азначал меня вместо уехавшего воевать 
на Халхин-Гол Береговского комиссаром эскадрильи. Было мне очень не по себе: в 
неполные двадцать лет стать идейным руководителем людей намного старше себя, 
вести партийно-политическую работу, опыта которой почт не имел, если не считать 
должности помощника комиссара эскадрильи по комсомольской работе и секретаря 
комсомольской организации в техникуме. Но Якименко сумел убедить меня, что 
справлюсь. "Если коммунисту оказывают доверие, - сказал комиссар, - он 
оправдает его. Роль и место коммуниста оценивается и определяется не его 
возрастом, а его делами, верой в правоту нашего дела, убежденностью". 
 Да, это был Якименко, теперь уже полковой комиссар. Разобравшись в моих делах, 
он стал поддерживать кадровика. И вдруг меня осенило: 
 - Товарищ полковой комиссар! Товарищ майор! Я - военком эскадрильи 247-го 
истребительного авиаполка, и никто, понимаете, никто меня с этой должности не 
снимал и не освобождал от выполнения обязанностей! Считаю себя временно 
выбывшим из-за ранения и возвращаюсь в полк, несмотря на решение медицинской 
комиссии. Врачи меня освободили от полетов, но от служебных дел комиссара я не 
могу считать себя освобожденным! 
 То ли моя горячность, то ли какая-то определенная логика моего суждения 
помогли. Полковой комиссар, весело подмигнув мне, сказал командиру-кадровику: 
 - Я бы отпустил, товарищ майор. Все равно полк на фронт, а он сюда вернется, - 
и еще раз, хитро улыбнувшись, пожал руку и вышел. 
 Кадровика словно подменили. Забыв официальный тон, он неожиданно пожаловался: 
 - Кто бы меня так выручил?! Я тоже после ранения сюда попал. И никак не 
вырвусь. Правда, я "кадровый кадровик", - он невесело усмехнулся, - вот и 
говорят: "Не все равно тебе, где личные дела ворошить?.." 
 Уходя из кабинета, в котором моя синусоида все-таки вынесла меня вверх, я 
невольно подумал: "Вот этот майор, капитан в комендатуре - чем-то они похожи 
друг на друга. Оба считают себя несчастными оттого, что сидят если и не в 
глубоком тылу, где-нибудь в Ташкенте, но и не на фронте. 
 А капитана из комендатуры, когда я снимался с учета, на месте не оказалось. 
Заменил его капитан с пустым подвернутым рукавом гимнастерки. Я спросил о 
предшественнике. 
 - Уехал. Добился своего. На днях письмо прислал: снова батальоном командует. 
Боевой парень, - и новый "письмоводитель" тяжко вздохнул... 
 Да, ему уже не воевать. А мне? Как-то дальше пойдет дело? 
 Короткие сборы, нелегкие минуты прощания. Впереди еще много неизвестного. Но 
завтра-послезавтра уже полк, товарищи. Там, на перроне тбилисского вокзала, 
снова заплаканные глаза Шуры, улыбка дочурки. Позади тяжелый неравный бой, 
ранение позвоночника, санчасти, госпитали, врачи... 
 После войны в одной книге я прочитал, что "всего в годы Великой Отечественной 
войны в госпиталях и других воинских лечебных учреждениях самоотверженно 
трудилось более 200 тыс. врачей и 500 тыс. среднего медицинского персонала... 
За годы войны госпитали страны вернули в действующую армию более 7 млн. 
воинов"{2}. 
 Я был один из семи миллионов. 
 Время такое - военное 
 Красные звезды на створках зеленых ворот, часовой-красноармеец у проходной - 
военный городок, обыкновенный, каких много было разбросано по необъятной 
территории страны. Несколько двух-, трехэтажных домов комсостава, десятка два 
"финских", как их называли, клуб, чуть в стороне казармы, штаб. За ними 
аэродром с самым высоким здесь зданием - ангаром, стены которого выкрашены в 
шахматную черно-белую клеточку. 
 Все военные городки похожи друг на друга и все разные - в одни ты заезжал 
мимоходом, в другом побывал в командировке, а в этом довелось жить и служить. И 
много иль мало ты тут прослужил, но он стал тебе близким, родным, потому что 
это был твой дом. Здесь ты жил со своей семьей, здесь родились и росли твои 
дети, здесь с тобой рядо