В пламени холодной войны. Судьба агента
 Коллективные сборники




В пламени холодной войны. Судьба агента





ПРЕДИСЛОВИЕ


По мере удаления во времени от событий, которые в 1941–1945 годах и после 
определяли судьбы стран и поколений, по мере вовлечения молодежи в мир фантазий,
 приключений, остросюжетных коллизий – возникает необходимость остановиться, 
вспомнить и воздать должное не кино и театрогероям, а реально живущим, реально 
действовавшим во имя мира, подарившим жизнь грядущим поколениям.

Не хотелось бы прибегать к сравнениям, называть фильмы и имена книжных героев: 
мы представляем одного из них, неизвестного читателю и зрителю, но 
заслуживающего высокого слова благодарности за прожитое и пережитое им. В 
раскрытой вами книге рассказывается о достоверных событиях (без изменений 
фамилий персонажей), о подлинном человеке, о работе Агента военной разведки (с 
большой буквы этого слова), об успехах, переживаниях и, конечно, ошибках – 
словом, обо всем, что заключает в себе это загадочное и манящее слово ЖИЗНЬ…

Полковник военно-воздушных сил Стиг Веннерстрем, занимавший в период «холодной 
войны» пост военного атташе Швеции в Москве, а затем в Вашингтоне, принадлежал 
к числу видных агентов военной разведки России. Природа щедро одарила его 
многими качествами Джеймса Бонда: неизменно уравновешен, весел, общителен, в 
обществе остроумен и неиссякаем на выдумки, проницателен, умен, интеллектуален 
во всем – в почерке, мыслях, поступках.

Многогранность его увлечений была поразительна. Чемпион страны по керлингу, 
великолепный автогонщик, мастер по водным и горным лыжам, прекрасный стрелок и 
фотограф – он обладал редкостной координацией движений и острым глазомером. И 
все это помимо основных, тоже блестящих, профессиональных качеств! 
Первоклассный летчик с отличной общевоенной подготовкой, точный аналитик и 
глубокомысленный систематизатор, он обладал живым умом и быстрой 
сообразительностью, которые неоднократно выручали его в различных критических 
ситуациях.

Не меньшую – если не большую! – одаренность Веннерстрем демонстрировал и в 
гуманитарных познаниях. Свободное владение немецким, английским и финским 
языками, вполне приличное – русским и французским, а также полное владение 
«родными» для него норвежским и датским – все это, вместе с видным положением в 
шведском обществе (дальнее родство с королем Густавом VI Адольфом), широкими 
связями в придворных, дипломатических и военных кругах и, по существу, 
неограниченным доступом к секретным документам государственной важности, давало 
ему возможность стать одним из ценных источников ГРУ по военно-техническим, 
политическим, экономическим и мобилизационным вопросам, касающимся, в первую 
очередь, интересов США, Англии и ФРГ – господствующих стран НАТО.

Главное разведывательное управление в период «холодной войны» располагало 
многочисленной агентурной сетью во всем мире. Но личности с потенциалом 
Веннерстрема вымывали лучшие, крупнейшие самородки в золотом песке, текущем по 
драгам информационных приисков. И сами были подобны редчайшим самородкам. По 
масштабам деятельности и ценности передаваемых сведений, а главное, по широте 
мировоззрения, такие люди не укладываются в рамки привычных понятий 
«агент-шпион». В наши дни их называют супершпионами. Безрассудная и в то же 
время четко обоснованная храбрость все время ведет таких людей на грани фола и 
ошеломляет не только окружающих, но и их самих – позже, если выпадает шанс 
оглянуться на закате дней и вспомнить…

В 1964 году суд приговорил Стига Веннерстрема к пожизненному тюремному 
заключению за шпионаж в пользу Советского Союза. Ущерб, нанесенный национальной 
безопасности Швеции, явно не тянул на такое суровое наказание, и нетрудно 
сделать вывод, что пресловутый «шведский нейтралитет» не устоял под нажимом 
натовской лапы, потребовавшей возмездия суперагенту за раскрытие агрессивных 
планов западноевропейского альянса. Иначе просто невозможно объяснить тот факт, 
что Веннерстрему, не нанесшему заметного урона родной стране, несколько раз 
отказывали в помиловании, несмотря на неоднократные просьбы ввиду резко 
ухудшившегося здоровья и даже несмотря на попытку самоубийства.

Многолетняя месть НАТО… За дерзость и отвагу, за скрупулезность и точность, за 
умение предвосхитить и раскрыть очередной злой умысел, за ощутимую роль в 
противостоянии двух миров, за стремление предотвратить момент, когда сполох 
«холодной войны» перерастет в уничтожающее пламя «горячей»…

Ценнейшие документы по ракетному вооружению США и Англии. Оперативная 
информация по текущим моментам Карибского кризиса. Например, ценное сообщение о 
том, что американские военно-морские силы и их атомные подлодки готовы 
блокировать советский флот в Северной Атлантике в случае попытки проникнуть в 
Атлантический океан, чтобы прорваться к Кубе. Несколько тысяч кадров фотопленки 
с оперативными документами по военным, политическим и экономическим вопросам в 
сфере интересов западного блока. И бесчисленное множество докладов и донесений 
на сопредельные темы – вот неполный послужной список доблести «Орла» (таким был 
псевдоним агента в оперативной переписке ГРУ).

Что же привлекало его, что заставляло идти по рискованному, а порой и 
смертельно опасному пути?

На громких, можно сказать, показательных судебных процессах 1963–1964 годов 
прозвучало множество, в том числе и самых абсурдных, предположений: алчность, 
социально-общественная апатия, советская «промывка мозгов» и невесть что еще. 
Газеты и радио кричали и трубили, обвиняли и гадали… И только сам «преступник» 
знал и молчаливо хранил в душе подлинное объяснение: выбор сделало его сердце! 
Сегодня ему за 90, точнее 93 года, прожитое им принадлежит только ему. В 
сердцах работавших с ним – память, любовь и уважение.

Находясь в эпицентре «холодной войны», постоянно изучая истину, высвечиваемую 
ослепительными прожекторами противостояния, он принадлежал к числу тех немногих,
 кто видел гонку вооружений всю – от начала до конца, кто знал до мельчайших 
подробностей, как выглядел и вел борьбу «запад» и чем отвечал «восток». И тут 
уж никак не вина, а величайшее достоинство представителя малой страны, смелого 
и свободного человека, осознавшего, что агрессивная, алчная до мирового 
господства личина американского «ястреба» не может быть привлекательной. 
Наоборот, она вызывает серьезные опасения за завтрашний день планеты и 
подвигает на то, чтобы всячески противодействовать доминирующему господству 
НАТО.

Создается впечатление, что еще тогда опытнейший практически во всех жизненных 
аспектах, идеологически верный агент ГРУ предугадывал наши теперешние проблемы: 
горе Ирака и Югославии и недопустимость ничем не сдерживаемой доминанты 
западной силы. Что это – дар предвидения?

Верится, что новое поколение примет к сердцу рассказ о судьбе Веннерстрема, 
ощутит всю глубину его беспристрастности, искренности и, может быть, произнесет 
благодарственное слово великолепному агенту, «сгоревшему» за правое дело в 
пламени «холодной войны».



Президент Издательского Дома «Русская Разведка»

Ю. Бабаянц




Глава 1


Судьба шведского полковника ВВС Стига Веннерстрема поистине уникальна, и вне 
зависимости от того, нравится официальным кругам и спецслужбам Стокгольма или 
не нравится, согласны они признать этот факт или нет – Веннерстрем уже стал 
частью истории Швеции, стал одной из ярких страниц летописи «холодной войны», 
стал государственным позором своей страны и ее национальной гордостью.

«Помилуйте, о какой гордости может идти речь, если офицер был осужден на 
пожизненное заключение за шпионаж в пользу русских и предательство интересов 
отечества?» – так, скорее всего, отреагирует добропорядочный гражданин. Что ж, 
Швеция – страна маленькая, и ее национальное кредо может быть непримиримо 
категоричным: шпион есть шпион!

Но много ли информации открыто простому незаинтересованному обывателю, много ли 
примеров и фактов этого дела ему известно? Можно, конечно, согласиться, что 
добропорядочный гражданин как-никак живет в добропорядочной стране, 
возглавляемой добропорядочным правительством, которое не обманывает народ и не 
имеет от него никаких мрачных секретов. Однако так ли это?

Можно также предположить, что страна, не пережившая ужасов сталинской 
шпиономании, не способна с подобной огульностью, столь же жестоко и 
несправедливо осудить одного из лучших своих сыновей. Признаем, что при наличии 
идеально гуманного строя и полной независимости от давления внешнего мира такое 
возможно. Но была ли подобная независимость у Швеции?

Есть множество вопросов, которые истинно добропорядочный гражданин шведского 
государства вправе задать своему правительству.

Почему разоблачение Веннерстрема и последующий судебный процесс 1963–1964 годов 
получили такой непредвиденно оглушительный резонанс в странах НАТО, особенно в 
Соединенных Штатах? С какой стати внутреннее дело нейтрального (запомним это 
определение!) северного государства так взволновало натовскую прессу и 
общественность?

Почему на громких дебатах в шведском риксдаге, состоявшихся в ту же пору, что и 
суд, министр обороны, твердивший о громадном вреде, нанесенном деятельностью 
полковника, так и не смог представить парламентариям ни сумму ущерба, ни хотя 
бы одного-единого убедительного доказательства прямой подрывной работы 
Веннерстрема против родной страны?

Почему американские спецслужбы, в обход шведских законов проводившие 
собственное дознание, потребовали на суде, чтобы их данные были использованы в 
качестве обвинения? Почему им вообще было разрешено присутствовать на закрытых 
судебных заседаниях независимого и неприсоединившегося скандинавского 
государства? Выходит, не зря проницательный разведчик и опытный военный 
дипломат Стиг Веннерстрем неоднократно задавался вопросом: а существовал ли в 
действительности такой феномен, как пресловутый шведский нейтралитет?

И наконец, вовсе необъяснимое: почему шведское законодательство, обычно весьма 
лояльное даже к самым закоренелым рецидивистам (в Швеции отсутствует смертная 
казнь, а максимальный срок заключения ограничивается десятью годами), осудило 
Веннерстрема на пожизненное заключение?

За почти сорок лет, прошедших со дня вынесения приговора, перечень преступлений 
шведского полковника против стран НАТО, и особенно США, давно уже стал 
доступным для обсуждений в печати и обществе, а вот преступления против родного 
государства так и остались тайной – не потому ли, что длинного перечня просто 
не существовало? И не потому ли почти девяностопятилетнего старца Веннерстрема 
по сей день держат вынужденным затворником в его собственном доме? Понятно, что,
 имея вполне ясный ум, он сможет рассказать правду о том, что никогда не 
работал против своей страны! Кому же захочется выносить из избы такой 
застарелый сор?

А жаль! Ведь если бы законопослушные граждане узнали правду, если бы 
ознакомились с истинными мотивами, толкнувшими блестящего военного дипломата на 
шпионскую стезю, – многие из них действительно прониклись бы чувством 
национальной гордости за талантливого и высокоидейного соотечественника.

Человек, которому от самого взлета жизни столь явно покровительствовала фортуна,
 блестящий офицер, сделавший головокружительную карьеру благодаря 
исключительной одаренности и родственным узам с королевской семьей, – он 
оказался в числе самых молодых военных атташе, удостоенных чести представлять 
военное посольство своего государства.

Волею судьбы и истории Веннерстрем в конце концов оказался в самом эпицентре 
адского пламени противостояния. Бешеная гонка вооружений, навязанная нам 
мировым лидером – США, – и впрямь напоминала изнуряющую спортивную гонку за 
лидером. Только речь шла не о пьедестале и лаврах победителя, а о сохранении 
мира на земле и безопасности человечества. Ради этих высочайших трофеев русские 
вынуждены были в течение нескольких десятилетий «сидеть на заднем колесе» 
агрессивного лидера, отказывая себе в экономических и материальных благах ради 
развития надежных упреждающих и сдерживающих систем вооружения.

Будучи умным разведчиком и блестящим аналитиком, Веннерстрем очень быстро 
разобрался в сути и понял, откуда дует ветер.

Не исключено, что особую роль в определении приоритетов сыграла и та 
романтическая настроенность к социалистическим идеалам, которая после второй 
мировой войны инфлюировала в большинство европейских стран, а в Швеции вообще 
проросла в самостоятельное идейное учение, известное нам под названием 
«шведский социализм». Стоит ли после этого удивляться, что в молохе 
вооруженного противостояния Веннерстрем избрал не сторону агрессора, а другую – 
ведомого, справедливо защищающего мир и покой человечества?

После десяти лет тюремного заключения отставной полковник ВВС издал 
единственные свои мемуары. Выпущены они были ничтожным тиражом и совершенно 
определенно разрушали раздутый властями миф о «предательстве интересов 
отечества».

В своем повествовании, перемежаемом искренними размышлениями и ошеломляющими 
признаниями, Веннерстрем предельно точен и откровенен. И если собрать воедино 
разбросанные по разным главам отзывы, характеристики и умозаключения, можно 
получить цельную картину, удивительную по мудрости и правдивости (десять лет 
тюремного одиночества тому порукой), – картину «холодной войны», осмысленную 
заново человеком, удаленным из жизни, человеком без надежд и будущего, 
человеком, у которого уже нет нужды в политическом лицемерии и лукавстве. Вот 
этот коллаж, приводимый здесь в точном переводе:

Дело обстояло так: США захватили руководящее положение в военной организации 
НАТО. Этому способствовало условие, по которому главнокомандующий в Европе 
должен быть американцем, а высший штабной орган НАТО – находиться в Пентагоне, 
и, таким образом, вне пределов досягаемости.

Американцы в те дни хорошо осознавали свое военное превосходство. Звучали 
агрессивные высказывания «ястребов» среди военных и дипломатов – все это 
производило на меня грустное впечатление. Я опасался реальности третьей мировой 
войны, меня беспокоили растущее политическое влияние американских военных и их 
все более доминирующая позиция.

Швеция была мелкой фигурой в большой игре, а мои усилия – лишь эпизодом в 
больших событиях. Впоследствии над моими усилиями насмехались, с издевкой 
замечая, что я «поставил не на ту лошадь». Но если бы кто-нибудь сказал нечто 
подобное в то время, я бы не принял к сведению: я играл важную роль и считал, 
что она должна быть сыграна до конца.

«Успешная мимикрия – и ничего больше», – писалось позже в одной статье в США. 
«Отличная обработка мозгов», – сказал уже здесь, дома, кто-то не по годам 
быстро созревший. На самом деле я не был продуктом ни того, ни другого. Просто 
я был одержим мыслью, что играю нестандартную, особую роль, и эта мысль росла 
во мне из года в год сообразно с моими переживаниями и опытом. У меня не 
возникало желания выйти из игры: я был слишком захвачен большим международным 
спектаклем и своим местом за кулисами, чтобы уступить это место кому-либо 
другому. Хотя из осторожности я не говорил ничего подобного. Кроме того, мне 
впервые открылось что-то похожее на моральное оправдание моей скрытой от 
окружения роли.

Находились «проницательные» люди, которые после судебного процесса 1963–1964 
годов характеризовали мою метаморфозу термином «промывка мозгов», который можно 
трактовать по-разному. Однако любое толкование выглядит поверхностно по 
сравнению с точным анализом одного из моих руководителей в Центре, видевшего и 
знавшего мою роль изнутри. «Проницательные» же люди со своим, вероятно, 
проамериканским напором именно в «промывке мозгов» усматривали единственно 
возможное объяснение, почему человек моего происхождения и жизненного пути 
решил занять в «холодной войне» позицию против США.

Наверное, в то время мой выбор выглядел странным. Но я всегда был против того, 
чтобы находить непонятному слишком простые и хлесткие объяснения… Сам я не могу 
оценивать все так однозначно. Полагал и полагаю, что принадлежу к тем немногим, 
кто действительно мог видеть обе стороны медали. Короче говоря, мне было ясно, 
как думали и действовали антиподы. И сравнение тут было не в пользу США.

«Советский Союз, по мнению американцев, изрядно отстает в военном положении. 
Самолеты США значительно превосходят в технике. Конечно, русские строят свои 
стратегические бомбардировщики, но делают это хуже и медленнее. Они больше 
работают на будущее, все вкладывая в стратегическое ракетное оружие с ядерным 
зарядом. Стремятся догнать США и, таким образом, создать желаемый баланс сил. 
Ракетная техника давно стала традиционной русской специализацией. Кроме того, у 
них есть все, чего достигли немцы во второй мировой войне. Так что предпосылки 
очень благоприятные: ядерный заряд русские могут создать быстрее, чем сами 
ракеты. Исследовательская работа в целом займет не более десяти лет».

Вот в такой примерно краткой форме можно изложить содержание около десяти моих 
письменных донесений.

Мне было предложено регулярно сообщать в Москву о состоянии шведского 
нейтралитета, независимо от того, есть какие-либо позитивные признаки или нет. 
Помню, насколько странным мне это казалось. Что за необходимость регулярно 
докладывать, и почему это так крайне важно? Лишь позже, возвращаясь в самолете 
домой, я припомнил Москву 1949 года и все разговоры о новом военном 
планировании после создания НАТО. Вспомнил, насколько важно было тогда получить 
доказательства того, что Швеция стремится к политике неприсоединения. Возможно, 
и теперь военное распределение сил по-прежнему строилось так, что Швеция должна 
оставаться нейтральной в случае, если «холодная война» перейдет в открытый 
конфликт.

Еще одной причиной беспокойства русских стало вновь образованное 
датско-западногерманское командование, так называемое «командование в зоне 
Балтийского моря». Его основной целью было создание стратегии, которая помогла 
бы остановить советские морские силы в случае конфликта и гарантировать доступ 
в Балтийское море войскам НАТО. Штаб комплектовался в первую очередь 
западногерманскими и датскими офицерами, что в глазах многих выглядело как 
неприглядный союз между недавними оккупантами и оккупированными.

Это беспокойство сохранялось еще долго. Пожалуй, до того момента, когда 
разразился кубинский кризис – самая серьезная конфронтация периода «холодной 
войны». Установка на Кубе советских ракет среднего радиуса действия с ядерными 
зарядами была рискованной политической игрой, не имеющей себе равных.

Создалась ситуация, которую можно было назвать «звездным часом» разведки, 
потому что все зависело только от ее эффективности. Это касалось обеих сторон. 
Американцы летали над Кубой на У-2 и фотографировали строительные и монтажные 
работы. В Москве сидел Олег Пеньковский и через посредников переправлял катушки 
пленок в Вашингтон. Таким образом, в США точно знали о типе оружия русских. 
По-видимому, это было одним из самых престижных дел ЦРУ. И не оставалось 
никаких сомнений, что новое оружие на Кубе представляло огромную угрозу 
восточному побережью США.

Частокол ракет – прямо под боком противника. Почему в Советском Союзе вообще 
приняли такое фантастическое решение? Это не соответствовало практике действий, 
предпринимаемых до сих пор. Что за всем этим крылось? Я не переставал ломать 
голову. В то, что акция направлена только на поддержку единственного в западном 
полушарии социалистического режима, я не верил. Другая, более глобальная цель 
должна была лежать в основе всего этого, и, кажется, со временем я понял ее.

С конца сороковых годов величайшим приоритетом Советского Союза было развитие 
стратегического ракетного оружия. И теперь, очевидно, считали, что цель – 
равновесие сил – достигнута, то есть США могли быть также сметены с лица земли, 
как и Советский Союз. Кубинский кризис стал актом преднамеренного риска, 
понуждающего к обоюдному признанию баланса сил, который отныне должен был 
определять будущую политику обеих великих держав. Это привело меня к заключению,
 что кубинский кризис стал финалом «холодной войны».

Вот каково было в действительности отношение Стига Веннерстрема к реальности 
военного противостояния двух доминирующих стран. Его отношение к угрозе миру и 
спокойствию человечества, к неблаговидной роли НАТО в развязывании гонки 
вооружений и разжигании напряженности на планете. Особенно ясно шведский 
разведчик видел и понимал роль лидера НАТО – самого крупного и безжалостного 
стервятника – США. Многолетнее пребывание в этой стране, прекрасное знание 
американских политических и военных доктрин, особенностей закулисных 
правительственных и дипломатических игр – все это давало вдумчивому и 
умудренному дипломату, аналитику и агенту богатую пищу для выводов, 
умозаключений и прогнозов.

Пожалуй, назвать Веннерстрема просто агентом – было бы сродни тому, чтобы 
Шаляпина, например, удостоить всего лишь скромным определением «певец». 
Безусловно, он был не просто агентом русских, он был мощным агентом влияния в 
лучшем и вдохновенном смысле этого слова. Вот почему его просто невозможно 
отделить от того обобщенного образа разведчика, который создает в своих 
раздумьях один из них – живущих под знаком тайны.

«Во имя чего мы работаем? – спрашивает полковник КГБ, Герой Советского Союза 
Конон Молодый. И отвечает: – Не ради сбора разведывательной информации как 
таковой. Конечная цель этой опасной работы – служение делу мира… Информировать 
о тайных замыслах иной, зарвавшейся, державы, сообщать о возможной опасности, 
предотвратить вероятное возникновение войны, не дать перевеса в военном 
развитии, удержать противоборствующие страны в состоянии примерного военного 
баланса – такова, нетрудно догадаться, главная задача разведчика».

Выполнению именно этой – нелегкой и благородной задачи и посвятил себя 
Веннерстрем, пожертвовав ради нее, без преувеличения, всей жизнью.

И только теперь, спустя почти сорок лет, нам впервые открывается возможность 
приобщиться к правде, узнать какова же она была – подлинная жизнь и судьба 
видного агента ГРУ Стига Густава Веннерстрема…




Глава 2


Осенью 1933 года молодой лейтенант ВВС Веннерстрем отрекомендовался сотрудникам 
шведского представительства в Риге и с их помощью устроился жить в одной 
русской семье – с ребенком, собакой, домработницей и другим жильцом. Прекрасная 
обстановка для познания языка. Особенно когда все поразительно говорливы.

Первый месяц прошел спокойно, без каких-либо сложностей. Старинные хутора в 
предместьях латышской столицы, узенькие и по-домашнему уютные рижские улочки, 
волны взморья, выкатывающие к ногам солнечные кусочки янтаря, вечерние концерты 
органной музыки в Домском соборе – все это щедро питало впечатлениями душу 
любознательного иностранца. Но в мыслях Стиг постоянно придерживался главной 
цели – изучить русский язык.

Вскоре он преуспел в этом, однако природная пытливость толкала на поиски нового.
 Со временем круг его интересов стал расширяться. Он ближе сошелся с 
сотрудниками шведского посольства, которые довольно быстро вовлекли его в 
лихорадочную светскую карусель дипломатического корпуса. Это была совершенно 
неведомая среда, о которой ему приходилось слышать как шутливые, так и 
неблагоприятные отзывы, но, к своему удивлению, он чувствовал себя в ней как 
рыба в воде.

Особенно близко сложились отношения с помощником шведского военного атташе 
Нильсом Стонггреном, посвятившим Стига в сферу, о которой новенький до сих пор 
не ведал, – легальная военная разведывательная деятельность с использованием 
дипломатической службы. Нильс внушал уважение и обладал ошеломляющими знаниями 
обо всем и всех. Так Веннерстрем получил возможность познакомиться с новым 
миром, наделенным ярко выраженными чертами напряженности и сенсации. И этот мир 
захватил его.

Лишь по прошествии многих недель он узнал о вещах, о которых не подозревал даже 
Стонггрен – или, во всяком случае, не упоминал.

А началось все с событий, казалось, не имеющих отношения к происходящему. 
Точнее – с приятного знакомства. Это была девушка, студентка, которую Стиг 
представлял своим знакомым довольно сложной фразой: «моя русскоговорящая 
партнерша по танцам и кино». Знакомая его латышской семьи, она тоже помогала 
шведу освоить русский язык.

Но, как выяснилось, в Риге проживал еще один человек, который думал и поступал 
подобно Веннерстрему. Американский гражданин, ускоренно изучавший русский, он 
также обзавелся приятельницей, и обе девушки, к взаимной неожиданности своих 
кавалеров, оказались лучшими подругами. Так и произошло знакомство двух 
иностранцев на гостеприимной латышской земле. Друг другу они отрекомендовались 
просто: Стиг – Джон.

О том, что американец тоже был офицером, Веннерстрем узнал чисто случайно, и 
после этого они уже совсем легко находили друг с другом общий язык. У Джона 
было что рассказать о нелегальной разведке – шпионаже, который скрытно 
осуществлялся прямо под носом у Латвии и России. Агенты, взятки, коды, тайные 
встречи, слежки, скрытое фотографирование и многое другое. К концу этого 
короткого знакомства у Стига сложилось мнение, что американец вовлечен в 
деятельность английской разведки. Между делом выяснилось, что Джон закончил 
языковые курсы «Интеллиджент» на французской Ривьере, а однажды в разговоре он 
небрежно упомянул «Ml» и даже назвал номер. После этого сомневаться в его 
интересах уже не приходилось.

Позже он вдруг пропал – исчез из жизни Веннерстрема так же неожиданно, как и 
появился. Молодой офицер шведских ВВС вскоре забыл своего американского 
знакомого, но все интересное, о чем поведал Джон, осталось в его памяти и 
проросло в дальнейшем всходами жгучего любопытства.

Как-то, прогуливаясь в центре города, Стиг решил заглянуть в кафе. Он посещал 
это местечко довольно часто и даже в самых замысловатых фантазиях не мог 
вообразить, что уже тогда за ним наблюдали. Кафе было континентального типа – 
очень просторное, с многочисленным оркестром и большим стендом свежих газет, 
из-за которых, собственно, Стиг и стал там частым гостем. Под сострадательными 
взглядами соседей по столу он заказывал традиционный шоколад со взбитыми 
сливками, хотя предпочел бы кофе. Но кофе в этом заведении был, к сожалению, 
чертовски плохим.

Привычки морского офицера и летчика предписывали контролировать обстановку 
вокруг себя, что накладывало отпечаток и на «светское» поведение Веннерстрема. 
Расположившись за столиком, он тут же начал ощупывать взглядом окружающих – 
прежде всего людей, находящихся поблизости. Именно поэтому и обратил внимание 
на господина, сидящего неподалеку. Тот тоже читал газету и время от времени 
посматривал в сторону шведа.

У Стига от природы была хорошая память на лица, хотя и не всегда удавалось 
увязать внешность человека с его именем. Но сейчас это было неважно, так как 
данное лицо он вообще видел впервые. Оно легко запоминалось и выдавало выходца 
из южных стран. В дальнейшем, однако, оказалось, что поверхностные наблюдения в 
кафе были абсолютно далеки от истинного понимания вещей: уже тогда за кулисами 
мирной, пожалуй, даже монотонной жизни молодого шведского офицера происходили 
странные события, касавшиеся его примечательной, но ничего не подозревающей 
персоны. О том, что это за события, он узнал значительно позднее, когда 
встретил Сергея…

Сергей Иванович был в то время молодым капитаном советской военной разведки. В 
его обязанности входило также и отслеживание сообщений, присылаемых из 
советского посольства в Стокгольме. Содержание одного из текущих сообщений не 
было особенно интересным: шведская пресса информировала читателей, что 
лейтенант флота Стиг Веннерстрем направлен в Ригу для изучения иностранного 
языка. И этот язык – русский.

Поразительно, насколько взаимосвязаны эпохи и события, насколько они логично и 
неумолимо увлекают нас в определенном направлении. И тот, кто верит в рок, 
наверняка назовет это его велением.

Почему все в судьбе Веннерстрема произошло именно так? Почему события 
складывались и разрешались совсем не тем образом, который нам, потомкам и 
наблюдателям, видится теперь единственно правильным? Слишком много этих 
«почему». И невозможно исправить что-либо или изменить, ведь все, что 
блистательному агенту было суждено, уже состоялось.

В юношестве он перенес серьезное заболевание легких. Почему именно в те 
каникулы, именно тем летом, которое он, швед, проводил в Германии, болезнь 
неожиданно затянулась? Ему пришлось тогда пропустить учебный год и надолго 
остаться в немецкой семье. Родителям казалось, что таким образом мальчик 
получал наиболее благоприятную возможность изучить немецкий и тем самым 
возместить потерянный год.

В чужой стране подросток не слышал ни одного слова по-шведски и поневоле освоил 
незнакомую речь. Это послужило питательной средой для дремлющего под спудом 
интереса к иностранным языкам. И уже тогда пробудилось любопытство к загранице.

Почему он стал впоследствии офицером? Ведь поначалу у него не было подобных 
намерений. Стиг мечтал о карьере зубного врача и уже в школьные годы начал 
зачитываться специальной медицинской литературой. Правда, знакомая родителей – 
известный зубной врач – заметила как-то, что его пальцы слишком коротки, да и 
руки, вообще говоря, неуклюжи для столь тонкой профессии.

«Абсурд», – возразил, узнав о такой оценке, другой знакомый – тоже зубной врач, 
но принадлежавший к более молодому поколению.

Годы схлынули, но, по шутливому признанию уже более зрелого Веннерстрема, у 
него неизменно портилось настроение, когда приходилось посещать зубоврачебный 
кабинет. Особенно если врач располагал оборудованием по последней моде и 
элегантно вел прием. И если у него к тому же были квадратные руки и короткие 
пальцы…

Когда Стиг стал офицером, многие думали, что этот выбор предопределила семейная 
традиция. Отец, дед по матери и брат отца – все были офицерами. Но, как ни 
странно, парень не испытывал гордости преемника. Наоборот, чувствовал себя 
жестоко разочарованным: ведь выбрать профессию военного пришлось скорее из 
чувства покорности, просто потому, что надо было кем-то стать.

И почему это оказался военно-морской флот, единственный вид вооруженных сил, в 
котором тогда было хорошо поставлено изучение иностранных языков? С самого 
начала Стиг отдал предпочтение летному делу, но в то время было невозможно 
попасть в ВВС иначе, как пройдя предварительную службу в другом виде войск. 
Изучение навигации и управление кораблем казались хорошей подготовкой для того, 
кто собирается стать пилотом. Так в жизнь Веннерстрема вошел флот.

В ожидании перемещения в ВВС, в Люнгбюхед, где предполагалось получить летное 
образование, он волей судьбы попал на зиму в маленький городок Карлскруну. Там 
его ожидала должность преподавателя, а в придачу – непривычно много свободного 
времени.

Отец и дед постоянно внушали: «Используй время для чего-нибудь полезного. 
Осваивай языки: флот имеет такие хорошие курсы! Почему бы не изучить русский? 
Прекрасный шанс стать редким специалистом!»

Именно это Стиг тогда и сделал. Подал заявление на курсы иностранных языков. 
Дело пошло хорошо. Вскоре он стал лучшим, но, как полагал по скромности, не 
потому, что обладал большими способностями, а из-за того, что было много 
свободного времени.

Началась и успешно закончилась летная подготовка в Люнгбюхеде. Шел 1933 год, 
когда на службу призывалось сокращенное число военнообязанных, что было 
нетипично и непривычно – ведь часть офицеров на это время тоже становилась 
«свободной». За полгода можно было пройти специальную подготовку по разным 
направлениям, в том числе и в изучении иностранного языка за границей. Почему 
судьба распорядилась так, что Веннерстрем стал одним из «освобожденных»?

Были определены стипендии, среди них одна – для изучения русского языка. Это 
прельстило молодого шведа. Он подал прошение, и хорошие результаты учебы в 
Карлскруне позволили ему получить стипендию. В то время русский изучали в 
прибалтийских государствах, обретших самостоятельность после первой мировой 
войны. Стигу выпало обучаться в столице Латвии – Риге. Вскоре сообщение об этом 
прошло в маленькой газетной заметке. И даже буйная фантазия молодого щеголя не 
могла бы тогда подсказать, какие последствия в будущем повлечет за собой эта 
заметка…

– Веннерстрем… Это кто ж такой? Никакой информации… Пожалуй, карточку заводить 
не стоит.

Работа у Сергея Ивановича была малоинтересная. Он ведал в Москве картотекой, 
внося в нее иностранных граждан, которые могли бы представлять интерес для 
разведки. Теперь или в дальнейшем. И картотека, надо заметить, была не 
маленькая – несколько комнат в старом княжеском дворце на улице Знаменке.

Вскоре еще одно сообщение легло на стол Сергея Ивановича, на этот раз – из Риги.
 Он узнал, что Веннерстрем прибыл в столицу Латвии без каких-либо служебных 
обязанностей и, по-видимому, тесно связан со шведским посольством. Сергей пожал 
плечами и снова отправил сообщение на обработку без каких-либо комментариев.

Через некоторое время ему вновь попала очередная бумага из Риги: «Наблюдение за 
Эгоном показало, что он несколько раз встречался с упомянутым прежде 
Веннерстремом».

– Черт! А вдруг между американцем и шведом есть связь? Тут уже другое дело: 
теперь, голубчик Веннерстрем, милости просим в картотеку…

Конечно, в то время Стиг понятия не имел, кто такой Эгон. Лишь много позже он 
узнал, что это – псевдоним Джона. И что по каким-то причинам американец в 
глазах русских выглядел подозрительной фигурой. Любопытно было и другое: почему 
спутницы американца и шведа оказались лучшими подругами? Еще одно из многих 
«почему», толпой сопровождавших жизненный путь Веннерстрема.

Наконец настал день, когда в картотеке Сергея Ивановича Веннерстрем удостоился 
не только карточки, но и новой нетронутой папки, которая в дальнейшем 
запрашивалась неоднократно.

Капитан был энергичен. Затребовал у русских военных в Стокгольме фотографию 
своего нового «героя». «Если это возможно», – писал он тогда деликатно. И через 
несколько недель уже рассматривал фото. Сотрудник, сидевший рядом, 
прокомментировал не без иронии: «Парень выглядит прямо наивняшкой! Но, может, 
так и надо выглядеть, чтобы не привлекать внимания?»

Не очень-то лестно для будущего супершпиона!

Узнав позже о фото, помещенном в папку, Стиг, по его собственному признанию, не 
раз ломал голову: что за снимок и откуда взялся? Объяснение напрашивалось 
простое: из газетной заметки о столкновении двух самолетов, один из которых он 
пилотировал. Столкновение было серьезным – летчик чудом остался жив, что и 
привлекло внимание прессы. Может, русские купили копию заметки в какой-нибудь 
редакции или выменяли через посредника?

Но правда открылась много позже: Сергей Иванович ездил тогда в Ригу, чтобы 
осторожно понаблюдать за несколькими новыми объектами своей картотеки. 
Благодаря злосчастному Эгону, Веннерстрем стал одним из этих объектов. Тогда и 
появилось фото.

Конечно, поездка Сергея не принадлежала к разряду особо важных или необходимых. 
Просто хороший предлог увильнуть на несколько дней от однообразной работы и 
немного встряхнуться. Именно он и рассматривал Веннерстрема в тот раз в 
континентальном кафе так пристально… После того, как проследил от самой 
квартиры.




Глава 3


Отправил ли Сергей Иванович все данные о молодом шведе в корзину для бумаг 
после того, как тот в 1934 году покинул Ригу? Теперь ответ на это достоверно 
известен только жрецам тайных архивов… Наблюдали ли за дальнейшими действиями 
Стига? Да, безусловно. Рутинная работа с объектом, однажды включенным в регистр.
 Казался ли швед интересным «уловом»? Нет, но не исключалось, что в будущем мог 
бы таким стать.

Вряд ли кто-то из советского военного аппарата в Стокгольме продолжал регулярно 
докладывать о нем Москве. Там, наверняка, Веннерстрема вскоре забыли, и имя это 
больше не всплывало. Но сотрудники атташата, вне сомнений, скрупулезно 
выполняли повседневную работу, направляя газеты и журналы в Москву, где в 
зарубежном отделе просматривали иностранную прессу и собирали любые сведения, 
представляющие интерес. История поглотила имена тех, кто занимался, в частности,
 шведскими газетами, имея перед собой список, в который входила пока еще мало 
кому известная фамилия.

Тем не менее сведения на Стига Веннерстрема в московской картотеке с годами, 
что называется, «разбухали». Со временем там накопилась богатая информация: 
различные морские и авиационные высадки, сообщения о том, что швед переведен из 
флота в быстро растущую авиацию, окончил высшую школу, стал капитаном, был 
направлен на высшие штабные курсы – обо всем этом можно было легко узнать из 
повседневной периодики.

«Облюбуй себе какое-нибудь хобби, оно делает жизнь богаче!» – этот совет Стиг 
часто слышал от друзей. Но только после того, как пожил в Риге, нашел наконец 
свое – изучение иностранных языков. Его прельщала карьера дипломата, он тешил 
себя мыслью когда-нибудь стать военным атташе.

Постепенно изучение языков перестало восприниматься им как работа – скорее, как 
удовольствие и приятное занятие в свободное время. И конечно, увлечение 
молодого офицера не ускользало от внимания окружающих – в военной среде 
особенно.

Но только в конце 1940 года Стигу выпало первое поручение, связанное и со 
знанием языка, и с умением хранить тайны. Поручение настолько секретное, что 
даже не оставило следа в картотеке Сергея Ивановича. Вот что вспоминает об этом 
сам Веннерстрем:

Зимняя финская кампания была в разгаре, она бок о бок соседствовала со второй 
мировой войной, приведшей в то время к разделу Польши. После получения штабного 
образования я оказался в Стокгольме, где однажды утром меня застал телефонный 
звонок. Помню, было необычно холодное утро. Мы как раз согревались крепким 
горячим кофе, когда в наш штаб позвонил начальник отдела кадров ВВС:

– Как обстоят дела со знанием русского? Надеюсь, за время, проведенное в Риге, 
ты хорошо его освоил?

– Нормально, – ответил я.

– Смог бы справиться с допросом по-русски?

– Допрос? Ну… если буду знать, о чем речь. Нужно некоторое время, чтобы 
восстановить запас слов.

– Время будет. Пошлем тебя с разведывательным поручением. Загляни к нам как 
можно скорей.

Предложение заинтересовало меня. Не прошло и часа, как стало ясно: предстояло 
отправиться в Финляндию, в лагерь для военнопленных на пути в Таммерфорс. Нужно 
было допросить русского летчика, так как шведские ВВС хотели узнать тип 
самолета, на котором летал сбитый офицер. В то время это было важно – Швеция 
находилась в опасной зоне. Путем переговоров Советский Союз подчинил себе 
прибалтийские государства и приблизился вплотную к побережью Балтийского моря, 
как это исторически уже бывало прежде. Русские подходили к Финляндии, и 
неизвестно, что могло произойти дальше.

Я представлял себе допрос, как довольно неофициальное мероприятие, на котором 
будет нетрудно найти с русским общий язык. Но у финнов мнение было иное. Все 
происходящее смахивало на судебный процесс. Я в одиночестве сидел за столом в 
переднем углу зала, а вдоль длинных стен расположились на стульях восемь 
военных: по четыре с каждой стороны. Еще двое сопровождающих ввели пленного. 
Всего оказалось десять свидетелей.

Они критически поглядывали на меня, ожидая, как я себя поведу. И мне это не 
понравилось. Строго говоря, я совершенно не знал, как следует себя вести.

Но поскольку просто самоустраниться было невозможно, я начал действовать. 
Бумага и ручка лежали на столе – воспользовавшись ими, я быстро набросал десять 
вопросов. Мне это показалось хорошей идеей. Затем сигареты – очень желанные в 
лагере для заключенных. Я вынул их из портфеля и положил на стол.

В том, что пленный медлил, не было ничего удивительного. Со сломанной ногой и 
рукой, на костылях и в гипсе – он выглядел бледным и испуганным. Когда его 
подвели к столу, он попытался встать «смирно», несмотря на костыли.

– Как себя чувствуете? – спросил я. – Вижу, вам досталось при падении.

Парень заморгал, по лицу пробежала судорога.

– Спрыгнул с парашютом, – ответил он, – и неудачно приземлился.

Я не мог отдавать приказы финнам, поэтому сам пошел и принес русскому стул, на 
который он присел, вытянув вперед поврежденную ногу.

– Разговор не займет много времени, если добровольно ответите на несколько 
вопросов.

Открыв блок, я достал пачку и сам зажег ему сигарету. Теперь он выглядел еще 
более напуганным: бросал быстрые взгляды на свидетелей, которые с кислыми 
лицами наблюдали за спектаклем.

– У меня к вам десять вопросов, – сказал я. – На семь из них ответы известны, 
так что у вас нет шансов обмануть меня.

Он не отозвался. Его взгляд блуждал по лицам финнов, чей вид едва ли мог 
принести утешение, а затем снова уставился на блок сигарет.

– Их вы можете забрать с собой, когда закончим. Ну, начнем?

Он кивнул, и мы приступили к беседе. Я не встретил большого сопротивления: 
летчик был слишком потрясен. Он честно ответил на семь известных мне вопросов, 
поэтому я счел, что остальные ответы тоже правдивы.

– И это все? – голос пленного звучал напряженно.

– Да. Пожалуйста, возьмите сигареты.

Он взял весь блок и с беспокойством посмотрел на начальника лагеря. Тот кивнул 
в знак согласия.

– Вы не впервые ведете допрос, – сказал начальник лагеря, когда мы вышли. – Это 
чувствуется по технике.

Комично! Но я не засмеялся: слишком большим было напряжение.

Итог своим переживаниям я подвел в коротком резюме, когда снова оказался в 
рабочем кабинете в Стокгольме: «Интересно! Обогатился опытом. Улучшил знание 
языка».

Правда, не успел я толком перевести дух после этой поездки, как последовал 
новый телефонный звонок. Это снова был начальник отдела кадров.

– Как обстоят дела с английским? – спросил он на этот раз. – Ты ведь его тоже 
изучал?

– Конечно! Штудирую кое-какую литературу, частично – специальную.

– Хорошо! Тогда по долгу службы спрашиваю: не хочешь ли стать военно-воздушным 
атташе в Лондоне? Это очень хорошее предложение, если, конечно, тебя интересует 
мое мнение. В 34 года… ты будешь одним из самых молодых атташе. Так как?

«Хорошее предложение» я воспринял с изрядной долей иронии. Не так-то просто 
было найти кого-нибудь среди занимавших завидную должность, кто пожелал бы 
пойти навстречу неизвестному будущему в Лондоне. В условиях полыхающей войны и 
после падения Польши немцы были готовы бросить вызов всему континенту. 
Транспортные эшелоны сплошной чередой катились от Вислы до Рейна, и вопрос, 
когда они ворвутся в Западную Европу, был лишь вопросом времени.

После множества уточнений я согласился стать военным атташе и начал готовиться. 
Но мало что успел, потому что неожиданно все оборвалось. Очень неожиданно: все 
тот же начальник отдела кадров позвонил в третий раз:

– Министр обороны только что решил немедленно направить военно-воздушного 
атташе в Москву. Впервые. Ты единственный, кто нам видится на этом посту. А для 
Лондона найдем кого-нибудь еще… Время не терпит! Готов через несколько недель 
отправиться в Москву?

– Это немного неожиданно. Но сейчас война, понятное дело… Разумеется, я в вашем 
распоряжении.

…Москва показалась мне истинным осиным гнездом. Это было самое настоящее боевое 
крещение для новичка. Дипломатический корпус разделился на три лагеря: на 
полюсах – воюющие стороны, посередине – нейтралы. Не было никакого порядка и 
ясности. Противники шпионили друг за другом, используя все мыслимые и 
немыслимые ухищрения. В то же время все с подозрением следили за тем, что 
происходило в Советском Союзе, который все еще был связан с Германией пактом о 
ненападении и согласием о разделе Польши. Нейтралы выступали как посредники в 
обмене информацией и, что называется, играли с темными козырями в руках. А 
русские подозревали решительно всех и вся.

Какая путаница!

Помню, американки, жены послов двух стран, находящихся в состоянии войны, 
тайком пробирались на дачу, чтобы встретиться. А русские частенько устраивали 
грандиозные приемы, на которые одновременно приглашали представителей воюющих 
полюсов, словно нарочно сшибая их лбами. Один англичанин бросил свою партнершу 
посреди танца, с ужасом обнаружив, что она немка. И подобным ситуациям не было 
числа.

Передо мной же стояла главная проблема, которая непосвященному могла показаться 
легко разрешимой: создать широкое и надежное поле деятельности 
военно-воздушного атташе. Начинать приходилось с нуля, ведь мою должность 
только что ввели. И, признаюсь, это дело оказалось крепким орешком. Русские 
были безнадежны в своем традиционном секретном мышлении. Их разговорчивость 
равнялась нулю: идеальное «каменное лицо». Да и из прессы тоже немногое можно 
было почерпнуть.

Единственный шанс – искать коллег-старожилов. Вскоре удалось все же «нащупать», 
где меня ждет наиболее доступная информация: у немцев. Установить с ними 
контакт было легко – я отлично владел немецким после долгого пребывания в 
Германии в юношеские годы. Их энергичный военно-воздушный атташе – полковник 
Ашенбреннер – стал «моим человеком» в Москве. Мне следовало бы помнить его имя, 
но, к сожалению, забыл, поскольку в немецкой среде не так легко переходят на 
«ты» и называют по имени.

Однако это сотрудничество имело и определенные трудности. Мне, например, не 
нравилась горделивая поза немцев после быстрого падения Франции. Впрочем, 
Ашенбреннер составлял приятное исключение.

– Это только начало, – задумчиво произнес он однажды. – Но мы ведь еще не 
увидели конца?..

Не нравилось мне и их всегдашнее щелканье каблуками в гитлеровском приветствии. 
Хотя и тут Ашенбреннер являл собой исключение. Кроме того, он совершенно 
чуждался пропагандистских лозунгов, был объективен и стыдился позиции своей 
страны, когда заходила речь о еврейском вопросе.

Другими словами, Ашенбреннер был симпатичным. Но он оставался твердым, даже 
закаленным человеком дела, когда речь заходила о разведке. А случалось это 
довольно часто.

В кругу военных атташе обычно сведений просто так не выдают. Чаще обменивают на 
что-нибудь адекватное или даже большее. «Биржа атташе» – таково было точное и в 
равной степени ироничное название деятельности такого сорта.

Сначала немец был любезен и сообщил мне кое-какие сведения. Но затем любезность 
внезапно оборвалась, и мне не на что было надеяться, поскольку он ничего не 
получил взамен. Слава Богу, я оказался сообразительным, и этот эпизод быстро 
научил меня правилам игры на «бирже атташе».

Помню, перед отъездом в Россию я нанес официальный визит министру обороны Перу 
Эдвину Щельду. Он тогда порекомендовал мне не «сидеть сиднем», а пытаться как 
можно больше ездить по стране. Вскоре действительно выпала возможность подать 
первое прошение о выезде из Москвы. Я выбрал Киев – столицу Украины – потому, 
что многие из моих коллег уже побывали там, и таким образом имелся прецедент 
поездок в разрешенный район. Однако в шведском посольстве засомневались:

– Вряд ли ты получишь разрешение… Особенно после ноябрьской встречи Гитлера с 
Молотовым. Сейчас разгорелся настоящий скандал из-за усиления русских войск на 
Украине. Но попытаться съездить, конечно, можно.

Несмотря на вполне обоснованные опасения, разрешение я все же получил. Возможно,
 свежего военно-воздушного атташе не приняли всерьез: дескать, молод, неопытен 
– пусть проветрится!

В Киеве, собственно, нечего было делать, кроме как слоняться по улицам. Я не 
имел права удаляться за черту города – это особенно подчеркивалось в письменном 
разрешении на поездку. Но внимательному наблюдателю и на улицах можно было 
отыскать кое-что интересное. Разумеется, помимо обычных туристических 
развлечений. Военные автомашины, например. Те, которые не имели киевских 
номеров. Я понял, что можно определить, откуда они прибыли, хотя еще не знал, 
как это лучше сделать. Во всяком случае, записать их не составило труда.

Я стал также свидетелем переезда штаба армейского корпуса в реквизированное 
помещение. Множество упакованных ящиков со специальной военной маркировкой 
подвозили сюда на грузовых автомобилях. Находясь совсем близко, я мог легко 
читать маркировки и сокращения, правда, расшифровывать их с ходу не удавалось. 
Мне хотелось все записать. Но просто вытащить записную книжку у всех на виду 
было невозможно, и я сделал пометки на карте, которую приобрел в киоске 
киевского железнодорожного вокзала.

По возвращении в Москву я решил снова позвонить Ашенбреннеру: мне хотелось 
выяснить, чего стоят мои записи.

– Хм! – оживился он. – Вполне может оказаться интересным. У нас есть 
специалисты, которые наверняка определят, что это за воинские части и откуда в 
них прибывают грузы.

На следующий день немец позвонил и попросил прийти. Теперь он поглядывал на 
меня со значительно большим уважением. Его снисходительное отношение к 
«новичку» как ветром сдуло. С многообещающей улыбкой Деда Мороза он спросил:

– Ну, чем можем быть полезны в знак благодарности?

По существу, я подарил им горячий политический материал, но понял это гораздо 
позднее. Для меня же лично поездка в Киев оказалась прямым попаданием в цель: 
за нее я получил от Ашенбреннера почти всю основу для дальнейшей деятельности – 
информацию о структуре советских ВВС. К сожалению, в то время в Швеции о ней 
имели самое минимальное представление.

Мы еще некоторое время поторговали информацией, а потом Ашенбреннер произнес с 
таким видом, словно вынул из мешка рождественский подарок:

– Думаю, нам следует принять тебя в клуб.

– Клуб?!

По-видимому, само собой разумелось, что я хочу в нем находиться.

– Да, клуб черного рубля.

Черные рубли! Одна из несообразностей московской дипломатической жизни 
сороковых годов. Официальный курс советской валюты невозможно было определить. 
Поэтому дипломатический корпус существовал на эти самые рубли. С молчаливого 
согласия русских. Некоторые посольства добывали их централизованно и делили как 
своеобразную заработную плату. Но многие получали зарплату в валюте своей 
собственной страны, соотнесенной с курсом рыночного рубля, после чего каждый 
уже доставал себе русские деньги как мог. Чистая нелепость, на которую были 
обречены и военные шведского посольства. Раздобыть рубли было, конечно, можно, 
но требовалось много усилий и времени.

– Правда, твое членство в клубе будет зависеть оттого, умеешь ли ты держать 
язык за зубами, – предупредил Ашенбреннер.

Это я, конечно, умел.

– Слышал, наверное, что японцы покупают исключительно дешевые рубли в Иране? 
Они думают, что это их хорошо охраняемая тайна.

Нет, об этом я не слышал.

– Их военно-воздушный атташе, он же и курьер, подал нам великолепную идею: 
организовать небольшой клуб. Теперь идея реализована, и я в списках – в числе 
прочих. Японец покупает рубли на нашу долю. Удобно и хорошо. Хочешь с нами?

Естественно, я хотел. И вздохнул с облегчением – теперь не нужно было бегать по 
Москве в погоне за купюрами.




Глава 4


В марте 1941 года Веннерстрема отозвали в Стокгольм на короткую стажировку в 
штабе. Это было запланировано заранее, хотя в Москве поначалу подозревали, что, 
может быть, вызов связан с переменой определенных планов. Как-никак Гитлер 
входил в силу, пожар, затеянный им, уже вовсю полыхал в Европе.

За несколько дней до протокольного прощального визита Стиг был приглашен к 
полковнику – шефу отдела по связям с военными атташе. Прибыв в штаб как всегда 
в точное время, он поднялся на второй этаж старинного особняка и в удивлении 
застыл перед огромным зеркалом, висевшим на площадке между этажами. Позже он 
признался полковнику, что был поражен глубиной перспективы: создавалось 
впечатление, будто идешь прямо в нее.

Впрочем, в тот день полковник не был настроен на обычные дипломатические и 
лирические отступления, а прямо перешел к делу:

– Нам известно, что вы должны вернуться в Стокгольм. Помедлив, швед подтвердил:

– Да, господин полковник, вы хорошо информированы.

Это должно было выглядеть колкостью, ведь Стиг ни с кем не говорил о 
возвращении, даже еще не запрашивал визу – тем не менее в Москве уже обо всем 
знали. Значит, информация пришла от кого-то из русских, работавших в шведском 
посольстве.

К огорчению Веннерстрема, колкость ничуть не затронула полковника. К тому же их 
«обмен любезностями» прервали. Дверь отворилась, и вошел подполковник, которого 
швед никогда не видел ни в штабе, ни где бы то ни было еще. Однако…

Внешность вошедшего была характерно южная. Он представился – Сергей Иванович. 
Потом сел, намереваясь, видимо, начать издалека, но Стиг смотрел на него так 
настойчиво, что вступительная болтовня сама собой отпала. Швед никак не мог 
понять, где видел этого человека. Может, на Украине? Или в Мурманске, когда 
всего несколько недель назад побывал у Северного Ледовитого океана?

Неожиданно осенило – Рига! Абсолютно непроизвольно Веннерстрема разобрал смех. 
Он не мог заглушить его, хотя понимал, что это недипломатично, чтобы не сказать 
больше – просто невежливо. И, разумеется, совершенно непонятно для русских 
офицеров. Отсмеявшись наконец, Стиг спокойно спросил:

– Почему вы так пристально рассматривали меня в рижском кафе в 1934 году?

Очень редки случаи, когда у кого-нибудь отвисает челюсть в буквальном смысле 
слова, однако именно это случилось с Сергеем Ивановичем. Он медленно покраснел. 
Полковник же прореагировал на редкость спокойно:

– Невероятно! После стольких лет… Ну и память же у вас!

Веннерстрем ответил какой-то шуткой, стараясь загладить неловкость эпизода, и 
разговор вскоре оживился и потек легко.

Заказали чай и шоколадные бисквиты. Русский язык шведского военного атташе был 
тогда еще не слишком ровным, и, уважая гостя, хозяева перешли на немецкий. 
Вскоре, правда, обнаружилось, что, несмотря на внешнюю невозмутимость, 
полковник все же нервничал. Время от времени он барабанил пальцами по столу, 
показывая, что чем-то озабочен.

– Итак, вас отзывают, – произнес он. – Полагаю, исходя из политического 
положения?

– Лучше назовем это недостатком кадров. Надо же время от времени проходить 
службу и дома…

На это объяснение русский отреагировал скептически, давая понять, что не 
принимает сказанное за правду. Потом быстро переглянулся с Сергеем Ивановичем, 
пытавшимся выглядеть незаинтересованно, и в довольно неопределенных, обтекаемых 
выражениях заговорил о военной обстановке.

Поскольку СССР и Швеция в то время были еще вполне индифферентными, 
нейтральными нациями, шведу подобная неопределенность казалась уместной. Однако 
большой поддержки в разговоре он не оказал ни полковнику, ни Сергею Ивановичу. 
Только редкие соглашательские «хм, хм».

Вслед за этим зашла речь о «планах агрессии». Чьих именно – не уточнялось. Но 
смекалистому Веннерстрему уточнений и не требовалось – поскольку в 
дипломатических кругах не говорили ни о чем другом, кроме как о немецких планах,
 он решил, что в данный момент речь идет о вторжении немцев в Англию. Именно 
поэтому следующий вопрос русских оказался для него совершенно неожиданным:

– Что вы знаете о Барбароссе?

Я не знал ничего. Мысли мои перебросились на моего коллегу по посольству майора 
Энгельбректа Флодстрема. Он от природы выглядел угрюмым, кроме того, 
акклиматизировался в России до такой степени, что при необходимости мог 
изобразить типичную копию русского «каменного лица». Замечательное свойство. Я 
очень захотел сделать то же самое. Но, наверняка, выглядел, как застигнутый на 
месте преступления – это было видно по глазам русского полковника.

Во мне взыграла неожиданная и естественная амбиция: я захотел узнать, что же 
это за Барбаросса? Но чтобы не выдать себя, лучше было вообще ничего не 
говорить.

– Вы, конечно, кое-что знаете, – утвердительно произнес он. – Поскольку 
постоянно общаетесь с немцами.

Это было не просто свидетельство того, насколько хорошо он информирован об 
отношениях в дипкорпусе, это было к тому же желанием уколоть или упрекнуть. А 
точнее – поддеть.

Впрочем, он тут же принял привычное благодушное выражение, посмотрел на Сергея, 
на меня, и непонятная искра блеснула в его глазах:

– Поскольку вас можно считать старыми знакомыми, ты, Сергей Иванович, 
позаботься о нашем шведском друге до его отъезда. Окажи ему немного русского 
гостеприимства. Думаю, он им не избалован.

Полковник был прав! Конечно, я пытался сблизиться, но все русские, встреченные 
до сих пор, были как ежи – невозможно подойти достаточно близко, не уколовшись. 
Поэтому в тот момент я был счастлив получить подобное предложение.

Но уже через несколько дней я пресытился русским гостеприимством: Сергей из ежа 
быстро и весело превратился в репейник. Единственное, что меня еще прельщало, – 
это шанс вытянуть из него «внутреннюю информацию».

Как-то я пришел к нему в гости. Сергей получил задание прощупать, что мне 
известно о Барбароссе, – это было ясно. Но по забавному стечению обстоятельств 
информация пошла от него ко мне – полагая, что я знаю о немецких планах, он 
незаметно для себя утратил осторожность и стал более откровенным:

– Понимаете, в воздухе запахло грозой после того, как мы узнали, что вторжение 
в Англию отложено и заменено планом «Барбаросса».

Только тогда я понял: «Барбаросса» было кодовым названием нападения на 
Советский Союз. Даже при самой буйной фантазии я не мог себе представить, чтобы 
немцы были до такой степени безрассудны. Добровольно втянуться в военные 
действия на два фронта, имея горький опыт первой мировой войны!

– Для нас жизненно важно, – продолжал Сергей, – узнать, насколько этот план 
серьезен.

Мы ели икру и русские закуски, пили водку… Лишь много позже я понял, что 
нахожусь не у него дома. Это было служебное помещение, имевшее вид квартиры. 
Вскоре обнаружилось, что водка сделала Сергея разговорчивым сверх всякой меры. 
Это развеселило мою довольно черную тогда душу. Тут-то он и рассказал мне о 
Риге. Как «отслеживал» меня на расстоянии, как занес в картотеку. Хотя с тех 
пор, разумеется, род его занятий переменился.

– Вы заметили что-нибудь любопытное в немецком посольстве? – спросил он «под 
икру».

Надо было как-то вывернуться, чтобы побольше разжечь его интерес:

– Мне лишь ясно, что у них имеются определенные разногласия в оценке военного 
потенциала Советского Союза.

– Разногласия между кем?

– Между немецким военным руководством и известными лицами здесь, в их 
посольстве.

Сергей, потеряв интерес к закускам, начал записывать.

– Речь идет о высокопоставленных людях? – Выше некуда – сам посол.

– Ах да, фон Шуленбург! (Повешен после неудавшейся попытки переворота в июле 
1944 года. – Он считает, что недооценивается военный потенциал Советского Союза 
и боевой дух войск. Это все, что я пока знаю.

– Вам не кажется, что вы могли бы почерпнуть больше информации из своего 
общения с немецкими военными?

Я напрягся: это был шанс. Шанс давления, шпионажа, вымогательства – называйте, 
как угодно. Не зря я учился у Ашенбреннера.

– Что ж, если дадите мне несколько дней… Но согласно принципу: услуга за услугу.


– Конечно! Мы, разумеется, готовы оплатить…

Деньгами! Именно об этом он подумал! Но ими я не интересовался. Я хотел 
получить информацию, чтобы вернуться в Стокгольм и показать, что действительно 
сделал что-то. Ведь мои результаты до сих пор оставались довольно скромными, и 
этого было недостаточно для «места под солнцем».

– …небольшой информацией о том, в чем я заинтересован, – успел я вставить.

Сергей испугался. Беседа приняла неожиданный для него оборот. Он глотнул водки 
и принялся за бутерброд с икрой, чтобы выиграть время.

– Конечно, – сказал он после небольшой паузы. – Это можно организовать. А может,
 вы лучше хотите…

– Нет, этого я не хочу.

– Ну, хорошо, тогда, пожалуй, обговорим детали.

И начался типичный закулисный торг. Он записал мои вопросы – четко 
сформулированные и несложные. Ответы на них были интересны для Швеции, но 
весьма маловажны в свете событий большой политики.

В ближайшие дни я встречался с немцами. Чаще всего с общительным и веселым 
прежде Ашенбреннером. Теперь его трудно было узнать. Он не выглядел ни 
общительным, ни веселым. Более того, он нервничал, и этим был похож на русских. 
Вообще, его поведение показалось мне даже загадочным.

Может быть, он получил неприятную информацию из дома? Интересно, какого рода 
эта информация и замешан ли в ней посол? Я был просто заинтригован и горел 
желанием удовлетворить свое любопытство. Мало-помалу, после нескольких встреч, 
причина его беспокойства постепенно стала проясняться. Оказалось, что 
предостережения немецкого посольства против нападения на Советский Союз 
полностью игнорировались в Берлине. Мобилизация и развертывание войск шли 
полным ходом. Наиболее тревожным симптомом стало то, что посольские военные 
начали сжигать часть документов.

Последняя наша встреча с Сергеем Ивановичем, кажется, удовлетворила обоих: он, 
на основе моих наблюдений, сформулировал для своего руководства хорошо 
мотивированный, но с русской точки зрения мало ободряющий доклад, а я получил 
ответы на все интересующие меня вопросы.

Благодаря этому я смог по возвращении в Стокгольм результативно отчитаться 
перед руководством. Более того, мне еще поручили подготовить специальный доклад 
для очень влиятельного в ВВС человека – генерала Бенгта Норденщельда. Доклад 
«попал в десятку», что вылилось в его прилюдную благодарность:

– Должен поздравить нашего военно-воздушного атташе в Москве! Необычно и 
похвально, что довольно молодой офицер за короткое время смог получить так 
много важной информации.

Да, знакомство с Сергеем Ивановичем оказалось весьма полезным. Хотя и чреватым 
особыми последствиями… Ведь именно после открыто высказанной похвалы генерала я 
стал ощущать в душе некую значимость. И это, наверняка, способствовало тому, 
что случилось в темном будущем, навстречу которому я шагнул в то грозное время.

Что касается Сергея Ивановича, то больше я его никогда не видел. Он погиб уже в 
начале войны.




Глава 5


22 июня 1941 года фашистские войска без объявления войны напали на Советский 
Союз. Согласно стратегическим планам, дипломатический корпус почти немедленно 
эвакуировался в Куйбышев. Такое бурное развитие событий опрокинуло планы 
Веннерстрема и лишило его возможности вернуться в Россию. Военный атташе в 
Куйбышеве уже был, и в Швеции не сочли разумным держать целых двух офицеров в 
таком «захолустье». Волею судьбы Стиг остался в Стокгольме.

В Москве он представлял первое звено в своей зарубежной службе, и главной 
задачей этого звена был сбор информации. Второе находилось дома – его целью 
были обработка и сопоставление полученных сведений. Имелось и третье звено – 
занимавшееся прикладным и практическим использованием информации в штабах и 
воинских частях. Именно там и осел невостребованный военный атташе.

Составлять карты целей и детально характеризовать каждую цель, обеспечивая 
шведским ВВС возможность бомбардировки, например, в оккупированной немцами 
Норвегии, – было довольно увлекательной работой, соответствующей характеру 
Стига. Но в то время он вряд ли мог предчувствовать, что цели еще сыграют в его 
жизни определенную роль: значительно, правда, позднее и в совершенно другой, 
более драматической связи.

А пока жизнь продолжалась. В Стокгольме Веннерстрем с головой окунулся в 
проблемы и интересы дипломатического корпуса. С одной стороны, этому 
способствовали русские: благодаря прежней аккредитации в Советском Союзе он 
стал постоянно фигурировать в их пригласительных списках и часто посещал 
русское посольство, даже познакомился с Александрой Коллонтай, послом 
Советского Союза в Швеции и весьма заметной фигурой в международной 
дипломатической жизни.

С другой стороны, его дипломатическую активность оживляли немцы. Их посольство 
кишело военными, и некоторые из них приставали к общительному шведскому коллеге 
так же настырно, как репьи в овраге, и порой требовалось немало усилий, чтобы 
вырваться из их цепких объятий. Поначалу такое поведение немцев казалось 
Веннерстрему абсолютно непонятным, но позже оно получило совершенно 
естественное объяснение.

