армию призывают — довоевались! 

Запах сена, некогда милый, был сейчас ненавистен. Он напоминал о родной 
сибирской стороне, о парном молоке и заливных лугах. Прочь молоко и луга — надо 

собрать волю в кулак! Всегда он рвался из себя наружу, чтобы стать понятным 
людям. Но теперь он обязан уйти глубоко вовнутрь, спрятаться в непроницаемом 
ящике своей глухоты и немоты. Он, глухонемой от рождения, вступал в поединок с 
безотказной машиной вермахта — глухой к чужим страданиям, немо, без осуждения, 
исполняющей самый варварский приказ. В этом единоборстве ему предстояло 
изображать из себя вполне здорового человека, красноармейца, отказавшегося 
отвечать на любые вопросы. 

Дверь сарая распахнулась. На пороге стоял солдат и пальцем манил к себе: 

— Ком, ком. 

Дима поднялся. Голова закружилась, дурнота подступила к горлу. Преодолев 
недомогание, босой, без ремня и пилотки, он шагнул к выходу. Машинально одернул 

гимнастерку и застегнул пуговицы, но тут же, устыдясь, рванул ворот, и пуговицы 

посыпались на землю. 

Под конвоем его вели к штабу. Дима шел, глядя себе под ноги — ему было совестно 

показаться на глаза людям. А когда поднял голову, то увидел строющуюся на 
деревенской площади виселицу. 

Его ввели в комнату с низким потолком, с письменном столом в центре и кожаным 
диваном у стены — прежде в этом доме, видимо, располагался сельсовет. Окна 
выходили на площадь. Из-за стола поднялся коренастый человек в офицерском 
френче, с крестом на левом кармане и цветным язычком орденской ленточки. На 
правой квадратной петлице — молнии. 

«Эсэсосовец», — понял Дима. 

На диване сидели полицейские. От всех четверых, отличившихся в бою на рассвете, 

шел сильный дух винного перегара. В комнате присутствовал еще один человек, 
судя 
по всему, штатский. Он был одет в синий двубортный костюм. Еще какое-то 
мгновение Дима рассматривал кабинет. Отчего-то его внимание останавливалось 
лишь 
на мелочи: прыщики под глазами у офицера, подрагивание рук у совершенно седого 
полицейского, забытая на стуле детская игрушка — ванька-встанька. Но тут он 
заметил, как человек в гражданском костюме принялся хватать ртом воздух. 

«Приступили к допросу». Корзенников отвел взгляд в сторону. 

Полицейский по кличке Седой, сонный после попойки, клевал носом. Вкрадчивая 
речь 
переводчика усыпляла. 

— Унтерштурмфюрер СС господи Краузе желает знать, какой путь изберет доблестный 

солдат — жизнь или смерть? Просим отвечать сразу же, без проволочек. Если у 
солдата на уме второе, то он составит компанию еще пятерым, взятым в плен на 
днях, и не далее как через час предстанет перед господом богом. Так что 
доложить 
господину унтерштурмфюреру? 

Дима не видел слов, рождающихся в припухлых губах переводчика. «Говорить меня и 

силком не заставят». Горестная улыбка тронула его лицо. 

— О, солдат настроен оптимистически. Значит... жить? — подхватил переводчик, 
по-
своему истолковав подобие улыбки на лице красноармейца. 

Корзенников резко отвернулся к окну. На площади заканчивали строить виселицу, 
перебрасывали веревки через перекладину. Почему-то три веревки. 

Переводчик что-то сказал офицеру. Тот согласно кивнул, щелкнул ваньку-встаньку 
по лбу и закурил. 

— Как я догадываюсь, молчание — знак согласия, — продолжал штатский. — 
Доблестный солдат, который не покинул тело убитого командира, принимает наше 
условие и предпочитает жизнь смерти? А теперь перейдем к делу. Германское 
командование интересуют все данные о воинской части, атаковавшей поселок: