, какие слова меня больше задели - то ли "пусть другие воюют", то ли 
кощунственно прозвучавшие: "кровь за Родину пролил". Первый раз и последний 
слышал я, как спекулируют "кровью за Родину". И хотя никогда не отличался 
вспыльчивостью, кулаки у меня сжались сами по себе - сейчас получит... Но тут 
меня, к счастью, пригласили в кабинет. Судьба моя решилась быстро. Заключение 
комиссии как приговор: "Ввиду тяжелого ранения позвоночного столба признать 
негодным к летной службе. Считать возможным использование в военное время на 
нестроевой работе в тыловых частях". Не помогли никакие мои просьбы, доводы. 
Непреклонный вид всех без исключения членов комиссии говорил: "Сделать ничего 
не можем". 
 Не помня себя, вышел из кабинета, машинально поискал взглядом оставленную 
палку: ее не было. Как не было и того старшего лейтенанта. Ну что ж, считай, 
ему повезло, догадался убежать. Не то поколотил бы, а палку жалко: подарили в 
Краснодарском госпитале, когда поднялся и начал ходить. Один из соседей по 
палате выжег на ней увеличительным стеклом целую батальную картину: и самолеты 
в воздушном бою, и танки, и корабли. Жалко палку... 
 Но как с небом? Неужели конец летчику Шевчуку? Значит, все зря: прыжок с 
парашютом из горящего самолета, передний край стрелкового полка, 
самоотверженность медсестры Маруси, санчасть в Семисотке, переезды, перелеты, 
госпиталь, путешествие в Тбилиси, "жилет" мастера Вано, наконец, вера... Вера в 
то, что "мы еще повоюем!". Да, недаром, видно, говорится: тело болит не болью, 
болью душа болит. 
 Все поняла моя жена, поняла и... обрадовалась. Она старалась спрятать радость, 
пыталась сочувствовать моей неудаче. Но ее выдавали глаза, они улыбались 
вопреки всем стараниям. Ведь теперь она спокойна за меня, теперь ей не придется 
больше замирать от страха, увидев подходящего к дому почтальона, не нужно 
гадать, что же он несет - весточку от мужа или... 
 Шура радовалась и в то же время - я чувствовал - стыдилась этого. Став 
несколько лет назад женой военного человека, она быстро поняла, что значит наша 
служба, какой должна быть боевая подруга летчика. И Шура успокаивала меня, 
уверяла, что и в тылу я найду интересную, нужную для войны работу, втайне 
надеясь на обратное, говорила, что через некоторое время нужно добиваться 
повторной комиссии, которая, может быть, и разрешит летать снова... 
 На следующий день, почти смирившись с тыловой службой, я пошел в штаб. И тут 
первой новостью, которую я узнал, и было известие о 247-м истребительном 
авиационном: мой родной полк на одном из полевых аэродромов. Туда он 
перебазировался после изнурительных боев под Севастополем ремонтировать 
оставшиеся самолеты, пополняться техникой, людьми. Да и аэродром, на котором он 
сейчас находился, тот самый, где когда-то начиналась моя служба в 
истребительной авиации. 
 Я чуть не расцеловал капитана, сообщившего радостную новость, и помчался (с 
моим-то позвоночником!) в отдел кадров. Но тут синусоида моей судьбы поползла 
снова вниз. Кадровик, прочитав заключение комиссии, обрадовался. Его можно было 
понять - люди и в тылу нужны. Он уже хотел внести мою фамилию в проект приказа, 
но я его остановил, сказав, что знаю место нахождения своего полка и прошу 
откомандировать по месту прежней службы. 
 Майор долго объяснял мне, что в этом нет смысла - в полку просто не смогут 
подыскать мне подходящую должность, что наверняка боевая часть долго не 
задержится... И тут я вспомнил генерала Белецкого и попросил кадровика 
связаться с ним, сказав, хотя не был уверен, что генерал обязательно затребует 
меня. 
 - Ишь ты, куда хватил, - рассмеялся он. - Генерал-лейтенант авиации Белецкий 
уже давно командует 1-й воздушной армией резерва Верховного Главнокомандования, 
и где эта армия - одной Ставке известно. 
 Новость была знаменательной. Конечно, я был рад за Белецкого, но главное - за 
нашу авиацию. Таких соединений раньше у нас не было. Значит, есть и новые 
самолеты, и летчики... А майор, словно прочитав мои мысли, сказал, что с лета 
этого года вся авиация вообще сведена в воздушные армии, в единый кулак. 
 Сколько нового появилось, а я - диспетчером: самолет туда, самолет оттуда. 
Заявочку на перелет... Да ведь и мой родной 247-й истребительный совсем рядом! 
 Вряд ли кто из фронтовиков не согласится со мной: полк, в котором ты воевал, 
где не просто твои товарищи и друзья, а товарищи по оружию, друзья по 
поражениям и победам, те, кто не раз спасал тебя от смертельной опасности, полк,
 под святым знаменем которого ты шел трудными дорогами боев и сражений, - это 
не просто несколько цифр воинской части. Это не только твоя большая семья. И 
если, потеряв тебя, он и ослабнет на определенную величину, которую 
представляешь ты как человек, как боец, то снова напряженно сомкнутся его ряды, 
и ничто не остановит движения вперед. 
 И я опять мысленно вижу, будто из кабины своего взлетающего истребителя, 
кумачовое знамя у командного пункта - его выносили на аэродром во время самых 
тяжелых боев и перед ответственными заданиями. А слева впереди самолет капитана 
Карнача, позади справа - мой ведомый, Виктор Головко. Впереди - бой. 
 И пусть их будет вдвое, втрое, вдесятеро больше нас - мы будем драться!.. Да, 
сейчас у нас целые воздушные армии! Будем драться... Будем... 
 - Шевчук! - слышу я полузабытый голос. Далеко залетел мыслями - не заметил, 
как кто-то вошел в комнату. 
 А рядом стоит полковой комиссар. Знакомые, с хитринкой глаза, седая голова - 
бывший военком авиационной бригады, где я начинал службу летчиком. Именно он, 
тогда еще батальонный комиссар Якименко,