Прошло некоторое время, прежде чем я начал улавливать смысл. Сведения из Киева, 
которые я сообщил Ашенбреннеру в Москве, оказались тогда настолько «горячими», 
что немецкое посольство безотлагательно сообщило их в Берлин и указало, кто 
явился источником. Вплоть до того времени я был поразительно невежествен в 
методах великих держав докладывать полученные сведения. В шведской системе 
докладов источники очень часто обозначались как «мое доверенное лицо». Все 
проходило под знаком частности. Если такое лицо хотело быть анонимным, это 
уважалось. Но, как выяснилось, совсем иначе принято в зарубежной службе великих 
держав: доклад должен быть абсолютно исчерпывающим и точным. Уважение к 
анонимности равно нулю.

Кто-то, видимо, доложил в штаб-квартиру немецкой зарубежной службы, что в 
Москве я поставлял им ценные для того периода сведения. Полагаю, немцы решили, 
что то же самое я мог бы делать и в Стокгольме, во всяком случае было 
совершенно ясно, что их представителям в шведской столице приказано 
восстановить связь со мной. Это они и делали способом, который, право же, мог 
бы быть и не таким прямолинейным:

– Что говорят русские? Что происходит в Советском Союзе? Ну, и с русской 
стороны то же самое, но только менее резко:

– Как твои немецкие знакомые?

Так, в силу сложившихся обстоятельств, я и осуществлял это странное 
посредничество. Но ничего значительного не произошло до конца 1943 года. До 
того момента, когда русские, вроде бы «пробалтываясь» то здесь, то там, стали 
организовывать «утечку» информации. Фронты начали стабилизироваться, и уже 
ходили слухи об интересе русских к переговорам и сепаратному миру. Возможно, 
даже в наши дни никто с уверенностью не скажет, было ли такое намерение 
серьезным или преследовалась цель воздействовать на США, чтобы получить 
желательно большую военную помощь. По крайней мере, достигнутой оказалась 
именно эта цель. Когда однажды мадам Коллонтай собралась посетить лагерь своих 
интернированных соотечественников, я был официально выделен ей в качестве 
сопровождающего офицера. Естественно, я не мог избежать приватной беседы, 
которая произошла у нас с ней в присутствии военного атташе, полковника Николая 
Никитушева. Не будь его, я бы никогда не подумал, что встреча организована 
специально. Помню, у него имелась своеобразная привычка, не очень 
соответствовавшая его серьезному положению: щуриться и растягивать лицо в 
разные гримасы при упоминании о чем-нибудь необычном. Это придавало чертам 
некую юморную хитроватость.

– Мадам производит впечатление довольной, – высказался я нейтрально.

Коллонтай засмеялась:

– Выгляжу не такой обеспокоенной, как прежде? Действительно, фронты 
стабилизируются, военное положение под контролем. Окружение гитлеровских войск 
под Сталинградом означает окончательный перелом в войне. Немцы не в состоянии 
нас победить. Они истощены. Война превратилась для них в бессмысленную.

Она продолжала излагать подробности в своей очаровательной манере и несколько 
раз спросила, согласен ли я с ней. Я был согласен. Все это время Никитушев 
многозначительно сохранял отсутствующе-хитроватую мину.

– Может быть, созрело время для перемирия и переговоров? – обронил я.

– Соглашение, почетное для обеих сторон… Об этом мы и думаем.

Она говорила еще несколько минут. Это была «утечка» информации для Стокгольма. 
Или, по крайней мере, часть ее. Никитушев оставался все таким же безучастным и 
хитроватым.

Мадам Коллонтай не пришлось чувствовать себя разочарованной. Вскоре ее 
«сообщение» немцы получили – малыми порциями, чтобы выглядело так, как будто 
они чуть ли не клещами вытянули из меня информацию. Для них это было уже 
кое-что, заслуживающее доклада. Но и последнее, что они получили от меня, 
потому что по их милости я попал в очень неприятную историю.

В то время полковник Карлос Адлеркройз был шефом нашей разведывательной службы. 
В один из дней меня неожиданно вызвали к нему, и входя, я не подозревал ничего 
плохого. Он выглядел угрюмым, сидел за письменным столом со стопкой бланков, 
один из которых держал в руках:

– Ты знаешь, что мы раскрыли немецкий код и можем читать все их телеграммы?

Этого я не знал. Сам по себе факт интересный. Он мог бы послужить хорошим 
доказательством того, как многое, несмотря ни на что, может осуществить 
маленькое государство. Но мысли мои тут же приняли другое направление. Я 
почувствовал неладное: на ум пришла манера немцев докладывать…

– Можешь позабавиться чтением вот этой телеграммы, – со значением произнес он и 
дал мне бланк.

Сообщение немецкого посольства. Берлину в несколько искаженном виде докладывали 
о моей беседе с русской стороной по поводу «зондирования мира». Не припомню, 
чтобы когда-либо я оказывался в более неприятном положении.

– Как ты это объяснишь? – спросил он.

Оставалось только одно: рассказать, как все было на самом деле – «откровения» 
мадам Коллонтай и прочее. Полковник выслушал молча. Ясно, что мои действия не 
получили ни малейшего одобрения с его стороны. Но он тут же задумался о другом.

– Считаешь преднамеренной утечкой, не так ли?

– Полагаю – да, тем более что у меня есть определенные доказательства.

– И теперь ты возомнил себя неким миротворцем, – засмеялся он саркастически.

Не совсем так, но повод для подобных мыслей у меня был. Возможно, имелось 
что-то большее, чем одна телеграмма, какое-то иное сообщение. Ведь немцы 
получали информацию порциями. Все это мне нужно было хорошенько «переварить».

– В общем, забудем пока об этом, – снизошел наконец Адлеркройз. – Но в будущем 
держи себя в руках. Смотри, чтобы у немцев не было больше поводов слать 
телеграммы.

Выйдя из кабинета, я от всей души клял людей рейха: не иметь приличного кода, 
на худой конец, не менять его достаточно часто, раскрыться так просто! Я 
избегал их в дальнейшем. И одновременно повысил оценку русским: они-то не 
«прокололись» на такой ерунде.

Остальное время на родине протекало спокойно. Я «держал себя в руках». Затем 
наступил период активных полетов, и мне пришлось расстаться со Стокгольмом и 
штабной работой на целых два года. Скажу, что был очень близок к тому, чтобы 
никогда больше не вернуться домой, оставив свое имя в числе многих в вестибюле 
штаба ВВС – на мемориальной доске погибшим летчикам…




Глава 6


Это случилось 13 февраля 1944 года. Дело происходило вовсе не в пятницу, но тем 
не менее несчастье нагрянуло. Ничто, казалось, не предвещало его, в том числе и 
погода. Было холодно, ясно, солнечно. Идеально голубое небо и снег – масса 
снега в сопках над городом горняков Еливаре, к северу от Полярного круга. 
Зимний аэродром располагался на озере, и самолеты стояли здесь в длинном ряду, 
прямо на ледяной полосе.

Командиром этой авиационной части был капитан ВВС Стиг Веннерстрем. В тот день 
он лично поднялся в воздух на «Красном Людвиге», как шведы в шутку называли 
этот самолет. Авиатехника в части имела буквенное обозначение красного цвета – 
отсюда «красный». И литер «Л» – значит, «Людвиг». Отечественный самолет, 
двухместный пикирующий бомбардировщик – самый обычный для того времени. 
Двигатель, правда, у него был не отечественный, а итальянский и по качеству 
вызывал массу нарицаний. Зато шасси сконструировано хорошо: колеса заменялись 
лыжами, и когда шасси втягивалось, нижняя поверхность лыж, прильнув, 
образовывала обтекаемое подбрюшье самолета. Убирались они с легким щелчком, 
который больше ощущался, чем слышался.

В тот раз, поднявшись на высоту около 2000 метров, Стиг заподозрил неладное с 
указателем температуры топлива. Зная по опыту, что стрелка порой неожиданно 
соскальзывала с зеленого сектора на красный, пилот не отнес это на счет 
серьезной неисправности в двигателе, хотя, как уже упоминалось, его итальянское 
качество летчики дружно костерили. Но в мире шла война, приходилось 
довольствоваться тем, чем располагала армия. А стрелка дрожала на границе 
зеленого и красного…

Обычный плановый вылет предусматривал сбрасывание учебных бомб на цель, 
сооруженную на льду другого озера, расположенного в нескольких милях от Еливаре.
 Приблизившись, Стиг лег на левое крыло и спикировал. Сбросив первую бомбу, 
вышел из пике и набрал высоту. Стрелка снова поползла к красному сектору, но он 
решил заняться ей после второй бомбы. Отбомбившись, вновь взмыл вверх для 
третьего захода… и вот тут началось: температура неожиданно скакнула далеко за 
черту допустимого.

Паниковать не следовало. Такое случалось и прежде. Не желая делать вынужденную 
посадку, Веннерстрем повел машину к своему аэродрому на самых низких оборотах, 
чтобы дать мотору остыть до нормы. На миг ему даже показалось, что ничего 
страшного не происходит, что все образуется. Однако судьба уготовила молодому 
командиру эскадрильи испытание, оставшееся и в памяти, и в сердце навсегда.

Если бы я мог предугадать исход! Случилось худшее, что можно было предположить: 
топливо оказалось загрязнено металлическими опилками (это выяснилось позже при 
расследовании аварии). Мотор не справлялся, температура неуклонно росла, а я 
упорно тянул к дому.

Мы уже были недалеко и на небольшой высоте… И вдруг, сверкнув на солнце 
лопастями, пропеллер рухнул куда-то вперед и вниз. Ось двигателя отвалилась, 
самолет жутко затрясло, штурвал вырвало с такой силой, что где уж там удержать 
– словом, катастрофа!

– Будем прыгать? – крикнул радист по внутреннему телефону.

– Да…

Как следует поступать в подобных ситуациях, в авиации отрепетировано: тянешь на 
себя рычаг, потом нажимаешь руками на стеклянную крышку кабины, именуемую 
попросту «фонарем», и если все идет нормально – крышка уходит, давая 
возможность выбраться. Именно это мы с радистом и проделали. Для него все 
прошло гладко: я видел, как мелькнула тень. Но мой «фонарь» заклинило, потому 
что корпус самолета перекосило от вибрации. Я оказался запертым.

Оставалось одно: люк слева, используемый для посадки и высадки. Его удалось 
открыть. Я высунулся было до пояса, но испугался, что уже слишком поздно… 
верхушки деревьев стремительно приближались. Сильным рывком все же выбрался на 
крыло и сразу дернул кольцо парашюта. Вообще-то прежде нужно было сосчитать до 
трех, но если бы я потратил драгоценное время на это, то уже считал бы кочки в 
лесу.

Оказавшись на крыле, не успел даже прыгнуть – меня просто сдуло.

Из-за скорости самолета я падал не отвесно, а летел по дуге вперед и вниз, 
прямо на верхушки деревьев, с одной-единственной мыслью: «Когда же меня 
дернет?»

Вот он – рывок! Парашют раскрылся, и скорость резко снизилась. При нормальном 
прыжке после этого можно было бы раскачиваться на стропах, плавно спускаясь на 
землю. Но тут меня сразу ударило спиной о пушисто-белую вершину ели, и в облаке 
снега я обрушился вниз. Еще рывок – и, наконец, полет закончен. Но как! Я 
застрял ногой в ветках и оказался подвешенным вниз головой всего в нескольких 
сантиметрах от земли. К счастью, совершенно невредимый.

Правда, очень скоро мысль о счастье покинула меня. Было невозможно освободиться.
 Слишком неповоротливый в меховой зимней одежде, я кое-как избавился от строп, 
но нога прочно застряла. Отчаянно пытаясь схватиться за ветку или как-то 
подтянуть себя вверх, я в конце концов обессилел и так и остался висеть. 
Надолго, очень надолго… С самого начала я сознавал, что будет страшно и больно, 
но что голову начнет буквально распирать – этого предположить не мог.

Не помню, сколько провисел, однако могу представить, как выглядел в тот момент, 
когда меня обнаружили: весьма трагикомично. Помню, перед глазами вдруг возникла 
опрокинутая фигура старушки. Как позже выяснилось, эта добрая женщина жила 
недалеко от места катастрофы и все видела.

– Ой-ой-ой! Мертвый летчик! – единственное, что она выкрикнула, прежде чем 
исчезнуть из неясного поля моего зрения. Может, старушка была глухой, может, 
голос мой оказался слишком слабым, но она меня не услышала, оставив наедине с 
усилившимся отчаянием. Вскоре, однако, прибежал радист и, как ангел-спаситель, 
принялся за дело. Наконец я оказался на ногах. Вроде бы все было нормально. Но 
моя бедная голова… распухла и стала вдвое больше обычного!

Невдалеке мы нашли остов разбитого самолета. Летать на нем нам выпало долго, и 
теперь казалось, что мы потеряли хорошего друга. Подошли ближе, рассмотрели все 
в подробностях: странно, но не было никаких признаков пожара.

И по сей день не могу забыть, какое непередаваемое чувство пережил тогда у 
кабины пилота: будто бы смотрел на себя самого, на свое мертвое тело… Да, не 
надо было висеть вниз головой, ох, не надо! Лишь убедившись, что кабина пуста, 
я постепенно пришел в себя. Чувство это на протяжении жизни возвращалось ко мне 
еще несколько раз. Не так, может быть, ярко, но возвращалось! Особенно в 
напряженных ситуациях. Описать его трудно: все равно что жить отдельно от тела 
и рассматривать себя как постороннего человека.

Вскоре прибыла спасательная команда, и мы вернулись в Еливаре. Помню, как 
ликовали с радистом, что оба остались живы и целы. Но тогда я не знал, как 
сложится мое будущее. И если бы в ту пору оно вдруг открылось мне во всей 
ясности – кто знает, может, я и счел бы за лучшее вместе с самолетом врезаться 
в землю.




Глава 7


Военное счастье переменчиво.

С баз, расположенных в Англии, Германию вовсю бомбила американская авиация. Но 
немецкая воздушная оборона была крепка, и обоюдные потери оказались 
значительными. Поврежденные американские самолеты падали или вынужденно 
садились в нейтральной Швеции, получая убежище и избегая опасности попасть в 
руки немецких граждан, горевших жаждой мести.

Аэродром Бултофт в Мальме официально объявили предназначенным для вынужденных 
посадок. Здесь шведские власти создали особую организацию, которая занималась 
интернированием экипажей и самолетов. Все самолеты, которые можно было привести 
в летное состояние (подавляющее большинство), переправляли потом на базу под 
наблюдением шведских офицеров. Это была родная база Веннерстрема, авиационная 
флотилия у Сотенеса. И сам он вскоре попал в число офицеров сопровождения. 
Служебные обязанности – и в воздухе, и на земле – оказались интересными. 
Включая и то, что вся деятельность шведских пилотов находилась под тщательным 
наблюдением военных летчиков из американского посольства в Стокгольме. 
Поочередно Стиг перезнакомился почти со всеми американцами. Часто они вместе 
оказывались в полетах и различных воздушных перипетиях, что, пожалуй, лучше 
всего сближает летчиков.

Следует отметить, что это был первый контакт с американцами, имевший для 
Веннерстрема особое значение. Благодаря «летной дружбе» двери американского 
посольства, по возвращении в столицу, распахнулись перед ним, что называется, 
настежь.

Произошло это осенью 1945 года, после окончания войны. Теперь комэск носил уже 
майорские знаки отличия и не считался молодым. О возвращении в Москву речь 
больше не заходила. Вместо этого ему поручили аналитические исследования 
организации вооруженных сил после войны, что было в то время важнее всего.

Веннерстрем преуспел в этом деле, впрочем, как и в любом другом из тех, что ему 
поручали, и уже стал подполковником, когда снова возник вопрос о Москве. Правда,
 при обстоятельствах, совсем не лестных для его самолюбия.

Телефонный звонок командующего ВВС оказался неожиданным не только потому, что 
прозвучал в самый разгар срочной работы, но и потому, что звонил сам 
легендарный генерал Норденщельд – создатель военно-воздушных сил Швеции. Этого 
представителя сильных лидерских натур многие ненавидели, но Стиг давно и 
неизменно принадлежал к числу его поклонников. Генерал не терпел недомолвок, и 
в этом пришлось убедиться с первых же слов:

– Я просматриваю статистику полетов штабного персонала. Черт бы тебя побрал! 
Надо больше заботиться о своем будущем: у тебя слишком мало летных часов, а ты 
знаешь, как я к этому отношусь.

По существу, прозвучало серьезно сформулированное предупреждение. «Штабникам», 
также как и «летунам», следовало постоянно поддерживать хорошую летную форму, 
поскольку командиры флотилий назначались именно из их числа. Для этого в 
пригороде Стокгольма располагалась специальная авиачасть, куда можно было 
подавать заявки на полеты в любые удобные дни и часы.

Конечно, Веннерстрем хорошо сознавал, что не принадлежит к числу летчиков-асов 
типа Норденщельда. Пережив немало «небесных» инцидентов, он был свидетелем 
множества смертей и вовсе не желал добавлять свое имя к скорбному списку. Его 
действиями в воздухе всегда руководила резко выраженная осторожность. Само по 
себе это не было большой бедой, но при назначении на должность 
свидетельствовало о недостаточной целеустремленности и слабых способностях 
лидера-руководителя.

Короче, предупреждением генерала нельзя было пренебречь, и с этого момента Стиг 
использовал любую возможность, стремясь налетать побольше часов, ибо знал, что 
поставлено на карту. Но мечта каждого офицера ВВС – стать командиром флотилии – 
для него так и осталась мечтой. Смертельный удар по его честолюбию последовал в 
1948 году.

– Ты не подходишь для почетной должности командира флотилии!

Норденщельд, верный своему обычаю, рубанул без обиняков. И чуть погодя добавил:

– Но у тебя явный талант к разведывательной работе, и с твоим прекрасным 
знанием языков ты окажешь гораздо большую услугу ВВС, если послужишь за рубежом 
в качестве военно-воздушного атташе.

Предполагалось, что это слова утешения. К тому же именно о такой карьере Стиг 
давно уже тайно мечтал.

Но не сейчас! И не такой ценой.

Он не привык к подобным ударам судьбы и был страшно разочарован. Закончить 
службу подполковником… Энергия, устремленность, желание – все вдруг оказалось 
бессмысленным. И что еще хуже, его характер не позволял поделиться 
переживаниями ни с кем из ближайшего окружения. Все лежало и накапливалось 
внутри, не получая выхода или разрядки…

К чести «поверженного», это не изменило его отношения к Норденщельду. 
Веннерстрем восхищался им по-прежнему и продолжал восхищаться в течение всей 
жизни. В душе он признавал, что генерал прав. В конце концов, запас 
агрессивности, таившийся в подавленном сердце, пришлось обратить против себя 
самого: почему не готовился к летной карьере заранее, более тщательно, почему 
не планировал будущее с дальним прицелом?

Именно это разочарование, вместе со злостью завязанное в тугой узел 
безысходности, и стало причиной события, последовавшего незадолго до нового 
отъезда Веннерстрема в Москву.

В Стокгольме, накануне отъезда в СССР, у меня еще оставались кое-какие 
обязанности. Одной из них была «забота» о русском военно-воздушном атташе 
полковнике Иване Рубаченкове. С ним приходилось много встречаться, особенно во 
время неоднократных поездок по стране. Наше знакомство развивалось в основном в 
автомашинах, самолетах и купе поездов.

Он был суровый человек, действительно дерзкий тип. Предпочитал курить 
отечественные папиросы, с ошеломляющей легкостью перекидывая их из одного угла 
рта в другой. Кажется, складывалось так, что мне суждено было знакомиться с 
вечно озабоченными русскими, и Рубаченков не был исключением. По крайней мере, 
после того, как планы создания НАТО почти привели к заключительному подписанию 
пакта.

– Один камуфляж, – комментировал Рубаченков, следуя инструкциям, полученным из 
Москвы. – Пакт в своей основе агрессивен: просто империалисты готовят себе 
позиции для нападения.

Швеция не предполагала входить в блок и вела переговоры с Норвегией и Данией о 
сепаратном северном оборонительном договоре (который так и не был создан).

– Означает ли это, что Швеция пойдет на какое-нибудь секретное соглашение с 
НАТО? – спрашивал он меня раз за разом.

Разумеется, такую возможность я отрицал.

Неожиданно у «моего» русского появилась новая область интересов. Он утверждал, 
что прочитал в местной газете что-то о взлетно-посадочной полосе на военном 
аэродроме в Уппланде – о планах ее перестройки и увеличения длины. Об этом он 
доложил домой и теперь «пытал» меня.

В то время в ряде стран Европы стали переоборудовать старые и строить новые 
военные аэродромы. В Москве, естественно, задались вопросом: почему? Чтобы 
разрешить базирование или промежуточную посадку американских бомбардировщиков? 
Чтобы эти самолеты с удлиненных ВПП могли взлетать с полной нагрузкой?

Не так уж невероятно, что Москва заинтересовалась докладом Рубаченкова. Разным 
представителям за рубежом рассылались запросы с просьбой уточнить детали.

Не знаю, насколько это было важно для Москвы, но для Рубаченкова, несомненно, 
важно. Он хотел показать, на что годится, и надоедал мне по любому поводу. Его 
интересовало все: планируемая длина, грузоподъемность, точное местоположение. 
Но ответов он не получал.

– Поскольку вы так чертовски таинственны, я вынужден думать, что есть что-то 
подозрительное, – резюмировал он как-то.

– Ничего подозрительного. Всего лишь пример слишком тщательного засекречивания. 
Никаких аэродромов, кроме предназначенных для базирования шведских самолетов.

В отношении моего повторного отъезда в Москву вначале все казалось ясным. Как 
со шведской, так и с русской стороны. Но затем русские по какой-то причине 
изменили позицию. Все застопорилось. У наших возникли сомнения: не мои ли 
оживленные контакты с американцами насторожили русских?

Если бы мадам Коллонтай была на месте, она бы легко все уладила. Но ее не было. 
Оставался только Рубаченков: какая-никакая, а все-таки поддержка. Способом, 
который казался мне дипломатичным и хитроумным, я дал ему понять, что готов к 
торгу информацией. Это случилось на званом вечере.

Вначале мы поговорили о проблеме получения визы и моего размещения в Москве. 
Иван обещал содействие. Затем повисла пауза… Он зажег одну из своих вечных 
папирос и смотрел прямо перед собой. Я видел его суровый профиль:

– Насчет взлетно-посадочной полосы… Мне нужно что-то для доклада домой!

Я не мог не рассмеяться.

– Ах, да! Услуга за услугу. Привычная песня, – съязвил я. Он перебросил 
папиросу в другой угол рта. И озабоченно посмотрел теперь уже в совершенно ином 
направлении.

– Логично поставить вопрос по-другому, – отрубил он. – Сколько может стоить для 
тебя эта проклятая ВПП? Две тысячи?

Я не был особенно удивлен, зная, что другим тоже делались подобные предложения. 
Следовало бы отнестись к этому спокойно и не отвечать вообще. Но моя 
авиационная карьера полетела к черту, и я был в депрессии, поэтому плохое 
настроение подхлестнуло мою реакцию. Я разозлился, что он выбрал жертвой 
подкупа именно меня. И, черт подери, выпалил не думая:

– Да-а-а? А почему бы, например, не пять?

Он по-прежнему смотрел в сторону, не видя выражения моего лица. Ответ 
последовал немедленно:

– Я должен запросить Центр.

– Незачем! Это было лишь… Именно здесь нас прервали.

Только на следующий день я припомнил, что сказал Рубаченков. Центр! Какое-то 
служебное обозначение. Но прошло значительное время, прежде чем мне стало ясно, 
что это такое.

Неожиданно быстро вопрос о моем отъезде в Москву разрешился. Произошло ли это 
благодаря вмешательству Рубаченкова? Не знаю. Нашему разговору на званом вечере 
я не придал значения. Он был вскоре забыт, так как подготовка к новой службе 
отнимала почти все мое время.

Теперь я держался подальше от дипломатических знакомств, но однажды все же 
вновь попал на званый вечер. Рубаченков был там. Мы столкнулись с ним в 
гардеробе, когда он уже собирался уходить.

– Все о'кей! – бросил Иван (явный результат работы с английским языком).

Я кивнул, полагая, что речь идет о моем размещении в Москве.

Но он-то имел в виду совсем иное…

Никак, ни в каком виде я не мог и не хотел признать неизбежность своего 
пагубного шага. Я пытался оправдать происшедшее, может, больше для того, чтобы 
умиротворить свою совесть. Искал логическую связь между этим «инцидентом» и тем,
 что случилось значительно позднее, когда моя позиция по отношению к великим 
державам и «холодной войне» радикально изменилась. Только теперь, имея 
возможность из объективного далека оценить свое прошлое, я вижу и признаю эту 
суровую правду. Нет никакой связи. Нет никаких смягчающих обстоятельств.

…Прошло некоторое время, и я встретил Рубаченкова снова. На этот раз он был 
столь любезен, что предложил подвезти домой. Я еще не знал, насколько 
расчетливой была его любезность. Мы беседовали о Москве, ведь оставались 
считанные дни до моего отъезда.

– Кое-кто в Москве хотел бы встретиться с вами, – сообщил он. – Вы знаете этого 
человека с давних пор.

– Ах, так! Кто же он?

– Ну, он не хотел бы открывать имя. Вам известно, что обстановка в Москве 
несколько иная, чем здесь.

Это мне было хорошо известно.

– Предлагает встретиться в воскресенье, у памятника Пушкину, рядом со зданием 
редакции «Известий». Позже он уточнит дату.

Мы подъехали к моему дому на Лидинген. Я вышел и поблагодарил за поездку.

– А тут вот небольшой привет от этого московского знакомого!

Он сунул мне в руки компактный «привет», упакованный в оберточную бумагу, и 
исчез. Стартовал если не рывком, то близко к этому.

Я вдруг почувствовал себя ужасно одиноким. Депрессия, теперь уже черной волной, 
снова нахлынула в сердце, и в тот момент все, что могло произойти, сделалось 
мне безразличным. Я сунул пакет в карман и, забыв обо всем, словно провалился в 
небытие. Дома, наткнувшись, бессознательно швырнул его на письменный стол и 
погрузился в мрачное раздумье.

Очнувшись через некоторое время, я взял пакет и равнодушно взвесил его в руках. 
Чувствовалось что-то мягкое. И вдруг, словно молнией, меня поразило «о'кей» 
Рубаченкова на том званом вечере. Разорвав бумагу, я долго смотрел на… пачку 
стокроновых купюр. Сверху лежала пометка: «5000».

Нежданный удар судьбы оглушил меня…

Ради бога, что же теперь делать? Возвратить их здесь? Или взять с собой в 
Москву, чтобы вернуть через «знакомого»? За что же мне такое мучение? Я думал и 
думал… Мне хотелось избежать конфликта. К чему скандалить? Никто не 
поблагодарит меня за это. Нет никаких доказательств, что я взял деньги. Никакой 
квитанции. Никакого свидетеля. Если суть выплывет – будут только слова 
Рубаченкова против моих…

И я позволил пакету исчезнуть в ящике письменного стола: что ни говори, а 
приятно получить незапланированное финансовое подспорье, пусть даже и не очень 
существенное.




Глава 8


В первые же годы после окончания второй мировой войны наметилось противостояние 
между заокеанской империей и страной, почти в одиночку победившей фашизм не 
только на своей территории, но и на всем европейском континенте. Было бы 
ошибочным обвинять во враждебности Советский Союз – полстраны лежало в руинах, 
военные и национальные ресурсы были истощены, армия и народ жаждали не просто 
передышки, а настоящего, прочного мира.

Совсем другие настроения царили за океаном. Процветающее, не затронутое войной 
тело Америки продолжало щедро плодоносить, а его хозяева по-прежнему алкали 
острых ощущений, лишь отчасти вкушенных в чужой войне через хмелящую удаль 
союзничества.

Не навоевавшимся и не усладившимся единоличной имперской победой лидерам 
заатлантической республики по-прежнему требовался враг. И после свержения рейха 
и укрощения строптивой Японии на горизонте отчетливо обозначился самый 
ненавистный – измотанный, но грозный и опасный «победитель в лаптях». Да-да! 
Именно так они нас тогда и описывали в своих газетах и парламентских отчетах: 
«монголоидные солдаты ростом в 140–150 сантиметров в лаптях…» А генерал Д. 
Паттон, прославленный в США герой-вояка, и вовсе не поскупился на комплименты 
союзникам в своих отчетах и мемуарах: «Вырождающаяся раса монгольских дикарей, 
сукины сыны, варвары и запойные пьяницы…»

Независимо от тонов и раскрасок официальной риторики демократических и 
республиканских ораторов, господствующей американской политической тенденцией 
была и поныне остается одна – нетерпимость. Видный историк, профессор Н. Н. 
Яковлев в книге «ЦРУ против СССР» так описывает это национальное «достоинство»:

«Американская нетерпимость восходит к тем временам, когда отцы-пилигримы, не 
ужившиеся в Старом Свете, уплыли за океан строить государство в соответствии со 
своими взглядами. Уже тогда сформировалось узколобое мировоззрение – либо „мы“, 
либо „они“. Вдумчивый наблюдатель в наши дни без труда определит: выступая на 
словах за политический плюрализм, государственные деятели США не терпят его на 
практике, почитая единственно возможной и превосходной во всех отношениях 
только форму правления, существующую в Соединенных Штатах. Отсюда, по причинам, 
коренящимся в этой наиглавнейшей американской политической традиции, неизбежен 
перманентный конфликт Соединенных Штатов со всем миром. А функциональная роль 
ЦРУ – сделать все, чтобы разрешить любой эпизод этого конфликта в пользу США».

Столь поразительно точный вывод может быть отнесен и к дням, когда Гарри Трумэн,
 ввергнув человечество в шок атомными бомбардировками Хиросимы и Нагасаки, 
весело потрясал кулаками: «Ну, теперь у меня есть дубинка для русских парней!» 
– и, с равным успехом, к нашим дням, когда трагические события в Ираке и 
Югославии свидетельствуют все о той же пресловутой американской нетерпимости, 
ведущей к перманентному конфликту Соединенных Штатов со всем миром…

Начиная с 1948 года американцы вступают в полосу активной подготовки к 
«обузданию нового врага. Заправляли, естественно, военные. Была назначена даже 
дата начала следующей войны – 1 июля 1952 года. Комитет начальников штабов 
усердно составлял заявки для ЦРУ, требуя срочного создания агентурных сетей не 
только по всему Советскому Союзу и странам Западной Европы, но и в северных 
странах-нейтралах, соседствующих с СССР.

Вспоминая о начале работы в ЦРУ, патриот своего ведомства У. Колби писал:

«На меня была возложена задача создать необходимую тайную организацию в 
некоторых скандинавских странах. Центральные подразделения ЦРУ в этих целях 
направили в Скандинавию американских агентов под видом бизнесменов, журналистов 
и так далее. Это означало, что я, а также и другие штатные сотрудники ЦРУ, 
работавшие под прикрытием американских посольств, должны были поддерживать 
связь с этими агентами столь же тайно, как будто речь шла о настоящих шпионах».

И далее непосредственно о работе ЦРУ в Скандинавии:

«Сеть из местных граждан создавалась так, что их правительства ничего не знали 
об этом. Я не могу уточнять страны, ибо это нарушит не только подписку о 
неразглашении, данную мною ЦРУ, но и достигнутую тогда договоренность о 
сотрудничестве с привлеченными, на которой основывается и любое сотрудничество 
в будущем… Во всех странах Севера, несмотря на их очень различные политические 
отношения с США и СССР, предание огласке того, что ЦРУ создало „оставленные 
позади гнезда“, заставило бы соответствующие правительства немедленно положить 
конец этой программе».

Исходя из цинично-откровенного признания Колби, мы вправе сделать единственно 
верный и безошибочный вывод: вот почему двери американского посольства в 
Стокгольме распахнулись перед шведским военно-воздушным атташе столь широко и 
гостеприимно! Добро пожаловать в сети, господин Веннерстрем! Милости просим в 
шпионское братство ЦРУ! Вот почему в Москве американская военно-дипломатическая 
братия с распростертыми объятиями приняла в свой круг молодого, не 
поднаторевшего еще в шпионских кознях шведа-нейтрала!

В этом свете последующий эпизод, происшедший на даче агента ЦРУ репортера Эдди 
Гилмора, становится вполне объяснимым и понятным. Полностью проявляется и роль 
бригадного генерала Рендалла – резидента ЦРУ в Москве. Что касается поведения 
Веннерстрема, оно укрепляет нас в уверенности, что он искренен в своих 
откровениях и в те далекие послевоенные годы еще только нащупывал основу своей 
будущей позиции в лабиринтах «холодной войны» – позиции непреклонности и 
бескомпромиссности по отношению к зачинщикам, столь радовавшим его поначалу 
показной открытостью и хорошо отрепетированным дружелюбием.

Итак, я снова бродил по московским улицам. Ехал в знаменитом метро, видел 
хорошо знакомые стены Кремля и луковичные купола церквей. Искал следы войны, но 
их было немного.

Слова Норденщельда по-прежнему горели в моем мозгу. Я чувствовал себя изгнанным 
из отцовского дома, преданным, обесчещенным. Я слишком хорошо помнил, как 
быстро падал мой престиж в глазах сослуживцев, помнил их сострадательные 
взгляды. Смена обстановки была благом, но депрессия сидела в сердце очень 
глубоко. И, естественно, не стало лучше, когда русские встретили меня «железным 
занавесом» и «каменными лицами». В общем, ледяное дуновение «холодной войны».

Но затем проглянул луч света: прием в американском посольстве оказался гораздо 
доброжелательней. Там были многие, кого я встречал в Стокгольме, когда они 
останавливались на пути в Москву. Уже по прибытии меня ждали их визитные 
карточки. Это привело, в свою очередь, к более тесному знакомству с англичанами 
и канадцами. И в таком разнообразном окружении я находился в течение всего 
московского периода. Визитами я обменивался в основном в рабочее время. И был 
оценен за это по заслугам.

– Продолжай в том же духе! Очень хорошо, – одобрил мои усилия коллега по 
посольству генерал-майор Курт Юлин-Даннфельдт.

Надежнее для моего положения в Москве было не становиться врагом сурового 
Рубаченкова. Я постарался, чтобы он получил ответы на свои вопросы: 
грузоподъемность и длина ВПП, которые были нормой в то время, и местоположение 
аэродрома, модернизация которого предполагалась, но решение еще не было принято.
 Я схитрил, не сообщив ничего секретного, но этого было достаточно для нужного 
Рубаченкову доклада. И успокоил свою совесть тем, что так будет лучше. Лучше 
для всех сторон.

…Я пишу эти строки серым и холодным днем 1972 года на неохраняемом хуторе Шенес 
– месте содержания преступников. И по-прежнему страдаю. Совесть моя болит и 
взывает к былому, хотя все давным-давно миновало. Взывает потому, что прошлое 
стало прелюдией к последовавшим позже событиям. И муки мои не кончаются, ведь я 
так и не могу найти убедительного объяснения и оправдания минувшим действиям…

Старт моих отношений с американцами оказался вдвойне удачным. Благодаря 
хорошему обмену информацией я стал участником целой серии бесценных событий.

Началось с того, что наш посол – Рольф Сульман – захотел поговорить со мной.

– Не поможешь ли выяснить, где расположен один населенный пункт? Он слишком мал 
и не обозначен на обычных картах.

На протянутом листке я прочел название. Что-то похожее мне уже встречалось в 
районе Северного Ледовитого океана, невдалеке от Мурманска. Высказав это 
предположение, я пообещал уточнить в географическом справочнике.

Справочник был куплен при посещении самого северного порта русских еще в 1941 
году. Редкая книжица. И нужное название там, кстати, оказалось.

Сульман одобрительно хмыкнул:

– Что ж, можешь оказать хорошую услугу итальянскому послу Бросио. Покажи, где 
находится это место. Он крайне заинтересован.

В Советском Союзе все еще было много военнопленных, хотя война закончилась пять 
лет назад. Они работали по всей стране, добровольно или нет – не всегда 
удавалось установить. Были среди них и итальянцы, посольство настойчиво 
разыскивало их, чтобы возвратить домой. Оказалось, что один пленный как раз 
находится в населенном пункте, который я помог разыскать.

У Бросио была великолепная настенная карта Советского Союза. Нельзя описать 
выражения его лица, когда я показал ему место: оно находилось в северной части 
Новой Земли, где территория СССР наиболее далеко выдвигается в Ледовитый океан. 
Очень подходящий для итальянца климат! Тем не менее, он работал там бетонщиком. 
Значит, так далеко на Севере что-то строилось? Мне показалось интересным узнать,
 что именно.

В общем, Новая Земля более или менее сознательно отложилась у меня в памяти к 
тому времени, когда однажды я получил разрешение посетить военный аэродром под 
Москвой – ничем не примечательный объект для показа иностранным военным. 
Хозяева, однако, не учли карту погоды, которую я случайно увидел при осмотре 
административного здания. Карта Северной России, включая Новую Землю. Мне было 
достаточно взгляда, чтобы отметить на ее западном побережье то место, где 
работал итальянский бетонщик.

Эти наблюдения послужили хорошим материалом для обмена с американцами. Именно 
они постепенно выяснили, что же там строилось. Открытие оказалось крайне 
интересным: испытательный ракетный полигон со станциями измерения, 
расположенными вдоль Новой Земли вплоть до острова Белый. Полигон обширный и 
географически исключительно хорошо выбранный, учитывая будущие испытания 
ядерного оружия.

Напасть на след советских экспериментов в ракетостроении – это было важным, 
очень важным делом, особенно в период «холодной войны»! Я начал разыскивать и 
накапливать факты, но получить цельную картину оказалось нелегко.

Однажды в конце лета мы договорились о встрече с моим американским коллегой 
бригадным генералом Расселом Рендаллом. И он, и его помощники были 
целеустремленными, хорошо подготовленными и, без сомнения, очень опытными 
профессионалами, что заставляло испытывать к ним особое уважение. Входя к 
Рендаллу, я столкнулся с покидавшим его незнакомцем, произнесшим последнюю 
реплику:

– Если они не могут справиться с простейшими вещами, где уж им справиться с 
передовой техникой?

– Болван! – фыркнул Рендалл, когда дверь закрылась. – Он делает абсолютно 
ложные выводы. Что обычно видишь в Москве? Плохих электриков! Плохих 
переводчиков! Плохие автомобили! Вывод: отсталые русские не могут овладеть 
передовой техникой. А в действительности как раз наоборот: вся страна 
прочесывается под гребенку в поисках специалистов, способных ускорить 
совершенствование. Это главное! А повседневные жизненные проблемы… Кстати, о 
технике!

Он просмотрел несколько карточек.

– Ты приглашен к Эдди Гилмору на воскресенье?

– Да. Послеобеденный отдых на даче.

Эдди Гилмор, американский репортер высокого класса, застрял в Москве надолго. 
Он женился на молодой русской, которая никак не могла получить выездную визу, 
постоянно натыкаясь на разные «нет», «если» и «но».

– Постарайся быть там в 14.00, тогда увидишь настоящую технику и поймешь, что я 
имел в виду.

Как на грех, я чуть было не опоздал. Чтобы попасть на дачу Гилмора, надо было 
ехать по дороге на Ярославль в направлении военного аэродрома Пушкино и дважды 
пересекать железнодорожные переезды, пережидая бесконечно длинные грузовые 
поезда.

Без пяти два я был на месте. Рендалл, колдовавший у бара, кивнул в сторону 
одного из своих коллег, стоявших перед домом. Когда я подошел, тот улыбнулся и 
дал мне послушать… затрудняюсь сказать что: датчик, усилитель или какой-то 
другой загадочный прибор.

Через минуту издалека послышался мощный гул, и стекла в доме начали дрожать.

– Они снова делают пробные запуски чертова мотора! Даже в воскресенье! – 
крикнул Эдди Гилмор из глубины дома.

Гул доносился со стороны аэродрома. На самом же деле, как выяснилось позже, его 
издавал не мотор, а ракетный двигатель, который запускался на испытательной 
станции значительно дальше аэродрома.

Американцы комментировали со знанием дела:

– Тот же тип, что и немецкая двойка!

– Да, время сгорания почти то же самое. Но мощность во много раз больше. Немцы 
даже и не приближались к такой.

Немного позднее я остался с глазу на глаз с Рендаллом:

– Как тебе удалось узнать, что испытание именно сегодня? Да еще точно в 14.00?

Он поморгал и ответил неохотно:

– У нас свои каналы…

На следующий день я выложил новости своему генералу в шведском посольстве. Он 
явно взволновался.

– Считаю методы американцев бесчестными! Военные не должны использовать 
нелегальные пути разведки. А твой рассказ доказывает, что они бесцеремонно прут 
напролом. Их принцип – цель оправдывает средства. Мне это не нравится!

Я мог его понять. Старый генерал был целиком и полностью порядочным и достойным 
человеком. Мне же все виделось несколько иначе. Если посмотреть на вещи 
помасштабнее, то в случае, когда нелегальные методы препятствуют переходу от 
«холодной войны» к «горячей» – стоит ли их отвергать? И каковы критерии, 
определяющие в нашей профессии «человека с чистой совестью»?

Только после столь познавательного воскресенья я понял ультимативность планов 
советского ракетостроения. Они были близки к немецкому проекту А-4: создание 
ракеты, которая могла бы поразить США с европейских баз. Полигон в Ледовитом 
океане, конечно, был для этого мал. Именно поэтому появился новый. Он 
простирается теперь от Байконура через весь азиатский континент, Тихий океан и 
уходит в район Гавайских островов. Полигон грядущих атомных возможностей.




Глава 9


Отношение советских властей поначалу казалось Веннерстрему настолько холодным и 
недоброжелательным, что вызывало у него перемежающиеся приступы злости и смеха. 
Особенно злило то, насколько все было невероятно невозможным. Впрочем, подобная 
реакция отмечалась у всех западных дипломатов. Их раздражала систематическая 
изоляция от советского общества, злило, что за многими велась слежка. Такое 
отчуждение сильно действовало нашим «гостям» на нервы, и их смех постепенно 
переходил в устойчивое негодование. «Железный занавес» становился для них 
мрачной реальностью. Неудивительно, что многие из дипломатического корпуса 
чувствовали хронический дискомфорт и постоянно жаловались друг другу.

Не было таких, кто не помышлял бы о какой-нибудь «лазейке» в этом занавесе. Не 
стал исключением и Стиг. Он часто вспоминал дни первой московской командировки 
и Сергея Ивановича. И все чаще ему стал приходить на ум неведомый старый 
знакомый. Тот самый, который, по словам Рубаченкова, должен был напомнить о 
себе.

После того, что произошло в Стокгольме (даже самому себе, в потаенных глубинах 
сознания, он ни за что не желал признать это вербовкой), Стиг ни на мгновение 
не сомневался, что человек объявится. Наверняка, кто-то следил за жизнью шведа 
в Москве, за отношениями и контактами в дипломатическом корпусе, за каждым его 
вздохом. Как только картина прояснится – тут и возникнет «старый знакомый»!

Может, это будет именно Сергей Иванович? В то время Стиг еще не знал, что он 
мертв, и почему-то все время думал о нем. Это было вполне естественно и логично,
 и в конце концов оказалось настолько нетрудно убедить себя, что перед встречей 
все сомнения исчезли. Кроме того, богатое самолюбие военного атташе и 
родовитого иностранца сводило эту встречу к рангу «малозначащей»: ничего пока 
не названо и не доказано, а он прочно защищен дипломатическим паспортом и 
всегда может порвать контакты, если захочет.

Веннерстрем жил тогда довольно далеко от центра столицы, в особняке, 
принадлежащем посольству. Дом стоял в саду и был окружен дощатым забором. 
Однажды вечером, возвращаясь домой, он собрался отпереть калитку, но был 
остановлен незнакомым мужчиной.

– Господин Веннерстрем? – окликнул тот. И без паузы продолжил: – Вам письмо. 
Позвольте передать его прямо здесь…

– Конечно. Благодарю!

«Почтальон» пересек улицу, сел в машину и исчез за ближайшим поворотом. А 
адресат едва успел рассмотреть и записать номер.

Конверт был большой, имя и адрес напечатаны на машинке. Но содержимое, не в 
пример упаковке, оказалось маленьким – крохотная, почти папиросная бумажка. И 
текст минимально возможный: дата, а под ней другая – резервная. Завершала все 
совершенно неразличимая подпись. Это была странная бумага: она с шипением 
сгорела за секунду, оставив после себя минимум серого пепла. Стиг расценил 
столь яркий эффект пиротехники как довольно прозрачный намек от людей, с 
которыми предстояло иметь дело, – господ с техническими возможностями.

Было прекрасное зимнее воскресенье с солнцем и голубым небом. Протяженные 
скверы Тверского бульвара переполняли гуляющие. В толпе мелькало немало пышных 
наркомовских жен с нарядно разодетыми чадами. Глядя на них, Веннерстрем лениво 
размышлял, что по этим нарядам невозможно судить о легкой промышленности страны 
как об «отсталой технике».

А вот и памятник Пушкину. Здесь в 14.00 предстояло, наконец, увидеть «старого 
знакомого». Вообще-то, выбор места и времени показался Стигу довольно странным. 
Меньше всего он указывал на некую таинственность. Тут и там сновали и 
фланировали сотни свидетелей. Хотя, с другой стороны, не было видно никого, кто 
бы заинтересовался чем-то еще, кроме самих себя и хорошей погоды.

Мысли настолько зациклились на Сергее Ивановиче, что швед упорно искал человека 
с южной внешностью. Однако даже отдаленно похожего не находил. Случайно взгляд 
его споткнулся о черную меховую шапку, сшитую из прекрасной сибирской шкуры. 
Из-под нее поблескивали прищуренные глаза, делавшие выражение лица 
насмешливо-лукавым. Кого-то эта хитрющая физиономия явно напоминала… Ба! 
Николай Никитушев, бессловесный спутник мадам Коллонтай! Так вот кто, 
оказывается, старый знакомый? Что ж, приходилось признать, что так оно и есть…

Хитринка сменилась широкой радостной ухмылкой. В ответ и Веннерстрем 
почувствовал что-то вроде радости. Неосознанно. Самопроизвольно. Пожав друг 
другу руки, они не стали обниматься – это было бы уже притворством и нелепостью.


Медленно побрели назад, придерживаясь направления, задаваемого русским. 
Покончив с дежурными фразами о здоровье и погоде, занялись отвлеченным 
разговором. Стиг уже начал было удивляться, имелся ли какой-нибудь смысл в этой 
бесцельной прогулке по бульвару, но тут Николай указал рукой:

– Там у меня машина. Давайте поболтаем в укромном месте и выпьем по чашечке 
кофе.

У обочины стояла самая обычная «эмка», но когда шофер выскочил и встал у задней 
дверцы по стойке «смирно», иностранцу стало ясно, что автомобиль военный.

Пока ехали, в душе Веннерстрема робко зародилось чувство, будто» железный 
занавес» начал слегка приоткрываться. В вынужденной московской изоляции 
ощущение, что находишься с глазу на глаз с советским офицером, уже само по себе 
было сенсационным. Вместо привычно настороженных, скованных запретами людей 
взору предстал Николай: свободен, раскрепощен, и иностранец ему не в тягость. 
Открытая сердечность, разговорчивость – все, что так хорошо соответствует 
статусу «старого друга».

Приятно, конечно, размышлял Стиг, но что-то никак не удается избавиться от 
мысли, что столь открытое поведение просто входит в поставленную задачу…

Вымахнули на автостраду и помчались к западному пригороду Москвы, названному 
Серебряным Бором. Стиг наконец прервал молчание:

– Чем теперь занимаешься?

– Тружусь в Центре.

Опять то самое слово, услышанное от Рубаченкова еще в Стокгольме! Шведу оно 
мало о чем говорило, и потому он без обиняков попросил разъяснений. Николай не 
торопился, словно обдумывая, чего и сколько можно отмерить для первой 
информационной дозы. Наконец заговорил:

– Ну, другими словами – ГРУ. Главное управление военной разведки. Центр – это 
сокращение для связи, вот мы для простоты и используем его в разговоре… Ну, как 
тебе работа в Москве?

– Чертовски плохо! – Стиг произнес это с такой страдальческой выразительностью, 
что Николай не мог не улыбнуться. – Чувствую себя совершенно замороженным. Не с 
кем даже словом перемолвиться.

Теперь уже русский засмеялся в открытую и снова стал выглядеть 
комично-хитроватым:

– Ну а я? С сегодняшнего дня у тебя есть отличный знакомый, с которым можно 
обсудить любую проблему.

Неожиданно Веннерстрему снова вспомнился Сергей Иванович. Тогда и товаром, и 
оплатой у них была информация. Знал ли об этом Николай? Изучил ли те давние 
данные из картотеки? И какие отношения сложатся теперь – обмен информацией или 
уже нечто иное? А может, все потечет как прежде, и не надо придумывать себе 
излишние сложности?

Быстро набежали тучи, и когда машина подъезжала к Серебряному Бору, пошел снег. 
Рядком стояли дома в типично старорусском стиле – с крылечками. По другую 
сторону от них вдоль реки тянулся пляж, пустой и заброшенный в это время года. 
Остановились перед дощатым забором, который выделялся среди других заметной 
высотой. Шофер дал сигнал, ворота открылись, и автомобиль въехал во двор.

Обстановка внутри старинного дома навевала романтику. В камине, рассеивая 
отблески по комнате, приветливо потрескивал огонь, на чайном столике стоял 
самовар, лежали теплые, только что испеченные пироги. На полу сидел кот и 
облизывал лапы. А за окном плотными большими хлопьями медленно падал снег.

Николай выглядел довольным и потирал руки, то ли предвкушая чаепитие, то ли от 
холода. Разговор он начал с воспоминаний о Стокгольме и мадам Коллонтай, даже 
передал от нее привет. Но неглупый швед понял, что это, конечно, было ложью. 
Александра Коллонтай к тому времени пребывала на пенсии и уже несколько лет 
болела в затворничестве. Однако со стратегической точки зрения такое вступление 
Стигу понравилось.

После этого поговорили о «НАТО, инспирированном США», о том, какой риск 
представляют его планы для неокрепшего после войны Советского Союза. Тема 
показалась гостю крайне банальной, все это ежедневно мелькало в газетах и было 
неинтересно. Ему больше импонировали чаепитие и играющий кот, чем избитые фразы 
пропаганды. Но затем Николай заговорил о Рубаченкове, и тут беспокойная совесть 
Веннерстрема вновь заныла. Он моментально сосредоточился.

Никитушев рассказал, что через Ивана в Стокгольме русские пытались получить 
сведения о том, существует ли секретный договор между Швецией и НАТО или 
какой-нибудь натовской страной. Норвегией или Данией, например. Опираясь на 
беседу с Веннерстремом и другими дипломатами, Рубаченков делал предположение, 
что не существует, что Швеция, по всей видимости, нейтральна. Стиг с 
готовностью подтвердил это, заметив обеспокоенно:

– Надеюсь, Рубаченков в докладе был достаточно обстоятельным.

– Достаточно. Но мы все же сомневаемся. Этот вопрос для нас крайне важен, 
особенно сейчас, когда вся оборона перестраивается заново. Кстати, ты можешь 
оказать большую услугу своей стране! – с невинной улыбкой заметил Николай.

Веннерстрема эта улыбка насторожила. Он внимательно всмотрелся в собеседника: 
не новая ли тут хитрость? Но ничего не заметил и попросил продолжать.

– Видишь ли, мой начальник хотел бы услышать о шведской нейтральности лично от 
тебя. Без посредников.

– А кто он?

– Начальник второго управления.

Собственно, дальнейшие вопросы отпадали. Шведу было известно, что второе 
управление занималось европейскими делами, и сейчас появилось косвенное 
доказательство того, что Николай говорит правду.

– Ну как, согласишься встретиться?

Много раз в последующем уже искушенный агент Стиг Веннерстрем удивлялся и даже 
восхищался, насколько умело вывернул всю ситуацию хитрец Никитушев. Безобидная 
просьба к шведу подтвердить позицию своей страны – и ничего более! Тогда это не 
выглядело как еще один шаг на пути к падению – и Стиг согласился. А Николай 
снова потер руки. Видимо, такая привычка появилась у него уже после Стокгольма.

Новое посещение Серебряного Бора стало встречей номер два. Особняк был одной из 
многих конспиративных квартир ГРУ, разбросанных по городу. Как в обычном жилом 
доме, здесь при необходимости на любой срок могли остановиться «гости». 
Отличная организация, преследующая несколько целей: исключить визиты в 
служебные помещения, ограничить число лиц, знающих о контактах, затруднить 
слежку путем смены квартир. По существу это был внутренний «железный занавес», 
напоминающий внешний.

На встречу прибыли два новых господина. Один – начальник Николая, генерал. 
Другой принадлежал к контрразведке. Они продемонстрировали мне еще одну 
странную черту принятой в ГРУ конспирации: я был представлен «господину 
генералу», имя которого не назвали. Второй отрекомендовался лишь Павлом 
Константиновичем, опустив фамилию.

– Как зовут генерала? – прошептал я Николаю. Он лишь пожал плечами:

– Поговорим об этом после.

Поговорили в машине, когда уже возвращались обратно.

– Обязательная деталь, с которой ты должен согласиться, если думаешь вращаться 
в нашем обществе: пока возможно, мы фамилии не раскрываем. Это правило, которое 
я не могу нарушить. Ты не узнал, как зовут генерала, другого знаешь только по 
имени и отчеству. Глупо или нет – тут можно спорить. Но прошу тебя – не 
воспринимай такое положение вещей как личное оскорбление. Просто так принято…

– Меня устраивает! Плевать, как их зовут. Собственно, даже лучше: упрощает 
общение.

Неадаптированному человеку в высшей степени трудно вести себя в русском 
обществе. Нужно знать титул каждого, его имя, отчество и фамилию. Одно и то же 
лицо именуется по-разному. Это может быть только титул (звание), или только 
фамилия, или звание с фамилией, или имя плюс отчество (как, например, Павел 
Константинович). Насколько позволяют отношения.

В данном случае – они не позволили. Тем не менее я узнал фамилию генерала 
другими путями. Но не запомнил ее достаточно хорошо, чтобы воспроизвести 
сегодня. Ведь больше я с ним не встречался.

На этот раз в «Серебряном особняке» к нам был приставлен одетый в белое 
официант, тянувшийся по стойке «смирно». В столовой накрыто на четверых. 
Отдельно – стол с закусками, прекрасной черной икрой, копченой семгой. Рюмки 
для водки и вина. Ясно, что предстояло обильное пиршество. Я не боялся таких 
пиров, ибо пил охотно и часто. Но никогда – слишком много. И полностью 
игнорировал склонность русских «пить до дна». Иногда это вызывало 
неудовольствие, но позднее я заметил, что именно благодаря такому поведению 
повышался мой авторитет. Я был «надежным», когда речь шла об алкоголе.

Немного погодя, буркнув что-то остальным, генерал направился в боковую комнату 
и приглашающе махнул мне рукой. Дверь за нами закрылась. Мы оказались в 
маленькой каморке с письменным столом и парой стульев. Русский хотел лично 
услышать из моих уст все, о чем я рассказал Рубаченкову в Стокгольме. Он сразу 
и без обиняков перешел на немецкий, которым, как наверняка знал, я владел лучше,
 чем русским.

Это был самый квалифицированный специалист, с которым мне когда-либо 
приходилось иметь дело. С любительским интересом ко всему, что относилось к 
разведке, я впитывал все и был им просто очарован. Но через некоторое время 
некое подобие тревоги уже владело моим сердцем: та разведка, которую проводили 
в Швеции, показалась мне масштабно малой и весьма незначительной, если не 
сказать – кустарной.

Его основные оценки всего, что мы обсуждали, были благожелательными. Он, 
казалось, верил в безусловный шведский нейтралитет, но хотел вытянуть из меня 
всю возможную информацию, которая подтвердила бы это.

Временами он становился довольно задумчивым.

– На каких фактах вы основываете это утверждение? – спрашивал он всякий раз, 
когда речь шла о деталях. Он абсолютно не признавал никаких расплывчатых 
сведений и предположений. Замечу, что его интерес касался только Швеции.

«И это все? – спрашивал я себя удивленно, когда мы присоединились к остальному 
обществу и сели за стол. – Неужели мой визит за „железный занавес“ этим и 
кончился?»

– Давайте поприветствуем представителя европейской военной державы номер три!

Господин генерал поднял рюмку и улыбнулся, показывая, что в мою честь. Тут же 
заулыбались все. Военная держава номер три – это, очевидно, какой-то секретный 
способ выражаться.

– Вы выглядите удивленным? Никогда не сравнивали военный потенциал различных 
стран в абсолютных цифрах – число солдат под ружьем, число самолетов и так 
далее?

– Я, по крайней мере, считал, что Советский Союз находится на первом месте.

– Да. Но прочное третье на сегодняшний день занимает Швеция. Весьма 
примечательно.

Конечно, он прав. Как это ни странно, приходится признать: Швеция с созданной и 
сохраненной во время войны мощью – военная держава номер три. Я ответил улыбкой,
 которая могла быть принята как проявление национальной гордости.

Теперь мне стал понятен необъяснимый ранее интерес к Швеции. И значение 
разговора перед застольем представилось в ином свете: как оценивать западный 
фронт в новой военной ситуации? Какова степень его приоритета? Невысока, 
конечно, если считать, что можно положиться на нейтралитет Швеции. А это для 
русских очень важно.

Когда после роскошного обеда на столе в гостиной появились кофе и сигареты, я 
был уже почти убежден, что других «тет-а-тет» не последует. Но ошибся. Именно в 
этот момент я получил новое приглашение за закрытые двери.

На сей раз генерал немного поколебался, прежде чем начать. Видимо, прикидывал, 
как лучше перейти к основному. И когда все-таки решился, сделал это очень 
хорошо.

– Я хочу еще раз подчеркнуть, насколько благодарен за предобеденную беседу, – 
начал он. – Собственно, этим наше общение и должно было бы закончиться, 
поскольку в интересах моего управления нам больше нечего обсуждать. Но то, о 
чем хочу поговорить сейчас, целиком относится к ведению другого управления – 
третьего. Они и должны нести ответственность за результаты этого разговора.

Как осторожно он перевел все на третье управление! Мне было известно, что оно 
не занималось европейскими делами, а вело в основном Северную и Южную Америку. 
И мне хотелось понять, что могло их заинтересовать.

– Дабы ничто не омрачало наших отношений, сделаем так: в случае, если вам не 
понравится их предложение, один ваш жест – и мы прекращаем разговор. Переходим 
к кофе и сигаретам.

Я вовсе не собирался делать этот жест. Наоборот, хотел услышать все до 
последнего слова. Если когда-либо мне и приходилось испытывать сильнейшее 
любопытство, так это сейчас. Кивнув, я закурил собственную сигарету и поудобнее 
откинулся на стуле, приглашая к разговору. Генералу мое отношение понравилось.

– У третьего управления сложилось мнение, что посольство США, а также и другие 
посольства стран НАТО проводят скоординированную целенаправленную разведку. Они 
используют легальные и нелегальные методы, а американцы, заметьте, еще и тратят 
на это неизвестные нам ресурсы.

У меня, возможно, дрогнули губы. Это был тот же самый вывод, к которому пришел 
проницательный и здравомыслящий Юлин-Даннфельдт во время нашего разговора в 
шведском посольстве.

– Нам это не нравится, – продолжал русский генерал. – Но есть одна позитивная 
сторона: терпеливо наблюдая за их деятельностью, можно, в конце концов, 
разгадать цели.

Запахло жареным. Я почувствовал, куда все это клонится.

– Речь идет о том, чтобы раздобыть как можно больше кусочков мозаики…

Именно это я и делал, будучи шведским военно-воздушным атташе. Правда, без 
большой надежды получить когда-нибудь полную картину.

Следующий вопрос, хотя и предполагался, прозвучал неожиданно:

– Как вы считаете, можно было бы отследить их действия?

– Ну… надо узнать, какие директивы даются военным стран НАТО здесь, в Москве. 
Кроме того, выяснить, есть ли признаки планирования военных действий.

– Нам нужно нечто большее, чем признаки. Мы хотим иметь уверенность. Особенно в 
отношении той роли, которая отводится воздушной войне против нашей Родины.

Генерал начал объяснять, и у меня появилось чувство, что ненавистный «железный 
занавес» остался далеко позади. Сейчас я фактически выслушивал основные тезисы 
ответного противостояния русских в «холодной войне», цитируемые 
высокопоставленным чином советской разведки. Фантастическая ситуация!

– Мы можем уточнить некоторые детали, наблюдая за персоналом посольства извне. 
Но их необходимо дополнить внутренней информацией – в первую очередь, из 
американского посольства. В Москве сейчас как раз гостит лицо, которое, 
вероятно, и сможет нам ее дать… А теперь, – он благожелательно улыбнулся, – вы 
можете сделать жест, если хотите.

У него была феноменальная способность смягчать истинный смысл своих слов. 
Разумеется, никакого жеста не последовало:

– Поскольку это не затрагивает шведских интересов, я готов слушать дальше.

Но следующей фразой он коснулся действительно чувствительной струны:

– Нам кажется, для упрочения ваших позиций в Москве вам желательно поставлять 
побольше полезной информации домой.

Не знаю, было ли это заметно, но сказанное повергло меня в привычную депрессию. 
Приятное праздничное настроение улетучилось. Чертов Рубаченков! Он раскусил мое 
плачевное положение, доложил – и господин генерал, естественно, проявил заботу. 
Я зажег еще одну сигарету, чтобы избавиться от грустных мыслей. И приготовился 
слушать дальше.

– Мы предлагаем взаимно полезное сотрудничество: вы даете нам определенные 
сведения о посольствах, а мы сообщаем вам необходимую информацию для доклада 
домой.

Признаюсь, я не колебался ни мгновения. И если создавал видимость раздумий, то 
только из тактических соображений.

Обещанная «помощь» была именно тем, в чем я нуждался, чтобы продолжить службу 
военным атташе. Мне было необходимо избежать возвращения домой и назначения на 
какой-нибудь второстепенный и безнадежный пост. А «холодная война»? Меня 
неотразимо привлекало сыграть свою, пусть скромную, роль на сцене, где 
пересекались большие международные амбиции. Да и возможность ознакомиться с 
ними поближе выглядела весьма заманчивой. В конце концов, это важно для 
«военной державы номер три»!

– Вы колеблетесь, – резюмировал генерал. – Но никто и не требует немедленно 
ответа. Подумайте! А в будущем держите связь с Никитушевым.

Мы снова вернулись в гостиную, где Николай и Павел Константинович, устав ждать, 
играли в шахматы выполненными на восточный манер фигурами.

Кофе и сигары завершали встречу. Я усиленно дымил, но мало участвовал в 
разговоре, стараясь выглядеть задумчивым. Это должно было показать мою 
заинтересованность.

Существует определенная категория лиц, именуемых провокаторами. Попросту говоря,
 это агент, который внедряется в одно из звеньев сети противника. У меня была 
абсолютная уверенность, что русские отводят мне подобную роль. И я был готов 
дать ответ прежде, чем мы расстанемся. Однако сделал это только через 45 минут. 
Наклонившись к генералу, прошептал:

– Хорошо. Я согласен.

Он постучал по столу и попросил тишины:

– Еще несколько деталей, которые нужно уточнить!

Николай вопросительно посмотрел на свой портфель и, после кивка генеральской 
головы, вынул лист с отпечатанным текстом.

– Выберем подходящее кодовое название, – предложил мне генерал. – Это 
необходимо для донесений. Какие там псевдонимы свободны у третьего управления?

Николай просмотрел текст и засмеялся:

– Вот, например, «Орел» – хорошо подходит для летчика! Все тоже рассмеялись. 
Очень весело!

– Что ж, возьмем его.

После этого в первый и последний раз все взоры обратились к Павлу 
Константиновичу: наконец-то и он получил возможность показать, для чего 
находится в компании. Ему поручили следить, чтобы контрразведка не чинила мне 
препятствий. Меня это устраивало, обещая двойную пользу.

– Может, я что-то упустил? – спросил генерал.

– Имя! – подсказал Николай.

– Конечно! – генерал повернулся ко мне. – Теперь, когда ты принят в наш круг, 
тебя будут звать Стиг Густавович, и никак больше.

Таким образом, моя фамилия также была отсечена по правилам конспирации.

Мы возвращались в город, как и прибыли – в разных машинах. Шоферы были 
поразительно аккуратны, и это понятно: пассажиры в машинах ГРУ не годились на 
роль свидетелей в автокатастрофах.




Глава 10


Переход в сферу третьего управления не был сопряжен с чем-то новым: Николая 
просто сменил другой «ведущий». Его звали Сергей Васильевич. Еще один Сергей.

