленных бумажных «завалах», 
которыми обременены все мы, пишущие.
Звонка все не было. Я очень беспокоился — а вдруг не найдет! Еще раз навестил 
старика, возвращая книгу, которую брал почитать, с любопытнейшим выступлением 
Тухачевского.
— Нет; не нашел, — сокрушался Николай Григорьевич, разводя руками и вздергивая 
плечи. — Куда я ее засунул, понятия не имею! Но есть еще одно место, где я 
попытаюсь поискать.
Я уже потерял надежду получить эту запись. Признаюсь, даже нехорошо подумал о 
старом главном редакторе — или очень осторожничает — как бы чего не вышло! Или 
просто не хочет дать мне этот материал, есть такая профессиональная жадность у 
журналистов. Но, как оказалось, я напрасно так плохо думал о нем, генерал искал 
добросовестно и нашел.
— Приезжайте, раскопал свои залежи!
Вручая мне машинописный текст, Николай Григорьевич рассказал еще интересную 
предысторию появления статьи Жукова.
— Хотя опала вроде бы кончилась, я все же обратился в Идеологический отдел ЦК. 
Меня и моего заместителя Жилина принял заместитель заведующего отделом А. 
Егоров. Выслушав наше намерение насчет заказа Жукову статьи, он откровенно 
сказал: «Идея хорошая. Но я должен об этом доложить в Секретариат ЦК и получить 
там одобрение. А если не посоветуют? Тогда я вам испорчу ваши благие намерения. 
Лучше я не стану обращаться в Секретариат. Ищите другие пути».
Пошел я в Главное политическое управление к генерал—полковнику М. Калашнику. Он 
мне сказал еще более определенно, чем в ЦК: уже заканчивается издание 
шеститомной истории Великой Отечественной войны и обходятся без Жукова. И ваш 
журнал тем более обойдется без него.
Тогда я обратился к начальнику Генерального штаба маршалу М. Захарову. Он 
ответил: «Вы главный редактор, у вас есть редколлегия — вот и решайте — 
заказывать статью или не заказывать».
Это уже был не прямой отказ. Мы посоветовались и заказали. В своей статье 
маршал убедительно доказал, опираясь на документы, что в феврале 1945 года (как 
утверждал Чуйков) советские войска не в состоянии были овладеть Берлином, 
требовалась пауза и серьезная подготовка новой операции. Статья была набрана. 
Но верстка застряла на уровне цензуры, которая, естественно, проинформировала и 
руководство ЦК КПСС. Я сказал об этом Жукову и маршал кому—то звонил, 
«пробивая» свою статью. Наконец «добро» пришло со Старой площади. Статья вышла 
в свет.
Маршал Чуйков написал жалобу. Жалобу разбирал Главпур. Под председательством 
Епишева состоялось совещание с участием маршалов Советского Союза И. X. 
Баграмяна, М. В. Захарова, И. С. Конева, К. С. Москаленко, К. К. Рокоссовского, 
В. Д. Соколовского и других военачальников. Получился прямо военный совет 
высочайших полководческих авторитетов! После детального обсуждения статьи 
Жукова жалоба Чуйкова и его мнение, ранее высказанное в статье, признаны 
неосновательными и единодушно отвергнуты.
13 августа 1966 года в редакции журнала состоялось обсуждение еще одной статьи 
Жукова «Контрнаступление под Москвой», на которое мы пригласили, кроме наших 
сотрудников и ученых, военных историков. Вот эту беседу нам и удалось записать 
довольно подробно, а я вручаю вам, Владимир Васильевич, ее полный текст. И даю 
согласие на ее публикацию.
Ну, а я получил двойное удовольствие — первое, что добыл—таки эту запись, и 
второе — от прочтения прямой речи Георгия Константиновича, будто бы сам с ним 
побеседовал. Надеюсь, и читателям будет любопытно «услышать» маршала.
Беседа по объему длинновата, есть в ее содержании и некоторые, сегодня широко 
известные места, но все же я не хочу выносить ее в приложения, пусть в тексте 
моей мозаики звучит живая речь маршала Жукова.
Встречу открыл генерал Павленко, он обратил внимание присутствующих историков 
на два принципиальных вопроса, содержащихся в статье:
— Первый вопрос. О планировании контрнаступления. Военные историки четверть 
века искали документы по этому вопросу, но их не нашли. И вот в статье Георгия 
Константиновича говорится о том, что планы контрнаступления под Москвой не 
составлялись, а поэтому их нечего искать. Контрнаступление развивалось из 
контрударов. Эта точка зрения довольно обстоятельно мотивируется в статье 
маршала.
Второй вопрос. Большинство присутствующих здесь товарищей не знают о 
состоявшемся 5 января 1942 года совещании в Ставке Верховного 
Главнокомандования, где было принято решение об общем наступлении. Мне кажется, 
что это очень важный вопрос. Мне представляется, что у членов редколлегии будут 
и другие вопросы, связанные как с обороной Москвы, так и с разгромом противника.
 Как у вас, Георгий Константинович, хватит сил часа на два отвечать на наши 
вопросы?
— Зависит от того, какие вопросы будут. Некоторыми вопросами можно «убить» и за 
пять минут, — пошутил Жуков, — если будут легкие, я думаю, что выдержу.
После этого высказывали свое мнение о прочитанном тексте статьи Жукова и 
задавали вопросы профессор Позняк В. Г., профессор Строков А. А., профессор 
Крупченко И. Е., генерал—полковник, академик Самсонов Ф. А., доктора 
исторических наук В. Дашичев, В. Кулишь, В. Поликарпов, кандидат исторических 
наук А. Светлишин.
Я не буду приводить их слова, а сразу перехожу к ответам Жукова. Сначала он 
поблагодарил собеседников за критику и замечания, а затем сказал:
— Об оценке противника. В разговоре со Сталиным я вел речь об истощении 
противника. Следует учесть, что эта оценка касалась в основном тех ударных 
группировок, которым надлежало преодолеть сопротивление войск Западного фронта 
на флангах, обойти и взять Москву. К концу ноября 1941 года эта группировка 
выдохлась и не могла дальше выполнять свои задачи. И не случайно войска 
Гудериана без приказа главного командования немцев начали отходить. То же самое 
произошло и северо—западнее Москвы. Войска танковой армии генерала Гепнера 
также отошли без приказа Гитлера и без приказа командующего войсками группы 
армии «Центр». О чем свидетельствуют эти факты? Они говорят о том, что 
фланговые группировки врага уже не могли выполнять наступательные задачи. А это 
и есть их истощение. Я не говорю об истощении всей группы армии «Центр». 
Наоборот, вы, наверное, заметили, что я везде подчеркивал об особенностях 
нашего фронта. Он перешел в наступление, не имея превосходства в силах и 
средствах. Если вы обратитесь к немецкой исторической литературе, то в ней тоже 
речь идет о крахе наступления на флангах, где действовали ударные группировки. 
Именно этот крах вызвал злобную реакцию гитлеровской Ставки верховного 
главнокомандования. Именно в результате этого краха полетели со своих постов 
генерал—фельдмаршал Браухич, Буш, генерал Гепнер. Мне представляется, что 
вносить в статью какие—нибудь коррективы в оценку противника не стоит. Но 
поскольку у вас вызывает сомнения вопрос оценки противника, подобные сомнения 
могут возникнуть и у читателей. Поэтому будет правильно, если в статью добавить 
пару абзацев о том, что ударные группировки врага действительно выдохлись.
Вопрос о контрнаступлении. Когда командование Западного фронта в конце ноября и 
в начале декабря 1941 года организовывало сопротивление и проводились 
контрудары, оно не задавалось планами осуществления контрнаступления в тех 
масштабах, в которых оно потом осуществилось. Необходимость контрнаступления в 
полной мере была осознана тогда, когда на южном крыле войска генерала Гудериана 
стали пятиться назад, а на северном крыле под ударами наших войск соединения 
Гепнера стали откатываться на запад. По ним наносили удары из района Яхромы 
войска 1–й ударной армии, а из района Красной Поляны наступала бригада генерала 
Лизюкова, входившая в состав вновь развертывавшейся 20–й армии. Задачи армиям 
ставились контрударного порядка: в одном месте разгромить противника и вернуть 
Крюково, а в другом месте взять Солнечногорск и Клин и еще некоторые пункты. 
Задачи войскам по глубине не превышали 20–30 километров. (Реплика с места: «В 
пределах к полсотни километров, не больше»). Дальнейшие задачи войскам 
ставились распорядительным порядком. Все они были согласованы между собой 
примерно 8–9 декабря.
У нас нет такого приказа, который бы мы заранее отдавали войскам (30 ноября или 
1–2 декабря 1941 года) на контрнаступление. И это происходило потому, что у нас 
было слишком мало сил и средств. Первую ударную армию Василия Ивановича 
Кузнецова, прибывшую из резерва на фронт, мы начали вводить по частям еще 29 
ноября, когда танковая группировка противника проскочила через канал 
Москва—Волга в районе Яхромы. Бригады одна за другой последовательно стали 
вводиться в бой и к 6 ноября чуть ли не вся армия была задействована. 
Контрнаступление армии постепенно приобретало все больший и больший размах.
Следовательно, контрнаступление под Москвой не было похоже на контрнаступление 
под Сталинградом или в другом районе. Под Москвой контрнаступление вылилось из 
контрударов. Его развитию, конечно, способствовал ввод новых соединений и удары 
авиацией по войскам противника. Были ли у нас в штабе фронта и в Ставке 
разговоры о контрнаступлении? Такие разговоры, конечно, велись. Например, 
заместитель начальника Генерального штаба Василевский вел разговор с 
командующим войсками Калининского фронта с И. С. Коневым о том, что этому 
фронту надо тоже включиться в контрнаступление. Этот разговор, как видите, 
носит чисто агитационный характер и свидетельствует о том, что 
заблаговременного разработанного плана не было ни в штабе Калининского фронта, 
ни в Ставке Верховного Главнокомандования. Насколько мне помнится, Калининскому 
фронту никаких средств усиления не передавалось.
В первой половине декабря контрнаступление на флангах фронта развивалось весьма 
успешно. Например, на левом крыле фронта перед войсками 10–й и 50–й [армий] и 
группы Белова противник временами просто бежал. По—иному складывалась 
обстановка на Центральном участке фронта. Здесь мы его медленно выталкивали. И 
это объяснялось тем, что в армии, действовавшие в центре фронта, при переходе 
от контрударов в контрнаступление, мы не дали ни одного солдата, ни одного 
пулемета, ни одной пушки. Все что нам поступало из резерва Ставки Верховного 
Главнокомандования мы передавали во фланговые группировки. Мы стремились в 
максимальной степени ослабить и обескровить танковые армии противника и выйти 
на фланги и в тылы группы армий «Центр».
Теперь вновь о Ставке. Товарищи высказывались, чтобы я более объективно осветил 
ее деятельность и сказал пару теплых слов о Сталине. Мне представляется, что, 
прежде всего, больше следует сказать о Генеральном штабе, который очень 
внимательно следил за ходом военных действий Калининского и Западного фронтов, 
своевременно определял момент ослабления группировок противника, а также 
улавливал момент перехода от контрудара в контрнаступление.
Мне кажется, что не все понимают, что представляла собой Ставка Верховного 
Главнокомандования в годы минувшей войны. Я был членом Ставки от первого до 
последнего дня войны. Собиралась ли когда—либо Ставка для обсуждения 
стратегических и других вопрос? Нет. Кто был в Ставке и кто вел там разговоры? 
Сталин. Сталин — это Ставка. Генеральный штаб — его аппарат. Сталин вызывал в 
Ставку, кого он считал нужным и когда считал нужным. Был это член Ставки или 
просто был командующий. Он вызывал его вместе с начальником Генерального штаба 
или с его заместителями. Здесь же заслушивалось мнение командующего и 
Генерального штаба по интересующему вопросу.

Вы правильно считаете, что мало сказано о Верховном. Нужно о нем сказать 
побольше потому, что его роль в обороне Москвы была больше, чем здесь сказано. 
Я хотел бы попросить редакцию восстановить тот абзац, который ею был ранее 
исключен. А в нем было сказано так: ко мне часто обращаются с вопросом, где был 
Сталин во время битвы за Москву. И
я
отвечал: Сталин был в Москве, работал и добивался почти невозможного в 
организации обороны Москвы. Это по—моему самая высшая похвала для Верховного 
Главнокомандующего. А этот пункт выпал. Думаю, что его следует восстановить 
снова. Я разделяю озабоченность товарищей: получается что командование фронта и 
Военный Совет работали, а Ставка где—то была на задворках.
[1]

Вы, наверное, заметили, что я употребил слова «нам приходилось выпрашивать» и 
«нам давалось то, что было возможно» (речь здесь идет о пополнении людьми, 
вооружением, боеприпасами и т. д.). Значит, Верховный действительно следил за 
возможностями и просьбами фронта и он их удовлетворял. Об этом, может быть, 
следует добавить пару слов. А больше добавлять нецелесообразно. По—моему, более 
или менее о Ставке ясно. Я старался здесь, как говорится, более объективно 
высказать свою точку зрения. Конечно, были и довольно неприятные моменты в 
работе Ставки, но я считаю, что выносить их на страницы журнала нецелесообразно.
 Поэтому о них распространяться не стоит.
О психологическом переломе. С началом наступления, конечно, у всех был 
психологический перелом — и у командующего и у солдата. Раз начал 
вырисовываться успех, он захватил и солдат и Военный Совет фронта. Все были в 
приподнятом настроении, все были рады и довольны тем, что началось движение 
вперед. Как этот психологический перелом лучше показать, пусть редактор 
подумает и подскажет.
Нельзя ли все же разграничить по времени контрудар и контрнаступления? Никакого 
такого разграничения в жизни не было. Эти события тесно переплетались и одно 
вытекало из другого (контрнаступление вытекало из контрудара). Вряд ли здесь 
подойдет академическая мерка в разграничениях событий. Статья отражает события 
так, как они были в жизни. И думаю, что она от этого не теряет. Это 
свидетельствует также и о том, что мы улавливали каждый подходящий момент в 
интересах разгрома противника.
Упоминалось здесь о том, что я о контрнаступлении лет десять тому назад говорил 
нечто другое. Я не припоминаю деталей этого разговора. Но я и тогда говорил и 
сейчас повторяю, что под Москвой не было того классического контрнаступления, 
как мы его понимаем. Не было его и как отдельного этапа. Этот вид военных 
действий возник самим ходом событий. Ели бы противник оказал более серьезное 
сопротивление нашим контрударам, то, разумеется, никакого контрнаступления не 
состоялось бы. Ставке пришлось бы сосредотачивать новые силы, новые 
перегруппировки для того, чтобы сломить сопротивление противника. Тогда бы речь 
шла о подготовке к контрнаступлению. В этом случае мы, конечно, не обошлись бы 
1–ой и 10–ой армиями.
Почему была введена в дело 20–я армия? В 22 км от Москвы находится населенный 
пункт Красная Поляна. Вот тут и образовалась в нашем фронте дыра.

