Борис Николаевич Григорьев
Скандинавия с черного хода. Записки разведчика: от серьезного до курьезного
      
      
Аннотация 
      
      Эта книга — размышление о своем оперативном прошлом советскороссийского 
разведчика, более тридцати лет проработавшего в Скандинавских странах.
      В документальном повествовании, кроме любопытных деталей, обусловленных 
спецификой профессии автора, содержится много достоверных сведений из истории 
северных стран. Автор с присущими ему иронией и юмором описывает жизнь и быт 
«аборигенов» и «колонистов» (наших соотечественников).
      
Борис Николаевич Григорьев
Скандинавия с черного хода.Записки разведчика: от серьезного до курьезного
      
     Памяти мамы посвящается
      
     Шведы — это скандинавские немцы, датчане — это скандинавские французы, а 
норвежцы — это скандинавские русские.
     — А финны?
     — Финны не скандинавы вовсе.
    Из разговора досужих людей
      
К ЧИТАТЕЛЮ
      
      Человеку свойственно оглянуться иногда на свое прошлое, чтобы на 
расстоянии посмотреть на пройденный путь и попытаться мысленно отметить на нем 
основные вехи, рубежи, повороты, препятствия, которые в конечном итоге 
иобразуют скелет нашей судьбы. Странно, но о существовании некоторых из них мы 
не подозреваем очень долго: то ли потому, что до сорока мы так торопимся жить, 
что не успеваем даже остановиться, то ли потому, что они прячутся от нас в 
придорожной пыли и потом явственно возникают на наших глазах, как только 
уляжется пыль; а чаще всего потому, что и на склоне своих лет нам тоже некогда 
осмыслить прожитое.
      Оказывается, что самые незначительные на первый взгляд обстоятельства 
могут сыграть судьбоносную роль. Следуя им бессознательно, мы даже и не 
подозреваем о том, что делаем решающий выбор нашей жизни.
      Главный вектор в моей судьбе был задан учительницей немецкого языка 
Марией Васильевной Сигаевой. Я тогда перешел в десятый класс сельской школы и 
вовсю готовился к поступлению в военноморское училище. Жизнь свою без моря я 
не представлял, хотя морскую воду видел только в кино и на картинках. Плавать 
же хотел непременно на военных кораблях.
      И случись же к этому времени беспрецедентное сокращение армии и флота, 
затеянное главным волюнтаристом страны! Помните тысячи и тысячи 
высококвалифицированных офицеров, в одночасье уволенных из вооруженных сил, для 
того чтобы мирно трудиться на колхозных свинофермах или выращивать в 
Ярославской области кукурузу? Такая перспектива, признаться, мне мало улыбалась.
 С романтикой трудовых сельских будней был хорошо знаком с детства и твердо 
знал, что если хочу чегото достигнуть в жизни, то из деревни надо бежать.
      В это время наша «немка» вернулась из Москвы, где она находилась на 
летних курсах повышения квалификации, и в самых восторженных тонах стала 
рассказывать о прелестях обучения в инязе.
      — Боря, язык тебе дается легко. Сам бог велел поступать тебе на 
переводческий факультет, — уговаривала меня Мария Васильевна.
      Долго уговаривать меня не пришлось. Профессия переводчика показалась мне 
не менее романтичной, чем военного моряка.
      Так при помощи головотяпства Никиты Сергеевича и по совету учительницы я 
в 1959 году поступил на переводческий факультет Первого Московского 
педагогического института иностранных языков имени Мориса Тореза, 
расположенного в доме номер 38, что на Метростроевской улице (ныне Остоженка).
      Через четыре года Вершитель Судеб спустил еще одну важную для меня 
подсказку на землю, шепнув на ухо то ли самому Александру Сергеевичу Шейгаму, 
то ли его начальству, чтобы он, этот эпикуреец и жизнелюб, пожертвовал своим 
свободным временем и организовал для желающих факультативный курс шведского 
языка. Александр Сергеевич, преподаватель кафедры немецкого языка 
переводческого факультета, нашел возможным принести на алтарь всеобуча жертву и 
известил об этом в объявлении, вывешенном на доске деканата.
      Набралось нас несколько человек, жаждущих познать на базе немецкого языка 
один из скандинавских диалектов. Прозанимались мы с Александром Сергеевичем 
недолго — кажется, и у него не хватило на нас терпения, и энтузиастов через 
пару недель поубавилось. Но для меня и того было достаточно, чтобы пуститься в 
самостоятельное увлекательное путешествие в непознанный мир Швеции.
      Когда мне после окончания иняза предложили работу в разведке КГБ, мои 
знания шведского языка были достаточно высоко оценены тестирующим 
преподавателем, и в спецшколе КГБ № 101 я успешно продолжил изучение шведского 
языка с несравненной Надеждой Афанасьевной Лукашиной. Мы так с ней напряженно и 
успешно занимались, что за один год нам удалось пройти весь курс и сдать 
экзамен за полных восемь семестров.
      В конечном итоге я стал скандинавистом.
      В течение тридцати с лишним лет я плыл по Варяжскому морю, не сворачивая 
никуда в сторону: четыре с половиной года проработал в Дании, столько же в 
Швеции, пятнадцать месяцев на Шпицбергене, съездил в краткосрочные командировки 
в Исландию и Норвегию, побывал в Финляндии.
      Мне повезло. Каждая из упомянутых командировок связана у меня только с 
приятными воспоминаниями, хотя не могу похвастаться, что все было гладко и 
беспроблемно. Я набивал на лбу шишки, портил отношения с начальством, подрывал 
свои шансы на быструю карьеру, но все в конечном итоге както обходилось, 
«устаканивалось», устраивалось. Сейчас я довольно отчетливо вижу свои промахи и 
просчеты, но сознаю, что в те  времена у меня не было шансов на то, чтобы их 
както избежать. Они были запрограммированы самим образом нашей жизни — 
непоседливым, сумбурным, безудержным началом, сидевшим в каждом из нас.
      Наилучший возраст для определения своих способностей и призвания — 
шестьдесят лет. В этом возрасте уже точно знаешь, кем бы ты стал, если бы можно 
было начать все сначала. 
      Не так жили и живут скандинавы. Они в хорошем смысле живут не только 
сегодняшним днем, как мы, русские. Они живут мудро, размеренно, не спеша, в 
свое удовольствие и не наступая на ноги другим. Кто понял жизнь, спешить не 
будет. И за это я всех их — и датчан, и шведов, и норвежцев — гдето люблю, 
уважаю, похорошему им завидую.
      О своих впечатлениях от Скандинавских стран (и не только от них) я и 
хотел бы поделиться с читателем. Пусть только меня простят уважаемые аборигены 
этих стран за то, что впечатления эти были добыты не в ходе праздной, 
туристической поездки, а в результате специальных разведывательных миссий. В 
известной мере они, эти впечатления, — побочный продукт моей основной 
профессиональной деятельности, которая в первую очередь предполагала широкое и 
по возможности глубокое знакомство с особенностями Дании или той же Швеции.
      Заранее предупреждаю, что если читатель ждет от меня сногсшибательных 
историй, экзотических приключений или смертельных схваток под знаком плаща и 
кинжала, то он жестоко разочаруется. При написании этой книги я не ставил также 
перед собой цели стать мемуаристом. Меньше всего хотелось, чтобы она напоминала 
«Записки разведчика», «Рассказы бойцов невидимого фронта, или Тридцать пять лет 
в строю» или другие подобные труды, появляющиеся на нашем книжном рынке под 
аналогичными претенциозными названиями. Я бы назвал свое сочинение 
ностальгическими воспоминаниями, зафиксированными на бумаге в конце служебной 
карьеры, или своеобразным историкогеографическибытовым комментарием к 
скрывшейся за поворотом эпохе.
      Зато я надеюсь вознаградить любителей рубрики «Нарочно не придумаешь» на 
разведывательную тематику. Помоему, еще никто не решался выносить на суд 
широкой публики «перлы»7 принадлежащие сотрудникам разведки, безвестно павшим в 
борьбе с правилами русского языка при написании оперативных отчетов. Эти 
засоризмы  будут как бы перекликаться с основным текстом, посвоему 
комментировать и дополнять его и будут выделены курсивом.
      После краткого представления и необходимых оговорок представляю на твой 
суд, уважаемый читатель, эту книгу.
      Автор 
      