Какая у него фамилия, Веннерстрему было безразлично – он сам ее теперь не имел. 
Возможность узнать, кто такой этот Сергей, так и не представилась. Стало лишь 
ясно, что он был майором и подчиненным кого-то, с кем Стигу, вероятно, 
предстояло встретиться позднее. Он казался больше гражданским, чем военным: 
одевался с европейским вкусом, но говорил по: английски в ярко выраженной 
американской манере, хотя хорошо владел и немецким, по причине чего их беседы 
представляли собой странную трехъязычную смесь. По мнению Веннерстрема, Сергей 
вообще выглядел и вел себя несколько странно.

Николай отрекомендовал их друг другу в городской квартире. Особняк в Серебряном 
Бору больше не посещали. Считался ли он израсходованным как явка, или им не 
располагало третье управление, Стиг так никогда и не узнал. Расставаясь, 
Николай выглядел по-настоящему огорченным. И это не казалось наигранным: в 
конце концов, у разведчиков и агентов тоже есть свои привязанности.

Поначалу шведу казалось, что Сергей неэффективен в работе. Вопросы, которые он 
задавал, мало чего стоили. Но позже, присматриваясь, Стиг понял, что проходит 
своеобразный испытательный срок. Третье управление ничего не считало решенным, 
и его попросту проверяли.

Первым, что привлекало внимание, была проверка пунктуальности. Сергей ждал в 
условленном месте с машиной, и когда Стиг садился в нее, тот обязательно 
смотрел на часы: тип служебного хронометра, показывавшего абсолютно точное 
время. Это повторилось всего несколько встреч, потому что сообразительный швед 
стал приходить немного раньше. А про себя думал: «Ладно, припомню тебе, ленивый 
хитрец». Именно такое впечатление – ленивца – медлительный Сергей почему-то 
производил на активного и подвижного Стига.

Раздобыв секундомер, Веннерстрем начал заранее рассчитывать время, чтобы 
подойти, как говорят, тютелька в тютельку. Таким образом, вскоре ему уже 
удавалось соблюдать точность до секунды.

Когда Сергей убедился, что агент понял организационные требования, он тоже стал 
являться на встречи секунда в секунду. Риск попасться на глаза наблюдателям был 
сведен к минимуму.

Проверяли и знание языков: например, как хорошо Веннерстрем схватывает на слух 
беседу на английском. Как-то Сергей попросил помочь с прослушиванием 
магнитофонной записи. Некоторые места в ней было трудно разобрать. И хотя 
специалистов у них наверняка хватало – испытуемому пришлось это сделать.

Такая «неутонченная» проверка поначалу показалась Стигу обидной и смехотворной, 
но потом его заинтересовала пленка сама по себе. Это был диалог двух 
американцев, записанный, по-видимому, в помещении, поскольку не было слышно 
посторонних шумов. Вообще-то прежде он довольно часто слышал, что русская 
контрразведка ведет тайное прослушивание, но наглядное подтверждение тому 
получил впервые.

Беседа американцев была явно компрометирующей. Один из них только что вернулся 
из поездки, и теперь они выясняли, где расположена фабрика: до или после моста? 
И далеко ли от излучины реки находится электростанция?

Цели для бомбардировки! Это открытие ошеломило Веннерстрема. Вслух он, однако, 
ничего не сказал, ведь Сергея интересовало только умение шведа понимать плохо 
прослушиваемые места.

…Память – удивительная штука. Стиг слушал кассету и улыбался. Ему припомнился 
вдруг совсем другой эпизод с прослушиванием – во время войны, в Стокгольме, в 
особняке, который занимал тогда немецкий военный атташе.

У Веннерстрема всегда было богатое воображение. И тут он будто наяву представил,
 как все происходило: вот сидят они – немец с несколькими соотечественниками, – 
удобно откинувшись в креслах и ничего не подозревая. Ведут разговор, не 
предназначенный для посторонних… и вдруг внезапно замолкают, уставившись в 
жерло камина. А оттуда медленно опускается микрофон и замирает на уровне их 
носов! Шведский специалист из СЕПО просчитался на метр провода. Немая сцена! 
Скандал! Невозможно описать, как разгневанно реагировал на этот просчет 
германский военный атташе…

Стиг негромко хохотнул, приведя Сергея в изумление, и подумал: а вот русские, 
судя по пленке, не ошиблись в своих расчетах. И с метражом провода у них явно 
все благополучно.

После прослушивания кассеты последовали вопросы, касавшиеся американского 
посольства. Стиг понял, что все они – контрольные, с заранее известными 
ответами. Видимо, русские хотели проверить его правдивость, информативную 
надежность, способность запоминать детали.

Предположение подтверждалось: третье управление действительно ничего не брало 
на веру. Стиг беспокоился, потому что никак не мог уяснить суть этой проверки: 
ведь должен же Сергей понимать, что швед тоже все понимает? Может, он 
недостаточно опытен, чтобы вести ее не так откровенно и грубо? Или по натуре не 
способен быть более тонким? Однако русский ничего объяснять не собирался.

…Явка, условно называемая «номер один», располагалась на одной из улиц, 
пересекающих Садовое кольцо. Веннерстрему были известны всего три такие 
квартиры. В каждой был установлен телефон с красной кнопкой: устройством для 
закрытия разговора от прослушивания.

Наблюдать это устройство Стигу однажды уже довелось – благодаря шведской 
принцессе Сибилле. Она прислала в свое посольство в Москве запрос о 
родственнике, попавшем в плен под Сталинградом, и просила выяснить, жив ли он. 
И если да – то где находится. То, что она обратилась к Веннерстрему, выглядело 
вполне понятным и естественным: он был адъютантом принца Густава Адольфа вплоть 
до его гибели в авиакатастрофе в 1946 году. Кроме того, Стиг находился теперь 
именно там, где это можно было выяснить. Разумеется, он более чем охотно взялся 
за выполнение просьбы.

Чтобы облегчить и ускорить расследование, пришлось рассказать все Сергею, и 
тому поворот дела неожиданно понравился. Не мешкая, разведчик набрал какой-то 
номер и нажал красную кнопку. Но едва начав говорить, осекся и молча протянул 
трубку шведу.

– Чем могу быть полезен? – на четком английском вопросил из трубки сочный бас. 
Он не назвался, тем не менее Стиг понял, что имеет дело с крупной фигурой ГРУ.

Сосредоточившись, швед постарался точно сформулировать просьбу принцессы.

– Мы проинформируем вас об этом завтра. Ответ получите через Сергея Васильевича.


Голос был властным, и Стигу не понравился. Он вознамерился сухо поблагодарить, 
но абонент уже отсоединился. Сергей тут же разблокировал кнопку. Из его 
объяснения Веннерстрем и узнал о ее предназначении.

На следующий день, как и было обещано, поступили точные и исчерпывающие 
сведения. Стиг в который раз подивился пунктуальности русских и отправил 
принцессе Сибилле письмо, сообщив, что пленник находится в добром здравии и по 
такому-то адресу. Больше к этому вопросу возвращаться не пришлось, а вот 
красная кнопочка запомнилась…

Незаметно подошло время ехать в Стокгольм. В московскую пору жизни делать это 
Веннерстрему приходилось довольно часто: у шведов не было штатных дипкурьеров. 
Их министерство иностранных дел не имело средств на роскошь, которую могли себе 
позволить лишь великие державы. Роль курьеров по очереди выполняли сотрудники 
посольства, в том числе их жены и даже женский обслуживающий персонал. В этот 
раз ехать выпало Веннерстрему.

Узнав об отъезде, нежданно, словно джин из бутылки, появился Николай Никитушев:

– Привет от босса!

Он был как никогда остроумен и весел, а шведу почему-то вдруг пришла на ум 
щемящая мысль о том, что видятся они с хитрющим русским в последний раз…

– Просил напомнить тебе о разговоре по поводу нейтралитета Швеции. Не забыл? 
Для нас этот вопрос по-прежнему важен.

– Что так? – немного вызывающе парировал Стиг, чтобы прогнать непрошеную, 
невесть откуда взявшуюся грусть.

Николай помялся:

– Будет сообщение на правительственном уровне. Генерал намерен настаивать, что 
шведскому нейтралитету можно верить.

Фраза прозвучала слишком высокопарно. Николай понял это и поспешил смягчить:

– Поскольку ты едешь в Стокгольм, постарайся быть внимательным: возможно, 
найдется дополнительная информация, чтобы подкрепить его аргументы.

– Ну, это уж как сложатся обстоятельства. Но будем надеяться…

– В любом случае сообщение должно прийти к нам в течение десяти суток, считая с 
сегодняшнего дня. Иначе будет слишком поздно.

– Не думаю, что вернусь к этому времени.

– Тогда передашь информацию Рубаченкову. Он и запасной курьер будут наготове, 
чтобы немедленно вылететь самолетом.

Вскоре они с Николаем расстались, но по странному стечению обстоятельств эта их 
встреча и вправду оказалась последней…

Дома Веннерстрем почувствовал себя очень напряженно. Прежде всего ему надо было 
успешно докладываться. Кроме того, приходилось совершать тренировочные полеты, 
чтобы окончательно не поставить крест на своей летной биографии. И в интересах 
будущего необходимо было сориентироваться в военном и военно-политическом 
положении мира и Швеции с точки зрения Стокгольма.

Он набросал обстоятельный план: что надо сделать, прочесть, какие провести 
мероприятия. Эти записи, кстати, напомнили и о Николае, о его просьбе собирать 
дополнительную информацию. Вскоре в руки Стига попал один секретный документ о 
результатах обсуждения скандинавскими странами вопросов обороны. В нем 
недвусмысленно давался ответ: Швеция приняла твердое решение не принимать 
участия в военном сотрудничестве с другими странами. Вот если бы этот документ 
мог фигурировать в докладе на правительственном уровне в Москве! Несомненно, он 
дал бы результаты. Если, конечно, разговор о таком высоком уровне был правдой.

Кто выигрывал в этом случае? Без сомнения, Швеция. «Русская подозрительность 
исчезнет, что важно политически», – такое заключение сделал для себя 
Веннерстрем.

Сам он тоже выигрывал, укрепляя свои позиции за «железным занавесом». Кроме 
того, в выигрыше оставался и Советский Союз, правильно распределяя приоритеты в 
новом военном планировании. Но, согласно закону, передача подобного документа 
стала бы грубейшим уголовным преступлением. Хотя с другой стороны – кто мог 
узнать об этом? Короче, Стиг, поразмышляв, решился на то, что назвал позже 
«мгновенной операцией»…

Во время судебного процесса 1963–1964 годов один из следователей заявил, что 
деятельность Веннерстрема в более поздний период фактически превратилась из 
«антиамериканской» в «антишведскую». Его во всеуслышание обличали:

– Вы, должно быть, потеряли чувство меры, если позволили так давно и глубоко 
вовлечь себя в хитрые переплетения международных отношений.

Однако сам Стиг Веннерстрем полагал, что чувство меры он утратил гораздо раньше 
– еще тогда, когда решился передать русским упомянутый выше документ. Но именно 
тогда подобное безрассудство казалось вполне логичным и оправданным!

Не продвинувшись профессионально настолько далеко, чтобы иметь оборудование для 
микрофотографирования, он предоставил это дело Рубаченкову. Кроме того, передал 
документ вечером с требованием возвратить на следующее утро.

Вторично они встретились на Лидингевеген, теперь уже поменявшись ролями: на 
этот раз в автомобиле прибыл швед. По тротуару в направлении стадиона медленно 
шел Рубаченков. «Моментальная операция» по передаче прошла успешно: это была 
идеальная секундная встреча. Вокруг было безлюдно, но если кто-нибудь и 
наблюдал за ними, то увидел лишь, как водитель автомобиля притормозил у 
тротуара, открыл дверцу и поприветствовал знакомого. Никакого криминала. Никто 
не мог бы заметить, что пешеход бросил, вернее, уронил в салон довольно толстый 
пакет. Водитель тут же нажал педаль газа.




Глава 11


Этому стокгольмскому эпизоду Веннерстрем вообще-то не придавал особого значения.
 Но когда вернулся в Москву – убедился, что его работа принесла результаты. В 
первую очередь они отразились на Сергее. При встрече тот выглядел почти как 
незнакомец. Чуть позже его торжественное выражение лица разъяснилось словами:

– С майорским уровнем покончено! Босс ждет тебя на квартире номер три.

Сообщив это, Сергей не смог сдержать довольной, хотя и чуть смущенной улыбки.

Наконец-то для Стига пробил час появления на сцене неведомого русского 
начальника – босса!

Что всегда удивляло шведа, так это то, что у Сергея никогда не было ключей от 
явочных квартир, которые приходилось использовать. На звонок всегда открывали 
симпатичные «хозяйки» с ослепительными улыбками. Они принимали пальто, 
аккуратно его вешали, доброжелательно приглашали пройти в гостиную или прямо к 
столу и с необъяснимой скромностью немедленно исчезали. Так было и на этот раз, 
после чего Сергей представил Веннерстрема человеку, стоявшему у окна:

– Стиг Густавович.

– Петр Павлович.

Рукопожатие получилось крепким и сразу внесло ноту дружелюбия не только в 
дальнейший разговор, но и во все последующие отношения.

Я всегда замечал в наших отношениях с Петром Павловичем много странного. Мы 
поддерживали с ним связь вплоть до моего катастрофического конца в 1963 году, 
даже стали хорошими друзьями – но до сих пор я не знаю его истинного имени. Еще 
один пример отличной конспирации внутри «железного занавеса».

– Но это абсурд, – говорили мне в полиции во время следствия 1963–1964 годов. – 
Невозможно общаться годами и не знать фамилию!

Тем не менее это так! Просто надо вникнуть в чужой способ думать и действовать. 
Понять, что имеешь дело с живым человеком, а не с его именем. Но полиция 
непрерывно – не знаю, по чьему указанию – выпытывала у меня «тайну». Хотя, по 
большому счету, какое значение имело это обстоятельство? В конце концов, я 
потерял терпение и выдавил из себя первое, что пришло на ум: кажется, Леменов. 
Все были счастливы.

Не думаю, что Петру Павловичу засекретили только фамилию. Имя, скорее всего, 
тоже было не настоящим, хотя обычно так далеко в конспирации не заходят. Я 
почувствовал это по Сергею: ему вначале было трудно привыкать к новому 
имени-отчеству.

Американцы тоже по какому-то поводу интересовались Петром Павловичем и хотели 
знать, кто он на самом деле. Они не поверили названной мною фамилии, в чем были,
 без сомнения, правы. Но поверили в имя и отчество: старательно отыскивали и, в 
конце концов, отыскали такое лицо. В результате они торжественно «разоблачили» 
как моего руководителя некоего Петра Павловича Мелкишева. У меня нет сомнений, 
что это была ошибка. И доказательством служит точное описание его внешности.

Седовласый… Но в черной шевелюре моего связника несколько седых волосков даже 
не были заметны. Толстые губы… Нет, они были абсолютно нормальными. Квадратный 
подбородок… А я помню – довольно круглый, с отчетливой ямкой. Холодные глаза… 
Ничего подобного – темные и теплые. Невысокий и коренастый… Наоборот, он был 
выше среднего роста, статный и пропорциональный. Могу смело утверждать, что у 
него не было никаких характерных примет. К тому же американцы «состарили» образ 
человека, бывшего в действительности моим ровесником.

В гостиной, где нас познакомили, стоял продолговатый стол. Петр Павлович и я 
сели друг против друга, Сергей – с торца между нами. На столе сиротливо 
красовались минеральная вода и ваза с кусочками шоколада.

Петр Павлович ослепительно улыбался:

– Работу вы провернули…

Он сделал жест, означавший высшее одобрение.

– Все прибыло за несколько дней до срока… Спасибо!

Но больше намеков на мой стокгольмский «мгновенный маневр» не последовало. 
Очевидно, происшедшее находилось вне сферы его интересов или влияния. 
Чувствовалось, что я миновал новую фазу в развитии наших отношений. Позиция 
третьего управления – не брать ничего на веру – неожиданно изменилась: теперь 
все принималось без сомнений. И выразилось это довольно смешным способом:

– Сегодня наша беседа будет касаться повседневных вопросов: подумаем, как 
выделить больше времени для основной работы.

Насколько я знал, моей основной была работа шведского военно-воздушного атташе. 
Но он-то имел в виду совсем другое – работу на третье управление! Я чуть не 
рассмеялся над тем, насколько по-разному мы порой воспринимаем 
действительность: каждый со своей колокольни. Обсуждали долго. Наконец с 
«экономией времени» было покончено, и он продолжил, переходя уже на «ты»:

– Мы будем давать тебе информацию, интересную для военного атташе. В разумных 
пределах, конечно: нельзя забывать, что твои доклады могут оказаться в США или 
какой-нибудь другой натовской стране… В общем, постараемся все обдумать и найти 
оптимальный вариант.

Петр снова улыбнулся. У него была дружеская и привлекательная улыбка, 
смягчавшая озабоченное выражение лица.

– Теперь вопрос: почему у тебя нет машины? Ты слишком много ходишь. Возможно, 
это полезно для здоровья, но теряется столько времени! Расстояния в Москве 
немалые…

– Буду брать такси. Оно безотказно, всегда можно вызвать. Правда, это дорого: 
ведь у вас курс рубля в три раза больше покупательной способности. Мы в 
дипкорпусе стараемся использовать рубли как можно меньше.

Петр Павлович казался властным человеком, имеющим право руководить: «я решил…», 
«я организовал…» И он решал, организовывал, продумывал отнюдь не второстепенные 
дела.

– Если хочешь, я дам тебе машину. Прямо через несколько дней. Новую или 
подержанную, большую или маленькую, какую угодно. Есть же у вас в посольстве и 
русские модели!

– Нет, это не годится. Можно возбудить нездоровый интерес. У меня идея получше: 
скоро итальянский посол будет менять свою «старушку», я уже почти уговорил его 
продать ее мне.

– Ну, хорошо, пользуйся пока такси и не обращай внимания на стоимость. Если 
потребуется, пусть ждет часами. Затраты не имеют слишком большого значения. 
Наши деньги – время.

С этими словами он протянул мне коричневый конверт, до боли напомнивший тот, в 
Стокгольме.

Петр считал все решенным. Да и мои мысли касались теперь исключительно 
практического плана: без сомнения, это прекрасно – не задумываться больше о том,
 где брать рубли… Помешкав, я взял конверт.

Но мой «покровитель» не собирался размениваться по мелочам. Следующим пунктом 
обсуждения была, ни много ни мало, собственная телефонная линия. У одного из 
аппаратов устанавливалось круглосуточное дежурство, чтобы я мог выйти на связь 
в любое время. Мне единственному был известен этот номер, и передавать 
следовало только короткие сообщения, содержащие время и адрес. Например, «место 
четвертое, 15.30».

Явки на разных улицах были пронумерованы от первой до восьмой. На всякий случай 
я должен был звонить из телефонной будки. Никогда не пойму, как они смогли 
организовать, что один из них – Петр Павлович или Сергей – всегда был готов 
встретиться в назначенное мной время. Осечки не было ни разу.

Помимо очередных, предусматривалась возможность и запасных встреч – с помощью 
двух автомобилей, номера которых мне сообщили. Если один из них появлялся у 
посольства или моего жилья – я должен был как можно скорее позвонить и сообщить 
условия встречи.

…Мы уже очень долго сидели за столом друг против друга. Время от времени я пил 
минеральную воду. Сергей ел шоколад и раздражающе громко щелкал авторучкой. 
Петр Павлович не ел и не пил. К тому же и не курил. Он весь отдался инструктажу.


Если я ждал хвалебного тона, стремления «погладить меня по головке», дать 
понять, что представляю собой слишком большую ценность, – то я ошибался. Петр 
Павлович был сама деловитость. Не последовало и ожидаемой «промывки мозгов». 
Все заявления, высказывавшиеся впоследствии в суде – что я, будучи связанным с 
политической разведкой МВД, неминуемо должен был пройти их идеологическую 
обработку, – не имеют под собой никаких оснований. Уверяю, я имел дело 
исключительно с ГРУ, а там не интересуются подобными вещами.

Получив сообщение о встрече с «боссом», я решил, что речь идет о начальнике 
третьего управления, по той простой причине, что раньше имел дело с начальником 
второго. Но позже понял, что заблуждаюсь. Однако это не был обычный 
офицер-порученец. Скорее всего, меня отдали на связь особому лицу, ведущему 
определенного агента, или, как говорят, конкретный «случай». Однако власть и 
полномочия этого человека были поразительными. И до того, как я успел 
поинтересоваться званием, мне стало ясно, почему. Однажды, проходя мимо Дома 
Красной Армии – помпезного представительского здания Министерства обороны, – я 
увидел его в военной форме вместе с другими офицерами. Генерал-майор! Позднее 
выяснилось – он «находился в распоряжении» для решения специальных задач, 
связанных с разведкой против США.

Встреча на квартире номер три прошла под знаком умеренности. Не было никакой 
еды, никакой выпивки. Сергей выглядел недовольным. Когда мы поднялись из-за 
стола, он незаметно сунул в карман два оставшихся кусочка шоколада.




Глава 12


24 сентября 1946 года специальный помощник президента США К. Клиффорд 
представил Трумэну обширный доклад: «Американская политика в отношении 
Советского Союза». Поразительно, но сейчас, накануне третьего тысячелетия, ни 
один из пунктов доклада не устранен и не выброшен на свалку истории. Более того,
 любой из этих пунктов в своей агрессивной направленности и теперь как бы 
нацелен не только на бывший Советский Союз, но и практически на каждую страну, 
на каждое крохотное государство существующего ныне мира. Судите сами:

«Соединенные Штаты должны говорить языком силы… Надо указать советскому 
правительству, что мы располагаем достаточной мощью не только для отражения 
нападения (верил ли хоть на минуту сам Трумэн, что изнуренная второй мировой 
войной, обессиленная страна способна была напасть на мощного и сытого 
заокеанского союзника?), но и для быстрого сокрушения СССР в войне (а вот в это,
 вооружившись атомной бомбой, он поверил свято!)… Советский Союз не слишком 
уязвим, ибо его промышленность и естественные ресурсы широко рассредоточены, 
однако он уязвим для атомного, бактериологического оружия и дальних 
бомбардировщиков. Следовательно, чтобы держать нашу мощь на уровне, который 
эффективен для сдерживания Советского Союза, США должны быть готовы вести 
атомную и бактериологическую войну.

Высокомеханизированную армию, перебрасываемую морем или по воздуху, способную 
захватывать и удерживать ключевые стратегические районы, должны поддержать 
мощные морские и воздушные силы. Война против СССР будет «тотальной» в куда 
более страшном смысле, чем любая прежняя война, и поэтому должна вестись 
постоянная разработка как наступательных, так и оборонительных видов 
вооружения… Любые переговоры об ограничении вооружений вести медленно и 
осторожно, постоянно памятуя, что предложения о запрещении применения атомного 
оружия и наступательных видов вооружения дальнего действия значительно 
ограничат мощь Соединенных Штатов…»

Таким образом, сразу же после разгрома фашизма и обретения Европой 
долгожданного мира за океаном была сформулирована новая генеральная цель – 
уничтожение или фатальное ослабление Советского Союза.

Но требовалось выяснить, каковы настроения русских. Вскоре Совет планирования 
политики госдепартамента подготовил «Резюме международной обстановки», в 
котором убедительно обосновал позицию Кремля:

«Опасность войны многими значительно преувеличивается. Советское правительство 
не желает и не ожидает войны с нами в обозримом будущем… Крайние опасения по 
поводу угрозы войны исходят из неверной оценки советских намерений. Кремль не 
желает новой большой войны и не ожидает ее… в целом нет оснований полагать, что 
мы внезапно будем вовлечены в вооруженный конфликт с СССР».

Узнав об этом, американские адепты войны вздохнули с облегчением – удар, 
подготавливаемый ими, будет, слава Богу, внезапным!

С этого момента американцы начали активную подготовку к будущей войне. Был 
намечен так же и второй, более «мирный» путь – подрывная работа. Ее основная 
программа сформулирована в одной из директив следующим образом:

«Первая и главная задача – исчезновение Советской власти и насаждение 
некоммунистического режима, который может возникнуть при нашем нажиме на части 
или на всей русской территории. Следует со всей силой подчеркнуть, что 
независимо от идеологической основы любого такого некоммунистического режима и 
независимо от того, в какой мере он будет готов на словах воздавать хвалу 
демократии и либерализму, мы должны добиться осуществления наших целей, 
вытекающих из уже упомянутых требований. Другими словами, мы должны создавать 
автоматические гарантии, обеспечивающие, чтобы даже некоммунистический и 
номинально дружественный к нам режим:

а) не имел большой военной мощи,

б) в экономическом отношении сильно зависел от внешнего мира,

в) не имел серьезной власти над главными национальными меньшинствами,

г) не установил ничего похожего на «железный занавес».

В случае, если такой режим будет согласен выражать враждебность к коммунистам и 
дружбу к нам, мы должны позаботиться, чтобы эти условия были навязаны ему не 
оскорбительным или унизительным образом. Но мы обязаны не мытьем, так катаньем 
навязать их для защиты наших интересов».

Далее цитировавшаяся выше директива СНБ 20/1 так обрисовывает завершение 
подрывной работы против нас:

«Мы должны ожидать, что различные группы предпримут энергичные усилия, с тем 
чтобы побудить нас пойти на такие меры во внутренних делах России, которые 
свяжут нас и явятся поводом для политических групп в России продолжать 
выпрашивать нашу помощь. Следовательно, нам нужно принять решительные меры, 
дабы избежать ответственности за решение, кто именно будет править Россией 
после распада советского режима. Наилучший выход для нас – разрешить всем 
эмигрантским элементам вернуться в Россию максимально быстро и позаботиться, в 
какой мере это зависит от нас, чтобы они получили примерно равные возможности в 
заявках на власть… Вероятно, между различными группами вспыхнет вооруженная 
борьба. Даже в этом случае мы не должны вмешиваться, если только эта борьба не 
затронет наши военные интересы».

Что ж, с печалью приходится признать, что на сегодняшний день практически 
каждый гражданин России ощутил омерзительные щупальца американского 
политического спрута на собственной, что называется, шкуре.

Что же касается открытых военных действий, то подготовка, начатая США сразу же 
после завершения второй мировой войны, не пропала для них даром ни на 
Фолклендах, ни во Вьетнаме, ни в Ираке, ни в Югославии…

А начиналось все с пресловутой карты целей бомбардировки. И самое 
непосредственное отношение к поискам этих целей имел в 1948 году шведский 
военно-воздушный атташе в Москве Стиг Веннерстрем.

Чтобы пребывание за «железным занавесом» принесло мне ощутимую пользу – помогло 
лучше вникнуть в особенности «холодной войны» – необходимо было с самого начала 
занять правильную позицию. Но я чувствовал, что с волевым Петром Павловичем это 
будет не так-то легко. Поэтому пришлось «показать характер».

Для начала я продемонстрировал нежелание подчиняться слепо, без объяснений. В 
результате Петр утратил часть своей власти: он неожиданно обнаружил, что счел 
дело слишком уж решенным.

Последовала попытка нажать, но я не уступил, сознавая свою безопасность и 
свободу действий, обеспеченных дипломатическим паспортом. Кроме того, моя 
независимая позиция усиливалась тем, что я никогда не требовал денежного 
вознаграждения. Фраза «я хочу за это столько-то» никогда не фигурировала в 
нашем общении. Инициатива всегда исходила только от ГРУ.

Такая позиция привела к тому, что мы стали ближе другу к другу. Вместо «отдачи 
приказаний» наметилось «обсуждение вопросов». Петр пошел на это, решив, что 
больше выиграет мягкостью. Со временем наше общение стало более свободным и 
разносторонним, незаметно перейдя в дружеские отношения. В результате я узнал о 
«холодной войне» больше, чем намеревался.

Мое положение становилось все более захватывающим, угнетенное состояние исчезло 
полностью – и это стало огромным облегчением. У меня не было никаких специально 
направленных симпатий. Ко всем и всему я проявлял в те дни максимальную 
терпимость, без всякого предвзятого мнения. Мной руководил всепоглощающий 
интерес к разведке, и я чувствовал себя человеком, захваченным самым необычным 
увлечением.

Общение с Петром Павловичем я осмелился бы охарактеризовать, как «парную 
работу». На процессе, помню, за этот термин меня подвергли осмеянию: «В 
советской разведке нет ничего, что называлось бы парной работой». Американские 
эксперты и русские перебежчики заявляли, что никогда не слышали такого термина. 
Что ж, я не претендую на бесспорность моих суждений – я лишь излагаю историю 
моей жизни.

Итак, парная или нет, но работа наша дала Петру Павловичу возможность показать 
другую сторону своей натуры – общительность. Скудность еды и питья при первой 
встрече вовсе не стала нормой. В дальнейшем все было иначе. Сначала мы 
усаживались за стол с минеральной водой и работали – в это время Петр выглядел 
серьезным и озабоченным. А затем наступала очередь роскошного пиршества 
полностью в стиле Сергея. Петр менялся совершенно – становился веселым, 
разговорчивым, смешливым. У него была забавная привычка: хлопать себя по 
коленям, когда что-то казалось особенно смешным. Я не могу представить, чтобы 
тот мрачный тип, которого американцы выдавали за Петра Павловича, мог 
когда-нибудь весело хлопать себя по коленям.

Но иногда Петр делал это и в связи с событиями, которые мне трудно отнести к 
разряду смешных. Как-то я поинтересовался, используют ли теперь женщин в 
качестве агентов.

– Только в виде исключения, – пояснил он, – в принципе, мы против такого метода.
 Но бывают случаи…

И он рассказал, что произошло за несколько лет до моего прибытия в Москву.

«Кавказочка» была совершенно безобидная девушка, приехавшая из глуши. О том, 
какова столичная жизнь под строгим контролем контрразведки, она не имела ни 
малейшего представления. Поэтому не самым лучшим поступком с ее стороны было 
начать тайные встречи с сотрудником американского посольства. Но что еще хуже, 
этот сотрудник имел дело с шифрами. Прошло немного времени – и контрразведка 
ястребом набросилась на бедняжку. Ее передали с рук на руки разведке МВД, 
которая сотрудничала с ГРУ. Искушенным асам спецслужб не так уж трудно было 
склонить ее к работе.

Очевидно, она была не только красивым, но и хорошим агентом. Ей удалось искусно 
вытянуть из своего обожателя посольские коды. Или, по крайней мере, один из них 
– предполагаю, что использовалось несколько шифров… Больше я ничего не узнал. 
Наверно, существовали границы предназначенного для моих ушей. Как уже говорил, 
я не понял, что тут было смешного. Тогда жизнь еще недостаточно «задубила» меня,
 и история эта показалась мне пошлой.

Встречаясь со спокойным и уверенным Петром Павловичем, я не предполагал, что 
этот человек способен нервничать. Но по мере того, как накапливались 
доказательства натовского планирования войны, он становился все более и более 
беспокойным. Не отдавая себе отчета, в волнении дергал левым уголком рта или 
даже головой, и если бы не очевидная причина, я бы, возможно, нашел это 
забавным.

Его положение вызывало сочувствие. Свежие воспоминания о бомбежках второй 
мировой войны заставляли и меня с тревогой наблюдать, как американская разведка 
все больше акцентировала внимание на новых и новых целях бомбардировки. 
Особенно тревожило, что это были промышленные объекты и жилые районы, а в 
арсенале накапливались атомные бомбы неслыханной силы, в сравнении с которыми 
тротиловые выглядели просто безобидными.

Доказательства росли, как на дрожжах, и отражались на карте, которую Петр 
Павлович приносил с собой. Очередные пункты наносились на нее с учетом как моей 
«внутренней информации», так и «внешней», накапливавшейся в файлах русской 
контрразведки. Карта эта была страшным документом, показывающим, как легко 
громадная нация может быть уничтожена в случае войны. Но действительным 
доказательством, естественно, являлся американский подлинник. И знакомство с 
ним поразило меня больше, чем что-либо другое.

В кабинете военных американского посольства висели две настенные карты. Они 
всегда были заботливо зашторены – от посторонних глаз. Здесь я ничего не мог 
почерпнуть. Но однажды, по небрежности, меня ввели в кабинет Рассела Рендалла, 
когда он неожиданно вышел, чтобы что-то продиктовать. На его столе лежала карта,
 испещренная кружочками, и не какая-нибудь, а точная копия той, что я видел у 
Петра Павловича.

Черт, у меня были основания вздрогнуть от удивления! Разница заключалась лишь в 
том, что у Петра круги были просто очерчены, а на американской – отливали 
разными расцветками. Эти радужные кружочки – явно цели для бомбардировки, тут 
не было никаких сомнений! На подколотой бумажке размашистая надпись: «Для 
доклада в Висбадене». Название города весьма примечательное: именно там 
находился разведывательный центр американских ВВС в Европе.

Я не мог стоять и глазеть, поэтому постарался быстрей выйти. Тем не менее 
уловил взглядом расположение двух кружков, отсутствовавших на карте Петра 
Павловича. Чтобы лучше запомнить, присел в комнате рядом и стал перелистывать 
журнал.

В тот день я впервые использовал «частную» телефонную линию. Но не ради 
американской карты – это могло и подождать, – а в качестве предлога для 
экстренной встречи. Мне нужны были ответы на вопросы, связанные с моими 
служебными делами военного атташе.

Я выбрал время 17.30, самое удобное для Петра Павловича, и сообщил, что хотел 
бы увидеть «старшего». Он прибыл на место встречи номер шесть, примерно в 
квартале от площади Маяковского. Помещения для нашего разговора не требовалось 
– мы просто ехали в машине.

– Ты говоришь, там еще стояла дата отъезда? – спросил Петр. – Это интересно. И 
какая же?

Я назвал.

– А как насчет времени и транспорта?

– Ничего.

– А о том, кто должен поехать?

– Это не имеет значения, можно узнать. Дата – самое существенное.

Его интерес казался мне странным. Кроме того, я чувствовал себя обиженным, 
поскольку он тут же дал понять, что спешит от меня отделаться. Я едва успел 
задать свои вопросы. Он быстро ответил и даже не поинтересовался, где мне 
удобней выйти. Просто с необычной поспешностью высадил меня там, где было 
удобно ему.

Несколько позднее все прояснилось. Теперь уже Петр Павлович условным сигналом 
вызывал на встречу меня. Его автомобиль был запаркован недалеко от шведского 
посольства. Мы сели и поехали на место номер один.

Снова традиционный рабочий стол и минеральная вода. Всем своим видом Петр 
показывал, что меня ждет сюрприз.

– Можешь ее идентифицировать? – спросил он и показал мне карту.

Если бы я умел ронять челюсть, сейчас был бы самый подходящий случай 
продемонстрировать это. Без сомнения, передо мной лежала копия карты, которую я 
видел в американском посольстве. Опознать ее было не так-то легко, но в глаза 
бросалась бумажка с пометкой насчет Висбадена, проявленная на том же месте: в 
верхнем правом углу.

– Это та самая карта, – я указал на пометку. – Никакого сомнения. А вот два 
круга, которые я запомнил. Но как вам удалось?..

– У нас свои каналы, – сказал Петр и довольно ударил себя по коленям.

То же самое сказал Рассел Рендалл, когда мы были на даче у Гилморов и слышали 
испытания ракетного двигателя.

– Теперь нужно сравнить, – продолжил «босс», вынул из портфеля свою карту и 
положил ее рядом с первой.

При быстром просмотре оказалось, что кругов у американцев было раза в два 
больше. И много пометок – очевидно, ценных.

Мое внимание привлек один из заштрихованных кружочков – обозначение 
электростанции. Примечательно, что я знал, как он появился.

Американцы регулярно следили за программами советского телевидения. Перед 
экраном у них даже была укреплена кинокамера, снимавшая нужную передачу. Она, 
видимо, и записала документальный фильм о строительстве новой электростанции в 
Сибири, вблизи озера Байкал. Показывались ракурсы и с Земли, и с воздуха. Имея 
специальную подготовку, по этому фильму легко можно было определить координаты 
будущей электростанции. Поскольку речь шла о перспективной цели – кружок был 
заштрихован, а не раскрашен.

В большинстве случаев Петр Павлович был разговорчив, но в этот раз он словно 
язык проглотил. Мне пришлось догадываться, что же произошло. Я видел карту 
собственными глазами, но, черт возьми, откуда она взялась? Что-то было не так. 
Операция такого рода просто невозможна!

Как я заблуждался! Потребовалось совсем немного времени, чтобы понять: очень 
даже возможна, особенно если американского атташе постигает несчастье всей его 
жизни. В мировой прессе вспыхнул большой переполох, когда у генерал-майора 
Роберта В. Гроу в Германии исчезла записная книжка, в которую он заносил 
конфиденциальные сведения. Пока она лежала в сейфе посольства, все было в 
порядке. Но когда перекочевала в карман хозяина, попав таким образом на 
конференцию в армейскую штаб-квартиру в Хейдельберге, кому-то удалось 
«позаимствовать» и сфотографировать ее. Позднее наиболее яркие выдержки были 
опубликованы в восточногерманской прессе.

Вскоре в США состоялся суд, в результате которого Гроу временно отстранили от 
должности. Я слышал две версии «заимствования». Согласно одной, местом кражи 
был номер отеля, по другой сама армейская штаб-квартира. Кажется, даже 
американцы не знают, что произошло в действительности.

А я очень скоро перестал удивляться этому. Я вообще перестал чему-либо 
удивляться в перипетиях «холодной войны».




Глава 13


Разведывать бомбардировочные цели, разбросанные по бескрайней Сибири, было 
трудно. Но американцы сделали шаг в нарушение международного права: впервые 
предприняли разведывательные полеты над территорией Советского Союза. Для этого 
использовался самый большой самолет того времени – шестимоторный Б-36 с 
фотооборудованием. О числе перелетов у Веннерстрема точных сведений не было, но 
складывалось впечатление, что их было немного. Однако достаточно, по его мнению,
 чтобы внести явное беспокойство в русские умы.

Б-36 первоначально имел шесть обычных двигателей, но несколько машин для 
увеличения скорости полета было оборудовано четырьмя дополнительными 
реактивными – по два под каждым крылом. Именно такие самолеты американцы 
использовали в первую очередь при нелегальных перелетах границы. Тем не менее, 
Стиг не был уверен, что дополнительные двигатели установлены специально для 
вторжения в воздушное пространство СССР. В этом, однако, нисколько не 
сомневался Петр Павлович:

– Теперь можно понять назначение четырех дополнительных реактивных двигателей. 
Нас решили подробно изучить…

Немедленным ответом Советского Союза было интенсивное строительство 
радиолокационных постов ПВО. В свою очередь, американцы откликнулись 
разведывательными полетами над морем. Специально оборудованные самолеты летали 
вдоль советской береговой линии в Тихом и Северном Ледовитом океанах, а также и 
в Балтийском море. Поскольку полеты все время контролировались нашими РЛС, у 
американцев была возможность изучать советскую радиолокационную систему и 
наносить на карту этапы ее строительства. Соответственно, беспокойство 
советской стороны увеличивалось.

Вначале ничего не случалось, и разведывательные самолеты стали все ближе 
прижиматься к побережью. Русские констатировали, что участились нарушения 
границы территориальных вод, американцы, со своей стороны, отвечали, что ничего 
подобного не делали. Правда, по мнению Веннерстрема, лежала где-то посередине. 
Возможно, американские летчики получили приказ держаться несколько дальше, но 
навигационные ошибки периодически все же приводили к нарушению границ – и 
русские не выдержали: 3 апреля 1950 года над Балтийским морем под Либавой был 
сбит самолет с десятью членами экипажа. Стиг воочию представил, какая 
нервозность царила в руководящих кругах! Зная позицию русских, он с 
любопытством ждал, как прореагируют американцы. Предпримут ли контрмеры? И 
какие именно?

Как назло ему снова пришлось отправиться с дипкурьерской миссией в Стокгольм. 
Позже Петр сожалел:

– Ты был мне нужен. В первые дни неизвестности очень хотелось узнать, как 
реагировали в американском посольстве.

Но ничего примечательного так и не случилось: обмен нотами с резко 
сформулированными претензиями с обеих сторон. И все.

Вскоре русские вооруженные силы сбили еще один самолет в Северном Ледовитом 
океане, затем другой – в Тихом. Сообщения о них дошли до Веннерстрема, но он не 
исключал возможности, что число сбитых самолетов было больше. Этими действиями 
Москва достигла, по крайней мере, одной цели: «разведчики» стали держаться 
подальше, и эффективность их усилий уменьшилась.

Можно представить, какой ужас испытал Стиг, узнав, что шведский самолет тоже 
начал летать с той же целью, что и американские. Его родная разведка всячески 
подражала манере великих держав. Военным властям в Стокгольме удалось закупить 
у американцев сверхсекретное электронное оборудование, которое имелось на их 
самолетах, – оно стоило миллионы крон. Оборудование было установлено на старом 
тихоходном Б-3. Для его монтирования потребовалась команда из пяти 
высококвалифицированных специалистов-электронщиков.

Самолет регулярно облетал границы территориальных вод у Балтийского побережья 
одновременно с американцами. И за ним тоже наблюдали русские радары. После 
грозного предупреждения, сделанного Советским Союзом, полеты Б-3 превратились в 
рискованную авантюру. Стигу это казалось прямым вызовом судьбе. В 1951 году, 
приехав ненадолго в Стокгольм, он счел необходимым сделать предупреждение. Ему 
не давала покоя фраза Петра Павловича: «В „холодной войне“ можно позволить себе 
сбить один-другой самолет».

Испросив аудиенции у нескольких руководящих лиц, Веннерстрем высказал свои 
опасения, указывая на слишком большой риск таких полетов. Он предлагал, чтобы 
маршруты были отодвинуты подальше от границ. Но, к великому сожалению, ему 
пришлось столкнуться с полным непониманием. Из этой ситуации Стиг сделал лишь 
один вывод: поскольку навигационная оснащенность была отличной и ошибка или 
халатность летчика исключались – значит, имелось что-то, во что ему не 
следовало вмешиваться.

Хотя, конечно, такое положение дел вызывало недоумение. Да, он был оторван от 
влиятельных кругов в Стокгольме, но уж в оценке советских условий мало кто из 
шведов мог с ним сравниться и к его мнению следовало прислушаться. Во имя 
благоразумия…

В июле 1951 года советский посол адмирал Родионов выразил протест шведской 
стороне по поводу двух нарушений шведскими самолетами нашего территориального 
пространства в районах Либавы и Виндау. И если не хотели принять к сведению 
рекомендации Веннерстрема, то уж русский протест должен был послужить 
достаточным предостережением. Однако ничего не изменилось: шведы прислали 
извинение по дипломатическим каналам и продолжали действовать, как и прежде.

Почти год прошел без заметных последствий. А затем, летом 1952 года, наступила 
злосчастная пятница, когда «русские разозлились». Возмездие настигло и шведский 
разведывательный самолет. Существуют доказательства, что он был сбит: найдены 
останки корпуса с пулевыми отверстиями. Но судьба экипажа так до сих пор и 
неизвестна. Подробностей Стиг не знал, так как в июне 1952 года уже находился в 
США. Но и там был опубликован явно неубедительный и странный комментарий 
шведского военного руководства: «Самолет совершал навигационный полет с целью 
подготовки радиотелеграфистов». Конечно, намерение ясное: ввести массы в 
заблуждение. Однако ироничные и сочувствующие улыбки офицеров американской 
разведки, обсуждавших со шведом этот комментарий, убеждали в том, что подоплека 
дела им ясна и понятна.

Но все это было много позже. А пока Веннерстрем обрел в Советском Союзе свободу,
 малодоступную для членов натовских посольств, и этот факт очень интересовал 
американцев. Почти все поездки общительного шведа давали важную для них 
информацию, которая служила хорошей основой для обмена. Иногда они встречались 
со Стигом накануне его отъезда и подсказывали, на что, с их точки зрения, 
следует обратить внимание. Так произошло и перед запомнившейся ему поездкой на 
Украину.

Они интересовались многими вещами, но когда один из помощников 
военно-воздушного атташе начал говорить о крышах из листового железа, 
Веннерстрем вначале подумал, что над ним просто смеются.

– Вы шутите? – спросил он с оттенком обиды.

Это и вправду звучало невероятно: они хотели знать, по-прежнему ли в 
определенных городах Украины дома крыты торфом, или уже используются крыши из 
листового железа.

– Это не шутка. Дело касается проекта, – начали объяснять американцы, но тут 
разговор был по какой-то причине прерван, и Стиг так ничего больше и не узнал.

Только оказавшись в Одессе, он раскрыл, в конце концов, загадку проекта. 
Отправился как-то взглянуть на городской глазной институт, всемирно известный 
своими уникальными операциями и сияющими витражами окон – и тут неожиданно 
вспыхнуло озарение!

Проект, принадлежавший стратегическому командованию США в Омахе, штат Небраска, 
имел целью создание так называемых радарных карт. Предполагалось, что 
задуманное станет одной из многих важных деталей в кропотливом планировании 
воздушной войны против Советского Союза.

Бомбардировки намеревались проводить с большой высоты, чтобы взрыв атомной 
бомбы не повредил самолет.

Кроме того, учитывали необходимость полетов ночью при плохих погодных условиях, 
когда эффективность ПВО наиболее низка. Рассчитывали, таким образом, на 
навигацию и бомбометание с помощью РЛС. Карты как раз и должны были помочь, 
давая картину на экранах бортовых радаров.

Что же касается крыш, то они хорошо видны на экранах РЛС, если сделаны из 
листового железа. А крыши из торфа дают нулевую видимость. Кое-кто из 
американцев подтрунивал после, что вот, мол, такой смекалистый швед, а не понял 
поначалу столь простой сути. Сам же Стиг считал, что было бы более уместным не 
смеяться, а подумать о последствиях почти невероятной предусмотрительности и 
согласованности, которую демонстрировали американцы. Они использовали любую, 
даже малейшую возможность выиграть войну и этой тотальной боеготовностью 
вызывали чувство, близкое к шоку.

Впрочем, «непонятливость» Стига простиралась еще дальше. Например, он никак не 
мог уразуметь, какие еще предназначения могут быть у радарных карт на Украине. 
Но они имелись. Нечто, требовавшее особых знаний навигации и оказавшееся весьма 
отвратительным, – ведение химической и биологической войны. Самолеты должны 
были летать точно по рассчитанным коридорам над крупнейшей в Европе житницей и 
распылять вещества, уничтожающие урожай.

Узнав об этом изощренном виде оружия, Веннерстрем от души пожелал ему никогда 
не быть использованным. Это пожелание сбылось лишь отчасти: в отношении Украины.
 Но настал час – и другая страна испробовала горькое снадобье химических и 
биологических лабораторий Америки. Многострадальный Вьетнам.

Примечательно, что история с крышами из листового железа снова всплыла 
несколькими годами позже – на сей раз в США, в марте 1956 года. Там, в Абилене, 
военный атташе Швеции полковник Веннерстрем посетил одну из баз стратегических 
бомбардировщиков. Это было сердце Техаса. Маленькие желтые насосы, разбросанные 
по всему полю, высасывали из земли черное золото. Коровы бродили между насосами,
 рассматривали их, недовольные вторжением, и щипали скудную траву.

Самым интересным зрелищем Абилена стали реактивные самолеты Б-7. В то время они 
считались стандартом стратегического бомбардировщика. Шгант 70-х годов Б-52 
тогда еще не успел пройти даже стадию конструкторского бюро.

Специальный тренажер был особой достопримечательностью. Если выбросить 
технические подробности, его можно описать, как устройство, имитирующее полет 
на земле. Все в самолете действовало так, будто он в небе. Идеальная 
конструкция, экономившая полетное время и дававшая неограниченные возможности 
для тренировок. Еще один Б-7 был установлен тут же, в ангаре, и подключен ко 
всем дорогостоящим техническим устройствам тренажера.

Будучи летчиком-профессионалом, Стиг, естественно, вникал во все, даже в 
малопримечательные детали.

– А это что? – Он указывал на залитое водой пространство в носовой части 
самолета.

– Устройство для радарной карты, чтобы тренировать экипаж в навигации и 
бомбометании.

Вот оно! Наконец-то удалось увидеть его в относительном действии. Продолговатый 
бассейн был заполнен водой на несколько дециметров. По дну лентой двигалась 
карта, создавая впечатление, что самолет летит вперед. Ширина карты, 
изготовленной из металлических пластинок различной формы и величины, была около 
метра. Пластинки отражали радиолокационные волны, и на экране бомбового прицела 
возникала картина.

– Какую же роль выполняет вода? – все выспрашивал любознательный швед.

– Позволяет создать более четкое изображение.

– А что делают они? – Кивок в сторону двух человек, возившихся с другой картой.

– Это операторы-картографы. Наносят вновь полученные данные.

Теперь Веннерстрему стало абсолютно ясно, что эта «диковинка» была ничем иным, 
как картой целей Советского Союза. Он подошел поближе. Операторы закрепляли 
маленькие металлические пластинки в местах, помеченных крестиками.

– А это что такое? – последовал еще один вопрос.

– Населенные пункты с крышами из листового железа. Они очень хорошо видны на 
экране радара.

Выспрашивать дальше уже не было нужды…

Эффективность американского стратегического планирования воздушной войны, по 
объективным размышлениям, была достойна восхищения. С помощью радарных карт 
каждый летный экипаж проходил тренировку именно на запланированных для него 
целях. Если бы началась война, пилоты полетели бы с чувством, словно уже делали 
это много раз, и обнаружили бы привычную цель на земле, едва она отразится на 
экране радара. Совсем иное дело, чем лететь в неизвестность.

С другой стороны, никто не знал заранее, где географически находится цель. 
Никаких наименований на карте не было. Имелся только ее номер. А летчики 
«натаскивались» на выполнение своей задачи до полного автоматизма, не имея иной,
 отвлекающей работы.

Нервозность, признаки которой Веннерстрем не раз замечал в Москве, оказалась 
действительно обоснованной.




Глава 14


Было темно, когда самолет вылетел из Москвы. Пункт назначения – Новосибирск. 
Стиг давно вынашивал мысль об этой поездке, но осуществилась она лишь в 1951 
году. Интересная со всех точек зрения, она с самого начала содержала один 
наиболее важный для него пункт: если все пойдет по задуманному плану, можно 
будет попасть на базу промежуточной посадки стратегических бомбардировщиков – 
одну из сенсаций Советского Союза, окруженного завесой секретности.

По обычному расписанию до Свердловска приземляться не предполагалось, но по 
какой-то причине маршрут временно изменили, и один британский военный дипломат 
заранее предупредил Веннерстрема, что будет промежуточная посадка на военной 
авиабазе. Само по себе это не было примечательным. Где угодно имеются 
комбинированные военные и гражданские аэродромы. Но в эпоху «холодной войны»…

Зимняя ночь скоро осталась позади, начало светать, и все окно заалело дивным 
светом. Летели уже над равнинами к востоку от Уральских гор. Через левый 
иллюминатор, чуть ли не вывихивая шею, Стиг все старался заглядывать как можно 
дальше вперед. В Москве никто из контрразведки не помешал ему купить билет. К 
тому же удалось взлететь до того, как расписание вошло в нормальное русло. В 
общем, все шло хорошо. Но швед все еще сомневался в информации англичанина – 
никак не мог поверить такому везению.

Постепенно спустилась облачность. Впереди можно было разглядеть лишь кое-какие 
фрагменты земли. Но Стиг не отрывался от иллюминатора. Неожиданно в тумане 
мелькнули привычно знакомые очертания строений. Сразу после этого самолет начал 
снижаться. Большой аэродром военной авиационной базы! Сколько он их повидал за 
свою жизнь! По причине тумана были зажжены сигнальные огни. Виднелось много 
строений, тянулись ряды ангаров, и среди них – отчетливо проступающая башня 
административного здания. Дальше – запорошенные снегом ряды четырехмоторных 
бомбардировщиков. Англичанин оказался прав.

То, что произошло после посадки, можно было назвать просто идеальным везением: 
оранжевый джип выехал навстречу и показал место парковки – свободное 
пространство между бомбардировщиками. После выхода из самолета все двинулись 
мимо десятка этих красавцев в зал ожидания. Шли медленно – несколько человек 
тащились с багажом, – поэтому было достаточно времени, чтобы понаблюдать.

Советское ядерное оружие еще только зарождалось, никто не знал, насколько 
далеко продвинулись русские. Поэтому было интересно заметить хоть какой-нибудь 
признак, свидетельствующий, что самолеты модифицированы и стали носителями 
атомных бомб.

Взгляд на бомбовые люки в нижней части корпуса ничего не прояснял. И не было 
никакой возможности опознать установку радиолокационных бомбовых прицелов. Зато 
не составляло труда заметить, что каждый самолет снабжен пластмассовым колпаком 
под носовой частью, что говорило о наличии антенны подобного радиолокационного 
прицела. Имелись и другие антенны, но технических познаний шведа оказалось 
далеко не достаточно, чтобы понять их назначение. Поэтому, как только вошли в 
административное здание, он быстро юркнул в туалет. Стекла окон не были 
прозрачными, их намеренно закрасили чем-то белым, но вверху зияла открытая 
форточка. Поставив стул на стол, Стиг залез наверх и начал щелкать «лейкой» с 
телеобъективом, чтобы потом по фотографии изучить антенное оборудование. К его 
великому сожалению, он успел сделать только два снимка, потому что снаружи 
толпой повалили механики и закрыли обзор. Пришлось довольствоваться малым.

Впрочем, ему скоро повезло в другом. Он не раз уже удивлялся тому, как много 
информации «разбазаривают» русские через такие банальные вещи, как карты погоды.
 Это было очевидно слабым местом в их системе секретности. Оказалось, что можно 
легко черпать сведения прямо «со стены». И теперь на такой же карте, висевшей в 
стороне от зала ожидания, Веннерстрема привлек список рассылки, данный в нижнем 
углу, – в основном непонятные сокращения. Но в середине шел ряд названий, на 
которых Стиг задержал взгляд. Там были указаны номер и место какой-то 
дислокации, по-видимому, вновь созданного бомбардировочного соединения. Эта 
деталь показала шведу, что строительство стратегических бомбардировщиков 
продолжается.

Между тем, к его разочарованию, столь познавательное занятие быстро прервали. 
Подошел старшина и прямо перед носом любопытного иностранца снял карту. Не 
грубо или невежливо, а просто с негромким извинением.

Вылета из Свердловска пришлось ждать порядочно. Никаких записей о наблюдениях 
Стиг так и не сделал: в условиях «холодной войны» это было бы слишком 
рискованно. Зато, привольно раскинувшись в кресле, он предался размышлениям…

Увиденное на базе впечатляло. Но успехи американцев заставляли умерить пыл. В 
распоряжении стратегических бомбардировщиков США имелись базы в Европе и Азии, 
с которых легко было достичь любую цель на советской территории и вернуться 
назад. Русские же не располагали базами за пределами своих границ. Была, правда,
 возможность дотянуться до США через Северный полюс и Канаду, но на возвращение 
не хватило бы топлива. С любой точки зрения, такие полеты стали бы 
самоубийственными, а совершить вынужденную посадку в Мексике значило оказаться 
под угрозой интернирования. Но даже такой вариант американцы рассмотрели и 
построили систему ПВО в этом сравнительно малом секторе. В любом случае 
выходило, что американцы по-прежнему остаются застрельщиками и лидерами в 
«холодной войне». Русским же приходится изо всех сил тянуться, чтобы 
противостоять угрозе.

В конце концов, мысли Веннерстрема снова вернулись к информации, полученной из 
карты погоды.

В Стокгольме, куда я вырвался ненадолго после поездки в Сибирь, один из моих 
начальников очень заинтересовался сведениями и хотел услышать подробности. Он 
был генералом и, кроме того, моим другом. Имени называть не буду, так как не 
хочу подрывать чью-либо репутацию и причинять неприятности.

Я рассказал о посадке на русской авиабазе и назвал номер одного нового 
соединения бомбардировщиков. Но только номер. И, как бы между прочим, заметил:

– Подробности о дислокации у меня записаны в Москве, но я не успел сделать 
географическую привязку. Вернусь – сделаю.

Выбросив этот разговор из головы, я больше не думал ни о картах, ни о том, что 
атомные авиабазы в Советском Союзе относились к первоочередным целям 
американских бомбардировщиков. Но тем более неожиданный повод для раздумий 
возник, когда я возвратился в Москву.

– Тебе удалось получить секретные сведения! – услышал я вдруг похвалу от моих 
американских коллег.

После настойчивых расспросов стало ясно, что за этим крылось. Вскоре после моей 
беседы с генералом его посетил американский офицер. Не их военно-воздушный 
атташе в Стокгольме, а кто-то другой. Я даже узнал, когда состоялась эта 
встреча. Генерал рассказал о нашем разговоре и выболтал «гостю» номер нового 
соединения бомбардировщиков.

В результате детальный доклад с указанием моего и генерала имен был отправлен 
из Стокгольма в американский разведывательный центр в Висбадене, а оттуда в 
московское посольство США, где задачей их военных стало получение уже полной 
информации. Другими словами, им было нужно место дислокации. Существование 
соединения оказалось для них не меньшей новостью, чем для меня. Вскоре они 
узнали название этого места, оно находилось где-то между Москвой и 
Архангельском. И я зрительно представил, как появляется новый круг на карте 
целей. Признаюсь, какая-то тень неудовольствия промелькнула в тот момент в моем 
сознании.

Было интересно, как отреагирует генерал, если узнает, что его имя циркулировало 
по отделам американской разведки. «В следующий мой приезд ему придется узнать»,
 – решил я. И заранее радовался, предвкушая эту нелицеприятную встречу.

Она наступила, но по прошествии некоторого времени. Разумеется, генерал ни о 
чем не подозревал. Мы поздоровались и болтали довольно долго, прежде чем я 
нанес удар:

– У меня к тебе вопрос, который может показаться странным. Надеюсь, ты не 
обидишься?

Он выглядел удивленным.

– Был ли у тебя в гостях такого-то числа (тут я назвал точную дату) 
американский офицер? Не военно-воздушный атташе, а… другой?

Он, конечно, не помнил, но быстро узнал, позвонив секретарю.

– Был.

– Признаюсь, я никогда его не встречал. Но хочешь, перескажу сейчас, что ты 
говорил ему в тот раз?

Он был само непонимание.

– Ты говорил, что я побывал в Стокгольме и доложил о неизвестном прежде 
советском соединении бомбардировщиков. Ты даже назвал номер соединения и 
отметил, что я не помню места, но что оно записано в моих бумагах в Москве.

– Ради бога… где ты узнал об этом?

– В Москве, – ответил я после драматической паузы.

– Но… как? – Он побелел от гнева. – Это какая-то чертовщина! Я дал ему сведения 
доверительно, абсолютно не предполагая, что мое имя будет где-нибудь 
фигурировать! Проклятый американец…

– Доклад на манер великих держав, – пояснил я. – Там нет того, что мы 
вкладываем в понятие «доверенное лицо». Там не признается ни анонимность, ни 
доверительность.




Глава 15


Довольно острый этап московской жизни, названный Веннерстремом периодом 
«поисков атомных целей», после поездки в Сибирь приблизился к своему завершению.
 Пребывание внутри «железного занавеса» привело его к решению новых задач, 
сообразных с более спокойным отрезком времени, который был окрещен «ракетным». 
Хотя охотнее Стиг назвал бы его эпистолярным периодом, поскольку методы работы 
изменились. Кто-то, стоящий выше Петра Павловича, решил, что агент сам должен 
теперь писать отчеты и вести все необходимые записи.

– Почему? – допытывался швед.

– В работе с тобой мы входим в нюансы настолько тонкие, что хотели бы все, что 
ты говоришь, иметь перед глазами, чтобы сравнивать и обсуждать, – обтекаемо 
отвечали «хозяева».

Вначале Стиг был настроен скептически, тем более что писать отчеты ему 
предложили на английском. С его точки зрения выглядело так, словно Петр 
Павлович ведет дело к тому, чтобы в будущем перепоручить агента Сергею.

На практике же все оказалось наоборот: на встречи почти всегда являлся он, а не 
Сергей. И швед, в конце концов, поверил объяснениям. Особенно когда Петр стал 
приходить с магнитофоном, чтобы записать дополнительные комментарии к тем 
письменным донесениям, которые уже были представлены.

В работе с «целями бомбардировок» все казалось очевидным и конкретным. Теперь 
же задачи стали более расплывчатыми. Результат в большой степени зависел от 
способности Веннерстрема составлять и формулировать свое мнение. Советская 
разведка хотела знать, как много известно американцам о развитии русского 
ракетостроения и как они оценивают его перспективы. Стиг писал очень подробные 
письменные донесения, стараясь предварить любые вопросы и тщательно обосновывая 
все свои выводы и предложения. Резюме вырисовывалось весьма примечательное: 
выходило, что американцы знали все самое существенное и все совершенно 
правильно оценивали. Похоже, их каналы действовали исправно и регулярно.

«Советский Союз, по мнению американцев, изрядно отстает в военном отношении. 
Самолеты США значительно превосходят в технике. Конечно, русские строят свои 
стратегические бомбардировщики, но делают это хуже и медленнее. Они больше 
работают на будущее, все вкладывая в стратегическое ракетное оружие с ядерным 
зарядом. Стремятся догнать США и, таким образом, создать желаемый баланс сил. 
Ракетная техника давно стала традиционной русской специализацией. Кроме того, у 
них есть все, чего достигли немцы во второй мировой войне. Так что предпосылки 
очень благоприятные: ядерный заряд русские могут создать быстрее, чем сами 
ракеты. Исследовательская работа в целом займет не больше десяти лет».

Вот в такой примерно краткой форме можно изложить содержание около десяти 
письменных донесений Веннерстрема. Насколько они соответствовали докладам 
других источников, об этом он мог только догадываться.

Американцы в те дни хорошо осознавали свое военное превосходство. Звучали 
агрессивные высказывания «ястребов» среди военных и дипломатов – все это 
производило на меня грустное впечатление. Так обстояли дела не только в Москве, 
но и в Стокгольме, Хельсинки, Париже, Висбадене, который я однажды посетил, и 
на Ривьере, где я проводил отпуск.

– Нам следует нанести удар первыми, чтобы не было слишком поздно! Превентивная 
война всегда предпочтительней…

Было невесело, а иногда даже и страшно, когда я слышал высказывания такого рода 
от лиц, занимающих высокие и ответственные посты. Мне виделось, как «ястребы» 
завоевывают положение, как их настроения претворяются в действия: 
преувеличенная травля коммунистов и других инакомыслящих, преувеличенное 
восхваление «свободного мира» во главе с борцом за демократию – США.

Несмотря на то, что я ценил американских коллег в личном плане, моя оценка 
действий их государства стала падать. Трудно, пожалуй, даже невозможно было 
смотреть на Советский Союз как на пугало, хотя мои представления шведского 
офицера в течение десятилетий исходили из похожих позиций, и я помнил все 
военные игры и учения. Пусть даже кто-то и упрекнул бы, что я 
«переориентировался» в результате постоянного общения с Петром Павловичем. 
Пусть даже так, этот упрек еще можно было принять, но признать, что угроза 
исходила от Советского Союза, я никак не мог – это было бы ложью.

Незадолго до описываемых событий в американском посольстве в Москве появился 
новый военно-воздушный атташе – полковник Фрэнк Б. Джеймс. Весьма дипломатичный 
и корректный, он в паре со своей элегантной женой очень оживил общественную 
жизнь дипкорпуса. И если и выглядел молчаливым, «трудным» с моей точки зрения, 
то это, скорее всего, объяснялось его благоразумием и рассудительностью, что 
особенно подчеркивали некоторые его комментарии, один из которых мне 
запомнился:

– Слишком много болтают и пишут о третьей мировой войне. И делают это 
безрассудным и рискованным способом. Нет ни одного ответственного политика, 
который хотел бы войны. Она может возникнуть только из-за предвзятых, досадно 
неправильных оценок намерений противника. Такой предвзятости и должны 
препятствовать разведывательные службы обеих сторон.

Я запомнил эти слова потому, что спустя некоторое время услышал почти то же 
самое от Петра Павловича. Мы тогда уже перешли к новому этапу наших отношений, 
который правильнее всего было бы назвать периодом «рассуждений». Он начался, 
когда Петр Павлович прямо подтвердил, что американские оценки оказались 
объективными.

– Нам предстоит длительная «холодная война», – резюмировал он и назвал 
десятилетний срок вполне реальной цифрой.