Ее—то и закрывали бригады группы генерала Лизюкова, выдвинутой из московской 
зоны обороны. Туда же по приказу Сталина выехал член Военного Совета Н. 
Булганин с задачей «отобрать обратно у противника Красную Поляну». Подчеркиваю, 
речь шла только о Красной Поляне, но не дальше. В это же время меня послал 
Сталин в 16–ю армию, в дивизию Белобородова, тоже отвоевывать от противника 
деревню Дедово.
[2]

Этот эпизод высвечивает некоторые особенности нашего Верховного. Хотя он тоже в 
данном случае не виноват. Ему подсказывали не то, что следовало: думали, что 
противник захватил город Дедовск.
О дорогах. Ну, вы, наверное, хорошо знаете, что мы занимали деревни, а в 
деревнях кроме калек никого не оставалось — все трудоспособное население немцы 
угоняли. И местного населения, как такового, собственно говоря, мы и не видели, 
поэтому некого было использовать. Но и все же, кое—где в крупных населенных 
пунктах, в городах местное население было использовано достаточно. Конечно, я 
затруднюсь сейчас сказать конкретно, где, что было использовано, это в мои 
функции не входило, как командующего.
О смене командных пунктов. Здесь поднимался вопрос о том, что в тех условиях 
никто не разрешил бы менять командный пункт фронта назад. Простите, уж если 
командующий фронтом решил сменить командный пункт, то Ставка бы не возражала. 
Расположение командного пункта должно отвечать интересам управления войсками — 
и, как я считаю, откуда я считаю нужным управлять, Ставка не может мне указать. 
Но, конечно, сами понимаете, что штаб фронта был расположен на недопустимо 
близком расстоянии от противника, по существу в зоне дальнего артиллерийского 
огня. Это, конечно, неправильно. Но мы, откровенно говоря, тогда даже и не 
думали об этом. А вот сейчас я думаю, что не вредно с точки зрения понимания 
этого вопроса порассуждать. И штабы армий, конечно, тоже были на недопустимо 
близком расстоянии. Штабов было много, и если бы эта цепочка двинулась назад, 
чтобы сказал солдат? «А, высшее начальство начинает пятиться назад, не пора ли 
и нам». Это вполне естественная человеческая слабость.
Был такой эпизод. О нем можно у И. С. Хохлова и Н. А. Булганина (члены Военного 
совета) спросить. Дело было, по—моему, 2–го или 3–го декабря, когда у нас в 
центре фронта, на стыке 5–й и 33–й армий, прорвался небольшой отряд противника 
и повел наступление на Апрелевку. Видимо, это был полк, может быть даже 
усиленный полк. В березовом лесочке наш полк охраны штаба фронта завязал бой с 
прорвавшимся противником. Ему помогали, конечно, и офицеры штаба. Наш полк был 
сильным и к тому же возглавлялся опытными и энергичными командирами. Надо 
отметить, что вклинение вражеского отряда кое—кого поднапугало. Ко мне, 
например, пришел И. С. Хохлов и заявил: «Пора сматываться». Но производить 
смену командного пункта тогда, когда противник пришел сюда, уже нет смысла — 
надо драться. Так что моменты, конечно, были не совсем подходящие для спокойной 
работы штаба. Но это был единственный случай, а в остальное время нас ничего не 
волновало.
В период боев на ближних подступах к Москве Генеральный штаб имел уже хорошо 
налаженную связь с фронтами также из Арзамаса, где находился Б. М. Шапошников. 
И я с ним несколько раз говорил по телефону ВЧ. В Москве оставался Василевский 
с оперативной группой. (Вопрос с места: Не по этой ли причине директива была 
подписана Сталиным и Василевским?) Ответ: да, по этой. В конце ноября 1941–го 
под кабинетом Сталина в Кремле был оборудован командный пункт. И Василевский 
находился либо на нем, либо в Генштабе.
Об оценке прибывших армий из резерва. Мне не хотелось бы поднимать вопрос о том,
 что эти армии были небоеспособны. Это нам ничего не даст. А в целом 
характеристика наступающих войск фронта отражена, по—моему, вполне достаточно. 
Ну что это нам даст, если я скажу, что 10–ая армия, во главе которой стоял 
Голиков, тогда пришла недостаточно обученной и прочее, и прочее? Ничего. Тем 
более, что Голиков о своей армии и о степени ее готовности писал сам. Кузнецов 
Василий Иванович тоже о своей 1–ой ударной армии говорил. Я не знаю, следует ли 
расширять этот вопрос. Мне кажется, что не следует.
(С места: Это, естественно, в той поспешности, с которой резервы готовились).
Да, мы вводили много дивизий, которые совершенно не были подготовлены, были 
плохо вооружены, приходили сегодня на фронт — завтра мы их толкали в бой. 
Конечно, и отдача была соответствующая.
О решении по стратегическому наступлению. 5 января 1942 года у Сталина на 
совещании присутствовали: Ворошилов, Новиков (Главнокомандующий 
Военно—Воздушными Силами), Маленков, Берия, Вознесенский (Председатель 
Госплана), Шапошников и, кажется, был еще Василевский.
Главный удар намечалось нанести по группе армий «Центр». Ее разгром должны были 
осуществить войска Западного, Калининского, левого крыла Северо—Западного и 
Брянского фронтов. Перед войсками Ленинградского, правого крыла 
Северо—Западного фронтов и Балтийским флотом ставилась задача разгромить группу 
армий «Север» и ликвидировать блокаду Ленинграда. Войска Юго—Западного и Южного 
фронтов должны были нанести поражение группе армий «Юг» и освободить Донбасс. 
Кавказскому фронту и Черноморскому флоту надлежало освободить Крым. Переход в 
общее наступление намечалось осуществить в крайне сжатые сроки.

Резюмируя выступление Шапошникова,
[3]
Сталин сказал:

— Немцы сейчас в растерянности от поражения под Москвой, плохо подготовились к 
зиме. Теперь самый подходящий момент для перехода в общее наступление.
План общего наступления был очень большой, но для его выполнения мы тогда не 
имели ни сил, ни средств.
— Кто желает высказаться? — спросил Сталин после того, как начальник 
Генерального штаба изложил весь этот план.
Я попросил слова и доложил, что на западном стратегическом направлении, где 
создались более благоприятные условия и противник еще не успел восстановить 
боеспособность своих частей, фронтам надо продолжать наступление. Но для этого 
необходимо пополнить их личным составом, боевой техникой и усилить резервами, в 
первую очередь танковыми частями, без чего трудно выполнять планируемые задачи. 
Что касается наступления наших войск под Ленинградом и на юго—западном 
направлении, то там они стоят перед необходимостью прорывать серьезную оборону 
и без наличия мощных артиллерийских средств не смогут сделать этого, а только 
измотаются и понесут большие, ничем не оправданные потери. Поэтому надо усилить 
фронты западного направления и здесь вести более мощное наступление, на других 
же направлениях от наступления пока следует воздержаться.
Из реплик, брошенных Сталиным по ходу моего выступления, я понял, что решение 
уже принято и пересмотрено не будет. Однако выступивший вслед за мной Н. А. 
Вознесенский также высказался против общего наступления. Он аргументировал это 
тем, что мы не располагали материальными возможностями, достаточными для 
обеспечения одновременного наступления всех фронтов.
Но тут же Маленков и Берия выступили с возражениями Вознесенскому. Они заявили, 
всегда какие—то непредвиденные трудности находятся, но их можно преодолеть. А 
на самом деле были такие периоды, когда мы устанавливали норму расхода снарядов 
— один выстрел на орудие и 2–3 мины на миномет в день. Вы сами понимаете, если 
пушка сделает один выстрел в день, какой тут может быть результат. Почему, мол, 
командующий фронтом не нашел мужества опротестовать такое решение? Но такие 
мужественные поступки, конечно, были в жизни.
Сталин требовал от нас наступать. Он говорил, если у вас сегодня нет результата,
 завтра будет, тем более, вы будете сковывать противника, а в это время 
результат будет на других участках. Конечно, эти рассуждения младенческие: у 
нас в действительности нигде не было результатов; ни на Калининском, ни на 
Западном, ни на Юго—Западном фронтах. Но были ли вообще где—либо успехи зимой 
1942 года? Как известно, Ленинградский фронт и правое, крыло северо—западного 
фронта, наступая на северо—западном направлении, не продвинулись ни на один 
метр. А на Юге? — То же самое.
В итоге жертв много, расход материальных средств большой, а общестратегического 
результата никакого. А если бы имевшиеся у нас в то время силы и средства были 
использованы на Запад ном направлении, то итог был бы иной, я голову даю на 
отсечение, что безусловно противник был бы нами разгромлен и отброшен, по 
крайней мере на линию Смоленска. Тем более, левое крыло Северо—Западного фронта 
— ведь оно продвинулось чуть ли не до Великих Лук и даже к Витебску. Правда, 
там противник не имел никакой обороны. На этом направлении можно было запустить 
еще две армии дополнительно и оттуда нанести удар во фланг и тыл всей его 
центральной группировке. А сил не было.
И не случайно Верховный забеспокоился, он резервы—то растранжирил, а потом 
начал вытаскивать с Западного фронта: 30–ю армию, передав ее Калининскому 
фронту, 1–ую ударную армию вытащил в свой резерв.
(С места: Вы почему не протестовали?).
Я не могу постфактум восхвалять себя, но едва ли еще был такой неприятный 
спорщик для Сталина, как я. Это, по—моему, может подтвердить каждый, кто бывал 
со мной в Ставке. Нам на этот счет Александр Михайлович Василевский может 
многое рассказать.
(С места: Но все же Сталин забрал у Вас 1–ую армию?).
Ну как? Очень просто. Сталин мне приказывал не сам, а позвонил Василевский, 
сказал, что 1–ую ударную армию вывести в резерв Ставки Верховного 
Главнокомандования. Я звонил, Соколовский звонил: «Приказано». Я Сталину 
позвонил: «Выводите без всяких разговоров». Я говорю, что ослабляется ударная 
группировка. «У Вас войск много. Посчитайте, сколько у Вас армий». А посчитайте,
 какой фронт — на всех направлениях идет драка. Идет же контрнаступление, 
вместо наращивания сил начинается их вывод! Ну, он в таких случаях кладет 
трубку, и все. У Сталина, безусловно, был особый характер и он умел приказывать 
безоговорочно.
Ну, как будто я на все вопросы ответил, но поскольку я не по порядку отвечал, 
может быть, на некоторые из них не сумел ответить.
(С места: О московской зоне обороны, если можно).
Да, насчет московской зоны обороны. Артемьев, командующий войсками этой зоны 
был мне подчинен — он был на правах моего заместителя. Поэтому, когда нужно 
было, я просто звонил Артемьеву, и он помогал тем, чем мог. Но он был 
своеобразным заместителем, который напрямую разговаривал со Сталиным и Берией. 
У них были войска НКВД и они готовились для борьбы в самой Москве. И я, конечно,
 пытался прощупать и у Артемьева и у Сталина, что отсюда можно вытянуть. Но, 
откровенно говоря, это было безрезультатно. Это особый вопрос, мы к нему 
подойдем, если будет к тому необходимость.
Я не знал, какие в распоряжении московской зоны обороны имеются силы и средства.
 Но знал, что их использованием занимается Берия и Артемьев. Артемьев никогда у 
меня в штабе не был, и разговоры все велись только по телефону и от случая к 
случаю. Больше всего я имел дело с Громадиным — он тогда командовал 
противовоздушной обороной страны и, конечно, помогал своими зенитными 
средствами нам здорово. Помнится, на солнечногорском направлении у нас 
образовалась дыра и в нее устремилось около трех десятков танков противника на 
город. По моей просьбе Громадин приказал снять с позиции один зенитный дивизион 
и выбросил навстречу двигавшимся вражеским танкам. Все это произошло 
исключительно мобильно. Зенитчики подбили 8–10 вражеских танков, а остальные 
повернули обратно. Хорошо помогали нам зенитчики и на других направлениях.

(Голос с места: Расскажите о затухающих операциях Ефремова и Белова).
[4]

Войска Ефремова и Белова фактически никакой специальной операции не проводили. 
Они прорвались через имевшиеся промежутки в обороне противника и затем 
действовали вместе с партизанами в его тылу. Попытки их наступать на Вязьму 
успеха не имели потому, что у них не было тяжелых артиллерийских средств и 
ощущался острый недостаток боеприпасов. Поэтому войска фронта, действовавшие в 
районе Вязьмы, перешли на положение партизанских отрядов… Так что о затухании 
операции здесь не может быть речи, они просто прекратили операцию, не имелось 
возможности вести такую.

Полоса действий войск фронта зимой 1942 года простиралась на 600 км и, конечно, 
очень трудно было уследить за вопросами тактического порядка… Ефремов с частью 
сил армии прошел в свободную «дырку». Сзади у него остались главные силы армии. 
Я не мог уследить, что он для обеспечения флангов на Угре оставил, а он, к 
вашему сведению, оставил отряд в составе 90 человек — без танков, без пушек, с 
легкими средствами. Разделяю ли я ответственность за Ефремова? Ну, конечно, я 
за все войска отвечаю, но не за такие действия, которые я не организую. Вопрос 
обеспечения — это вопрос не командующего фронтом и я не считал нужным смотреть, 
что справа и слева.
[5]
Что должен был сделать Ефремов? Он должен был за счет главных сил армии, 
которые задержались у Шанского завода, пару дивизий посадить, как распорки, для 
того, чтобы у него тыл был бы обеспечен. Он этого не сделал. Ну, шапка была 
набекрень у всех тогда — и я недооценил состояние вяземской группировки 
противника. Я, по—моему, там пишу о наших ошибках, что орешек оказался более 
твердым. Ну, а большую взять на себя ответственность для того, чтобы показать 
здесь себя самокритичным, я думаю надобности нет… Я вам скажу, что размер этой 
статьи, ее направленность юбилейная статья — до некоторой степени меня 
сковывает, конечно. Я бы расписался больше, но не знаю, это уже ваше дело — 
решать. Прибавите один или два листа, можно подбросить в статью еще несколько 
мыслей. По—моему, то, что хотел я, к чему стремился, мне кажется, в основном 
более или менее удалось. Для того, чтобы статью сделать еще более полноценной, 
придется видимо с учетом того, что высказали товарищи, лучше ее отшлифовать. 
Это в наших силах. Я думаю, что в этом отношении редакция мне поможет — люди 
опытные.