ИСЛАНДСКАЯ ПРЕЛЮДИЯ
      
     …Нет правил для описания путешествий…
    И.А. Гончаров
      
      В Скандинавию я первый раз попал, если можно так выразиться, не через 
парадную дверь, а через заднюю калитку. Но по крупному счету в этом была своя — 
независимая от моей воли — логика: потому что я начал свое знакомство с 
уцелевшими остатками той «Викинголандии», которая на своей прародине не так уж 
ощутимо дает о себе знать.
      Я проработал в отделе два года, когда руководство отдела сочло 
необходимым, а главное, возможным  направить меня в рекогносцировочную поездку 
в Исландию и Норвегию. Отдел, в который я попал после спецшколы, был в 
управлении функциональным и занимался всеми странами мира. Конец 60х совпал с 
периодом бурного развития разведывательной службы, открытия новых резидентур и 
освоения новых регионов. Не остался в стороне от этой экспансии и наш отдел, 
который за время своего существования почти исчерпал свои оперативные 
возможности в традиционноизлюбленных странах и нуждался в свежих идеях и 
методах. Разведка, как и все народное хозяйство, двигалась по пути 
экстенсивного развития.
      Это не факт, это было на самом деле. 
      Мои товарищи по другим направлениям работы активно осваивали недавно 
появившиеся на карте самостоятельные государства Азии и Африки, и многие из них 
уже
      побывали кто в Бурунди, кто в Того, кто в Тунисе или на Мадагаскаре. Как 
правило, во всех этих странах уже были созданы резидентуры, но нога 
представителя нашего отдела и управления там еще не ступала.
      Это была благословенная пора для подобных путешествий! Страна стала в 
больших количествах получать нефтедоллары, и начальнику финотдела ПГУ1 не 
приходилось трястись над каждой копейкой, приберегая ее в основном для 
загранпоездок высокого начальства, как это вошло в правило во времена 
«перестройки» и последующих глубоких общественных и социальных потрясений.
      Активным застрельщиком всей этой глоубтроттерской2 деятельности был 
начальник отдела Павел Георгиевич Громушкин, проработавший в одном и том же 
подразделении аж со времен самого Шпигельгласа3 и начинавший свою карьеру с 
самых оперативных низов. В моем представлении конец 30х был таким отдаленным 
историческим пластом, который сливался и пропадал за временным горизонтом 
Рождества Христова. Поэтому Павел Георгиевич выглядел в моих глазах легендарной,
 почти мифической фигурой, сравнимой лишь с какимнибудь героем времен осады 
Трои. Он видел великих нелегалов Быстролетова, Короткова, Аксельрода, Ахмерова, 
Зарубина, сталкивался по работе с талантливыми оперативниками Агаянцем, 
Эйтингтоном, Судоплатовым, Серебрянским, Орловым и др.
      Не окончив ни гимназий, ни университетов, Павел Георгиевич был настоящим 
русским самородком, способным широко, погосударственному мыслить, воспринимать 
все новое и брать его на вооружение, разбираться в людях и уметь мобилизовывать 
их на достижение результатов. Только начальником отдела он проработал не менее 
двух десятков лет и крепко сидел в своем начальственном кресле при всех 
руководителях управления, разведки и председателях КГБ. Он уверенной рукой вел 
корабль по курсу, который сам определял и тщательно контролировал, держа нос по 
ветру. В известном смысле можно было, подобно французскому королю, говорить 
перефразированными словами, что отдел — это Павел Георгиевич. Официальное 
название нашего отдела не вызывало у большинства сотрудников ПГУ никаких 
ассоциаций, но достаточно было упомянуть, что его начальником был Павел 
Георгиевич, всем все становилось ясно.
      В нашем европейском направлении найти «целинные» страны было достаточно 
сложно — старушка Европа изъезжена и истоптана всеми разведками мира вдоль и 
поперек. И все же одна такая страна была найдена. Ею оказалась далекая и 
загадочная Исландия.
      — До войны и сразу после войны мы использовали возможности Скандинавских 
стран в наших оперативных целях, а вот последнее время както подзабыли о них. 
Сказались увлечение другими регионами и нехватка квалифицированных специалистов 
со знанием скандинавских языков, — заключил Павел Георгиевич, обращаясь скорее 
к начальнику направления Георгию Михайловичу Соколову, чем ко мне, желторотому 
оперу. Он вызвал меня к себе вместе с «направлением», чтобы предварительно 
обсудить мою краткосрочную командировку. — А вот Исландия для нас совершенно 
неизвестна. Надо съездить, посмотреть. Заодно и обкатку пройдешь, — заключил он,
 обращаясь уже ко мне.
      Я сидел, не чуя под собой стула и не пропуская ни одного слова, 
вылетавшего из слегка косноязычных уст начальника. Примерно так, вероятно, 
чувствовал себя Колумб, стоя на коленях перед испанским королем, 
формулировавшим для него задание перед отправкой в кругосветное путешествие. 
Неужели и я дожил до того момента, когда загляну по ту сторону бугра, за 
которым скрывается прекрасная неизвестность, обещающая славу, почет и успех? 
Как и все начинающие молодые оперработники, я буквально горел желанием 
побыстрее испытать себя в какомнибудь хоть маленьком деле.
      Начальство отпустило мне на Исландию две недели! Сразу после беседы у Пэ 
Гэ (такая лаконичная кличка была дана начальнику сотрудниками отдела) я 
приступил к подготовке к командировке: проштудировал все, что было в отделе и 
управлении, покопался в обшей и оперативной библиотеке, постажировался в других 
подразделениях, «скроил» и «примерил» на себя легенду мидовского работника.
      Отъезд из Москвы был намечен на первую декаду декабря 1968 года. По пути 
в исландскую столицу предстояло сделать пересадку в Копенгагене. Дания, бывшая 
колониальная владелица Исландии, взяла теперь на себя роль старшей сестры, 
попрежнему ревниво следившей за контактами со страной гейзеров и вулканов. 
Между обеими столицами была налажена регулярная авиалиния, обслуживаемая 
исландской компанией «Лофтлейдир». Услугами этой фирмы традиционно пользовались 
советские дипломаты, дипкурьеры и командировочные.
      Исландия тогда закупала в Советском Союзе нефть и нефтяные продукты, 
приглашала к себе советских гидростроителей и расплачивалась за все своей 
знаменитой треской и селедкой. Большие заголовки в мировой прессе сделала 
тогдашняя тресковая война Исландии с Великобританией, и симпатии советских 
людей были однозначно на стороне гордых исландцев, отстаивавших свое право на 
выживание. Рыбная продукция — основа экономики страны, рыболовство — главное 
занятие исландцев.
      …Самолет «Аэрофлота» приземлился в Каструпе гдето во второй половине дня,
 и над городом уже спускались сумерки. В транзитном зале, где нужно было 
дожидаться самолета на Рейкьявик, была запланирована встреча с представителем 
нашего отдела в составе копенгагенской резидентуры Олегом Гордиещским. В Центре 
я «сидел» на Скандинавских странах и курировал его работу. Я успел уже 
познакомиться с ним лично в 1967 году во время его приезда в очередной отпуск. 
В моем распоряжении было не менее пяти часов, и в голову закрадывалась 
крамольная мысль о том, как бы было здорово использовать это время на хотя бы 
мимолетное знакомство с датской столицей. И. Гончаров, проплывая на фрегате 
«Паллада» через Эресунн мимо Копенгагена, страшно расстроился изза того, что 
шторм помешал ему сойти на берег. Не попал в датскую столицу по какойто 
случайности и Н. Карамзин.
      Гордиевский встретил меня у трапа самолета и тут же представил маленькому 
тщедушному пожилому человечку, напоминавшему нахохлившегося воробья, по чужой 
воле оказавшегося в клетке. Это был посол СССР в Дании В. Орлов, прибывший в 
аэропорт, чтобы встретить какогото важного гостя из Москвы. До назначения в 
Копенгаген Орлов долго был не у дел в Москве, никуда не выезжая, пока не был 
востребован кемто на Старой площади для Дании. А вообщето он имел довольно 
громкое прошлое и оставил свой след в советской дипломатии.
      Орлов встретил своего гостя и тут же удалился. Гордиевский поспешил вслед 
за послом, успев, однако, предупредить меня о том, что скоро вернется и найдет 
меня в транзитном зале.
      Ждать пришлось недолго. Гордиевский появился в транзитном зале минут 
через пятнадцать.
      — Все, я освободился и нахожусь в твоем распоряжении. Когда отлетает 
самолет в Рейкьявик?
      Я назвал время.
      — Ну что ж, у нас есть время прокатиться по вечернему городу и заехать ко 
мне на Тагенсвай перекусить.
      — Как так? — Мне показалось, что я ослышался.
      — А очень просто. Я договорился тут с иммиграционным начальником о том, 
чтобы тебе сделали транзитную визу для выхода в город.
      — Здорово. Поехали, не будем терять время.
      От Каструпа, расположенного на полуострове Амагер, до центра Копенгагена 
мы доехали за какихнибудь двадцать минут. Датская столица по сравнению с 
Москвой выглядела поистине сказочным городом. До рождественских праздников 
оставалось чуть ли не три недели, а Копенгаген уже сверкал морем огней, 
искрился на морозном воздухе гирляндами, венками, елочными украшениями, 
подсвечивался хитроумными прожекторами и тонул в умопомрачительных витринах, в 
которых в обязательном порядке были выставлены красный Дед Мороз, венки с 
еловыми шишками, свечи. Улицы буквально дышали довольством, умиротворенностью и 
прущим изо всех углов достатком. Создавалось впечатление, что все население 
города вышло на улицы, чтобы степенно и неторопливо засвидетельствовать свое 
глубокое удовлетворение царящей повсюду предпраздничной атмосферой.
      В моей взрослой и далеко не экзальтированной голове возникали образы и 
персонажи, навеянные сказками Ханса Кристиана Андерсена, которыми я зачитывался 
в детстве. Казалось, вон из того подъезда сейчас выйдет оловянный солдат и, 
сделав по всем правилам ружейный артикул, торжественно зашагает к Амалиенборгу4.
 А там на балконе покажется пузатый и важный король, воображающий себя 
властелином всей земли и одетый в самые богатые наряды, но на самом деле 
вышедший на мороз в чем мать родила. Навстречу, держась за руки, идет мальчик с 
девочкой — это, конечно, Кай с Гердой вышли на улицу, чтобы выбрать себе 
подарок. А в этом подвале, вероятно, жил когдато сам сказочник.
      Вспомнил советского писателя Геннадия Фиша, создавшего серию книг про 
Скандинавские страны. В очерке «Здравствуй, Дания!» он описывает, как ходил по 
улицам Копенгагена и от имени вселившегося в его душу тургеневского Хоря 
неодобрительным тоном комментировал то или иное явление: «Это у нас не шло бы… 
Это непорядок». (Хорь, в отличие от Калиныча, вообще, как известно, 
неодобрительно относился к загранице.)
      А я ловил себя на мысли, что внутри меня поселился именно антипод 
ХоряФиша, разлюбезный Калиныч, восторженная душа, принимавшая все, что ему ни 
покажут, на веру. Нет, одернул я себя мысленно, так нельзя, нельзя размягчаться,
 так и недолго до… Крамольную мысль я немедленно прогнал, как только мы с 
Гордиевским вступили на Striiget — пешеходную улицу длиной около километра, 
протянувшуюся от Королевской Новой площади до Ратушной.
      Вопервых, само понятие пешеходной улицы в центре города сбило тогда меня 
с толку. Зачем? Для чего? Кому это нужно? А где же проехать автомобилям? 
Непорядок. (Силен всетаки Хорь в русском человеке!) И потом, откуда у датчан 
столько ювелирных магазинов? Золотото у них не добывается, драгкамней не 
водится. Странно… И Калиныч окончательнотаки покинул меня в этот вечер, 
уступив место подозрительному скептику Хорю.
      Между тем время неумолимо бежало вперед и сокращало мою остановку в 
Копенгагене. С чувством гордости истинного хозяина, показавшего свои 
апартаменты гостю, Гордиевский усадил меня в свой «фордкортину» и повез к себе 
домой «откушать». По пути гдето справа мелькнуло наше посольство, потом 
американское, потом проехали парк, и наконец мы въехали на улицу Тагенсвай. 
Здесь в старинном, солидном по московским меркам доме посольство снимало для 
атташе Гордиевского двухкомнатную квартиру.
      Нас встретила милая и добрая хозяйка Лена, жена Гордиевского, и… свирепый 
сиамский кот Барсик, изодравший своими когтями всю посольскую мебель и обои в 
квартире. Барсик встретил меня недоверчивым злобным шипением, но от прямой 
атаки воздержался, вычисляя, вероятно, что это за фрукт появился в его 
владениях. В течение всего обеда я чувствовал на себе его желтый взгляд и был 
наготове, чтобы отразить любую с его стороны гадость. Изза Барсика я был лишен 
возможности вести непринужденную светскую беседу и наслаждаться 
гастрономическими раритетами вроде поданных в масле копченых мидий и мясного 
блюда «тартар».
      Неравнодушен к вкусной пище, а также к сырам. 
      Настроение тем не менее было праздничное, пили знаменитый датский аквавит 
«со слезой», много болтали о Москве, о Копенгагене, о литературных новинках и о 
театральных премьерах. Как принято при таких встречах, поведал Гордиевскому об 
общих знакомых в Центре. Они с женой были в восторге от Дании, от датчан, от 
Копенгагена, и оба торопились наперебой рассказать мне об этом. В приятном 
застолье незаметно пролетело время, и надо было собираться в путь. Атмосфера 
при встрече была, пожалуй, самой непринужденной за все мое знакомство с 
Гордиевским. Слегка пьяный и сытый, я возвращался с ним обратно в Каструп и уже 
довольно снисходительно, как и полагается сытому Хорю, поглядывал по сторонам.
      Через час я сидел в полупустом «Боинге747» и переваривал духовную и 
материальную пищу, полученную в Копенгагене.
      …Интересно, был ли Гордиевский уже тогда завербован? Думается, ответ 
должен быть положительным.
      …Процессу переваривания активно способствовали разнообразные и подаваемые 
в неограниченном количестве горячительные напитки. «Лофтлейдир» не жалел денег 
на угощение, пытаясь привлечь больше пассажиров на свой трансатлантический рейс.
 Свой полет исландцы начали в Люксембурге, продолжили его в Дании и 
Великобритании, по пути делали посадку у себя дома, а заканчивали свой путь аж 
в НьюЙорке. Несмотря на такой длинный маршрут, в салоне самолета собралось не 
более двадцати человек, и все они летели до Рейкьявика.
      Очевидно, экипаж самолета решил взять реванш за пустой салон спиртными 
напитками. Стюардессы выкатили несколько тележек с бутылками и распределили их 
по местам болееменее кучного скопления пассажиров, чтобы забрать их уже перед 
самой высадкой в Кефлавике. Сидевший рядом молодой человек после пары 
«лонгдринков» вступил со мной в разговор, из которого он выяснил, кто я и 
откуда, а я узнал, что он — норвежский студент, обучающийся по обмену с 
Исландией в Рейкьявикском университете. Каким викинг был филологом, судить не 
берусь, но виски и джин он держал великолепно. А ято, грешным делом, думал, 
что это качество характеризовало исключительно одних вятичей.
      К спиртному относится лояльно — пьет любые алкогольные напитки. 
      Норвежец — кажется, его звали Эриком — всю дорогу развлекал меня 
рассказами о своих успехах у исландок, и, глядя на его довольно заурядные 