– Мир во всем мире, – он впервые употребил этот пропагандистский термин, – 
обречен находиться в опасности. И не будет гарантированным, пока не возникнет 
баланс сил между США и Советским Союзом.

Я подумал о тех миллиардах, которых будет стоить новая гонка ракетного и 
атомного вооружения. А также о том, что после достижения этого пресловутого 
баланса новое оружие никогда не будет использовано. Какая невероятная 
бессмысленность!

А Петр Павлович продолжал свои рассуждения: – Бомбардировщики США находятся в 
такой высокой степени готовности, что мы постоянно живем под угрозой «нажатия 
кнопки». Любая ошибка в политической оценке с нашей стороны может немедленно 
привести к катастрофе. Жутко даже думать, что в такой ситуации недостаточно 
эффективная разведка может стать причиной конфликта. Понимая это, я должен 
организовывать и продумывать каждый шаг. Необходимо иметь здравомыслящих людей 
на всех уровнях любого стратегически и политически важного места.

На посту военного атташе в Москве полагалось находиться не больше трех лет. 
Конечно, не стоило и надеяться, что это правило изменят ради меня. Трехлетняя 
командировка приближалась к концу, и это беспокоило Петра: он не хотел 
расставаться, всячески доказывая, что будет нуждаться во мне и после ее 
окончания. Аргументировал он это тем, что разведка и шпионаж приобрели 
главенствующую роль в «холодной войне» и являются важнейшим фактором сохранения 
мира.

Конечно, он был прав. Я думал точно так же. Но беспокоился он напрасно. У меня 
не возникало мысли выйти из игры: я был слишком захвачен большим международным 
спектаклем и своим местом за его кулисами, чтобы уступить это место кому-либо 
другому. Хотя из осторожности и не говорил ничего подобного. Кроме того, я 
впервые увидел что-то похожее на моральное оправдание моей скрытой от окружения 
роли.

Находились «проницательные» люди, которые после судебного процесса 1963–1964 
годов характеризовали мою метаморфозу термином «промывка мозгов», который можно 
толковать по-разному. Однако любое толкование выглядит поверхностно по 
сравнению с точным анализом Петра Павловича, видевшего и знавшего мою роль 
изнутри. «Проницательные» же люди со своим, вероятно, проамериканским напором 
именно в «промывке мозгов» усматривали единственно возможное объяснение, почему 
человек моего происхождения и жизненного пути решил занять в «холодной войне» 
позицию против США.

Наверно, в то время мой выбор выглядел странным. Но я всегда был против того, 
чтобы находить непонятному слишком простые и хлесткие объяснения… Сам я не могу 
оценивать все так однозначно. Полагал и полагаю, что принадлежу к тем немногим, 
кто действительно мог видеть обе стороны медали. Короче говоря, мне было ясно, 
как думали и действовали антиподы. И сравнение тут было далеко не в пользу США.

Мою работу в Москве Стокгольм находил удовлетворительной. 1 июня 1951 года мне 
было присвоено звание полковника. Неожиданно, но приятно: значит, я восстановил 
кое-что из утраченного престижа. Вырисовывалась довольно ясная перспектива: 
идти по линии службы в атташате.

Но присвоение звания, к сожалению, устанавливало и четкий предел в дальнейшем 
продвижении: пенсионный возраст начинался с пятидесяти пяти лет. Этот факт не 
мог не повлиять на мои действия за «железным занавесом». Оставалось еще лет 
десять, но мысли уже занимал неизбежный вопрос: что делать после? Иногда, когда 
Петр утомлял меня своими рассуждениями, я снова возвращался к этому. 
Неудивительно, что в конце концов мне в голову пришла идея, которая теперь 
выглядит поистине ужасной.

«Почему не воспользоваться ситуацией? – думал я. – Избежать всей этой путаницы 
с фирмами и предпринимателями при получении будущей работы и решить проблему 
занятости уже теперь. Разве это не реально?» Мое положение было достаточно 
прочным, чтобы получить примерно то, чего я хотел. Особенно после присвоения 
звания полковника, которое Петр Павлович, имея в виду возможности контактов, 
воспринял как большой шаг вперед.

Я знал, что в советской разведке существовала особая форма службы по контракту. 
Сергей как-то говорил, что он на особой службе, которая дает право на пенсию.

Мне тоже захотелось заключить такой контракт – с условием в отношении пенсии. 
Моя фантазия разыгралась. В будущем можно было бы осесть в каком-нибудь удобном 
месте в Европе. Вспоминать всю свою напряженную жизнь, состоявшую из ярких, а 
порой и весьма рискованных событий – в конце концов, разве я не заслужил 
спокойную, обеспеченную старость?

Сейчас я пишу эти строки с острым чувством нереальности. Кажется, что не о себе,
 а совсем о другом человеке. Как я мог оказаться до такой степени захваченным 
шпионской горячкой? Пусть даже перипетии «холодной войны» и внушали мне чувство 
морального оправдания! В последние годы я много раз спрашивал себя, был ли 
тогда действительно в полном умственном здравии? Не это ли «проницательные» 
люди называли «промывкой мозгов»? Обладал ли Петр Павлович разновидностью 
какого-то гипнотического влияния на меня? Вообще, что со мной происходило?

Нет никакого смысла рассуждать о том, чего уже не изменишь… Я подписал контракт,
 который и определял мои действия вплоть до горького конца.

По мере того как шло время, росло и мое чувство ответственности по отношению к 
организации, которой я принадлежал. Это легко понять. Я утратил ответственность 
по отношению к своей стране и своему роду войск. Я утратил ответственность по 
отношению к своей семье: глава семьи не должен подвергать себя и ее такому 
риску. В духовном мире человека образуется брешь, когда он растрачивает 
моральные ценности. Теперь у меня оставалась только одна ответственность. 
Вернее, неизбежность…

Накануне подписания контракта пришло письмо из Стокгольма. Его содержание стало 
для меня сенсацией: я должен был занять пост военно-воздушного атташе в 
Вашингтоне. Это означало полнейший переворот в моих личных планах. Что же 
касается Петра Павловича – он достиг исполнения своей мечты. Моя роль в Москве, 
как он резюмировал, была фактически сыграна. Настало время для работы за 
рубежом. И что могло быть лучше?..

Я помню почти каждую минуту того дня, когда подписал контракт. Большей частью 
из-за того, что пережил массу неприятностей. К тому времени я жил в отдельном 
особняке. Шведское посольство получило в свое распоряжение новое помещение на 
Садовой, и при распределении жилья особняк достался мне.

Как я уже писал, итальянский посол обещал продать мне свой старый автомобиль. 
Теперь я стал владельцем допотопного «бьюика». В то необычно холодное и снежное 
утро он стоял во дворе. До встречи с Петром Павловичем оставалось три часа, и у 
меня не было других дел, кроме как поехать в шведское посольство. Там мне 
должны были обслужить и помыть машину.

Даже в условиях русской зимы я научился запускать двигатель после того, как 
машина простояла ночь на морозе. Во-первых, брезент или войлок на капот, 
во-вторых, паяльную лампу на двигатель. Лампы были специально сконструированы, 
чтобы давать достаточно тепла. Кроме того, они были дешевыми. Но в то утро 
определенно ничего не помогало. Двигатель не хотел запускаться.

Я обратился за помощью к милиционеру, который стоял на посту перед нашим домом, 
потому что в двух подъездах жили дипломаты. Он помог мне толкнуть автомобиль. И 
сам он, и несколько собравшихся вокруг пешеходов были очень благожелательны, 
что вообще характерно для простых людей. Когда двигатель запустился, один из 
них крикнул мне вслед:

– Купи русскую машину и не будешь иметь проблем!

В определенной степени он был прав. Русские автомобили действительно необычайно 
прочны и удобны в зимних условиях.

Я развернулся на широкой Садовой и остановился у аптеки купить какую-то мелочь. 
Запарковался очень глупо, позади грузовика, стоявшего на подъеме. Выйдя из 
аптеки, я увидел, что грузовик сполз по обледеневшей дороге, воткнулся в перед 
моей машины и разбил ей фару. Двое русских стояли рядом, готовые чуть ли не 
заплакать.

– Дорогой, только не зови милицию! У меня талон без проколов, – взмолился один 
из них.

– Поехали в наш гараж, – предложил другой, – в момент поставим тебе новую фару.

Мы укатили далеко за город. Удивительно, но и вправду нашлась фара, которая 
подошла точно. Как и многое в Советском Союзе, она была копией американского 
стандарта.

После того как добрался наконец до посольства, я уже был в цейтноте: пришлось 
взять такси, а затем почти бежать, чтобы соблюсти привычную секундную точность.

…И вот мы снова сидели за столом. Контракт содержал несколько необычных пунктов.
 Согласно одному из них, мое положение приравнивалось к должности 
генерал-майора. Объяснение этому выглядело еще более необычным. Где бы я ни 
находился, чем бы ни занимался, никто, кроме меня и Петра Павловича, не должен 
был знать о содержании моих докладов, которые предписывалось посылать только в 
непроявленной пленке. Вполне могло случиться, что какой-нибудь военный атташе в 
звании генерал-майора окажется на связи, и чтобы последний не чувствовал себя 
обиженным, мне и была присвоена аналогичная должность. Хороший пример 
бюрократии и внутреннего положения за «железным занавесом».

Во время судебного процесса газеты под крупными броскими заголовками трубили о 
том, что я был генерал-майором Красной армии. Может, это и помогало при 
распродаже недельного номера, но искажало факты, ибо существует большая разница 
между званием и служебным положением.

Согласно другому пункту нашего договора, я обязывался, как и прежде, соблюдать 
умеренность в употреблении алкоголя и проводить физические тренировки в 
«нормальном объеме». Такого я не ожидал: очевидно, русские предпочитали иметь 
трезвых и крепких шпионов.

Не был пропущен и обещанный Сергеем «пенсионный» параграф. Генерал-майорская 
пенсия должна была выплачиваться в желаемой мной валюте.

Следовало бы ощутить удовлетворение, ведь осуществилось то, к чему я стремился. 
Но вместо этого у меня впервые возникло отталкивающее предчувствие 
надвигающихся несчастий. Пришлось сделать глоток минеральной воды. Прогнав 
дурные мысли, я стал читать дальше.

Был там еще один любопытный пункт: «Требуемые должностные суммы выдаются 
местным посредником без расписки». Из разъяснений я узнал, что посредник 
сообщает в Центр о выплатах, которые он делал «Орлу», а я сообщаю Петру 
Павловичу, сколько получил. Таким образом и осуществляется контроль. Кроме того,
 я должен был сообщать, какую часть соответственно составляли расходы групп А и 
Б.

К группе А относились затраты на технические материалы (например, для 
фотографирования), поездки, подарки, взятки, приглашения и т. д. Под группой Б 
подразумевались расходы на собственные нужды. Как правило, они были 
незначительными. Если не принимать во внимание пенсию, экономические выгоды не 
были движущей силой моих действий. В Центре уже успели изучить характер «Орла» 
и, возможно, поэтому доверяли ему все больше и больше.

Естественно, я не мог демонстрировать расточительность ни в семье, ни тем более 
за ее пределами. Не следовало возбуждать подозрений. В принципе, я вообще не 
хотел иметь расходов. И объяснялось это условиями еще одного параграфа: от 
невостребованных денег, выделяемых «на личные расходы», отчислялась оговоренная 
сумма и прибавлялась к моей будущей пенсии. Таким образом, я был заинтересован 
в экономии расходов группы Б.

К слову сказать, я так и не воспользовался этими средствами вплоть до 1963 
года: «провалился» прежде, чем мне успели что-либо начислить. «Основательно 
обманутый русскими» – так писали обо мне газеты. Но я считаю иначе. Организация,
 в которой я работал, обладала всеми признаками глубоко разветвленной 
бюрократии с четким уставом и правилами. В ней не царили законы гангстерской 
банды. Поэтому речи о надувательстве быть не могло.

Существует неписаное правило, хорошо известное всем агентам и шпионам. Тот, 
кому не повезло, после «провала» в большинстве случаев становился вдруг чужим 
для своих работодателей. Я искал подтверждение этому в моем контракте, но 
ничего подобного там не было. Более того, в самом последнем пункте обнаружилось 
следующее: «В случае потери связи контракт продолжает действовать автоматически 
в течение пяти лет со дня последнего контакта с Центром». Предполагалось, что 
если я «выйду из игры» или разные политические обстоятельства помешают мне 
установить контакт с Центром – в этом случае мой контракт прекращает действие 
лишь в июне 1968 года.




Глава 16


Как образно определил Петр Павлович, Веннерстрем должен был теперь «рыскать по 
свету подобно одинокому волку», в соответствии с собственными возможностями и 
намерениями. Иными словами, его отпускали в свободный поиск. А для этого 
требовалась подготовка.

Суть давно обговорили. Стиг должен был стать одним из многих наблюдателей, 
разбросанных по всему миру. В его задачи входило докладывать о 
военно-политических и военных изменениях, а также действиях, которые могли бы 
привести к рискованным или ошибочным заключениям в стане противника. 
Благословение Петра выглядело примерно так: «Эта работа послужит проверкой 
всего интеллектуального багажа, который ты приобрел благодаря образованию, 
опыту и способности анализировать.

Правда, едва успев благословить, он снова поверг шведа в изумление, как бывало 
уже много раз. Наверно, ему это просто нравилось.

– Просмотрел один твой документ, – небрежно обронил он и, к неслыханному 
удивлению агента, протянул написанную от руки копию его свидетельства о высшем 
образовании, полученном в Стокгольме в 30-х годах.

– Господи… откуда это у тебя? – изумился тот.

– Не имею ни малейшего представления. Может, ты по молодости показывал его 
кому-нибудь из наших парней?

Стиг не помнил ничего подобного, и это выглядело более чем странно! Он даже 
устыдился: неужели у него бывали прежде такие приступы хвастливости? Маленький 
клочок бумаги поверг его в смущение, однако оценки порадовали. Причем высокие 
баллы отмечали успехи и в технических дисциплинах. Именно это и подчеркнул 
Петр:

– Есть хорошая идея, чем тебе заняться в США.

Стиг понял, что он имел в виду. В Советском Союзе задачи технической разведки 
выдвигались на первый план. Если бы русские инженеры могли использовать 
иностранные формулы, идеи и результаты исследований, то удалось бы сэкономить 
время на пути достижения баланса сил, достижения гарантии мирного 
сосуществования с США.

– Думаю, помимо основного задания, ты мог бы решать и некоторые задачи 
технического плана.

– Тогда нужно получить подробный инструктаж от компетентных инженеров, – 
заметил агент.

Но Петр предупреждающе поднял руку:

– Даже необходимо! И уже организовано. В нескольких кварталах отсюда ждут три 
инженера: они готовы помочь.

Попутно договорились, что будущие донесения по техническим вопросам должны 
обозначаться специальным кодом, чтобы Петр мог сразу же определять: это для 
него. А катушки с пленкой направлять прямо к инженерам.

Три русских инженера прибыли через десять минут, и для Веннерстрема их общество 
превратилось в тяжелое многочасовое испытание. Серое вещество бедного агента 
спало беспробудным сном, когда дело касалось точных технических терминов и 
деталей. Кроме того, у него, как назло, кончились сигареты…

Позже, вернувшись в посольство, он с тревогой отметил, что впервые нашелся 
любопытный, заинтересовавшийся его долгим отсутствием. Но в то время было еще 
легко оправдаться посещением одного из коллег-дипломатов.

В следующую встречу Петр не повез шведа на конспиративную квартиру. Вместо 
этого они отправились в ветхий, обреченный на снос квартал за гостиницей 
«Националь». В глухом дворе оказался подъезд, а в нем – спуск в подвал. Это 
была какая-то «служебка», одна дверь была не заперта, и они вошли, а затем 
спустились по лестнице под землю. Там оказалась единственная комната.

В ней Веннерстрем увидел магнитофоны, наушники и одетого в гражданское человека,
 выглядевшего страшно недовольным. Шведу не надо было объяснять, где они… Явно 
в центре прослушивания. Но вот зачем?

– В США подобными вещами тоже занимаются, – заметил Петр. – И сейчас тебе на 
практике покажут, как этого избежать.

Недовольный пригласил их сесть и надеть наушники. На столе перед ними лежали 
аккуратно выполненный план одного из номеров гостиницы «Националь», хронометр и 
расписание. Часы на стене показывали 10.20.

В 10.30 кто-то в номере начал читать газету, и Петр запустил хронометр.

– Он сидит на этом стуле, – ткнул в план недовольный. Слышимость была отличная.

– Теперь пересел сюда, дальше от микрофона. Слышно стало слабее, но по-прежнему 
отчетливо.

– Включил приемник на нормальную громкость. Чтение уже невозможно было 
разобрать. А недовольный продолжал объяснения:

– Вот он снова сел на стул у микрофона. Слышалось лучше, но все еще 
неразборчиво…

И так далее. Тренировались по расписанию, утомительно и долго. Уходя из подвала,
 Веннерстрем был выжат как лимон. Однако ему хватило чувства юмора, чтобы 
подумать: «Ну, уж если сейчас я не полностью обучен – значит, Бог обделил меня 
сообразительностью».

И вслед за улыбкой пришло неожиданное открытие: определенные микрофоны, 
установленные, например, в посольстве, вполне могли использоваться для обратной 
связи. Ничего удивительного, если их имела русская прислуга. Хотя, судя по 
ценности, вряд ли эта аппаратура – расхожая.

Стиг вообще сомневался, что установка микрофонов оправдывает себя – слишком 
много запретов и трудностей. Но, вспомнив пленку, прокрученную как-то Сергеем, 
и ее компрометирующее содержание – пришел к выводу, что определенные результаты 
это все-таки дает.

Вопреки ожиданиям, русские открыли Веннерстрему не так уж много технических 
новшеств советской разведки. Научили, например, обращению с батарейным 
радиоприемником. Симпатичный, карманного размера, он был закуплен в США, а 
затем переделан так, что мог действовать как передатчик. По мнению шведа, это 
устройство оказалось просто гениальным. Миниатюрная ручка вынималась, 
переключая приемник на сеанс передачи, а потом использовалась как ключ при 
отстукивании азбуки Морзе.

– Как кстати, что я учился работать на телеграфе! Правда, очень давно, – 
заметил он как-то в разговоре с Петром.

– Это нам известно…

Русский улыбнулся и снова взглянул так, будто ему нравилось преподносить 
сюрпризы. Неважно какие, лишь бы они удивляли самолюбивого агента.

– Ты получишь такой же приемник, как только прибудешь в США, – пообещал он 
примиряюще.

После этого Стигу пришлось еще тренироваться с миниатюрным фотоаппаратом, легко 
умещавшимся в сжатой ладони. Он делал поразительно хорошие снимки и был на 
редкость нечувствительным к расстоянию и освещению. Веннерстрему позволили 
сфотографировать документы, разложенные на столе, и через несколько дней 
показали результат. Снимки превзошли все ожидания.

– Это наша последняя модель, – похвастался Петр и показал фирменный знак: 
изготовлено рижской фабрикой. Фотоаппарат агенту отдали сразу, предложив 
захватить его с собой.

Покидая Москву в январе 1952 года, Веннерстрем вздохнул с облегчением. 
Измученный бесконечными делами, инструкциями, тренировками, прощальными 
приемами и приглашениями, а также вставшей уже поперек горла общественной 
жизнью дипломатического корпуса – он не мог дождаться отъезда. Впрочем, 
несмотря ни на что, Стиг был доволен. Предусмотрительный Петр Павлович 
добровольно оборвал все контакты с середины декабря. И это было очень кстати. 
Видимо, военного атташе Швеции ценили больше, чем он предполагал: около 
пятидесяти человек собралось на Ленинградском вокзале, чтобы попрощаться. 
Дипломаты толпой стояли на перроне и ждали отправления «Красной стрелы». 
Большей частью американцы, не подозревающие ничего плохого…

Вернувшись в Стокгольм, Веннерстрем не стал расслабляться, безотлагательно 
начав готовиться к своей новой миссии. Он уже был наслышан, что шведский 
военно-воздушный атташе в Вашингтоне имел дополнительные обязанности по закупке 
военных материалов для нужд ВВС. Но каково же было его недоумение, когда 
выяснилось, что в родной столице это рассматривали как его основную 
обязанность! Не принимая в расчет, что обязанность эта была связана с 
определенными трудностями.

В вооружающемся западном мире главным поставщиком оружия были американцы. Они 
предлагали самые современные виды, пользующиеся большим мировым спросом. Даже в 
Швеции стало ясно, что темпы вооружения невозможно сохранить без новых закупок 
в США. Между тем шведская политика свободы от военных союзов изрядно тормозила 
товарообмен.

Американские власти строго соблюдали формальности, когда речь шла об экспортных 
лицензиях, и требовали в качестве основы определенный договор. Различными 
путями шведы давно уже пытались найти с ними общий язык. Частично это удавалось,
 и доказательством стала закупка сверхсекретного оборудования для «ДС-3». 
Остается тайной, что получили американцы взамен этого оборудования, но, должно 
быть, нечто заманчивое, иначе не поступились бы своими принципами. Были 
подписаны также и другие договоры с государствами, которые не являлись 
союзниками и потому обобщенно назывались «дружественными нациями».

В те дни Швеция как раз заключила один такой договор, окруженный большой 
секретностью. Официально он именовался «перепиской». Это вполне соответствовало 
действительности, поскольку имелись встречные «письма» шведского МИДа и 
американского госдепартамента.

Но, находясь в Стокгольме, Веннерстрем еще не подозревал, что секретность эта 
была всего лишь тактикой страуса, прячущего голову в песок. В один из дней 
тогдашний начальник материально-технического снабжения ВВС генерал-майор Бенгт 
Якобссон, по кличке «Кислый Якоб», вызвал его и изложил суть дела, не забыв 
упомянуть, что оно – тайное.

– Эта «переписка» и станет основой вашей новой деятельности, – сказал он в 
заключение.

– Но засекреченные «письма» мало мне помогут. Американский госдепартамент 
держит их в своих архивах. А мне нужно, чтобы они работали. Их существование 
должно стать фактом для всех, с кем я буду иметь дело, – возразил 
раздосадованный Веннерстрем.

– Не знаю, как американцы организуют это формально. Главное, что у тебя есть на 
что сослаться, – закрыл дискуссию генерал. И перешел к следующему наставлению, 
показавшемуся Стигу и вовсе уж комичным, поскольку прозвучало оно почти слово в 
слово с тем, что Петр Павлович давал в Москве:

– Помимо основной обязанности, ты должен уделять внимание и технической 
разведке.

Стиг не удержался от улыбки, но генерал, к счастью, не заметил этого.

– Нам есть что позаимствовать у США. Пока ты здесь, дома, обойди инженеров в 
отделах и выясни, какие технические разработки наиболее важны на сегодняшний 
день.

Когда все, что нужно, было наконец рассмотрено и выяснено в Стокгольме, 
Веннерстрем уже предвидел, что в США его ждет разнообразная и обширная работа. 
В его распоряжении должны были находиться два помощника, один – с экономическим 
образованием, для операций по закупке, другой – для технической разведки. Кроме 
того, военному атташе полагалось иметь трех секретарей. С точки зрения крупных 
держав, это было, очевидно, не так уж много, но для маленького государства – 
очень большая роскошь.

Вступив в Гетеборге на борт корабля «МС Кунгсхольм», принадлежащего компании 
шведско-американской линии, полковник Веннерстрем 1 марта 1952 года отплыл в 
США.

Путешествие было таким, как и ожидалось: цепь празднеств, коктейлей, что 
поневоле напоминало былую жизнь дипломатического корпуса. Стиг разнообразил 
впечатления одинокими прогулками на палубе: дышал свежим ветром Атлантики и 
вспоминал о прежних днях службы на флоте, тогда – в значительно более 
спартанских условиях.

Говор плыл над фарватером, когда корабль вошел в нью-йоркскую гавань. И нужно 
было почти полностью ослепнуть, чтобы не заметить статую Свободы, возвышавшуюся 
над горизонтом с факелом, поднятым к облакам. Тогда, в начале шестидесятых, все 
сопутствовало победному шествию США в западном мире.

Война в Корее на практике была американским делом, но в политическом смысле она 
велась под эгидой ООН с благословения, так сказать, всего мира. США считались 
бастионом демократии, их престиж «ведущей нации свободного мира» был огромен. 
Именно это символизировала статуя Свободы, вырастая до гигантских размеров по 
мере сокращения расстояния. Но Веннерстрему казалось, что он видит и оборотную 
сторону – не станет ли этот престиж очередным миражом человечества?

На шведа, жителя тихой страны, никогда не видевшего Нью-Йорк, многомиллионный 
город произвел ошеломляющее впечатление. Как, вероятно, и многие другие, он 
вдруг проникся чувством собственной ничтожности. И даже давая первое интервью 
шумной прессе, Стиг не почувствовал себя намного значительней.

Поезд, мчавшийся позже в Вашингтон, пересекал один огромный территориальный 
район за другим. А Веннерстрем все думал и думал… Его мысли перескакивали с 
одной важной темы на другую. И наконец остановились на технической разведке. 
«Мелкие предприниматели» в американском понимании – это те, кто имеет на своих 
предприятиях не более трехсот человек. Едва ли там скрывается горячо желаемая 
техинформация. Скорее всего, она скапливается в сейфах промышленных гигантов, 
разбросанных по огромной стране. Как же вести себя, чтобы получить туда доступ? 
Какие необходимы контакты? Способен ли военный дипломат вообще справиться с 
таким делом?

Когда в Вашингтоне Веннерстрем вышел из шикарного пульмановского вагона, его 
встречал помощник военно-воздушного атташе. А по прибытии в посольство в пустом 
кабинете ждал освободившийся стул-, предшественник уже покинул США. Опустившись 
на этот стул, Стиг ощутил вдруг себя неким вопросительным знаком.




Глава 17


Первым по значению событием после приезда в Вашингтон стало посещение 
штаб-квартиры министерства обороны – Пентагона. Веннерстрем должен был 
представиться официально, приступив таким образом к выполнению обязанностей 
военно-воздушного атташе. Впечатление от размеров страны после Нью-Йорка 
нисколько не уменьшилось, оно даже выросло, когда он вступил в огромный 
лабиринт пятигранника.

Стигу надо было отыскать департамент, занимавшийся иностранными военными атташе.
 Он разделялся на три самостоятельных отдела, по одному на каждый вид 
вооруженных сил. Аккредитование шведского атташе было двойным – как при ВВС, 
так и при ВМС. Разумеется, от его страны уже был представлен военно-морской 
атташе, но поскольку американская морская авиация существовала самостоятельно, 
военно-воздушному атташе также необходимо было аккредитоваться при ней. Таким 
образом, уже на старте агент Москвы получил пропуска сразу в два отдела.

Первым из его «опекунов» в отделе ВВС стал полковник Роберт Джонс. Он 
запомнился Стигу потому, что с его легкой руки начались удивительные везения.

Дома, в Стокгольме, в разговорах с руководством Веннерстрем не раз возвращался 
к вопросу «о переписке», которая должна была составлять основу его действий по 
закупкам. Генерал Якобссон, как упоминалось ранее, предупреждал, что не знает, 
как это дело организовано в США. Так вот, по странному стечению обстоятельств, 
именно по этому пункту полковник Джонс дал Стигу первую исчерпывающую справку.

В Вашингтоне никаких разговоров об «обмене письмами» не вели. Речь сразу зашла 
уже о договоре между США и Швецией. Государственный департамент, то есть 
американский МИД, присвоил этому договору очень привлекательное для шведов 
название, которое, по существу, развязывало руки в работе по закупкам. Этого 
Стиг никак не ожидал. Наверняка, не ожидали и в Стокгольме, но благодаря такому 
везению он почувствовал, что неожиданно овладел ситуацией. Особенно радовало, 
что название договора могло толковаться как угодно, а не только в тесной связи 
с закупками военных материалов.

Госдепартамент организовал издание специальной брошюры. Ее текст включал и 
пресловутые «письма». Это был совершенно открытый документ, который рассылался 
многим военным и промышленным организациям и, кроме того, был зарегистрирован в 
ООН как международный договор. Полковник Джонс, заботясь о нуждах Веннерстрема, 
любезно вручил ему целую кипу этих брошюр.

– Договор вам пригодится! У нас вы могли ссылаться на него, поскольку мы знаем, 
о чем речь. Но многие другие не знают. Показывайте его, рассказывайте! Особенно 
когда дело будет касаться закупок. Если нужно, мы можем обеспечить любое 
количество экземпляров.

В тот же день невероятно любезному и общительному шведскому полковнику удалось 
стать членом спортивного клуба Пентагона, где он потом постоянно играл в сквош. 
После оформления заявки его допустили и к занятиям на авиационном тренажере, 
благо, эта великолепная установка находилась в том же подвальном помещении, что 
и залы сквоша. Короче, он покидал Пентагон с приятным чувством, что менее чем 
за час организовал чуть ли не все свое пребывание. Сквош и тренажер сами по 
себе были ценны для здоровья, но их основное предназначение – установление 
контактов. Таким образом, Стиг мог встречаться с офицерами, перспективно 
интересными и полезными для решения его технических и нетехнических задач.

Вернувшись в посольство, Веннерстрем с усмешкой вспомнил о Петре Павловиче и 
параграфе, оговаривающем «физические тренировки». Бродя по своему новому 
кабинету, он мысленно возвращался в Москву и представлял, как бы отреагировал 
Петр, узнав, что его агент выполняет условия контракта, играя в сквош в 
Пентагоне…

Большую пользу приносили обязательные визиты к коллегам из других стран. Чем 
больше завязывалось знакомств, тем больше Стиг убеждался, что нет другой 
столицы, где было бы столько же военно-воздушных атташе, как в Вашингтоне. Он 
начал с генералов – преимущественно потому, что американцы помещали их в 
«высшую лигу» списков, независимо от сроков аккредитации. В других странах, 
например, имеют обыкновение определять старшинство по продолжительности 
пребывания. Но здесь царили другие традиции, и следуя им, Веннерстрем нанес 
один из первых визитов советскому военно-воздушному атташе генерал-майору 
Виктору Кувинову.

Русские военные располагались в собственном здании недалеко от шведского 
посольства. И когда швед явился туда, у него создалось такое же впечатление, 
как и при посещении американцев в Москве, – обе резиденции производили 
впечатление самостоятельных военных штабов с массой снующего персонала.

Он уже знал, что Кувинов – его связник. Нелегальная встреча должна была 
состояться лишь через несколько месяцев. Знал ли об этом и Кувинов – трудно 
было определить. Во всяком случае, он ничем не обнаружил себя. Предложил чаю, и 
беседа пошла оживленно, поскольку гость только что прибыл из Москвы. 
Впоследствии Стиг вспоминал, что отвечать на вопросы русских об их собственной 
столице ему казалось весьма забавным.

Несколько дней спустя уже сам Веннерстрем принимал гостей согласно 
дипломатическому этикету. И по иронии судьбы единственным, кто не нанес ему 
ответного визита, оказался Кувинов. Возможно, информация об агенте поступила к 
нему после, и это побуждало ждать. Впрочем, подобное поведение не беспокоило 
Стига, ведь он имел статус «агента на месте» – таким термином в американской 
разведке принято обозначать шпиона, действующего под прикрытием официальной 
должности. В отличие от «крота», не имеющего возможности открыто встречаться со 
своим связником.

В день ежегодного большого приема для дипкорпуса, устраиваемого президентом 
Трумэном в Белом Доме, они вновь увиделись с Кувиновым. Но лишь на расстоянии.

На приеме 1952 года было особенно празднично, потому что Белый Дом вновь 
открылся после недавнего капитального ремонта. Около тысячи приглашенных 
заполонили окрестные улицы, а для того, чтобы занять удобное для парковки место,
 некоторые прибыли даже на час раньше. Я оказался в их числе. Гости собирались 
в большом зале на первом этаже и растекались в «ручейки», отгороженные друг от 
друга тяжелыми декоративными канатами. Эти импровизированные коридоры вели к 
«устью» – месту встречи с президентом.

В соседней веренице я увидел Кувинова и стал наблюдать, как он ведет себя на 
торжестве. Выглядел он прекрасно: свободным и непринужденным, любезным и 
улыбающимся, настолько далеким от типа человека с «каменным лицом», что 
невозможно было его таковым представить даже в этих солидных очках.

Когда двери в смежную комнату раскрылись, на встречу с Трумэном «запустили» 
группу, в которой находился и Кувинов.

Бедному президенту выпала нелегкая участь здороваться со всеми гостями, и 
некоторые жали его руку слишком сильно, охваченные верноподданническими 
чувствами под влиянием оказанной им чести. Трумэн не мог выдерживать долго, 
поэтому двери время от времени закрывались, давая ему возможность вымыть руки и 
подержать их в холодной воде. Процедура открывания дверей повторялась уже 
трижды, когда наконец настала и моя очередь.

После церемонии приветствия все переходили в большой зал по другую сторону 
комнаты: там гостям предлагались напитки и закуски. И я снова увидел Кувинова. 
На этот раз он выглядел скучным, недоверчиво рассматривая сок в своем бокале: 
праздничное мероприятие было безалкогольным. Неудивительно, что многие 
поспешили покинуть его.

Через несколько недель мне позвонили из секретариата Кувинова, чтобы узнать, 
какое время для ответного визита меня устраивает. Я назвал полдень следующего 
дня.

Правило, установленное Центром, гласило, что связник всегда проявляет 
инициативу первым, поэтому при встрече я не сказал Кувинову ничего, кроме 
обычных дежурных фраз. Я ждал пароля, который мне дали в Москве. Время шло, мы 
болтали. Выглядело так, будто ему трудно решиться. Но, в конце концов, он 
отважился:

– Хочу передать привет от Николая Васильевича.

Я ответил, как полагалось:

– Большое спасибо. Знаю его довольно хорошо. Встречались несколько раз на 
Спиридоновке.

Так мы именовали представительское помещение в Москве – по названию улицы, на 
которой оно располагалось.

Затем он молча указал на радиоприемник. В ответ я отрицательно покачал головой: 
моим сотрудникам могло показаться странным, если бы из кабинета начальника во 
время приема иностранца вдруг полилась музыка. Он кивнул, приложил палец к 
губам и указал на стены. Мне представлялось, это была излишняя предосторожность.
 Я был уверен, что никаких микрофонов не было. Возможно, он думал так же. Но я 
понял: азбучные правила должны соблюдаться.

Он достал портмоне и вынул оттуда бумагу. Наша болтовня не прерывалась. Было 
ясно, что для него вполне привычно говорить и что-то делать одновременно. Но я 
испытывал явное затруднение, пытаясь читать и в то же время поддерживать 
разговор. Кстати, бумага оказалась не самой тонкой. Однажды в Москве я видел и 
тоньше: ту, что сгорала взрывоподобно и оставляла после себя лишь щепотку 
серого пепла.

Я торопился узнать, когда мы сможем встретиться в спокойной обстановке и 
обсудить практические детали. Все это следовало из бумаги: встреча – после 
окончательного устройства на новом месте, в первое удобное для меня воскресенье.
 Сообщалось и каким образом я должен уведомить о ней связника.

Тут же фигурировал и план, показывавший дорогу к шведскому посольству, – от 
моей квартиры прямиком через Рок Крик парк. Как выяснилось впоследствии, парк 
был большим и довольно пустынным. На обозначенном месте лежало много белых 
камней. Если предстояла встреча, я должен был положить один такой камень под 
дерево – так, чтобы он был виден с дороги. Дерево тоже указывалось на карте. 
Чтобы исключить ошибку, я получил еще и фотографию этого места. Кувинову же, в 
свою очередь, предстояло каждую неделю осматривать его.

Если я кладу камень в пятницу утром (по дороге в посольство) – значит, мы 
встречаемся в следующее воскресенье в юго-восточном районе Вашингтона. Место 
уточнялось на карте, которую мне передал Кувинов.

Покончив с этим, он стал доставать из разных карманов маленькие пакеты – один 
за другим они исчезали в ящике моего письменного стола. В них лежала особая 
пленка, проявляемая по специальной методике, известной только Центру. Я уже 
знал, в каких случаях должен ее использовать: если отснятый материал, случайно 
попав не по назначению, мог бы вывести непосредственно на меня. В повседневной 
же работе я использовал для микрофотографирования обычную пленку «Кодак».

Простейшим методом передачи катушек с пленкой было рукопожатие. Удобство 
заключалось в том, что кассета или маленький пакет незаметно перекочевывали из 
рук в руки при приветствии где угодно: от вечеринки до мероприятий 
дипломатического корпуса. Это требовало известного навыка, и мы немного 
потренировались с кассетой. Получалось классно: у Кувинова были большие кисти 
рук, как раз подходящие для такой цели.

Специальная пленка была заряжена в те же обычные кассеты фирмы «Кодак», поэтому 
я прежде всего пометил их, чтобы не спутать с остальными. На всякий случай взял 
их домой и хранил во внутреннем отделении сейфа, который приобрел несколькими 
днями раньше и стоимость которого отнес на счет Центра.

На этом наш деловой разговор исчерпался. Мы еще немного поболтали и 
распрощались.

Для жилья Веннерстрем арендовал меблированный особняк рядом с северной окраиной 
Рок Крик парка. Парк простирался через всю северо-западную часть города почти 
вплоть до шведского посольства на Массачусетс-авеню. Он получил свое название 
по имени довольно полноводного и широкого ручья – Рок Крик, – который протекал 
через парк по всей его длине. Вскоре состоялась первая «рекогносцировка» – надо 
было проверить карту Кувинова.

Дорога выглядела необычайно привлекательной. Она причудливо петляла и в двух 
местах проходила прямо через ручей. Здесь же, через брод, с одного берега на 
другой проезжали машины, и вода доходила им примерно до уровня колес. Более 
приятную дорогу на работу вряд ли можно было отыскать, поэтому Стиг часто 
пользовался ей и в дальнейшем.

Место с белыми камнями он нашел легко. Чтобы выставить «сигнал», достаточно 
было остановиться на обочине, открыть дверь и выбрать нужный камень. Легко было 
подобрать и дерево – всего в нескольких метрах от дороги. Там и должен был 
лежать приметный камень.

Карту приходилось прятать в машине, вместе с другими. Постояв с полчаса на 
укромной парковке, чтобы спокойно, в тишине получше изучить место встречи, Стиг 
быстро уяснил себе все необходимое. Место находилось в большом лесном массиве, 
вблизи ручья, на порядочном расстоянии от юго-восточных пригородов. И поскольку 
он уже знал, что Кувинов – заядлый рыболов, не исключалось, что на предстоящей 
встрече его можно будет застать в разгар любимого занятия.

Хотелось тщательнее подготовиться к условленному воскресенью. Поэтому 
Веннерстрем решил запарковать машину на обочине как можно дальше и отыскать 
нужное место, ориентируясь по камням. Было даже интересно извлечь из запасов 
памяти навыки, приобретенные на давней военной службе.

Две недели спустя он шагал через лес с компасом и картой, стараясь точно выйти 
на контрольное место, при этом до секунды выдержать время и появиться, как было 
оговорено – ровно в 14.00. Это удалось: он вышел к ручью в 50 метрах от 
связного, который действительно мирно и увлеченно удил рыбу.

Увидев Веннерстрема с другой стороны ручья, Кувинов помахал рукой. Потом указал 
на плиты, по которым легко было перейти через довольно широкую водную гладь. 
Место казалось абсолютно пустынным – ни единой души поблизости. Да и в лесу, по 
счастью, тоже никто не встретился.

Если бы разговор не носил предельно серьезного характера, «свидание» вполне 
сошло бы за воскресный пикник. Русский, как водится, захватил с собой даже 
выпивку и закуску. И, оправдывая ожидания, обещанный Петром Павловичем 
радиоприемник.

– Какова дальность действия? – уточнил швед.

– Всего несколько сотен метров. Но ведь мы, проезжая мимо нужного здания, будем 
передавать сигналы из машины, так что большой радиус действия для этого и не 
потребуется.

«Рулить одной рукой и передавать сигналы другой?» – Стиг поразмышлял и прикинул,
 что при некоторой подготовке и с автоматической коробкой передач это, пожалуй, 
возможно…

Но оставалась еще проблема использования радио – и над ней тоже следовало 
поразмыслить. Ясно, что радиоприемник нужно иметь в офисе, причем такой, чтобы 
не бросался в глаза сотрудникам. Сделать подмену оказалось не трудно. 
Собственный приемничек, который уже стоял там, был, слава Богу, похож на новый 
как две капли воды и тоже питался от батарей. Теперь на время сеанса он 
перекочевывал в ящик стола, а новый водружался на его место.

Использование системы тайников для Веннерстрема было не ново. Дело привычное и 
даже стандартное в практике нелегальной разведки. Под «системой тайников» 
понимались потайные места, в которые одна сторона вкладывала материалы, а 
другая их изымала. Таким образом, необходимость личных встреч отпадала. Кроме 
того, для вложения материалов можно было использовать «почтальона», чтобы не 
идти самому. Последнее преимущество, впрочем, не имело значения, поскольку Стиг 
всегда действовал в одиночку.

«Почтовые ящики», или попросту тайники, должны были использоваться как в черте 
города, так и вне ее. Пока сидели на берегу, Кувинов для начала трем из них дал 
очень подробные описания с фотографиями. Что касается конспиративных встреч, 
договорились видеться примерно каждый третий месяц, особо оговаривая время, 
место и прочие детали.

Здесь, наедине, Кувинов без опаски мог бы поинтересоваться, какое задание 
получил швед. Но он не сделал этого ни в этот раз, ни в последующие. Согласно 
инструкциям, суть касалась только Веннерстрема и Петра Павловича. Таким образом,
 Стигу еще раз пришлось убедиться в наличии жесткой дисциплины как в Центре, 
так и среди служащих, находящихся за рубежом. Был, правда, момент, когда он 
усомнился, но…

Кстати, о дисциплине… То, о чем хочу рассказать, случилось несколько лет спустя.
 Мне нужно было проверить «почтовый ящик», находившийся к юго-востоку от города,
 в том же направлении, что и место встречи у ручья. После наступления темноты я 
по лесной дороге добрался до укромной маленькой прогалины, где спрятал машину. 
Оставалось пройти метров двадцать. Чтобы отыскать тайник, не потребовался даже 
карманный фонарик – большое дерево было хорошим ориентиром. Тут же рос куст, 
под который, в углубление между корнями, следовало положить пакет, замаскировав 
его сверху осенней листвой. Согласно условиям, я должен был вложить пакет как 
можно позднее, но до 19.45. Забрать его могли не раньше 20.00.

На этот раз я несколько запоздал и прибыл где-то без двадцати восемь. Не успел 
пристроить пакет и подняться, как услышал шум раздвигаемых кустов и увидел 
вспыхнувший фонарик.

Я быстро спрятался за деревом, и в тот же момент появилась чья-то тень. 
Насколько я разглядел, это был не Кувинов, а его «почтальон». Он взял пакет и 
сразу ушел, изредка освещая себе дорогу. Я мог поклясться: он явился на 15 
минут раньше назначенного срока! Подобные столкновения не должны были иметь 
место по той простой причине, что никому из советского посольства, кроме 
Кувинова, не полагалось знать о моем существовании.

Через минуту я подошел к машине. Выехав на дорогу, увидел поодаль засветившиеся 
фары: автомобиль «почтальона» двинулся в моем направлении. Чтобы не раскрыть 
себя, я быстро сдал назад. Потом поехал следом за ним, соблюдая изрядную 
дистанцию. На основной магистрали приблизился, рассмотрел номер и снова отстал. 
Уже въехав в город, несколько раз проверил часы: они шли точно.

При первой же возможности я высказал Кувинову свое неудовольствие. В 
подтверждение назвал даже номер увиденной машины. Помню, это было на каком-то 
вечере, и говорить неприятные вещи приходилось с чарующей улыбкой.

В следующий раз мы снова встретились в толкотне приема и коротко обговорили 
очередное «вкладывание».

– Надеюсь, на этот раз все будет в порядке, – упрекнул я несколько кисло.

Лицо Кувинова сделалось угрюмым:

– Того, кто пришел на пятнадцать минут раньше… здесь уже нет.

Итак, новая жизнь Веннерстрема целиком захватила его. Отправляясь в Вашингтон, 
он взял с собой «лейку», чтобы при необходимости заниматься 
микрофотографированием. Запасся и штативом, но, правда, старомодной конструкции,
 которая ему не нравилась. Уже на месте он купил новую, более удобную модель, а 
расходы снова отнес на счет Центра. «Лейка» со штативом вполне умещались во 
встроенном гардеробе его кабинета. Теперь оставалось только раздобыть материалы 
для фотографирования: как в шведских интересах, так и в интересах Центра.

Поначалу Стигу сильно бросалась в глаза разница между его вашингтонским офисом 
и более чем скромным кабинетом, который он занимал прежде в Москве. Вместе с 
пятью подчиненными военный атташе располагался теперь на двух этажах 
посольского флигеля, целиком отданного в распоряжение военных. Обстановка 
практичная и современная, все хорошо организовано. Короче, здесь явно 
просматривалась заслуга главного «шефа», самого известного в Швеции посла – 
Эрика Бухемана. Не только опытный, знающий дипломат, но и выдающийся 
организатор, администратор и руководитель штата посольства.

Собственный кабинет Веннерстрема и офис с тремя окнами были оборудованы 
кондиционером, который оказался необходимым в жарком и непривычном для шведа 
влажном климате. Кроме него, Стиг позволил себе отнести на счет Центра также и 
небольшой предмет роскоши – холодильник. При встрече с Петром он пояснил, что 
просто не смог устоять перед искушением: как приятно угостить посетителей в 
жару кока-колой или другими прохладительными напитками! От кондиционера и 
напитков они не спешили уходить, увеличивая тем самым шанс выудить из них 
информацию или найти взаимное соглашение.

Короче, с самого начала все в Америке ценному агенту ГРУ чрезвычайно 
понравилось и порождало надежду остаться надолго. Так и получилось: он пробыл в 
Вашингтоне более пяти лет.




Глава 18


Дебют «рукопожатия» состоялся в русском посольстве, расположенном на 16-й улице.
 Веннерстрем был приглашен на просмотр кинофильма. Прежде чем войти, 
остановился на некотором расстоянии от калитки и внимательно осмотрел дом 
напротив. Перед отъездом из Москвы Петр предупредил, что всех посетителей 
американцы фотографировали из этого дома с телеобъективом. Учитывая возможность 
«засветки», Стиг не должен был посещать посольство без официального приглашения.
 Конечно, с первого взгляда ничего подозрительного видно не было, но несколько 
окон дома вполне могли использоваться для наблюдения.

Подойдя к Кувинову поздороваться, швед опустил правую руку в карман пиджака. 
Это был сигнал «передачи». Постоянно держать пленку в кулаке было невозможно: 
время от времени встречались знакомые, которым приходилось пожимать руку. 
Значит, содержимое нужно было достать из кармана именно к моменту приветствия. 
Улучив минутку, когда никого не было поблизости, Стиг развернул на лице 
радушную улыбку и протянул русскому коллеге руку. И рукопожатие, и передача 
были моментальными.

Позже они приноровились сходиться почти вплотную, чтобы не стоять с протянутыми 
на метр руками. И никогда не старались отойти в сторонку – это было бы типичной 
ошибкой новичков.

Теперь, после всего, я иногда спрашиваю себя: почему не нервничал даже вначале, 
пока еще не приобрел навыка? Изощреннейшая наглость – только так и можно 
охарактеризовать мое тогдашнее поведение. Особенно когда приходилось 
действовать в довольно необычных ситуациях: прямо под носом у американских 
генералов и послов, иногда в Пентагоне или каком-то другом столь же 
«подходящем» месте, а однажды – и в самом Белом Доме.

Во всех этих случаях меня снова охватывало странное чувство, знакомое с 
памятного парашютного прыжка в Норрланде, когда я на какое-то мгновение 
представил себя идущим к обломкам самолета, чтобы посмотреть на собственное 
мертвое тело. Объяснение я оставляю психологам – если они заинтересуются 
феноменом полнейшего отсутствия нервозности.

Пленка, переданная мной в первый раз, содержала разработки миниатюрных 
электронных ламп, что значилось под пунктом восемь в списке заданий Центра. Я 
помню этот пункт, потому что обращаться к нему приходилось много раз. Подобная 
тематика имела большое значение, прежде всего, для ракетостроения. Эти же лампы,
 правда, в других вариантах, представляли интерес и для Швеции.

Одним из многих знакомых посла Бухемана в высших кругах Вашингтона был шеф ФБР 
Эдгар Гувер. Однажды Веннерстрему выпал случай поприветствовать его и даже 
послушать. Рассказывая о наружном наблюдении за дипломатическим корпусом, тот 
посетовал: «Оно не может быть всеохватывающим хотя бы по практическим 
соображениям: необходимо девять человек для основательного наблюдения за каждым 
лицом».

Для активного шведа это звучало успокаивающе, во всяком случае, по отношению к 
его деятельности. Кроме того, ему любопытно было сравнить с тем, что говорили 
русские: как-то представитель Министерства внутренних дел Павел Константинович, 
с которым они встречались в Серебряном Бору, заметил, что для подобной работы 
достаточно семь человек.

По мнению Стига, Кувинов был личностью, которая, безусловно, представляла 
интерес для ФБР. Однако русский утверждал, что слежка за ним не постоянная и 
что ему удалось выработать абсолютно надежный метод ухода из-под наблюдения, не 
выглядевший, однако, так, будто это делалось специально. Но вся процедура 
«проверки и ухода» требовала не менее шести часов, поэтому Кувинов старался 
свести к минимуму число тайных встреч. Как именно ему удавалось уйти из-под 
наблюдения, он так и не рассказал. А Стиг не спрашивал: зная достаточно много 
об указаниях Центра, он понимал, что его это не касается. Так же, как и личная 
деятельность агента не касалась Кувинова.

Вскоре Веннерстрему удалось получить новые сведения о миниатюрных лампах, 
интересующих Центр. На этот раз результатом его работы в фотолаборатории стали 
девять кассет с пленкой. Фотографировать документы он обычно старался до или 
после окончания рабочего дня, когда находился один в своем кабинете 
военно-воздушного атташе в посольстве. Если бы кто-нибудь и вошел неожиданно, 
это занятие не показалось бы странным, потому что легально он делал то же самое 
в интересах шведской разведки.

Поскольку речь шла о девяти кассетах, на метод «рукопожатия» рассчитывать не 
приходилось. Оставалась операция «почтовый ящик». А значит – предварительное 
использование радио.

Вечером Стиг захватил из офиса приемник и оставил его на ночь в машине. На 
следующее утро, чтобы снова попасть в посольство, он выбрал маршрут через 
Небраска и Массачусетс-авеню. Поставив радиоприемник слева от себя и прижав его 
к дверце, он потихоньку поехал по знакомой и любимой дороге через ручей Рок 
Крик. Доехав до моста, вытянул антенну, отсоединил ручку, которая превращала 
приемник в передатчик, и начал посылать сигналы, работая ручкой как ключом. Это 
были сигналы морзянки в простейшей комбинации, повторенные несколько раз.

Кувинов в это время организовал в своем офисе дежурство. Сеанс на условленной 
частоте проходил каждое утро между восемью и девятью часами. Агент мог выбрать 
любую дату, надо было только уложиться во временной интервал. Его сигнал 
означал, что он собирается оставить «посылку» в тот же день или вечер в 
очередном «почтовом ящике».

Миновав мост, Стиг еще некоторое время продолжал подавать сигналы. Проехал мимо 
арабской мечети, затем пересек поперечную улицу, на которой, примерно в ста 
метрах, находился особняк советских военных, и только завернув за угол, 
прекратил связь.

А на следующее утро дежурить на приеме пришлось уже ему, благо, всего полчаса – 
с 8.00 до 8.30. После этого происходила смена ролей: кто-то из русских должен 
был проехать мимо офиса шведа, подавая сигнал с другим сочетанием букв. Это 
означало, что пакет изъят и все прошло благополучно.

Как это ни покажется странным, но спокойному существованию Веннерстрема в 
какой-то степени мешали воинские знаки отличия шведского полковника ВВС. В США 
адмиральское звание на мундире обозначается широким золотистым шевроном вокруг 
рукава, а также одной или несколькими узкими полосками. Именно так и выглядела 
шведская полковничья форма. Приходилось быть готовым к тому, что это может 
привести к ошибкам и недоразумениям. Так и случилось, когда однажды репортер из 
«Санди ньюс» назвал Стига «офицером из Пентагона».

Но еще большее недоразумение – почти убийственное для американского тщеславия – 
произошло именно в Пентагоне. Впоследствии Веннерстрем не раз рассказывал эту 
историю друзьям.

Дело обстояло так: США захватили руководящее положение в военной организации 
НАТО. Этому способствовало условие, по которому главнокомандующий в Европе 
должен быть американцем, а высший штабной орган НАТО – находиться в Пентагоне, 
и, таким образом, вне пределов досягаемости.

Недосягаемый штаб размещался в секторе, который назывался «ограниченной зоной». 
Вход охранялся, и для посещения требовался специальный пропуск. Лишь тех, кто 
бывал там регулярно, пропускали «по лицу». Однажды у меня возникла 
необходимость обсудить кое-что со знакомым, служившим как раз в этой зоне. Зная,
 что не могу пройти к нему, я хотел попросить охрану, чтобы его вызвали ко мне 
по телефону. Уже издали было видно, что службу в тот день несли французские 
матросы. Подойдя, я собрался заговорить… но, к моему удивлению, они все 
одновременно вытянулись по стойке «смирно»!

– Я ищу полковника…

– Пожалуйста: прямо по коридору, третья дверь направо. «Довольно просто», – 
подумал я. Позвонил у третьей двери и по сигналу вошел.

– Какого черта… Откуда ты взялся? – знакомый был в шоке.

– С контрольно-пропускного пункта!

– Ну, садись. Приятно тебя видеть. А я и не знал, что ты получил сюда пропуск.

– Да нет у меня никакого пропуска! Я думал, их отменили.

– Нет? Я, конечно, рад тебе… Но должен проверить.

Он вышел. И вскоре вернулся, хохоча как безумный:

– Спрашиваю, знают ли они, кого только что пропустили? И угадай, что мне 
ответили?.. «Конечно, знаем: командующего американскими ВМС». Поздравляю!

Отсмеявшись, он искоса посмотрел на мои знаки отличия, но из вежливости ничего 
не сказал.

Не буду уверять, что подобные недоразумения причиняли только хлопоты. Случалось 
извлечь и выгоду, используя при удобном случае незаконный престиж, особенно 
когда события изменялись так быстро, что заблуждение не успевало стать 
очевидным.

Например, во время моих часто повторяющихся ознакомительных визитов на 
промышленные предприятия, где я порой оставался наедине с кем-то из инженеров. 
В таких случаях я старался использовать все: одежду, ситуацию, знание языка, 
который в результате многолетнего общения с американцами давно уже превратился 
из школьного английского в хороший американский.

Осенью 1952 года на президентских выборах республиканец генерал Эйзенхауэр 
выставил свою кандидатуру против демократа Эдлая Стивенсона. Вечером после 
выборов начались празднества для тех, кто стоял на предвыборной вахте, и тех, 
кто был приглашен в качестве единомышленников. Желая получить самое полное 
впечатление, Веннерстрем раздобыл два приглашения – по одному от каждой стороны.
 Первую часть вечера он провел у республиканцев, а позже побывал у демократов. 
Оказалось, что в партийных делах людям чертовски трудно быть беспристрастными: 
победа действовала на республиканцев как наркотик. Впрочем, не приходилось 
сомневаться, что их правление в условиях «холодной войны» будет подчеркнуто 
«ястребиным».

В день вступления в должность нового президента – 20 января 1953 года – 
шведский военно-воздушный атташе принадлежал к числу многих в дипломатическом 
корпусе, кто был приглашен на торжество. Грандиозный бал в тот вечер приятно 
запомнился Стигу не только из-за чествования президента Эйзенхауэра и нового 
вице-президента Никсона, но и потому, что ему там просто здорово повезло.

На бал он заявился, имея на руках двенадцатидолларовый входной билет, 
подаренный знакомым промышленником. Представление о размахе торжества давал 
даже номер билета – 10 045. Так что, когда на следующий день в газедах сообщили,
 что приглашенных было больше десяти тысяч, сомнений не возникло. Места для 
всех в одном помещении разумеется, не хватило, и бал «растекся» по 
гимнастическим, залам и холлам университета. «Айк» и «Мами» (так уменьшительно 
называли нового президента и его супругу) вынуждены были разлучаться, 
поочередно находясь в разных местах, так же, как и чета Никсонов. Целых восемь 
оркестров обеспечивали музыкальное сопровождение.

Когда швед не без труда отыскал в толпе подарившего билет знакомого, оказалось, 
что оба они приглашены в дорогостоящую ложу к нескольким богатым промышленникам.
 Нелишне заметить, что знакомства, приобретенные там, Веннерстрем смог 
по-настоящему оценить во многих последующих случаях. Особенно с учетом того, 
что промышленные тузы из других лож имели возможность заметить и запомнить его.

В общем, было не так много танцев, как предполагал Стиг, – больше разговоров. 
Но все-таки ему повезло увидеть «Айка» и «Мами» танцующими друг с другом под 
звуки оркестра Джи Ломбарда.

Эйзенхауэр, вопреки опасениям, не производил впечатления «ястреба» или 
президента с лицом «генеральского покроя», как высказался кто-то в прессе. 
Скорее можно было утверждать, что он оказался достаточно пассивным, предоставив 
крепнуть «русскому мирному наступлению» в годы, последовавшие за смертью 
Сталина. Правда, в первой президентской речи он позволил себе высказывание, от 
которого в Москве, по образному определению Стига, «высоко вздернулись брови».

Эйзенхауэр говорил о «порабощенных народах» Восточной Европы, их судьбе, и о 
том, что американцы не должны смотреть на это равнодушными глазами. 
Внешнеполитическое высказывание нового президента облетело весь мир и достигло 
Москвы, что отразилось даже на работе ничего не подозревающего шведского 
агента: от Петра пришла шифровка, которую передал Кувинов. Она была краткой. 
Под заголовком «Главная задача» – только изложенная выше цитата президента. 
Задание понятное, если связать его с беседой в Москве: Стигу предстояло 
выяснить, носило ли высказывание характер расплывчатый, сообразный с теперешней 
политической атмосферой, или за ним должны будут последовать определенные 
политические и военные действия. Понятно, что такое заявление подлежало особо 
внимательному рассмотрению – ведь президентский пост теперь занимал генерал.

Сам Веннерстрем был убежден, что советская сторона вскоре предпримет контрмеры, 
готовясь быстро прореагировать на возможные волнения в восточноевропейской 
буферной зоне, существование которой обеспечивало безопасность Советского Союза.
 События в Восточной Германии в июне того же года подтвердили это. Так 
называемая рабочая революция в Восточном Берлине длилась только один день, 
потому что русские танковые подразделения вмешались немедленно.

Доклад Центру был целиком отрицательным: агент не смог выявить никаких 
признаков целенаправленной подготовки, если отбросить возросшую пропаганду 
американских радиостанций в Западной Германии и активность ЦРУ во всех 
государствах восточного блока. Подтверждением доклада стал венгерский переворот 
1956 года, когда события развивались настолько затянуто, что американцы могли 
бы успеть предоставить любую помощь, если бы были готовы. Однако, как говорится,
 не пошевелили даже пальцем.

Указание, полученное через Кувинова, стало первой ответной связью – из Москвы в 
Вашингтон. Такое происходило еще несколько раз. В основном же сообщения 
следовали односторонне: из Вашингтона в Москву. Получив на загородной встрече с 
Кувиновым упомянутую шифровку, Стиг обратил внимание на бумагу: она была 
особого сорта, белая и тонкая.

– Ну что, запомнил? – нетерпеливо спросил русский.

И забрав у шведа листок, щелкнул зажигалкой. Бумага дематериализовалась с 
легким хлопком. Никто не мог бы упрекнуть генерала в том, что он не принял все 
возможные меры предосторожности.




Глава 19


По теории вероятности необходимость в незапланированной встрече Кувинова с его 
агентом была минимальной. Тем не менее они выработали специальную схему на все 
случаи. И однажды эта схема была-таки использована. Единственный, но очень 
существенный раз за все время пятилетнего пребывания Веннерстрема в Вашингтоне.

Событие запомнилось обоим еще и из-за страшного снежного бурана, 
разбушевавшегося именно тогда… Для вашингтонского климата такие всплески стихии 
– не новость. Они непродолжительны, снег лежит один-два дня. Поэтому 
организованная система уборки снега отсутствует, и если шторм все же случается, 
он полностью парализует движение.

Когда от Кувинова поступил «сигнал», было утро, и шторма никто не предвидел. 
Поскольку они никогда не звонили друг другу и не обменивались визитами в 
рабочее время, именно телефонный звонок и служил сигналом в случае крайней 
необходимости. Оторвав Стига от завтрака, русский связник печально произнес в 
трубку:

– Прошу извинить, но я не могу встретиться с вами сегодня в 10 утра. 
Обстоятельства не позволяют… Увидимся как-нибудь в другой раз.

«Сегодня в 10» означало, что шведа вызывают на час раньше и встреча должна 
выглядеть совершенно случайной.

Задолго до девяти Стиг запарковал машину у своего посольства и, прогуливаясь, 
направился к магазинчику, в котором обычно покупал сигареты. Получив пачку, он 
еще некоторое время неторопливо потоптался, рассматривая витрину. За несколько 
минут до назначенной встречи развернулся, пошел обратно прежней дорогой и через 
сотню метров… столкнулся с коллегой из русского посольства. Все произошло очень 
естественно, несмотря на то, что согласовывалось довольно давно.

На этот раз не было никакой таинственности. Просто остановились, поздоровались, 
и Кувинов спокойно объяснил:

– Центр получил тревожное сообщение, что США готовит какую-то скрытую военную 
акцию против Советского Союза. Вероятнее всего, ее планирование осуществляется 
в Пентагоне. Хотят, чтобы ты как можно скорее разведал там обстановку и 
подтвердил или опроверг поступившие данные.

Дважды повторять Веннерстрему задачу никогда не приходилось.

– Когда мне начать дежурство у телефона? – спросил связник.

На мгновение задумавшись, агент определил:

– Сегодня с 18.00.

Стиг вроде бы улавливал какой-то оттенок беспокойства в глазах Кувинова, однако 
интуиция подсказывала ему, что ничего сенсационного случиться не должно, и 
тревога, скорее всего порожденная не в меру болтливыми службистами, была 
наверняка ложной. Чего уж греха таить, такое случается иногда и в разведке, 
вынуждая потом только жалеть о напрасно потраченном времени.

Хотя, с другой стороны, разведка не должна строиться на вере или интуиции. Это 
не религиозная организация. Необходимо добыть аргументы. Именно такая задача и 
стояла теперь перед Веннерстремом. Его положение делало это несложным: выручала 
масса знакомств в Пентагоне. Кроме того, Стиг научился ориентироваться в 
лабиринте тайн, «как в собственном кармане». Если бы планировался такой большой 
формат действий, то повсюду кипела бы напряженная, если не сказать – 
лихорадочная работа. И она сильно отличалась бы от повседневной рутины, которую 
он всюду наблюдал.

Посещение Пентагона, впрочем, и так входило в его планы. Накопились неотложные 
дела, встречи на различных уровнях – от самых важных до брошенных на ходу 
приглашений: «Загляни как-нибудь ко мне в офис!»

Привычно просмотрев деловую почту, Веннерстрем не мешкая отправился в Пентагон. 
Проходя через проходную, он радостно поприветствовал женщину-вахтера, которая 
давно уже была надежным «справочником» по любой информации в этом необъятном 
лабиринте. Дорогой перебрал всех в звании от полковника и выше, отбирая каждого,
 кто хоть как-то мог быть задействован в планировании операции. С ними 
следовало увидеться в первую очередь.

Если судить по малому количеству посыльных велосипедистов на лентах 
километровых коридоров, а также по переполненным закусочным и барам – не могло 
быть и речи ни о каком ажиотаже.

Не было ничего легче, сунув голову в приемную более или менее 
высокопоставленного лица, поинтересоваться о наличии у начальника времени, 
чтобы принять шведского коллегу-военного. С удивлением Стиг констатировал, что 
не нашлось никого, кто не смог бы сделать это сразу или, по крайней мере, через 
полчаса, пригласив на неизбежный кофе. Кофе без конца! Бедный визитер целую 
неделю удивлялся потом, что не испортил себе желудок. Слава Богу, он был 
прочным и закаленным в то время – с чем пришлось, к сожалению, распрощаться 
позже, во время длительного тюремного заключения.