После перерыва Г. Жуков ответил на вопросы историков.
— Какая разница или какая взаимосвязь была между Ставкой и Государственным 
Комитетом Обороны?
— Я не улавливал разницы, и трудно было разобрать, где кончается 
Государственный Комитет Обороны, где начинается Ставка. И наоборот. Потому что 
Сталин являлся председателем Ставки и Сталин являлся председателем 
Государственного Комитета. На что я прибыл? Что это такое — Ставка или 
Государственный Комитет? Одинаково ругали.
Когда нужно, Сталин говорил: «Маленков с Вознесенским, рассмотрите вместе с 
Жуковым то, что он просит. Через два часа доложите». Кто это — члены Ставки или 
это Государственный Комитет Обороны, было трудно сказать. Сталин — Ставка, и 
Государственный Комитет Обороны — тоже в основном Сталин. Он командовал всем, 
он дирижировал, его слово было окончательным. Это как приказ, собственно. 
Сталин говорит — это есть приказ окончательный, обжалованию не подлежит. Как 
тут эту взаимосвязь разграничить? Это понять очень трудно. И я до сих пор даже 
не задавался таким вопросом.
— Получается, что в нашей литературе часто упоминается Ставка, а это — 
абстрактное понятие?
— Товарищи знают, что существовал Государственный Комитет Обороны и Ставка 
существовала. И раз существовала, то надо что—то написать о ней. Но были 
официальные постановления Государственного Комитета Обороны, а вот решений 
Ставки вы нигде не найдете.
Тут товарищ задавал вопрос: как там фиксировали (решения)? Никак. Фиксировались 
они у Василевского в рабочей тетради и у меня в, рабочей тетради. Когда говорил 
Сталин, я записывал. У меня иногда про детали некоторые спрашивают: «Неужели вы 
помните даже, какого числа это было?» А у меня как раз это записано. Правда, 
записано очень бегло — основные мысли. Но ни протоколов, ни стенограмм никто не 
вел.
— В нашей литературе вопрос о подготовке к войне освещается так: Сталин 
неправильно оценивал военно—политическую обстановку, виноват Генеральный штаб — 
не привел своевременно войска в боевую готовность и т. д. Много сказано о 
правдивых сообщениях Зорге. Как же реагировал на это Генеральный штаб? Ведь 
разведуправление — это орган Генерального штаба.
— Видите ли, это вопрос очень большой. Здесь за полчаса, которые редактор нам 
предоставил, его исчерпать невозможно. Этот вопрос упирается и в большую 
политику, и в экономику, во всю организаторскую работу руководства страны, его 
предвоенную политику, в личность Сталина и военное руководство, конечно. 
Поэтому я могу в общих чертах ответить вам. То, что мог бы я сказать о том 
периоде, когда мне пришлось пребывать в роли начальника Генерального штаба. Вы 
знаете, что я в эту роль вступил 1 февраля 1941 года.
Я начну с того, что вы говорите: в Генеральном штабе были глаза в виде нашей 
разведки — Главного разведывательного управления. Это не совсем правильный 
вывод. Как раз у Генерального штаба в тот период не было своей разведки, она 
была сосредоточена в руках наркома обороны. Голиков, который возглавлял Главное 
разведывательное управление, был одновременно и заместителем наркома обороны. 
Таким образом, руководство разведкой было сосредоточено не в Генеральном штабе, 
а у народного комиссара обороны, у Тимошенко. И Генеральный штаб информировался,
 таким образом, лицом, не подчиненным начальнику Генерального штаба. Он 
информировался наркомом по тем вопросам, по которым он считал нужным 
информировать Генеральный штаб. Это, конечно, существенный вопрос.
Если Генеральный штаб в своем составе имеет разведку, подчиненную ему, то он 
имеет возможность на основании ежедневно поступающих данных от разведки своим 
аппаратом анализировать каждый момент, каждый штрих и делать соответствующие 
выводы. Если он этой возможности не имеет, то он, следовательно, довольствуется 
только отрывочными сведениями, которые считают нужным ему сообщить, и полного 
анализа он, естественно, сделать не может.
Вы не подумайте, что я с больной головы, как говорится, сваливаю на здоровую, 
что, мол, нарком пусть отвечает за выводы. Это ведь тоже не совсем так. Тут 
надо иметь в виду и специфику в организации разведки и во взаимоотношениях 
разведывательных органов.
Голиков. Его надо, конечно, с пристрастием допросить, как вы меня с 
пристрастием допрашиваете. Какие он имел установки от Сталина по части 
информации наркома? А Голиков очень часто у Сталина бывал помимо наркома. 
Нарком не знал, что Сталин вызывал Голикова на доклад. Голиков держал связь с 
Берия, с его разведкой, они сопоставляли данные, и они вместе очень часто у 
Сталина в кабинете докладывали. И не все я знаю, не все. Нарком Тимошенко много 
раз обижался, что он не все знает относительно разведки. Голиков докладывал 
наркому, не знаю, или под влиянием Сталина, или потому что сам делал не совсем 
правильные выводы, но очень часто, как бы это точнее выразиться, недооценивал 
поступавшие сведения и снижал угрозу тех сообщений, которые поступали. Общее 
количество войск, находившихся в Польше — и перебрасываемых с Запада и вновь 
формируемых — в докладах Голикова вырисовывалось (как я потом сопоставил с 
данными) не так уж угрожающе, они там были менее угрожающими.
Я потом думал: почему так получалось? Единственное нашел объяснение: видимо, 
Голиков учитывал, что Сталин считал многое в разведывательных данных 
преувеличенным, с одной стороны, а с другой стороны, много ложной информации, в 
которую вмешивались английская, американская, немецкая и прочие разведки. 
Общеизвестно, что английская разведка, руководствуясь установками своего 
генерального штаба, стремилась как можно больше подбросить «горючего» материала 
и столкнуть Гитлера с Советским Союзом. С тем, чтобы всемерно развязать руки 
Гитлеру и толкнуть его на Восток, а с другой стороны, спровоцировать Сталина. 
Так что Сталин имел некоторые основания недоверчиво относиться к 
разведывательным данным. Он усматривал здесь фальшивый ход английского, 
французского правительств. Это подтверждало и их поведение в период «странной 
войны», когда Гитлера не связывали на Западе. Почему? Чтобы таким образом ему 
развязать руки на Востоке. И Сталин очень внимательно следил за обстановкой, я 
бы сказал, под влиянием страха перед Германией он, может быть, вступил на 
ложный путь.
Вот, собственно, и все по поводу разведки. Знал ли Генеральный штаб все—таки 
обстановку? Знал. Мы хорошо знали о сосредоточении в Польше войск. Знали о 
сосредоточении авиации и прочего. И многократно докладывали Сталину по этому 
вопросу: что вызывает тревогу. Особенно в последнее время (май, даже апрель — 
май), когда они активизировали свою воздушную разведку, когда началось 
проникновение всяких диверсионных банд, террористических и прочих, до 
бендеровских организаций включительно. Знал Генеральный штаб и свои тревожные 
мысли высказывал.
Сталин вначале отнесся очень внимательно к этим сообщениям. И он в нашем 
присутствии (я был, Тимошенко был, больше никого, кажется не было) дал указание 
Молотову послать человека с письмом лично к Гитлеру и потребовать от него 
исчерпывающее объяснение: для чего все—таки сосредоточиваются войска так близко 
к Советскому Союзу?
Не помню, через 2–3–4 дня, может быть, через неделю (я сейчас запамятовал), но 
как—то при личном докладе Сталин говорит, что он вчера получил от Гитлера 
личное письмо, который его заверяет, что сосредоточение в Польше войск ничего 
общего не имеет с подготовкой нападения на Советский Союз, что эти войска 
готовятся совершенно для другой цели, для более крупной цели на Западе. Авиация,
 сосредоточиваемая в Польше, на польских аэродромах, также выведена из—под 
ударов английской авиации.
И я вам скажу, что Сталин этой версии, конечно, поверил. Он был убежден, что 
Гитлер готовит, с одной стороны, вторжение в Англию, а с другой стороны, имел в 
виду усилить свою африканскую группировку, где действовал корпус Роммеля.
Но оказалось это, конечно, глубоко ошибочным. Ухватил ли я, как начальник 
Генерального штаба, глубокую ошибочность в мыслях Сталина? Я бы соврал и, может 
быть, стал рисоваться, сказав, что вполне понимал, что война неизбежна. Я тогда 
поверил, был вполне удовлетворен ответом Сталина. Я, конечно, считал Сталина 
таким дальновидным и гениальным человеком, что я не мог сомневаться в том, что 
Сталин своим умом не может проникнуть в существо вопроса. Это я не проник. Я 
считал, что ум Сталина достаточен для того, чтобы больше меня понимать. И я 
верил Сталину. У Тимошенко также не было никаких сомнений.
А затем, чем ближе 22 июня, события нарастали, приобретали все более угрожающий 
характер, когда войска, предназначавшиеся якобы для операции «Лев», стали 
двигаться не на Запад, а сюда, на Восток. Когда в Румынии появились, в 
Югославии, когда из Югославии перегруппировались немецкие войска в Восточную 
Пруссию, и прочее. Я вижу — идет какое—то стратегическое рассредоточение войск 
с целью развертывания. Но и тогда даже я не считал, что это уже война. 
Во—первых, так не вырисовывалось, конечно, как мы сейчас видим. О плане 
«Барбаросса». Я не знаю, кто, когда о нем узнал. Я лично о нем услышал в 1945 
году.
Отдельные элементы этого плана — они, конечно, проскальзывали к нам. Мне как—то 
Николай Григорьевич показывал какой—то документ, на котором я расписался. Там 
была и подпись Тимошенко (Павленко: «— Тимошенко, ваша, Берия и Абакумова»). А 
больше нет никакого документа. И, конечно, там не говорилось о «Барбаросса» и о 
том, какие стратегические стрелы направлены на юг, на Москву и на Ленинград. О 
Зорге, например, я узнал из кинокартины, когда она демонстрировалась в прошлом 
году. А тем более о его донесениях. Может быть, Сталин и имел эти донесения, но 
они наверняка шли по линии Берия, а вот то, что Берия докладывал своей более 
глубокой разведкой, это нам не говорилось. Это Сталин подводил итоги для себя. 
Я не знаю, как другие члены Политбюро, но Сталин, видимо, об этом знал. Он 
как—то даже сказал, что мы имеем очень важные сведения, но мы им не доверяем, 
потому что, по нашим данным, это двойник. И я думаю, что речь шла именно о 
Зорге, который фактически потом был обвинен в том, что он работает и на нас, и 
на Гитлера. К этому руку, по—моему, приложило и Главное разведывательное 
управление во главе с Голиковым. Здесь надо разобраться, потому что жену—то 
Зорге арестовали здесь, в Москве, и сослали куда, как говорится, Макар телят не 
гонял.
Так вот, когда уже начала назревать более тревожная обстановка, конечно, мы с 
Тимошенко стали более настойчивыми. Я с ним много раз довольно серьезно 
разговаривал. Он почувствовал, что тут дело «пахнет жареным». У нас много раз 
(в апреле, в мае) со Сталиным состоялся серьезный разговор. И в результате этих 
острых, серьезных разговоров был проведен ряд мероприятий. В конце концов 
общеизвестно, что мы, по—моему, 750 тысяч призвали в конце марта — начале 
апреля. (Реплика: «В мае. Начались учебные сборы: 752 тысячи»). Вначале — 500 
тысяч, потом — 250 тысяч для пополнения специалистов. Это дело было, по—моему, 
в конце марта — начале апреля, а в мае они уже поступили в войска. Они уже были 
в Киевском, Белорусском особых военных округах, в ПВО страны, в авиации.
Затем под видом подвижных сборов Северо—Кавказский военный округ поднят, 
сформирована 19–я армия во главе с Коневым, которая была переброшена в Белую 
Церковь, поскольку в стратегическом плане главное направление было юго—западное.
 Туда же начала перебрасываться 16–я армия Забайкальского военного округа во 
главе с Лукиным. Затем армия Ершакова с Урала, 22–я армия, в район Великие Луки 
перебрасывалась, затем 28–я армия, затем 21–я армия. Помню, что 63–м корпусом в 
этой армии командовал Петровский, сын Петровского, а кто армией командовал, я 
забыл.
Много мероприятий было проведено и в авиации, и другого организационного 
порядка. В марте началось формирование 15 дополнительных механизированных 
корпусов и масса других мероприятий. Все эти меры явились, конечно, следствием 
уже нараставшей тревоги. У каждого здравомыслящего человека, естественно, 
возникает вопрос (сейчас, конечно, все кажется яснее, а тогда—то мы по—другому 
смотрели), как же все—таки в этой обстановке мы не предпринимали хотя бы 
частичного развертывания?
И тут надо, конечно, иметь в виду категорическое требование и категорическую 
установку Сталина. Он твердо сказал, что если мы не будем провоцировать немцев 
на войну — войны не будет, мы ее избежим. У нас есть средства избежать ее. 
Какие средства, он не говорил: дипломатического порядка, или политического 
порядка, или это какая другая вообще государственная комбинация. Нам, конечно, 
труднее было догадываться. Но Сталин такую установку дал, поэтому все, что вы 
делаете, это должно делаться в величайшей тайне — вы отвечаете за каждый свой 
шаг.
И когда вопрос был поднят относительно того, чтобы вывести хотя бы эшелон 
прикрытия, который согласно плану должен развернуться на границе, Сталин 
сказал: «Подождите». Он узнал, что Киевский округ начал развертывание по звонку 
Тимошенко. Тимошенко кое—что начал двигать, несмотря на строжайшие указания. 
Берия сейчас же прибежал к Сталину и сказал: вот, мол, военные не выполняют, 
провоцируют, я имею донесение: занимают боевые порядки.
Сталин немедленно позвонил Тимошенко и дал ему как следует нахлобучку. Этот 
удар спустился до меня. Что вы смотрите? Немедленно вызвать к телефону 
Кирпоноса, немедленно отвести, наказать виновных и прочее. Я, конечно, по этой 
части не отставал. Ну и пошло. А уже другие командующие не рискнули. Давайте 
приказ, тогда… А кто приказ даст? Кто захочет класть свою голову? Вот, допустим,
 я, Жуков, чувствуя нависшую над страной опасность, отдаю приказание: 
«Развернуть». Сталину докладывают. На каком основании? На основании опасности. 
Ну—ка, Берия, возьмите его к себе в подвал. Ну что ж, какой бы мог быть еще 
разговор, правда?
Я, конечно, не снимаю с себя ответственности. Может, я неумело, неубедительно 
разговаривал со Сталиным. Может быть, недостаточно авторитетен для него был. Но 
Сталин никогда не испытывал таких несчастий, какие потом постигли страну. Он 
потом—то был довольно бдительным к каждому сообщению, к каждым разведывательным 
данным. А поскольку он еще не пережил этого несчастья, то, конечно, была 
несколько притуплена его бдительность. А главное, конечно, что довлело над ним, 
над всеми его мероприятиями, которые отзывались и на нас, — это, конечно страх 
перед Германией.
Он боялся германских вооруженных сил, которые маршировали легко по Западной 
Европе и громили, и перед ними все становились на колени. Он боялся. Боялся 
почему? Потому, что он привел страну к такому угрожающему моменту, не готовил к 
войне. Он понял, что вся предвоенная политика оказалась фальшивой. Опоздали. 
Гитлер начал подготовку страны с 1935–1936 годов. Он всю экономику, всю 
политику подчинил подготовке к войне. А мы свою территориальную систему только 
в 1939 году начали переводить на кадровую. Так, если не ошибаюсь. Конечно, мы 
вступили в войну, как вам известно, не с кадровой в целом армией, а с армией 
территориальной, что и сказалось на боеспособности войск. А что значит 
территориальная система? Это значит, они не знали, как бороться с авиацией, не 
знали танков, поэтому танкобоязнь, помните, как охватила нашу армию.
Ну, вот так, собственно говоря, в таких условиях и развернулось это мрачное 
событие.
— А как это получилось, что немцы на нашей территории искали трупы солдат, 
захороненных в мировую войну 1914–1918 годов? Как вы допустили?
— Это один и тот же вопрос. Мы приехали как—то к Сталину и решили, что он 
действительно, наконец, понял, что надо давать директиву на развертывание.
Молотов сидел. Берия сидел. Маленков. Сталин ходил с трубкой. Он говорит: 
«Немцы обратились к нам с просьбой. Вот они разыскивают трупы погибших в первую 
мировую войну. Вот на этом рубеже были бои, — указал он на карту, — здесь хотят 
поискать». Я смотрю направления: Брест, Гродно, Броды. «О боже! Это же самая 
неприкрытая разведка!» «А вы сделайте так, чтобы они ничего не узнали. Не стоит 
ссориться из—за такой мелочи, шум поднимать».
Гражданские немцы! Это переодетый офицерский состав! Что это не ясно, что ли? 
Совершенно ясно!
«Берия и пограничники имеют указание. Далеко они не проникнут». В конечном 
счете начали работать. (Реплика: «Эти немцы все же ходили по тылам?») Трупов 
только не нашли, а видели, конечно, то, что нужно. (Реплика: «А много групп 
немцев ходило по нашим тылам?») Групп 10–12. И самое характерное, что на этих 
же направлениях потом проникала авиационная разведка. Группы искали, допустим, 
на глубине 10 километров, а авиаразведка на этих направлениях доходила до 50.
— Как воспринималось тогда в Генеральном штабе, вами сообщение ТАСС от 14 июня?
— Конечно, это было странное заявление. Я помню, у нас велся какой—то разговор 
с Тимошенко у него в кабинете. Потом я говорю Тимошенко: «Позвонить надо, что в 
конце концов мы же все—таки отвечаем за то, что делается. А потом может 
получиться, что нас с тобой в подвал посадят за бездеятельность».
Он позвонил. Грубый разговор был, Тимошенко тоже что—то разозлился. Потом он 
положил трубку. Я спрашиваю: «Ну, что?» «Газеты нам велел читать завтра». — «А 
что такое?» — «Готовится какое—то сообщение ТАСС». И действительно, прочитали 
на следующий день, 14 июня, сообщение ТАСС. Оно было для нас совершенно 
неожиданным. Я был на сессии Верховного Совета (кажется, в августе 1940 года), 
и Молотов выступал точно с таким же заявлением, конечно, по духу, а не по букве,
 которое было изложено в заявлении ТАСС. Я, сопоставляя вот эти два выступления,
 Молотова и ТАСС, конечно, увидел, что это политика не сегодняшнего дня, она 
вытекает из желания задобрить Гитлера и избежать как—то осложнения во 
взаимоотношениях.
И, конечно, этим заявлением ставились некоторые вопросы и перед немецким 
правительством. Как же оно отреагирует на это заявление? Но оно как 
отреагировало? Молчок. И уже было поздно. Через несколько дней они дали ответ в 
виде мощных ударов. Вот как обстояло дело с этим заявлением.
— Пишут о том, что вы учились в военной академии в Германии?
— Я уже однажды на этот вопрос отвечал, что учился в «академии Щорса». Есть 
книжка, выпущенная во Франции сразу после войны. Она посвящена моей биографии. 
Но там они, конечно, все от начала до конца переврали. В том числе и насчет 
академии, что я учился в Германии. Я уже говорил, что в Германию попал только в 
1945 году в первый раз. Учил ли я или учился при взятии Берлина? Думаю, что 
больше учил немцев. Об академии я говорил много раз с Уборевичем. Там 
Тухачевский учился, Якир, Уборевич. Так что меня, видимо, спутали с Якиром. А 
может быть, потому, что я все—таки насолил немцам и в чем—то вроде отличился. 
Значит, они хотят отдать дань оперативно—стратегическому искусству немцев, что 
я первым перенял у них опыт.
— Почему вы изменили свое решение об использовании армии Катукова? Вы в Ставке 
сами предлагали обе танковые армии (Богданова и Катукова) пустить в обход 
Берлина.
— В своих действиях я никогда не придерживался того, что говорил раньше. Я 
следил за обстановкой. И если она изменяется не так, как я предполагал, то я 
немедленно вносил коррективы. Если бы танковая армия Катукова не была брошена 
против центральной немецкой группы, то 8–я армия застряла бы на Зееловских 
высотах. Медлить нельзя было. Я заранее имел в виду, что при осложнении 
обстановки на центральном направлении я ее брошу сюда.
Я находился у Чуйкова на наблюдательном пункте. Вижу, промахнулись на этом 
направлении. Мы недооценили Зееловские высоты, недоразведали. И дальнего огня 
нашего не хватило для подавления на этом направлении. Хоть авиация и бомбила 
усиленно, не сумела подавить противника. Армия Чуйкова, безусловно, была бы 
остановлена. Значит, медлить, давать немцам время на то, чтобы они здесь 
организовали сопротивление, конечно, было нельзя. Рассчитывать на то, чтобы 
маневром вместе двумя армиями выйти, закрутить путем обхода? Это было 
проблематично. Я не был уверен, что на этом направлении быстро последует успех.
А потом я считал, что чем больше мы вытянем из глубины у противника от Берлина 
резервов, уничтожим их в открытом поле, тем легче удастся взять Берлин. И 
последите за обстановкой, как немцы вытягивали, вплоть до снятия (сил) в 
секторах обороны. И зенитные средства бросали, и танки. Все, что было 
подготовлено для обороны непосредственно Берлина, они выдвинули, и мы их 
измолотили. Мы на два—три дня задержались, зато взяли Берлин в весьма короткий 
срок. Видано ли в истории, чтобы в такой короткий срок такую столицу взять, как 
Берлин, с подземными коммуникациями, крупными сооружениями!
Правы до некоторой степени те, кто пишет, что недостаточно было сил для борьбы 
за Берлин у немцев. Они их неумело использовали. Они их выбрасывали нам 
навстречу. А когда пришлось драться на улицах Берлина, то у них не все 
направления были прочно заняты. (Реплика: «Они повторили наш 1941 год, когда 
наши войска бросались в бой и гибли по частям»). Вот—вот.
— Историки, видимо, будут вас критиковать за Берлин. За то, что вы танковую 
армию пустили, как говорят, для лобовой атаки на Берлин, а общевойсковые армии 
совершали обходный маневр.
— А 2–я танковая армия? Вы невнимательно, дорогой товарищ, просмотрели, как 
развивалась операция. Вот вы посмотрите: 47–я армия шла вокруг Берлина. Вместе 
с ней шли 2–я танковая армия, а затем 1–я Польская армия, она выходила сразу на 
Эльбу. А с юга Конев отрезал Берлин 4–й танковой армией, на Эльбу он направил 
5–ю Ждановскую армию и другие. Так что на Эльбу—то мы вышли раньше, чем взяли 
Берлин. Я когда звонил Сталину, он говорил: «Как бы американцы и англичане не 
ворвались раньше нас в Берлин». Я отвечал ему, что мы как раз в первую очередь 
ставим задачу — отсечь союзников от Берлина, а затем взять Берлин.