внешние данные, я начал составлять о женской половине исландского населения 
довольно нелестное мнение. Филолог хохотал гомерическим смехом над своими 
шутками, и остальные пассажиры стали бросать в нашу сторону укоризненные 
взгляды. Потом норвежец достал фотоаппарат и истратил на меня минимум полпленки,
 старательно снимая со всех ракурсов. Последнее мне не понравилось, и я стал 
смотреть по сторонам или прятаться за кресло, чтобы не попасть в объектив.
      Я хорошо помнил советы, полученные в спецшколе: разведчик должен по 
возможности избегать паблисити, чтобы не оставлять за собой никаких следов. Он 
должен пройти по этому миру бесшумной и незаметной тенью, зарезервировав лишь к 
старости единственную возможность скромно разделить неудовлетворенное 
профессиональное тщеславие на какойнибудь встрече с молодым пополнением, на 
которую высокое начальство, может быть, както соблаговолит его пригласить5.
      На пути в Англию самолет попал в жестокий циклон, огромный фюзеляж 
«боинга» трепало, как соломинку. Мы то и дело проваливались в воздушные ямы, и 
меня сильно подташнивало. Эрик рассказал мне, что исландские летчики летают в 
любую погоду и известны своей бесшабашностью и мастерством. Я, в отличие от 
Эрика, не был наслышан о достоинствах исландских авиаторов и сидел как на 
иголках, ожидая, когда же мы рухнем вниз. Гомерический хохот соседа звучал как 
реквием на похоронах, но тем не менее я был благодарен Эрику за то, что он 
помог скрасить мне бесконечно тянувшееся время и притупить страх за свою 
молодую жизнь в самом начале разведывательной карьеры. «Слабительное для души» 
не позволило нам с Эриком заметить короткую техническую посадку то ли в 
Манчестере, то ли в Ливерпуле, а может быть, в самом Бирмингеме.
      Ранним декабрьским утром самолет приземлился наконец в Кефлавике.
      Кефлавик во время Второй мировой войны использовался союзниками в 
качестве военновоздушной базы. Сначала на остров пришли англичане, а за ними — 
американцы. После войны американцы так и «застряли» на ней, развернув свои 
подразделения уже против бывшего союзника по антигитлеровской коалиции. (До сих 
пор американцы так и не научились соблюдать меру в пользовании чужестранным 
гостеприимством: куда бы их ни пустили, уходить они оттуда не собираются.) 
Практически городок стал американской территорией, войдя в инфраструктуру НАТО. 
Правда, поскольку на территории Исландии не было других аэродромов, американцы 
позволили использовать Кефлавик в качестве гражданского аэропорта для 
исландских авиалиний. Таким образом, в период «холодной войны» советским 
гражданам, попадавшим в Исландию, предоставлялась уникальная возможность 
легально находиться, пусть не долго и под соответствующим контролем, на 
территории военной базы США.
      За стеклом иллюминатора было хоть глаз коли. Прожорливому и кровожадному 
волку Фенрису, по всей видимости, всетаки удалось обмануть самого Одина и 
проглотитьтаки наше солнце6. Одинокие огоньки скудно освещали окрестность, не 
давая возможности составить о ней ясное представление. Жиденькой струйкой 
пассажиры потянулись к небольшому строению, оказавшемуся административным 
зданием международного аэропорта. Американских военных видно не было. 
Паспортные формальности продолжались недолго, иммиграционный чиновник без 
всяких вопросов поставил в паспорт штамп о прилете и отпустил меня восвояси. 
Через пять минут я в нерешительности стоял в небольшом холле, ожидая, когда ко 
мне подойдет ктонибудь из посольства или резидентуры. Я сразу узнал «своего», 
как только он появился в дверях. Встречал меня сам резидент, немолодой уже 
мужчина, отрабатывавший, по всей видимости, последнюю свою командировку.
      — Борис Николаевич? Меня зовут Николаем Ивановичем. Поехали?
      Я с радостью согласился, тем более что моего отца тоже звали Николаем 
Ивановичем. Мы прошли к его машине. Вокруг было попрежнему темно, хотя по 
московскому времени уже пора было светать. Отъехав от аэропорта, мы сразу 
нырнули в густую мезозойскую темноту, прорезаемую ярким кинжалом фар. На 
бледном фоне покрытого плотными облаками неба отражались причудливые холмы и 
вздыбленные кучи неизвестной мне породы, будто оставленные поработавшим на 
славу гигантским бульдозером.
      Асфальт был великолепный, и «форд» бесшумно нес нас по какойто 
обручевской Плутонии, правда лишенной малейшего намека на растительность. 
Наконец я не вытерпел:
      — Николай Иванович, что это такое? — Я показал пальцем за окно.
      — Лава.
      — Чтооо?
      — Застывшая лава. Вулканическая порода.
      Я сразу вспомнил о вулканическом происхождении Исландии, но одно дело 
читать, а другое — увидеть все это наяву.
      — И что, вся страна такая?
      — Да нет, местами встречается и травка, мхи. Ведь у исландцев масса овец, 
чемто кормиться они должны.
      — А деревья?
      — Практически нет. Вот сейчас под Рейкьявиком планируется разбить парк, 
но это все когдато будет7.
      Когда мы въехали в Рейкьявик, начало светать, но город разглядеть не 
удалось. Николай Иванович отвел меня в гостевую комнату и предложил хорошенько 
выспаться.
      Спать почемуто не очень хотелось, перед глазами проходили шикарные 
предрождественские картинки Копенгагена, перемежаемые фантастическим пейзажем 
Исландии, в ушах раздавался пьяный смех филологаловеласа Эрика, а в полутемном 
окне полуподвальной гостевой мелькала морда сиамца Барсика. Ко всему прочему в 
нос лез неистребимый запах тухлых яиц: здание посольства, как и весь город, 
обогревалось горячей водой из гейзерных источников, содержащих сильную 
концентрацию серы. Потом я кудато поплыл и сразу провалился в бездну.
      Проснулся я оттого, что меня здорово, как на корабле, качало. Комната 
ходила ходуном, стены трещали, и люстра раскачивалась из стороны в сторону, 
готовая вотвот упасть на мою голову.
      «Когда же кончатся эти кошмарные сны!» — подумал я с досадой за 
допущенный накануне перебор по части горячительных напитков и закрыл глаза, 
чтобы продолжить сон. Но чтото было не то, в нос опять полезла сера, и я понял,
 что уже не сплю. Я прислушался: в доме было тихо, обитатели, вероятно, 
продолжали спать. Дом на какоето время успокоился, не двигал своими стенами, 
люстра замерла на своем месте.
      «Чертовщина какаято! Значит, всетаки мне это приснилось?»
      И тут как бы в опровержение этого нелепого предположения по дому опять 
прошла крупная дрожь, гдето вдали прокатился гул, люстра вновь пришла в 
движение. Я испуганно вскочил с постели. Землетрясение! Как я раньше не 
догадался, ведь Исландия — страна вулканическая, молодая, и землетрясения здесь 
не являются редкостью. Первой мыслью было: «Бежать!» Но, не услышав в доме и за 
его пределами какихлибо признаков беспокойства или паники (люди вообще кудато 
пропали), я уговорил себя остаться в постели, чтобы не показаться смешным в 
глазах аборигенов. Подумать только: испугался землетрясения!
      Как ни странно, я снова заснул и проспал еще несколько часов без всяких 
сновидений. Поздним утром в гостевую заглянул Николай Иванович и рассказал, что
      в районе Рейкьявика было пятибалльное землетрясение, в  городе коегде 
дали трещины дома, лопнули трубы водяного отопления, но человеческих жертв нет. 
Все хорошо, прекрасная маркиза!
      После завтрака резидент повел меня, как это полагается, представлять 
послу. Негласный этикет взаимоотношений «резидентурских» с «посольскими» 
непременно предполагал эту процедуру, независимо от сроков пребывания 
командировочного в стране, его чина и звания и целей командировки. Правда, если 
прибывший занимал солидное положение, время аудиенции значительно увеличивалось,
 и беседа могла кончиться на весьма дружеской ноте и даже приглашением «вместе 
отобедать» или «накоротке отужинать».
      Кроме чисто протокольных соображений, такие визиты имели сугубо 
прозаическое объяснение: главе дипломатического представительства было полезно 
убедиться, что представитель «ближних соседей» появился в посольстве не для 
того, чтобы делать под когонибудь «подкопы» или искать «компру». «Чистые» 
дипломаты в своей практической деятельности непременно учитывали 
благоприобретенный исторический (в основном отрицательный) опыт и в отношениях 
с представителями КГБ не отходили от ставшей генетической линии поведения: 
«держись от чекистов подальше», хотя в описываемое время эти комплексы 
проявлялись всетаки не в такой острой форме, как тридцать лет тому назад. 
Впрочем, это зависело от того, какими людьми были чекисты и какими — сами 
«чистые».
      Посол был неглупый мужик, к представителям разведки относился без 
предубеждений, поэтому долго на моей персоне задерживаться не стал. Через пять 
минут мы с Николаем Ивановичем вышли из его кабинета и уединились за 
«секретной» дверью резидентуры, чтобы обсудить мое задание и способы его 
выполнения. Оговорюсь сразу, что заданием не предусматривалась вербовка агентов 
или проведение явки с ценным источником. Все было значительно проще: нужно было 
собрать максимум общедоступной информации, на основании которой можно было 
сделать вывод о возможности и целесообразности работы по Исландии. Скажу также, 
что такая возможность априори не просматривалась, но для формального закрытия 
вопроса требовались определенные оперативные выкладки.
      Две недели в Рейкьявике я провел в стенах посольства, листая различные 
справки, отчеты и обзоры посольства и резидентуры и беседуя с дипломатами. Я с 
благодарностью вспоминаю о помощи, которую мне оказали «чистые» сотрудники 
посольства Подражанец, Комиссаров и Шаманин. С Сережей Комиссаровым, владеющим 
несколькими скандинавскими и европейскими языками, мне пришлось потом вместе 
проработать в Дании и Швеции, а с Шаманиным тоже столкнуться в Швеции.
      Кстати, о языках. Кроме того, что мы впереди всей планеты в области 
балета, нужно отметить, что ни в какой другой стране, кроме нашей, не 
поставлено так досконально изучение иностранных языков. Где в каком государстве 
вы встретите дипломатов, владеющими исландским языком, на котором говорят всего 
двести тысяч человек? Такие люди были и, я надеюсь, еще живы. Я знал их и видел.
 Это упомянутые выше Комиссаров и Подражанец, ученики известного в кругах МИД и 
за его пределами профессора Якуба. Как скандинавист могу подтвердить только, 
что это явление на уровне маленького чуда света.
      Свободное время использовал для прогулок по городу, а вечера — для 
хождения в «киношку». Рейкьявик — небольшой по нашим, да и по европейским 
масштабам город, и его можно обойти за пару часов. Компактный центр и деловая 
часть столицы с министерствами, банками, магазинами и офисами; университетский 
район на окраине (гдето здесь вращается мой знакомый норвежец); порт с 
многочисленными причалами и рыбацкими шхунами и баркасами; бассейн с подогретой 
морской водой у самой кромки океана; старейший в мире парламент альтинг 
(британский парламент на самом деле моложе исландского)8, приютившийся на краю 
искусственного озера, по которому плавают лебеди; Бессастадир — резиденция 
президента; мрачные средневековые каменные церкви; памятник норвежскому конунгу 
Эйрику Рыжебородому, открывшему Исландию в незапамятные времена, и на сколько 
хватает глаз — безбрежный океан.
      Это Рейкьявик — единственный город в Европе, а может быть, и в мире, 
вмещающий со своими 95 тысячами почти половину населения своей страны. Примерно 
столько же жителей насчитывается в небольших городахпоселках, разбросанных по 
побережью острова, в которые можно попасть либо по воздуху, либо по морю 
(Акурейри, Нескаупстадур, Боргарнес и др.). Остальные 25—30 тысяч исландцев 
живут на фермах, в хуторах или охотничьих домиках, большую часть года 
отрезанные от всего мира, поддерживая связь с цивилизацией только по радио.
      Здесь, в Рейкьявике, четверть века тому назад формировался конвой из 
судов союзников, который должен был доставить в Мурманск помощь по лендлизу и 
о котором написано великолепное документальное исследование В. Пикуля…
      Говорят, что когда первый переселенец из Западной Норвегии Ингольв 
Арнарсон в 874 году приблизился к Исландии, то увидел, что весь берег был 
покрыт льдом, и назвал новую страну Ледяной. Это название сохранилось за ней до 
сих пор: Исландия в буквальном переводе с норвежского означает «страна льдов».
      Внешний вид обманчив, и норвежскому викингу пришлось в этом скоро 
убедиться9. На самом деле льды занимали лишь центральную горную часть страны, а 
прибрежные долины были покрыты сочной травой, по ним протекали чистые источники,
 кишащие жирными форелями и хариусами, климат был достаточно мягким для того, 
чтобы предоставить убежище свободолюбивым викингам, которым стало тесно на 
своей исторической родине. Конечно, это не шло ни в какое сравнение с райскими 
тропическими странами, но свободной земли было очень много, врагов поблизости 
не было, а это главное, чего искали неугомонные варяжские пассионарии.
      За первыми переселенцами последовали другие, и к началу XII века в 
Исландии образовались довольно многочисленные колонии норвежцев, успешно 
занимавшиеся овцеводством, коневодством (исландцы вывели неприхотливую породу 
низкорослых густошерстных лошадокпони) и молочным животноводством. Но главным 
занятием исландцев стало рыболовство.
      Исландия — настоящий полигон для лингвистов, и исландский язык еще ждет 
своих исследователей. Дело в том, что если подойти очень строго, то исландского 
языка не существует вовсе. Да, да. Исландцы говорят на старонорвежском наречии, 
сохранившемся во всей своей чистоте со времен первого норвежского поселенца 
Эйрика Рыжебородого! Представляете? Язык викингов законсервировался и 
практически ничуть не изменился с тех пор. Если бы ученым какимто образом 
удалось оживить первооткрывателя этой островной страны, то он без труда мог бы 
понять язык современного писателяклассика Халлдора Лакснесса.
      История страны, благодаря тому что она начала создаваться уже во время 
нашей эры — современные исландцы считают себя всего тридцать вторым поколением 
— и что по ней не прокатывались полчища какихнибудь гуннов, и мировые 
катаклизмы миновали ее стороной, описана весьма подробно и достоверно. Если у 
нас на Руси с трудом, буквально по крохам, можно собрать скупые отклики 
современников о прославившем себя в веках князе — ну хотя бы о Дмитрии Донском 
или Александре Невском, то исландцы спокойно могут почитать о какомнибудь 
своем предке в тридцатом колене, например, о крестьянине Ньяле, сыне Торгейра:
      «Он был такой знаток законов, что ему не было равных. Он был мудр и 
ясновидящ и всегда давал дельные советы. Он был доброжелателен, обходителен, 
великодушен, прозорлив и памятлив и никому не отказывал в помощи, кто бы к нему 
ни обращался».
      Здорово, правда? Фраза тысячелетней давности, которую полностью можно 
вставить в текст служебной характеристики, например, офицера советской разведки.