Лишь с одним офицером увидеться не удалось, но это объяснялось тем, что он взял 
выходной и укатил в ближайший гольф-клуб. Впечатление было однозначным: редко 
приходилось наблюдать Пентагон таким спокойным и умиротворенным, как в тот день.


Веннерстрему казалось, что он никогда уже не сможет выбраться из 
умопомрачительных лабиринтов американской военщины. Вернувшись наконец к себе в 
офис, он увидел, что над городом нависло тяжелое облако, предвещавшее 
приближение непогоды. Некоторое время спустя, после ухода сотрудников, удалось 
полностью сконцентрироваться и приступить к составлению сообщения в Центр. В 
готовом варианте оно выглядело весьма убедительным: агент описал свои 
впечатления с педантичной точностью, детально указав всех, кого посетил, где 
находятся отделы, в которых они служат, и все-все-все, о чем говорилось. Теперь 
предстояло передать подготовленное донесение. Что и было сделано.

Тем временем разразился сильный шторм. Когда я выглянул наружу, стихия больше 
напомнила мне непогоду в Гренландии – не было никакого сходства с обычным 
Вашингтоном, расположенным на, той же уютной широте, что и Неаполь.

Сфотографировав донесение на специальную пленку, я сжег оригинал и смыл 
брошенный в унитаз пепел. После этого проделал то, что могло показаться 
странным: вложил пленку в обычную маленькую кассету, сделал такой же маленький 
пакетик и прикрепил к нему стальную проволоку. Верхнюю ее часть загнул в виде 
крючка и сложил все вместе в портфель.

Снег не был для меня проблемой. На моей машине стояли специальные зимние 
покрышки с наваренными шипами. Я пользовался ими для поездок в пригороды 
Вашингтона, на дачи и загородные виллы моих знакомых. Пробиться через снег было 
нетрудно, хуже обстояло дело с видимостью. Но все же я прибыл туда, куда хотел: 
к забору Рок Крик парка, неподалеку от моего дома.

Снежный буран закрутил меня, когда я вышел из автомобиля и побрел в темноту. Не 
знаю, как нашел забор, как направился вдоль него, чтобы буквально на ощупь 
определить первый столб, второй… затем, наконец, пятый. Столбы были вырублены 
из железных труб, открытых сверху, – туда я и опустил пакет. Он повис на 
железной проволоке, закрепленной крючком за край трубы…

После этого черепашьим шагом, преодолевая сопротивление ветра, я пробрался к 
телефонной будке. Набрал номер, послушал, сосчитал пять гудков вызова и положил 
трубку. Через десять секунд вновь набрал тот же номер, подождал три гудка и 
снова отключился. Это был условный сигнал: сообщение в тайнике и готово к 
изъятию.

Номер этот с 18.00 должен был контролировать Кувинов.

На следующее утро я сидел в офисе у радиоприемника, дожидаясь благоприятного 
сообщения, и гадал, послал ли Кувинов кого-нибудь в такую непогодь или решил 
подождать, пока шторм утихнет. Как выяснилось позже, он не сделал ни того, ни 
другого. Поехал сам. У него тоже были специальные покрышки. Пакет изъял час 
спустя и в тот же вечер телеграфировал в Центр.

Непогода успокоилась около полудня, снег начал таять, и движение постепенно 
оживало. Но к вечеру снегопад возобновился. Не подумайте, что рассказываю об 
этом из-за особого интереса к погодным условиям, просто в связи со штормом мне 
хорошо запомнилась одна забавная ситуация, происшедшая тогда.

Мы с женой были приглашены на обед к 20.00 в семью одного датского дипломата. 
Все гости оказались скандинавами, и общество небольшое: что-то около пяти пар. 
Сам я, благодаря чудо-колесам, добрался без особых трудностей. Но другим все же 
пришлось поступиться знаменитой скандинавской пунктуальностью. Короче, 
постепенно, друг за другом, все собрались. Одна норвежская пара даже прибыла на 
лыжах. Но оставался еще некий приглашенный, заставивший себя ждать. Причем он 
был назван почетным гостем вечера.

Норвежский полярный путешественник Бернт Балхен находился в эти дни в Пентагоне 
как компетентный эксперт по сооружению радиолокационных станций и аэродромов в 
арктических районах. Именно его мы все и ждали. Время шло, а он не появлялся. 
Около десяти неустрашимый полярный герой наконец позвонил. О том, что он сказал 
в свое оправдание, мы узнали от хозяина, и это вызвало взрыв продолжительного 
хохота: Балхен не смог прибыть по причине снежных заносов!




Глава 20


Иван Павлович Сакулькин, контр-адмирал в отставке, один из немногих сотрудников 
ГРУ, проработавших целых три долгих командировки в США, хорошо знал 
Веннерстрема, правда, не по «тайной профессии» – а просто как военного 
дипломата. Вот некоторые его впечатления о «душе общества» – такое ласковое 
прозвище получил тогда швед в сов-колонии в Вашингтоне.

«Став офицером, Стиг Веннерстрем мечтал о дипломатической карьере. До войны 
изучал русский язык в буржуазной Латвии. Это дало ему возможность получить 
назначение в Москву на должность военно-воздушного атташе. Здесь в 1948 году он 
предложил свои услуги советской военной разведке. После завершения командировки 
был назначен на должность военно-воздушного атташе в Вашингтоне, где продолжал 
встречаться с нашими представителями и передавать им закрытые материалы по 
американским ВВС, к которым имел солидный доступ, благодаря многочисленным 
связям в Пентагоне. Попросту говоря, этому человеку там были открыты многие 
сейфы. Личность со спокойным, очень уравновешенным характером, деловитостью, 
эрудицией, приятной внешностью, коммуникабельностью – он снискал большую 
популярность в дипломатическом корпусе.

Удивительно, но у многих из нас, более молодых, он пользовался просто-таки 
непререкаемым авторитетом. С молодыми офицерами всегда общался и беседовал на 
равных и никогда не кичился более высоким званием. Мне неоднократно приходилось 
встречаться с ним на различных дипломатических приемах. Мы подолгу 
разговаривали о политике, о навязанной нам гонке вооружений, и меня всегда 
удивляло и трогало, насколько тепло и сочувственно этот человек относился к 
нашему вынужденному участию в состязании военной мощи, именуемом «холодной 
войной».

Разумеется, в то время я даже не мог предположить, что он – наш агент и 
регулярно встречается вне официальных приемов с одним из более опытных офицеров 
нашего военного аппарата. Позже, согласно «росту» получив доступ к определенным 
бумагам, я узнал, насколько ценным был этот агент: многочисленные фотокадры и 
копии важнейших документов по различным аспектам деятельности ВВС США, отчеты, 
обзоры, донесения – это было, я уверен, далеко не все из того, что он делал. 
После возвращения на родину ценнейший агент продолжал передавать документальные 
материалы всего натовского спектра, проходящие через министерство обороны 
Швеции.

Удивительно, но насколько серьезным был этот человек в работе, настолько 
раскрепощен, смешлив и внешне безмятежен он был в обществе. Где бы он ни 
появлялся, там немедленно возникала теплая, почти ребяческая атмосфера. Что же 
касается женщин – ну, это невозможно передать! Что в нем такого было, что они 
буквально млели от него? Наверно, сказывалась королевская кровь – он был 
джентльменом до мозга костей и целован дамские ручки с поистине 
аристократическим благородством.

Точно также легко и, я бы сказал, изящно он завоевывал внимание хоть детей, 
хоть самых важных и серьезных чиновников. Думаю, тут все дело в великом умении 
перевоплощаться, в этакой врожденной социальной мимикрии. Как любому 
талантливому актеру, ему нигде не было скучно, он повсюду осваивал науку 
располагать к себе аудиторию. Только актер делает это для того, чтобы его 
слушали, а Веннерстрем добивался обратного результата: расслабить, 
раскрепостить собеседника и… начать слушать его откровения. Уникальное для 
разведчика качество!

Даже простенькие шутки и анекдоты звучали в его исполнении по-шведски 
неподражаемо. Помню один из них:

«Три шведа летят в неисправном самолете. Решили катапультироваться. Молоденький 
радист, не выдерживая, громко кричит:

– Пора!

Бортинженер, постарше и посамолюбивей, долго косится на опытного пилота и с 
сомнением тянет:

– Мо-ж-жет, ранова-тто?

Бывалый, невозмутимый пилот невыносимо долго сидит с каменным лицом и наконец 
примиряюще откликается.

– Бросьте спорить, парни! Под нами еще только ели – до травы черт-те сколько 
времени…»

Узнав позже о том, что сам Стиг Веннерстрем не раз бывал в воздушных переделках 
и даже в авиакатастрофах, я вспоминал этот эпизод и прикидывал: не иначе как с 
себя выдумал он этого бывалого, невозмутимого командира, поскольку самому было 
не привыкать считать елочки…

Думаю, не будь такого сурового прошлого, не сумела бы вылепиться из доверчивого 
шведского парня такая удивительно мужественная и одаренная, гибкая и 
гармоничная личность – короче, прирожденный разведчик. Летчик, лингвист, 
спортсмен, дипломат, блестящий агент, да еще и коммерсант – шеф по закупкам! От 
такого многообразия просто захватывает дух.»

Деятельность по закупкам продвигалась успешно по двум причинам: благодаря 
навыкам хорошо владеющего английским, знающего и весьма толкового гражданского 
помощника и конечно же благодаря «договору». Закупки постоянно увеличивались в 
объеме. Веннерстрем полагал, что ценный для него документ давал явные и 
несомненные преимущества шведской стороне, хотя целью, безусловно, была 
обоюдная выгода… Полагал до тех пор, пока не появились основания думать иначе.

Казалось, вообще не прерывающийся поток шведских инженеров регулярно тек в США 
и проходил через офис военного атташе в Вашингтоне, чтобы получить разрешение 
на пребывание, а также различные инструкции. Часть этих людей приезжала 
исследовать предлагаемую для закупки аппаратуру, но большинство должны были 
разыскивать техническую информацию. Лишь однажды появился инженер, который, в 
порядке разнообразия, имел задание «предоставить» информацию. Удивлению Стига 
не было предела, когда оказалось, что заинтересовал американцев устаревший 
«бомбовый прицел», который сам он использовал при бомбометании еще в сороковые 
годы. Связывать этот прибор с метанием атомных бомб казалось абсолютно 
бессмысленным.

После, однако, выяснилось, что шведский прицел был включен в проект до такой 
степени «совершенно секретный», что инженеры-северяне по окончании визита не 
имели ни малейшего представления, о чем шла речь. Всюду они наталкивались на 
плотную стену молчания. Тут уж и у Веннерстрема проснулся «профессиональный» 
интерес. В конце концов, поиски привели в место, которое ему необычайно 
хотелось посетить: Лас-Вегас.

Пожалуй, все без исключения представители военно-дипломатического корпуса были 
в то время чрезвычайно внимательны к тому, что касалось последних пополнений 
американского арсенала, особенно – легких тактических атомных бомб. Поэтому 
можно понять душевный трепет Стига, услышавшего отрывки фраз в одном из 
американских технических институтов авиационного оружия: «Новый прицел для 
метания атомных бомб с истребителей… Абсолютно безопасное бомбометание на 
низких высотах…»

В то время не предполагалось, что атомные бомбы можно сбрасывать малыми 
самолетами, и уж тем более с малых высот. Поэтому услышанное было, безусловно, 
сенсационным.

Шведский прицел… Поразительная секретность…

Веннерстрем долго ломал голову над особенностями его конструкции. Старый прицел 
был в определенной степени «саморассчитывающим». Входишь в пике, затем 
направляешь самолет на цель с прямым и постоянным курсом. Принимаешь на себя 
штурвал, плавно и ровно выходишь из пикирования, сохраняя заданный курс. Прицел 
в этом случае автоматически сбрасывает бомбы в нужный момент, чтобы они, описав 
траекторию, падали точно в цель. Тут все понятно. Но для современных скоростных 
реактивных самолетов старая шведская конструкция, казалось, была неприемлема. 
Может быть, они использовали другой способ? Вхождение в «мертвую петлю» и 
сбрасывание бомб вверх и вперед, например?..

Неунывающий швед всегда полагал, что контакты с коллегами по дипломатическому 
корпусу представляли ценность только в одном отношении: возможность встречать 
американцев, которых никак иначе встретить не удавалось. Но на этот раз новость 
пришла не от американцев, а от знакомого военного одной из натовских стран, 
включен в проект до такой степени «совершенно секретный», что инженеры-северяне 
по окончании визита не имели ни малейшего представления, о чем шла речь. Всюду 
они наталкивались на плотную стену молчания. Тут уж и у Веннерстрема проснулся 
«профессиональный» интерес. В конце концов, поиски привели в место, которое ему 
необычайно хотелось посетить: Лас-Вегас.

Пожалуй, все без исключения представители военно-дипломатического корпуса были 
в то время чрезвычайно внимательны к тому, что касалось последних пополнений 
американского арсенала, особенно – легких тактических атомных бомб. Поэтому 
можно понять душевный трепет Стига, услышавшего отрывки фраз в одном из 
американских технических институтов авиационного оружия: «Новый прицел для 
метания атомных бомб с истребителей… Абсолютно безопасное бомбометание на 
низких высотах…

В то время не предполагалось, что атомные бомбы можно сбрасывать малыми 
самолетами, и уж тем более с малых высот. Поэтому услышанное было, безусловно, 
сенсационным.

Шведский прицел… Поразительная секретность…

Веннерстрем долго ломал голову над особенностями его конструкции. Старый прицел 
был в определенной степени «саморассчитывающим». Входишь в пике, затем 
направляешь самолет на цель с прямым и постоянным курсом. Принимаешь на себя 
штурвал, плавно и ровно выходишь из пикирования, сохраняя заданный курс. Прицел 
в этом случае автоматически сбрасывает бомбы в нужный момент, чтобы они, описав 
траекторию, падали точно в цель. Тут все понятно. Но для современных скоростных 
реактивных самолетов старая шведская конструкция, казалось, была неприемлема. 
Может быть, они использовали другой способ? Вхождение в «мертвую петлю» и 
сбрасывание бомб вверх и вперед, например?..

Неунывающий швед всегда полагал, что контакты с коллегами по дипломатическому 
корпусу представляли ценность только в одном отношении: возможность встречать 
американцев, которых никак иначе встретить не удавалось. Но на этот раз новость 
пришла не от американцев, а от знакомого военного одной из натовских стран.








Стиг Веннерстрем








С.Веннерстрем – полковник ВВС Швеции.








Дом С.Веннерстрема в пригороде Стокгольма.








Военный атташе В.Никольский с командующим ВВС Швеции Л.Тунбергом.








Общение с С. Веннерстремом доставляет удовольствие светским дамам.








С. Веннерстрем (крайний слева) на одном из официальных приемов.








Визит советской военной делегации в Швецию. Второй слева С.Веннерстрем, третий 
слева – полковник И. Рубаченков.



Узнав, что открываются первые учебные курсы по использованию нового бомбового 
прицела на военной авиабазе вблизи Лас-Вегаса, Веннерстрем немедленно принял 
решение ехать в Неваду. По трем веским причинам. Там проводилась подготовка 
пилотов реактивных самолетов, что представляло интерес для шведских ВВС. 
Хотелось посмотреть на знаменитый Лас-Вегас. И необходимо было увидеть прицел 
для бомбометания.

Тем не менее хитроумный Стиг Густав, нареченный в московской повседневности 
Стигом Густавовичем, не сразу ринулся в Лас-Вегас, а применил вначале свою 
обычную тактику «создания престижа перед визитом». Эту идею ему подал генерал 
Якобссон, когда готовил Стига к работе в США: «Сначала завязываешь контакты на 
максимально высоком уровне, а затем шаг за шагом спускаешься вниз».

Сама же техническая информация, как показывал опыт, всегда скапливается на 
самых низких уровнях. Поэтому необходимо знать начальников по всей вертикали, 
чтобы иметь возможность ссылаться на предельно большее их число. Это 
способствует личному авторитету. А авторитет, в свою очередь, способствует 
более теплому приему. В качестве примера по завязыванию контактов Якобссон даже 
«подарил» Стигу покровителя – одного из своих вашингтонских друзей, вращавшихся 
в высоких кругах.

Авиационная база в Лас-Вегасе входила в так называемое командование авиационной 
подготовки – кузницу кадров ВВС. Здесь находился самый высокий начальник, 
значит, сюда и следовало наведаться прежде всего. Что Веннерстрем и сделал, 
получив разрешение.

Адъютант высокого начальства выглядел очень аккуратно, даже щеголевато. Явный 
службист, он в деловом рвении даже вручил командиру экземпляр 
шведско-американского «договора». Генерал сидел и просматривал его, когда Стига 
ввели в кабинет, чтобы представить.

Нелишне отметить, что на базе в это время в большом объеме велась подготовка 
офицеров из других натовских стран, разумеется, под неусыпным надзором 
национальных властей.

– У нас есть стандартная программа визитов на нашу базу, – с традиционной 
американской улыбкой просветил гостя генерал.

Узнав, что открываются первые учебные курсы по использованию нового бомбового 
прицела на военной авиабазе вблизи Лас-Вегаса, Веннерстрем немедленно принял 
решение ехать в Неваду. По трем веским причинам. Там проводилась подготовка 
пилотов реактивных самолетов, что представляло интерес для шведских ВВС. 
Хотелось посмотреть на знаменитый Лас-Вегас. И необходимо было увидеть прицел 
для бомбометания.

Тем не менее хитроумный Стиг Густав, нареченный в московской повседневности 
Стигом Густавовичем, не сразу ринулся в Лас-Вегас, а применил вначале свою 
обычную тактику «создания престижа перед визитом». Эту идею ему подал генерал 
Якобссон, когда готовил Стига к работе в США: «Сначала завязываешь контакты на 
максимально высоком уровне, а затем шаг за шагом спускаешься вниз».

Сама же техническая информация, как показывал опыт, всегда скапливается на 
самых низких уровнях. Поэтому необходимо знать начальников по всей вертикали, 
чтобы иметь возможность ссылаться на предельно большее их число. Это 
способствует личному авторитету. А авторитет, в свою очередь, способствует 
более теплому приему. В качестве примера по завязыванию контактов Якобссон даже 
«подарил» Стигу покровителя – одного из своих вашингтонских друзей, вращавшихся 
в высоких кругах.

Авиационная база в Лас-Вегасе входила в так называемое командование авиационной 
подготовки – кузницу кадров ВВС. Здесь находился самый высокий начальник, 
значит, сюда и следовало наведаться прежде всего. Что Веннерстрем и сделал, 
получив разрешение.

Адъютант высокого начальства выглядел очень аккуратно, даже щеголевато. Явный 
службист, он в деловом рвении даже вручил командиру экземпляр 
шведско-американского «договора». Генерал сидел и просматривал его, когда Стига 
ввели в кабинет, чтобы представить.

Нелишне отметить, что на базе в это время в большом объеме велась подготовка 
офицеров из других натовских стран, разумеется, под неусыпным надзором 
национальных властей.

– У нас есть стандартная программа визитов на нашу базу, – с традиционной 
американской улыбкой просветил гостя генерал.

И адъютант тут же передал шведу один экземпляр программы. Она была типичной, 
рассчитанной на посетителей, ничего не знающих о том, как выглядит американская 
авиабаза и как она функционирует. Стиг, представив вереницу посетителей, 
подумал, что это, наверное, страшно скучно – ходить вокруг и смотреть на все 
поверхностно, не подозревая о специфических глубинах.

– Хочу подчеркнуть, что программа – лишь предложение. Она открыта для любых 
изменений и пожеланий, – снова подал голос хозяин кабинета.

Просматривая пункт за пунктом и сознавая, что в США больше всего ценится 
основательность и углубленность, Веннерстрем без зазрения совести вычеркивал 
абзацы один за другим. Адъютант становился все радостнее с каждым вычеркнутым 
пунктом: как говорится, баба с возу… В результате отведенное шведу время было 
сконцентрировано на посещении всего трех объектов.

То, что последовало дальше, ворвалось в скучное обсуждение неожиданным 
бурлеском: генерал вынул из стола журнал оценок, демонстрируя способности 
иностранных учеников.

– Ваши парни отлично себя зарекомендовали, – похвалил он.

Адъютант насторожился: его шеф явно не вник в ситуацию. В то время в США не 
было никаких шведских «парней», которые проходили бы военную подготовку. 
Помощник открыл рот, но не успел ничего сказать, как генерал продолжал:

– Трудностей с языком оказалось значительно меньше, чем мы предполагали. Что 
касается ваших…

Адъютант впал в отчаяние. Да и самому гостю ничего не оставалось, как 
удивляться… или хохотать. Наивный генерал думал, что Швеция входит в НАТО! Но 
ему-то уж следовало знать, что нет! Впрочем, не стоило судить несправедливо: 
наверняка, он был введен в заблуждение «договором», который подсунул адъютант. 
Взаимная «выгода и помощь», фигурировавшая на титульном листе, могла вмещать в 
себя все что угодно. Так почему бы и не подготовку?

Лицо адъютанта раскалилось еще на десяток градусов, когда шеф произнес 
несколько новых фраз, совсем не соответствовавших ситуации. Парню было 
мучительно неловко, и он, наконец, набрался смелости прошептать в генеральские 
уши необходимые разъяснения. Но бравого вояку это ни капли не смутило:

– Ах, вот как? Ну не могу же я, черт побери, все держать в голове! В моем 
подчинении четверть миллиона человек. Да еще иностранный персонал из…

– Двенадцати стран, – подсказал помощник.

Когда Веннерстрем, сопровождаемый приглашенным офицером, покидал кабинет, 
адъютант негромко заметил генералу:

– Приятно иметь дело с людьми, которые знают, чего хотят.

«Маленький плюс», – подумал Стиг. Но имелся и значительно более существенный 
плюс: он знал других генералов Пентагона, с которыми этот имел дело. Знал также 
и их жен. Встретившись с бравым генералом в течение дня, лукавый швед как будто 
ненароком заговорил о них и рассказал о небольшой вечеринке в отеле «Шорехам» в 
Вашингтоне. Там все эти люди встречались, так сказать, вне службы. После этого 
сановный американец и вовсе оттаял.

Существовала, правда, одна важная деталь, которую Стигу было необходимо 
постоянно держать в памяти: говоря о высшем командном составе, не следовало 
упоминать ступени их служебного положения. Если они сами заговаривали об этом 
или беседовали между собой – тогда другое дело. В отношении же чужих разговоров 
и слухов – американские генералы были самыми чувствительными из всех, кого 
Веннерстрему приходилось встречать, включая и русские «каменные лица» с их 
сверхконспиративностью.

Когда общительный и покладистый гость покидал авиабазу «Скотт», чтобы посетить 
другую авиационную базу Лас-Вегаса «Неллис», генерал на прощание обронил, будто 
пароль, несколько обнадеживающих слов:

– Желаю удачи! Я замолвлю за тебя пару слов.

Кто знает, как это было оформлено, но обещанное позже реализовалось. В 
«Неллисе» начальником был полковник. Он первым делом признался, что 
Веннерстрему программу визита не составлял:

– В сообщении из «Скотта» указано, что программа не требуется, поскольку вы 
знаете, чего хотите.

И он радостно потер руки, предлагая неизменный кофе для посетителей. Потом 
продолжил:

– Один португалец пробыл у нас две недели. Не поверите: с ним было чертовски 
трудно! Он вел себя так, будто прибыл в отпуск и не имеет ни малейшего 
представления, что же здесь делать.

Оставшись в «Неллисе» на несколько дней, Стиг оформил это как командировку. В 
офицере сопровождения не было нужды. Каждое утро они с полковником встречались 
и намечали, что сделать за день. Потом тот просто звонил, давал указания тому, 
кого это касалось, и швед самостоятельно отправлялся в «свободный поиск». 
Иногда это было довольно далеко, приходилось пользоваться арендованной машиной, 
ведь база – подобно всем американским АФБ – была огромных размеров. Численность 
ее персонала насчитывала несколько тысяч человек.

Веннерстрем намеренно не расспрашивал об интересующем его прицеле. Он был 
просто уверен, что в один прекрасный день все откроется само. Действительно, 
это произошло три дня спустя.

Несколько авиационных эскадрилий проводили учение, и в то утро шведский гость 
прибыл в одну из них – как раз туда, где использовали бомбовый прицел. Вокруг 
ощущалась неспокойная, нервозная обстановка – причиной стала авиакатастрофа: 
один из самолетов потерпел крушение во время утренних полетов. Машину спасти не 
удалось, и пилот тоже погиб. Под этим впечатлением занимались Стигом неохотно и 
несколько рассеянно.

Командир эскадрильи подозвал к себе техника и поручил продемонстрировать 
оборудование. Но техник, к его чести, счел необходимым спросить:

– А как быть с прицелом? Он секретный. В ответ послышалось:

– Э, не будь дураком! Он ведь их конструкции.

Это оказалось именно то, что Веннерстрем и предполагал: секретная новинка на 
основе шведской техники. И именно прицел для метания атомных бомб! Правда, 
называть его «родной конструкцией» было, конечно, преувеличением: осмотрев 
прицел, он не нашел ни малейшего сходства со старым прибором. Ультрасовременное 
электронное устройство больше походило на миниатюрную ЭВМ. Тем не менее идея 
была шведской.

Смутная догадка бывалого летчика, что тактические атомные бомбы должны были 
выбрасываться не вниз, а вверх, оказалась абсолютно правильной.

К великому сожалению шведа, увидеть прицел в действии не удалось: так далеко 
«престиж» гостя не простирался. Но через год новинку продемонстрировали на 
авиабазе «Эглин» во Флориде, когда всю таинственность уже отбросили и можно 
было организовать официальный показ для избранных лиц.

Цель находилась примерно в километре от зрительских трибун. Всем нам было 
хорошо видно, как атакующий самолет вышел на нее со стороны, поблескивая 
выпуклой капсулой на борту. В капсуле находилась бомба без заряда, но с теми же 
аэродинамическими свойствами, что и атомная.

Вначале самолет шел так низко, что его не было видно. Потом вдруг появился на 
высоте примерно пятисот метров и оттуда спикировал на цель. Выполнив половину 
«мертвой петли», он поднялся вверх по полуокружности, готовясь к переходу в 
положение «вверх колесами». Именно в это время бомба автоматически была 
сброшена и полетела вверх по траектории. Когда в следующий момент самолет 
оказался вверх колесами и, таким образом, начал удаляться от цели, пилот 
выполнил полуоборот, чтобы перейти в нормальное положение, снизился и быстро 
исчез из радиуса действия атомной бомбы. Достигнув километровой высоты, бомба 
потеряла скорость и стала по траектории падать на цель.

Просмотрев эту впечатляющую сцену, я здорово усомнился в своем понимании 
«договора» как гаранта одностороннего преимущества для Швеции. Правда, скорее 
всего, заключалась в том, что ценность совершаемого обмена была равнозначной.

Вернувшись в Вашингтон после посещения «Неллиса», я засел за составление 
донесений. Странно, но удовлетворить запросы и пожелания Центра было легче и 
быстрее всего. И не только в этом случае – так было почти всегда.

Три инженера в Москве вдалбливали мне, что хотели бы со всей возможной 
четкостью узнать, как определенное устройство действует с конструкторской точки 
зрения. Речь шла не о подробных чертежах, воспроизводящих все составляющие, а 
чаще всего о принципиальных схемах сочленений.

Русские инженеры полагали, что это очень секретно и труднодоступно, поскольку 
сами жили в обстановке традиционной секретности. Но в США границы доступного 
определялись иным способом.

Инструкции с описанием правил обращения и практического использования делались, 
разумеется, секретными. Но технические описания оборудования редко снабжались 
этим грифом. Они были труднодоступными лишь из-за ограниченного распространения.
 Однако Москву в данное положение вещей я посвящать не стал.

Без каких-либо трудностей мне удалось получить в «Неллисе» именно то, чего 
хотели русские. «Принципы конструкции прицела для метания атомных бомб» – так 
стояло в их списке. Помню, что иронично подумал, готовя сообщение: «Вот и еще 
несколько часов, сэкономленных на длинном пути к балансу сил».

Впоследствии американская сторона заявляла, что секретных материалов, если бы 
захотел, я мог посылать в ГРУ в сотни раз больше. Это показывает, что они не 
совсем понимали, о чем речь. Во-первых, я был слишком перегружен текущей 
работой, чтобы успевать сверх возможного. А во-вторых, вопрос не стоял так, 
чтобы хватать все без разбора. Существовали точные указания как со шведской 
стороны, так и со стороны Центра: что именно они хотели получить. И выходить за 
эти рамки – кроме исключительных случаев – у меня не было полномочий.




Глава 21


На первом году пребывания в Вашингтоне Веннерстрем слышал кое-что о царящей там 
системе взяток и повсеместном ее распространении. Отдельные факты можно было 
почерпнуть из прессы, но основным источником информации были американские 
друзья и знакомые. О том, что такая система существовала, Стиг знал и прежде, 
но ее размах и масштабы при ближайшем рассмотрении просто поражали. Дело 
обстояло значительно хуже, чем он по неведению предполагал. Приходилось читать 
и слышать от знакомых, что даже неподкупная полиция вовсю брала взятки. 
Поначалу он смотрел на эти факты скептически, предполагая, что речь идет лишь о 
некоторых исключениях. Но постепенно получал все более убедительные 
доказательства, что и лица, занимающие высокое положение, брали взятки в 
замаскированной форме. В конце концов, его уважению к американскому обществу 
был нанесен ощутимый удар.

Это чувство глубокого разочарования дало мыслям новое направление. Что-то вроде 
того, что «дурной пример заразителен». Иными словами, гибкий и восприимчивый ум 
задался вопросом, не начать ли использовать такое положение в своих целях? В 
международном шпионаже все средства оправданны. Исходя из этого, вполне резонно 
изменить оценку: система взяток не худшее, что имеет человечество.

Но пойти на подобную авантюру оказалось значительно трудней, чем представлялось.
 Стиг всякий раз испытывал смущение, воображая себя с глазу на глаз с 
предполагаемой «жертвой». Как изложить суть, какие подобрать выражения? «Во 
сколько вы оцениваете свои услуги?..» Нет, гордый швед в таком низком деле не 
верил в себя и не считал себя для этого достаточно «положительным». Кроме того, 
вспоминалось предупреждение Петра Павловича:

– Запомни, дача взяток – рискованное дело. Давать надо с изяществом, уверенно. 
Так что если надумаешь – будь осторожен!

В конце концов, Веннерстрему надоело ломать над этим голову. Но, как на грех, 
вскоре он познакомился с одним южноамериканским коллегой. Тут не было никаких 
общих интересов, просто легкое знакомство: их объединял, как ни странно, 
шведский пунш. Парень был прямо-таки влюблен в ледяную холодность неведомого 
прежде напитка и время от времени приходил к Стигу домой, чтобы по дружбе 
получить несколько бутылок.

Однако кровь напитком не остудишь. Живой латиноамериканский темперамент бушевал,
 втягивая обоих в бездумность и бесконечную болтовню, и однажды в таком «кайфе» 
чисто случайно разговор зашел о взятках. Как раз перед этим швед пожаловался на 
загруженность в офисе.

– Тогда осмелюсь утверждать, что вы неправильно работаете, – произнес южанин 
многозначительно. – Что касается меня, я не слишком утруждаю себя, а позволяю 
другим делать необходимую мне работу.

Тут он рассмеялся над прямо-таки недоумевающей физиономией собеседника. И 
добавил довольно резко:

– Вам следует многому научиться!

Однако это замечание не сделало его визави сообразительней.

– Ну, если говорить прямо – взятки! С их помощью вы можете многое получить без 
особого беспокойства. Но самого этого слова следует избегать. Лучше умело 
завуалировать.

Стиг насторожился. Здесь явно было что-то, к чему стоило прислушаться. Возможно,
 то самое, что Петр называл «изяществом».

– Завуалировать? Каким образом?

– Просто: основываясь на опыте самих американцев. Военные здесь сплошь и рядом 
покупают услуги гражданских, распределяют рабочие задания в их институты – это 
общеизвестно и признано. Почему иностранный военный не может делать то же 
самое? Например, можно попросить гражданского инженера раздобыть технический 
материал. Объясняешь, что «зашился» с делами, даешь рабочее задание, 
определяешь время – и платишь за результат.

Покупать гражданские услуги, как делают военные США… Раньше Веннерстрем как-то 
не задумывался об этом. Хотя совсем недавно столкнулся со свидетельством того, 
что поступала так даже американская разведка.

Военные из посольства США в Стокгольме постоянно слали домой доклады о 
положении в Швеции, но в силу занятости их некому было обрабатывать. Поэтому 
аналитическая часть работы перекладывалась на «Рэнд корпорейшн» в Калифорнии. В 
этом Стиг имел возможность убедиться, подержав в руках превосходный справочник 
на пятьсот страниц.

Теперь, припомнив это, он поддакнул латиноамериканцу:

– Да, хитро рассчитано. А тот продолжил:

– Вначале надо предлагать что-нибудь простое, но хорошо оплачиваемое. Затем 
можно перейти к более деликатному. Главное, чтобы все выглядело естественным, 
без хитро-умничанья. Тогда они не откажутся, ведь дополнительный заработок 
здесь очень популярен.

Швед нашел его доводы убедительными. Все продумал, отмел сомнения, 
неуверенность – и решил сделать ставку на южноамериканский метод.

Если поначалу его мучил вопрос, как и где найти людей, которые хотели бы 
дополнительно заработать, то очень скоро эта проблема отпала полностью. Искать 
их не пришлось, они явились добровольно. Ситуация на рынке предопределила это.

Корейская война приближалась к концу, что породило обычный спад в производстве 
военных заказов. Организации по сбыту делали все, чтобы найти новых покупателей 
– как больших, так и малых, – и их представители расползались кругом, как 
пиявки. Общительный иностранец повсюду наталкивался на них. Они приходили в его 
офис, искали встреч на приемах и предприятиях. Стигу действительно не было 
нужды охотиться за ними. Скорее, это делали они.

Но, как достойный представитель своей нации, он не проявлял торопливости: 
отбирал спокойно и методично. Для начала завел чрезвычайно подробную картотеку 
на всех «соискателей». Постепенно число перевалило за сотню, и стало невозможно 
помнить каждого. Тогда он стал фиксировать только наиболее интересных и все 
самое существенное о них. Если предстояла встреча с кем-то – достаточно было 
взять карточку и освежить в памяти все, связанное с этим человеком: что он 
раньше говорил, где и когда с ним виделись и так далее. Короче, стабильное 
намерение объективно оценивать возможности каждого претендента на 
дополнительный заработок.

Имена картотеки теперь уже успели кануть в Лету.

Поначалу я захватил этот «файл» с собой в Стокгольм, когда закончилась 
вашингтонская командировка. Но через некоторое время мне в голову пришла лучшая 
идея: я сжег его. Однако фамилию моего первого «левака» счел нужным запомнить – 
мистер Джонсон. Причина его появления была крайне интересной.

В то время в Советском Союзе начали уходить под землю, чтобы защитить себя от 
ядерного нападения. Чем прежде всего заинтересовались американцы в те дни – это 
огромные поставки бетона на Кольский полуостров. Цель поставок постепенно 
становилась очевидной. У побережья полуострова, где благодаря Гольфстриму вода 
не замерзает круглый год, строились укрепления для океанских подводных лодок, 
которые представляли бы большую угрозу транспортам Атлантики в случае войны. 
Чтобы добраться до этих укрытий, следовало знать их точное географическое 
положение. Против ядерного заряда, разорвавшегося прямо на крыше, ничто не 
устоит. Но как определить место?

В Северном Ледовитом океане холодно. Поэтому «крыша» подземного сооружения 
должна иметь более высокую температуру, чем окружающая среда. Инфракрасная 
пленка фиксирует тепловое излучение и показывает разницу температур. Если 
сделать ее достаточно чувствительной – можно определить местоположение «крыши».

Ученые получили задание – и справились с ним. Появилась сверхчувствительная 
инфракрасная пленка. На этом деле я и «завербовал» мистера Джонсона, что 
произошло чрезвычайно легко. Мы уже успели познакомиться: встречались несколько 
раз на приемах и болтали. Он был совладельцем одного из небольших 
экспортно-импортных предприятий, охотно ведущих дела с закупочными 
организациями посольств.

Однажды он позвонил и попросил принять его. Я согласился. Перед его приходом 
просмотрел карточку, вспомнил, где и когда встречались. Там была пометка, суть 
которой сводилась к лести: мол, ходит слух, что моя закупочная организация 
платит без проволочек и всегда в долларах.

При встрече выяснилось, что его фирма занялась новым бизнесом: радары и 
фотографирование. Джонсон полюбопытствовал, нет ли у меня интереса в этой 
области? В случае, если есть…

Ах, как трудно мне было впервые пуститься в «южноамериканские» хитрости! 
Преодолев неловкость, я начал жаловаться на недостаток времени и прочее. Однако 
мой намек был сразу подхвачен:

– Значит, я тот, кто вам нужен! Могу взяться…

Теперь все обстояло так, что у меня был законный интерес в фотоделе, но 
фактически не хватало времени, чтобы следить за его развитием. А мне был очень 
необходим обновленный список камер для фотографирования с самолета, с 
подробными тактико-техническими данными и ценами. Джонсон пообещал его 
составить. Не давали покоя и инфракрасные пленки, но я не осмеливался прямо 
заговорить о них.

Через несколько дней он зашел и передал список, пока неполный, но с обещанием 
дополнить в кратчайшие сроки. Набравшись смелости, я успел добавить туда 
заветную инфракрасную пленку. Мне хотелось иметь образец новой 
сверхчувствительной разновидности. Мой гражданский помощник оказался способным 
– справился и с этой задачей. К величайшему удивлению! Уж каким образом – не 
знаю, а повода выспрашивать не представилось.

Он достал не просто кусочек образца. Он притащил целую катушку, которая весила 
несколько килограммов! При передаче не было ничего примечательного: Джонсон 
спокойно пришел в мой офис, отдал образец и в обычном порядке выдал квитанцию. 
Оплата наличными. Едва он ушел, я сжег квитанцию, поскольку детального отчета 
Центр от меня не требовал.

Моя собственная «поставка» прошла не в пример скрытно. Мгновенная встреча на 
удаленной боковой улочке, по которой я с сумкой прогуливался в сумерках. На дне 
лежал пакет с драгоценной катушкой, а сверху – пучок салата и огурец.

Сумка моментально сменила владельца, хотя мы практически даже не 
приостановились. Помню, меня занимала мысль, куда пойдут овощи. Кому-нибудь на 
кухню или в мусоропровод?

Со временем появились новые «леваки». Все они были легкодоступны, потому что их 
в высшей степени раздражали требования секретности, установленные военными. Это 
рассматривалось как неправомерное вторжение в их сферу деятельности. Они делали 
все, чтобы обойти препоны. А способов было много.

Так сформировался внушительный рынок технической разведки. Мой интерес к 
покупкам, равно как и интерес партнера к продаже, сочетался с интересом 
некоторых дельцов к побочным заработкам.

Пусть Центр извинит меня, если во всей этой карусели ему приходилось оплачивать 
того или иного «левака» не только в своих, но и в шведских интересах. Было 
безнадежно пытаться установить в этом деле четкие границы.




Глава 22


В ноябре 1953 года Веннерстрем получил вызов на конференцию, которая должна 
была состояться в Стокгольме в начале января 1954 года. Ему предписывалось 
перед очень квалифицированной аудиторией сделать подробный доклад о военном 
положении в США. Это требовало тщательной подготовки.

Он отстучал письмо Петру Павловичу, где, изложив все обстоятельства, спрашивал, 
нельзя ли использовать этот случай для встречи? Сообщал, что не видит 
препятствий и даже зарезервировал дату на две смежные субботы. Предварительная 
программа конференции уже имелась, и Стиг высчитал, что может распорядиться 
выходными днями по своему усмотрению. Предлагать еще и место встречи ему 
показалось не совсем удобным. Главное, чтобы оно было где-нибудь за пределами 
восточных государств, поскольку не хотелось иметь в паспорте их отметки.

Времени было достаточно: предусмотрительный агент сфотографировал письмо и 
направил его обычным путем в Москву. Чтобы заполнить пленку, добавил сведения, 
касающиеся подготовки берлинской конференции 1954 года. Она должна была 
состояться примерно в одно время с конференцией в Стокгольме.

Через четырнадцать дней пришел ответ: местом встречи Петр выбрал Хельсинки. Он 
знал, что Веннерстрем хорошо знаком с финской столицей. Поэтому не нужны были 
хлопоты с копиями и эскизами, объясняющими, где встретиться. Датой стала первая 
из названных агентом суббот. Вторая осталась в резерве – если по какой-то 
причине один из них не появится в первый раз. По сообщению чувствовалось: для 
Петра было важно, чтобы встреча состоялась.

Уже находясь в Стокгольме, Стиг начал продумывать, как отправиться в Хельсинки. 
Самым легким было бы просто полететь самолетом туда и обратно. Но он уже 
достаточно втянулся в строгие «игры» секретности, установленные Центром. 
Поэтому в пятницу вечером отправился ночным поездом в Копенгаген, чтобы 
избежать регистрации в аэропорту.

И лишь из Копенгагена вылетел прямым финским рейсом в Хельсинки. Это казалось 
самым благоразумным.

Остановился в привычном отеле. Немного старомодный, но приятный и довольно 
удобный, расположенный в центре, прямо напротив железнодорожного вокзала – он 
как раз подходил для респектабельного одинокого джентльмена. Но уж чего никак 
не мог предположить джентльмен – так это того, что Петр тоже остановится тут. В 
финской столице так много хороших отелей – на выбор! И надо же: чисто случайное 
совпадение… Как говорится – ирония судьбы.

Место было намечено у Ботанического сада, несколько в стороне от 
железнодорожного вокзала. Северо-западная окраина сада выходила на канал, и 
между высокой металлической оградой и каналом вдоль берега тянулась тенистая 
аллея. Днем довольно оживленная, вечерами она выглядела пустой и покинутой. 
Именно там наши герои условились увидеться. В восемь вечера агент должен был 
идти от угла сада по аллее навстречу Петру – старый вариант неожиданной и 
приятной встречи, ну совершенно случайной!

Покинув апартаменты, швед вышел на предварительную рекогносцировку, не 
подозревая о том, что Петр буквально рядом – в другом номере отеля. Прогулялся 
мимо вокзала, подошел к углу садовой ограды и отсюда, включив секундомер, 
вернулся к тому месту, где истекали ровно две минуты. Таким образом, 
пресловутая секундная точность была обеспечена.

После этого по причине голода пришлось заказать обед в отеле – как можно 
скромнее, учитывая поздний ужин, который Петр, наверняка, предусмотрел. 
Дожидаясь заказа, Стиг сидел и гадал: где и какой?

Вполне вероятно, в ресторане мог находиться и Петр, если он распланировал 
дневную программу так же. Вот это было бы действительно сюрпризом! Но, по 
счастью, не ведаешь – не предполагаешь. Зато немилостивая судьба преподнесла 
другой, абсолютно нежелательный сюрприз: напротив уселся военный 
летчик-пенсионер из Стокгольма, которого Веннерстрем знал очень хорошо и 
которому не следовало видеть бывшего сослуживца в Хельсинки, иначе полностью 
утрачивался смысл окружной поездки через Копенгаген. Слава Богу, он так и не 
поднял глаза от аппетитного кушанья и вскоре стал расплачиваться, собираясь 
уходить. Стиг тайком вышел вслед за ним в вестибюль и проследил, как отставник 
получил в гардеробе пальто и исчез с чемоданом в направлении вокзала.

Стигу Густавовичу – он, кстати, очень любил это обращение – никогда не 
нравилось есть одному, и он старался по возможности не делать этого. Вот и 
сейчас, чтобы как-то убить время, пришлось погрузиться в размышления о своем 
бытии. До встречи было еще далеко, одинокий клиент медленно жевал и с 
удивлением думал о тех превращениях, которые произошли с ним в последние годы. 
«Холодная война», с ее безумным балансированием на грани третьей мировой, 
захватила его полностью. Соперничество между США и Советским Союзом и угроза 
миру больше всего занимали теперь его мысли, Швеция и шведские дела казались 
чем-то второстепенным, далеким, не имеющим отношения к большим событиям.

Даже вечерняя встреча с Петром представлялась более важным делом, чем 
состоявшийся визит в Европу. Конференция в Стокгольме, конечно, имела значение, 
но гораздо меньшее! Национальное самосознание шведа было притуплено, к тому же 
тогда он еще не начал подвергать сомнению свои категоричные оценки и выводы…

Поднявшись после обеда в номер, он захватил портфель – пустой и коричневый, что 
было немаловажно. Могло оказаться, что Петр Павлович не придет, а пошлет 
кого-нибудь другого, кто не знает тщательно оберегаемого агента. В этом случае 
коричневый портфель в его левой руке станет опознавательным знаком. А правая 
рука в кармане пальто даст понять, что все в порядке – «хвоста» нет. В 
противном случае, свободно размахивая рукой, агент дал бы знать, что встреча 
откладывается на два часа.

Секунда в секунду Веннерстрем прибыл к углу ограды и повернул на экономно 
освещенную и почти безлюдную аллею. Тотчас метрах в пятидесяти появился и Петр 
Павлович.

За ним бесшумно полз автомобиль и тут же остановился рядом. Оба юркнули в него, 
мастерски завершая священнодейство секретной встречи, и машина немедленно 
рванула прочь.

На заднем сиденье радушно обнялись – однако без традиционных русских поцелуев, 
ибо Петр считал их неприемлемым проявлением дружественности по отношению к 
иностранцам. Объехав вокруг Ботанического сада, автомашина понеслась мимо отеля 
и вокзала, а затем вверх по улице, которая была названа в честь Маннергейма. За 
городом швед потерял ориентировку, знал только, что едут на запад. Поплутав по 
темным лесным дорогам между особняками и дачами, в конце концов, выехали на 
площадку за домом, полностью погруженным в темноту. Стиг сразу узнал шофера, 
когда тот вышел из машины, чтобы посветить фонариком: тоже из Москвы, из Центра.
 Это была профессиональная работа в паре – русские ребята избегали всякого 
риска.

Прихожая тонула во тьме, но остальная часть первого этажа была залита светом. 
Плотные гардины исключали возможность увидеть что-либо снаружи. В столовой 
Веннерстрем не мог не улыбнуться, узнавая знакомую обстановку: там стоял 
традиционный рабочий стол с минеральной водой.

Но в отношении позднего ужина он уж точно не ошибся! Шофер внес две полные 
корзины и исчез в направлении предполагаемой кухни. Очевидно, виртуозу руля 
теперь отводилась роль повара и официанта: было слышно, как он гремел посудой.

Беседа началась, но очень необычным образом, чего агент совсем не ожидал:

– Наши техники не перестают удивляться и благодарить тебя. Твоими заботами они 
имеют не просто массу макулатуры, в которой замучаешься копаться, а именно то, 
что просили. Поначалу, правда, не особенно обольщались, но теперь – совсем 
другое дело!

В тот вечер Веннерстрему довелось выслушать еще много благодарностей, и он не 
скрывал, что это было приятно.

– Но одно непонятно, – продолжал Петр. – Как один человек может охватить столь 
различные технические области? Стиг Густавович, может, ты организовал там свою 
шпионскую сеть?

Поистине двусмысленный комплимент! Звучало вроде бы с юмором. Но, с другой 
стороны, ход «хозяйских» мыслей был вполне понятным. Именно такими сетями, по 
мнению шведа, организовывалась советская секретная служба в других странах. 
Ходили слухи, что русские охотно разбрасывали даже по несколько сетей, 
действовавших порознь и не подозревающих о существовании друг друга. Наверняка, 
немало было и в США, хоть Веннерстрем и не имел о них ни малейшего 
представления.

– Да нет у меня такой сети… Во всяком случае, не в том смысле, как ты считаешь,
 – откликнулся он, наконец, поглядывая на Петра.

И подробно объяснил, как строил свою работу. Даже привел несколько примеров. 
Правда, прошло некоторое время, прежде чем Петр дал понять, что суть ухвачена.

– Самое поразительное из когда-либо слышанного мной! – оценил он наконец. – 
Ведь это же полностью построено на чистейшей психологии! И парни, которых ты 
собрал в картотеке, безусловно, и есть своеобразная сеть – такая, где никто не 
знает о твоих истинных замыслах.

Он надолго замолчал, словно получил богатую пищу для размышлений. Затем 
продолжил:

– К вопросу о сети. Теперь, имея денежные средства и свободу действий, ты мог 
бы постепенно создать сеть в более привычном понимании…

– Хочешь сказать, что моя «организация» слишком специфична? И сожалеешь, что 
нельзя передать ее другому, когда я покину Вашингтон? – негрозно ощетинился 
Веннерстрем.

Но Петр на вызов не ответил. Пожалуй, он тогда не был еще готов ни к своему 
вопросу, ни к ответу агента. Он только обдумывал и нащупывал возможные варианты 
работы советской разведки в условиях, поставленных на грань третьей мировой 
войны. Швед мог бы оказать тут хорошую услугу. Но как его заставить?..

Позже Веннерстрем утверждал, что если последовало бы такое предложение, его 
ответ был бы «нет». Что он не был способен на такое дело. Во всяком случае, не 
в американской среде, где более чем хорошо были видны все его минусы. Кроме 
того, ему никоим образом не хотелось подвергать себя риску, который в таком 
деле был неизбежен. Однако грубые ответы были не в характере гибкого шведа, и 
он решил: лучше немного дипломатии. Поэтому на вопросительный взгляд Петра, 
улыбнувшись с озабоченным видом, ответил:

– Мне нужно время, чтобы подумать.

Это было действительно необходимо. Ответ можно отложить до следующего лета, 
прикидывал он, до момента возвращения домой в предписанный отпуск. Тогда 
несложно будет встретиться снова и все решить…

Тема казалась исчерпанной. Но тут последовала новая неожиданность, которая шла 
вразрез со всеми принятыми ранее условиями. Впервые агенту вручили пачку 
скрепленных документов, предлагая захватить их с собой. Такого никогда прежде 
не случалось. Наоборот, все бумаги и пометки заботливо сжигались, а следы 
уничтожались. Ничего не иметь с собой после встреч – было абсолютным правилом.

Теперь же Веннерстрем получил список новых пожеланий инженеров. Хитро 
скомпонованный исключительно из вырезок американских журналов и брошюр, он был 
результатом немалых трудов. Сначала – «макулатура», посылаемая домой военными 
советского посольства, затем – ее просмотр и обработка в Москве. Так делали все 
иностранные разведаппараты. Но, безусловно, русская обработка проводилась с 
большей тщательностью, и данный список подтверждал это.

Вырезки были аккуратно подклеены, разделены по темам точно рассчитанными 
линиями. Материалы отлично иллюстрировали, чем интересовались советские 
инженеры. Это смотрелось нагляднее, чем любой устный инструктаж, а главное – 
вполне могло сойти за собственное дилетантское творение: не было никакого риска 
в случае, если их кто-нибудь увидит.

В этот раз свидание затянулось, как никогда, и лишь около полуночи измученные 
собеседники принялись наконец за поздний ужин. В два часа ночи 
шофер-повар-официант навел порядок в доме, и они отправились в обратный путь.

Посмеиваясь, обсуждали, как порознь вернуться в общий отель. Стиг вышел из 
машины первым, возле магазинчика, где продавали традиционные финские украшения 
Калевала. Затем Петр Павлович, прежде чем войти, объехал два ближайших квартала,
 создавая временной разрыв. В общем, в эту ночь заговорщики не раз вывели 
ночного портье из состояния дремоты.

На следующее утро Веннерстрем отправился назад в Стокгольм самолетом финской 
авиакомпании. Объемистая пачка бумаг лежала в коричневом портфеле, который 
совершенно неожиданно нашел себе применение. «Озадаченный» агент перелистывал 
эти вырезки во время перелета и удивлялся, какой педант привел их в такой 
немыслимый порядок. Все было подчеркнуто так аккуратно, что выведенные линии 
совпадали миллиметр в миллиметр.

Прикинув бумаги на вес, Стиг собирался вначале, дабы избежать волокиты, послать 
их из Стокгольма в Вашингтон курьерской почтой. Даже приготовил конверт, 
адресованный себе самому. Но в последний момент передумал – показалось, что это 
уж слишком дерзко.




Глава 23


В середине ноября 1955 года Веннерстрем вымерял шагами просторный холл 
аэродрома Ла Гардиа, готовый вылететь в Чикаго вечерним самолетом. Его миссия 
была необычной: представлять шведские ВВС в Американском ракетном обществе, 
проводившем свой ежегодный съезд в знаменитом отеле «Конрад Хилтон» – самом 
большом в мире.

Стигу доверили принять приз, которым это общество наградило авиационное 
управление в Стокгольме за какую-то консультацию. Он был изрядно удивлен, что в 
Швеции делалось что-то примечательное в области ракетостроения.

Прогноз погоды говорил о сильной грозе в Чикаго, и с интуитивным предчувствием 
надвигающейся беды он оформил себе страхование на полет, указав сумму 
значительно выше, чем делал обычно: максимально возможную в легкодоступных 
страховых автоматах аэропорта. Причину своего страха Веннерстрем давно знал и 
считал, что ее не так уж трудно объяснить. Будучи пилотом, он уже имел дело с 
грозой и испытал удар молнии в разведывательный самолет, который вел однажды 
над Балтийским морем. Все радиооборудование тогда вышло из строя. От страшного 
грохота он потерял слух на несколько недель. И теперь все могло повториться…

Было уже темно, когда приблизились к грозовому фронту. Игра молний выглядела 
ночной фантасмагорией: молнии крест-накрест срубались друг с другом между 
облаками и землей. Грозовой фронт шел слева, именно с той стороны, где Стиг мог 
видеть всю впечатляющую картину бунта стихии.

Уже почти миновали эпицентр, когда неожиданно сильный треск – как пушечный 
выстрел – многократно превысил шум моторов. На какое-то время вспышка ослепила 
всех. Стиг успел лишь понять, что молния ударила в конец левого крыла, и когда 
зрение вернулось, увидел там луч прожектора: экипаж изучал размеры повреждения. 
Со своего места он не мог рассмотреть подробностей, но позже, на земле, 
выяснилось, что конец крыла был просто срезан. Вскоре по громкоговорителю 
самолета охваченным ужасом пассажирам передали успокаивающее сообщение: 
сожалели, но утверждали, что все в порядке. Между тем было далеко не так.

Как уже случалось однажды в летной жизни Веннерстрема, молния не задела ни 
мотор, ни баки с топливом, но ударила прямиком в кабину экипажа. Он услышал о 
повреждениях после, но профессионально догадался о них, когда еще шли на 
посадку в Чикаго: чувствовалось затрудненное маневрирование, так как связь с 
диспетчерской башней была прервана.

Ситуация могла бы сложиться и более скверно: пожар в двигателе или в баке с 
топливом, например. А сам Веннерстрем вообще мог оказаться в обычном 
пластиковом пакете для перевозки погибших в авиакатастрофах. Но судьба, видно, 
готовила ему совсем иное…

Как и большинство остальных участников съезда, Стиг жил в отеле «Конрад Хилтон».
 Всего было около полутора тысяч человек. Уже до открытия произошла интересная 
встреча: его накоротке представили самой примечательной фигуре – Вернеру фон 
Брауну. Этот ученый был немецким гением в области ракетостроения в период 
второй мировой войны, конструктором ракеты В-2, которая использовалась для 
обстрела Великобритании. Американцы осудили его по окончании войны – во время 
охоты на немецких представителей науки и инженеров. Ими же он был назначен 
позже на руководящую должность в исследовательской лаборатории ракетостроения 
при Редстоунском арсенале, так что вполне мог испытывать признательность за 
американское вторжение в Германию. К моменту съезда Браун уже стал мозгом 
американского фланга гонки вооружений между США и Советским Союзом в области 
ракетостроения.

Для Веннерстрема эта действительно интересная личность представляла, так 
сказать, многосторонний интерес. Более чем охотно он познакомился бы с Брауном 
поближе, но у того, по-видимому, не было ни времени, ни желания сходиться с 
заштатным шведским офицером. Однако оба они должны были сидеть за почетным 
столом на большом банкете, и оба должны были получать премии. Именно поэтому их 
и представили друг другу. Они были и впрямь неравнозначной парой. Один – лицо 
всемирно известное. Другой – для девяноста девяти процентов присутствующих 
совершенно неизвестное.

Позже, увидев премии, Стиг убедился, что и в них заключалось нечто 
символическое. Огромный серебряный кубок, самый большой из всех когда-либо им 
виденных, – для Вернера фон Брауна. И совсем скромная серебряная пластинка, 
вставленная в тиковую рамочку, – для него, точнее, для родных ВВС. Глядя на нее,
 Веннерстрем сделал вывод, что вклад шведских инженеров в мировое 
ракетостроение не представлялся здесь особенно значительным. И обладай он ярко 
выраженным национальным самолюбием – оно, безусловно, было бы ущемлено…

Но чувство «аутсайдера» в знатном обществе жило в душе недолго. Чистейший 
пустяк изменил ситуацию. Очевидно, Стигу самой природой было даровано умение 
любую ситуацию обращать в свою пользу.

Наконец я поднялся на трибуну, чтобы от имени шведских ВВС поблагодарить за 
премию. Весьма неблагодарная задача, если учесть, что следующим должен был 
говорить фон Браун. Что я мог дать придирчивой аудитории в сравнении с ним? Мои 
попытки начать с чего-нибудь забавного были тщетны: на ум ничего не приходило. 
Среди американских ораторов это стало обычным приемом: сказать что угодно, лишь 
бы вызвать общий смех и таким образом завладеть вниманием аудитории. Сейчас мне 
казалось, что мне не «родить» хорошего вступления, и я чувствовал себя неловко.

Но разглядывая с возвышения многолюдное собрание, я увидел единственное 
знакомое лицо, и меня тут же осенила идея. Это был один из высших офицеров с 
базы «Кесслер», которую я недавно посетил. Прибыв туда, я стал свидетелем 
комичной ситуации. Подъехав на своей машине к воротам охраны, я увидел еще один 
автомобиль, в котором сидели четверо военных. Проверив документы, им предложили 
подождать указаний о расквартировании.

Меня же попросили подняться к начальнику охраны. Он ознакомился с разрешением 
на визит и набрал номер местного телефона:

– Это начальник охраны. Я хотел бы узнать о размещении одного ВИП, двух КВИП и 
двух ТАП.

Он выслушал ответ и повеселел:

– Прекрасно! Я выделю джип, чтобы показать дорогу ВИП… Я с изумлением выслушал 
этот каскад сокращений. Что такое ВИП – я, конечно, знал. Но два других? 
Удержаться от вопроса было выше моих сил. Начальник охраны рассмеялся:

– У нас бывает много посетителей. Пришлось придумывать, как их различать. Вот и 
получилось: ВИП – очень важное лицо, КВИП – довольно важное лицо, ну а ТАП – 
совершенно неважное лицо. Просто и удобно, когда нужно объяснить по телефону, 
какой класс расквартирования требуется.

Об этом я и рассказал высокой аудитории, стоя на трибуне. А под конец добавил:

– На базе «Кесслер» у меня были все основания чувствовать себя ВИП, но сейчас, 
смею вас уверить, я чувствую себя в высшей степени ТАП.

Было видно, что я попал в самую точку: аудитория, большей частью состоявшая из 
ВИПов, раскололась добродушным смехом.

Мое выступление не оставило следа, но то, к какой категории я себя отнес, 
запомнилось. Ко мне сразу прилипло прозвище «мистер ТАП». Таким ироничным 
образом дорога к новым контактам была открыта…

Как и предполагал Веннерстрем, съезд в большинстве состоял из докладов, 
дискуссий и массы небольших приемов. Обстановка для приобретения новых 
знакомств была идеальной – требовались только приглашения на эти приемы. Его 
приглашали. Все это благоприятствовало работе. Но столь провоцирующее 
пребывание среди высших чинов НАТО едва не привело к совершенно другому и 
неожиданному результату: оно чуть не стало причиной отказа нашего ценнейшего 
агента от контактов с Центром.

Многие спрашивали, долго ли он намерен оставаться в США. Стиг отвечал, что 
пробудет год, максимум – два. Вот тогда один промышленник из Лос-Анджелеса, 
искавший его общества, и сделал намек:

– А не хотите ли остаться в США, как в своей будущей стране?

Больше он ничего не сказал, но было совсем нетрудно продолжить его мысль насчет 
старой разрушенной Европы…

Он не один имел о Европе мнение подобного рода, в США это была уже почти 
расхожая точка зрения. Немного позже американец подкатил осторожный пробный 
шар: его предприятие охотно увидело бы Веннерстрема в качестве одного из 
директоров экспертного отдела. И был явно удивлен, что швед не прыгает от 
радости, ведь военная пенсия и хорошая заработная плата в промышленности – 
мечта многих американских военнослужащих.

Об ухищрениях изворотливого Стига Густавовича получить сразу две пенсии – 
шведскую и русскую – этот парень ничего не знал. И тем не менее попал в точку… 
Но Стиг не принял тогда все это всерьез, просто подумал, что за предложением 
стоит слишком много выпитого. Однако ошибся.

Позднее промышленник снова вернулся к этому разговору. В конце концов, 
приглашение остаться в США превратилось в навязчивый рефрен. Поначалу 
Веннерстрем старался не замечать такой настойчивости, а потом даже начал ей 
удивляться. По окончании съезда они вместе поехали на аэродром и там 
пробеседовали около часа, прежде чем самолеты разлетелись: один в Калифорнию, 
другой в Нью-Йорк. Прощаясь, швед обещал обдумать предложение американца.

Отыскав свое место в самолете, Стиг откинулся на спинку удобного кресла и 
задумался. Случайное пребывание в среде настоящих предпринимателей и ученых, 
столь далеких от его обычного окружения, дало мыслям новый толчок. Намеченный 
путь не казался больше таким предопределенным: теперь явно просматривалась 
альтернатива тайному контракту с Центром. Альтернатива удивительная, о которой 
он раньше даже не задумывался.

Как заманчиво! Он мог «сбежать», мог начать спокойное существование, которое 
означало бы конец всякому риску! Подремывая под усыпляющий шум мотора, 
Веннерстрем потихоньку расслабился и заснул.

Ему привиделся странный сон… Он стоял перед окном, скорее перед стеклянной 
стеной, и смотрел в комнату – там, склоненный над письменным столом, сидел он 
сам и изучал какую-то бумагу. С довольным выражением лица уже вот-вот собирался 
подписать ее. Даже находясь по ту сторону стеклянной стены, Стиг знал, что это 
было: контракт о приеме на работу, подготовленный корпорацией «Норт америкен 
ави-эйшн» в Лос-Анджелесе. Ему хотелось попасть в комнату. Он стучал по стеклу, 
стараясь привлечь внимание, стучал еще и еще… Но все напрасно, и потому он 
становился все беспокойней: ему казалось очень важным, чтобы контракт не был 
подписан.

С этим чувством нарастающего беспокойства Веннерстрем проснулся. Голова сползла 
в сторону, лоб упирался в иллюминатор. Рывком выпрямившись, он вернулся к 
действительности. Стекло часто появлялось в его сновидениях. И каждый раз это 
была ситуация, когда по какой-то причине хотелось проникнуть сквозь стекло, 
преодолеть эту преграду. Позднее Стиг поинтересовался у одного выдающегося 
психиатра, что это могло значить? Подробно расспросив о предыдущей жизни, врач 
ответил:

– Это память о парашютном прыжке, которая запечатлелась в подсознании. Когда вы 
должны были выбраться из самолета и оказалось, что «фонарь» из плексигласа 
застрял, вы почувствовали себя изолированным и рвались за стекло. Разные 
варианты этого и повторяются в ваших снах.

Вернувшись в обычное состояние, Стиг не мог забыть увиденного. Его сковала 
подозрительность: почему было так важно не подписывать бумагу? Само предложение 
вообще выглядело несколько странным. То, что Веннерстрем был шефом «закупочной 
комиссии», могло стать естественной причиной: наличие опыта в торговле и прочее.
 Но были ведь другие, обладавшие еще большим опытом? Что же тогда? Что?..

Несколько дней после полета он мучился этой мыслью. И неожиданно его осенило: 
ЦРУ! Неужели это возможно?.. От такого открытия Стиг даже остановился на 
середине лестницы, по которой в тот день поднимался на работу. И много раз 
потом возвращался к этой версии, в том числе и в раздумьях на бумаге.