Огорчения и радости

Сложность творческой работы как бы она не была тяжела, а порой мучительна, 
вместе с тем, приносит и радостное ощущение созидания, когда постепенно 
прибавляются страницы в рукописи. Не говоря уж о завершении работы над книгой. 
Не зря писатели называют свой труд «сладкой каторгой».
После завершения приятных творческих мучений и отправки рукописи в издательство 
в марте 1966 года, в точном соответствии с договором, для Жукова наступил, как 
и для всех пишущих, период тревожных ожиданий. Что скажут? Как оценят строгие 
редакторы и всезнающие рецензенты? Для Жукова к этому еще прибавилась и горькая 
участь опального — пристальное внимание постоянно настороженных «верхов». 
Первые замечания «сверху» были на 50 страницах! Первым противником издания 
мемуаров маршала был главный идеолог, член Политбюро Суслов М. А.
«Инстанция» требовала убрать главу о репрессиях по отношению к командному 
составу Красной Армии и положительные характеристики Тухачевскому, Уборевичу, 
Егорову, Блюхеру и другим сослуживцам Жукова. Изменить отношение к политике 
партии перед войной и неудачам в первый год войны.
Миркина вспоминает:

«Стараясь щадить Георгия Константиновича, мы часто скрывали от него многие 
удары, которые обрушивались на будущую книгу. Георгий Константинович, конечно, 
понимал, что на нас «нажимают сверху», но, естественно, обрушивал гнев и 
раздражение на издательство, которое, как он полагал, работу над подготовкой 
книги вело недостаточно интенсивно».

Как рассказывал мне начальник Института военной истории генерал—лейтенант Жилин,
 в Главпуре была создана специальная комиссия, возглавлял ее зам. нач. Главпура 
генерал Калашник (Жилин был членом), третьим был полковник — профессор Деборин, 
преподаватель военно—политической академии. Эта комиссия тщательно изучила 
рукопись Жукова и сделала не только замечания о желательной правке, но и 
«помогла» маршалу, предлагая вставки. Читатели без труда обнаружат эти 
инородные вкрапления в текст книги, они касаются политической работы и пестрят 
цифровыми данными о работе промышленности и помощи тыла фронту.
В первой части моей книги о Жукове я писал о том, что добыл машинописный 
экземпляр рукописи маршала и приводил примеры, как он резко отвечал на 
замечания консультантов. Не буду повторяться, но для оживления рассказа все же 
приведу два свежих эпизода.
На пожелание заменить название города Сталинграда (началось развенчание Сталина,
 город переименовали в Волгоград) Жуков возражал:
— Не знаю такого города, я воевал под Сталинградом.
Прочитав письменные советы одного из экспертов, спросил:
— Он кто был во время войны? Капитан? Портфель за мной носил. А теперь берется 
рассуждать о плане операции…
— Но теперь он генерал, ученый, специалист по военной истории, — подсказывала 
редактор Миркина.
— Знаю я этих специалистов!
Но, обдумав спокойно, все же принимал то, что подтверждалось документами.
Генерал Павленко пишет:

«Хрущеву было известно, что генерал Ф. И. Голиков был настроен весьма 
недоброжелательно к Г. К. Жукову. Именно он был назначен начальником Главного 
политического управления Советской Армии и Военно—Морского Флота СССР. Ему же 
было поручено наблюдение за опалой полководца. В начале 60 годов на посту 
начальника Главпура оказался А. А. Епишев. Ему со своим аппаратом и довелось в 
течение многих лет быть на страже соблюдения опалы.
С уходом с политической арены Н. С. Хрущева многие решения, принятые в тот 
период, явно потускнели… многие ожидали, что опала с него (Жукова) будет снята. 
Но эти надежды не оправдались. Серьезным препятствием была ревность к огромной 
популярности полководца».

Дорого стоили Жукову переживания, связанные с нападками на его рукопись, да и 
вся нервотрепка в годы опалы. В конце 1967 года, во время отдыха в санатории 
Архангельское, его настиг инсульт. Маршала привезли в правительственную 
поликлинику на улице Грановского, напротив дома, в котором он жил много лет. 
Жуков был в тяжелейшем состоянии.
Я беседовал с академиком Чазовым, который в то время был начальником 4 Главного 
Управления Минздрава. В восьмидесятые годы, будучи депутатами и членами ЦК КПСС,
 мы с Чазовым были довольно близко знакомы. Он рассказал о тех трагических 
часах в жизни Жукова следующее:

«Было предприняты все возможные меры и даже сверх того. Но консилиум крупнейших 
профессоров специалистов пришел к выводу, что при таком состоянии больного 
трудно что—либо сделать. У Жукова был тромбоз мозговых сосудов. Тогда только 
появились первые тромболитические препараты. Только они могли спасти жизнь 
Георгия Константиновича. Достать эти препараты для нас не было проблемой — они 
у нас были. Но применить их очень рискованно потому, что трудно отличить 
тромбоз от кровоизлияния в мозг. Если в первом случае эти препараты спасают 
жизнь, то во втором наоборот. Ситуация была критическая. Когда я спросил Галину 
Александровну, которая тоже была врачом, что будем решать? Она сказала: 
«Давайте рисковать». В результате применения тромбололитических препаратов мы 
добились положительного эффекта».

Кроме академика Чазова я познакомился с доктором Алексеевым — лечащим врачом 
Жукова, он рассказал мне более подробно о течении болезни и лечении маршала. Но 
это очень грустная тема и я не буду описывать все детали нелегких месяцев 
лечения. Жукова вывели из критического состояния, но у него остались 
парализованными правые рука и нога, он не мог не только ходить, но даже сидеть 
без опоры.
А вот о том, что происходило в дальнейшем, я расскажу. Это еще раз подтверждает 
могучесть характера и организма Георгия Константиновича.
Его перевезли в санаторий «Барвиха», как писалось в направлении на 
«реабилитацию». Шутка жизни — мало ему было реабилитироваться в политическом 
отношении, теперь вот предстояла еще реабилитация физическая.
Мне и в этом случае повезло, я не раз отдыхал в Барвихе и среди лечащего 
персонала проявляла немало внимания и заботы ко мне (как бывшая фронтовичка к 
своему брату фронтовику) методист лечебной физкультуры Валентина Андреевна 
Собко. Замечательная, жизнерадостная, бывалая женщина, всегда веселая и бодрая, 
она не только своим мастерством физиотерапевта, но характером, умением вселить 
веру в выздоровление подняла на ноги очень многих. В ее добрых руках побывали 
маршалы Конев, Чуйков, Буденный, академик Курчатов, генеральный конструктор 
Королев, председатель Совета Министров Косыгин, Альенде и другие руководящие 
товарищи, наши и зарубежные. Она же выхаживала и Георгия Константиновича. О нем 
я, конечно же, попросил ее рассказать как можно подробнее.
— Был он очень плох. После инсульта не мог встать на ноги. Сидел только, когда 
кормили и поддерживали. Настроение у него было подавленное. Да и понятно, много 
месяцев в постели, перспектив на поправку он не видел. Первое знакомство. Я 
вошла в его люкс, представилась: «Здравствуйте, Георгий Константинович. Я 
методист лечебной физкультуры. Буду вам помогать». Он взглянул на меня искоса и 
сказал: «Мне это не поможет. Я уже ни во что не верю. Идите».
Я вышла, походила в коридоре, пришла к заведующему отделением. Рассказала. Врач 
говорит: «Идите снова к нему». Ну, что делать, пошла. Захожу, не успела ничего 
сказать, как он мне приказывает: «Я вам сказал, уходите. Нечего меня мучить!»
Я обиделась, зло меня взяло. Такой сильный был, волевой, так мы его все любили, 
верили ему. И вдруг он проявляет такое неверие. Я ощетинилась и, не скрывая 
своей обиды, выпалила:
— Вы Жуков! Вы не можете оставаться в таком беспомощном состоянии. Вы маршал! 
Вы должны ходить, работать! Что значит, не верите! А я могу, я умею помочь в 
таких случаях. Не одного выходила!
Он удивился такому отпору и спрашивает:
— Ты воевала?
— Да, в 8–й гвардейской армии.
— У Васи Чуйкова?
— И у него, и у маршала Жукова. Я была военфельдшером санроты 266 гвардейского 
стрелкового полка.
— А сколько же тебе лет?
Ну, тут я уже почувствовала — овладела ситуацией, отвечаю:
— Э, нет, Георгий Константинович, так дело не пойдет. Женщину о возрасте не 
спрашивают. Вот позанимаемся с вами лечебной гимнастикой, я вам все расскажу.
Улыбнулся. Оттаял. И стали мы с ним заниматься. С чего начали? Обнимались! Он 
тяжелый, я его поднять не могу. Вот я низко склонюсь над ним и говорю: 
«Обнимайте меня». Он обхватит меня руками. А я продолжаю: «А теперь я вас 
обниму». Так вот обхватим друг друга и я выпрямляюсь, а он садится. Итак, много 
раз. Вот с такого упражнения начинали. Он смеется: «Хорошее упражнение, с 
женщиной обниматься». А я рада — отходит, поверил, смеяться научился. Потом на 
ноги стала его поднимать, у кровати. Опять в обнимку и поднимались, и стояли 
подолгу. Потом первые шаги сделали. Тут я назад перешла. Со спины его обнимаю и 
потихоньку шагаем. Через полтора месяца мы уже под ручку ходили. Он с палочкой, 
я с другой стороны ему опора. Стали в парк выходить на прогулки. Галина 
Александровна — святая женщина! — нам помогала. Машенька вокруг бегала. Очень 
он их любил, однажды вздохнув, сказал:
— Да, милая Валентина Андреевна, все у нас с Галей есть и Маша есть, все, а 
здоровья нет. Жаль!
Совсем ожил мой Георгий Константинович. Настроение у него стало хорошее. 
Поверил, что вернется и домой, и к работе.
За это время о чем только мы с ним не переговорили! Все операции вспомнили. Всю 
войну прошли. Однажды в коридоре я везла его в коляске, он услышал голос и 
узнал: «Это Костя! Позовите его». Я побежала, позвала Рокоссовского. Он подошел.
 Они обнялись. Рокоссовский выглядел очень плохо, уже позеленел, его доедал рак.
 Поговорили маршалы вроде бы непринужденно, улыбались. Пожелали друг другу 
всего доброго. Рокоссовский поцеловал Жукова. Пристально посмотрел на него и 
тихо сказал: «Прощай, Георгий». И ушел, через несколько недель он скончался.
Ну, а мой больной, ничего, поднялся. Своим ходом ушел домой! Выходила!
С удовольствием вспоминаю и рассказываю об этой женщине. Она и сегодня работает 
в Барвихе. Выхаживает!
Болезнь на некоторое время отступила. А книга его все еще не вышла. Врач 
Алексеев рассказал мне, что Жукова не раз навещали Косыгин, Баграмян, Антипенко.
 Маршал однажды попросил Косыгина помочь.
— Уж и не знаю, где моя рукопись, последний раз послал письмо Брежневу. Ни 
ответа, ни привета.
Вот это письмо:

«Уважаемый Леонид Ильич!
Обращаюсь к Вам с просьбой. В 1965 году я закончил разработку своих 
воспоминаний, над которыми работал несколько лет. Осенью 1965 года рукопись 
мною передана в издательство АПН.
По имеющимся сведениям рукопись передана в отдел ЦК КПСС тов. Д. П. Шевлягину.
Времени прошло много, а судьба моей рукописи мне не известна.
Очень прошу Вас, Леонид Ильич, дать указание по изданию моей рукописи. Очень 
хотелось бы издать книгу к 50–летию Советской Армии.
Маршал Советского Союза Жуков.
11 декабря 1967 г.»