      Практически до нас дошло очень много текстов летописей — саг, написанных 
грамотными викингамимонахами. (Кстати, большинство ценных свитков с сагами 
хранится в архивах Копенгагена.) Эти средневековые повести на протяжении многих 
мрачных столетий были единственным достоянием народа, стоявшего на краю гибели 
и черпавшего из них веру в себя и в будущее своей нищей страны.
      С XI века до 1550 года в стране господствовала католическая церковь, а 
новое лютеранское течение с трудом пробивало себе дорогу, наталкиваясь на 
принципиальную верность исландцев тому, что они однажды приняли внутрь себя. 
Имена католических епископов Эгмунда Паульсона и Йоуна Арасона, боровшихся 
против «выкорчевывания из людских сердец» истинной веры, знает теперь каждый 
школьник. Новая религия навязывалась силой датчанами из Копенгагена и потому 
воспринималась особенно остро и неприязненно.
      Конечно, исландцы изза суровых условий, в которые их поставила природа, 
не сумели создать шедевров архитектуры, музыки, живописи или скульптуры, равные 
по своему значению, например, итальянским или французским. Естественно, 
длительное время оставаясь в своем развитии в стороне от «столбовой дороги 
цивилизации», Исландия была обречена на провинциальный образ жизни и мышления. 
Исландцы — это нация рыбаков и крестьян. Но можно смело утверждать, что в 
литературе исландцы оставили свой весомый и неповторимый след. И не столько 
выдающимися и потому единичными именами типа X. Лакснесса, а сколько своим 
массовым участием в ней.
      Дело в том, что почти каждый исландец — в душе либо поэт, либо прозаик. 
При этом он не стремится заниматься этим профессионально, чтобы зарабатывать 
литературным трудом себе на жизнь. Исландец сочиняет сагу, балладу или риму 
(поэму) просто для выражения своих чувств. Вместо литературных салонов и клубов 
он пользуется любой сходкой — крестинами, свадьбой, собранием фермеров или 
рыбаков, для того чтобы выразить свою потребность в самовыражении на людях и 
заявить о своем мастерстве. Во всяком случае, так было до недавнего прошлого, 
до наступления так называемой массовой культуры, которая, к сожалению, 
коснулась и этого провинциального уголка Европы. У исландцев было принято 
устраивать специальные поэтические состязания — нечто похожее на описанное И.С. 
Тургеневым в рассказе «Певцы». Иногда такой литераторсамоучка должен был 
совершить длинный путь чуть ли не через всю страну, чтобы «сразиться» с 
какимнибудь признанным скальдом10, мастером баллады.
      Формы и размеры исландского стиха настолько разнообразны и сложны, что 
они требуют особого исследования. Взять, к примеру, хотя бы стих сльехтюбенде — 
хореическое четверостишие с аллитерацией пятого и седьмого слога первой и 
третьей строки с первым слогом соответственно второй и четвертой! (Уфф!) 
Лауреат Нобелевской премии X. Лакснесс обратил на себя внимание публики уже в 
шестнадцатилетнем возрасте, когда он написал свой первый роман.
      Если исландец не сочиняет, то все равно является большим ценителем и 
знатоком поэзии. Душа всех северных народов скрыта в исландских сагах, 
утверждают сами исландцы.
      Двести тысяч исландцев — это население одного такого города, как Елец или 
Таганрог, поэтому не мудрено, что они почти все знают друг друга. Для этого не 
обязательно быть знакомыми и встречаться хотя бы время от времени. Информация о 
людях содержится в самой фамилии исландца или исландки, а вернее — в их 
отчестве, ибо их фамилии, как и в России, в большинстве своем и по форме, и по 
происхождению являются отчествами. Если фамилия женщины — Гудмундсдоттир, что 
означает буквально «дочь Гудмунда», а мужчины — Гудбъяртурссон, то есть сын 
некого Гудбъяртура, то исландцу достаточно вспомнить о роде Гудмунда или 
Гудбъяртура, чтобы однозначно определить, с кем он имеет дело. Раньше фамилии 
вообще не были в ходу в Исландии, многих просто называли «Гудни из Редсмири», 
«Тоурир из Гилтейги» или «Эйнар из Ундирхлида», прибавляя к имени название 
хутора, фермы или местности.
      В раннем Средневековье Исландия была относительно процветающей страной, 
однако позднее страну постигло большое несчастье. Последствия прошедшей по всей 
Европе, в том числе и по Исландии, эпидемии чумы для исландцев были просто 
катастрофичны. От страшной болезни вымерло более двух третей населения. Людские 
ресурсы были настолько подорваны, что страна не смогла оправиться от этого 
удара до сегодняшнего дня. Впрочем, эпидемии голода и заразных болезней 
наступали с такой же регулярностью, с которой происходили землетрясения и 
извержения вулканов. А трясет в Исландии и извергаются вулканы так же часто, 
как в какойнибудь Японии или на Курилах.
      Исландия обрела самостоятельность только в 1944 году. В 1918 году была 
провозглашена ее независимость, но она существовала только на бумаге. Исландия 
продолжала быть связанной унией с Данией еще двадцать шесть лет, прежде чем ее 
вековая зависимость от датчан была наконецто полностью ликвидирована11. 
Исландия, вероятно, единственная страна в мире, которая не имеет армии (около 
ста полицейских обеспечивают внутренний порядок на всем острове), и, занимая 
важное стратегическое положение, привлекла к себе внимание НАТО. Английская, а 
потом американская военновоздушная база в Кефлавике в 1949 году вошла в 
инфраструктуру НАТО, и никогда и ни с кем не воевавшие исландцы очутились под 
эфемерным зонтиком безопасности этого военного блока. Взамен НАТО обещала 
защищать остров от любого агрессора.
      Значение важности этого фактора трудно переоценить. 
      А в XIII веке на остров пришли хозяйничать материковые норвежцы — в 1262 
году король Хокон IV Старый присоединил Исландию к Норвегии, а когда датская 
экономическая, военная и политическая экспансия позволила подмять под себя 
Норвегию, то заодно и Исландия стала датской колонией. «Серый Гусь» — 
исландский свод законов, выработанный еще до принятия христианства, — перестал 
существовать. (Вообще маленькая Дания оказалась на редкость жадной и 
прожорливой: кроме Исландии и Норвегии, в разное историческое время она 
«заглотнула» практически всю Скандинавию. Гренландия, в десятки раз 
превосходящая свою метрополию по территории, и Фарерские острова с населением 
около 70 тысяч человек, до сих пор входят в состав Датского королевства на 
правах автономии.)
      Самым тяжелым в этом плане испытанием для исландского народа были XVII и 
XVIII века, когда гнет датчан был особенно невыносим и на карту было поставлено 
само существование исландцев как нации. Датчане ввели монополию на торговлю с 
Исландией, изза которой цены на вывозимые товары были низкими, а на ввозимые — 
непомерно высокие. Впрочем, для истощенной многочисленными войнами Дании и это 
не помогало. Исландия всетаки оказалась большой обузой для королевской казны, 
и король Фредрик IV всерьез взвешивал возможность продать Исландию немецким 
купцам.
      Как для крыловской мыши не было зверя сильнее кошки, так и для исландцев 
восприятие вселенной ограничилось вездесущей Данией. Исландцы были склонны во 
всем видеть промысел Копенгагена. Северная война, начатая Петром I против 
Швеции, была, по их мнению, инспирирована датчанами, которым «удалось направить 
на шведов далекие народы».
      Трудное историческое прошлое сформировало исландцев суровыми и 
аскетичными людьми, мужественно и смело борющимися с природой, с гнетом и 
несправедливостью. Исландец решителен, непокорен, бескомпромиссен. Он уделяет 
королям не очень серьезное внимание. Все исландцы равны перед Богом, и если 
исландец не слуга другого, то он сам считает себя королем. Исландцам в высшей 
степени присуще чувство национального достоинства, веры в свои силы. Надежда 
покидает их последней.
      Экономические условия и уклад жизни в современной Исландии таков, что 
мужчине трудно прокормить семью, имея только одну профессию или работая только 
в одном месте. Как правило, все исландцы подрабатывают по крайней мере еще в 
одном месте, а то и в двух, или дополнительно осваивают другую или третью 
профессию. Очень часто в биографии того или иного лица можно прочитать, что 
имярек был поэтом, крестьянином и кузнецом. (Интересно, что сейчас поделывает 
Владимир Ашкенази, молодой и талантливый пианист, которого какаято настойчивая 
исландка увезла с собой на самом взлете его музыкальной карьеры? Освоил ли он 
тоже смежную профессию рыбака или клерка? Музыканту его уровня в Исландии, 
конечно, делать нечего. Ашкенази наши власти долго не выпускали из страны, но 
исландцы задействовали мощную «артиллерию», подключив к решению частной 
семейной проблемы правительство и дипломатию. С оглядкой на общественное мнение 
Запада Ашкенази в конце концов отпустили к своей исландской супруге.)
      Когда к берегу подходят косяки сельди или трески, то жители столицы и 
других прибрежных поселков бросают все и выходят в море ловить рыбу. Рыба — 
основа экономики страны. Природных ресурсов на острове практически нет. Есть 
вода, есть гейзеры и… лава. Травяной покров составляет очень небольшой процент 
поверхности. Плодородного слоя почвы нет. Из домашних животных преобладают овцы.
 Они дают шерсть (знаменитые исландские свитера!), мясо и скюр — нечто среднее 
между йогуртом и кумысом, национальный напиток исландцев.
      Рыба напоминает о себе везде. Ее запах разносится по всему городу. Треска 
штабелями навалена в порту на складах, развешена на крючьях для естественного 
вяления на сыром морском воздухе, продается во всех магазинах и кафе, 
консервируется и упаковывается в банки на фабриках, загружается в трюмы 
пароходов, а около моря валяется под ногами. Повсюду сельдь и треска, треска и 
сельдь.
      …Я брожу по улицам Рейкьявика и постоянно ощущаю свою значимость. Впервые 
в жизни я стал объектом внимания серьезной государственной структуры. За мной 
по пятам неотступно следуют два филера. Они добросовестно выполняют выученные, 
вероятно, у датских коллег приемы, не упускают случая зайти вместе со мной в 
какойнибудь магазинчик, дышат мне в затылок и отворачиваются в сторону, когда 
я ненароком сталкиваюсь с ними взглядом. Приятно убедиться в том, что 
исландские филеры действуют в точном соответствии с тем, чему нас в свое время 
учил инструктор по наружному наблюдению. Значит, филер — он и в Исландии филер. 
Набор приемов у него такой же, как у русского «наружника».
      Сочувствую ребятам, потому что они уже в годах, и трехчетырехчасовые 
прогулки для них достаточно обременительны. Сесть в машину, как это принято в 
больших городах, они не могут: вопервых, в автомобиле вести слежку несподручно,
 потому что я то и дело меняю направление и куданибудь захожу. Развернуться 
исландским детективам негде — не те масштабы: о том, чтобы сесть за руль, им и 
в голову не приходит, потому что объект сразу их расшифрует. Медленно ползущая 
за пешеходом машина в Рейкьявике — это все равно что слон, наступающий вам на 
пятки на улице Горького. В этой связи приходит на ум рассказ нашего инструктора 
о работе филеров в 20х годах. Иностранцы и нэпманы передвигались, как правило, 
на автомобилях, в то время как сотрудники бригад наружного наблюдения ЧК 
обходились тогда в крайнем случае велосипедом, а чаще — «одиннадцатым номером». 
Так вот, отчеты сотрудников «НН» частенько заканчивались фразой: «Объект сел в 
авто и исчез в неизвестном направлении. После этого НН за ним не велось».
      Объект пришел в парк, подошел к пруду и как в воду канул. 
      Я, конечно, тоже могу взять такси или кануть в озеро, но делать этого не 
следует. Зачем без толку дразнить людей? Пусть себе ходят за мной, мне так 
спокойней. Ну уйдешь от них один раз, так следующий раз они так тебя обставят, 
что не возрадуешься! Себе дороже такие штучки, испытывать на прочность 
«наружников» надо в тех случаях, когда это крайне необходимо. Например, если 
нужно во что бы то ни стало выйти на встречу с важным агентом.
      Со стороны Атлантического океана не переставая дует сильный и влажный 
ветер, подгоняя рваные, густые черносвинцовые хлопья облаков. День в декабре 
длится часа четыре, а остальное время — это сумерки и приполярная ночь. Снег 
выпадает, но быстро тает. В общем, погода, похожая на наш поздний ноябрь. 
Изредка блеснет изза облаков яркий луч солнца и осветит все в яркооранжевый 
свет — спичка спелеолога, заблудившегося в лабиринтах огромной и мрачной пещеры.
 Пожалуй, если бы в Рейкьявике держался снег, было бы легче переносить это 
время года, но расточительный Гольфстрим не оставляет для этого никакого шанса. 
И какому чудаку пришла в голову мысль избрать этот остров местом для своего 
жилища? (Я тогда, естественно, не предполагал, что спустя пару десятков лет мне 
доведется увидеть более дикие места, чем Исландия.)
      …Вот он стоит передо мной, конунг Эйрик Рыжебородый, создатель исландской 
государственности, совершенно один, открытый всем ветрам, прикрывшись щитом, 
занеся руку с секирой для удара и устремив свой взор вдаль к морю. Это его сын 
Лейв Удачливый в конце X века, опередив Христофора Колумба на целых 500 лет, 
откроет берега Америки и назовет ее Винляндией, Страной винограда. Можно 
предположить, что Эйрику создали в Норвегии поистине невыносимые условия, раз 
уж он решился связать остаток своей жизни с Исландией.
      Фигуры «наружников» маячат в отдалении, ожидая, когда же этот хлюст из 
Советов сделает оплошку и продемонстрирует наконец, для чего он приехал за 
несколько тысяч километров от своих медведей. Не для того же, чтобы осматривать 
памятники норвежским викингам!
      Ладно, надо пожалеть ребят. Свожука я их в «киношку». Валера Шаманин 
сказал, что в «бочке» — какомто ангаре, сооруженном в начале 40х 
американскими солдатами и приспособленном для показа фильмов, — идет «Доктор 
Живаго». Краем уха я уже слышал про одноименный роман Б. Пастернака, и не 
посмотреть фильм было бы непростительно с моей стороны. Да и «наружники», пусть 
за казенный счет, хоть чтото узнают о далекой и загадочной России.
      Хотя что им наши проблемы? По описанию X. Лакснесса, приведенному в его 
романе «Самостоятельные люди», исландские крестьяне, случайно узнав о том, что 
в далекой Европе «убили какогото беднягу по имени Фердинанд», изза чего 
началась большая заваруха, с удовлетворением говорят о том, что Первая мировая 
война повысила спрос на рыбу и рыбий жир, и это для них самое главное. А война 
— что война? Они всю свою жизнь воюют с нуждой, и их война будет посерьезней, 
чем убийство австрийского эрцгерцога.
      …Кинотеатр действительно располагается в металлическом ангаре с 
полукруглыми сводами — типичное сооружение для складских помещений. С радостью 
отмечаю, что внутри тепло и можно отогреть окоченевшие от сырости члены. Билеты,
 по моим понятиям, стоят слишком дорого, не то что у нас дома. «Наружники» тоже 
проходят в зал и занимают место сзади. Как только свет в зале гаснет, я 
полностью забываю о них и слежу за перипетиями бедного русского интеллигента в 
изображении египетского актера. Такой революции я себе до этого представить не 
мог. Артисты, изображающие на экране революционных солдат и чекистов, создают 
гротескные образы, и это в моем восприятии снижает достоверность фильма. Надо 
бы обратиться к самому роману, благо я гдето уже видел его перевод на 
английский язык. За неимением русского варианта на первый раз сгодится и 
английский.
      Выхожу из «бочки» под сильным впечатлением. Омар Шариф, сукин сын, хоть и 
египтянин, но гдето ему удалось ухватить суть образа мятущегося интеллигента 
Живаго, и он запоминается. Но главное, конечно, — это использованная в фильме в 
качестве лейтмотива музыка. Говорят, эту мелодию создатели фильма случайно 
«раскопали» в Бразилии, где в одном из кафе ее исполнял какойто русский 
эмигрант. Это якобы старинная — XVIII века — мелодия, передаваемая в семье 
эмигранта от старших к младшим по наследству. Как бы то ни было, но романс из 
«Доктора Живаго», что называется, берет за душу и долго еще будет звучать в 
моем сознании.
      Странно вообще устроена человеческая жизнь. Для того чтобы задуматься над 
своим прошлым, над историей России, надо сходить в какуюто исландскую «бочку» 
и посмотреть запрещенный для советских людей фильм. Пребывание в Исландии в 
моей памяти до сего дня ассоциируется с «Доктором Живаго», ностальгической 
мелодией фильма, напоминающей мне о чемто безвозвратно утраченном, непоправимо 
упущенном и достойном глубокого сожаления. У меня не остается сомнений в том, 
что мелодия имеет русскую первооснову, иначе почему бы она встревожила мою 
душу?
      Но я, кажется, утомил тебя, нетерпеливый читатель, лирическими 
отступлениями. Я знаю, что ты жаждешь наполнить свою умную и пытливую голову 
полезной информацией. Ты не тратишь время зря на такое никчемное чтиво. Ты тоже 
бежишь с неудержимо рвущимся вперед табуном навстречу… своей зрелости, 
подставляя грудь под свежий ветер Ойкумены. Но однажды и ты остановишься, и 
ветер донесет до твоего слуха давно отзвучавший топот копыт…
      …Я сижу в гостевой и мысленно «подбиваю бабки» под своей командировкой. 
Валера Шаманин попросил сыграть в волейбол за команду молодых дипломатов, но я 
отказался. Две недели пролетели как один миг, и я с сожалением думаю о том, что 
не все удалось сделать. Я вижу эти упущенные возможности, но Хронос не 
оставляет шанса на их исправление. В будущем я, конечно учту этот опыт, а 
сейчас надо собираться домой.
      В отчете о командировке, который пойдет в Центр дипломатической почтой, 
ляжет на стол начальнику управления и по цепочке спустится к Георгию 
Михайловичу, чтобы потом очутиться в досье, которое я сам и веду, делается 
вывод о «невозможности использования Исландии в наших оперативных целях». Я с 
сожалением «закрываю» эту страну для отдела, да и для себя, потому что знаю, 
что только дикая случайность может привести меня обратно на эту землю. Ну что ж,
 отрицательный результат в разведке, как и в науке, тоже результат.
      Через имеющиеся в резидентуре возможности нами не получены конкретные 
сведения, подтверждающие ваши первоначальные предположения. 
      В дверь раздается стук. Это Николай Иванович, добросовестно отыграв в 
волейбол, зашел за мной, чтобы отвезти меня к себе домой на прощальный ужин. 
Завтра рано утром короткий бросок в Кефлавик и на восток, через Атлантику и всю 
Европу, в родную Москву. Нет, что ни говорите, а лететь кудато намного 
интересней и заманчивей. (Как потом я узнаю, такое ощущение возникло оттого, 
что мой исследовательский жар не совсем насытился. После же такого насыщения, 
наоборот, наступает такая жуткая ностальгия, тоска по своим, по грязным, но 
родным улицам, знакомым лицам, что хочется бросить все и бежать босиком домой.)
      Я опять делаю пересадку на аэрофлотовский рейс в Копенгагене (обратный 
полет до Дании мне совершенно ничем не запомнился), но меня никто не встречает 
и встречать не должен. Как мне объяснили в Рейкьявике, времени на пересадку в 
Копенгагене будет в обрез. И действительно, в транзитном зале на табло читаю 
надпись о том, что посадка на московский рейс уже заканчивается. Я бегу к 
нужному выходу, но никого из пассажиров или служащих аэропорта там не 
обнаруживаю. Выход к самолету прегражден зеленым шнуром. Все, я опоздал! Сейчас 
самолет отойдет от раструба и улетит без меня домой! Что делать?
      Я перепрыгиваю через барьер и несусь по узкому тоннелю. Но что такое? В 
конце тоннеля светлое пятно — самолета нет. Значит, мои предположения 
правильные. Я кубарем скатываюсь по ступенькам на летное поле и в метрах ста от 
себя вижу наш родной флаг на белом фюзеляже. Люк самолета закрыт, но трап 
почемуто еще не убран. Может, я еще успею? Вокруг никого нет, вскарабкиваюсь 
на трап и изо всех сил стучу кулаком в дверь. В самолете тихо, тогда я 
настойчиво стучу еще раз, и люк перед моим носом распахивается, в проеме 
появляется молоденькая стюардесса, поправляющая на ходу кофточку и высоко 
взбитую прическу «Бабетта идет на войну».
      — ???
      — Я ваш пассажир.
      — Ну и что?
      — Как что, я опоздал на посадку и вот…
      — Какую посадку, молодой человек? Она еще не объявлялась. Самолет 
задерживается на два часа.
      Становится ясно, что произошла накладка, чуть ли не стоившая мне разрыва 
сердца. Сразу наступает апатия, я бормочу «извините» и плетусь обратно в 
транзитный зал. В Каструпе мне придется бывать потом чуть ли не каждый день, но 
такой бесконтрольной обстановки в международном аэропорту я больше не видел. 
Советский разведчик (причем начинающий!) бесконтрольно и беспрепятственно 
дважды за какихто десять—пятнадцать минут пересек в оба конца государственную 
границу Датского королевства.
      Скоро дадут о себе знать террористы, торговцы наркотиками, нелегальные 
эмигранты, беженцы, и власти постепенно установят в Каструпе строгий режим 
безопасности. А декабрь 1968 года принадлежал еще той — застойной — эпохе.
      P.S. А Эрикфилолог и потомок норвежских викингов оказался всетаки не 
совсем простым человеком. Года три спустя, когда я уже сменил на посту О. 
Гордиевского и работал в копенгагенской резидентуре, однажды на свой адрес в 
посольстве получил письмо. Открываю и достаю из конверта несколько цветных 
фотографий, на которых в разных ракурсах изображена моя личность. Сразу не могу 
«врубиться», где же это меня угораздило… Но потом сразу вспоминаю перелет из 
Копенгагена в Рейкьявик.
      Хорошо, что Эрик не забыл выслать фотографии. Но как же всетаки он меня 
вычислил?
      Он был весьма порядочным человеком, связанным с западными спецслужбами. 
      
