м до двери 
самостоятельно. Потом в коридор. Потом..." Это "потом" рисовалось в самых 
радужных красках: я хожу, даже бегаю по госпитальному саду. Проходит 
полтора-два месяца, и выписываюсь, получаю документы. Нужно узнать, где наш 
полк, а вдруг где-нибудь поблизости?.. Если дадут отпуск, заскочу в Тбилиси - к 
жене, к дочке... 
 Но в конце июля, через неделю после того, как я впервые поднялся, началась 
эвакуация госпиталя. Немецко-фашистские войска угрожали Краснодару. 
Тяжелораненых красноармейцев увозили дальше, в тыл. Кто мог передвигаться 
самостоятельно, уезжал на долечивание домой. Много людей, еще не совсем 
окрепших, возвращались на фронт. 
 Вера Павловна определила меня к тем, кого увозили в тыловые госпитали. Я, 
однако, воспротивился, так как уже научился ходить - сначала с костылями, а 
последние два дня даже с палочкой, правда, не больше двухсот - трехсот метров. 
Уставали руки, ноги, болела спина. 
 Но всем своим видом я доказывал Вере Павловне, что к тяжелораненым не отношусь.
 
 - Кого вы обманываете, Шевчук? Меня? - негодовала врач. - Что вы улыбаетесь? 
Это гримаса боли, а не улыбка... Что мне с вами делать? 
 В конце концов я предстал перед военно-врачебной комиссией, которая после 
долгого совещания вынесла решение: "Из-за тяжелого ранения позвоночника, 
полученного в воздушном бою, предоставить отпуск сроком на два месяца с 
последующим определением годности к службе в военное время". 
 Я попросил уточнить: "...к летной службе". Мне строго ответили: 
 - Товарищ Шевчук! Шуткам здесь не место. Подобная травма исключает любые 
возможности возвращения к летной работе. Хорошо, если вы через несколько 
месяцев сможете возвратиться в армию на нестроевую должность. Практически мы не 
имели права вас сейчас выписывать из госпиталя. Но... обстановка, сами видите, 
сложная. Танки противника рвутся к городу. Постарайтесь найти попутчика и 
завтра, а лучше сегодня, выезжайте... Впрочем, выписывая вас, мы учитываем ваше 
желание. Подумайте как следует. 
 Я поблагодарил членов комиссии и повторил просьбу о выписке, хотя сам 
побаивался предстоящей дороги в Тбилиси. Эвакуация проводилась с большими 
трудностями - не хватало машин для перевозки раненых, обслуживающий персонал 
сбился с ног. Мне не хотелось быть лишней обузой. Я надеялся на свою физическую 
выносливость, а главное, меня подгоняла мысль о скорой возможности увидеться с 
женой и дочкой. Кроме того, в самом Тбилиси находился штаб Закавказского 
военного округа, где можно было бы узнать о дислокации нашего полка. 
 Вместо тяжелого гипсового панциря мне надели легкий корсет. Во второй половине 
дня, облачившись в свое выгоревшее до белизны, аккуратно выглаженное 
обмундирование и реглан, я пошел проститься с Верой Павловной. 
 - Если бы вы знали, дорогой товарищ Василий, какой грех я беру на душу, - 
встретила меня в ординаторской Авророва. 
 - Почему, Вера Павловна? 
 - Дело в том, Василий Михайлович, что из-за этой абсолютно преждевременной 
выписки из госпиталя вы можете на всю жизнь остаться инвалидом, а этого я себе 
не прощу никогда. - Вера Павловна помолчала. Хотя я уже не раз видела такое, 
что никак не укладывается в привычные довоенные рамки медицинских понятий. Но, 
так или иначе, о самолетах забудьте. Привыкайте к земле. И прямо скажу - будьте 
готовы к тому, что это на всю жизнь... 
 Вера Павловна прошла по опустевшей ординаторской, остановилась, улыбнувшись 
своей прежней улыбкой, достала из кармана халата два блестящих рубиновой 
краснотой эмали "кубика". 
 - Вот вам вместо подарка. И чтобы форму одежды не нарушали, товарищ старший 
лейтенант, - она протянула мне командирские знаки различия. - Ну, а вместо 
ордена могу только дырочку на гимнастерке провернуть. 
 Дорогой мой доктор! Милая Вера Павловна! Я и не подумал об этом. Воздушные бои,
 за которые я был удостоен ордена, стали уже далеким прошлым, а на моих глазах 
люди ежедневно вершили свой безыменный подвиг - подвиг возвращения в строй 
тысяч раненых. Каждый из нас кроме лечения получал от медицинских работников 
ничем не измеримую душевную теплоту, заботу, внимание. Каждого отъезжающего - а 
нас было очень много в те дни - всеми правдами и неправдами обеспечивали местом 
в поездах, что было совсем не легким делом. Сестра, с помощью которой я 
пробрался в вагон, предупредила соседей о том, что я тяжелораненый летчик, да 
еще наговорила такого о моем героизме на фронте, что мне стало не по себе... 
 Тбилиси встретил меня как прифронтовой город: затемненные окна, военные 
патрули, указатели "В бомбоубежище". По улице Руставели шел большой отряд 
ополченцев. Это было так неожиданно: Тбилиси всегда представлялся мне светлым, 
солнечным, говорливым. Я считал город надежно укрытым горами. Да и жена писала, 
что у них все тихо, все спокойно. Оказалось, что сюда не раз прилетали 
фашистские самолеты-разведчики, что город активно готовится к обороне. 
 Вот и улица, которую знал по письмам и куда стремился всем сердцем. Квартира 
номер... Жена писала, что получила прекрасную сухую и светлую комнату. Я 
представлял это жилье на втором этаже с балконом, увитым зеленью. А на самом 
деле еле разыскал в темном дворике вход в полуподвальное помещение. И... вот 
долгожданная встреча. Слезы неожиданного счастья (жена даже не подозревала о 
том, что я могу приехать), заплакала даже дочка, испугавшись высокого, худого, 
небритого человека в реглане, с тощим вещевым мешком и палкой в руке. Да и как 
она могла узнать отца? Когда я уезжал на фронт, ей б