Второе письмо адресовал Брежневу и Косыгину.

«Глубокоуважаемый Леонид Ильич!
Алексей Николаевич!
Прошло—немало времени с тех пор, как АПН подготовило книгу «Воспоминания и 
размышления». Учтены все замечания и пожелания рецензентов.
Мне известно, что и отдел ЦК КПСС (тов. Степанов) дал своё весьма положительное 
заключение на мою рукопись.
Меня крайне огорчает ничем необъяснимая задержка в выходе книги в свет. Ведь 
это труд—моей долголетней жизни.
Очень прошу Вашего вмешательства.
С уважением

Маршал Советского Союза
Г. Жуков.

23 февраля 1968 г.»

Косыгин обещал помочь. И, наверное, вспомнил бы обещание, но была преграда 
неподвластная и ему.
Об этом препятствии рассказала Миркина:

«Л. И. Брежнев пожелал, чтобы маршал Жуков упомянул его в своей книге. Но вот 
беда, за все годы войны они ни разу ни на одном фронте не встречались. Как 
быть? И тогда был найден «выход». Находясь под Новороссийском, маршал Жуков 
якобы поехал посоветоваться с полковником Брежневым, но, к сожалению, того на 
месте не оказалось. (Такой выход придумали и сформулировали в редакции. — В. К.
). «Умный поймет», сказал с горькой усмешкой маршал. Эта нелепая фраза прошла 
во всех изданиях «Воспоминаний и размышлений» с первого по шестое включительно 
как и в зарубежных изданиях. Только в седьмом издании она была опущена».

Верстка была подписана в печать 24 декабря 1968 года. Рабочим в типографии 
рассказали, что маршал болен, и хорошо бы поскорее выпустить книгу. Один из 
печатников воскликнул:
— Да мы круглые сутки работать будем! Мы с Жуковым воевали против фашистов, 
готовы работать в три смены хоть бесплатно!
В марте Миркина схватила первый теплый экземпляр, вышедший из машины типографии 
газеты «Правда», и помчалась на дачу к Жукову. Георгий Константинович поставил 
книгу на стол и долго смотрел на нее молча…
Почти десять лет трудился над ее созданием маршал. Три года готовая рукопись 
лежала в «инстанциях». И вот книга родилась. Трудно передать чувство человека, 
который, наконец—то держит в руках свою книгу. Для этого надо быть ее автором. 
Иногда сравнивают явление книги на свет с рождением ребенка. Похоже. Это тоже 
детище. Оно рождается в муках и приносит огромную радость, удовлетворение и 
облегчение.
Книга Жукова была издана в 27 странах (к 1988 году) на 18 языках, миллионные 
тиражи раскупались очень быстро. Не трудно представить, какой резонанс в печати 
вызвала эта книга, какой огромный поток писем хлынул в адрес Жукова.
Георгий Константинович точно помолодел. Успех книги прибавил ему здоровья и 
бодрости. Огромная почта с благодарностями, советами, критикой и пожеланиями 
побудили маршала к немедленной подготовке второго издания.



Последние годы

Объем работы над вторым изданием предстоял колоссальный.
Маршалу при плохом состоянии здоровья уже трудно было дорабатывать все самому. 
Врачи разрешали заниматься рукописью не более одного часа в день. Чтобы помочь 
маршалу, решили подыскать специального редактора. Этим занималась Миркина. 
Несколько кандидатур не подошли. Выбор был остановлен на военном историке 
Евгении Цветаеве. У него был опыт в работе над мемуарами, он помогал писать 
воспоминания генералу Штеменко. Жуков дал согласие воспользоваться его помощью. 
В своих воспоминаниях об этой работе с маршалом Цветаев рассказал, как нелегко 
было помогать Жукову. Во—первых, с ним нельзя было общаться даже по телефону, 
только переписывались через Миркину. Цветаев не писал и не предлагал новых 
текстов, он анализировал пожелания автора и ставил вопросы, которыми 
стимулировал Жукова на дополнения или правку ранее написанного. Были составлены 
три новых главы: «Ставка Верховного Главнокомандования», «Ликвидация 
Ельнинского выступа противника», «Борьба за Ленинград» и заново написано 
«Заключение». Весь текст книги был доработан, во многих местах изменен и 
отредактирован. Добавлено много новых документов и на их основании расширено 
описание операций.
Ко всему, что писал маршал, Цветаев относился бережно и уважительно. «На плечи 
специального редактора мемуарного труда Г. К. Жукова, — пишет Цветаев, — 
ложилась еще одна особая и, может быть, самая главная задача. Она заключалась в 
том, чтобы сохранить для потомков подлинное слово и мысль великого полководца».
Многое из предложений Цветаева маршал учел при создании новых глав, но 
опять—таки это был им лично написанный текст. Что же касается других 
кардинальных переделок, то Жуков обдумал все предложения и написал специальное 
письмо по их существу.
Вот это письмо:

«Анна Давыдовна!
Ознакомившись с предложением, считаю уместным сделать некоторые замечания.
1. Моя книга «Воспоминания и размышления» написана в плане личных воспоминаний 
и размышлений над ними. Рассчитана она на широкого читателя. В проекте главы 
«Ставка ВГК» я также придерживался этой же цели.
Раскрывать работу Ставки ВГК в большем объеме считаю нецелесообразным. 
Предложение собрать с других глав материал об отдельных элементах работы Ставки 
ВГК, безусловно, заманчиво, и оно обогатит главу, но в то же время серьезно 
обеднит остальные главы. Поэтому делать это не следует.
2. В пункте втором предлагается раскрыть вопросы работы Ставки в их 
исторической последовательности. Этого делать в моей книге не следует. Как 
работала Ставка в начале войны, когда председателем ее был С. К. Тимошенко, 
вполне достаточно сказано в главе «Начало войны». Критика принятых и непринятых 
решений также дана в этой главе. Специального решения Ставки на стратегическую 
оборону не было. Она сложилась в результате неблагоприятной для нас обстановки 
на всех оперативно—стратегических направлениях. Процесс принятия решений Ставки 
одинаковым не был. Каждое ее решение вытекало из сложившейся обстановки и наших 
возможностей.
Я не возражаю, если это будет дано дополнительно с приведением интересных 
исторических документов.
В третьем пункте предлагается разработать вопрос о предвидении.
Я лично по состоянию здоровья разработать более детально, чем это дано в книге, 
сейчас не могу.
21.2.73 г.
Жуков»

В эти труднейшие для Жукова дни Галина Александровна самоотверженно 
перекладывала на себя все, что могло облегчить состояние мужа. Она буквально 
сгорела, помогая ему доработать книгу, и облегчая его недуги. Болезнь скосила 
ее на лету, когда она как ангел—хранитель витала над Георгием Константиновичем. 
Операцию делал академик Блохин. Рак опередил медиков. Выйдя из операционной 
хирург сказал: «Мы опоздали». Она скончалась 13 ноября 1973 года. Нетрудно 
представить, каким ударом для Георгия Константиновича была смерть любимой жены 
и самой надежной, последней опоры в его жизни. Жуков уже и сам, как говорится, 
«дышал на ладан». Он не мог присутствовать даже на похоронах. Приехал в 
ритуальный зал морга Кунцевской больницы попрощаться на несколько минут. Выйти 
из машины и приблизиться к гробу жены ему помогали маршал Баграмян и генерал 
армии Федюнинский. Лицо маршала окаменело, он не плакал. На Новодевичье 
кладбище ехать не хватило сил. Подполковника медицинской службы Галину 
Александровну Жукову хоронили с воинскими почестями. А мы сохраним о ней добрую 
память и будем отдавать ей почести многие годы, за ее самопожертвование ради 
дорогого всем нам человека, ради того, чтобы он совершил свой последний подвиг 
и подарил нам и истории прекрасные воспоминания о победе народа в Великой 
Отечественной войне…
Все понимали, что после этого последнего удара судьбы Жуков долго не проживет. 
И он тоже сознавал это. Собрав остатки сил и воли, он все же завершил работу 
над вторым изданием книги. На второй день после похорон Галины Александровны 
Жуков дал редакторам очередную переработанную главу. А 23 июля 1974 года маршал 
подписал и сдал в печать новые двухтомные «Воспоминания и размышления» с 
великолепным, словно высеченным на мемориальной плите, эпиграфом: «Советскому 
солдату посвящаю. Г. К. Жуков.»
И еще на обороте титульного листа очень мелким шрифтом напечатано: «За 
многолетнюю и систематическую помощь, оказанную мне в подготовке рукописи этой 
книги, выражаю благодарность Семеновой Клавдие Евгеньевне. Г. Жуков».
Она печатала все, что написал маршал, и вела его домашнюю канцелярию. И еще она 
подарила Георгию Константиновичу любящую и самоотверженную жену, потому что 
была матерью Галины Александровны.
Очень жаль, что по каким—то соображениям, во втором издании не воспроизведены 
слова благодарности, высказанные Жуковым в первой публикации: офицерам 
Военно—научного управления Генерального штаба и Института военной истории 
полковникам Н.Е. Терещенко, П. Я. Добровольскому. И особенно редактору АПН, 
далеко превысившей свои служебные обязанности и ставшей близким человеком в 
семье Анне Давыдовне Миркиной. А так же «особую признательность» «за большую 
творческую помощь» Вадиму Герасимовичу Комолову. В жизни Комолова были 
сложности (я беседовал с ним, теперь уже и его нет в живых), но эти сложности 
не имеют отношения к тем добрым делам, за которые его благодарил маршал.

Ну что же, дорогие друзья (позвольте мне назвать вас так перед расставанием), 
мы вместе с Жуковым прошли долгий восьмидесятилетний жизненный путь. Некоторые 
годы из этой жизни связаны и
с
нашими судьбами. Особенно у фронтовиков. Для тех, кто встречался или не 
встречался с маршалом, Жуков был непререкаемо авторитетный, талантливый 
полководец. Ему верили безгранично. И любили его искренно. Не все… согласен. 
Были у кого—то свои причины на обиды. И, может быть, они были основательны. Но 
кто не ошибается? И Жуков тоже не был безгрешен. Простите ему его оплошности, 
ибо, если он их и совершил, то не злоумышленно — огрех есть огрех. Со всяким 
бывает. А тех, кто любил его безгранично, все же большинство и имя им — народ. 
Он любил этот народ тоже безоглядно, преданно, и все великие и малые дела свои 
вершил в его благо.

Жуков пережил Галину Александровну на полгода. Почти все эти шесть месяцев он 
провел в больнице. Умирал тяжело и мучительно. Будто сама природа не хотела его 
отпускать на тот свет. А он уже и сам не желал здесь оставаться, ничто здесь 
больше не удерживало, разве только милая сердцу Машенька. Две другие дочери 
Элла и Эра отошли, отделились от него, осуждая за развод с их матерью. Правда, 
окончательно, как от отца, не отреклись, поздравляли и навещали в дни рождения. 
Еще одну дочь Маргариту он мало знал, она росла без него, на стороне, хотя и 
признал ее родной дочерью в завещании. А умирал он так. (Об этом рассказал мне 
его лечащий врач Алексеев). После долгих страданий, несмотря на то, что врачи 
предпринимали все возможное, сердце маршала остановилось. Была зафиксирована 
клиническая смерть. Как самая крайняя мера был произведен электрошоковый удар 
по сердцу. Сердце заработало! Но дыхание и кровообращение не восстановились, 
поэтому были подключены механизмы, которые стали поддерживать искусственное 
кровообращение и дыхание. Сердце работало еще двадцать суток! Вот уже поистине 
богатырская натура. За эти дни Георгий Константинович ни разу не приходил в 
сознание. Только один раз открыл глаза, будто с белым светом попрощался. На 
двадцатый день он скончался. Это произошло 13 июня 1974 года в больничной 
палате на улице Грановского, напротив дома, на котором висят сегодня 
мемориальные доски о том, что здесь жили Буденный, Конев, Косыгин и многие 
другие исторические личности… Только нет по сей день доски в память четырежды 
Героя Советского Союза маршала Жукова Георгия Константиновича…
Человек, который был свидетелем его последнего взгляда на этот мир, последнего 
вздоха и последнего удара сердца, сказал мне такие слова в завершение нашей 
беседы.
— До последнего дня, до последних минут уже на смертном одре Жуков не потерял 
своей красивой внешности. Он лежал, хоть и с закрытыми глазами, но с хорошим 
цветом лица, не осунувшийся, такой же, как и при жизни, — строгий и 
величественный…
Я привел этот факт поразительной жизнестойкости Жукова не для того, чтобы 
удивить читателей огромным запасом его человеческих сил. Главное, что за этим 
сокрыто — Георгий Константинович мог бы жить гораздо дольше, но ему 
искусственно укоротили годы, отпущенные природой. Его медленно и настойчиво 
убивали. И убили!
Чем отличается убиение Жукова от смертей маршалов Тухачевского, Егорова, 
Блюхера, Кулика и многих других репрессированных военачальников? Тем, что он не 
сидел в застенках? А как расценить четверть века полной изоляции? (С 1946 по 
1972 год, с перерывом 1953–1957 гг.). Вспомните его слова на «допросе» у 
Брежнева: «никуда не хожу», «ни с кем не встречаюсь».
Его не пытали, не судили? А многочасовое, публичное избиение на Военном совете 
(по письму Новикова), а Октябрьский Пленум 1957 года и партактивы по всей 
стране, разве это не судилища? И наконец само уничтожение: у репрессированных 
смерть личностная — выстрел в затылок и нет человека. Жукова казнили медленной 
смертью, его убивали двадцать пять лет.
Была в древнем Китае страшная казнь — обреченный сидел на земле, а на его 
голову с высоты из сосуда падали редкие капли воды. Как известно, вода и камень 
дробит, капля за каплей пробивали череп обреченного. Муки его представить не 
трудно.
Вот так обошлись и с Жуковым три правителя: Сталин, Хрущев и Брежнев, они 
передавали друг другу смертельную эстафету и неотступно (капля за каплей) били 
маршала по нервам. И в конце концов своего достигли — убили. И то, что сердце 
его билось еще двадцать дней после официальной клинической смерти, самая 
неотразимая улика, которая доказывает преступность высокопоставленных убийц, 
если бы не их палачество, маршал мог бы жить еще очень долго.
Не хочу описывать похороны маршала. Выставление в Краснознаменном зале ЦДСА 
(Колонный зал срочно закрыли на ремонт), громкие речи — все это кажется мне 
фарисейством после тех обид и оскорблений, которые причинили великому 
полководцу власть имущие. И которые продолжают по сей день власть предержащие. 
Те прежние не выполнили даже своих решений и обещаний — не воздвигли памятника 
маршалу Жукову, предусмотренного решением Совета Министров СССР. А эти, 
нынешние, как Иваны, не помнящие родства, открещиваются от всей нашей советской 
истории. С их благословения грязь и оскорбления, выдумки и ложь появляются во 
многих газетах и журналах, не говоря уж о «бесстыдном телевидении», делается 
все, чтобы опорочить память и заслуги маршала. Но как те прежние, так и эти 
нынешние, бессильны против всенародной любви и признания заслуг маршала. Уйдут 
и эти. А великий полководец Жуков останется навсегда в одном ряду достойнейших 
сынов Отечества вместе с Александром Невским, Мининым и Пожарским, Суворовым и 
Кутузовым. Слава его вечна. Подвиг бессмертен!
1990–1993 гг.
Переделкино