ДАНИЯ
      
     За границей не проживал, а был в ДЗК12.
    Засоризм
      
Пора в путьдорогу!
      
     Малькольм. Утешьте всех: мы выступаем.
     Десять тысяч войска нам Англией даны.
    У. Шекспир. Макбет
      
      Проработав целых четыре года в Центре, я наконец дождался решения 
руководства на замену О. Гордиевского. Мой подопечный пробыл в командировке 
почти пять лет и, судя по всему, не возражал бы продлить ее срок еще на столько 
же, если бы на этот счет не существовали определенные ограничения.
      В своей книге «Следующая остановка — расстрел» Олег Антонович утверждает, 
что его замена, то бишь ваш покорный слуга, буквально копытами бил от 
нетерпения, снедаемый желанием поскорее вкусить блага капиталистической 
демократии и припасть к живительным родникам западной цивилизации. Истина как 
раз заключается в том, что будущий предатель всеми фибрами души не хотел 
возвращаться домой и нажимал на все педали, чтобы продлить срок пребывания в 
любимой им Дании. Читатель подумал, что Гордиевский не успел завербовать 
очередного агента, и теперь ему мешают довести дело до конца? Не тутто было! 
Ему нужно было задержаться в Копенгагене, чтобы купить коекакую мебелишку!
      Весь 1969 год я уже целенаправленно готовился к отъезду в Данию, проходил 
медицинскую комиссию, выездную комиссию ЦК КПСС, собирал информацию о стране, 
стажировался в различных подразделениях Службы и МИД, хлопотал о документах и 
билетах, бронировал свою квартиру, чтобы избежать ее отчуждения в пользу 
Моссовета, дорабатывал легенду, начал переписку с резидентурой о приобретении 
автомашины и аренде подходящей (то бишь дешевой) квартиры в Копенгагене, 
готовил к командировке жену, ребенка. При всем этом Пэ Гэ не освобождал меня от 
текущих оперативных обязанностей куратора Скандинавских стран.
      Ни я, ни мои родственники за границей не проживали, не проживают, кроме 
нахождения меня в загранкомандировке. 
      Вся процедура оформления в ДЗК в среднем занимала по времени целый год. У 
некоторых молодых разведчиков она растягивалась и на полтора, а то и два года.
      В нашем европейском направлении работал сотрудник, который несколько лет 
ждал своей очереди на поездку в Париж. Наконец Пэ Гэ дал долгожданный сигнал на 
прохождение медкомиссии, и механизм подготовки в командировку был запущен. 
Пройдя все формальности и «муки ада», отдел кадров приготовился было подавать 
документы на получение французской визы, как вдруг МИД затеял с ПГУ тяжбу изза 
какойто должности в посольстве, и наш товарищ терпеливо ждал, когда же наконец 
этот вопрос «утрясут» на самом верху. Прошло несколько месяцев, и подали 
визовое ходатайство. Но и здесь его поджидала неудача, потому что изза 
технической ошибки, допущенной машинисткой Консульского управления МИД, это 
ходатайство дважды пришлось переделывать. Когда наконец и это препятствие было 
успешно преодолено и французская виза была получена, у оперработника заболела 
дочка, в связи с чем он попросил отложить свой выезд до ее выздоровления. Когда 
дочь выздоровела, кончился срок визы, и пришлось получать ее заново, но тут 
слег в постель уже он сам, да так, что больше уже не поднялся. Спустя полтора 
года после прохождения медицинской комиссии, признавшей его здоровым, его 
поразила тяжелая форма рака. Лежа на смертном одре, он до конца верил в свою 
поездку и извиняющимся тоном попросил посетившее его начальство «подождать 
немного, пока он оклемается». Он умер через несколько дней в возрасте тридцати 
пяти или тридцати шести лет.
      Думаю, того времени, в течение которого оперработник готовится в 
командировку, с лихвой хватило бы на то, чтобы подготовить из него космонавта и 
дважды забросить на Марс или Венеру. Но таковы были тогда установки, спущенные 
«сверху». Они были, кажется, специально придуманы для того, чтобы доставить нам 
больше хлопот. До сих пор непонятно, какого рожна нужно было проверять нас 
перед каждой командировкой, как будто мы пришли с улицы, а не прошли массу 
всяких спецпроверок при поступлении на работу?
      Репрессиям со стороны партии и правительства не подвергалась, в белых 
армиях не служила. 
      Но даже если ты на пути к государственной границе преодолел все 
объективно выставленные препоны, то не надо забывать еще и о так называемых 
субъективных трудностях, которые вносят в процесс оформления не меньшую 
нервозность. Это — сам противник. Он ведь тоже заранее готовится к твоему 
приезду в Данию, и если контрразведка располагает сведениями о том, что 
Гордиевский «подкачал» и по всем внешним признакам поведения не может быть 
отнесен к безобидной категории «чистых» дипломатов, то она может отказать мне 
во въездной визе, и тогда год напряженной подготовки пойдет коту под хвост. А 
если наш родной МИД заупрямится и не даст согласие на то, чтобы и в будущем мы 
продолжали использовать должность атташе в этой стране? А если какойнибудь 
влиятельный и пробивной начальник подразделения затеет сложную комбинацию с 
рокировкой должностей в резидентуре, в результате которой окажется, что твоя 
должность кудато уплывет в другую страну? А если МИД страны будущей работы 
начнет с нашими дипломатами визовую войну?
      В общем, надо обладать железной выдержкой и колоссальным терпением, для 
того чтобы выдержать все эти испытания и успешно проплыть между Сциллой 
собственных бюрократических препонов и Харибдой вражеских козней, прежде чем 
приступить к основной твоей работе.
      Нужно было поднять владение собой до уровня самовнушения. 
      При оформлении в ДЗК разыгрываются своеобразные игры с супругой 
разведчика. Правда, они начинаются еще на этапе его учебы в спецшколе и 
продолжаются во время работы в Центре, но особую интенсивность приобретают 
перед отправлением семьи в загранкомандировку. На всех этих этапах 
непосредственный начальник должен непременно познакомиться с женой подчиненного 
и поддерживать с ней постоянный контакт, чтобы быть в курсе того, что 
происходит в семье оперработника. Время от времени он напрашивается к своему 
подчиненному в гости, чтобы воочию убедиться, чем дышит его супруга, какие у 
нее отношения с мужем, что она собой представляет как личность и чего от нее 
можно ожидать в условиях загранкомандировки13.
      При оформлении мужа в командировку жену вызывают к нескольким вышестоящим 
начальникам и согласно иерархической «лестнице» проводят с ней душеспасительные 
беседы. В ходе таких встреч им вряд ли удается узнать чтолибо интересное, но 
общее впечатление о человеке тем не менее создается. Главное при этом — и все 
это понимали — соблюсти формальность и закрыть один из пунктов плана подготовки 
сотрудника в ДЗК.
      Встречи руководства с женами сотрудников проводятся формально, без 
создания соответствующих условий для интимного контакта. 
      И наконец, «отходная»!
      Без «отходной», как свадьба без гармошки, не проходят ни одни проводы в 
заграничную поездку — независимо от того, идет речь о долгосрочной, 
краткосрочной командировке или о возвращении из отпуска в ходе ДЗК. Это — 
святое, религиозный обряд, заменяющий напутствие священника, освящающего именем 
Бога воинов перед походом.
      Нужно заранее определить круг участников и заказать столик в ресторане. 
Официально начальство такие встречи не одобряет. Оно делает вид, что это — 
сугубо личная инициатива «именинника», и умело хмурит брови, услышав об 
очередной инициативе отъ(при)езжающего. Сидения в ресторанах слишком часто 
заканчивались плачевно для его устроителей — московская милиция, словно нарочно,
 умудрялась отлавливать не в меру перебравших спиртного чекистов, приводить их 
в участок и торжественно передавать дежурному КГБ для принятия мер. Естественно,
 начальство, с чьего молчаливого согласия поддерживалась упомянутая традиция, 
оставалось в стороне, посколькуде оно официального разрешения на «пьянку» не 
давало, и виновными оказывались их подчиненные, так неудачно «обмывшие» 
присвоение очередного звания или отправку за рубеж. Установилась своеобразная 
игра, в которой все ее участники старательно исполняли свои зафиксированные 
роли, хотя самой игры вроде бы и не существовало.
      Сколько выговоров по служебной и партийной линии строгих, с занесением и 
без — «схлопотал» оперативный состав в те годы изза «неправильного 
употребления алкогольных напитков», несмотря на магическую фразу, в 
обязательном порядке присутствовавшую в их характеристиках: «К спиртному 
относится нормально» или «Спиртное употребляет умеренно»! Сколько присвоений 
званий и повышений в должности было задержано по этой причине! Скольких 
оперработников переводили в «отстойники» и технические службы! Несть им числа!
      Помнится, в соседнем отделе отправляли в ДЗК одного подполковника, 
которого все звали Пушкиным, потому что имя и отчество у него совпадало с 
именем и отчеством знаменитого классика русской поэзии. После товарищеского 
ужина в ресторане на Чистых прудах «народ» вышел на улицу. Подкрепленные 
армянским коньячком и в меру отягощенные котлетками покиевски, оперативные 
желудки по каналам секреции немедленно сообщили в центр управления каждого 
оперработника приятные эмоции. Когда человеком овладевают приятные эмоции, то 
он зачастую перестает их контролировать. В таком приподнятом настроении 
участники проводов Пушкина проявили живой и неподдельный интерес к плавающим в 
прудах лебедям и решили их отловить. Благо пруд оказался не глубоким — всего по 
колено. Чистые пруды наполнились гоготанием испуганных лебедей и криками 
гоняющихся за ними солидных, но достаточно возбужденных взрослых дядек.
      Всех взяли и сдали дежурному по Комитету. Утром Пушкину на работе 
объявили об отмене его командировки за рубеж, а остальным охотникам на лебедей 
— о вынесении выговоров.
      …И вот после сложных и длительных переговоров с администрацией ресторана, 
в которой у когото всегда оказывался знакомый, столик заказан, меню 
согласовано, круг участников застолья определен, начальство приглашено, способы 
контроля за «ненадежными» оговорены, и все небольшими группками, чтобы не 
возбуждать подозрений, исчезают с работы — «огородами, огородами и к 
Котовскому!».
      Все чинно рассаживаются за сдвинутыми столиками и бросают откровенно 
плотоядные взгляды на блюда и подносы. Метр и официант с выражением 
беспредельной преданности клиентам стоят навытяжку у входа в зал. Желудочный 
сок уже «отходит», но нет главного гостя — начальника отдела. Наконец Пэ Гэ 
появляется в зале и занимает положенное ему — центральное — место. Он берет 
бокал с вином и на эзоповом языке произносит тост:
      — Дорогие товарищи! Сегодня наш «спортивный коллектив» провожает за рубеж 
для участия в «международных соревнованиях» «спортсмена» товарища Григорьева. 
Это — ответственная миссия, и руководство нашим «спортивным обществом» надеется,
 что он с честью оправдает наше доверие. Хочется пожелать ему успехов, набрать 
больше «очков» и по возможности занять «призовое место».
      Следующий товарищ подхватывает почин и продолжает не менее витиевато и 
непонятно:
      — Хочется пожелать товарищу Григорьеву дойти до финиша, несмотря на все 
препоны и трудности!
      (Что он несет? Какой финиш? Посадка в самолет или возвращение домой? А 
может быть, досрочный отзыв по «аморальным» соображениям?)
      Впрочем, избранной спортивной терминологии придерживаются только первые 
ораторы, и после двухтрех рюмок следующие тостующие сбиваются на оперативную, 
поэтому парторгу и Пэ Гэ приходится то и дело их поправлять. Но все проходит 
гладко, обслуга держится на почтительном расстоянии и делает вид, что 
происходящее за столом их никоим образом не интересует. А главное — всем 
удается благополучно миновать бдительные посты милиции и добраться домой без 
приключений. Утром звоню на работу и с облегчением узнаю, что потерь среди 
участников вчерашнего застолья в «Арагви» нет.
      Все довольны, и начальство тоже.
      Вот теперь все. Можно собираться на Белорусский вокзал.
      
