численность, вооружение, место базирования. 

Дима наблюдал за споро идущей работой на площади: тугие узлы оплели брусок 
дерева, петли качались внизу. 

С горечью подумал, что где-то рядом томятся в неволе такие же, как он, парни. 
Но 
не провести с ними свои последние часы. Он вынужден торчать здесь, перед этим 
фашистом, курящим в кресле, кинувшим ноги в начищенных сапогах на высокую 
табуретку и изучающим его с любопытством. 

Несмотря на Димино молчание, переводчик не сменил манеру ведения допроса, 
рассчитывая своим сарказмом сразить красноармейца. Но терпение терял, в голосе 
появились угрожающие нотки. 

— Солдат изволит играть в молчанку? Не советую. Если солдат не понимает 
обходительного отношения, пусть пеняет на себя — примутся за него по-настоящему.
 

Стоилу штатскому повысить голос, как это раздражающе подействовало на седого 
полицейского. Очень он не любил начальственного тона. Сонливость улетучилась: 
«Хоть бы шлепнули его побыстрей, надоело». 

— Солдат изображает из себя глухонемого? — продолжал переводчик. — Напрасно. 
Придется об этом скоро пожалеть. 

Когда Дима отвел взгляд от площади, где раскачивались веревки виселицы, он 
увидел, как офицер зло оттолкнул табуретку и шагнул к нему, поводя большим 
пальцем левой руки по костяшкам кулака правой. Приблизился, взглянул исподлобья.
 
«Сейчас врежет», — уставился Седой на офицера. 

Показное движение левой рукой, пленный отпрянул корпусом. И тут могучий 
апперкот 
правой поверг его на пол. 

— Браво! Стопроцентный нокаут! — переводчик перешел на немецкий. — Представляю 
себе, каким вы были на ринге, господин унтерштурмфюрер! Такого мощного 
апперкота 
мне не приходилось видеть и у профессионалов. 

Красноармеец замычал что-то неразличимое, шатко привстал на четвереньки. 
Чугунный мысок сапога с размаху врезался ему в бок. Корзеников дернулся и затих.
 
Минута, вторая, третья. Он вновь стал собираться в комок, с трудом подтягивая 
непослушные ноги к рукам, упирающимся в дощатый пол. 

Второй удар пришелся Диме в голову. Черное солнце рухнуло на него, придавило и 
обожгло. «Кровь», — мелькнуло в притупленном сознании, когда он очнулся. Пальцы 

ощупывали мокрый пол: «Кровь? Нет, вода, — окатили». 

Возле стола стояло оцинкованное ведро. Корзенников потянулся к нему — успеть бы 

схватить, бросить ведро в затуманенное вражье лицо. Но не дотянулся — офицер 
наступил сапогом на его кисть, каблуком прищемил кожу руки. Боли не было — 
организм уже не воспринимал боль. Дима дернул руку на себя и, покачиваясь, 
поднялся. 

Унтерштурмфюрер Краузе играл желваками, сжимал пальцы в кулаки. «Непостижимо — 
он, ломающий людей, как трухлявую сигарету, не может развязать язык этому 
падающему и встающему, подобно дурацкой русской игрушке, человеку. Пусть этот 
пленный силен, как бык, даже в этом случае его терпение не бесконечно. Хоть 
слово, хоть ругательство, но что-то должно из него вырваться. К тому же 
физически развитые люди часто малодушны». 

Офицер гневно смахнул игрушку на пол. Ванька-встанька закачался, но тут же 
вскочил головой вверх. Сапог обрушился на него железным прессом, но ванька-
встанька выскользнул из-под сапога и откатился к двери. Эсесовец шагнул к Диме. 

Глаза в глаза смотрели они друг на друга — немецкий офицер с перебитым на ринге 

носом и измордованный красноармеец. Краузе медленно отводил руку назад, 
чувствуя, как напрягается, приобретает каменную твердость ребро ладони. 

Седой озлобленно смотрел на немца. Подобное зрелище не для него — нервы не те. 
Рот полицейского хищно оскалился, веко передернулось. 

У Димы не было сил уклониться, уйти от удара. Ребро лодони врубилось в горло, 
как топор в молодое деревце. Тело глухо стукнулось о пол.