Мне уже не удавалось думать ни о чем другом. Я знал кое-что о ЦРУ и его методах.
 Знал, что они устанавливают контакты с неамериканскими гражданами странным и 
хорошо замаскированным способом. Часто настолько изобретательно, что объекты не 
подозревают, что имеют дело с ЦРУ. Организация редко шла на риск путем прямых 
подходов, ведь если бы кто-нибудь «возмутился», последовала бы неприятная 
огласка. Их средства и методы были разнообразными, а ресурсы казались 
неисчерпаемыми.

Случалось, например, что внутренние и внешние организации тайно получали 
финансовую поддержку, и зачастую это были организации, чью деятельность не 
представлялось возможным хоть как-то связать с ЦРУ. Их экономическое влияние 
позволяло создавать подпольные контакты часто через целый ряд посредников.

ЦРУ могло предоставлять средства и другими способами. Например, учреждение 
всевозможных стипендий. Не напрямую, а вновь через посредников, чтобы таким 
образом прельстить людей, с которыми они хотели бы сотрудничать. Это не 
привлекало абсолютно ничьего внимания: их избранники тонули в обычном потоке 
стипендиатов. Могли также организовываться приглашения на ознакомительные 
встречи, чтобы там неприметно заполучить тех, кто нужен. Фирмы и предприятия 
под их скрытым давлением принимали на работу людей, в которых они были 
заинтересованы. Я даже берусь утверждать, что и со мной чуть было не произошел 
именно такой случай. Неужели это западня, в которую я мог так легко угодить?

Я встречал людей из высшего руководства ЦРУ в различных ситуациях, и они знали, 
кем я был. Однажды меня пригласили на свадьбу, когда сын одного из них женился. 
Так сказать, контакт на высшем уровне. Но могло ли это иметь какое-то значение 
теперь? И как обстояли дела на низшем уровне? Офицеров ЦРУ я знал по Москве, 
одного младшего сотрудника встречал в Вашингтоне, другого в Стокгольме. Может, 
это сыграло определенную роль? Были еще довольно оживленные контакты с людьми 
из чисто военной разведки. Наверно, и это следует принять к сведению?

Я стал все больше убеждать себя, что был слишком непредусмотрителен и доверчив. 
Полной уверенности, что я попал в разработку со стороны ЦРУ, у меня не было, но 
тогда мне казалось, что в последний момент Бог отвел меня – и все стало понятно.
 Результат проявился в невежливом поступке: я ничего не ответил на предложение, 
сделанное мне в Чикаго.

Через некоторое время последовало новое приглашение встретиться, но и тогда я, 
поблагодарив, предпочел ответить отказом…




Глава 24


Осень 1956 года стала осенью кризисов, ознаменовавшихся трагедиями в Венгрии и 
Суэцком канале. Раскол венгерской коммунистической партии окончился настоящим 
восстанием. Это, в свою очередь, привело к тому, что русские вынуждены были 
вначале блокировать основные магистрали из Австрии, отгораживаясь от 
американских военных соединений в Германии, а после силой подавить восстание.

Возмущение США было огромным. Перед советским посольством после подавления 
восстания была проведена необычная демонстрация: в здании напротив несколько 
вечеров и ночей часть окон была постоянно освещена так, что высвечивался крест. 
Как демонстрация протеста это было значительно эффективней, чем сборище с 
плакатами и выкриками из толпы.

На Веннерстрема происходящее тоже оказало определенное влияние: он испытывал 
непонятное раздвоение, некоторое даже разочарование действиями русских. В конце 
концов, ему удалось подавить это общими размышлениями о политике. Именно в то 
время начались полеты американских воздушных шаров над территорией Советского 
Союза. Это был один из наиболее странных проектов ЦРУ. Шары запускались на 
западе от территории СССР и планировали потом на большой высоте по воздушному 
протоку на восток. Обозримая территория страны автоматически фотографировалась 
шведскими фотоустановками фирмы «Хассель-блад». Шары приземлялись уже за 
пределами Советского Союза, и после этого содержимое их фотоустановок 
отправлялось в ЦРУ.

В Москве с большим беспокойством наблюдали за подготовкой и началом операции 
«Разведка с помощью воздушных шаров». В этом напряженном противостоянии и 
разразился кризис 1956 года.

Восстание не стало чисто венгерским делом. Оно было горячей точкой в «холодной 
войне». Достаточно освежить в памяти высказывание Эйзенхауэра при вступлении на 
пост президента в 1953 году: «Американцы не могли смотреть равнодушно на 
угнетенные народы Восточной Европы.

СССР действовал энергично. Молниеносная операция в Венгрии по типу «пока ничего 
не случилось», возможно, и впрямь была необходима.

Размышлял обо всем этом не один Веннерстрем. Подобные мысли он слышал и от 
других, даже от таких не мелких лиц, как некий словоохотливый чиновник 
государственного департамента. Это помогло Стигу справиться с неприятным 
чувством, вызванным венгерскими событиями. В конце концов, рассудил он, 
политика никогда не делалась чистыми руками…

Несмотря на возмущение, американцы предпочли не вмешиваться в этот кризис. С 
точки зрения шведа, в Вашингтоне не происходило ничего, достойного доклада в 
Центр. Никаких мероприятий, никакой повышенной боеготовности. Обозреватели в 
Западной Германии тоже не были многословны. Поэтому кризис в районе Суэцкого 
канала в то время стал для него наиболее важным событием. В июле президент 
Насер постановил национализировать Суэцкий канал, что затронуло 
британско-французские экономические интересы. Кроме того, в конце октября канал 
был закрыт по причине войны с Израилем. Ситуация привела к бесцеремонному 
военному вмешательству со стороны Великобритании и Франции – в ход была пущена 
машина создания оккупационного влияния в зоне канала.

Кризис назревал в течение четырех месяцев. Вначале развитие событий вполне 
могло привести к опасной конфронтации между США и СССР. В сложившейся ситуации 
советская разведка сконцентрировала свои усилия на решении главной задачи: 
любой ценой предупредить политические силы в Москве о намерениях 
противоположной стороны. Предупредить заранее. Политические решения, 
относящиеся к категории неожиданных, должны быть исключены, поскольку именно 
такие решения представляют наибольшую опасность.

Сигнал тревоги был передан в сеть, специально созданную для этой цели и 
охватывающую весь мир.








Веннерстрем стал одним из узелков этой сети. Но для него не требовался сигнал 
тревоги. За его спиной остались годы вживания в обстановку в Москве, и 
считалось, что этому агенту по силам самому оценить положение.

Находясь довольно далеко от зоны военных действий, Стиг тем не менее взялся за 
одну из наиболее трудных задач – добыть сведения о военных и 
военно-политических планах США еще до того, как американцы приступят к их 
осуществлению. В то время, к концу жизни в Вашингтоне, его связи на различных 
уровнях были исключительно ценными. Короче говоря, ему удалось добыть именно то,
 чего требовала обстановка. Речь шла о планах США на Ближнем Востоке. Но как 
показало развитие событий, эти усилия не получили особого значения.

Произошли ошеломляющие события: обе сверхдержавы изъявили готовность следовать 
одинаковым политическим путем – обе считали, что начавшаяся оккупация зоны 
канала должна быть приостановлена ценой вмешательства ООН. Ради разнообразия, 
США и СССР заняли единую точку зрения в Совете Безопасности, и в результате 
британское и французское правительства были вынуждены испытать горечь поражения.
 Акция в зоне Суэцкого канала окончилась внушительной потерей престижа 
Великобритании.

Донесение Веннерстрема поступило в распоряжение Центра за три дня до кризиса. 
Очевидно, оно имело второстепенное значение из-за неожиданного развития событий,
 но тем не менее заслужило положительный отзыв Петра Павловича. Об этом 
обстоятельстве, возможно, не стоило и упоминать, если бы оно не явилось 
причиной откровенно странных умозаключений в США после того, как наш агент был 
разоблачен.

Американцы имели доступ к протоколам допросов в Стокгольме, причем не только 
открытым, но также и секретным, доказательства чего были получены впоследствии. 
В одном из них упоминалось «одобрение» Центром донесения Веннерстрема. Почему и 
в какой связи упоминалось – непонятно, возможно, чтобы продемонстрировать, 
«куда это может завести». Протоколы допросов изучались специально созданной 
комиссией в Вашингтоне, но, как все знают, большая часть их содержания 
просочилась в вездесущую американскую прессу.








Домыслы основывались на том, что Веннерстрем якобы все время подвергался обману 
со стороны Центра и Петра Павловича, сознательно преувеличивавшего ценность его 
информации. Он должен был поддерживать агента в хорошей форме, используя лесть 
и завышенные оценки – одобрение донесения о начальной стадии Суэцкого кризиса 
как раз якобы и стало примером того. Забавно, но это звучит как своеобразная 
защита действий Стига.

Что касается мнения самого Веннерстрема, то он считал, что в действительности 
все было наоборот. Петр Павлович слишком часто подчеркивал, что суть 
заключается именно в сопоставлении донесений, поступающих от многих агентов. 
Следовательно, у Стига было мало оснований считать себя избранным. Он был лишь 
одним из длинного списка номеров. И если принадлежал к небольшому числу 
способных заранее отделить «зерна от плевел», то это было естественным при его 
образовании, а также опыте, который он имел за плечами.

Разумеется, агента ставили в известность, какие из его сообщений особенно ценны.
 Однако это не было лестью. Скорее, ориентиром для будущей работы. Но ему также 
сообщали и о более ценных и подробных докладах, полученных от других источников.
 Это также ориентировало: не следовало тратить время на освещение уже 
выясненных вопросов.

Донесение с опережением, примером которого был рапорт о Суэцких событиях, 
считалось наиважнейшим и самым трудным. Поэтому Центр одобрял любые подробные 
сообщения, вне зависимости от их значимости, ведь это был успех сам по себе, 
что всегда подчеркивалось.

В дни Суэцкого кризиса Веннерстрем получил письмо от стокгольмского начальника 
штаба ВВС. Оно содержало сообщение, что служебная командировка 
военно-воздушного атташе в Вашингтоне оканчивается 1 июня 1957 года. Из него 
следовало также, что деятельность Стига в США оценена по достоинству и ему 
предназначается новый пост военно-воздушного атташе. На сей раз в Лондоне, где 
условия работы более сложные.

Эта должность предназначалась полковнику Веннерстрему на весь четырехлетний 
период, оставшийся до пенсии.













Но имелась и альтернатива: если он изъявит желание, то сможет получить место в 
министерстве обороны. В отделе, который, помимо прочего, занимается 
поддержанием связей с иностранными военными атташе. Это была единственно 
возможная должность в Стокгольме. Другого применения ему не находилось.

У Стига эта альтернатива породила мучительные раздумья. Если выбрать Англию, то 
какой замечательный получится треугольник! Москва – Вашингтон – Лондон! Но кто 
может гарантировать, что Лондон – лучший выбор? Как много разных соображений 
еще нужно было учесть!

Потом, по прошествии долгого времени, Веннерстрем думал об этом письме с 
сильным чувством неприязни: вместе с клочком бумаги он держал в руках свою 
судьбу, хотя и не подозревал об этом. Почему не выбрал Лондон – без колебаний и 
размышлений? Почему не сознавал, насколько нелепо, если не сказать, дико – 
возвращаться в Швецию? Конечно, все мы крепки задним умом…

Прошло четырнадцать дней, прежде чем родилось решение ответить на письмо. До 
этого Стиг часами, словно заблудший призрак, слонялся по офису и посольству. Он 
не знал, чего хотел.

На первый взгляд, Лондон несравнимо заманчивей. Но этот выбор означал бы, что в 
обозримом будущем вообще не удастся попасть в Швецию. Просто новое место 
пребывания за границей – снова под управлением Центра. Кроме того, довольно 
серьезные семейные обстоятельства настраивали против такого решения.

Если же выбрать Стокгольм, то ближайших четыре года пройдут в Швеции, что 
вполне устраивало и Стига, и его семью. А главное – разве не интересно 
попробовать себя на посту «управляющего» делами иностранных военных атташе? 
Ради разнообразия – поменяться ролями?

И еще одно, так сказать, общее соображение. Как будет выглядеть мир через 
четыре года? Останется ли «холодная война» по-прежнему холодной? Веннерстрем 
опасался реальности третьей мировой войны, его беспокоило растущее политическое 
влияние американских военных, их все более агрессивная позиция. Будет ли 
большая часть мира лежать в развалинах к тому времени? В таком случае, где 
искать пепел контракта с Центром? Стиг не был пессимистом в прямом смысле слова,
 но имел резонные сомнения: будет ли мир во всем мире?

В любом случае, не следовало полагаться на русский контракт. Приходилось искать 
другую возможность, чтобы обеспечить безбедную старость. И легче всего, конечно,
 сделать это в Стокгольме. Короче, решение, какие соображения перевешивали, 
никак не определялось. Очевидно, чаша весов неприметно, но упорно склонялась к 
тому, чтобы принять в расчет все же семейные обстоятельства. Веннерстрем 
колебался до самого конца, но бесконечно откладывать ответ на письмо было 
невозможно. Когда он, наконец, пригласил секретаря, чтобы продиктовать ответ, 
решение было принято. Однако и тогда сомнения оставались. Впоследствии 
Веннерстрем никак не мог вспомнить, дрожал ли его голос во время диктовки, но 
полагал, что должен был дрожать, ибо именно тогда была совершена самая большая 
– роковая ошибка. Веннерстрем отказался от Лондона и предпочел Стокгольм.




Глава 25


В июне 1957 года Стиг вновь вернулся в Швецию, где спокойно и безмятежно провел 
длинное приятное лето. Служба в министерстве обороны должна была начаться не 
раньше октября, а встреча с Петром Павловичем намечалась значительно позднее. 
Теперь же прежде всего привлекал отпуск: море, солнце, фиорды, хождение под 
парусом, и никакой заграницы.

За восемь лет многое изменилось. Веннерстрему требовалась тщательная подготовка 
к работе в новой должности. Командную экспедицию можно вкратце охарактеризовать 
как военный штаб министерства обороны. Главной задачей Стига было осуществление 
связи между ВВС и министерством. Другим – второстепенным, но гораздо более 
привлекательным делом было общение с иностранными военными атташе.

Он почувствовал привычную и приятную возбужденность, когда дипломатическая 
жизнь снова захватила его. Повезло с самого начала: в дипкорпусе Стига быстро 
приняли в круг любителей бриджа, и это членство представляло для него 
бесспорную ценность. Необычным было и то, что жизнь на полной скорости катилась 
по знакомым рельсам, но без Центра на горизонте. Все ощущалось странным 
образом: как будто половина существа вдруг исчезла. Раздвоение, со временем 
разросшееся, казалось, начало теперь уменьшаться и исчезать. От июня до декабря 
– довольно долгий срок. Центр стал восприниматься, как что-то далекое и 
нереальное…

Однако Веннерстрем чувствовал бы себя менее спокойным и безмятежным, если бы 
знал тогда, что существует некто по имени Отто Даниэльссон – криминальный 
комиссар СЭПО (шведская полиция безопасности, или контрразведка). Деликатный и 
молчаливый человек, скрытно и тщательно действовавший в наиболее тайных делах 
полиции. Очень интеллектуальный, очень знающий, очень одаренный. Разумеется, 
тогда Стиг не ведал обо всех этих «очень», но, познакомившись позднее, 
воспринял и запомнил комиссара именно таким. Хотя слово «опасный» гораздо 
больше подошло бы ему в свете последующих, пагубных для агента событий…

Итак, Веннерстрем был занесен в списки СЭПО. Не исключено, что Даниэльссон 
помнил эти списки наизусть – он был вполне способен на это! Но может, просто 
извлек карточку из ЭВМ, когда Стиг уже начал работу в командной экспедиции.

Любопытно, как выглядели эти сведения, если комиссар начал подозревать 
общительного военного дипломата уже на самой ранней стадии? И вообще, когда 
Стиг попал в пресловутые списки? Если судить по заметкам в американской прессе, 
это произошло в 1941 году, после возвращения молодого офицера из первой, 
московской командировки. Тогда Стиг был аккредитован в качестве 
военно-воздушного атташе, но вскоре отозван домой из-за военного положения. Это 
ввело его в дипломатические круги Стокгольма, где появилась возможность 
общаться со многими русскими и немцами. Дипломатические представители обеих 
наций находились под наблюдением СЭПО, поэтому, скорее всего, Веннерстрем и 
оказался в списках. Так сказать, за компанию. Вряд ли не заматеревший еще 
военный дипломат задумывался, что уже в то время накапливались секретные 
сведения в двух диаметрально противоположных службах: в Стокгольме и в Москве. 
И обе они по-своему должны были определить его судьбу.

В 1943 году телефонные разговоры Стига уже прослушивались, а переписка 
контролировалась. Это началось, скорее всего, после злополучного инцидента с 
немецкой телеграммой, в которой упоминалось его имя. Расследование, правда, 
оказалось безрезультатным. Но сведения в карточке фиксировались еще долгих 
четырнадцать лет.

Позже выяснилось, что в этом реестре имелась даже запись об одном докладе, 
который Веннерстрем написал в 1947 году во время службы в Стокгольме. Доклад 
был посвящен советской разведке. Впоследствии ему инкриминировали, что он 
приготовил его «не по приказу». Стиг опроверг это, заявив, что писать такую 
вещь по собственной инициативе он бы не стал. Доклад был составлен на основе 
наблюдений в Стокгольме и прежнего опыта в Москве. С чисто военной точки зрения 
он не был особенно примечательным, но в глазах СЭПО выглядел как написанный 
человеком слишком хорошо осведомленным. «Что-то за этим должно скрываться», – 
так предположила контрразведка. Кроме того, имелись записи наблюдений за 
встречами с полковником Рубаченковым в течение 1947–1948 годов. Но Стиг не 
думал, что записи были такими уж тщательными, а наблюдения – глубокими.

Однажды в командной экспедиции один из курсантов спросил Веннерстрема, уместно 
ли будет обратиться с просьбой о стипендии, чтобы учиться в университете, или 
тем самым можно подвергнуться риску попасть в «файлы» контрразведки? Тогда его 
вопрос показался Стигу глупым, но если бы он знал, какими записями 
сопровождался его собственный путь, то сомнения юноши воспринял бы как вполне 
разумные. В 1957 году, общаясь в Стокгольме с дипломатами, Веннерстрем в 
основном интересовался «западниками», а СЭПО по-прежнему вело наблюдение за 
сотрудниками восточных посольств. Однако Даниэльссон и тогда требовал постоянно 
докладывать об активности подозреваемого. Он был настойчив и не отступал – 
видимо, верил собственной интуиции.

В безмятежные месяцы того года Стиг часто размышлял, пытаясь найти альтернативу 
тому, что предлагал Центр. Позаботиться о своем будущем, о спокойной старости 
можно было, конечно, и дома, используя влияние и положение в министерстве 
обороны. Кроме того, оставались еще солидные связи с промышленниками, и он 
продолжал делать все, что в его силах, чтобы укрепить старые знакомства и 
установить новые. Короче, свои возможности он оценивал весьма оптимистично.

Но неожиданно происшедшая в декабре встреча лишила его всякого интереса к 
обустройству старости на родине…

Хмурым зимним утром они встретились с Петром Павловичем в Хельсинки. Для беседы 
отправились в тот же загородный дом, что и раньше. Они были друзьями, 
встретившимися после долгой разлуки, – так, по крайней мере, чувствовал себя 
Стиг. Оказалось, что радость встречи приправлена новым штрихом щедрости: 
посреди стола рядом с привычной бутылкой минеральной воды красовалась ваза с 
фруктами! Это было что-то новенькое, да к тому же и вопреки времени года – в 
общем, швед даже засомневался, не стал ли Петр вегетарианцем. Слава Богу, 
такого не произошло, поскольку позже последовало приглашение на говяжью 
отбивную.

Когда молча уселись за стол, впервые после долгих лет совместной работы 
Веннерстрема охватило беспокойство. Какие требования выдвинет теперь Центр? 
Неужели предложит работать против Швеции? В Вашингтоне он об этом не размышлял, 
такой поворот событий даже не приходил в голову. В своих шпионских поисках Стиг 
целиком и полностью погрузился в международные проблемы, то есть – в «чужое». 
Но сейчас, глядя на портфели – черный Петра и коричневый свой, – он так 
разволновался, что почувствовал на лбу холодный пот.

Петр, однако, начал беседу с предложения, которого швед меньше всего ожидал:

– Я тут немного поразмышлял над будущими формами твоего сотрудничества с нами. 
Конечно, пока рано определять конкретные детали и задачи, но в принципе 
хотелось бы, чтоб ты избрал зоной деятельности Средиземноморье.

Внутренняя дрожь мгновенно отпустила. По существу, это было все, что хотелось 
услышать человеку, озабоченному надвигающейся старостью. И сразу же мысли 
потекли в привычном русле. Самодовольство это или нет, но Стигу нравилось 
смотреть на себя как на высококвалифицированного международного 
шпиона-профессионала. Где-то он читал, что психологи называют подобную жажду 
признания «тоской по оценке». Что ж, решил он, возможно, что они правы.

– При таком раскладе ты получаешь то, к чему стремился, – продолжил Петр. – 
Прекрасное место, чтобы поселиться там после пенсии. Кажется, ты именно этого 
хотел, когда подписывал контракт в Москве?

Предыдущие варианты, которые приходилось обдумывать как альтернативу, теперь 
казались уже совершенно неинтересными. Без всякого сожаления и с большим 
удовольствием Веннерстрем забыл о них, едва услышал упоминание о Средиземном 
море.

А Петр заговорил снова:

– Тебе необходимо проштудировать все, что имеет отношение к району 
Средиземноморья. География, политика, экономика, военное положение и прочее. 
Думаю, это приятно займет твое свободное время.

Он оказался прав: последующий процесс познания действительно был приятным и 
интересным.

Затем перешли к специальным вопросам, думая о которых, Стиг испытывал особое 
беспокойство.

– Нашей постоянной и главной задачей в Стокгольме должно стать освещение 
военно-политических проблем. Будешь составлять самостоятельные повседневные 
донесения, так же как в Вашингтоне. Как у тебя на этот счет с целенаправленными 
контактами?

Разумеется, с контактами все было в порядке. Положение в экспедиции как нельзя 
лучше соответствовало заданной цели. Веннерстрем объяснил, как обстоят дела. 
Петр задумался: по его мнению, один очень важный источник информации 
отсутствовал. Он поинтересовался, можно ли завести знакомства в дипломатическом 
корпусе на уровне послов.

Стиг тут же прикинул, что это вполне возможно, но перед Петром предпочел 
усомниться.

– Не могу сказать заранее, – ответил он. – Но попытаюсь сделать все, что в моих 
силах.

На практике задание оказалось достаточно легким: игра в бридж открыла агенту 
многие двери. Впоследствии Петр Павлович узнал обо всех этих «контактах на 
уровне послов». Согласно принятой Центром системе, каждый из них обозначался 
точно, с указанием имени, места и времени. А чтобы упростить составление 
донесений, Стиг употреблял обычный метод Центра: часто используемые источники 
информации обозначались номерами или буквами.

Петр Павлович сообщил также, что задачи по технической разведке, столь 
актуальные в течение всего вашингтонского периода, по-прежнему остаются в силе. 
Предполагалось, что договор о закупке военной техники мог принести пользу даже 
на территории Швеции. Но задание распространялось еще и на английские новинки.

В действительности возможности Веннерстрема были значительно большими, чем 
поначалу предполагал Петр. При распределении обязанностей в командной 
экспедиции на долю Стига выпало постоянно быть в курсе любых достижений и 
изменений в развитии ракетостроения – области, без всякого сомнения, наиболее 
приоритетной в технике. Но он не упомянул об этом, поскольку не хотел, чтобы 
Центр возлагал на своего агента слишком большие надежды.

Беспокойство Веннерстрема окончательно исчезло, когда начали обсуждать шведские 
дела. К большому его облегчению, требования оказались очень скромными. В Швеции 
полным ходом шли открытые дебаты о внутреннем развитии малого тактического 
атомного оружия, и пока не было ясно, к какому результату они приведут. По 
этому пункту Центр интересовало не то, что происходило открыто, а то, что 
назревало за кулисами кризиса. Это задание не относилось к числу трудных. Уже 
тогда швед располагал достаточной внутренней информацией об отрицательной 
позиции правительства. Но снова расценил, что не стоило сразу выкладывать все 
сведения и тем самым дезавуировать в глазах Центра важность поручения.

Следующим пунктом повестки дня была шведская политика неприсоединения к союзам. 
С точки зрения Веннерстрема, подозрительность Центра в этом вопросе просто не 
знала границ. В настоящее время, утверждали русские, имеются сомнения в 
прочности шведского нейтралитета. Причиной этого стал главнокомандующий генерал 
Нильс Сведлунд. В 1956 году он совершил поездку в США, которая не была 
официальной: генерал ездил как частное лицо, чтобы избежать внимания к своей 
персоне. Но на русских это оказало как раз противоположное воздействие. Именно 
то обстоятельство, что он не поехал официально, возбудило внимание и 
последующие подозрения.

Петр Павлович выразил неудовольствие, что Стиг ничего не сообщил Москве об этой 
поездке, ведь в то время он как раз находился в Вашингтоне. Веннерстрему не 
удалось скрыть удивления, что Центр тем не менее знал о ней. Причину же своего 
молчания он объяснил просто: визит генерала не имел никакого политического 
значения. Сведлунд, используя свои связи на самом высоком уровне, просто 
пытался снять часть ограничений и грифов «секретно» с некоторых современных 
образцов, закупить которые Швеция вскоре намеревалась. И это увенчалось успехом.


Но разъяснения агента эффекта не произвели. Ему было предложено регулярно 
сообщать о состоянии шведского нейтралитета, независимо от того, есть 
какие-либо позитивные признаки или нет. Стигу это казалось странным. Что за 
необходимость регулярно докладывать, и почему это так крайне важно? Лишь позже, 
возвращаясь в самолете домой, он припомнил Москву 1949 года и все разговоры о 
новом военном планировании после создания НАТО. Вспомнил, насколько важно было 
тогда получить доказательства того, что Швеция стремится к политике 
неприсоединения. Возможно, и теперь военное распределение сил по-прежнему 
строилось так, что Швеция должна оставаться нейтральной в случае, если 
«холодная война» перейдет в открытый конфликт?

А пока недоверие внесло в разговор некоторую напряженность. И гибкий, не 
терпящий осложнений агент решил разрядить долгие и серьезные рассуждения чем-то 
забавным. Поэтому рассказал о том, как главнокомандующий Сведлунд добирался до 
Соединенных Штатов. Генерал прибыл в Лос-Анджелес самолетом авиакомпании «САС» 
через Гренландию и Канаду, то есть предпочел «окольный путь». Как уже 
упоминалось, он не хотел привлекать к себе внимания. Поэтому легко вообразить 
его физиономию, когда через иллюминатор самолета он увидел внизу огромную толпу 
журналистов, фоторепортеров и телекамеры. Каким образом, черт возьми, кто-то 
мог узнать о его прибытии?

Но дальше последовало самое интересное: генерал спускается по трапу… и никто не 
обращает на него ни малейшего внимания! Впрочем, к другим пассажирам пресса 
также совершенно равнодушна. Но вдруг поднимается небывалый переполох – по 
трапу ведут огромного орангутанга! Для всех, в том числе и бывших на борту, это 
стало сюрпризом, поскольку весь перелет его содержали в нижних этажах самолета. 
Орангутанг путешествовал из Гамбурга в зоопарк Лос-Анджелеса. Был ли генерал 
удивлен или раздосадован – остается только гадать.

Петр смеялся от души и по старой привычке хлопал себя по коленям. Он всегда 
легко переходил на язык веселья и шуток. И Веннерстрем весьма ценил это 
качество своего куратора, поскольку и сам был тонким ценителем юмора.

Однако по возвращении в Стокгольм, будучи приглашенным на следующее утро к 
американскому послу для награждения орденом, он так и не сумел усмотреть хоть 
что-нибудь смешное в том, что происходит. Ему хорошо запомнился торжественный 
вечер, проведенный в приятном обществе на вилле посла: одновременно орденом 
награждался и командующий ВВС генерал Аксель Льюнгдаль.

Тем не менее юмора в этой ситуации было предостаточно. Ну разве не ирония 
судьбы, что награда американцев пришла именно по возвращении из Хельсинки?.. 
Только-только отработав с Петром, Стиг стоял теперь посреди большого приемного 
зала резиденции, а посол собственноручно прикреплял к его груди американский 
орден. И от усердия даже высунул кончик языка, потому что никак не мог 
проткнуть толстое сукно униформы… Все это было настолько несообразным, что 
невольная шальная мысль мелькнула в голове Веннерстрема: «И орден – не тот, и 
человеку – не тому».

В награждении не было ничего необычного. Традиционно все атташе посольств 
удостаивались такой чести по окончании срока командировки. Но Стигу все же 
виделось в этом нечто примечательное. Глядя на собравшихся, он ощущал себя в 
острой изоляции: он не был одним из них, он был «лазутчиком», и знал так много, 
как никто другой…




Глава 26


Связь с Центром приняла те же формы, что и в Вашингтоне: теперь контакты со 
шведским агентом поддерживал советский военный атташе Семен Ющенко, а для 
донесений, как обычно, использовалась фотопленка, которую проявляли в Москве. 
Отличие было в одном: в Стокгольме Стиг использовал только специальную пленку с 
засекреченным способом проявления.

Фотографирование не представляло для него большой проблемы. Всю аппаратуру он 
захватил из Штатов домой, поскольку она была его собственной. В Вашингтоне 
приходилось заниматься этим на работе, что не вызывало подозрений, так как 
входило в официальные служебные обязанности. Но в командной экспедиции 
Стокгольма дело обстояло иначе. Тут Веннерстрем вынужден был уединяться на 
вилле, где жил. К счастью, она оказалась довольно просторной, и внизу нашлась 
небольшая комната, чтобы устроить фотолабораторию. Перемешанная с разными 
инструментами и старьем, аппаратура выглядела кучей хлама, снесенного сюда за 
ненадобностью.

Это, в числе прочего, дало впоследствии повод окутать его облик всякими 
«странностями». Причиной, скорее всего, стали хитроумно наводящие вопросы 
полиции.

Не могу сдержать усмешку, когда восстанавливаю в памяти, что мне приписывали. 
СЭПО удалось, например, раздобыть двух свидетелей – один из которых ни много ни 
мало генерал ВВС! Оба дали показания, что видели в моем доме вмурованный в 
стену сейф, спрятанный якобы за картиной. Несмотря на то, что стены 
просвечивали рентгеном, полиция не нашла никакого сейфа, ибо его просто никогда 
не существовало.

Еще кое-кто рассказывал, что у меня, как у Синей бороды, была «тайная комната», 
всегда закрытая. Да, действительно, в подвале имелось одно закрытое помещение. 
Можно назвать его и таинственным – из-за массивной железной двери и надежного 
замка. Такая предосторожность против грабителей была оправданна: там хранились 
вина, крепкие напитки и столовое серебро. Но назвать этот подвал тайником можно 
было только основательно в нем «наугощавшись».

«Значит, должна быть другая комната, в которой можно уединяться», – решила 
полиция. На сей раз «загадочной» стала каморка, где хранилась фотоаппаратура. 
Но объяснялось все просто: здесь на полу стоял небольшой металлический ящик, в 
который я складывал семейные счета. Иногда я просматривал их на игровом столике,
 но расположиться попросторней мешала приоткрытая дверь. После того как столик 
несколько раз опрокинулся, я стал запираться, не придавая этому никакого 
значения.

Как уже говорил, фотографировал я тут же. Но у меня не было необходимости 
прятаться, потому что я всегда выбирал время, когда никого не было дома. 
Работал быстро. Привычное дело занимало минут пятнадцать, редко – полчаса. 
Иногда я делал это по ночам, когда все в доме спали. И никогда не беспокоился…

Но Отто Даниэльссон уже плел свою сеть и терпеливо ждал моих ошибок.

По сравнению с Вашингтоном и Москвой, способы связи в Стокгольме были 
значительно упрощены. Никаких долгих загородных поездок к «почтовым ящикам», 
никаких конспиративных встреч. Наше с Ющенко положение сталкивало нас гораздо 
чаще, чем требовала нелегальная работа. «Метод рукопожатий» стал самым ходовым. 
А если требовалось передать более крупные вещи – Ющенко всегда мог, не 
привлекая внимания, прибыть в командную экспедицию по вполне легальной причине 
и получить заодно секретный пакет. Казалось, он специально держал массу 
«открытых» дел про запас, чтобы использовать их в нужный момент. Иногда мы 
применяли совершенно новый для меня способ передачи. «Метод шкафчика», как мы 
его называли. Он был до примитивности прост: у обоих имелись ключи к одному и 
тому же шкафчику или ящичку, установленному в надежном месте. Например, в моем 
или в его доме, даже в посольстве или в квартире какого-нибудь советского 
дипломата. Дома у Ющенко мы использовали «тайничок», встроенный в ванной 
комнате…

Сейчас, написав это, я припомнил вдруг эпизод, в котором такой ящичек как раз и 
сыграл главную роль.

Однажды вечером мы сражались в бридж на квартире у Ющенко. Гостями были только 
шведы. Я отправился в туалет, затем вымыл руки в ванной, где и положил пакет в 
«тайничок». Едва я вышел, туда удивительно быстро устремился другой шведский 
офицер и заперся изнутри. Я знал, что он тесно связан с СЭПО. Затрудняюсь 
сказать, принадлежал ли он к команде Даниэльссона? Отправился ли в ванную 
специально, чтобы определить, не спрятал ли я чего-нибудь? Во всяком случае, 
шкафчик он не вскрыл. Через некоторое время Ющенко условным жестом дал мне 
понять, что забрал пакет.

В феврале 1958 года, прежде чем Стиг, с его точки зрения, успел наработать хоть 
что-то серьезное, от Петра Павловича через Ющенко поступил запрос: нельзя ли 
обычным радиоприемником прослушать на указанной частоте одну русскую станцию и 
определить качество приема? Задание агент выполнил – станция, о которой шла 
речь, принималась довольно прилично. Правда, иногда сила звука понижалась, но 
затем вновь восстанавливалась – единственная, пожалуй, «закавыка». Веннерстрем 
передал свой ответ через Ющенко. Его, в общем-то, не особенно интересовало, 
какова цель порученной проверки. Рано или поздно это все равно прояснится. Но 
прояснилось месяц спустя при довольно сенсационных для шведа обстоятельствах и 
в крайне примечательном месте – в Восточном Берлине.

Петр еще в Хельсинки интересовался, как Стиг отнесется к следующей встрече, 
скажем… в Восточном Берлине – ради разнообразия. Для уха шведа это звучало 
заманчиво, почти захватывающе. Кроме того, было и убедительное обоснование 
такой поездки. Хороший знакомый Веннерстрема служил в Германии начальником 
авиационного командования в Висбадене и давно уже приглашал к себе в гости. Об 
этом знакомстве Стиг рассказал Петру с особым удовольствием – подобные контакты 
обеспечивали повышенный престиж в глазах Центра.

И вот однажды встреча все же была назначена на конец марта. Но определили ее не 
Веннерстрем с Петром. Это сделал висбаденский знакомый. К нему по приезде швед 
прежде всего и направился.

Имя этого высокопоставленного генерала никогда не упоминалось открыто, после 
ареста Стига СЭПО никогда не спрашивало о нем, и американская комиссия по 
расследованию также не дала прессе никаких сведений. Исходя из этого Стиг тоже 
никогда не раскрывал его имени, хотя при желании любой мог узнать это без 
особого труда. Веннерстрем же молчал, полагая, что наверняка генерал был 
глубоко оскорблен в своих лучших чувствах, когда агента разоблачили: так 
злоупотребить высокопоставленным гостеприимством!..

Но тогда швед ехал к нему без каких-либо скрытых целей – если отбросить 
оправдание поездки в Восточный Берлин. Хотя вряд ли это объяснение могло как-то 
умерить генеральский гнев.

В американской прессе появлялись утверждения, что Веннерстрем был специально 
послан Центром, чтобы шпионить за ним. В действительности дело обстояло совсем 
не так. Возможно, что арестованный и сказал во время допросов в 1963–1964 годах 
что-то, что заставило американскую комиссию по расследованию, а значит, и 
прессу сделать такой вывод. Но даже если и так, следовало бы принять во 
внимание, что он был подвержен давлению и утроенно преувеличенным изощрениям 
охраны в течение целого года допросов. Если присовокупить сюда испытание 
круглосуточным освещением, то неудивителен горький результат: 
сверхчувствительность к свету и полностью нарушенный сон. Действительность, 
фантазии, сны и полусны смешались в одну кучу – поэтому протоколам допросов не 
следует безоглядно верить.

Говорилось также, что Веннерстрем был послан в Висбаден, чтобы во время 
ливанского кризиса находиться в удобном для наблюдения месте. Но в таком случае 
Петр Павлович и другие в Центре должны были точно знать, что кризис не начнется 
до того, как будет определена дата встречи в Восточном Берлине. А разве это 
возможно? То, что конфликт достиг кульминации именно в период пребывания агента 
в Висбадене, было чистой случайностью.

На Ближнем Востоке правительство Ливана, дружески относящееся к США, 
поссорилось с вновь образованной Объединенной Арабской Республикой, то бишь 
Египтом и Сирией. Беспокойство было большое, могла разразиться гражданская 
война, и американская морская пехота высадилась для поддержки режима в Бейруте. 
Можно представить, как сенсационно выглядело в связи с этим то обстоятельство, 
что гостеприимный хозяин Веннерстрема, без преувеличения, сломя голову бросился 
в самолет и вылетел на американские базы в Турции. Это случилось накануне того, 
как Стиг покинул Висбаден. Покинул в спокойном расположении духа, несмотря на 
сенсацию: он видел слишком много американских генералов, в сумасшедшей спешке 
бросающихся в самолеты, чтобы это могло разволновать бывалого человека.

Итак, Висбаден стал лишь прелюдией к событию, которое Веннерстрем всю 
последующую жизнь вспоминал, как одно из самых своеобразных из всех, в которых 
ему когда-либо приходилось принимать участие.

Он прибыл самолетом из Франкфурта-на-Майне в аэропорт Темпельхоф в Западном 
Берлине и остановился в отеле «Кемпински». Тут сразу же нахлынули воспоминания, 
связанные с этими местами, – в нежном юношеском возрасте Стиг год прожил в 
Германии и теперь, к своему удивлению, узнал этот уютный, симпатичный отель. Он 
каким-то чудесным образом не только уцелел, но и остался невредимым, хотя во 
время войны Берлин был разбомблен до основания.

На следующий день, около девяти утра, Веннерстрем отправился на Курфюрстендамм. 
Оттуда прошел к церкви Кайзер-Вильгельм-Гедехтнискирхе, возвышавшейся подобно 
монументу. Обойдя церковь, быстро зашагал обратно к станции метро, 
расположенной напротив отеля.

В электричку сел примерно в половине десятого. Дребезжа, поезд устремился на 
восток и почти все время шел над уровнем города, что позволяло хорошо видеть 
панораму Берлина, который теперь было трудно узнать. По обеим сторонам улиц 
прогуливались или торопились военные – американские, английские, французские, 
как и следовало ожидать в Западном Берлине. Пассажиры покидали вагоны по мере 
того, как поезд приближался к границе между двумя частями города. В конце 
концов, Стиг остался в вагоне один. Сидел и ждал, когда будет пересечен рубеж 
между Западом и Востоком, но неожиданно увидел русскую военную форму. Оказалось,
 границу уже миновали.

На станции «Фридрихштрассе» он вышел. В десять часов следовало уже находиться 
около кинотеатра. Было не так трудно найти его – невдалеке большими буквами 
сияло название: «Лихтшпиле». Но чтобы не явиться на пять минут раньше, пришлось 
обойти квартал и подойти с другой стороны точно в десять.

Ни души! От неожиданности Стиг остановился: ничего подобного раньше не 
случалось. Но только начал размышлять над тем, куда же подевалась 
математическая точность Центра – как увидел Петра Павловича на другой стороне 
улицы. Тот приглашающим жестом махнул рукой и исчез за перекрестком. Оставалось 
последовать за ним. За углом стояла машина: задняя дверца была распахнута, и 
Петр уже ждал в салоне. Прежде чем прыгнуть внутрь, Веннерстрем успел заметить, 
что садится в русский военный автомобиль. И тут же плюхнулся как подкошенный, 
поскольку водитель резко тронул с места. Он был в форме, что не соответствовало 
обычным правилам конспирации.

К своему небывалому удивлению, Стиг узнал, что они едут в штаб советского 
военного командования в Восточном Берлине. Секретничать не имело смысла. 
Двигались в восточном направлении через пригороды к окраине. Сначала подъехали 
к шлагбауму: он охранялся восточногерманской полицией, которая не 
заинтересовалась русским автомобилем. Затем двинулись дальше и через несколько 
сотен метров подъехали к стандартному сторожевому посту, охраняемому советскими 
военными. Снова шлагбаум. Часовой приложил к глазам бинокль, очевидно, чтобы 
рассмотреть номер. Затем махнул, и шлагбаум подняли. Начальник караула заглянул 
в кабину, отдал честь и разрешил проехать.

Вчера американская штаб-квартира в Висбадене, сегодня русская – в Восточном 
Берлине. Было от чего зародиться сумасшедшему чувству собственной сенсационной 
исключительности! Веннерстрем ощущал его лихой холодок, оглядывая закрытую 
территорию.

Различие между обеими зонами было разительное. Висбаден являл собой солидное 
«оседлое» существование: небольшой городок с административными и жилыми домами. 
База для многолетнего пользования. Русская же зона казалась типичным полевым 
лагерем. Несколько старых зданий, правда, соответствовали назначению, но в 
остальном – длинные ряды разборных бараков стандартного армейского образца. 
Масса транспортных средств в удобной близости, никаких жилых зданий на 
территории. Эта штаб-квартира без труда могла быть переброшена в другое место 
по первому сигналу. Стиг был поражен всем увиденным и не раз потом в рассказах 
и воспоминаниях обращался к контрасту этих впечатлений.

Мы остановились между бараками. Войдя в один из них, прошли в пустую приемную, 
очевидно, предназначенную для посетителей. Она была обставлена по-спартански 
скудно, но вполне практично. Петр исчез и вскоре вернулся с двумя упаковками. В 
них оказались бутылки с оригинальным напитком: специальный сорт пива, 
приправленный малиновым соком.

– Не так много осталось от старого Берлина, – посожалел Петр. – Но хоть это вот 
сохранилось, и то спасибо!

Мы отведали, и после нескольких глотков он спросил:

– Ну, что в Висбадене? Тебе, бедному, приходится непросто: метаться от одной 
штаб-квартиры к другой…

– В Висбадене не произошло ничего особенного, – ответил я.

И тем не менее начал рассказ, закончившийся неожиданным отлетом моего 
американского знакомого в Турцию.

– Что?! Вылетел в Турцию? – Петр со стуком поставил пивную кружку. Пришлось 
повторить все более обстоятельно.

– И ты заявляешь, что ничего не случилось? Именно это может оказаться чертовски 
важным!

Он стремительно выскочил из комнаты. Как я понял, чтобы позвонить по телефону 
или послать телеграмму. Отсутствовал Петр довольно долго. Его старый черный 
портфель остался лежать на столе, зияя раскрытым нутром. Искушение было слишком 
велико…

Не удержавшись, я просмотрел то немногое, что находилось внутри: только блокнот 
с пометками на первой странице. Они были короткими – всего четыре пункта – и 
касались меня.

Я разбирался в русских почерках. Когда-то даже специально тренировался читать и 
понимать их. Первый пункт гласил: «Висбаден. Есть ли у Густавовича информация, 
которая может подтвердить сведения о перемещении американских подразделений в 
связи с ливанским кризисом». Теперь стало ясно, почему мой знакомый так 
поспешно покинул Висбаден. Он, очевидно, готовил переброску американских 
аэромобильных подразделений транспортными самолетами из Германии на турецкие 
базы. Оттуда было легче легкого вмешаться в события в Ливане. Однако сделать 
это, к счастью, так и не пришлось. Кризис был разрешен политическими мерами.

Другие пункты выглядели более лаконично. Номер два: «Радиосвязь – шифр». Номер 
три: «Тайнопись». Номер четыре: «Испания».

Я аккуратно положил блокнот в портфель и скрасил ожидание малиновым пивом и 
созерцанием вида из окошка. На бараке, стоявшем немного в стороне, маячила 
вывеска «Подразделение связи». Наверняка туда мы и отправимся, поскольку во 
втором пункте речь шла о радиосвязи и шифре.

Я угадал. Когда Петр вернулся, мы не стали тратить времени и зашагали 
прямехонько в подразделение связи. Там мной занялся офицер-связист, и, 
поскольку сам я был когда-то связистом, мы с самого начала нашли общий язык. 
Тем временем Петр снова исчез.

Шифр оказался совершенно иным, основанным на более сложной системе, чем те, с 
которыми приходилось сталкиваться раньше. Но я должен был его освоить. 
Наставник, хорошо знавший свое дело, изрядно погонял меня, несколько раз 
предлагая зашифровать и расшифровать куски текста, прежде чем счел, что я 
достаточно обучен. Дело шло неплохо. Только мой русский, к сожалению, давал 
небольшие сбои: из-за недостатка тренировки он несколько «заржавел». Дело в том,
 что во время наших встреч Петр всегда говорил по-английски – с эгоистической, 
на мой взгляд, мотивировкой: «важнее поддерживать на должном уровне мой 
английский, чем тренировать твой русский».

Затем пришел черед тайнописи, которая также была в компетенции офицера-связиста.
 Оказалось, что я должен освоить технически усовершенствованную форму старого и 
довольно банального способа работы с невидимым текстом. Все, что для этого 
требовалось – два вида бумаги и простой карандаш с острым грифелем. Оба сорта 
соответствовали обычному печатному стандарту и не отличались по внешнему виду. 
Поэтому важно было не перепутать пачки, выданные мне с собой.

Сам метод все же стоит того, чтобы его описать. Во-первых, необходимо иметь 
жесткую подкладку, лучше из металла. На нее кладется лист бумаги, который будет 
отсылаться, а сверху – бумага из другой пачки. Затем на верхнем листе 
карандашом пишется текст. Важно писать без нажима, чтобы на нижнем не осталось 
следов. Таким образом, по контурам написанного химикаты с верхнего листа 
переносятся на нижний, который нужно потом слегка подогреть, чтобы они как 
следует закрепились. После того как невидимая тайнопись нанесена, бумага 
выглядит как обычная чистая. Ее вставляют в машинку и печатают на ней любой 
открытый текст.

Я был замучен и полностью выжат, когда мы с Петром вернулись в приемную, однако 
по-прежнему не имел ни малейшего представления о цели всего этого обучения.

Но объяснение не заставило себя ждать: это была еще одна форма связи. Если у 
меня появится какое-нибудь срочное сообщение, я смогу просто написать письмо 
тайнописью. Зашифрованное или нет, в зависимости от содержания. В качестве 
адреса мне был назван псевдоним и номер почтового отделения в Москве. Что 
касается открытого текста, он мог быть каким угодно. Например, об обмене 
марками.

Старые правила секретности на этом не исчерпали себя. Я получил приказ купить 
печатную машинку и использовать ее только для тайнописи. Так я мог 
проконтролировать, что сообщение действительно мое, с моей машинки. До 
отправления первого письма я должен был отослать в Центр печатную пробу ее 
шрифта.

Для меня эти меры означали дополнительную степень безопасности. Письмо могло 
привести только к этой машинке, а от нее я, в свою очередь, мог избавиться при 
первом признаке опасности.

Затем подошла очередь русской радиостанции: меня попросили регулярно слушать ее 
в Стокгольме.

– Хорошо, что ты можешь принимать эту станцию, – сказал Петр. – Благодаря ей у 
меня будет возможность связаться с тобой, не используя посольство. Чем меньше 
мы будем зависеть от них, тем лучше.

Я узнал, что станция будет посылать зашифрованные сообщения в определенное 
время, о котором мы условились. Пятизначные числовые группы будут повторяться 
несколько раз в течение месяца, и если я пропущу что-нибудь из-за помех, то 
смогу восполнить текст из последующих передач.

– Ты не должен привязывать свою работу к письмам и радиопередачам. Но они могут 
стать жизненно важными, когда мы перейдем к проекту «Средиземноморье». Поэтому 
будет лучше, если отработаем систему заранее. Кроме того, всегда нужен резерв, 
если разразится кризис большого масштаба. Кто знает, останусь ли я в Москве и 
будешь ли ты по-прежнему в Стокгольме?

Наступила пауза. Помню, меня интересовало, что скрыто под пунктом четыре – 
«Испания». Подумал было спросить, но тут же прикусил язык: ведь Петр не 
подозревал, что я заглянул в его блокнот. И мое терпение себя оправдало.

– Нас, естественно, интересуют твои контакты на различных уровнях. Как обстоят 
дела с американскими авиабазами в Испании? Есть там знакомства?

Я подумал.

– Да, в мадридской штаб-квартире одного человека знаю очень хорошо. И еще 
нескольким, по крайней мере, известно, кто я такой.

– Как смотришь на то, чтобы провести отпуск в Испании? Чуть ли не половина 
Западной Европы проводит там летние месяцы – почему бы тебе не сделать то же 
самое? Заодно прозондируешь, какую пользу можно извлечь из твоих контактов.

Я ничего не имел против поездки в Испанию.

Таким образом, мое путешествие в этом году стало более чем примечательным: за 
один только март я умудрился посетить целых две штаб-квартиры. И какие! Но 
суждено было пройти многим месяцам, прежде чем я осчастливил своим присутствием 
третью военную штаб-квартиру континента…




Глава 27


Свое решение вернуться после Вашингтона в Стокгольм Веннерстрем впоследствии 
неоднократно расценивал как неверное, считая, что этим он окончательно 
предопределил для себя пожизненное заключение. Теперь он находился дома в 
независимой роли агента, от которого в любой момент могут потребовать 
информацию против собственной страны. В этом положении его согревало только 
сознание того, что он играет важную роль в «холодной войне». И войну эту Стиг 
рассматривал как явление, доминирующее над всеми остальными. До баланса сил 
было еще очень далеко, а пока продолжалось время конфронтации и 
катастрофической угрозы миру. Все остальное, как ему казалось, имело 
подчиненное значение.

Швеция была мелкой фигурой в большой игре, а стокгольмские дела – лишь эпизодом 
в больших событиях. Впоследствии над идейными соображениями Веннерстрема 
насмехались, с издевкой замечая, что он «поставил не на ту лошадь». Возможно, 
теперь, следя за неоднозначными событиями в нашей стране, он и сам пришел к 
такому выводу. Но если бы кто-нибудь сказал нечто подобное в то время, он 
проигнорировал бы это, считая, что играет важную роль и что она должна быть 
сыграна до конца.

«Успешная мимикрия – и ничего больше», – писалось впоследствии в одной статье в 
США. «Отличная промывка мозгов», – высказался в Швеции кто-то не по годам 
быстро созревший. На самом же деле Стиг не был продуктом ни того, ни другого. 
Просто он был одержим мыслью, что играет нестандартную, особую роль, и эта 
мысль росла в нем из года в год сообразно с накоплением впечатлений и опыта.

Но рассуждения подобного рода, к сожалению, в юриспруденции не приняты. 
Шведский суд не мог и не желал мыслить подобным образом. Не сделал этого и 
Стокгольмский городской суд, рассматривавший дело Веннерстрема в 1964 году. Он 
стремился лишь выделить из общей картины то, что в соответствии с уголовным 
законодательством квалифицировалось как шпионаж против Швеции.

То, за что Стиг взялся в Хельсинки в декабре 1957 года, с юридической точки 
зрения можно назвать «относительно безопасным», но уже тогда это вело к 
увеличению его вины. Хотя в то время, как он впоследствии признавал, его 
национальное самосознание еще не проснулось.

Оказалось, что он стал бесценным кладезем различных технических сведений, 
необходимых Центру. Его дополнительная обязанность в министерстве обороны – 
быть в курсе мирового технического развития – давала блестящие результаты. 
Агент мог продолжить «выуживание» информации буквально с того пункта, которым 
закончил в Вашингтоне, мог получить доступ к тому же типу технических описаний, 
что и там. Это касалось чертежей и схем, дававших ясное представление о 
современных конструкционных принципах, – именно то, что было нужно советским 
исследователям, чтобы сэкономить время в техническом соревновании с США.

Договор между Швецией и США – или «обмен письмами», как его по-прежнему 
называли в Стокгольме, – становился все более и более плодотворным для Швеции. 
Скорее всего, благодаря визиту генерала Сведлунда в США. Технические описания 
современного американского вооружения стали официально доступными Швеции уже в 
последний год пребывания Веннерстрема в Вашингтоне, но позже их объем намного 
возрос.

Прежде чем принимать решение о миллионных закупках военных материалов, эксперты 
сравнивали различные системы оружия, чтобы выяснить, какие из них больше всего 
соответствуют шведским запросам и условиям. Результаты оформлялись 
документально. В Стокгольме у Стига была прекрасная возможность располагать 
этими документами. Разумеется, он знакомил с ними и Центр. Соответственно счет 
его вины, выраженный параграфами уголовного законодательства, рос буквально на 
глазах.

Во многих случаях проблемные технические описания засекречивались.













Веннерстрем извлекал из постоянно пополняющейся кипы бумаг максимум сведений, 
которые хотел получить Центр. Закупалась ли эта техника шведской стороной или 
нет, ему уже было безразлично. Его не волновало также, сколько раз за четыре 
года, что он прослужил в командной экспедиции, его многочисленные доклады 
меняли читателей и владельцев в московских кабинетах. Главное – чтобы собранная 
информация работала против «холодной войны»!

После судебного процесса 1964 года в шведской прессе заботливо избегали 
конкретной публикации того, что выдал Веннерстрем. Или целиком засекречивали 
протоколы допросов, или вычеркивали наименования типов вооружения, а также 
сведения, относящиеся к ним. Тем не менее в США пресса публиковала правильные 
данные о типах американских систем оружия, прошедших через его руки и 
перекочевавших к русским исследователям и инженерам. Это означает лишь одно: 
американская комиссия по расследованию имела доступ к засекреченным шведским 
протоколам допросов. И в том, что эти сведения попали затем в американскую 
прессу, нет ничего удивительного: она ведь обладает феноменальной возможностью 
преодолевать «стены секретности»! Особенно если шумиха выгодна правительству и 
спецслужбам.

Упомянутый выше контр-адмирал Сакулькин, находясь в Соединенных Штатах, 
заинтересовался причинами столь оживленной газетной шумихи вокруг имени 
Веннерстрема. Слава Богу, недостатка в аналитической информации не было. 
Прислушаемся же к выводам, сделанным опытным разведчиком на ее основе:

«Официальной версией его ареста послужил якобы донос личной прислуги, которой 
показалось подозрительным частое уединение хозяина в своем кабинете, двери 
которого он закрывал на ключ. Не думаю, что в капиталистической Швеции прислуга 
могла бы ожидать, что перед ней распахнут все двери, – там это не принято. 
Кроме того, были и другие помещения, запирающиеся на ключ, – винный погребок, 
кладовка, где хранили столовое серебро. Что же тут необычного? И уж совсем 
трудно поверить, что эта женщина в пылу подозрительности по собственной 
инициативе облазила весь дом вплоть до чердака и нашла единственную улику – 
кассету с заснятыми документами.

Если же принять за основу другую версию – разоблачение агента в результате 
предательства, – то в этом случае все прекрасно ложится на свои полочки. По 
моему глубокому убеждению, полковника Веннерстрема предал завербованный ЦРУ 
Поляков, а служанка на завершающем этапе была использована контрразведкой 
исключительно как инструмент поиска компрометирующих материалов.

Тогда становится понятным, почему американской комиссии по расследованию было 
позволено присутствовать на закрытом процессе и почему она имела доступ к 
засекреченным шведским протоколам допросов. Складывается впечатление, что 
шведам просто выкрутили руки, заставив осудить по максимуму человека, который 
фактически почти не нанес урона своей стране. Именно поэтому им пришлось уйти в 
«глухуюмолчанку» – по сей день шведская сторона не может назвать ни конкретные 
факты ущерба, ни его денежное выражение».

Не так давно в стокгольмском Музее северных стран прошла выставка под девизом 
«Шпион». Пожалуй, впервые за долгие годы санкционированного молчания на слуху 
снова появилось имя Веннерстрема. Правда, нельзя, к сожалению, сказать, что 
позиция шведских официальных лиц и тайной полиции СЭПО хотя бы на йоту 
изменилась. Вот цитата из газеты «Новые известия», подтверждающая это:

«Реальный советский агент, представленный на выставке, это бывший 
военно-воздушный атташе шведского посольства полковник Стиг Веннерстрем. Он 
считается человеком, причинившим Швеции самый большой ущерб за все послевоенное 
время (не правда ли, удивительно, что почти за четыре долгих десятилетия сумма 
ущерба так и не определилась? – Прим. ред.). Веннерстрем стал работать на 
Москву из-за денег. За первую партию секретных материалов он получил в 1948 
году 5 тысяч крон, примерно 12 тысяч долларов в сегодняшнем ценовом выражении, 
а когда его разоблачили в 1963 году, он заработал полмиллиона крон, орден 
Ленина и звание генерал-майора ГРУ. Героиней поимки советского шпиона стала 
бдительная домработница на его шикарной вилле в аристократическом пригороде 
Стокгольма Юрсхольм. Дама проверяла все корзины, передавая самый интересный, на 
ее взгляд, мусор в контрразведку, а шпионское снаряжение обнаружила среди 
стройматериалов на чердаке.

Посетители выставки могут почувствовать весь драматизм интересной, но нервной 
жизни завербованного агента, созерцая представленный экспонат: чугунную 
сковороду, на которой Веннерстрем лихорадочно сжигал пленки и прочие 
компрометирующие материалы, узнав, что за ним вот-вот придут. Этот офицер ВВС 
был приговорен к пожизненному тюремному заключению, на практике означавшему 
десять лет (напомним, что только старость, далеко перевалившая за пенсионный 
рубеж, способствовала амнистированию, а вовсе не посылаемые неоднократно 
просьбы о помиловании! – Прим. ред.). Сейчас он по-прежнему живет на своей 
вилле в Юрсхолъме, отшельник, не желающий никого видеть, ни соседей, ни 
журналистов (универсальный все-таки анекдот изобрела детвора про слона, 
помните: он бы рад – да кто ж ему даст? – Прим. ред.). Выставку, рассказывающую 
о его бурной молодости, он также игнорирует…»

Что ж, к вопросу о денежной корысти агента, а также об ордене Ленина и 
генеральском звании мы еще вернемся в свое время и в нужном месте. А сейчас 
предоставим возможность Веннерстрему самому перечислить и описать наиболее 
важные пункты ущерба, нанесенного агрессивным натовским амбициям. Удар, 
обрушенный Стигом на лидерское самолюбие американцев, был настолько ощутимым, 
что ответным шагом стала высшая мера наказания, возможная в Швеции, – 
пожизненное тюремное заключение. Итак, что же из американских секретов выдал 
русским ценнейший агент «Орел», он же «Викинг», он же Стиг Густавович?

Лучше всего я помню ракету «Бомарк». Это была первая конструкция с ядерным 
зарядом, и даже если бы Швеция купила ее (чего не произошло), ядерный заряд был 
бы заменен обычным. Она обладала поразительно большим радиусом действия – если 
не изменяет память, около 500 километров.

Сведения, выданные мной, вызвали настоящий переполох среди советских 
исследователей, о чем Петр рассказывал на одной из наших встреч с плохо скрытым 
восхищением. Очевидно, такая солидная «добыча» означала успех и лично для него. 
Для меня же самым примечательным в то время стало знакомство с начальником ГРУ. 
Я был принят этим неординарным и самобытным человеком в 1960 году. Но на 
подробностях встречи остановлюсь позднее.

Сейчас же хочу подчеркнуть, чем объяснялся интерес исследователей. Мне это 
стало известно не от Петра, который не был особенно сведущ в технических 
тонкостях, а с американской стороны: из документов, которые я реферировал много 
позже. Там упоминалось, что «Бомарк» дает полное представление о 
конструкционных принципах всего будущего ракетного развития США.

Лично мне совершенно очевидно, что это действительно сэкономило время русским 
исследователям.

В апреле 1958 года – через месяц после встречи в Восточном Берлине – я начал 
слушать передачи русской станции. Было очень удобно, что можно выбирать время 
сеансов. Хорошо также, что мой радиоприемник был с наушниками. Ими я 
пользовался, чтобы уменьшить помехи.

Петр хотел, чтобы сеансы последовательно нумеровались. Вскоре я принял 
сообщение номер один и расшифровал его. Оно было тренировочным. Решив, что надо 
сообщить о наличии нормальной связи, я для пробы написал письмо тайнописью, 
которой меня обучили в Восточном Берлине. В следующем месяце пришло сообщение 
по радио, завершавшееся лаконичным «Спасибо за письмо». Это означало, что адрес 
также функционировал нормально. Через некоторое время я отправил первое письмо, 
содержащее информацию. Сообщил, что связался с американской штаб-квартирой в 
Мадриде: результат удовлетворительный. Поездка, которую мы намечали, оказалась 
возможной, и я назвал время моего предполагаемого отпуска. Вскоре после этого 
поступило первое задание, которого я не могу забыть: «Мы заинтересованы в 
сведениях о готовности к ядерному нападению с испанских баз».

Я опешил в буквальном смысле слова: неужели меня считают супергероем? Или это 
просто пробная проверка, чтобы посмотреть, чего от меня можно ожидать в проекте 
«Средиземноморье»? Признаюсь, я не ожидал такого быстрого и «лобового» начала 
моей испанской эпопеи. Даже с учетом того, что давно и окончательно выбрал роль 
и сторону в «холодной войне», я мучаюсь угрызениями совести до сих пор.

Но впервые это случилось в Мадриде.

Я попросил заранее заказать мне номер в отеле «Хилтон»: там жили главным 
образом американцы. Броню организовал мой знакомый из штаб-квартиры, если 
помните, тоже американец. Но это было лишь началом его любезностей. Прибыв в 
отель, я обнаружил в номере роскошный букет цветов, а также бутылку виски и 
поздравление с прибытием от командующего. Тогда-то у меня и родились первые 
угрызения совести. Ведь я был встречен всеми этими людьми, моими друзьями и 
знакомыми, так открыто, с такой доброжелательностью! И где бы я ни появлялся, 
они были рады. Никто из них не подозревал во мне волка в овечьей шкуре! Как 
индивидуумы, они мне нравились почти все.

Теперь, по прошествии многих лет, когда я мысленно возвращаюсь к поездке в 
Мадрид, я поражаюсь некой странности: мои посещения там одной американской 
штаб-квартиры за другой, вообще мое интенсивное общение с американцами как в 
Швеции, так и за ее пределами – во всем этом никто в Стокгольме не видел ничего 
страшного. Это не привлекало никакого внимания СЭПО, и никого не интересовало.

Но как только дело касалось русских…

Тут уж тайно фотографировалась каждая моя встреча с советскими военными, даже 
если я общался с ними, просто выполняя служебные обязанности. Слава Богу, мы не 
проводили в то время секретных встреч. Но представляю, какой бы поднялся 
переполох, если бы СЭПО узнало, например, о моем посещении советской 
штаб-квартиры в Восточном Берлине! Шведский нейтралитет… был ли прав Петр, не 
доверяя ему? Почему мое времяпрепровождение в американских штаб-квартирах не 
вызывало никакого интереса у нашей секретной полиции?

А что думали о моих перемещениях в Центре? Там, безусловно, имели от них 
большую пользу. Но вместе с тем, не казалось ли странным, что я так ловко всюду 
мог проникать? Не крылось ли что-то за этим? Могло ли все зависеть только от 
моих способностей где угодно становиться персоной грата? Должна же быть причина 
более высокого порядка! И если так, то как она соотносится со шведской 
политикой свободы от союзов? Возможно, не так уж удивительно, что русские раз 
за разом ставили ее под сомнение?

Испанская поездка превзошла все ожидания.

Правда, в мадридской штаб-квартире, с ее сутолокой и мешаниной военных чинов, 
оказалось не так много возможностей что-либо узнать. Не мог же я прямо 
спросить: как у вас тут с готовностью? Да если бы и ответили, это были бы 
только слухи. Но произошло примечательное событие – меня послали в Южную 
Испанию на американскую базу стратегических бомбардировщиков под Севильей. Я 
прибыл туда, держа в кармане рекомендацию штаб-квартиры.