Мечта идиота сбывается
      
     Ай эм рашен фром зе совьет делегашен!
    Английская форма «засоризма»
      
      Как бы то ни было, а к концу 1969 года я был готов выехать на новое место 
работы. Для того чтобы ввести в заблуждение ПЭТ14, моего будущего противника, 
руководство сначала отозвало из командировки Гордиевского, выждало, пока в 
посольство в Копенгагене не заехал «чистый» атташе, которого датчане должны 
были принять за его замену, и только после этого на арену выпустили меня. Была 
по всем правилам разыграна классическая комбинация, призванная якобы обеспечить 
безопасность моей работы, а на самом деле предназначенная в основном для 
соблюдения хорошей мины при плохой игре. Потому что легальный разведчик, если 
он понастоящему занимается своим делом, примерно через три месяца после 
прибытия в резидентуру берется под подозрение, а еще через тричетыре месяца 
местная контрразведка ставит на нем однозначное клеймо шпиона, только не знает, 
чей он: из ГРУ или КГБ.
      А дальше оперработник становится чрезвычайно уязвимым. Он превращается в 
объект изощренной охоты на волка, которого обкладывают в логове, устанавливают 
режим и выслеживают на маршрутах передвижения (наружное наблюдение, агентура), 
расставляют красные флажки, ограничивая свободу его маневра (агентура в 
наиболее вероятных объектах интереса разведчика), оставляют на виду отравленные 
приманки (подставы), расставляют коварные капканы (женщины и другие виды 
провокации), создают шумовые эффекты (средства массовой информации), — одним 
словом, контрразведка любой ценой пытается создать для тебя невыносимые условия,
 во что бы то ни стало добыть неопровержимые доказательства твоей 
разведывательной деятельности, взять с поличным на встрече, чтобы дать весомые 
основания своему МИД для объявления тебя «персоной нон грата», то бишь 
нежелательным для страны иностранцем.
      В моем же конкретном случае все эти «приличные манеры» поведения 
оказались излишними еще и потому, что контрразведка поставила клеймо разведчика 
замене Гордиевского автоматически, независимо от сроков и способов этой замены.
 Причины этого будут разъяснены позже.
      И вот ты уже в стране и ходишь все время под колпаком у местной 
спецслужбы и всем своим видом стараешься ей показать, что все ее подозрения для 
тебя просто оскорбительны. Если ты обнаруживаешь за собой слежку, то 
благодаришь судьбу и за это — значит, чтото еще в твоей личности 
контрразведкой не разгадано, и у тебя есть шанс поработать на родное 
государство еще какоето время. Если «наружник» не стесняется зайти за тобой в 
банную парилку и с вежливой улыбкой перешагивает через твое напрягшееся тело, 
то ты улыбаешься ему в лицо, как доброму знакомому, и мысленно возносишь 
молитву к Богу, чтобы он не наступил на твою любимую мозоль или еще более 
дорогой орган тела. Ты старательно избегаешь на людях общения со своими 
коллегами и «приклеиваешься» к какомунибудь «чистому» командированному, 
который с трудом терпит твое присутствие. Ты строчишь на скорую руку 
оперативные отчеты, чтобы «отписаться» к очередной диппочте, и нервничаешь 
изза того, чтобы не слишком долго задерживаться в посольстве, потому что у 
«чистых» рабочий день уже закончился, и они, обнимая одной рукой пополневший 
стан супруги, а другой — стакан с пивом, уже давно валяются на тахте и смотрят 
по телевизору шоу с участием любимца публики Тома Джонса. Ты соревнуешься с 
«чистым» дипломатом в том, кто чаще встречает и провожает делегации из Союза и 
выполняет другие поручения посла, — ты лезешь из кожи, чтобы доказать свою 
добропорядочность.
      И контрразведка, если у нее еще не накопилось против тебя достаточно улик,
 делает вид, что верит тебе. А ты делаешь вид, что веришь, что она верит тебе.
      Пребывание за границей требует большой специфики разведывательной работы. 