Приложения

Адольф Гитлер. Мое личное завещание
В связи с тем, что я не мог нести бремя супружества в годы борьбы, я решил 
теперь, перед концом моей земной карьеры, жениться на той, кто после долгих лет 
верной дружбы приехала в этот осажденный город, чтобы разделить мою судьбу. По 
ее собственной просьбе она умрет вместе со мной как моя жена. Смерть 
вознаградит нас за то, чего мы были лишены тогда, когда я нес службу на благо 
моего народа.
Все, что является моей собственностью, если представляет какую—либо ценность — 
принадлежит Партии; или, если она перестанет существовать, Государству. Если же 
и Государство будет разрушено, то дальнейшее распоряжение с моей стороны 
представляется необязательным.
Произведения искусства, купленные мною, никогда не приобретались для личных 
целей; они покупались исключительно ради создания галереи в моем родном городе 
Линце на Дунае. Мое задушевнейшее желание, чтобы этот пункт моего завещания был 
полностью исполнен.
Своим душеприказчиком я назначаю моего самого верного партийного товарища — 
Мартина Бормана. Ему дается полное право принимать все решения. Ему разрешается 
выдать моим братьям и сестрам все то, что представляет какую—либо ценность как 
персональная память или, если необходимо, помочь им в поддержании скромного 
уровня жизни; то же надлежит сделать и в отношении матери моей жены и моих 
секретарей (мужчин и женщин), фрау Винтер и всех других, кто на протяжении 
многих лет поддерживал меня своими трудами.
Моя жена и я предпочитаем умереть, чтобы избежать позора капитуляции. Наше 
желание, чтобы наши тела были сожжены немедленно здесь, где я выполнял основную 
часть своей ежедневной работы в течение тех двенадцати лет, когда я служил 
своему народу.
Составлено в Берлине, 29 апреля 1945 года. 4.00 утра.
Подпись:

Адольф Гитлер

Свидетели:

Мартин Борман,


д—р Йозеф Геббельс,


Николаус фон Билов.

Адольф Гитлер. Мое политическое завещание
Прошло более тридцати лет с тех пор, как я внес скромный вклад в 1914 году как 
доброволец в первую мировую войну — войну, которая была навязана Рейху.
В течение этих трех десятилетий все мои мысли, все мои дела и все прочие 
аспекты моей жизни мотивировались исключительно любовью к моему народу и моей 
преданностью ему. Эти чувства дали мне силу принимать наиболее трудные решения, 
которые когда—либо выпадали на долю смертного. В течение этих трех декад я 
истощил мое время, мои творческие силы и мое здоровье.
Неправда, что я или кто—то другой в Германии хотел войны в 1939 году. Она была 
желаема и спровоцировала теми международными государственными деятелями, 
которые либо сами были еврейского происхождения, либо действовали в еврейских 
интересах. Я сделал слишком много предложений по ограничению и контролю над 
вооружением — они не могут быть проигнорированы последующими поколениями, — 
чтобы на меня возлагали ответственность за возникновение этой войны. Более того,
 я никогда не хотел, чтобы после ужасной первой мировой войны последовала 
вторая против Англии с Америкой. Пройдут столетия, но и тогда из руин наших 
городов и монументов возродится ненависть к тем, кого мы должны благодарить за 
все случившееся: международное еврейство и его пособников!

Всего за три дня до начала германо—польской войны
я
предлагал английскому послу в Берлине решение германо—польской проблемы, — 
решение, аналогичное тому, что было применено к Саарской области, когда ее 
поставили под международный контроль. Невозможно предать забвению это 
предложение. Оно было отвергнуто лишь потому, что в руководящих кругах Англии 
хотели войны. Дело в том, что эти круги подпали под влияние пропаганды, 
распространяемой международным еврейством, и предвкушали усиление деловой 
активности.

Я также не сомневаюсь в том, что если к народам Европы еще раз отнесутся как к 
обычным биржевым акциям, являющимися предметом купли и продажи для финансовых 
заговорщиков, то ответственность падет и на тех, кто воистину представляет 
виновную сторону в этой смертельной схватке: еврейство!
Более того, я не сомневаюсь в том, что на этот раз гибель миллионов людей не 
обойдется без того, чтобы платить пришлось и виновным, даже если к ним будут 
применены более гуманные меры, чем они заслуживают.

После шестилетней борьбы, которая, несмотря на все неудачи, войдет когда—нибудь 
в историю как славное и героическое выражение человеческой воли к жизни, я не 
могу покинуть этот город — столицу Рейха. В связи с тем, что наши силы слишком 
малы, чтобы устоять под натиском врага и из—за того, что наше сопротивление 
подорвано изнутри презренными тварями,
[6]
которым недостает силы характера, я хочу разделить судьбу миллионов людей, 
решивших остаться в этом городе. Помимо того, я не желаю оказаться в руках 
врага, намеревающегося поставить новый спектакль под еврейской режиссурой для 
ублажения оболваненных ею масс.


Следовательно, я решил остаться в Берлине и принять добровольно смерть в тот 
момент, когда буду уверен, что резиденция фюрера и канцлера не может быть 
больше удержанной. Я умираю с легким сердцем, обозревая бесчисленные подвиги и 
свершения наших солдат на фронте, женщин дома, достижения наших фермеров и 
рабочих, и военные усилия — уникальные в истории — нашей молодежи, носящей мое 
имя.
[7]

Я выражаю мою сердечную благодарность всем тем, кто вопреки любым 
обстоятельствам продолжает борьбу против врагов Отечества в соответствии с 
принципами великого Клаузевица. Самопожертвование наших солдат и моя связь с 
ними и в смерти даст то зерно, которое тем или иным способом прорастет и 
приведет еще раз к славному возрождению национал—социалистического движения и к 
осуществлению подлинно расового общества.
Многие из самых храбрых мужчин и женщин решили связать свои жизни со мной до 
самого конца. Я просил и в конце концов приказал им не делать этого, а лучше 
принять участие в продолжении борьбы, ведущейся нацией. Я требую от 
руководителей армии, флота и военно—воздушных сил всеми средствами поддерживать 
дух сопротивления наших солдат в национал—социалистическом смысле, особенно 
подчеркивая факт, что я сам — основатель и вождь этого движения, — предпочел 
смерть трусливому бегству или капитуляции.
Пусть в будущем станет особой честью, присущей германским офицерам, — как это 
уже имеет место в, нашем флоте, — чтобы вопрос сдачи местности или города даже 
не рассматривался ими. А самое важное командиры должны показывать пример 
верного выполнения долга до самой смерти.
Перед своей смертью я исключаю из партии бывшего рейхсмаршала Германа Геринга и 
лишаю его всех прав, данных ему декретом от 29 июня 1941 г. и моим заявлением в 
рейхстаге от 1 сентября 1939 г.
Вместо него я назначаю адмирала Деница рейхспрезидентом рейха и верховным 
главнокомандующим вооруженными силами.
Перед своей смертью я исключаю из партии и снимаю со всех официальных постов 
рейхсфюрера СС и рейхминистра внутренних дел Генриха Гиммлера. Вместо него я 
назначаю гауляйтера Карла Ханке рейхсфюрером СС и шефом германской полиции, а 
гауляйтер Пауль Гислер назначается рейхсминистром внутренних дел.
Геринг, Гиммлер и их секретные переговоры с врагом, ведшиеся без моего ведома и 
против моей воли, а также их преступная попытка захватить государственную 
власть, помимо нелояльности лично ко мне, нанесли неисчислимый вред стране и 
всему народу.
Для того, чтобы германскому народу дать правительство, состоящее из достойных 
людей, а именно такое правительство, которое продолжит войну всеми возможными 
средствами, я назначаю лидерами нации следующих членов нового кабинета:
рейхспрезидент — Дениц,
рейхсканцлер — д—р Геббельс,
министр по связи с партией — Мартин Борман,
министр иностранных дел — гауляйтер Гислер,
военный министр — Дениц,
главнокомандующий сухопутными силами — Шернер,
главнокомандующий ВМС — Дениц,
главнокомандующий ВВС — Грейм,
министр юстиции — Тирак,
министр культуры — Шеель,
министр пропаганды — д—р Науман.
министр финансов — Шверин—Крозиг,
рейхсфюрер СС и шеф германской полиции — гауляйтер Ханке,
министр экономики — Функ,
министр сельского хозяйства — Баке,
министр труда — д—р Хупфауэр,
министр вооружения — Заур,
руководитель германского трудового фронта и член имперского кабинета, 
рейхсминистр — д—р Лей.
Некоторые из этих людей, как Мартин Борман, д—р Геббельс и другие, включая их 
жен, добровольно присоединились ко мне здесь. Они не хотят покидать столицу 
Рейха ни при каких обстоятельствах, они желают умереть со мной. Тем не менее, я 
вынужден попросить их повиноваться моему приказу и в данном случае поставить 
интересы нации выше своих собственных эмоций.
Благодаря их работе и соратнической преданности они будут близки мне и в смерти,
 и я надеюсь, что мой дух пребудет с ними, пусть он останется среди них и 
сопровождает их всегда.
Пусть они будут тверды, но справедливы; главное же — пусть они никогда не 
допустят, чтобы страх влиял на их действия, и пусть честь нации станет для них 
превыше всего на Земле.
Наконец, пусть они осознают тот факт, что наша задача на грядущие столетия — 
продолжить созидание национал—социалистского государства, и понимание этого 
обяжет каждого служить общей цели и подчинить ей личные интересы.
Я требую от всех немцев, всех национал—социалистов, мужчин, женщин и всех 
солдат вооруженных сил, чтобы они оставались верными долгу и до самой смерти 
подчинялись новому правительству и его президенту.
Превыше же всего, я призываю лидеров нации и всех подчиненных им неукоснительно 
соблюдать расовые законы и безжалостно противостоять общему отравителю всех 
народов — международному еврейству.
БЕРЛИН, 29 апреля 1945 г., 4.00 утра.
Подпись:

Адольф Гитлер

Свидетели:

д—р Йозеф Геббельс,


Мартин Борман,


Вильгельм Бургдорф,


Ганс Кребс.

Приказ министра вооруженных сил СССР
9 июня 1946 ГОДА
г. Москва
Совет Министров Союза ССР Постановлением от 3 июня сего года утвердил 
предложение Высшего военного совета от 1 июня об освобождении Маршала 
Советского Союза Жукова от должности Главнокомандующего сухопутными войсками и 
этим же Постановлением освободил маршала Жукова от обязанностей заместителя 
Министра вооруженных сил.
Обстоятельства дела сводятся к следующему.
Бывший командующий военно—воздушными силами Новиков направил недавно в 
правительство заявление на маршала Жукова, в котором сообщил о фактах 
недостойного и вредного поведения со стороны маршала Жукова по отношению к 
правительству и Верховному главнокомандованию.
Высший военный совет на своем заседании 1 июня сего года рассмотрел указанное 
заявление Новикова и установил, что Маршал Жуков, несмотря на созданное ему 
правительством и Верховным Главнокомандованием высокое положение, считал себя 
обиженным, выражал недовольство решениями правительства и враждебно отзывался о 
нем среди подчиненных лиц. Маршал Жуков, утеряв высокую скромность, и будучи 
увлечен чувством личной амбиции, считал, что его заслуги недостаточно оценены, 
приписывал при этом себе в разговорах с подчиненными разработку и проведение 
всех основных операций Великой Отечественной войны, включая и те операции, к 
которым он не имел никакого отношения.
Более того, маршал Жуков, будучи сам озлоблен, пытался группировать вокруг себя 
недовольных, провалившихся и отстраненных от работы начальников и брал их под 
свою защиту, противопоставляя себя тем самым правительству и Верховному 
главнокомандованию.
Будучи назначен Главнокомандующим сухопутными войсками маршал Жуков продолжал 
высказывать высказывать свое несогласие с решением правительства в кругу 
близких ему людей, а некоторые мероприятия правительства, направленные на 
укрепление безопасности сухопутных войск, расценивал не с точки зрения 
интересов обороны родины, а как мероприятия, направленные на ущемление его, 
Жукова, личности.
Вопреки изложенным выше заявлениям маршала Жукова на заседании Высшего военного 
совета было установлено, что все планы всех без исключения значительных 
операций Отечественной войны, равно как и планы их обеспечения, обсуждались и 
принимались на совместных заседаниях государственного Комитета обороны и членов 
Ставки в присутствии соответствующих командующих фронтами и главных сотрудников 
Генштаба, причем нередко привлекались к делу начальники родов войск.
Было установлено далее, что к плану ликвидации сталинградской группы немецких 
войск и к проведению этого плана, который приписывает себе маршал Жуков, он не 
имеет отношения: как известно, план ликвидации немецких войск был выработан и 
сама ликвидация была начата зимой 1942 года, когда маршал Жуков находился на 
другом фронте вдали от Сталинграда.
Было установлено дальше, что маршал Жуков не имел также отношения к плану 
ликвидации крымской группы немецких войск, равно как к проведению этого плана, 
хотя он и приписывал их себе в разговорах с подчиненными.
Было установлено далее, что ликвидация Корсунь—Шевченковской группы немецких 
войск была спланирована и проведена не маршалом Жуковым, как он заявляет об 
этом, а маршалом Коневым, а Киев был освобожден не ударом с юга, с Букринского 
плацдарма, как предлагал маршал Жуков, а ударом с севера, ибо Ставка считала 
Букринский плацдарм непригодным для такой большой операции.
Было, наконец, установлено, что признавая заслуги маршала Жукова при взятии 
Берлина, нельзя отрицать, как это делает маршал Жуков, что без удара с юга 
войск маршала Конева и удара с севера маршала Рокоссовского Берлин не был бы 
окружен и взят в тот срок, в какой он был взят.
Под конец маршал Жуков заявил на заседании Высшего военного совета, что он 
действительно допустил серьезные ошибки, что у него появилось зазнайство, что 
он, конечно, не может оставаться на посту Главкома сухопутных войск и что он 
постарается ликвидировать свои ошибки на другом месте работы.
Высший военный совет рассмотрев вопрос о поведении маршала Жукова, единодушно 
признал это поведение вредным и несовместимым с занимаемым им положением и, 
исходя из этого, решил просить Совет министров Союза ССР об освобождении 
маршала Жукова от должности главнокомандующего сухопутными войсками.
Совет министров Союза ССР на основании изложенного принял указанное выше 
решение об освобождении маршала Жукова от занимаемых им постов и назначил его 
командующим войсками Одесского военного округа.
Настоящий приказ объявить главнокомандующим, членам Военных советов и 
начальникам штабов групп войск, командующим, членам Военных советов и 
начальникам штабов военных округов и флотов.

