ой операции 
меня душила болезнь. Три дня приступ, потом пауза и опять приступ. Я уже стал 
заметно сдавать. Но на войне никто с болезнями не считался. Както само собой 
все привыкли к моей малярии — и я, и подчиненные, и начальники. Приду, бывало, 
на доклад к Г. К. Жукову с температурой под сорок, лицо румяное, возбужденное. 
Георгий Константинович, выслушав доклад, спрашивал: «Что, началось?" Я отвечал: 
„Началось“. „Ну поезжай, отлежись“. Онто знал, что лежать мне некогда.
      Приехал однажды ко мне генерал Ф. П. Полынин, командующий ВВС Войска 
Польского. Сидели мы на КП у меня в комнате, беседовали. Приходили офицеры 
штаба, докладывали итоги, приносили подготовленные приказания. Я все 
рассматривал, подписывал. Примерно к полуночи я взял из стола термометр и сунул 
под мышку. Подержал минут десять и подал Полынину:
      — На, посмотри.
      Он посмотрел и глазам не поверил.
      — Что это, — говорит, — термометр неисправный?
      — А сколько там? — спросил я.
      — Сорок и одна десятая.
      — Значит, исправный, — ответил я. — Бывает и больше.
      — Тото я вижу, — сказал Полынин, — что у тебя щеки покраснели, 
возбуждение на лице какоето болезненное.
      — Приступ малярии начался, — объяснил я ему. — Пройдет день, и 
температура пойдет на убыль. А через три дня будет в норме.
      — Как же ты работаешь? — удивился Полынин.
      — Ты же видишь. Высокая температура бодрости придает, живее крутишься.
      Приближался день начала наступления. Метеорологи предсказывали сложные 
метеоусловия. Но нас это не волновало. Весной на Одере — густые дымки. И 
летчики уже к ним привыкли.
      Нас беспокоило другое — как бы авиация противника не нанесла в последний 
момент массированный удар по нашим группировкам. Особенно плотные боевые 
порядки были в 5й ударной, 8й гвардейской и в 3й ударной армиях. За ними 
стояли танковые армии и корпуса. Наши истребители не спускали глаз с плацдармов.
 Чем ближе был решающий день, тем больше нарастало беспокойство.
      Особенно нас насторожило сообщение зенитчиков о появлении в воздухе 
необычных спаренных самолетов противника. Оказалось, фашисты стали подвешивать 
«юнкерсы» под «Фоккевульф190», как гигантские бомбы.
      Такую вот «этажерку» и засекли наши зенитчики. Соединенные вместе, две 
машины подошли к переправе через Одер. На том и на другом работали моторы. На 
высоте 800 — — 900 метров «фоккер», в кабине которого сидел летчик, отделился, 
резко отвернул в сторону и ушел на запад. А «юнкерс» продолжал планировать под 
тем же углом. Зенитчики приготовились к стрельбе. Но самолетбомба, начиненный 
взрывчаткой, не дойдя до переправы, врезался в землю и взорвался. В радиусе 150 
метров были разрушены каменные дома, возникли пожары.
      После войны стало известно, что гитлеровцы успели применить против 
советских и союзных войск 200 таких систем, имевших кодовое название «Отец и 
сын». Двенадцать раз фашисты пытались доставить на подвеске «фоккеров» 
бомбардировщики с взрывчаткой к мостам через Одер. Два из них сбили наши 
летчики М. Петров и В. Петкевич. Одна «этажерка» была уничтожена зенитчиками.
      Остальные не попали в цели. Расчет врага на разрушение наших переправ не 
оправдался.
      Что касается налетов обычных самолетов, то тут противник испытывал 
затруднение. Германское командование, наверное, видело, что у нас созданы 
крупные группировки, но атаковать их с воздуха не решилось, так как опасалось 
наших истребителей и зенитной артиллерии. Любой налет гитлеровской авиации был 
чреват для нее большими потерями. А это могло ослабить оборону Берлина.
      В штабе нашей воздушной армии заканчивались последние приготовления к 
боевым действиям. Оперативная группа 18й воздушной армии рядом, в соседнем 
домике, уточняла назначенные ей цели.
      На нашем КП располагался командующий ВВС главный маршал авиации А. А. 
Новиков со своими помощниками. Отсюда он давал указания С. А. Красовскому и К. 
А. Вершинину, и мы постоянно имели свежие данные об обстановке.
      Наконец настал день наступления. В частях состоялись митинги. Воздушные 
бойцы и командиры выражали свое стремление с честью выполнить поставленные 
задачи. Мне запомнилось, как звучали слова клятвыпризыва командира 175го 
штурмового авиаполка: «Боевые товарищи! В боях за Берлин прославим еще раз наш 
Краснознаменный Суворовский полк. Не посрамим гвардейского Знамени, политого в 
упорных боях кровью лучших наших воинов. Летный состав покажет при штурме 
Берлина возросшее боевое мастерство, лютую ненависть к врагу, безграничную 
преданность матери Родине. Вперед, штурмовики! Вперед, гвардейцы! На штурм 
Берлина!»
      Мы заранее отправились на наш КП, расположенный вблизи фронтового 
командного пункта. Ехали туда с большим волнением. Мы знали, что это 
заключительная операция, что наши войска должны окончательно разгромить 
противника Но вместе с тем все прекрасно понимали, что предстоят ожесточенные 
бои, в которых фашисты будут драться до конца.
      Меня особенно беспокоило управление авиацией во время боев в Берлине. В 
таком крупном городе мы еще не воевали. Там очень сложно ориентироваться при 
отыскании целей. Мы основательно обдумали, как будем показывать летчикам цели, 
провели в частях занятия со всеми экипажами, снабдили их картами крупного 
масштаба. Слово теперь было за летчиками.
      Наступил момент, когда ушли в темное небо самолетыночники. Сначала 
легкие бомбардировщики 4й воздушной