применение – ее стали разводить до желаемой крепости и наливать в кружки и 
стаканы. Пили и хвалили. Бочками запасались! Когда возвращались на Родину, и я 
припас две или три двухсотлитровые емкости для всяких будущих торжеств. Однако 
к двадцатым числам декабря вывезенные запасы спирта иссякли. Но тут, к великой 
радости любителей горячительного, из Маньчжурии начали прибывать последние 
воинские эшелоны, везшие в том числе и бочки спирта. Все бы ничего, но среди 
них оказалось какое-то количество наполненных метанолом, по цвету и вкусу ничем 
не отличающимся от этилового спирта. Встречи друзей, однополчан, приближался, а 
затем и наступил первый мирный Новый год. Одним словом, поводов для застолий 
было хоть отбавляй. И разразилась трагедия. По гарнизонам покатилась волна 
массовых тяжелейших отравлений. Мне позже рассказывали, что на 77-м разъезде на 
свадьбе майора, летчика-истребителя, уцелела только невеста, не выпившая ни 
капли спиртного, а несколько десятков боевых офицеров после этого торжества 
приказали долго жить.
 Беда пришла и в наш батальон. С окончанием войны были упразднены ординарцы 
командиров рот. Оставалась такая должность пока только у командиров батальонов 
и других вышестоящих начальников. Поэтому мой ординарец гвардии старший сержант 
Григорий Жуматий готовил пищу для всех офицеров управления, которые собирались 
на ужин в моей квартире. Так было и 20 декабря. По непонятной причине 
отсутствовал во всем аккуратный гвардии старший лейтенант Сергей Смирнов, мой 
заместитель по хозяйственной части. Я попросил Григория Данильченко, который 
ближе всех находился к двери, сходить за Смирновым, комната которого 
располагалась этажом ниже. Через несколько минут в столовую вбежал бледный, как 
полотно, Данильченко и еле выдавил из себя два слова: «Сергей мертв!..» Это 
было только начало… Пик большой трагедии пришелся на последнюю декаду декабря 
старого и первую – январскую – нового года. Зима в Забайкалье уже вошла в свои 
полные права – морозы стояли под 30 градусов. В каменистом замерзшем грунте 
выкопать могилу было невозможно. А их каждый день требовались десятки. По 
приказу командира корпуса на кладбище, что в 300 метрах юго-западнее разъезда, 
саперы взрывным способом вырыли большой по диаметру и достаточно глубокий 
котлован для братской могилы. Туда вплотную устанавливали гробы и засыпали их 
землей. Когда первый «этаж» заполнил дно котлована, подобным образом стал 
формироваться второй, третий и, наконец, последний – четвертый. Многоэтажная 
братская могила приняла многих…
 Тяжело, невыносимо тяжело было хоронить боевых друзей. Сердце, казалось, 
готово разорваться на части от жуткой картины ухода из жизни в мирные дни наших 
однополчан. Человек, выпивший метилового спирта, до последнего вздоха оставался 
в полном сознании, страстно молил врачей спасти его. Они и без просьбы 
пострадавшего принимали всевозможные меры. Вскрывали вены, чтобы пустить кровь, 
поили отравленного литрами раствора марганцовки, стараясь промыть желудок. Не 
помогало…
 Все в батальоне, и особенно Коля-югослав, были потрясены вестью, что сия 
горькая судьба не миновала нашего товарища гвардии капитана Николая Богданова, 
который в это время исполнял обязанности коменданта гарнизона. Мы направили 
Богданова в Борзинский армейский госпиталь, где хирургом работала жена 
Дубицкого Елена Григорьевна. Знали, что она обязательно поможет положить 
Николая Николаевича на лечение. Александр Львович буквально силой усадил 
начштаба в машину и умчался с ним к супруге. Прошла неделя. К большой радости 
всех танкистов батальона, Богданов, вернувшийся живым и, как нам показалось, 
здоровым, приступил к исполнению своих прямых служебных обязанностей.
 Где-то в конце января или начале февраля я работал с Богдановым в помещении 
нашего штаба. Подошел мой заместитель по политической части гвардии капитан 
Александр Туманов, с которым мы разрабатывали черновик плана проведения 23 
февраля праздника Дня Советской Армии.
 И вдруг ко мне обращается Николай Николаевич: «Дмитрий, ты слышишь, какая 
красивая звучит музыка?» Я и Туманов переглянулись. Молчим. «Вот это мелодия! 
Ее звуки становятся с каждой минутой все сильнее. Звучит оркестр! Слаженно!» 
Кругом была почти абсолютная тишина. Весь личный состав первого и второго 
танковых батальонов работали в парке. В казарме находился только внутренний 
наряд. «Да, да, Николай, играют отлично», – ответил я, чтобы как-то успокоить 
Богданова. Стало ясно, что отравление для начальника штаба не прошло бесследно. 
Я вышел из комнаты штаба и приказал второму дневальному срочно вызвать ко мне 
гвардии капитана Дубицкого. В казарму не вернулся, а стал прогуливаться 
недалеко от входа в нее. На душе кошки скребли. Сердцем чувствовал, что Николай 
тяжело болен. Зампотех не заставил себя долго ждать, подкатив на мотоцикле: 
«Саша, с Богдановым плохо. Голова у него не в полном порядке. Говорит, что у 
нас где-то играет хороший оркестр! Началась галлюцинация! Надо его спасать! 
Вези снова в Борзю». Каким-то образом Александру Львовичу удалось уговорить 
Николая Николаевича съездить к Елене Григорьевне, а последняя постаралась сразу 
же положить больного в госпиталь.
 В тот вечер Радин не находил себе места, осунулся. Еще бы! С его уважаемым 
тезкой снова несчастье. Удастся ли ему и на этот раз вырваться из цепких лап 
«костлявой»? Я понимал состояние Радина, старался хоть немного облегчить 
тяжесть навалившегося на него бремени. «Коля, тебе захочется проведать 
Богданова в госпитале. Я распоряжусь выдать тебе документы на мотоцикл, и ты 
можешь ездить к нему в приемные дни». Глаза у парня заблестели, лицо чуть-чуть 
порозовело. «Это хорошо, – подумалось мне, – малость отлегло у мальчишки на 
душе».
 Сведения о состоянии здоровья Богданова мы получали каждый вечер по телефону 
от Елены Григорьевны. Да и Радин посещал его два раза в неделю. С каждым днем