Министр вооруженных сил Союза ССР, генералиссимус Советского Союза
И. Сталин

Внизу написано рукой Василевского:
Подписано товарищем Сталиным 9.6.46 г. Подлинник в делах товарища Поскребышева.

Василевский

9.6.46 г.»
С этого документа снимались копии:
2.2.47 г. для генерала армии Булганина, печатал генерал лейтенант Ломов.
Снималась копия в одном экземпляре 10.6.46.
Отпечатана копия в одном экземпляре для тов. Ворошилова 15.6.
Снята копия в одном экземпляре для тов. Абакумова 19.6.46 г.
Выступление на приеме в Кремле в честь командующих войск Красной Армии 24 мая 
1945 года
Товарищи, разрешите мне поднять еще один, последний тост. Я хотел бы поднять 
тост за здоровье вашего Советского народа и, прежде всего, русского народа. 
(Бурные, продолжительные аплодисменты, крики «ура».)
Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является 
наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой 
войне общее признание, как руководящей силы Советского Союза среди всех народов 
нашей страны.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — 
руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и 
терпение.
У нашего правительства было не мало ошибок, были у нас моменты отчаянного 
положения в 1941–42 гг., когда наша армия отступала, покидала родные нам села и 
города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибалтики, 
Карело—Финской республики, покидала потому, что не было другого выхода. Иной 
народ мог бы сказать Правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите 
прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и 
обеспечит нам покой.
Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего 
правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это 
доверие русского народа Советскому Правительству оказалось той решающей силой, 
которая обеспечила историческую победу над врагом человечества, — над фашизмом.
Спасибо ему, русскому народу, за это доверие! За здоровье русского народа! 
(Бурные, долго не смолкающие аплодисменты.)
В редакционную коллегию журнала «Военная мысль»
Копия — Маршалу Советского Союза тов. Малиновскому Р. Я.
Уважаемая редколлегия!
В октябрьском журнале «Военная мысль» № 10 1958 г. помещена статья 
генерал—лейтенанта С. Платонова и полковника А. Грылева о 
Проскурово—Черновицкой операции 1–го Украинского фронта, проведенной в 1944 
году в период 4 марта — 17 апреля.
Ввиду допущенных авторами в статье неточностей, искажающих историю 
Проскурово—Черновицкой операции войск 1–го Украинского фронта, тем самым 
искажающих историю Советских Вооруженных Сил в Великой Отечественной войне, 
считаю себя обязанным дать ряд справок, отражающих действительную историю этой 
замечательной наступательной операции, которой вправе гордиться каждый воин 
Советских Вооруженных Сил, каждый советский человек.
Как известно, бывшие немецкие фашистские генералы, фельдмаршалы, не раз битые 
советскими войсками, в последнее время выбрасывают на мировой рынок много 
военных книг, в которых, фальсифицируя историю, «из кожи лезут», чтобы в 
какой—то степени принизить мировое значение овеянных славой побед Советских 
Вооруженных Сил в Великой Отечественной войне, принизить советское 
оперативно—стратегическое искусство и боевую доблесть советских вооруженных 
сил; одновременно как—то возвысить оперативное искусство штабов фашистских 
войск, их командующих и «боевую доблесть» своих войск, разгромленных советскими 
Вооруженными Силами в минувшей войне. Это и не удивительно — фашистские «герои» 
— сподвижники Гитлера не хотят честно признать явного превосходства советской 
военной науки над фашистской немецкой военной наукой, не хотят признать 
небывалого в истории войн такого разгрома, который им учинили советские 
Вооруженные Силы.
Преследуя явно неблагонамеренные и далеко необъективные цели, фельдмаршал В. 
Манштейн в своей Книге «Утерянные победы» пытается теперь доказать, что 
руководимая им 1–я танковая армия, входившая в состав группы армий «Юг», вовсе 
не была разгромлена и уничтожена советскими войсками в районе Тернополь, 
Проскуров, Черновцы весной 1944 года, а что она, якобы, благодаря лично его 
предусмотрительности, творческому искусству и боевой доблести немецких войск, 
понеся некоторые потери, была выведена из окружения в период 5–9 апреля 1944 
года.
Нам, конечно, не приходится удивляться подобной лжи, она вполне закономерна. 
Манштейн вообще не признает в своих воспоминаниях то, что происходило и 
произошло с немецкими войсками на ряде фронтов, особенно там, где он лично 
руководил операциями. Так, например, Манштейн не хочет честно признать не 
удавшегося ему контрудара из района Котельникова, с целью вывода 6–й немецкой 
армии из окружения под Сталинградом. Он не признает уничтожения группы немецких 
войск и в районе Корсунь—Шевченковской, окруженных и уничтоженных войсками 1–го 
и 2–го Украинских фронтов. Манштейн по этому поводу пишет:
«В 1 ч. 25 м. в ночь с 16–17 февраля пришло радостное известие о том, что 
первая связь между выходящими из окружения корпусами и передовыми частями 3 т. 
а. установлена. Противник, находившийся между ними, был буквально смят. 28 
февраля мы узнали, что из котла вышло 30–32 тысячи человек, так как в нем 
находилось 6 дивизий и одна бригада, при учете низкой численности войск это 
составляло большую часть активных штыков». (Подчеркнуто мною).
Вот так гитлеровский полководец задним числом фабрикует историю фашистских 
войск и их командования, он лживо приписывает себе, своему штабу, фашистским 
войскам незаслуженные успехи, чуть ли не возводя их в степень высшей военной 
доблести.
Генерал—лейтенант С. Платонов и полковник А. Грылев в своей статье также 
бездоказательно утверждают, что немецкому командованию удалось вывести из 
окружения свою 1–ю танковую армию.
Верно ли подобное утверждение авторов?
Нет, не верно.
Немецкая 1–я танковая армия (в составе 21 дивизии) была разгромлена и 
уничтожена доблестными войсками 1–го Украинского фронта.
Она была разгромлена, перемолота и уничтожена в ряде сражений Тернополь, 
Проскурово, Черновицкой операции.
Эти данные могут подтвердить ныне здравствующие бывшие командармы и командиры 
корпусов 1–го Украинского фронта, ныне Маршалы Советского Союза т.т. А. А. 
Гречко, К. С. Москаленко, генерал—полковники Лелюшенко, Катуков, 
генерал—лейтенанты Журавлев, Афонин и др. участники операции, а также 
фактические документы по проведению операции.
В первом этапе операции, понеся значительные потери, части 1–й и 4–й танковой 
армии начали общий отход с фронта Млынов, Ямполь, Изяславль, Браженцы, Оратов. 
Особенно тяжелые потери противник нес от сокрушительных ударов 4–й танковой 
армии, 3–й танковой армии и 60–й армии.
Бросив все свои резервы, в том числе пять танковых дивизий, переброшенных из 
района Умань (где действовал 2–й Украинский фронт), командование немецких войск 
любой ценой пыталось задержать наступление войск 1–го Украинского фронта на 
рубеже железной дороги Тернополь—Проскуров. Завязалось ожесточенное сражение, 
противник ввел здесь в дело в общей сложности 16 дивизий.
7 марта ударная группировка фронта (четыре армии 4, 3 т.а., 60 и 1 г в. А), 
медленно тесня противника, вышла на линию железной дороги. Несколько отставала 
1–я гв. А., наступление которой сдерживалось сильной группировкой бронетанковых 
войск противника.
Дальнейшее продвижение войск фронта сдерживалось непрерывными контратаками 
танковых дивизий противника. Танковые дивизии противника в своих яростных, но 
бесплодных атаках несли громаднейшие потери от огня наших танкистов и 
артиллеристов. Мы видели в их больших потерях и безрассудных контратаках их 
близкую и неминуемую гибель и верный залог успеха следующего этапа 
наступательной операции фронта.
Никакой остановки наступления войск фронта не было, как это теперь изображают т.
т. Платонов и Грылев. Войска фронта, хотя и очень медленно, но все время 
продвигались вперед, а противник терял один оборонительный рубеж за другим.
К середине марта заканчивала пополнение наша 1–я танковая армия, находившаяся в 
резерве фронта. Согласно плану операции, она перегруппировывалась в район 
Волочиск для усиления ударной группировки и развития операции.
Для успешного продолжения операции необходимо было подтянуть артиллерию и тылы, 
которые буквально застряли в весенней грязи. Участники сражений, очевидно, 
хорошо помнят, с какими трудностями приходилось вытаскивать из грязи артиллерию 
и транспорты. Вспоминая эти героические усилия войск, мы всегда с глубокой 
благодарностью вспоминаем славных солдат и офицеров войск 1–го Украинского 
фронта, которые не щадя своих сил, своей жизни, умело и мужественно 
обеспечивали блестящую победу наших войск в операции.
Противник находился с нами в одинаковых погодных условиях и мы не торопились с 
вводом в сражение нашей первой танковой армии. Начиная с середины марта, 
распутица становилась еще тяжелее и мы считали, что для отступающего противника 
она будет гибельной, так как движение его войск, вне дорог будет совершенно 
невозможно и он вынужден будет бросить всю свою боевую технику в тылы. Так оно 
и получилось.
Мы же вводили в дело свежую танковую армию, горевшую желанием добить 
фашистского зверя и освободить украинскую землю от немецких оккупантов.
20 марта начался 2–й этап операции фронта.
Усиленная ударная группировка фронта стремительно раздавила всю противостоящую 
группировку войск 1–й танковой армии противника. Противник, бросая свою 
артиллерию, тылы и другую технику, неся громаднейшие потери, начал поспешный 
отход на юг, юго—запад и юго—восток. Наша 1–я танковая армия, разгромив 
танковые части противника в районе Волочиск, взаимодействуя с 4–й танковой 
армией, стремительным броском вышла на р. Днестр, уничтожив на своем пути ряд 
других частей противника, пытавшихся остановить ее продвижение.
В сражениях на рубеже Тернополь, Проскуров, Хмельники и последующих боях 
противник был окончательно разбит. Некоторые его дивизии понесли до 60 % потерь.
 С выходом противника в район Ляцкорунь, Дунаевцы, Каменец—Подольский все его 
дивизии были перемешаны. В дальнейших боях действовали уже не дивизии, а лишь 
боевые группы, которые из за отсутствия артиллерии усиливались танками.
В районе Ляцкорунь противнику удалось собрать ударную группу танков общей 
численностью до 90–100 танков, которая, не считаясь с потерями, прорвалась на 
узком фронте на Озервны, прикрыв собою отход штаба армии. Отходя далее на Бучач,
 остатки боевых групп противника несли значительные потери от ударов 4–й Т. А., 
52 и 74 ск и частей 1–й гв., 18 и 38 армий, преследующих остатки 1–й танковой 
армии противника. По данным наших войск, действовавших в составе 18 и 23 ск, из 
района Бучач прорвалось на запад не более 30–40 танков противника, прикрывших 
выход штаба армии.
Эти жалкие остатки от 1–й танковой армии противника, имевшей к началу операции 
в своем составе 21 дивизию, в том числе 9 танковых дивизий, Манштейн и пытается 
в своей книге «Утерянные победы» выдать за танковую армию, якобы умело 
выведенную им из—под уничтожения.
Очень жаль, что генерал С. Платонов и полковник А. Грылев своей тенденциозной 
статьей подтверждают лживую версию махрового фашистского полководца Манштейна.
Это первый и, пожалуй, самый важный вопрос для воспитания наших военных кадров, 
для правдивого освещения истории советских Вооруженных Сил.
Второй вопрос — это оценка направления отхода войск 1–й Т. А. противника.
Авторы статьи утверждают, что командование фронтом якобы ошиблось в оценке 
направления отхода 1–й Т. А. противника.
Как известно, оценка обстановки и намерений противника делается на основе 
конкретных мероприятий противника, дислокации его сил и средств и направлений, 
по которым войска противника производят тот или иной маневр.
Что происходило в войсках противника после разгрома их на рубеже железной 
дороги Тернополь—Проскуров, после того, как начали свое наступление 18 и 38 
армии фронта?
Вся группировка противника из района Волочиск—Проскуров отходила на юг и 
юго—запад, в общем направлении на Каменец—Подольский. Из района Проскурово 
противник под ударами 1–й гв. А. также отходил на юг, в общем направлении на 
Каменец—Подольский. Туда же отходили части под ударами 18 и 38 армий.
Что же отходило на запад и юго—запад? Туда отходили лишь разбитые части, 
действовавшие против 60–й А., которая, окружив в Тернополе три дивизии 
противника, выходила на фронт Заложцы, Козово, Подгайцы для образования 
внешнего фронта.
Данные об отходе разгромленных соединений 1–й Т. А. противника были 
подтверждены всеми видами разведки фронта, 2–го Украинского фронта и Ставки ВГК.

Как описывает сейчас в своей книге «Утерянные победы» Манштейн, командование 
1–й Т. А. противника действительно решило отходить на юг и это свое решение 
упорно отстаивало до последней минуты, т. е. до тех пор, пока наша 1–я Т. А. 
стремительно переправилась через Днестр и захватила Черновцы, район Коломая и 
вышла к г. Станислав, поставив противника в условия полной невозможности 
пользоваться южными путями.
Спрашивается, с какой же целью разбитые части противника отходили в общем 
направлении на юг, уж не для того ли, чтобы потом повернуть на запад? 
Мало—мальски грамотный в военном деле человек может оказать, что путь отхода на 
Бучач через район Каменец—Подольский—Ляцкорунь почти в два раза больше пути из 
района Проскуров—Волочиск прямо на Бучач, а если учесть полную распутицу, то 
значение этого направления еще более осложняется.
И второй вопрос — воспользовался ли бы противник южными путями, если бы их 
быстро не захватила наша 1–я танковая армия и могла ли быть очищена от 
противника территория районов Черновцы, Коломыя, Станислав, что было так важно 
ввиду наступления весны?
Ответ ясен. Противник успел бы подтянуть свои войска в район Черновцы—Хотин и 
не только бы спас остатки своей 1–й Т. А., но и прочно закрепился бы на южном 
берегу р. Днестр, что усложнило бы ведение дальнейших операций.
Следовательно, не гений Манштейна заставил остатки 1–й Т. А. противника 
повернуть на запад и не ошибка Жукова, а безвыходное положение, которое было 
создано для противника нашей доблестной 1–й и 4 и танковыми армиями.
Авторы статьи пишут, что силы фронта к 28 марта оказались слабыми как на своем 
внешнем фронте, так и западном внутреннем фронте окружения, особенно слабыми в 
артиллерийском отношении.
Ну что касается артиллерии авторы правы, — из—за бездорожья она могла 
передвигаться лишь на прицепе танков. В остальном авторы сами себе противоречат.
 На стр. 73 они пишут: «Замысел командующего фронтом генерала армии Ватутина Н. 
Ф. на проведение операции предусматривал нанесение ряда сильных ударов на 
различных направлениях с целью раздробить оборону противника и лишить его 
возможности маневрировать своими войсками вдоль фронта. Следует подчеркнуть, 
что такой замысел операции, когда каждая общевойсковая армия осуществляла 
прорыв обороны на своем участке, соответствовал конкретно сложившейся 
обстановке.
В—третьих, нужно учесть и то, что создание мощной ударной группировки фронта на 
каком—то одном участке не обеспечивалось плохим состоянием дорог и 
ограниченностью времени на подготовку операции».
Не вдаваясь в критику этих весьма путанных размышлений, я хочу дать фактические 
справки по существу.