Меня не раз удивляло, почему мне позволили поехать туда без малейших задержек и 
заминок? Теперь ответ известен. В штаб-квартире многие знали, что в США я уже 
получал разрешения посещать базы стратегических бомбардировщиков, окруженные 
покровом всяческой секретности. Так почему не разрешить то же самое в Испании?

В Севилье мне не пришлось «охотиться» за готовностью. Вся авиабаза ей буквально 
дышала. Поначалу, очевидно, строившаяся как постоянная, она сейчас имела иное 
предназначение: выдвинутая вперед авиабаза для прибывающих из США 
бомбардировщиков. С первого взгляда я определил шесть «дежурных» самолетов, из 
которых три стояли в готовности. Через три недели в Севилью со своих основных 
баз должны были прилететь новые, чтобы сменить этих на боевом посту.

Все вокруг кишело военной полицией, оцепившей хранилища атомных бомб. Дело в 
том, что самолеты прибывали из США без груза, но после начала дежурства к ним 
подвозили и подвешивали атомные бомбы.

Хранилища представляли собой подземные бетонные бункеры с единственной бомбой в 
каждом. Над поверхностью поочередно возвышался только один бункер. С 
дополнительной тщательностью ограждали все места, где находились или 
транспортировались атомные бомбы.

К трем самолетам, стоявшим в готовности, мне удалось подойти на десять метров. 
Но это был предел. Переносные ограждения окружали место стоянки, и внутри 
патрулировал недовольно посматривающий военный охранник. Без особого пропуска 
проникнуть сюда никто не мог. Обладателей пропусков было немного, и охранники 
каждого знали в лицо. В готовности стояли Б-47, а их экипажи – общим числом 
шесть человек – находились рядом, внутри специального здания. Готовность – 
пятнадцатиминутная, считая от сигнала тревоги до старта.

Никто на базе не знал, какие цели в Советском Союзе подлежат бомбежке. Приказ 
хранился в запечатанном конверте, и до особой команды открывать его запрещалось.
 Кроме того, было несколько вариантов задания: особенность сигнала указывала, 
какой именно будет осуществляться в этот раз. Шесть пилотов, находящихся в 
готовности – действительно сплоченный народ – чувствовали себя уверенно при 
любом варианте, поскольку каждый неоднократно отрабатывался ими на тренажерах в 
США. Все было скрупулезно продумано и отточено до автоматизма.

Технический персонал, обслуживавший атомные бомбы, также не страдал недостатком 
тренировок. Как только очередная «тройка» самолетов вступала в готовность, три 
бомбы транспортировались к ним из хранилища, поднимались и подвешивались. Когда 
на смену приходили три новых самолета, наступало время транспортировать три 
следующих бомбы. А после того, как дежурство первой «тройки» заканчивалось, три 
первых бомбы вновь возвращались в хранилище. И так постоянно.

О достопримечательностях Севильи я тоже не забыл. Как полагалось, посетил собор 
и старую башню Торре дель Оро, отобедал на крыше отеля «Кристина», знаменитого 
своими шоу. В Мадрид вернулся, что называется, под завязку напичканный 
информацией.

После этого я несколько раз спрашивал себя, не было ли какой-то специальной 
цели в том, что мне позволили приобрести все эти знания? Вполне возможно, что в 
царившей тогда обстановке кто-то специально афишировал факты «кнопочной 
готовности» самолетов США. Часто бывает более эффективным организовать утечку 
информации, чем трубить о своих возможностях. В хитросплетениях «холодной 
войны» не существует правил.

Мера наказания – пожизненное заключение…




Глава 28


Летом 1959 года Веннерстрем поднялся на борт транспортного самолета шведских 
ВВС на аэродроме Баркарбю, к северу от Стокгольма, чтобы лететь в Лондон. Он 
находился в отличной компании – министр обороны Свен Андерссон и несколько 
членов риксдага. Это был ознакомительный визит рутинного характера. Вообще-то, 
нет необходимости упоминать ни Лондон, ни приятное общество. Просто на фоне 
этого на сцене появляется совсем другой человек: тот, о ком Стиг не имел ни 
малейшего представления, но кто тайно дожидался своего часа, полагаясь на 
подозрения и интуицию, – Отто Даниэльссон.

Именно эта поездка дала новую пищу его подозрениям. Правда, не сам визит в 
Лондон. Странным он нашел совсем другое – то, что по пути домой Веннерстрем 
вышел в Амстердаме. Нет никакого сомнения: это была серьезная оплошность. 
Несмотря на то, что выход в аэропорту «Шипол» не таил в себе никакой подоплеки 
– просто, воспользовавшись поездкой, Стиг взял небольшой отпуск, чтобы 
навестить старого знакомого в Голландии и побыть несколько дней в Тровемонде, – 
все равно это была оплошность.

В рискованном положении не следовало совершать ничего, что отклонялось бы от 
стандартной нормальности. Это было правило, которое Петр Павлович втолковывал 
не слишком осторожному шведу еще во время подготовки в Москве. Но, к сожалению, 
агента тогда не впечатлило истинное значение этого правила. Он не сделал его 
своей жизненной привычкой. И теперь нестоящий, второстепенный эпизод резко 
качнул чашу весов, не утяжелив, правда, его вину, но усилив подозрения Отто 
Даниэльссона.

Если верить сообщениям американской прессы, остановка в Амстердаме имела далеко 
идущие последствия. Кабинет в командной экспедиции тщательно обыскали, что было 
не так уж трудно сделать, поскольку официально Веннерстрем находился в отпуске. 
Кроме того, СЭПО получило разрешение на прослушивание его домашнего телефона. И 
хотя ни то, ни другое не дало никаких результатов, все равно отныне Стиг 
всерьез находился в опасной зоне.

При таком раскладе, ничего не подозревая, осенью он отправился в Хельсинки на 
новую встречу с Петром Павловичем. Именно тогда и был сделан последний шаг, 
действительно предопределивший его пожизненное заключение.

Итак, еще раз вилла, рабочий стол, минеральная вода и мрачный Петр Павлович.

Уже больше года в обстановке всеобщей секретности над советской территорией 
происходят разведывательные полеты нового американского самолета «Локхид У-2». 
Мировое общественное мнение пока ничего не знает. По понятным причинам, молчат 
американцы. Русские тоже – ради сохранения престижа. Будучи не в состоянии 
препятствовать перелетам У-2, специально сконструированного для сверхвысоких 
полетов и потому недоступного как для ПВО, так и для истребителей, русские 
впали в хандру. Это было слишком плохим показателем действий советской 
противовоздушной обороны и блестящим успехом руководящего ведомства – ЦРУ.

– Но теперь у нас появились новые ракеты! Теперь мы их достанем! – Голос Петра 
звучал очень жестко. – Рано или поздно это обязательно произойдет!

И произошло.

Пилот ЦРУ Фрэнсис Пауэре был сбит над Свердловском 1 мая I960 года при перелете 
из Пакистана в Буде (Норвегия). Самолет У-2 отслеживал новые цели для атомных 
бомбардировок, о чем свидетельствовала его богатая «начинка»: новейшие приборы 
для фотографирования. Эти новые цели представляли собой систему советского 
стратегического ракетного оружия. Она еще находилась в стадии строительства, и 
именно на нее надеялся Советский Союз, рассчитывая иметь баланс сил примерно к 
шестидесятым годам.

Однако американское стратегическое авиационное командование стремилось с 
помощью атомных и водородных бомб не допустить равновесия и всеми мерами 
пыталось получить полную информацию о промышленных объектах и базах атомного и 
ракетного оружия противника.

В Москве положение оценивали как наиболее рискованное, чем когда бы то ни было. 
В связи с этим никто не стал бы отрицать, что к осени 1959 года Центр имел 
основания проявлять повышенную подозрительность. Но когда Петр назвал недавно 
заключенный военный договор о безопасности полетов между Швецией, Норвегией и 
Данией «странным, особенно на фоне существующего положения», Веннерстрему 
показалось, что дело зашло слишком далеко.

Он вышел из себя.

– Но ведь это идиотизм! Я сам от начала до конца участвовал в переговорах и 
помню все детали!

– Пожалуйста, не обижайся, – оборонялся Петр. – Ты знаешь, к чему я стремлюсь. 
Факты – и ничего другого. Если можно устранить подозрения, тем лучше!

По-прежнему раздраженно, поскольку воспринял укор как адресованный лично, Стиг 
попытался объяснить условия договора. И убедился: один слабый пункт там 
все-таки был. Норвежским и датским военным самолетам в целях тренировки 
разрешалась посадка на части шведских баз, а шведским самолетам соответственно 
– на их аэродромах. Этот пункт не окутывался никакой тайной, поскольку характер 
посадок имел чисто технические мотивировки. Тем не менее именно он показался 
Петру «странным».

– При плохой погоде или аварии двигателя пилоту нельзя садиться на чужой 
аэродром, если до этого не было хотя бы одного тренировочного приземления. Это 
слишком рискованно, – почти яростно объяснял агент.

Именно его эмоции оказали большее воздействие, чем слова. В тот раз ему удалось 
убедить Петра. Все шло хорошо, и Стиг чувствовал себя довольным. Но затем… 
Новая угроза Советскому Союзу буквально всплыла в конце пятидесятых годов – 
атомные подводные лодки с ракетами, которые могли стартовать прямо из-под воды. 
Ракеты были снабжены ядерными боеголовками и предназначались для поражения 
целей на суше.

Новый проект немедленно вызвал к жизни антипроект, и в Советском Союзе создали 
антиоружие. Самолеты советских ВМС оснащали буями, которые сбрасывались на 
парашютах. Снабженные электронным оборудованием, буи плавали на поверхности и 
пеленговали любую подводную лодку, появившуюся в зоне действия, даже если она 
находилась глубоко под водой. Данные по радио поступали на борт самолета, где 
по двум или более пеленгам определяли местонахождение подводной лодки, 
становившейся таким образом доступной для специально сконструированных 
глубинных бомб с ядерными зарядами. Неслыханная взрывная мощность не требовала 
слишком большой точности.

Прибыв в Хельсинки, Веннерстрем не знал о советских контрмерах. Позднее эти 
знания пришли к нему по другим каналам, но первые сведения сообщил именно Петр 
Павлович. Он был вынужден поделиться информацией, если учесть то, что собирался 
потребовать взамен. По его мнению, Стиг должен был иметь убедительный и четкий 
мотив действий.

В сравнении с сегодняшними подводными ракетами радиусом действия до 4000 
километров, первые ракеты были довольно скромными. Их радиус не превышал 1500 
километров. Поэтому наиболее удобной позицией для американских атомных 
подводных лодок того времени стал Атлантический океан, район побережья Норвегии.
 Этот район русским позарез нужно было сделать доступным для своих самолетов. 
Между тем нейтральная Швеция простиралась как заградительный вал между 
советскими авиационными базами в районе Балтийского моря и предполагаемыми 
подводными лодками в Атлантическом океане. Летать в обход шведской территории 
было невозможно по техническим причинам.

– Вполне вероятно, что в случае войны мы будем вынуждены летать над Швецией, – 
безликим голосом сообщил Петр.

Веннерстрем остолбенел.

– Если нам придется делать это, – продолжил куратор, – наши пилоты должны знать 
маршруты, чтобы избежать потерь. Швеция, без всякого сомнения, будет 
противодействовать русским перелетам. Или нет?

Агент неопределенно покачал головой, почувствовав растущее беспокойство. И уже 
начал понимать, что за этим последует.

– Нам необходимо определить слабые места в шведской противовоздушной обороне, 
чтобы проникать через нее туда и обратно…

Казалось, даже воздух колебался какое-то время, прежде чем бомба взорвалась:

– Другими словами, ты должен добыть подробную карту шведской противовоздушной 
обороны!

Даже спустя много лет Веннерстрем не раз представлял себе, как они с Петром 
сидят за столом и напряженно рассматривают друг друга через стекло бутылок с 
минеральной водой. Петр застыл в неподвижности – бедняга не курил! – но Стиг 
нервно зажег сигарету и выпустил дым в потолок, затягивая крайне необходимую 
ему паузу. Руки тряслись.

Какой-то болван, извините за выражение, утверждал, что мне могли угрожать, если 
бы я не согласился. Это неправда. Мне никогда не угрожали! И я знаю себя 
достаточно хорошо, чтобы с полной уверенностью заявить, что если бы кто-нибудь 
действительно высказал угрозу, то из чистого протеста я рубанул бы «нет» 
навсегда. Вряд ли кто оспорит, что я на самом деле упрям!

Принуждения не было.

Мне честно предоставляли право выбора. Я попробовал привести в порядок 
разбежавшиеся мысли. Припоминаю, что выпустил кольцо дыма, которое растянулось 
и образовало овал вокруг головы Петра. Этот нимб выглядел очень забавно. Если 
категорически отвергнуть дело, которое для Центра представляет исключительную 
важность, как там прореагируют? Сведет ли это на нет мою роль в «холодной 
войне»? А если дать уклончивый ответ? «Сделаю, что смогу». И не делать ничего, 
предоставив все течению времени… Нет, так будет еще хуже. К тому же придется 
расписаться в собственной беспринципности. Этого я не хотел. Оставалось только 
«да» или «нет».

Что, если я отвечу «да»? Тогда все сложности устранятся. Я смогу осуществить 
свои планы. Ведь пребывание в Стокгольме – всего лишь переходный период. А 
потом – Средиземноморье…

Мое решение – той осенью в Хельсинки я стал шпионом против собственной страны – 
как-то не воспринималось всерьез, пока я находился на вилле за городом.

В той обстановке, рядом с Петром, ледяное дуновение «холодной войны» казалось 
слишком очевидным. К тому же я не страдал недостатком амбиций, связанных с моим 
взглядом на мировые проблемы. Даже в самолете по пути домой у меня еще не 
проснулось то, что называется национальным самосознанием. Но в Стокгольме, 
когда я вновь очутился в привычной, родной обстановке, сомнения начали 
преследовать меня как непрекращающийся кошмар.

«Но в случае, если бы грянула война между нашими странами – что тогда?» Так 
ставился вопрос. В это я, конечно, ни на мгновение не верил и не верю теперь. 
Полагаю, уж если и могли возникнуть какие-то военные осложнения, то только 
лично из-за меня. А этот аспект может быть интересен для кого угодно, но не для 
специалистов, которые уже о нем знают. И если быть полностью справедливым, то 
знают даже слишком много, что не так уж странно, как может показаться.

Случилось так, что, когда все уже осталось позади и мое разоблачение стало 
фактом, ведущие следователи вынуждены были вновь вернуться к определенным 
деталям, хотя предыдущее расследование показало, что они не были выданы мною. 
Повтор дознания назначили не по инициативе следователей. Они были достаточно 
опытными и проницательными, чтобы не иметь необходимости в доследовании. Просто 
силы, стоявшие за ними, оказали давление, потому что не желали верить 
полученным результатам. Может, это был главный обвинитель (которого, к слову 
сказать, я ни разу не видел за весь период допросов, длившийся целый год, и это 
никогда не перестанет удивлять меня). Возможно, давили военные власти. Но, 
скорее всего, американцы – им было за что мстить мне… Случалось, что я терял 
силы и терпение. «Какое теперь имеет значение – двойное, тройное или 
пятикратное пожизненное заключение?» – задавался я немым вопросом и 
преднамеренно шел на уступки. Помню, следователи в этих случаях озабоченно 
переглядывались и качали головами…

Первое время после возвращения в Хельсинки я смотрел на себя, как на шпиона 
интернационального масштаба, имеющего четко определенный мотив действий. Но 
однажды мне пришлось опоздать на заседание руководства ВВС. Открыв дверь, я 
извинился и вошел, на что председатель приветливо помахал рукой и предложил 
свободное место.

Не знаю, что со мной случилось, но я в буквальном смысле слова остолбенел. 
Стоял и смотрел на присутствующих, ничего не подозревающих и ни о чем не 
ведающих, и вдруг подумал: «А ведь среди вас появился предатель». Эта мысль 
пронзила меня с ужасающей силой, я словно увял и уменьшился в росте, и 
оставался тихим и отсутствующим во все время заседания. Но никто не обратил на 
это внимания, поскольку я был там весьма незначительной персоной.

Слово «предатель» вскоре засело в моем сознании и постепенно превратилось в 
кошмар, с которым я не мог бороться. Оно жило, ворочалось в мозгу, как червь, я 
начал смотреть на самого себя с отвращением. В конце концов, один сослуживец по 
командной экспедиции посмотрел как-то на меня удивленно и спросил: «Черт побери,
 что это ты такой мрачный? Может, протокольные мероприятия отнимают много сил?» 
Он засмеялся. Но мне стало не до смеха: это был сигнал взять себя в руки!

Человек обладает удивительным умением приспосабливаться. Можно сказать, что и я 
приспособился к неизбежной ситуации. Неизбежной, поскольку зашел слишком далеко 
и не видел никакого пути назад. Неизбежной, потому что мое упрямство не 
позволяло поставить крест и выйти из игры.

Огромным напряжением сил я вернул себе равновесие. Инстинкт самосохранения 
победил. Неприятное чувство исчезло. Но прежнего состояния легкости уже не 
ощущалось. Я чувствовал себя одиноким и изолированным от общества. Не было 
больше единения, солидарности с коллегами, друзьями и знакомыми, хотя все они 
вели себя по-прежнему. Мысль, что мое будущее возможно лишь за пределами Швеции,
 росла и росла, все больше превращаясь в своеобразную идею фикс. И когда 
однажды я снова покинул Швецию, то думал, что уже не вернусь назад…

Почему же СЭПО не находило улик? Как можно было работать годами в Стокгольме, 
где оно буквально охотилось за Веннерстремом – и не дать, не оставить после 
себя хоть каких-то улик? Многие впоследствии недоумевали и удивлялись. Но ответ 
напрашивается простой: все протекало слишком ординарно! Не было ничего, что 
напоминало бы драматические особенности других столиц: Москвы, Вашингтона, 
Берлина. Иными словами, в работе офицера экспедиции нелегальная деятельность 
полностью переплеталась с легальной. И ни разу не было никаких отклонений.

Примечательно, что в то же самое время активно действовал русский полковник 
Олег Пеньковский – агент ЦРУ, разоблаченный в конце 1962 года. С точки зрения 
Веннерстрема было ужасно, что существовал такой человек. Он служил в Центре, в 
Москве – в самом сердце советской разведки. И Стиг не мог с этим смириться, 
даже когда разоблачение стало фактом.

Позже он признавался, что был в шоке, представив, как в то время он вдруг узнал 
бы, что ЦРУ удалось проникнуть в святая святых Центра, что там есть человек, 
который в любой момент может раскрыть существование агента Веннерстрема 
американцам! Стиг никогда не был особенно пугливым, но отдавал дань реальности: 
каково было бы узнать об этом обстоятельстве, спокойно сидя в стокгольмской 
командной экспедиции? Любой был бы смертельно напуган и немедленно прекратил 
свою нелегальную работу. Однако, по счастью, тогда он ни на мгновение не 
представлял, что такая незримая и страшная опасность может подстерегать со 
столь неожиданной стороны.

Впоследствии утверждалось, что Пеньковский якобы действительно дал американцам 
информацию о Веннерстреме, правда, после того, как тот уже покинул Вашингтон. И 
что ЦРУ, в свою очередь, проинформировало об этом СЭПО. Сам по себе хороший 
посыл для молниеносного выпада контрразведки уже на той стадии. Но выпада не 
произошло, более того, Стиг так и не смог найти никакого подтверждения, что 
информация Пеньковского существовала.

Признанием этого факта Веннерстрем лишний раз подтвердил выводы русской стороны,
 что американцам его раскрыл другой предатель – Поляков. Косвенным 
доказательством стало и то, что с I960 года Поляков как раз находился во второй 
командировке в США и уже получил доступ к информации о шведском агенте. Впрочем,
 окончательная правда еще дожидается часа быть обнародованной.

Как бы ни утверждали противоположное, тайная полиция ведет свое наблюдение во 
всех странах. В Стокгольме она также наблюдала и за советскими военными 
дипломатами, и за Веннерстремом. Но этим способом она мало чего могла достичь. 
Наблюдение фиксировало все перемещения в деталях, но не усматривало в них 
ничего ненормального: выявлялась просто-напросто легальная работа и жизнь 
офицера экспедиции.

Бесконечное циркулирование между офисом, приемами и домом – никаких секретных 
встреч, ну хотя бы одной-единственной за все годы! Никаких тайников! Стиг 
встречался с людьми при исключительно открытых обстоятельствах, каждый раз в 
присутствии многих свидетелей. Естественно, нельзя было избежать случайных 
встреч в центре Стокгольма, на отдыхе или в магазинах. Они могли, конечно, 
использоваться, как нелегальные, и быть подозрительными в глазах СЭПО, но 
ничего подобного в действительности не было. Лишь однажды агент столкнулся с 
русским атташе и его дочерью, когда папа отводил ее в школу. Даже если кто-то 
из них и был в тот день под наблюдением, никакого определенного подозрения на 
основе увиденного у контрразведки возникнуть не могло.

Однако СЭПО старалось действовать и более изощренно. Веннерстрем чисто случайно 
«вычислил», что один из их сотрудников работал официантом на дипломатических 
приемах. Только ли ради Стига или, возможно, в превентивных целях – оставалось 
только гадать. Что он мог выяснить? Быстро и незаметно передвигаясь по залам, 
он, конечно, имел возможность наблюдать. Не исключено, что ждал того момента, 
когда наш агент уединится с кем-нибудь из восточных дипломатов в укромном 
уголке – и таким образом раскроется.

Но ничего подобного никогда не происходило. Скорее наоборот: Веннерстрем 
сознательно избегал лишних контактов с русскими. Столкнувшись в толпе, они 
могли пожать друг другу руки, обменяться парой фраз о погоде или политике, но в 
их поведении никогда не было ничего странного или подозрительного.

Правда, рукопожатие много раз использовалось не по назначению, а для передачи 
микропленки. Но техникой этой заинтересованные стороны со временем овладели в 
совершенстве и строго следили, чтобы никаких «официантов» поблизости не было. 
Сигналом, что все чисто, служила иногда заразительная мальчишеская улыбка, а 
порой мимолетное подмигивание пускалось в ход – все в зависимости от 
обстоятельств.

Домашний телефон тоже прослушивался. Но неужели СЭПО ожидало какой-то 
дилетантской неосторожности? Например, обсуждения нелегальных вопросов по 
телефону? Возможно, они рассчитывали определить круг знакомых, чтобы потом 
обнаружить что-нибудь необычное? Пожалуй, и тут Стиг разочаровал их. Крайне 
редко ему случалось отвечать на звонки «восточных» дипломатов, а вот с 
«западными» это происходило сплошь и рядом. Ни для кого не было секретом, что 
связи с сотрудниками американского посольства и с американцами, которых он знал 
еще по Вашингтону, были особенно оживленными. Возможно, СЭПО и регистрировало 
их с привычным подозрением, но на этом нельзя было нажить капитала.

Правда, однажды Стиг звонил по домашнему телефону Ющенко и просил его прибыть в 
командную экспедицию. Это заинтересовало контрразведку. Но не визит как таковой,
 поскольку было общепринято, что иностранные военные атташе посещали командную 
экспедицию. Странным показалось то, что полковник вызывал туда генерала! 
Возможно, он не был достаточно почтителен в интонациях, и это не прошло 
незамеченным. Анализируя позже ситуацию, Веннерстрем вынужден был 
квалифицировать это как явный промах со своей стороны.

Если уж было так трудно определить внешние нелегальные контакты, то что 
говорить о внутренних связях? Главный вопрос, интересовавший контрразведку, – 
как велся сбор информации. Могла ли как-то выявиться скрытая, теневая сторона 
этого? Имелась ли возможность отделить нелегальное от легального? Практически 
это было невозможно. Для выполнения служебных обязанностей в министерстве 
обороны Веннерстрем должен был знать, что происходит в вооруженных силах. 
Прежде всего, в тех, на которых он специализировался: ВВС, ПВО и техническое 
развитие, особенно – ракетостроение. Таким образом, сюда входило все, что 
интересовало Москву.

Для многих докладов в Центр было вполне достаточно информации, которую он 
получал из самых обычных, открытых источников. Тут не требовалось никаких 
дополнительных или секретных контактов. Так что в ходе проверки СЭПО не могло 
обнаружить ничего интересного. Общепринятый порядок более чем устраивал агента. 
Возможно, кому-то или даже многим казалось, что он был чересчур уж энергичен и 
любознателен. Но чтобы подобные субъективные предположения могли стать пищей 
для контрразведки?! Сам Веннерстрем считал это маловероятным. Что же касается 
русской стороны – то тут сомнения закрадывались. Слишком уж безрассудно 
действовал порой бывалый Стиг Густавович.

Как же все происходило на практике? В качестве примера можно взять техническое 
описание американской ракеты «Бомарк», упоминавшейся раньше. Документы на нее 
находились у авиационного командования, которое рассматривало возможность 
приобретения этой системы оружия. Одно только описание стоило около миллиарда 
крон – для шведского кошелька довольно внушительная сумма, поэтому министр 
обороны непременно желал ознакомиться с документацией лично.

Обязанностью Веннерстрема стало позвонить и попросить прислать ее в командную 
экспедицию. Просьбу исполнили сразу, но прошло несколько дней, прежде чем Стигу 
удалось попасть с этими бумагами на прием к министру. За время ожидания он 
успел перефотографировать для Центра все страницы описания. Довольно солидная 
кипа листов отняла целых полдня, хоть он и спешил: надо было успеть все сделать,
 пока никого из семьи не было дома. Золотого правила семейной конспирации 
Веннерстрем придерживался всегда: домашние ни в коем случае не должны быть 
замешаны ни в какие тайны и секреты. Правило это он свято соблюдал до самого 
конца.

Другой пример. Время от времени Стиг брал специальную литературу из 
книгохранилища: издания, необходимые ему в служебных целях. Там же находились и 
материалы, которые он хотел бы получить для нелегальных докладов, – было так 
естественно захватить эти книги вместе с остальными! Тут не проявлялось 
никакого нарушения порядка.

Или еще проще. В военные учреждения секретные документы всегда доставлялись 
согласно рассылке. Таким образом, они автоматически попадали в рабочий кабинет 
Веннерстрема и хранились в массивном сейфе. Кто мог бы подсчитать, сколько раз 
он подходил к этому сейфу по служебной необходимости, а сколько – по 
нелегальной? Могла ли контрразведка определить это? Ответ напрашивался лишь 
один – нет!

И все-таки, все-таки…




Глава 29


К огорчению Отто Даниэльссона, Веннерстрем по-прежнему не оставлял за собой 
никаких веских улик. Тем не менее в I960 году СЭПО решило информировать 
министра обороны о том, что он находится под подозрением. (Напомним, что именно 
с этого года не разоблаченный еще предатель Поляков сидит во второй 
командировке в США – на сей раз не в Нью-Йорке, а в Вашингтоне – и о 
существовании ценного шведского агента ему уже известно. Из этой информации 
давайте и будем исходить, прослеживая все последующие события.) Однако со 
стороны министра не последовало никаких дисциплинарных мер. Очевидно, 
подозрения казались ему еще слишком расплывчатыми, и никаких изменений в его 
поведении Стиг вообще не заметил. Если бы это произошло, не почувствовать было 
бы невозможно – слишком часто они встречались. Поэтому Веннерстрем по-прежнему 
не ведал об опасности, которая нависла над ним.

К тому времени Отто Даниэльссон использовал новый метод, чтобы попытаться 
поймать его в свои сети. Он начал в деталях анализировать образ жизни Стига, 
чтобы получить представление о его личных расходах: не превышают ли они 
получаемых доходов? Трудно даже представить себе эту огромную работу, требующую 
невероятного терпения.

Расследование повторялось в I960 и 1961 декларационных годах. Иными словами, 
Отто провел сравнение между заявленными Веннерстремом доходами – с одной 
стороны, и расходами, полученными в результате анализа – с другой. По его 
расчетам, сумма доходов была превышена на 17 тысяч крон в 1960-м, и на 6 тысяч 
– в 1961 году. В действительности же, исходя из реальных расчетов, первая сумма 
была слишком велика, а вторая – слишком мала. В любом случае надежды 
Даниэльссона на то, что таким образом экономическое положение подозреваемого 
проявится, не оправдались.

С самого начала Стиг отчетливо понимал, что ни в коем случае не должен 
привлекать внимания к своему финансовому положению. Нельзя сорить деньгами, 
нельзя демонстрировать излишний достаток как внутри семьи, так и за ее 
пределами. В глазах окружающих его экономическое положение должно 
соответствовать служебному уровню, и он строго придерживался этого правила, 
помня, что многие агенты «засыпались» именно на деньгах. Особенную осторожность 
в личных расходах Стиг проявлял после возвращения в Швецию. Но, к сожалению, 
думал только о том, чтобы не вызвать подозрений у окружающих, и не предусмотрел,
 что его экономическое положение заинтересует не досужих соседей, а серьезную и 
опасную организацию. И уж, конечно, не принимал во внимание личность 
Даниэльссона, способного с настойчивостью и терпением годами пересчитывать 
деньги в чужом кошельке.

В течение всех лет в интересах безопасности Веннерстрем тщательно скрывал от 
окружающих личные расходы из доходов от нелегальной деятельности. Пресловутые 
группы А и Б. В целом он не любил рисковать и почти не тратился. Уровень этих 
расходов был примерно таким, как высчитал Даниэльссон. Но рисковал, и гораздо 
больше, в другом – при оплате «открытых» расходов. Его поездок, например. Там 
Стиг сплошь и рядом шел на то, чтобы экономические соображения не преобладали 
над эффективностью, быстротой и престижем. Случалось, что это действительно 
стоило денег. Особенно, когда в программу входили представительские расходы или 
взятки. При этом агент отдавал себе отчет, что расходы на путешествия не могут 
быть восприняты иначе, как его повседневные.

Щедрость, которую он проявлял, расплачиваясь долларами в своем «шпионском 
турне» по авиабазам США, входила в понятие осознанного риска. Если, разумеется, 
не говорить о случаях, когда Стиг интуитивно действовал на свой страх и риск, 
проверяя, не удастся ли выиграть.

Чтобы подтвердить это худшим примером, можно рассказать об одном случае в 
Лас-Вегасе. Там Веннерстрем встретил промышленника, полностью проигравшегося в 
казино. Этот человек так прочно «сел на мель», что не мог заплатить ни за 
гостиницу, где жил с любовницей, ни за билеты домой. Неизвестно, почему Стигу 
вздумалось спасать его? Чтобы показать, что у представителя мелкой страны могут 
водиться крупные деньги? Как бы то ни было, ему польстило выручить американца 
большой суммой – тысячей долларов. Будучи уверен, что тот не вернет долг, швед 
тем не менее дал «по максимуму». Потом, по прошествии многих лет, он уже не 
испытывал гордости за недальновидное хвастовство. Но тогда оно дало результат: 
в глазах Центра Стиг изрядно вырос, подцепив такое знакомство. Во всяком случае,
 там не издали ни звука по поводу брошенной на ветер тысячи. Ни тогда, ни 
позднее.

Когда на суде решили уточнить, сколько денег Веннерстрем получил за 
четырнадцать лет, за основу подсчетов взяли суммы, полученные в виде 
вознаграждения за «шпионские преступления». Таким образом, правосудие не 
усматривало никакого различия между личной выгодой и денежными средствами, 
которые он, как посредник, передавал другим. Поэтому общая сумма выросла 
непомерно высоко и составила около полумиллиона.

Если бы ему было позволено представить свой собственный отчет – то картина была 
бы иной. Он отнес бы персональные траты к расходам по пункту Б, а выплаты 
другим лицам – к пункту А. Денежные записи Веннерстрем, разумеется, не делал – 
это было бы слишком рискованно, но в общих чертах сумма делилась примерно 
пополам между пунктами А и Б.

Пожалуй, оценивая беспристрастно, можно сказать, что стокгольмский период 
оказался самым тяжелым в жизни Веннерстрема. Это было плохое время, но он 
согласился на него добровольно, ожидая, что все закончится следующим, гораздо 
более приятным жизненным этапом, где полем деятельности в перспективе станет 
Средиземноморье. Стига утешала и согревала давнишняя мечта, осуществления 
которой он ждал с того момента, когда поставил подпись на контракте в Москве. 
Мечта эта стала точкой опоры всего его существования. В течение долгих месяцев 
I960 года агент ждал из Москвы проявления хоть каких-то признаков проекта 
«Средиземноморье». Ему хотелось иметь надежду, что проект осуществится, ведь 
это было так важно – просто жизненно необходимо!

Прослушивание радио превратилось в рутинную обязанность, которая не давала 
удовлетворения. Стиг был разочарован, принимая из месяца в месяц только 
тренировочные сеансы или что-нибудь несущественное… Но в мае пришло, наконец, 
очень важное и конкретное сообщение. Звук глушили сильные помехи, и 
потребовалось гораздо больше двух традиционных прослушиваний, чтобы выудить 
совсем короткую информацию. Однако содержание стоило усилий! Это было то, чего 
агент так долго ждал: «Попробуй организовать ММ осенью. Касается М». Лаконичный,
 но богатый содержанием текст, сулящий осуществление многих надежд. «ММ» было 
сокращением, обозначающим встречу в Москве – приглашение от начальника ГРУ. А 
под литерой «М» скрывался проект «Средиземноморье».

С какой энергией Веннерстрем принялся за планирование поездки! По счастью, у 
него сохранилось все еще действующее приглашение от шведского посольства в 
Москве: «посетить старые охотничьи угодья». Оно пришлось как нельзя более 
кстати. Теперь надо было придумать какую-нибудь привязку, например: почему бы 
не отправиться в отпуск прямо из Москвы? Он уже был запланирован, и Стиг 
собирался провести его на каком-нибудь солнечном побережье. Таким образом, 
складывался превосходный маршрут: Стокгольм – Москва – Малага! Звучало 
действительно заманчиво!

Но тут возбужденного радостной вестью агента захватила еще одна идея: 
приглашение из Парижа – от знакомых американцев из штаб-квартиры НАТО в 
Фонтенбло. Отчего же не использовать и его? Стокгольм – Москва – Париж – 
Малага! Это звучало еще лучше!

На практике поездка усложнилась и того больше. Появился новый пункт – Ленинград.
 Это уже по предложению Петра Павловича. Он хотел встретиться с Веннерстремом в 
спокойной обстановке, прежде чем отдать на растерзание московской суматохе. 
Стиг не стал отказываться. У него, в общем-то, не было никакой необходимости 
без передышки мчаться в Москву.

И вот в сентябре началось длительное путешествие. Отправившись в путь, 
Веннерстрем испытал смутное чувство облегчения. Чувство, которое может быть 
легко понято людьми, у которых достаточно времени и которых стремительный ход 
событий не увлекает к безумному бегу вперед. Внутренне обретший, наконец, 
национальное самосознание, он ощущал себя недостойным топтать шведскую землю, 
поэтому с облегчением оставил ее позади…

В Ленинграде ценного агента поселили в известной гостинице «Астория». С Петром 
Павловичем поздоровались на заранее условленном месте, оттуда – обычная 
автомобильная поездка на традиционную конспиративную квартиру. Стиг предвидел, 
чему будет посвящена встреча. Петр хотел знать, какую информацию швед собрал в 
Стокгольме по кризису в Лаосе, только что разразившемуся в постоянно 
подверженном различным бедам Индокитае. Там шла гражданская война, и, как 
обычно, США поддерживали одну сторону, а СССР – другую. Было несколько странно 
находиться в Ленинграде и перебирать новости, касающиеся кризисной ситуации на 
другом конце земного шара. Но, как уже не раз отмечал для себя Веннерстрем, 
Стокгольм являлся в то время местом сосредоточения информации. А Центр 
действовал в своей типичной манере: создание кольца, охватывающего весь мир с 
целью оповещения об опасности. Для этого собиралась воедино информация, 
поступающая из всех столиц мира.

В Ленинграде Стиг остановился только на одну ночь. А на следующий день 
внутренним рейсом за 50 минут добрался до Москвы. Все детали последующей 
встречи в столице были уже обговорены. Петр сначала попытался остановиться на 
месте номер семь, как было принято в старой системе связи. Причем даже ничего 
не объяснил, считая, что агент должен был все так хорошо помнить по прошествии 
стольких лет! Но когда обнаружил, что этого места Стиг не помнит, назначил 
совсем другой адрес – перед Художественным театром, прямо в центре города.

Казалось, Петр махнул рукой на всякую секретность. Но на самой встрече – это 
произошло в десять часов утра – Стиг снова убедился в его пунктуальности. 
Машина подкатила к тротуару в тот самый момент, когда агент подходил к 
ступенькам театра. Если ей и пришлось остановиться, то не больше, чем на пять 
секунд. Ни шофер, ни автомашина Веннерстрему не были знакомы. Новый, сверкающий 
хромированными деталями «выезд», называемый на жаргоне дипломатического корпуса 
«плакали денежки». С гидравлическим подъемом стекол и прочими современными 
тонкостями.

На улице было по-летнему тепло, Стиг вышел без головного убора. Седые волосы и 
лысина – слишком запоминающиеся детали, объяснил Петр и протянул шляпу. Она 
оказалась слишком большой и налезала даже на уши, к неразделенному восторгу 
глумливого московского друга. Но для маскировки так хорошо подходила, что шофер 
с удивленным недоумением посмотрел на пассажира в зеркало заднего вида.

– Куда поедем на этот раз? – спросил Веннерстрем.

– Осталась только одна из старых явок, – ответил Петр. – Но сегодня мы ни на 
какую квартиру не поедем. Надеюсь, ты не думаешь, что шофер такого лимузина 
разъезжает по всяким квартирам?

Спохватившись, Стиг признал, что действительно не думает.

Они мчались вниз по направлению к гостинице «Националь», потом мимо Кремля по 
мосту над Москвой-рекой. Подъехали к зданию справа – с охраной и двором, 
расчерченным квадратами автостоянки. В ограде виднелся двойной военизированный 
пост с опущенным шлагбаумом. Но он не оказался препятствием – поднялся без 
задержки. Запарковавшись на одном из квадратов, вышли из машины. Со шляпой, 
по-прежнему болтающейся на ушах, Стиг прошел через двор к боковому входу и 
нырнул в дверь, не поднимая головы: в любом из окон всегда могут оказаться 
любопытные глаза. И лишь на лестничном пролете снял шляпу, хотя гораздо охотнее 
выбросил бы ее в мусоропровод, который там, к его удивлению, имелся.

Наконец, агента ввели в помещение клуба – самое элегантное из всех виденных им 
в Советском Союзе. Для удовольствия здесь было абсолютно все: большой 
бильярдный зал, шахматная комната со специальными часами. На короткое мгновение 
Веннерстрему вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь сыграл с ним партию в шахматы 
или бильярд. Давно уже у него не было времени для таких вещей… Они прошли через 
комнату, где стоял рояль и лежало несколько скрипок в футлярах. Затем попали в 
гостиную.

Стоя под великолепной хрустальной люстрой, их ждал человек в форме 
генерал-полковника. Один. Никакого представления не было. Стиг заранее знал, 
что генерал-полковник – начальник военной разведки, и внутри учреждения 
по-другому никогда не называется.

Уже с самого начала Веннерстрем почувствовал, что начальник хочет получить 
общее впечатление об агенте. Его вводная беседа состояла из быстрой смены 
английского, немецкого и русского, где сам он предпочитал немецкий, а Петр 
Павлович английский. Когда подошли к столу для заседаний, Петр быстро шепнул:

– Надеюсь, ты все проштудировал о Средиземноморье? Стиг кивнул. Это было совсем 
незадолго до отъезда из Стокгольма.

Беседа началась словами благодарности за материалы по ракете «Бомарк». Но этим 
агент не был особенно заинтересован. Он думал о будущем… Возможно, отвлекся. И 
вдруг услышал, что начальник развеселился:

– Этот случай: награждение орденом в американском посольстве… Действительно 
любопытно! Мы, знаете ли, чувствуем себя весьма неловко. Если у кого-то и есть 
основания награждать вас, так это у нас. Но теперешняя обстановка, как вы 
понимаете…

Веннерстрем понимал. Как могло руководство страны принять решение о награждении 
человека, существование которого для них было тайной? Они должны были иметь 
доступ, как минимум, к полному имени, фамилии, званию, национальности, а также 
подробной и обоснованной мотивации награждения. Короче, слишком ко многому.

К сожалению, щедрая улыбка начальника и несколько добрых слов дали Стигу толчок 
к буйной фантазии на тему орденов. И виноват тут был он сам. Это случилось во 
время «интенсивных допросов», когда ему уже не удавалось различать бред и 
действительность, когда больше, чем когда-либо, он был истощен постоянным 
освещением, бессонницей и головной болью. Теперь, когда все осталось в прошлом, 
Веннерстрем в светлом разуме мог бы присягнуть, что, кроме американского, 
никаких орденов ни от кого больше не получал. Кто придумал, откуда взялись 
такие сведения, будто он заслужил целых два и ожидал получения третьего? Были 
это выдумки обличителей или прессы? Впрочем, теперь уже нет смысла обсуждать 
былые фантазии. Единственное, что можно сказать: Веннерстрем всей своей судьбой 
действительно заслужил орден нашего отечества…

Наконец, в беседе с начальником ГРУ наступила минута, заставившая Стига сжаться 
в мощный нервный комок. Последовало то, чего он ожидал: зашел разговор о 
Средиземном море. Серьезный, глубокий разговор.

Петр сначала забеспокоился, видимо, речь шла о своеобразной проверке, и ему 
хотелось, чтобы Стиг с ней справился. Позже, если судить по его возрастающему 
удовлетворению, Веннерстрему удалось выдержать этот скрытый экзамен.

– Насколько я информирован, вы отправляетесь в Испанию для отдыха?

Агент подтвердил.

– Было бы хорошо, если бы вы взяли на себя поручение в ваших собственных 
интересах: тщательно определите условия и стоимость проживания в Мадриде и 
после представьте доклад. К сожалению, у нас там нет посольства, которое могло 
бы это сделать. В отношении вашего будущего есть несколько вариантов. Но этот 
следует изучить прежде всего, ведь у вас, оказывается, хорошие связи в Испании. 
Как вам такой вариант?

– Доклад будет нетрудно организовать, – сдержанно ответил Стиг.

– Хорошо. У нас не так уж много времени, если вы начнете свою деятельность там 
с 1 января 1962 года.

Кивок Веннерстрема означал согласие. Он впервые услышал точную дату. До сих пор 
Петр не говорил с такой определенностью. Но эта дата хорошо согласовывалась со 
временем ухода полковника на пенсию – 1 октября 1961 года. Теперь не оставалось 
никаких сомнений, что проект был реальным.

Тем не менее время от времени Стига все же охватывали сомнения. Но он гнал их 
прочь. Все складывалось хорошо. Больше не нужно было гадать, есть ли реальная 
поддержка сверху, – ее убедительно продемонстрировали. Обстановка прояснялась. 
Здесь, в данный момент, агент был до краев наполнен столь необходимым ему 
чувством безопасности! Оно и понятно: ведь он не имел ни малейшего 
представления о том, что Даниэльссон продолжал работать как обычно: скромно и с 
большой настойчивостью…

Итак, теперь вояж становился все более и более протяженным: Стокгольм – 
Ленинград – Москва – Париж – Мадрид – Малага.

В Париже Веннерстрем встретился с американскими друзьями, не имея никаких 
скрытых целей. Пока его совесть была чиста. Да и ничего примечательного для 
него во французской столице не происходило. Был, правда, один момент. Одно 
небольшое событие, вроде бы весьма незначительное: Стиг стал свидетелем работы 
радиолюбителя. Молодой американец раздобыл себе совершенное оборудование. Он 
был большим энтузиастом, к тому же обладал уже приличным опытом. Однажды швед 
зашел к нему и долго наблюдал в действии, как тот общался с любителями из 
разных стран, даже далеко за пределами Европы. Такая радиосвязь показалась 
весьма заманчивой.

Прежде всего, внимание привлек приемник – «Халикрафтер» последней модели. С 
поразительной избирательностью он мог очень легко разделять близко 
расположенные станции. Кроме того, был почти нечувствителен к помехам. Стиг 
представил себя в роли радиолюбителя, занятого постоянным прослушиванием в 
Стокгольме. До этого трудности возникали именно с избирательностью и помехами. 
Значит, стоило заиметь такой радиоприемник, чтобы избежать проблем с настройкой.


Радиолюбитель пытался отговорить полковника от покупки, ссылаясь на дороговизну.
 Но дело было не в цене. Эффективность – вот что существенно интересовало 
Веннерстрема. А сумма все равно будет отнесена на счет Центра.

В результате он убедил себя, что покупка необходима, и через некоторое время 
приобрел в Стокгольме «Халикрафтер», оправдываясь тем, что хотел бы изредка 
слушать радиолюбителей и по возможности примкнуть к их кругу. И действительно 
слушал – ему это было интересно. Однажды даже поймал своего американского друга 
из Парижа, подключившись к его работе. Что касается русской станции, то она 
бралась так хорошо, что казалось, будто Стиг слушает ее по телефону.

В Мадриде Веннерстрем знал абсолютно точно, что надо делать, чтобы выполнить 
задание Центра за минимально короткое время. Стиг просто-напросто прямиком 
отправился в штаб американского командования, где чувствовал себя как дома, и 
разыскал знакомого, который занимал должность, больше всего соответствовавшую 
будущим планам шведа. Знакомый, конечно, страшно удивился, когда полковник 
возник перед ним, словно джин, выпущенный из бутылки: ведь визит не был 
оговорен заранее. Но Стиг выпалил скороговоркой, что счел своим долгом 
заглянуть и поприветствовать, так сказать, накоротке, поскольку оказался 
поблизости…

В штабе, разумеется, нашелся обстоятельный отчет об условиях проживания в 
Мадриде, и это не вызывало у Стига сомнений, что он встретился как раз с нужным 
человеком. Штаб он покидал с подаренным американцем экземпляром документа, и 
был очень доволен результатом.

Час «работы» – и задание выполнено. Играючи спасены несколько ценных для отдыха 
дней!

Наконец, Малага – конечный пункт поездки. Солнце, море, отдых! Средиземное море 
– голубее и заманчивее, чем когда-либо. «Мое море», – думал Стиг.

Рассеянно и безмятежно он просмотрел подробное руководство, описывающее жизнь в 
Мадриде. Отпечатанное, точнее, откатанное с восковки всего несколько месяцев 
назад, оно было вполне современным и представляло собой подробное разъяснение 
трех основных проблем, с которыми столкнется иностранец.

Прикинув, как поступить, Веннерстрем решил не посылать фотокопию в Центр. Лучше 
переработать руководство так, чтобы его американское происхождение не 
просматривалось. А в Москве поверили бы, что он сновал как челнок по всему 
Мадриду не меньше недели. С улыбкой счастливый агент отложил эту работу на 
«потом». Она могла подождать до возвращения в Стокгольм. Испанское солнце было 
очень ласковым, а это не способствовало рабочему настроению.




Глава 30


По возвращении в родную столицу Веннерстрем застал Ющенко в предотъездном 
настроении. Их связь прекращалась, потому что Ющенко переводили в советское 
посольство в Вене. Это обстоятельство сыграло в последующем определенную роль. 
По его информации, на замену должен был прибыть генерал-майор Виталий 
Никольский. В своих мемуарах Веннерстрем высказывал глубочайшее сожаление, что 
именно этот человек попал в неприятное положение через два года при его 
разоблачении. Как он считал, новый связник не был профессиональным разведчиком 
и принадлежал к той категории генералов, которые в силу сложившихся 
обстоятельств на какое-то время оказываются в должности военных атташе.

На рубеже 1960–1961 года Стиг начал всерьез обдумывать все детали, связанные с 
его отъездом из Швеции. Оставалось девять месяцев до пенсии и ровно год до того 
времени, когда он должен был окончательно распрощаться с Севером. Чем больше об 
этом думал – тем больше возникало проблем. Откуда-то выплывали все новые и 
новые существенные и мелкие дела, от которых раньше можно было просто 
отмахиваться с отговоркой «придет время – найдем выход».

Помимо всего прочего, отъезд осложняли еще и семейные обстоятельства. Дата 1 
января 1962 года совершенно не устраивала его близких, им необходимо было 
задержаться в Швеции еще на два года.

Чем больше Стиг углублялся в проблемы, тем больше убеждался, что нужно ехать. И 
тем больше нервничал. Одолевали те же сомнения, что и в Вашингтоне четыре года 
назад. Тогда он стоял перед выбором: Лондон или Стокгольм, и учет интересов 
семьи оказался решающим. Теперь вновь находился в аналогичном положении, но 
выбор был намного труднее. Удастся ли выдержать еще два года в Стокгольме? В 
минуты размышлений все чаще появлялось чувство, что волею судьбы он превратил 
себя в отщепенца, недостойного считаться шведом. Возникали мысли, что чем 
дольше остается в стране, тем более длинным становится список его вины. Уже 
всей душой Веннерстрем стремился как можно скорей оказаться подальше от родной 
страны. Он хотел обрести свободу! Было и другое соображение: как возможную 
задержку воспримет Центр? Обстановка стала более чувствительной после того, как 
он лично встретился с высшим начальством и подтвердил готовность выехать 1 
января 1962 года. Одолевали сомнения, что в случае отъезда положение уже не 
будет таким независимым, как прежде – по всей вероятности, Центр станет его 
единственным работодателем. «Окончательно и бесповоротно» – так Петр выразился 
однажды. Хотя во всей остроте Стиг этого пока еще не почувствовал.

В конце концов, выбор определился. И если в Вашингтоне при раскладе «Лондон – 
Стокгольм» была допущена первая серьезная ошибка, то теперь последовала другая 
– поистине катастрофическая: агент начал хлопотать об отсрочке до 1 января 1964 
года.

Позже Веннерстрем неоднократно недоумевал, как мог в то время чувствовать себя 
настолько уверенно? Как мог столь смело полагать, что по поводу него еще не 
родилось никаких подозрений? Разве не было за четыре прошедших года ничего 
такого, на что ему следовало бы обратить внимание? Хоть что-нибудь, что 
отдаленно намекало бы на угрозу? Наверняка, было. Но он ставил под подозрение 
только один случай: прогулку под парусами в родных фиордах…

Иностранных атташе, аккредитованных при ВМС, не раз приглашали на такие 
прогулки. Однажды Стиг тоже получил приглашение и оказался в одном экипаже с 
Ющенко. Но, взойдя на парусник, он увидел еще одного старого знакомого, который 
долгое время служил в полиции и, в конце концов, оказался в СЭПО. Это был 
какой-то родственник морского офицера, отвечавшего за парусник. Такой «подбор» 
вполне мог оказаться чистейшим совпадением, но позже, по прошествии многих лет, 
Веннерстрем не раз спрашивал себя: «Что же было в действительности? Не стоял ли 
за этим Отто Даниэльссон? Не предпринял ли он новый пиратский шаг, чтобы 
выудить какую-нибудь улику?»

Решившись на отсрочку, Стиг собрал в кулак все свое упрямство. Ему следовало 
любой ценой осуществить намеченные планы. Ничто не должно было стоять на его 
пути.

Он начал анализировать новую ситуацию. Что было сейчас важнее всего? Конечно, 
информировать Центр. В конце июня ему предстояло снова встретиться с Петром 
Павловичем. Он мысленно продумывал, как лучше изложить свои соображения, чтобы 
не испортить отношений с самым высоким шефом в Москве. Задача предстояла 
сложная, и все аргументы нужно было очень хорошо обдумать…

В конце концов Стиг решил сослаться на какое-нибудь дело (сроком на два года!) 
и представить его в Москве как «возможность, которую жалко упускать». Но 
оказалось, что найти такое дело совсем не просто. Он уже стал опасаться, что 
так и не сможет ничего придумать. В состоянии неуверенности – «лучше что-то, 
чем ничего» – начал даже приглядывать чисто военную штабную должность, 
предназначенную для офицеров, вышедших на пенсию. Должность, для которой 
Веннерстрем имел бы достаточно хорошую квалификацию, чтобы наверняка устранить 
всех возможных конкурентов. Это намерение и послужило сигналом к началу 
странной игры в прятки.

О своих подозрениях СЭПО тайно уведомило еще кое-кого из военных начальников. 
Таким образом, в дело был втянут уже не только министр. Поэтому ходатайство 
Стига о должности произвело впечатление холодного душа. Насколько можно судить, 
эти люди предполагали тихо и спокойно отделаться от него, отправив на пенсию. И 
заодно – избавиться от навязчивых щупальцев контрразведки. А теперь? Что им 
оставалось делать теперь? Обратиться за советом к министру обороны и 
выхлопотать какую-нибудь должность за пределами военных округов? Разумеется, 
чтобы она устроила Веннерстрема… и, естественно, побудила взять назад прошение.

Его вызвали к министру Свену Андерссону.

Расспросив о пожеланиях Стига и его стремлении работать в штабе ВВС, министр, 
похвалив его опыт и знания, высказал заманчивое предложение: в Женеве только 
что начались переговоры о разоружении, и Швеция была включена в число 
участников. МИДу потребовался знающий военный специалист в качестве 
консультанта по вопросам разоружения. Необходимо иметь опыт международных 
отношений и знать языки. По мнению Андерссона – лучшей кандидатуры, чем 
Веннерстрем, не отыскать.

Стигу ничего не оставалось, как поблагодарить за доверие. Правда, удалось 
выяснить, что его рекомендует генерал Торстен Рапп, командующий ВВС. Именно он 
больше всех хотел избавиться от Веннерстрема.

Далее министр обороны предложил следующее: в течение месяцев, оставшихся до 
пенсии, Веннерстрем будет половину рабочего времени проводить в министерстве 
иностранных дел. Тем более, что с материальной точки зрения должность там 
гораздо лучше, чем в штабе ВВС. С ним подпишут специальный контракт.

Стиг понял, что его согласие удовлетворило бы всех. Для него же такое развитие 
событий стало просто подарком судьбы. Теперь он имел солидную причину, 
позволяющую задержать отъезд.

Оставалось несколько дней до встречи с Петром. Официальное название его 
должности в МИДе звучало весьма впечатляюще. Два года обкатки в международных 
кругах, прежде чем он начнет работать в новом качестве, – что могло быть ценнее 
для будущей миссии в Средиземноморье?

Неделей позже Веннерстрем представился министру иностранных дел Остену Ундену и 
приступил к службе в МИДе на половину рабочего дня. Парадоксально, но 
чувствовал он себя увереннее, чем когда бы то ни было. Ему хотелось верить, что 
его никогда не назначили бы в министерство иностранных дел, если бы имелись 
подозрения. Кроме того, Стиг чувствовал себя необычайно надежно с 
«рекомендацией» генерала Раппа.

Все эти призрачные надежды на благополучие он и привез в Хельсинки. Но Петр 
Павлович, едва выслушав, резко вскипел. Он возражал, уговаривал, убеждал… 
Пытаясь преодолеть упрямство Веннерстрема, твердил, что очень рискованно 
оставаться так долго на одном месте.

– Четыре года – и то уже слишком много. А шесть… Он был очень расстроен тем, 
что Стиг изменил планы. Кричал, что тот действует безрассудно, полностью на 
свой страх и риск! Что Москва никогда бы не стала настаивать, чтобы агент так 
рисковал, задерживаясь в Стокгольме дольше…

Но с другой стороны, поразмыслив, воспринял новую должность Стига именно так, 
как тот и рассчитывал. Идеальное место, считал Петр, очень престижное и дающее 
массу возможностей использовать положение мидовского чиновника в интересах 
Центра, если, конечно, удастся продержаться эти два года.

Но его предупреждения не были восприняты шведом серьезно. Уверенность в себе и 
упрямство – этих качеств Веннерстрему никогда не приходилось занимать…

Прошло время. Наконец, официальные документы о службе в МИДе были готовы. Чтобы 
известить об этом Центр, пришлось отправить письмо с тайнописью. И тут 
Веннерстрем опять допустил грубейшую ошибку, бросив это письмо в почтовый ящик 
недалеко от штаб-квартиры СЭПО на Бергсгатан. Тогда он не знал, что служебные 
квартиры контрразведки располагались именно там – так мало его заботило их 
существование. И уронив письмо в глубокий ящик, человек не ведал, что предрешил 
свое будущее.

Пожалуй, чувство безопасности, которое Стиг ощущал, нельзя было назвать ни на 
чем не основанным. Как оказалось, даже накануне своего ухода на пенсию он все 
еще не дал СЭПО ни одной существенной улики, и оно фактически уже было готово 
прекратить прослушивание его телефона.

Но незначительному случаю суждено было сыграть роковую роль. Агент 
контрразведки увидел как-то машину Стига, запаркованную там, где она, в 
соответствии с представлениями Отто Даниэльссона, вовсе не должна была стоять. 
По предположению наблюдения, где-то рядом должен был находиться и тайник. То, 
что в Стокгольме Веннерстрем вовсе не пользовался тайниками, не имело никакого 
значения. Приведя в качестве аргумента втемяшившееся ему место парковки, Отто 
Даниэльссон сумел добиться, чтобы телефон Веннерстрема оставили на 
прослушивании. А через некоторое время оно стало еще более интенсивным. Это 
произошло при обстоятельствах, доказывающих, что агент не имел ни малейшего 
понятия об игре, ведущейся за его спиной.

Поначалу Стиг занимал рабочий кабинет в командной экспедиции. Это было в пяти 
минутах ходьбы от МИДа, куда ему постоянно приходилось бегать на заседания и 
совещания. Ситуация не очень удобная, но вполне понятная, если учесть, что его 
просто хотели изолировать от военных. Получалось, что формально полковник уже 
отошел от своих коллег, но фактически был по-прежнему в их числе.

Вскоре Веннерстрема проинформировали, что готовится кабинет в доме, 
непосредственно примыкающем к зданию МИДа, где ему, по словам министра обороны, 
будет намного удобней. Стигу следовало тогда еще понять, что перемещение в 
большой и светлый кабинет было заслугой СЭПО. Почему контрразведка хотела, 
чтобы он сидел в комфортабельном кабинете, а не в какой-нибудь каморке старого 
здания МИДа? Да потому, что там был прямой телефон, не подключенный ни к какому 
коммутатору: прослушивать его было намного проще. Такова правда. Но 
Веннерстрему тогда казалось, что фортуна на его стороне.

Проблемы разоружения были для многоопытного военного дипломата полностью новой 
темой. Но тема эта заинтересовала его с самого начала, потому что тут явно 
просматривалась связь с «холодной войной». Решая эти проблемы, сверхдержавы 
создавали специальную долгосрочную инстанцию, которая помогала бы им 
чувствовать пульс друг друга, а также выяснять точки зрения и мнения других 
правительств.

В Женеве они могли действовать совместно, чтобы препятствовать проникновению 
ядерного оружия в другие государства. Один из немногих исторических моментов, 
когда великие державы были полностью согласны друг с другом. Здесь они могли 
находить общие точки зрения, которые вели если не к разоружению, то, по крайней 
мере, к снижению расходов на создание новых систем оружия.

Участие Швеции в Женевской конференции по разоружению породило новый интерес 
стокгольмского дипломатического корпуса к скромной персоне Веннерстрема. В МИДе 
считали очень удобным, что к нему стекается весь материал, и часто обращались 
за помощью по вопросам разоружения. Таким образом связи на различных уровнях 
дипломатических кругов постоянно росли. В американском посольстве, с его 
неограниченными ресурсами, работал специальный секретарь, который занимался 
только вопросами разоружения, и естественно, что Стиг поддерживал с ним самые 
оживленные контакты. Примечательно, что именно из-за него Центр решил направить 
нового человека для связи со своим агентом.

Дело в том, что от Петра Павловича Веннерстрему был направлен запрос: как он 
смотрит на то, чтобы в его новом положении связь с ним по-прежнему 
поддерживалась военным, то есть генералом Никольским? Не лучше ли 
контактировать с гражданским, который мог бы занимать такое же положение в 
советском посольстве, как американский «разоруженец» в своем? На это агент, 
естественно, ответил только согласием.

Так в Стокгольме появился секретарь посольства Георгий Барановский. Замена была 
интересной. Она еще раз доказала независимость и влияние Центра. Идея, 
родившаяся у Петра Павловича, осуществлялась через сугубо «чистую» организацию 
– советское министерство иностранных дел. Там имелось управление для секретной 
работы за рубежом, в отличие от обычной официальной деятельности МИДа. Оно 
находилось в тесном контакте с ГРУ и зарубежной службой министерства внутренних 
дел. Именно по этой линии и было организовано прибытие Барановского в Стокгольм.


Он был олицетворением не военного в гражданской одежде, а настоящего служащего 
МИДа. В этой связи Веннерстрема удивила реакция Никольского, который не 
испытывал чувства облегчения, избавляясь от щекотливой и, возможно, 
обременительной роли «промежуточного звена», хотя это было бы совершенно 
естественно. Напротив, очень огорчился, не получив никакого разъяснения. И Стиг 
вынужден был объяснить обстоятельства замены.

Вообще, и в Москве, и у Веннерстрема вызывал тревогу тот факт, что в течение 
года произошло слишком много встреч в Хельсинки. Это было неграмотно. Для 
исправления ситуации в будущем предполагалось использовать пребывание Ющенко в 
Вене – и перенести встречи туда. Он уже находился на месте, хорошо знал суть 
дела и должен был провести необходимую подготовку. Еще в ноябре Петр сообщил, 
что эта встреча в Финляндии будет последней.

У Стига имелась особая причина помнить точную дату – 26 ноября 1961 года. Это 
была не только его завершающая поездка в Хельсинки, но и вообще последняя 
встреча с Петром. Кроме того, именно тогда обнаружилась страшная вещь – за 
шведом наблюдали. Кажется, этот визит в финскую столицу стал каплей, 
переполнившей чашу.

Уже тогда Веннерстрем отметил, что у него давно вошло в правило постоянно быть 
готовым к возможной слежке. По-прежнему действовал старый пароль – правая рука 
в кармане. Это означало, что он проверил обстановку и не обнаружил «хвоста». 
Поэтому не удивительно, что при проверке в Хельсинки ему бросилась в глаза одна 
и та же приметная фигура на автобусной остановке, затем у отеля, а позже – у 
ресторана. Стиг проверился несколько раз и, в конце концов, был вынужден 
признать, что за ним наблюдали.

Было невозможно установить, работал ли тот шпик на Отто Даниэльссона. Поэтому 
родилась и другая мысль: не замешано ли тут вездесущее ЦРУ? Или это финская 
контрразведка? Или некая разновидность контроля с советской стороны? Последнее 
сомнение не стоило отвергать: такое поведение хорошо согласовывалось с 
методикой Центра… Но Петр ничего не знал. По крайней мере, так он утверждал.

К счастью для Веннерстрема, ему пришлось столкнуться с не очень толковым 
специалистом: покружил по городу и без труда избавился от него.

Что касается непосредственно встречи, то последующие переговоры с Петром не 
имели, по мнению Стига, особого значения. Причиной их явилось вновь 
образованное датско-западногерманское командование, так называемое 
«командование в зоне Балтийского моря». Его основной целью было создание 
стратегии, которая помогла бы остановить советские морские силы в случае 
конфликта и гарантировать доступ в Балтийское море войскам НАТО. Штаб 
комплектовался в первую очередь западногерманскими и датскими офицерами, что в 
глазах многих выглядело, как неприглядный союз между недавними оккупантами и 
оккупированными.

Естественно, в связи с этой проблемой Центр потребовал от Веннерстрема 
дополнительных сведений о положении шведских ВМС. Как он прореагировал на новое 
требование? Ответ мог быть только один – с чувством ожесточения.

Стиг не хотел оставаться в Швеции ни при каких обстоятельствах, особенно после 
всего содеянного, в чем и так уже серьезно раскаивался. Поэтому и намеревался 
осуществить свои планы на будущее как можно быстрее, чего бы это ни стоило. 
Возможно, имела место определенная доля малодушия, заставившая его согласиться 
на новое поручение, а может быть – выработанная за долгие годы дисциплина. В 
любом случае, агент был крепко привязан к Центру, который держал его будущее в 
своих руках. Курс акций Веннерстрема стоял высоко. Зачем рисковать?

