в качестве военно-воздушного атташе.

Предполагалось, что это слова утешения. К тому же именно о такой карьере Стиг 
давно уже тайно мечтал.

Но не сейчас! И не такой ценой.

Он не привык к подобным ударам судьбы и был страшно разочарован. Закончить 
службу подполковником… Энергия, устремленность, желание – все вдруг оказалось 
бессмысленным. И что еще хуже, его характер не позволял поделиться 
переживаниями ни с кем из ближайшего окружения. Все лежало и накапливалось 
внутри, не получая выхода или разрядки…

К чести «поверженного», это не изменило его отношения к Норденщельду. 
Веннерстрем восхищался им по-прежнему и продолжал восхищаться в течение всей 
жизни. В душе он признавал, что генерал прав. В конце концов, запас 
агрессивности, таившийся в подавленном сердце, пришлось обратить против себя 
самого: почему не готовился к летной карьере заранее, более тщательно, почему 
не планировал будущее с дальним прицелом?

Именно это разочарование, вместе со злостью завязанное в тугой узел 
безысходности, и стало причиной события, последовавшего незадолго до нового 
отъезда Веннерстрема в Москву.

В Стокгольме, накануне отъезда в СССР, у меня еще оставались кое-какие 
обязанности. Одной из них была «забота» о русском военно-воздушном атташе 
полковнике Иване Рубаченкове. С ним приходилось много встречаться, особенно во 
время неоднократных поездок по стране. Наше знакомство развивалось в основном в 
автомашинах, самолетах и купе поездов.

Он был суровый человек, действительно дерзкий тип. Предпочитал курить 
отечественные папиросы, с ошеломляющей легкостью перекидывая их из одного угла 
рта в другой. Кажется, складывалось так, что мне суждено было знакомиться с 
вечно озабоченными русскими, и Рубаченков не был исключением. По крайней мере, 
после того, как планы создания НАТО почти привели к заключительному подписанию 
пакта.

– Один камуфляж, – комментировал Рубаченков, следуя инструкциям, полученным из 
Москвы. – Пакт в своей основе агрессивен: просто империалисты готовят себе 
позиции для нападения.

Швеция не предполагала входить в блок и вела переговоры с Норвегией и Данией о 
сепаратном северном оборонительном договоре (который так и не был создан).

– Означает ли это, что Швеция пойдет на какое-нибудь секретное соглашение с 
НАТО? – спрашивал он меня раз за разом.

Разумеется, такую возможность я отрицал.

Неожиданно у «моего» русского появилась новая область интересов. Он утверждал, 
что прочитал в местной газете что-то о взлетно-посадочной полосе на военном 
аэродроме в Уппланде – о планах ее перестройки и увеличения длины. Об этом он 
доложил домой и теперь «пытал» меня.

В то время в ряде стран Европы стали переоборудовать старые и строить новые 
военные аэродромы. В Москве, естественно, задались вопросом: почему? Чтобы 
разрешить базирование или промежуточную посадку американских бомбардировщиков? 
Чтобы эти самолеты с удлиненных ВПП могли взлетать с полной нагрузкой?

Не так уж невероятно, что Москва заинтересовалась докладом Рубаченкова. Разным 
представителям за рубежом рассылались запросы с просьбой уточнить детали.

Не знаю, насколько это было важно для Москвы, но для Рубаченкова, несомненно, 
важно. Он хотел показать, на что годится, и надоедал мне по любому поводу. Его 
интересовало все: планируемая длина, грузоподъемность, точное местоположение. 
Но ответов он не получал.

– Поскольку вы так чертовски таинственны, я вынужден думать, что есть что-то 
подозрительное, – резюмировал он как-то.

– Ничего подозрительного. Всего лишь пример слишком тщательного засекречивания. 
Никаких аэродромов, кроме предназначенных для базирования шведских самолетов.

В отношении моего повторного отъезда в Москву вначале все казалось ясным. Как 
со шведской, так и с русской стороны. Но затем русские по какой-то причине 
изменили позицию. Все застопорилось. У наших возникли сомнения: не мои ли 
оживленные контакты с американцами насторожили русских?

Если бы мадам Коллонтай была на месте, она бы легко все уладила. Но ее не было. 
Оставался только Рубаченков: какая-никакая, а все-таки поддержка. Способом,