м на коротко 
постриженной маленькой воробьиной головке, вросшей в плечи изза приобретенной 
сутулости шеи, одетый в строгий темный костюм с галстуком, он важно восседал в 
адвокатском кресле, когда я приходил к нему в контору, или с той же 
значительной миной на лице и подчеркнутой значимостью своей персоны расхаживал 
по представительскому залу посольства. Казалось, что перед тобой важный и 
неприступный деятель.
      Но все это было чисто внешнее, навязанное обстоятельствами и условностями 
его бывшей деятельности. При разговоре его одухотворенное личико расплывалось в 
доброй сердечной улыбке, он приятно скашивал головку, смотрел снизусбокувверх 
на своего собеседника и начинал щебетать. Да, да, именно щебетать. С возрастом 
его голосовые связки утратили звонкость, и он шелестелщебетал милым птичьим 
говорком, внимательно выслушивая своего визави и стреляя в него молодыми, не 
утратившими юношеский блеск цепкими глазками. Он так непринужденно вел беседу, 
что я забывал, что являюсь всегонавсего какимто атташе посольства, стоявшим 
на самой низшей ступеньке посольской иерархической лестницы, и чувствовал себя, 
по крайней мере, бывалым советником.
      Ланнунг всегда старался говорить со мной на русском языке, которым он 
владел очень и очень неплохо. Он любил во всем точность и часто переспрашивал, 
словно начинающий студент, правильно ли выразил мысль.
      X. Ланнунг доказал, что можно питать к нашей стране самые теплые и 
дружеские чувства, не являясь коммунистом. Как деятель буржуазной радикальной 
(либеральной) партии, он не мог согласиться со всем, что происходило в 
Советском Союзе, и откровенно высказывал свою точку зрения по тому или иному 
вопросу. Но ему удавалось делать это в такой деликатной, чисто датской манере, 
что его критика не была деструктивной или обидной. Он не получал никаких благ 
или преимуществ от дружбы с нашей страной, и потому его чувства были самыми 
искренними. Я не помню, чтобы ктото из наших недругов в Дании попытался 
критиковать, укорять или ругать Ланнунга за его приверженность к России. Он был 
вне всяких подозрений.
      Это был, несомненно, великий датчанин нашего времени.
      …Изза того, что квартиры в городе у меня не было, я выехал в Копенгаген 
пока без семьи. Правда, консул Серегин Анатолий Семенович, мой непосредственный 
начальник, уже ушедший из жизни в конце «перестройки», через свои связи в 
Большом северном телеграфном обществе — в том самом БСТО, которое еще в конце 
XIX века, а потом и в 20х и 30х годах активно помогало России и Советскому 
Союзу телефонизировать города, — довольно быстро подыскал крошечную 
двухкомнатку в рабочем районе Ванлесе на расстоянии примерно десяти километров 
от посольства. Так что жена с четырехлетней дочерью скоро присоединилась ко мне,
 и тыловое обеспечение для будущей активной работы было создано в срок.
      Владение шведским языком не решало проблему полнокровного общения с 
местным населением, потому что датчане меня понимали, но моего шведского для 
понимания их устной речи не хватало. Пришлось срочно переучиваться и переходить 
на датский язык, для чего я воспользовался услугами всемирно известной школы 
Берлитца.
      Посол Орлов, которого я имел честь лицезреть мимолетом в аэропорту 
Каструп в 1968 году, умер от инфаркта за несколько месяцев до моего приезда, и 
временным поверенным в делах СССР в Дании был советник Бондарь, человек добрый, 
незлобивый, с большим чувством юмора, умеющий ладить со всеми и исключительно 
опытный и осторожный чиновник. Он, казалось, был абсолютно лишен какихлибо 
амбиций, принципиально не вмешивался в дела как «ближних», так и «дальних» 
соседей и тихо, без надрыва вез свой воз. Работать с ним было легко и приятно. 
Он по очереди проработал во всех странах североевропейского региона, хорошо 
знал проблемы каждой страны и смешно разговаривал на «скандинавском» языке: 
акцент был полтавский, словарный запас — шведскодатсконорвежский, а мелодия — 
русская. Когда ему попадался «тупой» собеседник, до которого не доходила его 
тарабарщина, то он, с трудом сдерживая раздражение, прибегал к помощи немецкого,
 и тогда со стороны казалось, что школьный учитель отчитывает своего ученика за 
невыученный урок. Впрочем, такое случалось редко.
      Я старательно следовал советам Вали Ломакина, постоянно вращаясь в кругу 
благожелательно настроенных датчан, друзей Советского Союза, накатывал с 
преподавателем километрочасы на горбатом «фольксвагене», в то время как мой 
шикарный «Форд17М» сиротливо стоял в посольском дворе под навесом, и исправно 
посещал школу Берлитца, где один сердитый молодой человек, студент 
филологического факультета Копенгагенского университета, ломал мой хороший 
шведский на непонятно какой датский.
      
Податски говорить — два пуда соли съесть
      
     Наличие «толчка» — одна из характерных особенностей фонетического строя 
датского языка. Он представляет собой короткий перерыв в воздушной струе при 
произнесении гласного за счет смыкания или сильного сближения голосовых связок, 
после чего воздушная струя как бы выталкивается снова наружу.
    Из учебника по датской фонетике
      
      Для тех, кто не знает, хочу пояснить, что скандинавские языки (кроме, 
конечно, исландского и фарерского, которые в силу своей архаичности стоят 
особняком) очень близки по своему грамматическому и лексическому строю, 
например как русский, украинский и белорусский, поэтому все скандинавы понимают 
друг друга, даже если они говорят каждый на своем языке.
      Если попытаться датский и шведский языки разнести по разным полюсам, то 
норвежский окажется гдето посередине между ними. (Впрочем, с таким же успехом 
на разные полюса можно поставить норвежский и датский, чтобы между ними 
поместить шведский.)
      Лингвисты, занимающиеся сравнительным языкознанием, при описании близких 
по строю и словарному запасу языков, давно обратили внимание на то, что