После возвращения в Стокгольм Стиг много работал, и список грехов беспрерывно 
рос. Чтобы хоть как-то заглушить чувство вины, он порой попросту хватался за 
соломинку. Дело в том, что Центр ограничил свои требования: он не запросил 
никаких сведений о сооружениях шведского флота на суше, что следовало бы 
сделать во избежание агрессивных намерений противника. В это время как раз 
началось строительство туннелей для судов и сооружение в прибрежных скалах 
укрытий для ВМС, что со шведской точки зрения представляло главный интерес. Но 
Центр не сделал об этом запроса. Подобное ограничение Веннерстрем воспринял с 
облегчением, и его переполненное сознанием вины, можно сказать, больное 
воображение преувеличивало эту «поблажку» до несопоставимых размеров.

Только немногие из руководящего состава знали о подозрениях СЭПО, поэтому было 
явной ошибкой позволять Стигу по-прежнему находиться в ведомстве и помещении 
министерства обороны. И уж никак нельзя было оставлять его там более чем на 
полгода. Ничего не подозревающее окружение видело, что полковник по-прежнему 
занимал то же самое положение – в самой гуще военных. Оно позволяло легко 
наладить контакты, необходимые для нового поручения Центра. Если бы с самого 
начала он был переведен в помещение МИДа и в глазах окружения стал 
«гражданским», то дела, несомненно, пошли бы намного хуже.

Веннерстрем по-прежнему не давал в руки СЭПО никаких веских улик. Но что-то все 
же усилило подозрения Отто Даниэльссона. Что это было на сей раз? В марте 1962 
года министру обороны был представлен доклад с подробными результатами 
наблюдений контрразведки. Не исключено, что это и повлекло за собой перемещение 
в новый кабинет.

Измотанный сознанием вины, Стиг тем не менее пребывал тогда в полном неведении. 
Вполне возможно, что его истощила многолетняя двойная жизнь, а может, он просто 
закрутился в деловой рутине и ослабил внимание. Как бы то ни было, он не ощущал 
никакого предчувствия предстоящего «провала».




Глава 31


Чтобы понять истинное положение нашего героя в тот период и лучше осознать 
глубину и размеры надвигавшейся катастрофы, возьмем в руки один из самых 
ответственных открытых документов шведского риксдага. Это выступление министра 
обороны Андерссона во время дебатов по делу Веннерстрема, проходивших с 29 по 
30 октября 1963 года. Выступление было опубликовано через месяц после слушаний 
в журнале «Актуелльт и политик о самхелле» и представляет собой любопытное 
свидетельство весьма принужденного положения Швеции в нежданно свалившемся на 
нее «деле о шпионаже». Попытки скрытого давления и обвинения министра в 
пассивности свидетельствуют о том, что выброшенные американцами «козыри», 
полученные из рук предателя, не были такими уж «убойными», поэтому нужно было 
во что бы то ни стало принудить шведскую сторону к конструированию эффективной 
ловушки для настырного и неуловимого Веннерстрема, давно и прочно ставшего 
«поперек натовского горла».

Косвенным, хотя и вполне прозрачным подтверждением того, что Веннерстрема 
начали раскручивать по наводке предателя, может служить следующая фраза 
министра: «Из-за опасения раскрыть методику непрерывной разведывательной работы 
я, к сожалению, не могу привести здесь ту незначительную информацию, которая 
имелась у нас о Веннерстреме».

Правда, Андерссон идею «ловушки» благоразумно отметает, но, как говорится, нет 
дыма без огня – откуда-то эта идея появилась, витала в воздухе и даже 
обсуждалась в риксдаге…

Не менее любопытны и цифры, сопоставляющие количество секретных документов, 
проходивших через штаб ВВС и, соответственно, через командную экспедицию, – 
вряд ли после них потребуются более убедительные доказательства того, сколь мал 
был ущерб, нанесенный Веннерстремом именно шведской стороне. По большей части 
он сводился к паническому испугу: вот мол, какой ужас – среди нас завелся 
шпион! Именно этот ужас шведам по сей день так и не удалось уложить в рамки 
денежного эквивалента. А хотелось бы! Итак, читаем выступление:

«Принятые мной меры обсуждались и будут обсуждаться, но я решительно отвергаю 
обвинения в пассивности с моей стороны и недостатке интереса к этому делу. Были 
намеки в мой адрес, что следовало бы раньше предпринять что-то для пресечения 
шпионажа Веннерстрема. Это легко говорить теперь, после признания, когда всем 
известно, что речь действительно идет о шпионаже. Постараюсь пояснить.

Вопрос о назначении Веннерстрема в МИД является главным в обвинении против меня.
 Основания и мотивы этого поступка я изложил в докладе юридической комиссии. Не 
стану повторяться. То, как я представлял назначение в МИД и как описывал его 
начальнику государственной полиции, также освещено в докладе, равно как и 
последующие дискуссии о характере этого назначения. Причиной моего 
вмешательства весной 1961 года, которое, по сути, и привело Веннерстрема в МИД, 
было нежелание предоставлять ему должность в штабе ВВС, в чем мое мнение 
полностью совпадало с мнением государственной полиции. Командование ВВС не 
видело причин для отказа. У меня же были некоторые сомнения в благонадежности 
претендента.

Серьезность положения заключалась в том, что, получив должность в штабе ВВС, 
Веннерстрем имел бы свободный доступ к большому числу наиболее актуальных 
секретных материалов. Как начальник экспедиции, он единственный имел бы 
возможность пользоваться нужными ему документами, никого не ставя в известность.


Если сравнить работу экспедиции в штабе ВВС со службой Веннерстрема в командной 
экспедиции, то следующая статистика наглядно показывает, какие возможности 
открывались перед ним. В 1962 году количество исходящих секретных документов 
экспедиции штаба ВВС составило 889 единиц, из них 11 особой важности. 
Соответственно в командной экспедиции насчитывалось 49 секретных документов, из 
них ни одного – особой важности. Количество входящих секретных документов в том 
же году в экспедиции штаба ВВС достигло 2303 единиц, в том числе – 50 особой 
важности. В командной же экспедиции аналогичные цифры – 565 и 6. При этом 
следует заметить, что секретные документы в командной экспедиции разделены 
между тремя секциями. Веннерстрем был начальником только одной из них – секции 
ВВС.

К тому же он, как начальник экспедиции штаба ВВС, в случае мобилизации был бы 
офицером, ответственным за размещение и передислокацию командных пунктов 
руководства ВВС, что означает осведомленность о местах расположения КП во время 
войны и ответственность за мобилизационное планирование. С точки зрения 
безопасности это была более уязвимая должность, чем та, которую он получил в 
МИДе.

Спросят: нельзя ли было подыскать для него в МИДе другой, не такой 
ответственный пост? Должен подчеркнуть, что все известное мне в то время не 
давало оснований в чем-либо подозревать Веннерстрема. Правда, я чувствовал 
какую-то ненадежность в этом человеке, но и только. Из-за опасения раскрыть 
методику непрерывной разведывательной работы я, к сожалению, не могу привести 
здесь ту незначительную информацию, которая имелась о Веннерстреме. Вопреки 
утверждениям многих, в тот период против него не было никаких конкретных улик. 
Его нельзя было квалифицировать как шпиона, тем более шпиона в пользу какой-то 
определенной страны. Подобные домыслы лишены всякого основания. Службе 
безопасности не было известно о преступной деятельности Веннерстрема, а факты, 
собранные полицией, могли иметь и вполне законное, так сказать, легальное 
объяснение.

Планировалось, что Веннерстрем оставит службу в вооруженных силах осенью 1961 
года, и, как я полагаю, при этом допускалась возможность прекратить дело, если 
он перейдет к частной деятельности. Но он решил иначе. Его неожиданный интерес 
к должности в экспедиции штабаВВС не остался незамеченным – в строжайшей 
секретности наблюдение было продолжено. Веннерстрем не должен был ни о чем 
догадываться. Предложив ему более престижную и высокооплачиваемую работу в МИДе,
 на которую он, благодаря способности к языкам, вполне подходил, я тем самым 
удалил его от штаба ВВС.

Высказывались предположения, что назначение в МИД с самого начала было 
спланировано как ловушка. Могу заверить, что это не так. Положение Веннерстрема 
весной 1961 года не было настолько серьезным, чтобы у службы безопасности 
появились подобного рода планы.

Возникали сомнения в силу некоторых обстоятельств, не находящих вполне 
удовлетворительного объяснения, однако этого было далеко недостаточно. Я не 
хочу отрицать, что мы находили странный его желание получить в штабе ВВС 
должность, рассчитанную на майорское или даже капитанское звание. Но если бы и 
существовали вполне естественные объяснения этому желанию, осторожность все же 
требовала воспрепятствовать ему, не лишая, однако, Веннерстрема шанса иметь 
работу и источник дохода. Следует исходить из того, что он тогда имел право на 
такое же внимание, как и любой из его коллег. Главное, что в штабе ВВС у него 
не было свободного и неконтролируемого доступа к совершенно секретным 
документам о шведской обороне.

Обязанности Веннерстрема в МИДе никоим образом нельзя соизмерять со службой 
офицера экспедиции. В МИДе он не мог располагать секретными военными 
документами. Он должен был брать их вне министерства – в центральных штабах и 
управлениях, что давало возможность держать его под контролем.

Веннерстрем приступил к работе в МИДе летом 1961 года. В сентябре он сделал 
первый заказ на секретные документы из штаба ВВС, которые были показаны мне уже 
28 сентября. Я не счел, что они необходимы для его непосредственной работы. 
Министр иностранных дел разделил мое мнение. Можно ли было мотивировать интерес 
Веннерстрема к этим документам его честолюбивым стремлением знать об авиации 
все? Такое объяснение не казалось полностью неприемлемым. Однако для меня этот 
случай явилсяповоротным пунктом в деле Веннерстрема – в дальнейшем я считал 
обязательным держать его под более строгим надзором.

Последующие события подтвердили мою правоту. Спустя примерно неделю Веннерстрем 
появился в моем рабочем кабинете. Он просил издать общий приказ, который 
предоставлял бы ему возможность получать некоторые секретные материалы, и 
заявил, что отсутствие доступа к необходимым документам является препятствием в 
его работе. Кроме того, он планировал изучение деятельности 
научно-исследовательского института обороны, а для этого требовалось разрешение 
в общем приказе.

Эта фаза в развитии событий вызвала новые переговоры со службой безопасности. 
Вместо издания общего приказа мы, наоборот, приняли различные меры, чтобы по 
возможности закрыть Веннерстрему доступ к секретным документам, а уже 
полученные им – держать под контролем.

Например, в штабе ВВС, где он чувствовал себя как дома, ему было предложено за 
всеми сведениями обращаться к начальнику штаба.

Генеральный директор Ферм – начальник научно-исследовательского института 
обороны – был информирован. Мы с ним уведомили Веннерстрема, что тот сможет 
получать документы только с разрешения Ферма.

Шефа безопасности подполковника Бундессона также поставили в известность и 
поручили тщательно следить за Веннерстремом, по возможности закрывая ему доступ 
к секретным материалам. Позже новому начальнику секции ВВС в командной 
экспедиции было дано такое лее задание.

В высших военных штабах предпринимались аналогичные шаги. В штабе обороны о 
Веннерстреме знали начальники оперативного руководства и начальники 1-й и 4-й 
секций.

Начальникам штабов сухопутных войск и ВМС также была дана ориентировка, чтобы 
выдача документов проводилась с их ведома. Одновременно служба безопасности 
продолжала вести наблюдение.

Веннерстрему трудно было примириться с новой для него ситуацией. Он привык 
беспрепятственно получать любые нужные ему сведения. Теперь же приходилось 
отчитываться за каждый требуемый документ. Цель была достигнута.

Так и не дождавшись издания общего приказа, Веннерстрем обратился к 
главнокомандующему (это было в начале января 1962 года) с просьбой предоставить 
ему некоторые секретные документы. Тот ответил, что их можно получить не иначе, 
как по служебным каналам министерства, и что он не вправе содействовать изданию 
общего приказа, не уяснив прежде, чем Веннерстрему поручено заниматься в МИДе.

Тогда Веннерстрем сам написал проект инструкции своих обязанностей в МИДе и в 
мае 1962 года представил этот документ главнокомандующему. Начальник 2-й секции 
штаба обороны полковник Б. Вестин урезал проект с таким расчетом, чтобы он 
явился основой для общего приказа, в еще большей степени усиливавшего контроль 
за Веннерстремом. Такой измененный вариант был одобрен в МИДе.

В конце июня я подписал общий приказ, где говорилось, что Веннерстрему, в 
соответствии с конкретными указаниями главнокомандующего, разрешается через 
штаб обороны получать информацию, необходимую для его служебных целей. Затем 
последовал приказ по штабу обороны, который, в свою очередь, отсылал 
Веннерстрема к начальнику 2-й секции.

Отныне наблюдать за ним стало значительно легче, и, что немаловажно, он об этом 
не догадывался. За секретными документами ему приходилось теперь обращаться к 
начальнику 2-й секции, и стало легче установить возможные попытки обойти этот 
единственно легальный путь.

Не следует утверждать, что столь серьезные меры принимались без достаточно 
веских оснований. Все вышеперечисленное как раз и является наглядным 
свидетельством существования определенных подозрений в отношении Веннерстрема.

Однако фактически его не в чем было упрекнуть. Разве что события конца 1961 – 
начала 1962 года вызывали некоторое недоумение. Все подозрения основывались на 
интересе Веннерстрема к документам, касающимся ВВС, то есть к сфере его 
специальности. По-прежнему допускалось, что бумаги могли понадобиться ему как 
из-за простой любознательности, так и для служебных целей (он был честолюбивым 
и пытливым работником). Кроме того, раньше Веннерстрем занимался публицистикой, 
освещая вопросы, связанные именно с ВВС, поэтому не исключалось, что он решил 
возобновить былую деятельность, для чего и нуждался в новых сведениях.

И все же полной уверенности в нем не было, витала даже мысль о наличии состава 
преступления. Тогда почему он не был схвачен или хотя бы уволен?

Со стороны государственной полиции не последовало прямого вмешательства потому, 
что для подобной меры просто не было оснований. Мы ставили перед руководством 
вопрос: не подвергнуть ли Веннерстрема допросу на основании имеющихся 
материалов, чтобы, наконец, удостовериться в его преступности или невиновности. 
Но полиция считала, что материалов пока недостаточно. Если подозреваемый 
действительно был виновен, он мог легко ускользнуть, и его предполагаемая 
преступная деятельность осталась бы нераскрытой. Фактически – он был бы 
предупрежден.

Но в таком случае, почему его не уволили?

Этот вопрос обсуждался в 1962 году. Результаты известны. Мы пошли на риск. 
Сейчас уже не секрет, что Веннерстрем продолжал вести шпионаж, работая в МИДе. 
Нам удалось выяснить – и я считаю это решающим! – какой ущерб он нанес стране. 
И все-таки я не могу согласиться, что его следовало уволить: когда всплыли 
новые факты, их легче было выяснить при нем.

Самым простым было пойти по пути непротивления и позволить Веннерстрему 
исчезнуть. Единственное, чего мы добились бы – это гарантии, что с момента его 
ухода со службы прекратится и предполагаемый шпионаж.

Но разве позволительно оставить дело невыясненным? Часть видных представителей 
оппозиции поначалу придерживалась мнения, что можно. Сегодня, вероятно, никто 
уже так не считает. Теперь, когда заводят речь о том, какой якобы неслыханный 
ущерб нанес Веннерстрем нашей обороне (а я ни в коей мере не хочу его 
преуменьшать), можно легче представить себе, насколько пострадала бы 
обороноспособность Швеции, если бы дело осталось нераскрытым. Мы задумались об 
этом, когда такая угроза действительно возникла. (Андерссон намекает на попытку 
Веннерстрема совершить самоубийство. – Прим. ред.)

Однако, опираясь на данные, имеющиеся на сегодняшний день, нельзя сказать 
что-нибудь конкретное о характере и размерах ущерба. Дознание еще не завершено, 
и нет абсолютной уверенности в искренности Веннерстрема. К тому же о любом 
ущербе нельзя судить однозначно. Необходимо основательно изучить вопрос, прежде 
чем принимать ответные меры. Предложения по контрмерам могут быть частично 
разработаны не ранее следующего года. Окончательное выяснение займет более 
продолжительное время.

В правительственном заявлении отвергнуты утверждения, что Веннерстрем выдал все 
секреты, касающиеся обороны. Естественно, ни один человек никогда не имел и не 
может иметь доступа ко всем материалам по тому или иному вопросу. В этой связи 
я хочу обратить внимание на то, что многими преувеличивалась роль командной 
экспедиции, отождествляемой с неким центральным пунктом, через который проходят 
все военные секреты. Сведения о количестве входящих и исходящих секретных 
документов, уже приводимые мной, дают возможность считать, что это далеко не 
так.

Во всех областях нашей обороны постоянно происходят существенные изменения. 
Обновляется материальная часть. Ежегодные ассигнования на эти цели составляют 
от 1,5 до 2 миллиардов крон. Стратегия, тактика, боевая подготовка, организация 
– все приспосабливается к меняющимся условиям. Мы стремимся повысить 
мобилизационную готовность, применяя более эффективную методику, в результате 
чего время отмобилизования различных частей может быть сокращено. Готовность к 
немедленным боевым действиям зависит во многом от требований обстановки, и мы 
стараемся выделить для этого максимальные ресурсы. Ежегодно вкладываются 
большие средства в новые стационарные сооружения, линии связи, возведение 
укреплений.

Поэтому сведения, выданные противнику, уже через короткое время теряют свое 
значение. Если нам удастся точно установить последствия ущерба, мы сможем 
сосредоточить внимание на локализации этих последствий в рамках военного 
строительства, предусмотренного бюджетными ассигнованиями. Сегодня я пока еще 
не могу сказать, найдет ли это отражение в законопроекте, который будет 
представлен риксдагу на рассмотрение в следующем году. Однако при любых 
обстоятельствах нужно провести корректировку бюджета на очередной год.

Нельзя забывать и того, что строительству новых военных объектов всегда 
предшествуют многолетние проектные и подготовительные работы. К тому же, 
принимая во внимание перегрузку военных штабов и управлений, не приходится 
рассчитывать, что обширные специальные меры по налаживанию нового производства 
и строительства дадут мгновенные результаты. На это потребуется несколько лет, 
в течение которых, вероятно, придется вносить изменения в уже существующие 
планы.

Обсуждая, как нам нейтрализовать последствия шпионажа, мы оказываемся перед 
очень сложной дилеммой. С одной стороны, население проявляет законный интерес к 
мерам по устранению ущерба. С другой – мы вынуждены скрывать информацию, дабы 
те, кто давал поручения Веннерстрему, не смогли узнать, в какой степени 
полученные ими сведения потеряли или потеряют свою актуальность.

Обо всем этом риксдаг следует информировать через комиссию – и предоставить, 
таким образом, возможности для решения данного вопроса.

Я прихожу к заключению, что нельзя определять последствия ущерба лишь в 
денежном выражении. Речь идет также и о потерях иного рода. К тому же 
неизвестно, во сколько обойдется устранение последствий. Все будет 
осуществляться в рамках текущих бюджетных ассигнований. В правительственном 
заявлении подчеркивалось, что сейчас еще невозможно сказать, потребуются ли 
дополнительные средства. Но они должны быть предоставлены при возникновении 
необходимости.

Шпионаж: – грязное дело. Остается только гадать о том, как Веннерстрем скатился 
в пропасть предательства. Мы тщательно изучали все его показания. В 
действительности, нужно исходить из того, что предатели и иностранные агенты 
были всегда. Из заявления обвинителя явствует, что он действовал, прежде всего, 
в ВВС и ВМС. По признаниям самого Веннерстрема, государство, на которое 
отработал, ничего не оставляет на волю случая. Шпионскую деятельность 
разоблачить тяжелее, чем любое другое преступление. Поэтому властям и органам, 
призванным противодействовать шпионажу, следует оказывать поддержку на всех 
уровнях. Сам я, будучи министром обороны, помере возможности помогал службе 
безопасности».

Итак, с 1961 года капкан на Веннерстрема был заряжен не только в СЭПО, но и в 
министерстве обороны Швеции…

В июне 19б2-го Веннерстрем должен был встретиться с Петром Павловичем в Вене и 
ждал этого события с особым нетерпением, предвкушая перемену обстановки. Он 
надеялся, что совершенно новая среда, непохожая на старый, привычный город 
Хельсинки, каким-то образом вдохнет в него новые силы и надежды. Все-таки Вена 
оставалась одним из немногих европейских городов, где Стиг еще ни разу не бывал.


Но его упованиям не суждено было сбыться. В начале июня от Петра пришло 
сообщение, которое разочаровало и озадачило: «Встреча в Вене откладывается. 
Некоторое время буду отсутствовать. Продолжай докладывать как обычно. Будь 
внимателен».

Стиг был озадачен: что имелось в виду? В каком отношении быть внимательным? И 
по какой причине отсутствовал Петр?

Однако долго находиться в неведении не пришлось. Разразился кубинский кризис – 
самая серьезная конфронтация периода «холодной войны». Установка на Кубе 
советских ракет среднего радиуса действия с ядерными зарядами была рискованной 
политической игрой, не имеющей себе равных.

Создалась ситуация, которую можно было назвать «звездным часом» разведки, 
потому что все зависело только от ее эффективности. Это касалось обеих сторон. 
Американцы летали над Кубой на У-2 и фотографировали строительные и монтажные 
работы. В Москве сидел Олег Пеньковский и через посредников переправлял катушки 
пленок в Вашингтон. Таким образом, в США точно знали о типе оружия русских. 
По-видимому, это было одним из самых престижных дел ЦРУ. И не оставалось 
никаких сомнений, что новое оружие на Кубе представляло огромную угрозу 
восточному побережью США.

Весь информационный аппарат Центра заработал с высочайшим напряжением сил. 
Вопрос, на который требовался скорейший ответ, звучал так: какой будет реакция 
США?

Частокол ракет – прямо под боком противника. Почему в Советском Союзе вообще 
приняли такое фантастическое решение? Это не соответствовало практике действий, 
предпринимаемых до сих пор. Что за всем этим крылось? Веннерстрем не переставал 
ломать голову. В то, что акция направлена только на поддержку единственного в 
западном полушарии социалистического режима, он не верил. Другая, гораздо 
большая цель должна была лежать в основе – и, кажется, со временем Стиг понял 
ее.

С конца сороковых годов высочайшим приоритетом Советского Союза было развитие 
стратегического ракетного оружия. И теперь, очевидно, считали, что цель – 
равновесие сил – достигнута, то есть США могли быть так же сметены с лица земли,
 как и Советский Союз. Кубинский кризис был актом преднамеренного риска, 
понуждающего к обоюдному признанию баланса сил, который отныне должен был 
определять будущую политику обеих великих держав. Это привело Веннерстрема к 
заключению, что кубинский кризис стал финалом «холодной войны».

С этими мыслями он и стремился раздобыть информацию для необходимого Москве 
большого разведывательного обзора. В МИДе никто не знал, чем занимается Стиг в 
уединении на Фредсгатан, никто не спрашивал о нем и не интересовался им до тех 
пор, пока он не появлялся на совещаниях и не клал на стол требуемую справку. 
Поэтому была возможность в тишине и покое целиком сосредоточиться на кубинском 
кризисе, в результате чего удавалось предоставлять Центру то, что больше всего 
ценилось в критических ситуациях «холодной войны»: упреждающую информацию. Этим 
Веннерстрем по праву мог гордиться. В частности, информацией о морской блокаде 
Кубы – сообщение о ней Стиг отправил заранее, до того как решение вступило в 
силу.

Составляя донесение, агент использовал тайнопись, и тут, составляя тайнописное 
письмо, совершенно случайно совершил фатальную оплошность.

Собираясь зашифровать сообщение – его содержание было таким, что могло легко 
привести к автору и приходилось надеяться только на тайнопись, – Стиг по ошибке 
взял два листа бумаги вместо одного. Поэтому зашифрованный текст остался на 
нижнем листе в виде очень слабого, невидимого для глаза отпечатка. По какой-то 
причине после окончания работы он сжег только первый лист. Было это ошибкой или 
халатностью – одному Богу известно. Нижний листок так и остался в ящике стола 
среди неиспользованной бумаги. Оттуда он попал в руки СЭПО после задержания 
Веннерстрема в 1963 году. Каким-то химическим составом они проявили часть 
текста, который затем использовали в качестве улики.

В нем, кроме информационной составляющей донесения, упоминалось имя 
американского секретаря посольства, который был в то время резидентом ЦРУ в 
Стокгольме.

Передачи по радио прекратились с июля месяца. Это означало, что Петра Павловича 
нет в Москве и он недосягаем. Поступали только обычные позывные, после которых 
слышался сигнал окончания передачи: значит, для Стига снова ничего нет. Почему 
в такое критическое время Петра не оказалось в Москве? Ответ напрашивался один: 
конечно, он на Кубе со специальным поручением. В октябре кризис достиг своей 
кульминации и начал затихать, а через месяц возобновились радиосообщения. Агент 
сделал вывод, что Петр вернулся домой.

Увиденный в Париже суперсовременный радиоприемник «Халикрафтер» он, в конце 
концов, приобрел. Делать из этого тайну, разумеется, было невозможно. 
Интересующимся Веннерстрем рассказывал о занимательных сеансах связи 
радиолюбителей, которые он прослушивал на созданном специально для них 
приемнике. Однажды Стиг разговорился по телефону с одним радиолюбителем и 
попросил у него совета по поводу антенны. Это было в сентябре 1962 года, и, 
благодаря прослушиванию, СЭПО узнало о приемнике. Впрочем, новоявленный 
радиолюбитель упоминал о нем по телефону и позже, в разговорах с другими людьми.


«Халикрафтер» был одним из промахов, ускоривших падение. Контрразведка 
отнеслась к приобретению приемника весьма подозрительно. Она зашла так далеко, 
что установила возле дома агента контролирующую аппаратуру с целью перехвата 
радиопередач. Но и это не дало желаемых результатов. Никакого передатчика не 
было, так как мысль о нем так и не реализовалась. При аресте, во время обыска 
виллы, СЭПО обнаружило на территории мачту для флага, сделанную из легкого 
металла. Ее специально повалили, чтобы убедиться, нет ли внутри чего-нибудь, 
имеющего отношение к радиопередачам. Там не оказалось ничего, кроме ржавчины.

В сентябре произошло еще одно значительное событие. Ушел со своего поста 
министр иностранных дел Остен Унден, и ему на смену пришел Торстен Нильссон. 
Вначале он не знал о подозрениях относительно Веннерстрема. Лишь в декабре, 
узнав, что предполагается установка двойного телефона в его жилом доме и 
служебном кабинете, он, если верить прессе, улыбнулся и сказал:

– Поразительно, на каких шатких основаниях держится право подслушивания в нашей 
стране.

Думается, это как нельзя лучше характеризовало положение Стига. Даже на рубеже 
1962–1963 года СЭПО все еще не имело улик, которые оказались бы настолько 
весомыми, чтобы убедить непосвященных.

В то же время «посвященные» размышляли и прикидывали, как бы отстранить 
Веннерстрема от работы в МИДе. Лучше всего было просто уволить, но не 
находилось достаточно веского основания. Поэтому предполагалось снова 
предложить отверженному должность, которая была бы «менее опасной». К этому 
подталкивало и СЭПО. Вполне подошел бы какой-нибудь пост в промышленности, тем 
более что министру обороны это было нетрудно организовать. Но ничего не вышло. 
И если бы это намерение было реализовано… кто знает, что ответил бы Веннерстрем.


Последний шанс! Бесповоротно последний. Лучший случай избежать несчастной 
участи. Но судьба судила иначе – оставалось шесть месяцев до катастрофы.

10 января 1963 года контрразведка сочла, что прослушивание телефона дало 
результаты. Причиной стал звонок Барановского. Русский сообщал, что книга 
поступила. Что это значило? «Кодовая фраза» – так решило СЭПО.

Но любое драматическое обязательно имеет свою смешную сторону: Стиг и в самом 
деле заказал у Барановского книгу, которая понадобилась ему для работы. Одну из 
немногих русских книг по вопросам разоружения. Полностью легальное дело! В 
советском посольстве экспертом по вопросам разоружения был как раз Барановский. 
Такой же человек имелся и в американском посольстве, и в этом не было ничего 
примечательного. Но в глазах СЭПО все, что делал Веннерстрем, выглядело 
подозрительным. Ловушка не должна была захлопнуться вхолостую!

23 февраля выявился новый компромат. Стиг позвонил в штаб обороны и попросил на 
время одолжить вышедший недавно доклад, который представлял двойной интерес. 
Для него – военного эксперта по разоружению, и для Центра. Днем заказчик 
получил его, а во второй половине дня контрразведка предприняла целое 
расследование, давая понять, откуда повеяло холодом.

В докладе говорилось о защитных сооружениях для различных систем оружия. 
Примером служило их использование при хранении межконтинентальных ракет США. 
Защитные сооружения, возводимые из железобетона и других материалов, были в то 
время еще в стадии строительства, поэтому интерес полковника к докладу вызвал 
такой переполох, что сам шеф СЭПО и Отто Даниэльссон в тот же вечер прибыли к 
дому Веннерстрема, чтобы «посмотреть». Они предполагали, что подозреваемый взял 
этот секретный документ домой, и были правы. В тот вечер Стиг как раз 
просматривал его, знакомясь с содержанием.

Конечно, это выглядело слишком фантастично, чтобы быть правдой: не подозревая 
ничего плохого, он сидел и читал, а за окном, в зимней темноте, стоял начальник 
СЭПО со своим окружением и наблюдал!

Пер Гуннар Винге – так его звали. Он решил, что доклад «любой ценой должен быть 
возвращен на место». Даже ценой риска, что вся их скрытая стена подозрений 
раскроется. Но в пятницу вечером было практически невозможно что-либо 
предпринять. А в субботу прибыл офицер, который выдал Веннерстрему доклад, и 
забрал его – документ срочно понадобился на заседании отдела разведки в штабе 
обороны. Все выглядело вполне естественно, и агент ничего не заподозрил.

Когда же оказалось, что доклад «совершенно секретный» и никак не получить его 
снова, Стиг просто растерялся. Объяснения выглядели притянутыми за уши. Но и 
тогда не пришло в голову заподозрить неладное, хотя отказ заставил 
прозревающего полковника насторожиться и повнимательнее приглядеться к своему 
окружению.

Именно поэтому как-то утром он обратил внимание на некую личность, 
прохлаждающуюся у его служебного кабинета. Молодая женщина, расположившись на 
подоконнике, читала, как показалось, какой-то учебный материал. Довольно 
странное место для чтения! Поднявшись на последнюю ступеньку лестницы, Стиг 
быстро обернулся – и успел заметить, что она смотрит вслед. Конечно, у него не 
родилось разумного объяснения такого интереса к своей персоне. Но остро 
возникла мысль, что пора прекращать нелегальную жизнь в Стокгольме. Под 
впечатлением этой мысли Веннерстрем перенес фотографирование – наиболее 
рискованное, по его мнению, занятие всей тайной деятельности – из дома в 
рабочий кабинет.

Может, это было даже еще рискованней, но тогда Стиг рассудил иначе. Ведь ему 
надо было фотографировать для архива устаревшую документацию по вопросам 
разоружения.

Бумажная река начала выплескиваться из берегов. Это объяснялось, в частности, 
тем, что удалось организовать канал через американские власти в Вашингтоне – 
там имелся кабинет, который обеспечивал переговоры в Женеве – и по этому каналу 
стал поступать довольно обширный материал. Фотографирование для архива было 
простейшим способом хоть как-то упорядочить поток нужных бумаг. Так 
задымившийся агент оказался в том же положении, что и в Вашингтоне. Легальное и 
нелегальное фотографирование в служебном кабинете… Однако дыма он все еще не 
чувствовал. Наверно, химикалии отбивали обоняние.




Глава 32


В марте Веннерстрем принял по своему «Халикрафтеру» длинную шифровку. Петр 
Павлович предлагал в последние дни июля провести встречу в Вене. К тому времени 
должны были проясниться все детали «службы» в Мадриде. Стигу предстояло пройти 
период акклиматизации с 1 января по 30 июня 1964 года и с 1 июля приступить к 
активной деятельности. Более четкие указания трудно себе представить. Какое 
облегчение почувствовал он после расшифровки! Казалось, наступил миг 
освобождения, благословенный час, когда можно будет, наконец, оставить Швецию и 
все проблемы, уже начинающие покрывать с головой.

До этого, работая на Центр, Веннерсгрем не проявлял особого интереса к личным 
доходам. Но перед тем, как дать положительный ответ о встрече в Вене, он 
подумал о причитавшихся ему деньгах. Теперь следовало воспользоваться 
параграфом московского контракта о применении «оплаты по периодам», другими 
словами, произвести расчет за прошедшие четырнадцать лет. Не исключено, что 
сумма составила бы своеобразный рекорд, а ее выплата стала бы основным вкладом 
в будущий бюджет. По словам Петра Павловича, Стиг мог рассчитывать на «щедрое 
вознаграждение». Было весьма интересно, насколько щедрым оно окажется в 
действительности?

Ближайшим сеансом связи агент подтвердил дату встречи и одновременно попросил 
произвести с ним расчет в соответствии с контрактом. Через месяц по радио 
пришло согласие.

Как-то в Хельсинки Петр упомянул, что деньги по условиям контракта будут 
переведены на счет одного из швейцарских банков. Тогда же Стиг собрал сведения, 
касающиеся соблюдения этим банком тайны вкладов – с тех пор бумаги так и лежали 
у него без дела. Теперь он нашел их и внимательно изучил, чтобы обсудить вопрос 
в Вене с максимальной пользой. После ареста эти бумаги попали в СЭПО, что дало 
толчок к распространению слухов о якобы значительном состоянии Веннерстрема в 
Швейцарии. Между тем пока это были только мечты.

По букве закона заработанное «состояние» – или, если хотите, долг Центра – 
сохранялось до июня 1968 года. После чего действие контракта автоматически 
прекращалось.

16 мая пресловутого 1963 года произошло нечто весьма примечательное, о чем 
Веннерстрем, впрочем, не имел ни малейшего понятия. Уже несколько лет он 
пользовался услугами домработницы, госпожи Карин Росен, которая жила немного 
севернее, в пригороде Стокгольма. Вечером 16 мая ее квартиру посетили два 
представителя СЭПО, в результате чего Карин Росен стала их агентом. Версия о 
том, что «бдительная» и «подозрительная» патриотка сама предложила СЭПО свои 
услуги, была придумана позже для обывателей и досужих журналистов. В 
действительности же состоялась банальная вербовка с запугиванием. Очевидно, это 
было сделано по всем правилам военного искусства. Ей выделили руководителя, 
которому она должна была докладывать по телефону, и присвоили псевдоним «Пиис» 
– мир. Почему именно это английское слово? Возможно, интуиция Отто Даниэльссона 
подсказывала ему, что в деле явно прорисовывались международные оттенки…

Итак, в то время как Стиг сидел в рабочем кабинете на Фредсгатан, «длинная 
рука» СЭПО шарила в его собственном доме. Это было нечто, не укладывающееся в 
рамки даже самой изощренной фантазии. За четырнадцать лет разных шпионских 
страстей и проделок Веннерстрем, что греха таить, обманул множество людей. И 
вот теперь оказался обманутым сам. Впрочем, госпожа Росен обманула и нас с вами,
 если припомнить пресловутую сковородку, подаренную шпионскому музею.

Развязка приближалась. Оставался один месяц. Но только в начале июня 
бесстрашный агент начал испытывать беспокойство. Сигнал тревоги пришел от 
нескольких высокопоставленных военных. Конечно, с определенного времени Стиг 
стал более настороженным, чем раньше, и потому тщательно анализировал их 
отношение к нему. Оно изменилось. Веннерстрем знал их настолько хорошо, что мог 
заметить перемену даже во взгляде. Они иначе смотрели, иначе здоровались, иначе 
разговаривали. Вернее – избегали разговаривать.

Теперь он знал, что его подозревают. Должно быть, и многие уже знали об этом. 
Петр оказался прав: Стиг провел в Швеции слишком много времени…

Веннерстрем сам не мог понять, почему столь хладнокровно относился к 
нарастающей неизбежности событий. Наконец, после долгих колебаний, он решил 
«взорвать мосты»! Прекратить нелегальную деятельность – было первым и главным 
решением. Затем – отменить фотографирование документов и оборвать тайные 
контакты с Барановским. Но, с другой стороны, сохранить их исключительно на 
легальной основе. Предстояло еще решить, когда и как проинформировать об этом 
связника…

Весомую долю беспокойства внес и экономический фактор. На поездку в Вену и 
Испанию Стиг запросил пятнадцать тысяч крон. Довольно солидная сумма, 
объяснявшаяся его чувством неуверенности. Он хотел иметь деньги под рукой, если 
произойдет что-нибудь непредвиденное. Получить их можно было только 
девятнадцатого июня на демонстрации фильма в клубе советского посольства. И 
Веннерстрем решил сделать этот день последней датой своей нелегальной планиды.

Не передать, сколько мыслей, сомнений и страхов навалилось вдруг! Чего 
следовало остерегаться? Домашнего обыска? Да. Это был самый большой риск. Какие 
доказательства там можно было найти? И снова он лихорадочно думал… Несколько 
кассет с отснятыми пленками! Готовые к передаче, они лежали во внутреннем ящике 
сейфа и могли стать главной уликой! Не помог бы даже секретный метод проявки. 
Может, избавиться от них? Нет, так панически действовать нельзя. Их вполне 
можно сохранить до девятнадцатого, надо только убрать из сейфа. Перепрятать, 
найти место получше!

То, что он в дальнейшем предпринял, решило все.

Поднявшись на чердак, поискал удобное место. Там нашлось такое – на редкость 
хорошее, как показалось второпях. Металлическая стружка была горкой накидана 
возле расширительного бака: там, зарыв как можно глубже, Стиг и спрятал два 
небольших пакета с кассетами. Почистил костюм, спустился вниз, и до 
девятнадцатого числа, что называется, залег на дно.

Чего нельзя было сказать о СЭПО. У них работа шла полным ходом, и именно в тот 
день там окончательно выработали план его ареста: достаточно было только нажать 
кнопку. Каждый человек знал до малейшей подробности, что он должен делать. 
Короче, по первому сигналу… Но по-прежнему отсутствовала улика, которую можно 
было бы назвать веским основанием для задержания. Госпожа Росен, прокляв 
мусорные корзины, принялась рыться на чердаке…

Утром 19 июня Стигу Веннерстрему оставалось пробыть на родной земле ровно 24 
часа. На вечер было запланировано два мероприятия. Вначале приглашение на 
просмотр советского кинофильма в клубе на Катаринавеген. После этого – ужин у 
сотрудника американского посольства на Энгельбректсгатан.

Наступил вечер, пора было забирать пакеты и отправляться – и тут Стиг получил 
менее всего ожидаемый и самый тяжелый в его жизни удар!

В уверенности, что на чердаке его ждут два пакета, он поднялся по лестнице. 
Раскидав металлические стружки, нашел и вынул один из них. Опустил в карман и 
принялся за поиски второго. Копал и копал, разворошил все вокруг. Странно… Ведь 
клал же их рядом. Но, хоть убей – второго пакета не было! Он исчез! Стиг не был 
охвачен ужасом или каким-то похожим чувством. Просто не мог осознать 
случившегося. Может, это провал памяти? А вдруг второй по-прежнему лежит в 
сейфе, в домашнем рабочем кабинете?

Он ухватился за эту соломинку, страстно теперь желаемую. Бросив машину у дома 
американца на Энгельбректсгатан, поскольку должен бы вернуться сюда позднее, 
быстро прошелся до Фредсгатан, зашел в свой кабинет, совершенно не зная, что о 
каждом его шаге докладывают по радио в штаб-квартиру СЭПО. Там были в полной 
готовности. В этот вечер почти все их автомобили оставались в городе.

В сейфе пакета не было.

Теперь мне уж точно следовало почувствовать ужас, но я снова не ощущал его. 
Причиной было все то же странное чувство, испытанное во время злополучного 
прыжка с парашютом, – оно по-прежнему жило в моей голове. Я вроде бы стоял тут, 
возле себя самого, и чувствовал, что с интересом рассматриваю затруднительное 
положение другого человека. Мое первое «я» ждало помощи от своего двойника – и 
не находило ее.

Трамваем – он тогда еще не исчез со стокгольмских улиц – я отправился на 
Катаринавеген. «Вел себя нервно и странно», – так докладывали по радио в штаб 
СЭПО. Замечу, что это неправда: они придали слишком большое значение простой 
ошибке. Дело в том, что я проехал свою остановку, и потому вышел на следующей. 
Оттуда вернулся на Катаринавеген. «Попытался уйти от наблюдения», – известило 
радио. Вовсе нет, я просто попытался выяснить, действительно ли СЭПО 
конфисковало пакет? Именно поэтому проехал остановку.

Во время демонстрации фильма мне удалось на ощупь пробраться к заднему ряду. 
Барановский уже сидел и ждал. В темноте мы обменялись пакетами. Он получил свой 
– с пленками, а я свой – с пятнадцатью тысячами крон.

В течение дня странные вещи происходили в моем доме. Не знаю, в какое именно 
время госпожу Росен осенила идея покопаться в металлических стружках, где она 
нашла пакет с кассетами. Но только вечером она позвонила своему руководителю – 
комиссару полиции, человеку во всех отношениях достойному. Не думаю, что ему 
понравится, если я без особой необходимости назову его имя. Это случилось, 
когда я сидел бок о бок с Барановским на Катаринавеген: именно тогда СЭПО 
получило желанную улику.

Я ждал момента, чтобы покинуть Барановского. По всем признакам меня должно было 
переполнять чувство ликования, что стокгольмский период наконец-то завершен. Но 
его не было. Я чувствовал лишь слабое облегчение, когда покидал Катаринавеген, 
чтобы отправиться к следующему месту вечерней программы.

Ужин на Энгельбректсгатан был неплохим. Там мне составил компанию другой 
шведский офицер, тоже приглашенный на оба мероприятия.

Удивительно, но в ту ночь – ночь на двадцатое июня – я спал так же хорошо, как 
и обычно. Почему? Даже теперь не могу понять. Утром проснулся совершенно 
спокойным, вел себя как всегда. Думал даже поехать на работу, хотя все это 
время знал, что был уже уничтоженным человеком. Именно поэтому выбрился и 
оделся с большей тщательностью, отбросив всякие рассуждения до момента, когда 
сяду в машину. По дороге в город я надеялся оценить ситуацию и решить, как 
действовать дальше. У меня в запасе было только 25 минут. Если имелся хоть 
мизерный шанс спасти положение – его надо было немедленно использовать.

С пакетом в руке я вышел на крыльцо. Стояло солнечное летнее утро, в саду после 
легкого дождя все выглядело свежим и необычайно привлекательным. «Для прощания 
со всем этим еще есть несколько часов», – с острой горечью думал я.

Было ясно, что пакет с пленкой попал в СЭПО. Его изучение займет, может быть, 
весь день. В результате там примут какое-то решение. Возможно, решение об 
аресте. Но я ошибся: решение уже было принято. Контрразведка и «гражданские» 
полицейские в этот ранний час потаенно рассыпались вокруг виллы, готовые начать 
преследование, как только покажется мой маленький серый «сааб».

Кто же, черт возьми, мог похитить кассеты? Это первое, о чем я подумал, выезжая 
на магистраль к Стокгольму. И вдруг меня осенило – конечно, госпожа Росен! Это 
было единственно возможное объяснение. Каким же я был идиотом! Многие детали ее 
поведения давно уже должны были насторожить меня. В последние месяцы я замечал 
за ней много странного! Когда оставался дома, она все время старалась держаться 
поблизости. Только теперь я понял, сколько усилий она прилагала, чтобы 
незаметно шпионить за мной. Под предлогом, например, самых разных и ненужных 
попыток уборки. Какой же я все-таки глупец!

Госпожа Росен – агент СЭПО! Фантастично! Я проезжал мимо дачи, украшенной 
колеблющимся сине-желтым флагом, и думал лишь об одном: действительно ли я в 
Швеции? Неужели я дома, а не в Москве? Ведь именно там слежка не имеет пределов,
 именно там секретная полиция не гнушается ничем, вплоть до внедрения прислуги. 
Я уже не знал, есть ли в мире страна, которой можно верить…

Прямо по моим следам мчался автомобиль контрразведки. Но тогда я еще не ведал 
об этом. Он ничем не отличался от других, вереницей катившихся к городу.

Как госпожа Росен сумела разнюхать, где я спрятал кассеты? Почему я не оставил 
их во внутреннем ящике сейфа, как всегда? А может, она догадалась по 
металлическим стружкам, оставшимся на обуви? Череда непростительных, идиотских 
ошибок…

Впрочем, это уже вещи второстепенные.

Я подъезжал к государственному музею. Оставалось только 20 минут, чтобы принять 
решение. Занятый размышлениями, я обнаружил, что меня совершенно не интересует 
собственная судьба. Только семья занимала все мои мысли. «Неужели вы никогда не 
думали о ней?» – спрашивали меня на суде. Думал. Но, к сожалению, слишком 
поздно. Делать это нужно было еще четырнадцать лет назад.

Я не знал, как уберечь свою семью от катастрофы. В спешке и напряженности решил 
прибегнуть к единственному, что казалось правильным – лучше бежать, чем на 
что-то надеяться. Я должен исчезнуть! Конечно, это было жестоко по отношению к 
семье, но, скорее всего, милосердно по сравнению с тем, что они переживут и 
вынесут, если останусь.

Вспомнив еще об одной ошибке, я выругался: почему не раздобыл себе капсулу с 
ядом? Ведь Петр предупреждал! Да, слишком многими его предупреждениями я, к 
сожалению, пренебрег. Тогда это казалось мне худшим образцом испанской 
романтики. И все из-за моей привычной самоуверенности. Господи, если бы только 
эта капсула была у меня сейчас! Подъехать к первой попавшейся парковке – и 
проглотить ее. Как бы все сразу упростилось!

А теперь? Что делать теперь? Как действовать? Попробовать исчезнуть из страны? 
Пожалуй, это самое лучшее. Сначала в Финляндию или Данию – там не придется 
показывать паспорт. Затем каким угодно самолетом на Восток – в Москву, в Центр. 
Но прежде необходимо заправить машину. Потом пройтись до служебного кабинета, 
изображая ежедневную прогулку. Но в кабинет не заходить, а идти дальше по 
коридору… Там есть сложный переход, выводящий на боковую улицу с другой стороны.
 Затем быстро – домой, чтобы захватить паспорт и деньги. У меня ведь есть 
пятнадцать тысяч для поездки в Вену и Испанию, их можно использовать. После 
этого – немедленно в Финляндию или Данию. Куда именно, можно решить уже в такси.
 Только бы успеть!

Оставалась ли во мне еще хоть капля оптимизма? Думаю, да.

Почему я с утра не захватил с собой паспорт и деньги? Почему не «прокрутил» всю 
ситуацию сразу, как проснулся? Было практически невозможно разрешить ее сейчас 
– наспех, в машине.

Я припарковался у дворца. Вышел и запер дверцу. Оставалось три минуты… Быстро 
сбежал по переулку между государственным банком и риксдагом. И уже подходил к 
мосту над Норр-стрем, когда какая-то машина обогнала меня. Я не обратил на нее 
внимания. Она миновала мост и остановилась на другой стороне, словно поджидала. 
Трое мужчин шли за мной. Их я вообще не заметил, мои мысли были совершенно в 
другом месте. Но на середине моста…

Кто-то осторожно потянул меня за правый рукав. Я раздраженно повернулся, 
подумав, что нищий.

– Полиция безопасности! Полковник, вы арестованы. Говоривший обладал тихим и 
деликатным голосом. Мне даже не пришло в голову спросить удостоверение: я 
моментально узнал этого мужчину – он был из СЭПО. Где и когда видел его раньше 
– не скажу даже сегодня. Я только узнал его и сразу определил, откуда он.

– Просим господина полковника руки в карманы не опускать!

Голос по другую сторону от меня был таким же тихим и деликатным. Очевидно, люди 
из СЭПО не думали, что капсула с ядом относится к области шпионской романтики. 
Я мог принять яд. И они не хотели рисковать.

Паники не было. Была только покорная усталость. Тихо и спокойно мы зашагали к 
машине, ждущей за мостом. Река, мост и тишина – какая мирная, идиллическая 
картина! Но я не видел ее. Мне виделись лишь полные слез глаза моей жены. Я 
думал о том ужасном шоке, который ей придется испытать. И меня охватило горькое,
 неописуемо отвратительное чувство раскаяния. Оно было настолько сильным, что я 
ощутил помрачение.

Не помню, как пересекли реку. Ее спокойное течение осталось позади. Мы шли к 
машине в тесном лабиринте домов, и казалось, что меня ведут по мрачному туннелю,
 не имеющему выхода…

Вряд ли после прочитанного у кого-то еще останутся сомнения в искренности и 
правдивости героя нашего повествования. Но если у некоторых тени предубеждения 
еще не развеялись, то заключительный аккорд послесловия, просто пронзительный 
по своей эмоциональной тональности, наверняка, разгонит их окончательно.

Шенес – это хутор в Викболандет, находящийся в распоряжении криминальной 
полиции. Он красиво расположен на побережье бухты. Солнечный летний день. Я 
смотрю на зеленеющие луга, кудрявые рощи и темную, почти зеркальную поверхность 
воды. На другой стороне бухты поднимается покрытая лесом вершина хребта 
Кольморден. Чудесная картина живой природы. Я только что поставил многоточие в 
последней главе своих мемуаров, и кипа бумаг лежит передо мной на столе.

Почему я написал все это? Ответ, мне кажется, прост: я старый человек, в душе 
которого живет беспокойство. Я не хочу умереть, оставаясь тайной, неким 
презренным вопросительным знаком. Пришло время положить конец слухам и домыслам 
о том, что я сделал и чего не делал. Поэтому перед вами – рассказ моей жизни. 
Поверьте, это не оправдательный документ, а лишь правдивое описание событий, 
как я их помню.

Раскаялся ли я? Сожалел ли, что не прожил жизнь по-иному? Да, безусловно. 
Странно было бы думать иначе. Я навлек беду на себя и стал причиной несчастья 
моих близких. Наши судьбы исковерканы – и моя, и этих невинных людей. Мне 
по-прежнему тяжело нести бремя вины. Впрочем, то, в чем виноват я, можно 
искупить наказанием…

Однажды я уже начинал писать мемуары. Это было во время жесткой изоляции, в 
начале лишения свободы. Откровение, которое я тогда выплеснул, стало жутким 
доказательством того, насколько болен мой мозг после бесконечно долгих 
истощающих страданий. Я сжег все написанное после того, как врачи вернули меня 
к жизни…

Прошло десять лет с тех пор, как меня разоблачили. Сегодня все, о чем я написал,
 уже не выглядит столь мрачно, и все, что раньше казалось важным, унесено 
свежим ветром перемен. Минули времена «холодной войны». Обе великие державы 
заняли позицию терпимости по отношению друг к другу, в то время как более 
совершенные спутники-разведчики эффективно решают проблемы международного 
контроля. Теперь уже взаимоотношения сторон все больше характеризует дипломатия.


Унесло ветром…

Наверно, все авторы мемуаров испытывали это чувство…

Охотнее всего я бы захлопнул дверь за моим прошлым и бросил взгляд в будущее. Я 
хотел бы увидеть конкретно, со всей определенностью: что меня ждет там? Но, 
кажется, только одно можно сказать определенно: меня ждет неизвестность. Я даже 
не знаю, когда буду свободным, и буду ли вообще? Но это больше не мучает меня. 
Человек обладает странным умением приспосабливаться.

Чем я хотел бы занять себя на склоне оставшихся лет? Моего главного увлечения – 
языки и переводы – могло бы хватить на какое-то время. Возможно, я сумею 
написать еще одну книгу. Но в ней уже не будет ничего о реальных событиях. С 
меня достаточно и того страшного чувства, что долгие годы своей жизни я провел 
в двух несоединимых реальностях!

Впрочем, нет никакой необходимости так пристально вглядываться в грядущее. 
Боюсь, что правильный ответ на вопрос о моем будущем очень прост: у меня нет 
его…

На этом можно было бы и закончить рассказ о судьбе видного агента, проделавшего 
громадную, хоть и незримую работу не только во благо нашего отечества, но и 
ради достижения общечеловеческого мира. Но, думается, правильнее было бы 
предоставить слово еще одному потерпевшему – человеку, которому Стиг 
Веннерстрем в смиренной и благородной форме приносит свои извинения за 
страдания, причиненные собственным провалом.

Вот что говорит в заключение генерал-майор Виталий Никольский, куратор Стига, 
поддерживавший с ним связь в Стокгольме в течение нескольких лет и, по 
несчастью, еще находившийся там в момент ареста Веннерстрема:

«Впервые я встретился со Стигом Веннерстремом на одном из дипломатических 
приемов вскоре после моего прибытия в Швецию в конце октября I960 года. Он в то 
время занимал должность начальника военно-воздушной секции командной экспедиции 
министерства обороны Швеции.

Прошло более трети столетия и, возможно, в моих воспоминаниях будут кое-какие 
неточности, но в целом, думаю, против истины не погрешу, поскольку уже печатал 
свои литературные воспоминания и не раз проверял и перепроверял факты.

Мне, его будущему куратору, еще до командировки было известно, что он активно 
работает на нас, что к сотрудничеству с советской военной разведкой в 1948 году 
его привлек полковник ГРУ Рыбаченков.

Официальная передача на связь была осуществлена, когда мы с моим 
предшественником посетили команднуюэкспедицию. Прямо там, в рабочем кабинете, 
Веннерстрем уже мне передал первую партию отснятых фотопленок, содержащих 
секретные документы, касающиеся военного строительства ВС США и НАТО.

О Веннерстреме у меня сохранились самые теплые воспоминания. Это был порядочный,
 честный человек, который работал на нашу разведку, конечно же, не из 
меркантильных побуждений, о чем открыто писал в своих мемуарах. Его противники 
утверждают, что якобы он получал от нас крупные суммы денег. Это самая дикая 
клевета. Обычно ему выплачивали не более четырех тысяч крон в месяц, которых 
агенту не хватало даже на покрытие основных расходов, затрачиваемых, главным 
образом, на щедрые угощения сотрудников ВАТ стран НАТО, от которых он «втемную» 
получал достаточно большое количество интересующей нас информации.

На завершающем этапе его работы, в связи с увольнением из вооруженных сил и 
переходом из военного ведомства в министерство иностранных дел, агенту, если не 
ошибаюсь, повысили денежное содержание до пяти тысяч крон. Но что это были за 
деньги? Уборщица, местная гражданка, за работу по поддержанию чистоты в доме, 
где я жил, получала около двух тысяч, а военный атташе Дании – больше ста тысяч 
крон. Вот и сравнивайте! Я просто со смехом прочел недавно в одной из наших 
бульварных газетенок о том, что якобы эквивалент пяти тысячам крон, полученных 
Веннерстремом за первую представленную нам информацию, составлял примерно 12 
тысяч долларов.

Сам Веннерстрем никогда не просил у нас никаких прибавок. Все эти домыслы, что 
он был скупым, алчным, что его купили и что он работал ради денег, никоим 
образом не соответствуют действительности. Щедрый человек, по-настоящему 
широкая натура, к тому же дальний родственник короля, он никогда бы не пошел ни 
на какое меркантильное сотрудничество с иностранной разведкой. В его 
мировоззрении не было никакой другой основы, кроме осознания опасности, к 
которой может привести деятельность вооруженных сил США и НАТО для судеб мира.

Годы его сотрудничества с нами выпадают на начало широкого противостояния двух 
мировых систем, годы «холодной войны». Стиг имел широкий доступ к натовским 
документам, умел отслеживать и анализировать происходящие события, и человеку 
таких блестящих способностей, как у него, было нетрудно понять, к чему могут 
привести агрессивные планы Североатлантического блока – в первую очередь, планы 
Соединенных Штатов Америки. Он не хотел, чтобы опять полмира было ввязано в 
новую бойню, и пошел на сотрудничество с нами, чтобы помочь в какой-то мере 
удерживать баланс сил, не дать военной машине НАТО взять превосходство над 
Москвой.

К моменту нашего знакомства Веннерстрему уже исполнилось 54 года. Это был 
энергичный, стройный, подтянутый офицер, весельчак по натуре, интересный 
рассказчик, душа общества, спортсмен. Занимался горными лыжами, был чемпионом 
Швеции по керлингу. Кстати, это весьма азартная игра, в которую иногда можно 
проиграть крупную сумму денег. Расчетливый и алчный человек держался бы от нее 
подальше. Кроме того, Стиг первоклассно водил автомашину, был практически 
профессиональным фотографом. Это был виртуоз – чуть ли не во всем.

Не откажешь ему и в чувстве юмора. Припоминаю, как одно время он передавал мне 
фотопленки через тайник, оборудованный в медицинской аптечке, висящей в ванной 
на его вилле. Изъяв на одной из вечеринок предназначенную мне посылку, я 
дождался, пока уйдут гости, и под громкую музыку шепотом шутливо спросил 
Веннерстрема, для чего он наклеил на аптечный ящичек красный крест – чтобы 
глупые шведы поняли, что это аптечка? Он таким же шепотом ответил: нет, чтобы 
умные русские поняли, что это тайник…

Стиг, будучи дальним родственником короля Густава VI Адольфа, имел жену – тоже 
кровную аристократку – и двух взрослых дочерей. Конечно, его арест стал для них 
большой трагедией. Его приговорили к пожизненному заключению, но отсидел он 
чуть больше десяти лет. Дело в том, что по шведским законам понятие 
«пожизненное заключение» несколько отлично от нашего понимания: у них это срок 
до конца активной жизни человека, что-то около 65 лет. После этого заключенный 
подает королю прошение о помиловании. Зачастую прошения подаются задолго до 
этого срока и, как правило, удовлетворяются. Но Веннерстрему снисхождения 
оказано не было.

Совсем недавно я узнал, что он до сих пор жив, хотя ему уже девяносто три года. 
Стиг родился в 1906-м, 22 августа, это я хорошо помню, так как сам давно уже с 
гордостью ношу титул долгожителя. Мне стало также известно, что он живет на той 
же своей вилле, принадлежащей ему по праву собственности. Живет отшельником. 
Что ж, я понимаю его – наверно, так хорошо, как никто другой…

Сейчас трудно назвать причины или виновных в провале одного из видных агентов 
советской военной разведки. Следует отметить, что в работе с ним мы, наверное, 
допустили ряд ошибок, которые могли повлиять на его безопасность. Прежде всего, 
мы старались получить от Стига как можно больше информации, в том числе и такой,
 к которой у него был крайне ограниченный допуск. Это могло навлечь подозрения 
со стороны контрразведки. Получаемая от него информация не только 
использовалась непосредственно в ГРУ, но и поступала в различные 
заинтересованные ведомства, к примеру, в Государственный комитет по науке и 
технике. К этой информации могли, вероятно, иметь доступ в числе прочих и 
предатели Пенъковский и Поляков. Конечно, они не знали конкретно, от кого 
поступают такие-то материалы, но вычислить источник, проведя скрупулезный 
анализ, наверное, было все же возможно.

Причиной провала, конечно же, была и явная беспечность, неосторожность самого 
Веннерстрема на разных этапах конспиративной работы с ним. Надо сказать, он был 
довольно упрямым, и на все попытки как-то ограничить его заявлял, что сам 
осуществляет себе контрразведку.

В чем же проявлялась его беспечность? Ему ничего не стоило, например, позвонить 
мне на квартиру. А что такое квартира советского военного атташе? Все разговоры 
прослушиваются. После этого он заезжает ко мне, идем в ресторан, и там Стиг 
передает важную информацию по дислокации американских ВМС на Севере. Или сидим 
у меня на квартире, где я провожу кинококтейль для членов всего 
военно-дипломатического корпуса. Выключается свет, жужжит кинопроектор – а Стиг 
достает из кармана фотопленку и вручает мне. По большому счету – 
удивительноебезрассудство. Но в этом весь Стиг – вся его неординарная натура…

Выл еще достаточно неприятный эпизод в работе с агентом, связанный с 
организацией встречи с ним в Хельсинки. Там встречу представителя Центра 
обеспечивал наш контрразведчик, а через несколько дней именно этот 
контрразведчик бежал в Англию. Конечно, не стоит и сомневаться, что он, 
наверняка, обрисовал внешность Веннерстрема. Вообще, чем больше огрехов 
вспоминаю, тем большую вину испытываю перед этим человеком…

Намой взгляд, видимо, не совсем оптимальным было наше решение о дальнейшем 
использовании агента после увольнения с военной службы. В 1961 году Веннерстрем 
предупредил меня, что ему исполняется 55 лет и до конца года он должен уйти в 
отставку. Вскоре ему на выбор предложили две должности: место советника 
министерства иностранных дел или генерального консула в Мадриде. Агент сразу же 
поставил меня в известность – и я предложил Центру, что наиболее 
предпочтительным является «испанский» вариант. Стиг уехал бы в Испанию, осел 
там и продолжал бы оказывать нам прекрасную долговременную помощь. Однако было 
принято другое решение – и агент перешел на гражданскую службу в министерство 
иностранных дел. (Теперь уже читателю известно, что вины Центра тут нет – этот 
выбор сделал сам Веннерстрем. – Прим. ред.) Так как теперь поддерживать с ним 
контакты мне стало затруднительно, из Москвы прибыл новый наш сотрудник под 
прикрытием первого секретаря посольства. Центр полагал, что Веннерстрему в его 
новом качестве будет легче встречаться с дипломатом. Контактов со Стигом с 
этого момента я уже не поддерживал.

До сих пор виню себя в том, что недостаточно требовательно относился к агенту в 
вопросах соблюдения мер конспирации.

Этот человек так много сделал для нашей страны за время работы, так щедро 
обогатил информацией нашу разведку!

До сих пор меня удивляет, почему после неожиданного ареста никто палец о палец 
не ударил, чтобы облегчить его судьбу. За прошедшую треть столетия это можно 
было бысделать. Вариантов было множество… А как получилось в действительности? 
Сразу лее после ареста о его судьбе никто даже не подумал. Думали об одном: как 
избежать крупного скандала. Помню, когда шведы после ареста Веннерстрема 
пригласили нашего консула и заявили, что высылают военного атташе и первого 
секретаря посольства – то есть меня и Барановского, – нашими были приняты самые 
срочные меры, чтобы выполнить чужое требование. Смешно рассказывать, но для 
этого срочно разгрузили сухогруз «Репнино» водоизмещением аж в пять тысяч тонн! 
Такое указание по просьбе моих коллег дал министр морского флота СССР, и этот 
пароход повез через Балтику всего двух пассажиров – меня и моего товарища.

Впоследствии начались серьезные расследования провала. Как всегда, стали искать 
виновных. Разумеется, после высылки из страны я уже никуда больше не выезжал. А 
в 1968 году былуволен на пенсию. Когдаменя объявили персоной нон грата, шведами 
даже не были указаны сроки. Обычно дают на сборы 24 часа или несколько суток – 
а тут никаких конкретных сроков. Сроки спрессовали свои.

Шведы заявили, что шумихи устраивать не будут. Но кто-то из их деятелей сообщил 
прессе о высылке русского генерала, связанного с Веннерстремом, и к моей 
квартире примчалась толпа корреспондентов. Спасибо консьержке. На вопросы о 
моем местопребывании добрая женщина ответила, что Никольский, скорее всего, уже 
в порту, так как его выдворили. Вся галдящая толпа хлынула в порт, а я спокойно 
отправился на сухогруз. И по сей день я испытываю благодарность к этой простой 
незлобивой душе.

Остается еще кое-что добавить, учитывая, что мой уникальный подопечный пока жив 
и, может быть, до него дойдут эти слова.

От себя лично и коллег, хорошо знавших Веннерстрема, хочу извиниться перед этим 
мужественным человеком. Охотно передал бы ему привет и поклонился бы ему за все,
 что он совершил. Его донесения таковы, что давным-давно заслуживают почетного 
ордена. Мне кажется, что это самое меньшее, что мы ему задолжали. Многие из 
разведчиков, знающих о заслугах Веннерстрема, считают, что накануне его 
95-летия выход этой книги был бы более чем уместен.

Будем помнить, что в истории наших тайных деяний есть такое имя – Стиг 
Веннерстрем. К сожалению, о нем пока не было ни книг, ни фильмов. А давно пора 
бы иметь. Пусть же эта книга станет одной из первых ласточек, приоткрывающих 
завесу таинственности в деятельности нашей военной разведки».