ло полтора года. 
 Улеглись волнения первых минут встречи. Эльвира уже освоилась и играла у меня 
на коленях. Жена сбегала к соседям за керосинкой. Поставила большую кастрюлю 
воды (в дороге я основательно пропылился). Заставила меня чистить картошку, а 
когда увидела, как я срезаю кожуру, ахнула и отобрала у меня ножик. Из-под ее 
пальцев быстро потекли тонкие, почти прозрачные, как папиросная бумага, очистки.
 
 Вода закипала. Жена приготовила таз, достала бережно завернутый в тряпицу 
кусочек мыла. Стесняясь, я начал раздеваться. Увидев мой "корсет", жена охнула 
и опять в слезы. Не без труда успокоил ее, приговаривая, что это временно, что 
уже все в порядке. 
 Я попросил чистое белье, помня, что где-то дома оно должно быть. Жена 
растерялась. 
 - А у тебя с собой разве нет? 
 Оказывается, весной заболела Эльвира. Нужно было усиленное питание. А откуда 
оно? По карточкам выдавали только хлеб с примесями да комбижир. На мой 
лейтенантский аттестат и скромную Шурину зарплату по рыночным ценам много не 
купишь. Выход предложила подруга. Нужно поехать в деревню и поменять кое-что из 
вещей на продукты. 
 А какие вещи были в то время у семьи лейтенанта? Пару своих приличных 
платьишек да мое белье - вот и все, что могла взять жена для обмена. 
 Исколесив с подругой много деревень, они нигде не нашли желающих приобрести 
вещи. Один повстречавшийся человек подсказал им, что в таком-то селе богатый 
народ, но ехать туда далеко. Подходили к концу деньги и последняя из взятых на 
дорогу горбушек хлеба. 
 Шура смеялась, рассказывая о том, как их без билета сняли ночью с поезда, 
посадили в какую-то комнатушку, где продержали до утра. 
 Утром, когда их отпустили, смогли обменять вещи и привезли маслица немного, 
крупы, картошки. 
 Да, наше дело на фронте было смертельно опасным. Но разве легко жить в 
постоянном страхе за близкого тебе человека - отца, сына, мужа, которых, ты 
знаешь, могут убить в любое время? 
 А тот, кто погибал, невольно перекладывал ответственность за своих детей, за 
их будущее на те же, такие слабые и такие сильные женские, на уже вдовьи плечи. 

 С улыбкой... сквозь слезы, но с улыбкой, рассказывали при встрече женщины тыла 
мужьям-фронтовикам о своей жизни. 
 На следующий день я отправился в комендатуру встать на учет. У пожилого 
капитана, просматривающего документы, спросил адрес штаба округа. На вопрос: 
"Зачем?" - ответил, что хочу узнать местонахождение своего полка. 
 - Судя по документам о ранении, вам нужно искать госпиталь или, по крайней 
мере, гарнизонную поликлинику, товарищ старший лейтенант, посоветовал капитан.
 - Какой там полк! Пришьют вот такую нашивку, - он коснулся ладонью правой 
стороны груди, где желтел знак тяжелого ранения, и... Я третий месяц в 
действующую прошусь. Батальоном командовал. А тут письмоводитель, штампики 
фронтовикам ставлю, - он иронически серьезно выбрал из коробки какую-то печать, 
подышал на нее и шлепнул на мой отпускной билет. Взял ручку, вывел дату. 
 - Вот так, товарищ старший лейтенант, встали вы на учет двенадцатого августа, 
а одиннадцатого, вчера, Краснодар сдали. А я штампики ставлю... Вот так, - 
повторил он, словно издеваясь над собой. 
 Чувствовалось, что на душе у капитана наболело, и я убедительно попросил дать 
мне адрес штаба округа. 
 - Надеешься? - перешел он на "ты". - Это хорошо. Я тоже надеюсь. Не может быть,
 чтобы мы, старые вояки, не понадобились. И мы еще, - показал он кому-то кулак,
 - повоюем! 
 "Мы еще повоюем!" - эти слова стали теперь и моим лозунгом. 
 В штабе округа сведений о 247-м истребительном авиационном полку пока не было, 
но обещали узнать адрес. Командир, с которым я беседовал, повторил мысль 
капитана из комендатуры: о фронте мне лучше не думать. 
 - Вы не волнуйтесь. Подлечитесь, получите решение медицинской комиссии, и мы 
вам найдем место, - заключил он беседу. 
 Оставалось действительно одно - скорей подлечиться. В военной поликлинике меня 
встретили заботливые люди, такие же, как и в госпитале: назначили целый 
-комплекс процедур, а вскоре посоветовали заказать легко снимающийся корсет 
специальной конструкции. Дали адрес сапожника, пояснив, что он может сшить все. 

 Старый грузин, долго не понимавший, что от него требуется, наконец разобрался 
и горячо взялся за дело. Тщательно сняв мерку, усадил меня тут же в угол на 
что-то мягкое, прикрытое ковром, поставил чай. 
 - Сиди, дарагой. Будет тебе такой карсэт... Зачем карсэт? Это женское слово. 
Тебе жилет сдэлаем. Кольчугу сдэлаем. 
 Потом долго что-то рисовал на старой газете, перечеркивал, снова водил 
огрызком карандаша. Он даже не взглянул на рисунок "кольчуги", выданный мне в 
поликлинике. Ловко орудуя остро заточенным ножом, что-то выкроил из обрезков 
брезента и кожи. 
 Старик все делал точно рассчитанными движениями, не торопясь, но и без 
малейшего промедления: что-то прошил на старенькой швейной машине, взял две 
иглы, и они быстро заскользили навстречу друг другу. Работал молча. 
 Спустя некоторое время мастер попросил меня снять гимнастерку и, примеряя этот 
ладно сшитый "жилет", все приговаривал: 
 - Вот так, дарагой. Старый Вано не знает, зачем это. Но он понимает, что это 
нужно воину. А раз воину - значит, он сделает быстро и хорошо. 
 Действительно, корсет, или, как его назвал сапожник Вано, "жилет", плотно 
облегал мою фигуру от пояса до шеи. Его можно было затянуть туже, слабей, а 
главное, можно было снять и дать отдохнуть телу. 
 Старик долго любовался своей необычной работой. Ходил вокруг меня,