еремещать" его, зависит исход боя". 
 Именно Дзусов добился разрешения проводить с молодым летным составом ночную 
подготовку. В то время это считалось привилегией только очень опытных летчиков. 

 А майор Федосеев? Немного мне пришлось воевать под его командованием, но какая 
это была школа! И прежде всего личный пример его мужества, мастерства. 
 О Степане Карначе и говорить не приходится. С ним я постоянно, как только 
попал на фронт, вместе и в бою, и на земле. 
 У всех этих людей в их характерах, в понимании воинского долга, беззаветной 
верности ему много черт командира, о котором с любовью и восхищением 
рассказывал мой товарищ по несчастью в палате санчасти аэродрома Семисотка. 
 В жизни каждого случается множество встреч с самыми разными людьми. Одни сразу 
же забываются, других стараешься забыть сам, третьи помнятся долго. Бывают 
встречи, которые оставляют порой самому тебе незаметный, но неизгладимый след 
на всю жизнь. После можно забыть имя, фамилию, лицо, место и обстоятельства 
встречи, но на всю жизнь остается и живет в тебе какая-то частица того человека.
 
 Сколько в жизни таких встреч? Подсчитать невозможно. Но именно одной из них 
можно с полным основанием считать и мою встречу с летчиком, которого я больше 
никогда не видел. 
 У него были перебиты обе ноги, судя по всему, начиналась гангрена, но он ни на 
секунду не падал духом, уверенно говорил, что скоро выздоровеет и снова начнет 
летать, вернется на фронт. Я не разубеждал соседа, хотя, откровенно говоря, не 
верил в его возвращение в строй. Но сам, сравнивая свое положение и его, все 
больше утверждался в мысли, что я-то, со своим ушибом, обязательно буду летать. 

 О многом мы переговорили с товарищем по несчастью. 
 И проходили день за днем, ночь за ночью. Из полка за мной никто не приезжал. 
Может быть, генерал Белецкий в массе своих важных дел забыл обо мне, может быть,
 поручил кому-нибудь, а тот тоже был занят. Только пролежал я там до восьмого 
мая. Уехал молчаливый адъютант командующего, которого я не стал обременять 
просьбами о себе. Отправили в тыл раненого летчика. Предлагали и мне с ним. Но 
я не мог уехать, не повидав своих, не узнав о судьбе Степана Карнача, не 
поставив командира в известность о том, что жив. Сам хорошо знаю, как гнетет 
летчиков неизвестность о судьбе товарища. Тяжело услышать о гибели. Но к этому, 
как ни странно, привыкнуть можно. Но когда день, два, неделю не знаешь о нем - 
это плохо. Погиб, жив, в плену, ранен? Нет, неопределенность, хотя и оставляет 
надежду, - страшная вещь. 
 После отъезда соседей мне стало не только скучно, а просто тяжело. Дело не в 
разговорах, хотя и отвлекали они от боли, от невеселых дум о ранении, от 
беспокойства за жену и дочь в далеком Тбилиси. Одному человеку всегда трудней. 
Недаром говорят: "На миру и смерть красна". Именно присутствие людей заставляет 
тебя активней бороться с недугом. Становишься сильней рядом с товарищами. А 
одному тяжело: остаешься один на один со своими болями и мыслями. Днем легче. 
Кроме врача часто забегала сестра, совсем еще девочка, из местных. Она с 
трогательной тщательностью выполняла свои немудреные обязанности - измеряла 
утром и вечером температуру, кормила, приносила старые, оставшиеся, видимо, в 
школьной библиотеке журналы. Ежедневно ставила на тумбочку свежие полевые цветы.
 
 Днем можно было услышать рев моторов уходящих на задание истребителей. Ночью 
наши не летали. Ночью периодически раздавался прерывистый гул только немецких 
"юнкерсов", идущих бомбить наши тылы. На передовой - а она километрах в 
восьми - десяти от Семисотки - было тихо. Звук ружейно-пулеметного огня сюда не 
долетал, артиллерия стреляла редко. 
 В ночной тишине бороться с болью трудней. Устроишься поудобней, она утихает на 
какое-то время. Потом снова начинает наступать. Ищешь новое положение, А чуть 
неосторожно пошевелился - острая боль, будто кто подложил под спину хороший 
булыжник. От постоянной борьбы с недугом тело наполняется тяжелой усталостью. 
Незаметно для себя я проваливаюсь в блаженство короткого, на двадцать, тридцать,
 иногда всего на несколько минут, но замечательно крепкого сна. Просыпаюсь от 
какого-нибудь кошмарного видения. И снова все сначала. 
 Врач, понимая, что я мучаюсь, предложил делать обезболивающие уколы. Я 
отказался. Мне казалось, что, если я сам перетерплю боль, ушиб пройдет скорее и 
я пойму: пора вставать на ноги. А это главное - встать и ходить. 
 Несколько раз просил врача передать на наш аэродром весть обо мне. И каждый 
раз, заходя в палату, он разводил руками - связи не было. 
 Как-то в одном из журналов, принесенных сестрой, - по-моему это был "Вокруг 
света" - я прочитал небольшую заметку. О малоизвестных тогда йогах. В ней 
говорилось, что эти люди обладают способностью самовнушения, которое помогает 
им легко переносить жару и холод, и усилием воли могут "забыть" о больном месте,
 сосредоточив внимание на здоровом, неповрежденном участке тела. 
 Прямо для меня написано. Правда, я не сумел полностью овладеть системой йогов. 
Тем не менее пользу из этого извлек. Памятуя о том, что нужно всеми силами 
стараться забыть беспокоящие тебя мысли, я старался думать о чем-то приятном. И 
память воскрешала самые счастливые дни в моей жизни. Заново переживая их, я 
действительно легче переносил незавидное свое положение. 
 ...Небольшое село Ставки на Киевщине. Бойкая, с удивительно прозрачной водой 
речушка Унава пробивает свою извилистую дорогу к Днепру. То прячется под 
плакучими ветками ивовых зарослей, то перешептывается с отражающимися в воде 
березами, то уходит в тень густых сосновых крон. 
 Мальчишкой вместе с отцом, лесничим, без устали мог ходить я по этому лесу.