Седой привстал: что же будет? Хоть бы скорей кончали, невмоготу. 

Унтерштурмфюрер обошел пленного, лежащего на полу. Тягучий стон, похожий на 
мычание, наполнил комнату. И Седой содрогнулся, этот стон будто вывернул его 
наизнанку, разодрал внутренности. «Чего он ждет? Чего он, мерзавец, не бьет? 
Нет, он не станет бить бесчувственного. Ему надо, чтобы тот непременно 
чувствовал боль и свою беспомощность. Чтобы поседел, сдох от боли, превратился 
в 
ничто. Что для них пленный? И что для них ты? Прихлопнут и тебя, стоит пойти 
наперекор. Всех прихлопнуть хотят. Всех!...» 

Налитые кровью глаза Седого остановились на табуретке. Схватив ее за ножку, он 
вскочил, сделал стремительный шаг к стоявшему спиной к нему фашисту и с 
оттяжкой 
обрушил свое увесистое оружие на остриженный затылок. Последнее, что он услышал 

— это громкую боль в сердце и треск автомата. 

Дима, сгорбясь, встал на ноги. У его босых, грязных ступней лежал офицер со 
слипшимися в крови волосами. Чуть впереди с занесенной табуреткой в руке оседал 

седой полицейский. Пахло тухлыми яйцами: стреляные гильзы, источая дымок, 
перекатывались по полу у сапог автоматчика-конвоира. На диване полицейские с 
посерелыми лицами лупили глазами. 


14. Побег
«Вот и кончился ты, Никодим Корзенников. Поди, отвоевался. Неладно получилось. 
Смерть-то на людях надо принимать, чтоб кругом свои были, видели бы: не струсил 

Никодим, не склонил головы перед врагом, не молил о пощаде. 

Нескладная вышла у тебя жизнь, Никодим Корзенников, безмолвная. Лишь одним дано 

тебе утешиться, что от меткой пули твоей фашисты падали тоже безмолвно, даже не 

успев закричать». 

Мозг раскалывался от не вмещающихся в него слов. Сердце переполнялось 
несбывшимся. Дима шел по деревенской площади, запрокинув голову к солнцу. Это 
еще была жизнь. 

На площадь выехал грузовик с откинутыми бортами, остановился под виселицей. Два 

немца вскочили на платформу. Проверили крепость веревок и взгромоздились на 
крышу кабины. 

Под конвоем подвели к машине пятерых пленных. Почти все без гимнастерок, в 
нательных рубахах. Один, как заметил Дима, в офицерской фуражке с зеленым 
околышем. «Пограничник». Перед ними суетился человек с закинутым за спину 
автоматом — вставал на колено, заходил сбоку, что-то высчитывал. Дима разглядел 

в его руках фотоаппарат. Немцы, сидевшие на кабине грузовика, что-то 
выкрикивали, смеялись. 

Фоторепортер нашел, наконец, лучший ракурс: он вполз на платформу и, сидя, 
уставился в видоискатель, покручивая пальцами объектив. Тут произошло нечто 
невероятное: словно ураганный порыв ветра снес фотографа на землю, сбросил его 
головой вниз у задних колес. Тем же могущественным ветром сметены двое немцев с 

кабины автомобиля, рухнули на платформу в предсмертных судорогах. 

Пленные бросились врассыпную. 

Все это было непонятно Корзенникову не более двух-трех секунд. У его ног на 
пыльной земле возник ряд глянцевых капель. «Следы от пуль!» В следующее 
мгновение он уже бежал, хрипло дыша. Главное, пересечь открытую площадь, а там 
огородами недалеко до леса. Он споткнулся, упал на что-то теплое. «Труп». 
Оттолкнулся руками, захватив ремень автомата. «Шмайсер». Перескочив через 
невысокий забор, оказался в огороде. В десяти шагах от себя увидел пограничника 

— тот бежал зигзагами, падая и поднимаясь. «Стреляют». До спасительного леса 
оставалось метров сто. Дима резко взял в сторону, бросился в траву, отполз, 
вскочил. Рывок, еще рывок. Влетел в кусты, ветви стеганули по лицу, но боли он 
не ощутил. 

На поросшей папоротником полянке лежал он лицом вниз, скрывая проступающие 
слезы. Рядом, на замшелом пне сидел пограничник, истекающий кровью, и не 
переставал говорить: