окал 
языком и вовсю нахваливал себя: 
 - Ах, какой старый Вано молодец! Какой молодец! Никогда такой вещи не шил. А 
тут сшил. Как сшил? Пасматри, дарагой! Сам пасматри! Всю жизнь Вано сапоги шил. 
Хорошие сапоги шил. А такого не пробовал. А сшил! Мастер Вано! 
 Я уж грешным делом подумал, что мастер Вано, так восторженно нахваливая себя, 
набивает цену. Но не успел я дотронуться до кармана, чтобы достать деньги, 
старый сапожник перехватил мою руку. 
 - Не абижай, дарагой. Я это не тебе лично делал. Я это Красной Армии делал. 
Если хочешь - Советской страна делал. А ты - дэнги хочешь платить. Не абижай. 
 Старик заставил меня пройтись по комнате, наклониться, присесть, потянуться. 
Было больно, но я не мог не доставить ему удовольствия. "Жилет" почти не 
стеснял движений и в то же время плотно облегал торс, не царапал тело, как мой 
высохший и обтрепанный гипсовый корсет. 
 Потом мы пили с ним крепкий душистый чай с изюмом вместо сахара. Старик 
рассказал о своих сыновьях. Старший - командир, воюет на Севере, недавно 
прислал письмо: сообщает, что все в порядке, наградили орденом. Младший, в этом 
году кончивший школу, находится в Тбилиси. 
 - Воевать учится, - с гордостью рассказывал мастер Вано, - он по горам ловко 
лазит. Враг думает Кавказские горы взять. Не выйдет! Сам ружье возьму, на 
перевал пойду, бить фашиста будэм! - горячился он. 
 "Кольчуга" мастера Вано сослужил" мне неоценимую службу. Хитроумной 
конструкции, сделанный на совесть, корсет жестко фиксировал позвоночник, 
страховал поврежденные позвонки. В то же время он почти не мешал движениям рук, 
корпуса и позволял выполнять ряд физических упражнений, не дававших суставам 
привыкнуть к неподвижности. 
 Мне это уже практически не грозило. "Жилет" легко можно было снять и сделать 
массаж, очень способствующий восстановлению эластичности и подвижности 
позвоночника. В нем я чувствовал себя более уверенно, не опасался неосторожных 
движений и с каждым днем все больше и больше ходил по городу. Пробовал даже 
забираться в горы, чтобы дать организму максимальную нагрузку. Здоровье заметно 
улучшалось. И хотя врачебная комиссия, перед которой я предстал после окончания 
отпуска, продлила его еще на месяц, до конца сентября, я почти уверовал в 
полное свое выздоровление. 
 В штабе, куда я периодически заходил узнать о своем полку, предлагали (если 
врачебная комиссия оставит в армии) должность диспетчера в отдел перелетов. Я 
понимал - кому-то нужно быть и диспетчером, но себя видел только в кабине 
истребителя и не только в мечтах. Я готовился к полетам, каждый день по 
нескольку раз занимался тренажом. Мысленно представлял кабину самолета, 
ребристую ручку управления в ладони, видел прицел, приборную доску, припоминал 
каждую царапинку на ней. Вот эта - зигзагом идущая слева от высотомера - 
небрежность механика: отвертка соскользнула. В верхнем правом углу - вмятина от 
осколка зенитного снаряда. Кусочек металла, который мог попасть в меня, на 
память взял механик. 
 Но не только эти особенности отличали мой истребитель. Он, как и любой самолет,
 как человек, имел свой характер, отличия от других машин Я знал их до малейших 
тонкостей. Знал, что при разбеге нужно чуть повременить поднимать хвост, что во 
второй половине боевого разворота он очень чутко реагирует на дачу ноги, а при 
выводе из пикирования больше, чем на других самолетах, следует выбирать ручку 
из нейтрального положения. Я знал каждую заплатку на его теле, которые 
накладывали заботливые руки механика после боя. Я знал его слабые и сильные 
стороны лучше, чем свои собственные. 
 Сейчас, дома, в полутемной комнате я садился на стул, как в чашу сиденья 
самолета, и мысленно, повторяя все действия, взлетал, пилотировал, вел бой, 
садился. Это была не детская игра, а настоящая продуманная до мелочей 
тренировка. Еще инструктор в летной школе говорил: "Десять раз слетал в 
воображении, считай, что один раз был в воздухе". Во время такого тренажа я 
нередко ловил себя на неправильных "действиях": то пропущу что-то, то нарушу 
последовательность в распределении внимания - тогда все сначала: с посадки в 
кабину, со взлета. Словом, готовился так, будто завтра вылет. А когда он будет 
на самом деле?.. 
 Вести с фронта были неутешительные: жестокие бои шли в предгорьях Кавказа, от 
Тбилиси до противника - чуть больше ста пятидесяти километров, в Сталинграде 
критическое положение. 
 В эти дни я и пришел на военно-врачебную комиссию. Физически я чувствовал себя 
неплохо: ходил свободно, мог поднимать и переносить тяжести, небольшие, правда, 
при наклоне пальцами рук доставал почти до пола. Хотя в позвоночнике и 
возникала боль, я уже научился ничем не выдавать ее. В общем считал себя годным 
к военной службе и был убежден, что нужен фронту. 
 В ожидании вызова в кабинет произошел инцидент, надолго оставивший у меня 
неприятный осадок. Я сидел, поставив палку между колен, положив на нее руки. 
Рядом присел старший лейтенант. Поздоровался. Я кивнул головой. Разговаривать 
не очень хотелось: все-таки волновался и сейчас продумывал еще раз свое 
поведение перед врачами. Но старший лейтенант оказался разговорчивым парнем: 
сначала рассказал про свое ранение, потом начал расспрашивать меня. 
 Я неохотно ответил: 
 - Позвоночник. 
 Старший лейтенант аж подскочил на стуле. 
 - И ты на фронт хочешь?! Да с такой раной... цепляй себе желтую полоску на 
грудь и ходи гоголем. Мне бы такое... Я, старшой, хочу сачкануть от армии, во 
всяком случае, от действующей! Не могу больше на фронт. Я уже кровь за Родину 
пролил! Хватит. Пусть другие воюют... 
 Не зна