словным Дмитрием, как однажды чуть не попали в беду 
весной сорокового года, когда служили в полку майора Дзусова. 
 Как командир звена, я проверяя у Дмитрия Глинки технику пилотирования на 
спарке УТИ-4. Кто летал на этом самолете, созданном для подготовки летчиков к 
полетам на истребителе И-16, знает, что управление шасси на нем выполняется из 
второй кабины системой тросовых проводок. 
 Взлетели, Глинка повел самолет с набором высоты в зону, а я во второй кабине 
посматриваю на "капот-горизонт", на приборы и кручу катушку (чтобы убрать шасси,
 нужно сделать шестьдесят оборотов). И вдруг - стоп, обратного хода тоже нет. 
 В инструкции по эксплуатации УТИ-4 на этот случай даны четкие рекомендации: 
"Кусачками, которые находятся на правом борту второй кабины, перекусить силовой 
трос уборки шасси. Шасси выйдет и встанет на замки под тяжестью собственного 
веса". 
 Однако в брезентовом кармане на правом борту кусачек не оказалось. Положение 
складывалось незавидное. На полуубранное шасси садиться опасно. Тут можно 
сделать и "капот", и вообще поломать не только самолет, но и собственную голову.
 С земли неполадку заметили: следом за нами взлетел на И-15бис командир. На 
борту его самолета крупно написано: "Перекуси". Манипулируя руками, объяснили 
ему, что перекусить нечем. 
 Пошли в зону пилотажа. Создавали перегрузки до потемнения в главах. Такой 
способ выпуска застрявшего шасси тоже был. Но он не дал результата. Я приказал 
Глинке держаться руками за борт и повел самолет на посадку. Садился - как 
никогда в жизни. Плавным движением руки "выбирал" аккуратно каждый сантиметр 
высоты после выравнивания. Но как ни мягко было касание колес о землю, шасси 
сложилось. Дмитрия выручило то, что он держался за борт, а меня при резком 
торможении бросило вперед, и лицом я ударился о борт... 
 Ожоги у меня почти прошли. Только кожа еще кое-где не успела огрубеть. 
 Глинка заметил, что я трогаю рукой лицо. 
 - Что, Василий Михайлович, вспоминаешь синяки и шишки от той посадки? 
 - Не только их. Вообще не везет моей физиономии: то разбил, когда приземлялся, 
то подгорел. 
 - Брось, Вася, с лица воду не пить, - и, явно стараясь отвлечь меня от мыслей 
о ранении, Глинка перешел к более приятным воспоминаниям. Начал рассказывать 
присутствующим, как мы, придя в полк, отрабатывали точную посадку и устроили 
соревнования: посадить самолет так, чтобы его костыль попал точно на фуражку, 
брошенную возле посадочного знака. - И кто, вы думаете, с первого захода 
сподобился сесть? Шевчук. Пришлось, правда, ему новую фуражку хозяину покупать..
. 
 Так вот, в разговорах, спорах, воспоминаниях о серьезных вещах и анекдотичных 
случаях, коротали время обитатели нашей палаты. Степан Карнач часто 
присаживался ко мне, и мы подолгу говорили о семьях, о боевых делах полка, о 
живых и погибших товарищах. Но вот однажды Степан спросил, написал ли я обо 
всем жене. 
 Нет, о повреждении позвоночника я ей не писал. Сообщил, что лежу в госпитале. 
Небольшая рана. Скоро заживет. 
 - Понимаешь, Степан, не хочется расстраивать. Она же какая у меня... Бросит 
все и примчится сюда, да о дочкой! А я не хочу, чтобы она меня таким видела, 
чтобы поняла, как мне сейчас плохо... А главное, намучается в дороге. 
 Степан с улыбкой перебил: 
 - Василий, извини меня, но ты это не от великого ума придумал. Во-первых, она 
не верит, что лежишь ты с "небольшой раной". Понимает, наверное, что сейчас с 
царапинами в тыловой госпиталь не отправляют. И только больше расстраивается. 
Напиши все как есть. Или боишься?.. 
 Ни разу за все время разлуки я даже не подумал, что в наших с Шурой отношениях 
что-то может измениться. Нет и не должно быть причины для этого. Даже здесь, в 
госпитале, когда одолевали мысли о ранении, мне не приходило в голову, что она..
. Я помнил каждую минуту нашей жизни, и каждая доказывала, что нашу любовь, 
наше уважение друг к другу не победят никакие обстоятельства... 
 - Ну ладно, Степан, а сам ты веришь, что я поднимусь? 
 Карнач горячо, убежденно произнес: 
 - Конечно, Василь. И поднимешься, и ходить, и даже бегать будешь. Или я тебя 
не знаю? 
 - Степан! Мне в небо подняться надо. Летать, воевать! Понимаешь воевать, а не 
ходить и бегать... 
 Карнач понял свою оплошность. Хотел сказать что-то успокаивающее, но обреченно 
махнул рукой: 
 - Василий, в том, что ты встанешь, сомнений нет. Но нужно смотреть правде в 
глаза. Летать? Во всяком случае, летать сразу - не рассчитывай. А воевать 
будешь, Василь. Встанешь на ноги, оставят тебя в армии - приезжай в полк. Все 
будут рады. Кутихин, Безбердый тебя к нам возьмут. В штабе место всегда 
найдется... 
 Если даже человек, который лучше других знает меня, не верит, что я буду 
летать, как быть? Махнуть на все рукой? Нет, сдаваться я не мог. Мы еще 
поборемся. Сейчас только бы встать на ноги... 
 Но пока я неподвижно (Вера Павловна предупредила: чем меньше движений, тем 
быстрей возможное выздоровление) лежал на своем дощатом ложе и самозабвенно 
мечтал о том времени, когда наконец поднимусь на ноги. Я не жаловался, не 
сетовал на судьбу. Особенно напрягался, когда приходила Авророва: шутил и 
смеялся вместе со всеми. Она, правда, весьма подозрительно посматривала на меня,
 когда на вопрос: "Побаливает?" - я как можно увереннее отвечал: "Ни капли!" 
 Но чем дальше, тем трудней мне было играть роль этакого лентяя, лежебоки на 
госпитальной койке. Постепенно стал очень мнительным, настороженным. Стоит 
ребятам обменяться парой слов так, что я не слышу, о чем речь, кажется, что они 
жалеют меня. Нахмурится лишний раз Вера Павловна - плохи, думаю, мои дела. 
 А ей просто-напросто было