      …На пути к Копенгагену — я имею в виду буквально железную дорогу, которую 
я выбрал в качестве средства доставки к месту работы, — меня подстерегал 
неприятный сюрприз. В Восточном Берлине прямой копенгагенский вагон, который 
обычно цепляли к так называемому среднеевропейскому экспрессу, был в очередной 
раз забракован местными железнодорожниками и для дальнейшего путешествия 
признан непригодным. Проводники вагона посоветовали мне, не мешкая, перебраться 
в указанный экспресс, заверив, что приобретенный в «Метрополе» железнодорожный 
билет для этого годится.
      Перебираться нужно было на соседний перрон, но для этого мне надо было 
воспользоваться подземным переходом, что при наличии багажа мест в 
десять—двенадцать представлялось весьма трудоемким делом. Я приступил к 
перебазированию в одиночку, и, когда с подгибающимися коленками наконец 
перетащил последний чемодан, среднеевропейский красавец «Митропа» уже собирался 
покинуть Восточный вокзал. Пришлось в спешке забрасывать вещи в первый 
попавшийся вагон. Им оказался почемуто вагон с сидячими местами, так что из 
Берлина до Копенгагена я ехал в «комфортабельных» условиях подмосковной 
электрички.
      Грязный, невыспавшийся, с ломотой во всех членах, я прибыл на Центральный 
вокзал Копенгагена и, слава богу, был встречен там третьим секретарем 
Валентином Ломакиным! В посольстве получили информацию о том, что наш вагон 
задержан в Берлине, но правильно предположили, что я всетаки найду способ 
прибыть к месту дальнейшего прохождения службы без опозданий.
      Поезд вполз под огромный дебаркадер Центрального вокзала, и какаято 
незримая атмосфера нового и неиспытанного коснулась меня, как только я вылез из 
душного «митроповского» вагона. Эту незримую атмосферу я почувствовал органами 
обоняния. Замечал ли ты, дорогой читатель, тот особый синтетический запах, 
который встречает тебя сразу по прибытии за границу? Кажется, что ты попал в 
огромную парикмахерскую, наполненную легкими, еле обоняемыми ароматами духов. 
Переход от нашей родной «кислой» гаммы запахов к ихней особенно резок при 
пользовании самолетами, — его можно заметить с закрытыми глазами и ушами.
      Время было раннее, воскресное. Вокзал был пуст, за исключением нескольких 
личностей кавказского типа, которые бесцельно слонялись по перрону, убивая 
время.
      — Турки, — прокомментировал Ломакин и стал грузить мои вещи на тележку.
      К нам присоединился водитель посольского микроавтобуса, мы вместе 
выкатили тележку на привокзальную площадь, погрузили вещи и поехали в 
посольство. Там меня поселили в маленькой комнатушке на верхнем этаже флигеля, 
в котором обитали технические сотрудники с семьями. На первом этаже 
располагалась начальная школа, а в подвале — кооперативный магазинчик, 
помогавший советским загранработникам выживать в условиях чувствительного 
разрыва между покупательной способностью советских дипломатов и ценами на 
повседневные товары в городе. Мне предстояло прожить тут пару месяцев, пока не 
будет подобрана квартира в городе.
      Начальство до конца выдержало линию на соблюдение конспирации и на первых 
порах приставило ко мне «чистого» дипломата Ломакина, чтобы у датских 
контрразведчиков не возникло «шальных» мыслей о моем настоящем «профессьон де 
фуа». В те поры в моде было наставничество, и сразу по приезде в Данию я в лице 
Ломакина тоже получил наставника. Валентин отвечал за контакты с местным 
«Обществом дружбы с Советским Союзом». Он был ненамного старше меня, но уже 
успел поработать пару лет в Дании и считался опытным работником 
внешнеполитического фронта.
      По характеру осторожен, замкнут, женат. 
      В его задачу входило введение меня в курс датских культурнополитических 
событий и реалий и плавное подключение к коллективной работе посольства. 
Ломакин представил меня руководству Общества, и под его наблюдением я стал 
делать первые робкие шаги на поприще укрепления дружбы Дании с Советским Союзом.
 Конечно, большинство активистов Общества были коммунистами, но не все. Уже 
тогда мне бросилось в глаза, что средний возраст членов Общества, как и в 
датской компартии, склонялся к шестидесяти годам, что давало пищу для 
размышлений. Конечно, не все симпатизирующие нам в те годы датчане состояли в 
Обществе, но если среди активистов преобладали одни старики и коммунисты, то 
напрашивался вопрос: кто же встанет во главе этой организации через десяток 
лет?
      При мне сменились несколько руководителей Общества. Когда я приехал в 
Копенгаген, правление возглавлял Ингмар Вагнер, но в 1973 году его сменил 
78летний адвокат и общественный деятель Хермуд Ланнунг — можно сказать, 
легендарная личность. Благодаря своему колоссальному опыту и авторитету, он в 
значительной степени способствовал активности этой общественной организации, но 
в силу своего преклонного возраста с трудом уже справлялся со своими 
обязанностями. К тому же Общество было у него не единственной общественной 
нагрузкой.
      Хермуд Ланнунг — ходячая история нашего века. Родился он в семье датского 
помещика на острове Зеландия (впоследствии он будет называть себя «деревенским 
пареньком»), окончил провинциальную гимназию города Соре, которая дала стране 
не одного политического и государственного деятеля. Главной особенностью этого 
датского Кембриджа было то, что уже в начале века там преподавали русский язык. 
Это и определило судьбу Хермуда.
      В начале 1917 года в одной датской газете появляется объявление о том, 
что датской миссии в Петрограде требуется сотрудник со знанием русского языка. 
Студент юридического факультета Копенгагенского университета не раздумывая 
подает заявление в министерство иностранных дел, и в марте 1917 года он уже 
гуляет по улицам революционной русской столицы, представляя, кроме датского МИД,
 также и датский Красный Крест. «Деревенский паренек» из Зеландии становится 
свидетелем исторических событий в России, оказывается в самой гуще политических 
событий. Он закладывал ватой уши от выстрелов «Авроры», видел и слышал Ленина, 
представившего первый декрет советской власти о мире, ходил на Дворцовую 
площадь сразу после взятия Зимнего дворца революционными матросами, солдатами и 
рабочими.
      В 1919 году Дания прерывает отношения с большевистской Россией, и Ланнунг 
возвращается домой. Но уже в 1922 году он появляется в нашей стране снова — на 
этот раз в качестве комиссара миссии норвежского полярного исследователя, 
путешественника и гуманиста Фритьофа Нансена с целью оказания помощи голодающим.
 За два года работы Хермуд Ланнунг исколесил почти всю матушкуРоссию, многое 
там увидел и пережил. В январе 1924 года он оказывается в Москве и как 
представитель нансеновской миссии участвует в похоронах Ленина, сопровождая 
гроб с его телом с Павелецкого вокзала и стоя в почетном карауле в Колонном 
зале рядом с Крупской. Обо всем этом он написал в своей книге «Моя молодость в 
России».
      В Дании Ланнунг вступил в радикальную партию, традиционно занимающую 
пацифистские позиции, и активно участвовал в движении за мир и разоружение. В 
течение двадцати лет Ланнунг неразрывно связан с деятельностью ООН — сначала 
как представитель Дании в ООН, а потом сотрудник ее аппарата на должностях 
председателя различных комитетов и комиссий. За свою неутомимую работу в 
интересах мира он награжден медалью ООН — случай чрезвычайно редкий в практике 
этой международной организации.
      После работы в ООН, не прекращая общественнополитической деятельности, 
Ланнунг открывает в центре Копенгагена свою адвокатскую контору, и вот в этом 
качестве мне посчастливилось застать его в Копенгагене в 1970—1974 годах.
      Хермуд Ланнунг вел тогда дела Инюрколлегии — общественной организации при 
Коллегии адвокатов Советского Союза, созданной для оказания помощи советским 
гражданам, у которых за границей открывалось наследство от умерших 
родственников. Практически во всех странах Европы и Америки Инюрколлегия имела 
своих представителей в лице местной адвокатуры и исправно выколачивала деньги 
изза границы. Наследственная масса в виде твердой валюты, за вычетом гонорара 
и накладных расходов адвокатов, поступала в советскую казну, а наследникам 
выдавался ее эквивалент в рублях — опять же за вычетом налога и стоимости услуг 
Инюрколлегии.
      Консульские учреждения Советского Союза выступали в качестве посредников 
между Инюрколлегией и иностранными адвокатами на местах. В консульском отделе 
посольства мне был сразу передан участок работы по линии Инюрколлегии, и я был 
представлен Хермуду Ланнунгу. Как только в стране открывалось наследство в 
пользу советского гражданина, к нему сразу подключался Хермуд Ланнунг. Он 
сообщал, какие формальности нужно выполнить для реализации того или иного дела,
 — как правило, эти формальности ограничивались сбором и пересылкой в 
консульский отдел различных метрик с доказательствами степени родства 
советского наследника с умершим в Дании наследодателем, я уведомлял об этом 
Инюрколлегию, и та приступала к розыску наследника на обширных территориях 
Советского Союза.
      Дела эти велись годами, но тем не менее большинство их реализовывалось — 
по пятьшесть дел в год, и консульский отдел с гордостью отчитывался о 
пополнении государственной казны энной суммой в валюте.
      X. Ланнунгу уже было под восемьдесят, но выглядел он достаточно бодро, не 
пропускал ни одного приема в посольстве и твердо держал своей сухонькой ручкой 
стакан с джином и тоником. Чувствовалась большая дипломатическая школа! 
Небольшого роста, сухонький, осанистый, с седым чубчиком на коротко 
постриженной маленькой воробьиной головке, вросшей в плечи изза приобретенной 
сутулости шеи, одетый в строгий темный костюм с галстуком, он важно восседал в 
адвокатском кресле, когда я приходил к нему в контору, или с той же 
значительной миной на лице и подчеркнутой значимостью своей персоны расхаживал 
по представительскому залу посольства. Казалось, что перед тобой важный и 
неприступный деятель.
      Но все это было чисто внешнее, навязанное обстоятельствами и условностями 
его бывшей деятельности. При разговоре его одухотворенное личико расплывалось в 
доброй сердечной улыбке, он приятно скашивал головку, смотрел снизусбокувверх 
на своего собеседника и начинал щебетать. Да, да, именно щебетать. С возрастом 
его голосовые связки утратили звонкость, и он шелестелщебетал милым птичьим 
говорком, внимательно выслушивая своего визави и стреляя в него молодыми, не 
утратившими юношеский блеск цепкими глазками. Он так непринужденно вел беседу, 
что я забывал, что являюсь всегонавсего какимто атташе посольства, стоявшим 
на самой низшей ступеньке посольской иерархической лестницы, и чувствовал себя, 
по крайней мере, бывалым советником.
      Ланнунг всегда старался говорить со мной на русском языке, которым он 
владел очень и очень неплохо. Он любил во всем точность и часто переспрашивал, 
словно начинающий студент, правильно ли выразил мысль.
      X. Ланнунг доказал, что можно питать к нашей стране самые теплые и 
дружеские чувства, не являясь коммунистом. Как деятель буржуазной радикальной 
(либеральной) партии, он не мог согласиться со всем, что происходило в 
Советском Союзе, и откровенно высказывал свою точку зрения по тому или иному 
вопросу. Но ему удавалось делать это в такой деликатной, чисто датской манере, 
что его критика не была деструктивной или обидной. Он не получал никаких благ 
или преимуществ от дружбы с нашей страной, и потому его чувства были самыми 
искренними. Я не помню, чтобы ктото из наших недругов в Дании попытался 
критиковать, укорять или ругать Ланнунга за его приверженность к России. Он был 
вне всяких подозрений.
      Это был, несомненно, великий датчанин нашего времени.
      …Изза того, что квартиры в городе у меня не было, я выехал в Копенгаген 
пока без семьи. Правда, консул Серегин Анатолий Семенович, мой непосредственный 
начальник, уже ушедший из жизни в конце «перестройки», через свои связи в 
Большом северном телеграфном обществе — в том самом БСТО, которое еще в конце 
XIX века, а потом и в 20х и 30х годах активно помогало России и Советскому 
Союзу телефонизировать города, — довольно быстро подыскал крошечную 
двухкомнатку в рабочем районе Ванлесе на расстоянии примерно десяти километров 
от посольства. Так что жена с четырехлетней дочерью скоро присоединилась ко мне,
 и тыловое обеспечение для будущей активной работы было создано в срок.
      Владение шведским языком не решало проблему полнокровного общения с 
местным населением, потому что датчане меня понимали, но моего шведского для 
понимания их устной речи не хватало. Пришлось срочно переучиваться и переходить 
на датский язык, для чего я воспользовался услугами всемирно известной школы 
Берлитца.
      Посол Орлов, которого я имел честь лицезреть мимолетом в аэропорту 
Каструп в 1968 году, умер от инфаркта за несколько месяцев до моего приезда, и 
временным поверенным в делах СССР в Дании был советник Бондарь, человек добрый, 
незлобивый, с большим чувством юмора, умеющий ладить со всеми и исключительно 
опытный и осторожный чиновник. Он, казалось, был абсолютно лишен какихлибо 
амбиций, принципиально не вмешивался в дела как «ближних», так и «дальних» 
соседей и тихо, без надрыва вез свой воз. Работать с ним было легко и приятно. 
Он по очереди проработал во всех странах североевропейского региона, хорошо 
знал проблемы каждой страны и смешно разговаривал на «скандинавском» языке: 
акцент был полтавский, словарный запас — шведскодатсконорвежский, а мелодия — 
русская. Когда ему попадался «тупой» собеседник, до которого не доходила его 
тарабарщина, то он, с трудом сдерживая раздражение, прибегал к помощи немецкого,
 и тогда со стороны казалось, что школьный учитель отчитывает своего ученика за 
невыученный урок. Впрочем, такое случалось редко.
      Я старательно следовал советам Вали Ломакина, постоянно вращаясь в кругу 
благожелательно настроенных датчан, друзей Советского Союза, накатывал с 
преподавателем километрочасы на горбатом «фольксвагене», в то время как мой 
шикарный «Форд17М» сиротливо стоял в посольском дворе под навесом, и исправно 
посещал школу Берлитца, где один сердитый молодой человек, студент 
филологического факультета Копенгагенского университета, ломал мой хороший 
шведский на непонятно какой датский.
      
Податски говорить — два пуда соли съесть
      
     Наличие «толчка» — одна из характерных особенностей фонетического строя 
датского языка. Он представляет собой короткий перерыв в воздушной струе при 
произнесении гласного за счет смыкания или сильного сближения голосовых связок, 
после чего воздушная струя как бы выталкивается снова наружу.
    Из учебника по датской фонетике
      
      Для тех, кто не знает, хочу пояснить, что скандинавские языки (кроме, 
конечно, исландского и фарерского, которые в силу своей архаичности стоят 
особняком) очень близки по своему грамматическому и лексическому строю, 
например как русский, украинский и белорусский, поэтому все скандинавы понимают 
друг друга, даже если они говорят каждый на своем языке.
      Если попытаться датский и шведский языки разнести по разным полюсам, то 
норвежский окажется гдето посередине между ними. (Впрочем, с таким же успехом 
на разные полюса можно поставить норвежский и датский, чтобы между ними 
поместить шведский.)
      Лингвисты, занимающиеся сравнительным языкознанием, при описании близких 
по строю и словарному запасу языков, давно обратили внимание на то, что эта 
близость, как правило, совпадает и с соседством географическим. Они утверждают, 
что если медленно (то бишь пешком и с остановками на сеновалах) двигаться из 
одной страны в другую, то можно не заметить, что ты попал уже в другую языковую 
среду — настолько, оказывается, постепенно один язык «уступает» другому.
      Таким образом, если начать движение из Дании, перебраться в Норвегию, а 
оттуда — в Швецию, то можно на всем пути общаться с местным населением, не 
обнаружив при этом, что ты разговариваешь не с Енсеном или Серенсеном, а с 
Карлссоном. Никто еще не проверил на практике, насколько правы лингвисты, но в 
голову приходит еретическая мысль: а зачем трудиться изучать языки, когда 
достаточно знать хотя бы один?
      Для иностранца, однако, слабо владеющего какимто одним языком, общаться 
с носителем другого языка на первых порах достаточно трудно. Поэтому мне 
пришлось переходить со шведского на датский. До сих пор вспоминаю об этом не 
без содрогания. Могу с полной ответственностью утверждать, что овладеть этим 
языком в совершенстве, как это удается многим иностранцам при изучении 
английского, французского или итальянского языков, практически невозможно. В 
датском языке есть несколько звуков и особенностей произношения, которые делают 
эту сверхзадачу невыполнимой. Датский язык был четвертым по счету на моем пути, 
но я чуть не вывихнул свой язык (который во рту), пока болееменее сносно 
научился фонетически грамотно выражать на нем свои мысли. И понимать датчан я 
научился лишь ко второму году пребывания в стране. Кошмар!
      Шутники утверждают, что если хочешь послушать, как звучит датская речь, 
то возьми в рот горячую картошку и попытайся говорить пошведски. Получится 
похоже. Рассказывали, что после войны в Дании скрывалось много бывших нацистов, 
которые пытались выдать себя за местных граждан. Разоблачить их помогали 
лингвисты. Они предлагали произнести мнимым датчанам фразу «овсяная каша со 
сливками», и все сразу становилось ясно, что датчане из них получились такие же,
 как из козлов пианисты.
      Владеющие немецким языком хорошо знакомы с таким лингвистическим явлением,
 как твердый приступ (Knacklaut) в начале слова, начинающегося с гласного звука.
 Освоить твердый приступ в немецком языке в общемто не представляет больших 
трудностей — кряхтеть русские могут вполне прилично. А вот явление «стедет» в 
датском языке практически не выполнимо для иностранцев: это твердый приступ в 
конце слова, оканчивающегося на гласный звук. Сколько ни бились со мной в школе 
Берлитца, вместо «стедета» я производил только противное покряхтыванье, 
характерное для человека с плохим стулом. Я не был честолюбив до такой степени, 
чтобы убиваться изза какогото «стедета», и в конце концов решил обходиться 
без оного. Смысловая нагрузка, которую несет этот толчокстедет, в ходе 
долголетней практики общения с датчанами вроде бы не страдала.
      В силу слабости характера… 
      Предатель В. Пигузов, воспитывавший молодые кадры для разведки и 
продававший их прямо на корню американскому ЦРУ до того, как они заканчивали 
спецшколу, написал нечто вроде диссертации на тему: «Некоторые вопросы 
лингвистического обеспечения встреч с иностранцами». Предатель владел одним 
английским языком, и тем, говорят, через пеньколоду. Думаю, что с его 
расстрелом несколько поторопились. В качестве наказания за измену я бы заставил 
его до самой смерти «лингвистически обеспечивать» встречи с датчанами.
      
