который казался мне дипломатичным и хитроумным, я дал ему понять, что готов к 
торгу информацией. Это случилось на званом вечере.

Вначале мы поговорили о проблеме получения визы и моего размещения в Москве. 
Иван обещал содействие. Затем повисла пауза… Он зажег одну из своих вечных 
папирос и смотрел прямо перед собой. Я видел его суровый профиль:

– Насчет взлетно-посадочной полосы… Мне нужно что-то для доклада домой!

Я не мог не рассмеяться.

– Ах, да! Услуга за услугу. Привычная песня, – съязвил я. Он перебросил 
папиросу в другой угол рта. И озабоченно посмотрел теперь уже в совершенно ином 
направлении.

– Логично поставить вопрос по-другому, – отрубил он. – Сколько может стоить для 
тебя эта проклятая ВПП? Две тысячи?

Я не был особенно удивлен, зная, что другим тоже делались подобные предложения. 
Следовало бы отнестись к этому спокойно и не отвечать вообще. Но моя 
авиационная карьера полетела к черту, и я был в депрессии, поэтому плохое 
настроение подхлестнуло мою реакцию. Я разозлился, что он выбрал жертвой 
подкупа именно меня. И, черт подери, выпалил не думая:

– Да-а-а? А почему бы, например, не пять?

Он по-прежнему смотрел в сторону, не видя выражения моего лица. Ответ 
последовал немедленно:

– Я должен запросить Центр.

– Незачем! Это было лишь… Именно здесь нас прервали.

Только на следующий день я припомнил, что сказал Рубаченков. Центр! Какое-то 
служебное обозначение. Но прошло значительное время, прежде чем мне стало ясно, 
что это такое.

Неожиданно быстро вопрос о моем отъезде в Москву разрешился. Произошло ли это 
благодаря вмешательству Рубаченкова? Не знаю. Нашему разговору на званом вечере 
я не придал значения. Он был вскоре забыт, так как подготовка к новой службе 
отнимала почти все мое время.

Теперь я держался подальше от дипломатических знакомств, но однажды все же 
вновь попал на званый вечер. Рубаченков был там. Мы столкнулись с ним в 
гардеробе, когда он уже собирался уходить.

– Все о'кей! – бросил Иван (явный результат работы с английским языком).

Я кивнул, полагая, что речь идет о моем размещении в Москве.

Но он-то имел в виду совсем иное…

Никак, ни в каком виде я не мог и не хотел признать неизбежность своего 
пагубного шага. Я пытался оправдать происшедшее, может, больше для того, чтобы 
умиротворить свою совесть. Искал логическую связь между этим «инцидентом» и тем,
 что случилось значительно позднее, когда моя позиция по отношению к великим 
державам и «холодной войне» радикально изменилась. Только теперь, имея 
возможность из объективного далека оценить свое прошлое, я вижу и признаю эту 
суровую правду. Нет никакой связи. Нет никаких смягчающих обстоятельств.

…Прошло некоторое время, и я встретил Рубаченкова снова. На этот раз он был 
столь любезен, что предложил подвезти домой. Я еще не знал, насколько 
расчетливой была его любезность. Мы беседовали о Москве, ведь оставались 
считанные дни до моего отъезда.

– Кое-кто в Москве хотел бы встретиться с вами, – сообщил он. – Вы знаете этого 
человека с давних пор.

– Ах, так! Кто же он?

– Ну, он не хотел бы открывать имя. Вам известно, что обстановка в Москве 
несколько иная, чем здесь.

Это мне было хорошо известно.

– Предлагает встретиться в воскресенье, у памятника Пушкину, рядом со зданием 
редакции «Известий». Позже он уточнит дату.

Мы подъехали к моему дому на Лидинген. Я вышел и поблагодарил за поездку.