1. К началу операции сил фронта было вполне достаточно для окружения и 
уничтожения
1—й
Т. А. противника и для создания внешнего фронта. В процессе же операции 
командование войсками противника, поняв тяжелые последствия разгрома своей 1–й 
Т. А. и потерю важнейшего района, бросило против 1–го Украинского фронта все 
свои новые резервы общей численностью до 20 дивизий, стянув их с различных 
стратегически важных районов. И это не могло не сказаться на соотношении сил 
внешнего фронта, тем более фронт не получал для усиления своих сил никаких 
резервов. Надо отдать должное войскам 1–го Украинского фронта, действовавшим 
против численно превосходящих сил на внешнем фронте, где они с честью 
справились со своей задачей и не толь ко сдержали контратаки противника, но и 
полностью уничтожили три дивизии противника, окруженные 60–й Армией в гор. 
Тернополе.

Особенно следует отметить доблестные действия 1–й Т. А., уничтожившей свыше 200 
танков и САУ противника в районе Станислав и ряд пехотных и моторизованных 
частей, пытавшихся опрокинуть соединения танковой армии и 11 ск.
Слов нет, если бы накануне операции фронта Ставка ВГК не изъяла из состава 1–го 
Украинского фронта 40–ю общевойсковую, 2–ю и 6–ю танковые армии и не передала 
бы их 2–му Украинскому фронту, разгром и уничтожение были бы завершены 
значительно раньше и с еще большим эффектом.
2. О плане операции. Как известно, план операции фронта разрабатывается и 
конструируется не одним командующим, а многочисленным коллективом руководящих 
командных и штабных работников и утверждается Ставкой ВГК. Авторы, видимо, не 
знали, что замысел и план операции разрабатывался Военным Советом фронта и 
штабом фронта при непосредственном личном участии представителя Ставки ВГК, 
заместителя Верховного Главнокомандующего Маршала Жукова Г. К., который все 
время находился при 1–м и 2–м Украинских фронтах, координируя их действия, 
начиная с Курской битвы, а в момент ранения Ватутина Н. Ф. маршал Жуков 
непосредственно был в штабе фронта, обеспечивая подготовку операции. По этому 
вопросу авторы могли бы проконсультироваться у Н. С. Хрущева, который в то 
время был членом Военного Совета фронта.
Тернополь — Проскурово — Черновицкая операция войск 1–го Украинского фронта — 
одна из важнейших наступательных операций советских войск против фашистских 
войск гитлеровской коалиции. Главной и характерной ее особенностью является то, 
что она проведена с решительной целью при равном соотношении сил, а по 
количеству танков превосходство в количестве было даже на стороне противника. 
На фронте Броды, Тернополь, Станислав, Черновцы противник ввел в дело более 40 
дивизий, из коих 24 дивизии были полностью уничтожены нашими войсками, 
остальные понесли тяжелые потери.
Операция успешно проведена в условиях полной весенней распутицы, полного 
бездорожья, на которое так часто ссылаются бывшие немецкие генералы, объясняя 
свои неудачи и разгром фашистских войск под Москвой и других районах.
В заключение хочется оказать, что боевые действия войск 1–го Украинского фронта 
в этой операции являются яркой и незабываемой страницей в истории борьбы 
советского народа, советских Вооруженных Сил с фашистскими оккупантами.
В результате героических действий войск 1–го Украинского фронта не стало 
сплошного фронта противника от Балтики до Черного моря. Противник вынужден был 
в дальнейшем осуществлять свой маневр между Европейским стратегическим 
направлением и Балканским не по кратчайшим путям, а в обход Карпат, по крайне 
бедным коммуникациям, что в значительной степени осложняло ведение операций.
Советским Вооруженным Силам представилась полная возможность бить и уничтожать 
фашистские войска на разобщенных направлениях. И не случайно Центральный 
Комитет партии и Правительство высоко оценили значение проведенной операции, 
наградив ее участников высокими правительственными наградами

МАРШАЛ СОВЕТСКОГО СОЮЗА Г. ЖУКОВ

ноябрь 1958 года



Всегда в строю

Прочитал повести Владимира Карпова и первое, что захотелось воскликнуть — как 
быстролетно время! Кажется совсем недавно я, будучи командующим Первого 
прибалтийского фронта встречал в разведывательных сводках фамилию старшего 
лейтенанта Карпова и вот он тот же самый лихой, смелый разведчик, теперь 
известный писатель.
Нам всем очень повезло, что Владимир Карпов остался жив, пишет для нас и для 
нового поколения замечательные книги. Я говорю — повезло, потому, что работа 
разведчика очень опасна, а Карпов много раз ходил за «языками» и на передний 
край и в тыл врага. По книгам и кино многие имеют представление, что это за 
работа, и сам Карпов написал очень хороший роман «Взять живым», в котором он 
без прикрас, без «сюперменства» показал суровую, опасную и труднейшую службу 
войсковой разведки. Я считаю эту книгу одной из лучших книг о жизни и боевой 
деятельности самого трудного полкового звена — это воины переднего края, а 
разведчики еще и дальше переднего края, потому что их деятельность проходила в 
расположении врага. Достоверность, знание всех тончайших деталей, боевой, 
окопной жизни
— одно из достоинств книги Карпова, а основано это на том, что почти во всех 
описанных заданиях принимал участие и сам автор. Владимир Карпов сражался не 
только на фронте, которым я командовал, он вел активные боевые действия и на 
соседнем 3 Белорусском и, как мне известно, пользовался уважением командующего 
тем фронтом Ивана Даниловича Черняховского.
Да, летит время и в этом движении в наших трудах, в наших достижениях 
послевоенных лет занимает большое место и труд советских писателей. Не скрою, 
мне очень приятно встречать на обложках книг, в журналах, на экране телевизора 
боевого друга суровых дней Великой Отечественной войны Владимира Карпова. 
Многие фронтовики после боев пошли учиться, стали инженерами, учеными, 
работниками искусства, прославились трудовыми делами на заводах и колхозных 
полях. Например, командир 629 полка, в котором служил В. Карпов, сначала майор, 
а в конце войны полковник Алексей Кириллович Кортунов, стал руководителем 
строительства крупных нефтеразработок, а позднее много лет был Министром 
газовой промышленности СССР.
У Владимира Карпова жизнь и работа шла по двум направлениям, но не 
раздваивалась! Как два рельса одного магистрального железнодорожного пути они 
вели его к одной желанной цели. Он сочетал военную службу и литературное 
творчество. Конечно, это было не легко, и то, и другое требует не только много 
времени, но и полной отдачи всего себя. Большая любовь к делу, талант, высокая 
трудоспособность помогали офицеру Карпову преодолеть все трудности. В 1947 году 
он окончил военную Академию им. М. В. Фрунзе, в 1948 закончил Высшие 
Академические курсы Генерального Штаба и был назначен на работу в Генеральный 
штаб. Очень высокая это честь для военного и, как видим, Владимир Васильевич 
был удостоен этой чести именно как военный, как признанный мастер ратного дела.
Продолжая все эти годы писать, Владимир Карпов ощущал недостаток специального 
литературного образования, как он мне говорил — чувствовал, что «кустарничает», 
не зная теории, истории, особенностей литературного труда. Поэтому решил 
поступить на вечернее отделение Литературного института им. Горького на 
отделение прозы. Шесть лет напряженного труда! Очень нелегко было офицеру 
Генерального Штаба сочетать учебу с работой, бессонные ночи за книгами и очень 
ответственные командировки, порой не менее опасные, чем в годы войны! И еще 
надо было и очень хотелось писать. Творческими руководителями Владимира Карпова 
в Институте были К. Г. Паустовский и А. Чаковский.
Кстати, сразу же после защиты диплома в 1954 году, подполковник Карпов подал 
рапорт с просьбой направить его в войска. Он так поступил потому, что работа в 
Генеральном штабе связана с большой секретностью, не о всем можно писать. А 
Карпову очень хотелось населить свои произведения образами современных офицеров,
 писать не только о войне, но и сложной, интересной жизни армии в мирные дни.
В Министерстве обороны поняли стремление писателя и Карпов был направлен в 
жаркие края Туркестанского военного округа. Больше пяти лет Владимир Карпов 
командовал полками в Кара—Кумах, на Памире, был начальником штаба 
механизированной гвардейской дивизии и зам. комдивом.
Все эти годы он не только командовал, но и всматривался в жизнь, накапливал 
огромный материал, который ложился в основу его литературных произведений.
Литературные особенности произведений Владимира Карпова достаточно широко и 
высоко оценены критикой, мне же хочется отметить большую воспитательную силу 
его повестей. Написанные правдиво, с знанием дела, о том, что всегда волнует 
читателей военной среды — о становлении характеров, личностей в армейских 
условиях, эти повести не только интересны как литературный материал, они еще 
поучительны в самом прямом деловом, служебном отношении, потому что обобщают 
личный опыт автора. А опыт у него большой, глаз зоркий, ум проницательный, 
склонный и к анализу, и к обобщениям. Прокомандовать писателю больше пяти лет 
полком, это не съездить в творческую командировку! А сходить много раз в тыл 
врага со специальным заданием и писать об этом, опираясь на собственные 
наблюдения и переживания, это конечно же, более весомо, чем писать по 
расспросам или по рассказам других выполнявших такие задания.
Я не хочу этим оказать, что писатель обязательно должен пережить, пройти через 
то, о чем он пишет, силой воображения и таланта литератор способен проникать и 
в человеческие сердца и в космические дали, говоря же о творчестве Карпова, я 
лишь подчеркиваю то, что усиливает проникающую силу его строк и порождает к 
нему доверие, не только к нему, как автору, но еще и укрепляет веру в идеалы, 
которые он пропагандирует и утверждает как писатель. А проповедует он, причем 
тонко, не в лоб, а тепло, ненавязчиво, но убедительно, — любовь к родине, 
любовь к армии, веру в социалистические идеалы, которые делают нашу армию 
непобедимой. Владимир Карпов всегда с большим уважением и тактом пишет о работе 
офицеров. Приведу только один пример. В повести «Не мечом единым» описано около 
десяти офицеров различных званий и служебных положений, но наряду с этим они 
еще и все разные по характерам. Они делают одно общее дело, но каждый в силу 
своих индивидуальных особенностей встает перед читателем еще и как человек. Эта 
повесть вообще одна из первых в нашей литературе освежает жизнь и деятельность 
одной из частей в условиях идеологической борьбы, происходящей сегодня в мире. 
В этой борьбе наши противники ищут пути влияния на советскую молодежь, через 
радиопередачи различных «голосов», через магнитофонные записи песенок «с 
подтекстом», через сплетни и анекдоты, т. е. берется врагами на вооружение все, 
что может поколебать веру, породить скепсис и инфантильность лишить молодых 
людей бойцовских качеств, чтобы не было у нас Матросовых, Космодемьянских, 
людей, способных на подвиг, на твердое умение и желание защищать родину в бою.
Карпов в повести «Не мечом единым» ставит именно эту очень важную проблему 
борьбы за молодежь в условиях армии, потому что молодые люди, та часть из них, 
которая попадает под влияние буржуазной пропаганды, приходит в армию, когда 
настает положенный день, надевает военную форму, становится солдатом. Но это 
лишь внешне! Писатель как раз и заостряет внимание на том, что советским 
солдатом надо стать еще и по убеждению, что это случается не просто, не вдруг, 
чаще с помощью командиров, воинского коллектива. Происходит это не всегда 
безболезненно, порой сопряжено с внутренней психологической борьбой людей и 
конечно же и борьбой идей, в которые они верят.
Наша армия сегодня вооружена самым современным оружием, но сила нашей армии не 
только в ракетах, атомоходах и самолетах новейших конструкций. Сила эта еще и в 
том, о чем постоянно заботится наша партия и с чем так умело и доходчиво пишет 
в своих произведениях писатель Карпов — в идейной прочности, безграничной вере 
в ленинские, коммунистические идеалы, преданности родине и народу — эта сила 
всегда была сильнее любого другого оружия и помогала нам одерживать победы над 
самыми сильными и коварными врагами.
Это оружие не стареет, поэтому, я думаю и произведениям Владимира Карпова 
предстоит жить долго, чего я от души желаю. А самому Владимиру Васильевичу, как 
моему соратнику по оружию в годы войны и доброму другу в дни мирные, я желаю 
дальнейших успехов на литературном и военном поприще. На военном потому, что 
такой писатель, как он, не уходит в запас, он всегда в строю, всегда с воинами 
и офицерами, которые любят его и считают своим бессменным сослуживцем.

МАРШАЛ СОВЕТСКОГО СОЮЗА И. X. БАГРАМЯН

13.1.81




Примечания



1

Вот как выглядел восстановленный абзац в журнале («Военно—исторический журнал» 
№ 10, 1966, стр. 85). «Где был Сталин во время битвы под Москвой? Сталин был в 
Москве, организуя силы и средства для разгрома врага под Москвой. Надо отдать 
ему должное, он опираясь на Государственный Комитет Обороны, членов Ставки и 
творческий коллектив руководящего состава наркоматов, проделал большую работу 
по организации стратегических резервов и материально—технических средств, 
необходимых для вооруженной борьбы. Своей жестокой требовательностью он 
добивался, можно сказать, почти невозможного. В период битвы под Москвой он был 
весьма внимателен к советам, но к сожалению, иногда принимал решения, не 
отвечающие обстановке. Так было с выводом в резерв 1–й ударной армии, с 
развертыванием наступления фронтов.



2

Северо—западнее Москвы (на волоколамском направлении) расположен небольшой 
город Дедовск. В нем до войны проживало около пяти тысяч населения и находились 
текстильная и бумажная фабрика. На этом же направлении находилась небольшая 
деревушка Дедово. В период боев противник захватил эту деревню и в уцелевших 
нескольких крестьянских домах расположился вражеский взвод. По каким—то каналам 
в конце ноября Сталину донесли, что городок Дедовск захватил противник, а штаб 
Западного фронта об этом умалчивает. Попытка Жукова в переговорах по телефону 
убедить Сталина, что Дедовск в наших руках, не имели успеха. Верховный приказал 
Жукову взять с собой командующего 5–й армией Говорова (артиллериста), поехать в 
армию К. К. Рокоссовского и отобрать обратно городок Дедовск. И вот группа 
высокопоставленных генералов (Жуков, Говоров, Рокоссовский) на командном пункте 
командира дивизии полковника А. П. Белобородова. Г. К. Жуков приказывает 
командиру дивизии взять деревню Дедово. Белобородов обращает внимание 
командующего фронтом, что в ней несколько домов и все за оврагом. Жуков свое 
распоряжение повторяет. Белобородов направляет в деревню одну стрелковую роту с 
двумя танками. На рассвете 1 декабря рота очистила от противника деревню Дедово.




3

Доклад делал начальник Генштаба маршал Б. М. Шапошников



4

В конце января 1942 года на Вяземском направлении во вражеской обороне 
образовалось ряд брешей, которые были использованы командованием Западного 
фронта для проталкивания в тыл противника 1–го гвардейского кавалерийского 
корпуса П. А. Белова и часть сил 33–й армии генерала М. Г. Ефремова. В район 
действий этих войск был выброшен также и воздушный десант (одна бригада около 
2000 человек). Противник, подтянув из тыла резервы, закрыл все промежутки, в 
своей обороне. Поэтому все наши войска, находившиеся в районе Вязьмы, оказались 
в окружении. При выходе из окружения значительная часть войск во главе с 
генералом Ефремовым погибла.



5

В данном случае нельзя согласиться с Г. К. Жуковым, за плохое обеспечение 
флангов «коридора» несет ответственность, конечно, и командование фронта.



6

Намек на Геринга, Гиммлера и проч., изменивших фюреру в последние дни и 
пытавшихся вступить в переговоры с западными странами. — Ред.



7

Фюрер имеет в виду организацию гитлеровской молодежи «Гитлерюгенд», — 
подростков, которые фанатично обороняли Берлин в последние дни Третьего Рейха.
 — Ред.