Ближе к делу
      
     За все благодарю я Бога!
     Теперь судья мне
     Он один!
     Везде мне скатертью дорога,
     И сам себе я господин.
    М. А. Дмитриев
      
      Проницательный читатель наверняка уже заметил, что я както бочком обхожу 
вопрос о тех прелестях Копенгагена, которые произвели на меня при первом с ним 
свидании неизгладимое впечатление. Мною тогда владело эдакое 
восторженнорадужное настроение, и я даже воспользовался тургеневскими и 
андерсеновскими образами, для того чтобы точнее описать мое тогдашнее 
умонастроение. Кстати, именно первое впечатление о стране оставляет самый 
глубокий след.
      Что ж, должен признаться, что поэзия краткосрочных загранкомандировок не 
идет ни в какое сравнение с прозой длительных. Вопервых, наслаждаться 
достопримечательностями в ДЗК некогда: нужно устраивать свой быт, начинать 
работать, ходить по магазинам, экономить, выяснять отношения в советской 
колонии, ходить на собрания, — то есть жизненная установка здесь принципиально 
иная. Вовторых, тобой овладевает определенная инерция (проистекающая из 
первого объяснения), согласно которой мы не оченьто торопимся сходить в 
Третьяковку или Большой театр в Москве. А зачем? Всегда успеется. Вот эта 
занятость, ежедневная загруженность, усталость и инерция, к сожалению, не 
создают того благоприятного фона, на котором происходят короткие набеги на 
заграницу.
      …А между тем я постепенно расправлял крылышки и осторожно стал выходить 
«на люди» — резидент разрешил предпринимать целенаправленные шаги по заведению 
полезных связей. Это совпало с завершением занятий но вождению у датского 
преподавателя, и я мог наконецто сесть за руль закрепленной за мной машины.
      Всем дипломатам, впервые выехавшим в заграничную командировку, первые три 
месяца запрещалось самостоятельно передвигаться по городу на автомашине, а 
перед тем как сесть за руль, дипломат должен был сдать своеобразный экзамен по 
вождению посольскому шоферумеханику. В течение всего карантина я кругами ходил 
возле «моего» «Форда17» и любовно сдувал с него пылинки.
      Боже праведный, что это был за автомобиль! Синий, как датское весеннее 
небо, стройный, как арабский иноходец, сильный, как табун тех самых семидесяти 
лошадей, что были спрятаны под его капотом. Он весь сиял, сверкал краской и 
никелировкой, дурманил свежим синтетическим запахом и ждал, терпеливо ждал, 
когда же я сяду за руль. Каждый день я проходил мимо навеса, и сердце мое 
сжималось от тревожнорадостного ожидания. И вот спустя три месяца с момента 
прибытия в резидентуру «шеф» разрешил наконец взять застоявшееся 
оперативнотранспортное средство.
      До сих пор я крутил руль автомобиля только в присутствии инструктора: 
сначала с дядей Борей в спецшколе на «Волге», потом с господином Хансеном на 
«фольксвагене». Совсем другое дело — остаться один на один с огромным лимузином 
в, общемто, незнакомом городе.
      Дело прошлое, и теперь могу признаться, что испытание карантином я не 
выдержал. При выезде изпод навеса я от перевозбуждения не обратил внимания на 
то, что «форд» стоял с резко вывернутыми колесами, и когда я медленно тронулся 
с места, то его сразу повело вбок, и по всему правому борту раздался 
характерный скрежет от соприкосновения упругой жести с грубой деревянной 
стойкой. Я похолодел от страха, но продолжал обреченно ехать вперед, чтобы 
провести царапину от переднего крыла до заднего. Чувство стыда перед возможным 
свидетелем моего позора перевесило обуревавшее чувство неизгладимого горя, и я 
с царапиной на новеньком авто выскочил с посольского двора и направился к месту 
моего проживания в Ванлесе.
      Как ни странно, после вышеописанного мелкого недоразумения все пошло 
хорошо и гладко, и мне показалось мало тех десяти километров, которые отделяли 
Ванлесе от посольства, я позволил себе выехать на автостраду, ведущую в город 
Роскилле. Движение там было очень интенсивное. На оживленном перекрестке, 
пропуская встречные машины, двигающиеся нескончаемым потоком, я начал выполнять 
левый поворот, но замешкался, не успел воспользоваться паузой между желтым и 
красным светом и остался стоять посередине, загородив дорогу хлынувшему 
поперечному потоку транспорта. Датчане стали гудеть и выражать свое 
недовольство. Ничтоже сумняшеся, я стал пятиться назад, но маневр был сразу 
прерван какимто досужим джипом. Он прошелся своим рогатым металлическим 
бампером по задней стенке багажника и смылся по направлению к Роскилле. Когда я,
 наконец, завершил левый разворот, то мною владело настроение, близкое к 
самоубийству.
      Домой вернулся в мрачном настроении. На следующий день поделился своей 
бедой с коллегами, и они меня тут же утешили:
      — Бери с собой пару «вискаря» и поехали, познакомим тебя с Володей. Он у 
нас мастер на все руки. Шеф ничего не узнает.
      Володя оказался мастеромжестянщиком с фигурой Гаргантюа и замашками 
Швейка, содержавшим небольшую мастерскую и постоянную клиентуру в основном из 
таких же, как я, бедолаг дипломатов, нуждающихся в быстром ремонте автомашин. 
По рассказам, Володя был потомком русских эмигрантов и через пеньколоду 
говорил порусски. Он бросил беглый взгляд на повреждения и сказал, что на 
следующий день все будет готово. Говорил ГаргантюаШвейк таким писклявым 
голосом, какой обычно бывает у кастратов, и я невольно подумал о том, не 
исполняет ли он одновременно и должность главного надзирателя в какомнибудь 
подпольном копенгагенском гареме. Я прошел с ним маленькую конторку и 
«выгрузил» на стол две бутылки «Ванипешехода» 15. Володяжестянщик тут же 
переместил их в шкафчик и запер его на ключ. Он подмигнул мне правым глазом, 
мол, все будет «хоккей» и взял у меня из рук ключи от машины. Никаких 
документов на ремонт он, естественно, оформлять не стал.
      Забегая вперед, скажу, что этот удобный сервис, который Володя любезно 
предоставлял некоторой части дипкорпуса под страхом наказания со стороны 
полиции и налоговых властей, стал со временем довольно дорогостоящим 
предприятием. Датский Швейк вошел во вкус (вероятно, сказалась всетаки русская 
натура!) и повысил таксу за нелегальный ремонт до пяти, а к концу моей ДЗК и до 
десяти единиц вышеуказанного алкогольного изделия.
      Еще одной колоритной фигурой, скрашивавшей однообразный быт советской 
колонии в Дании, был Оскар. Оскар арендовал часть огромного озера рядом с 
городом Фреденсборгом, летней резиденцией королевской четы, куда заядлые рыбаки 
посольства, в том числе посол, часто выезжали на отдых. Оскар за символическую 
плату выдавал рыбакам лодку, а если улов у них был никудышный, то и снабжал из 
своего личного садка рыбой.
      Оскар был добродушнейшим человеком, настоящим эпикурейцем, большим 
любителем поговорить «за жизнь», порассуждать о природе вещей или покритиковать 
глупых правительственных чиновников в Копенгагене. Он часами рассказывал о том, 
как он, участник Сопротивления, в годы немецкой оккупации Дании обманывал 
«фрицев» и какие опасные задания ему давали подпольщики. Одна из комнат в доме 
Оскара была увешана охотничьим и боевым оружием, и он иногда выносил 
какойнибудь «манлихер» и как ребенок забавлялся с ним, прицеливаясь в 
пролетающую галку и звуком «паф» изображая мнимый выстрел. В нем было чтото от 
Тараса Бульбы и от деда Щукаря одновременно.
      В один прекрасный день Оскар перестал брать деньги за предоставляемые 
традиционные услуги и перешел к сбору натурального налога. Думается всетаки, 
что на эту мысль натолкнули его сами клиенты, которым было дешевле 
расплачиваться с ним спиртным, покупаемым по дипломатической скидке, чем 
деньгами, которых им платили не так уж и много. (Достаточно отметить, что 
водитель троллейбуса в Копенгагене получал в месяц больше, чем советский посол.
)
      К Оскару стали ездить не только и не столько рыбаки, сколько любители 
рыбных продуктов. Он стал отлавливать сетями большие партии щук, лещей, налимов,
 угрей и продавать их за «бутилки». Скоро у него на полках образовались целые 
батареи аквавита — Оскар был в этой части большой патриот и пил только датскую 
водку. В качестве подарков он не брезговал и виски, джином или русской водкой, 
но за рыбу просил ольборгский16 напиток. Со временем Оскар наладил продажу 
копченостей, птицы и мясных продуктов. Особым спросом у советских гурманов 
пользовался копченый угорь, который он отлавливал в своем озере и отдавал 
коптить в Хельсингер — тот самый город, где, по легенде, происходили действия, 
описанный в шекспировском «Гамлете». Угорь был действительно королевским: он 
весь лоснился от жира, был подрумянен, вкусен и толст, как питон средних 
размеров.
      Оскар хорошо изучил спрос русских на продукты и заранее готовился к их 
приезду.
      — Билль ди ха эль?17
      — Да.
      — Битте шеен18. А раппраппрапп? — Так Оскар предлагал мороженых уток. — 
Едда? Аборре?19
      Закончив торг, Оскар делал широкий жест и приглашал гостя к себе в дом. 
Он усаживал его за стол и предлагал на выбор аквавит или пиво с орешками. После 
этого начиналась беседа, затягивавшаяся не на один час, особенно если его 
русский собеседник хоть немного понимал и говорил податски. Если гость 
нравился Оскару, он вызывал свою экономку, полуглухую и полуслепую старуху, и 
заставлял ее приготовить горячее — обычно оленину, которую ему поставлял зять 
из Ютландии.
      Какихлибо наклонностей за ним замечено не было. 
      Скоро я получил хоть некоторое представление о стране пребывания, и помог 
в этом Геннадий Федорович Попов, заместитель Пэ Гэ, прибывший в Копенгаген в 
краткосрочную командировку для «оказания помощи на линии». На самом деле 
необходимости в такой помощи я не испытывал — просто для руководящего состава 
Службы существовали плановые ежегодные поездки за границу, чтобы не позабыть, 
как она выглядит.
      Многим моим коллегам в течение всего срока ДЗК так и не удалось выбраться 
за пределы Большого Копенгагена или, в лучшем случае, острова Зеландия. 
Путешествовать по стране в то время могли послы, в крайнем случае резиденты и 
сопровождающие их лица, да и то при наличии убедительных мотивов.
      Так что мне здорово повезло, потому что Гэ Фэ, переговорив с резидентом, 
быстро справился со своими служебными поручениями и выразил пожелание совершить 
небольшую экскурсию по Дании. Естественно, сопровождать моего начальника должен 
был я.
      Мы выехали на юг, спустились до крайней точки острова Зеландия в городе 
Вордингборге, сели на паром вышли на плоскую землю острова ЛолландФальстер 
пересекли ее с востока на запад, в городе Накскоу опят сели на паром, переплыли 
на остров Лангеланд и в местечке Рудкебинг остановились на ночевку. Наутро мы 
по мосту переехали на остров Фюн, главную житницу и оплот фермерского 
консерватизма Дании, пересекли его с юга на север до города Богенсе, вернулись 
в главный город острова Оденсе, а оттуда тронулись в обратный путь. В городе 
Нюборге опять сели на паром, пересекли пролив Большой Бельт и в Корсере снова 
ступили на землю Зеландии.
      Дания — островная страна. Она занимает боле 400 островов, на 90 из 
которых живут люди. Следовательно, вопросы сообщения между собой встали пере 
датчанами не сегодня. Главным средством коммуникации является паром. Паромы 
используются самые разные: от примитивных, бестрюмных, которые работаю на малых 
переправах, до огромных современных красавцев, перевозящих в своем чреве 
железнодорожные составы и автомобили через Большой Бельт, через границу в ГДР 
или ФРГ.
      Удивительно слаженно и четко работают эти паром. За считанные минуты в 
просторные трюмы въезжают десятки и сотни автомашин, и не успеешь подняться и 
машины на палубу, как он уже отошел от причала и на приличной скорости режет 
форштевнем воду.
      Во время этой поездки я впервые столкнулся с другим датским феноменом — 
наличие в стране огромного количества замков. Пожалуй, ни в одной другой стран 
не приходится столько замков и дворцов на душу населения, сколько в Датском 
королевстве. Большинство и несмотря на преклонный возраст, прекрасно 
сохранились до наших дней и составляют завидную культурную коллекцию. 
Ожесточенные войны и сражения, которые на протяжении веков вела Дания, в том 
числе и на собственной территории, почти не сказались на их состоянии. 
Разумеется, все это стало возможным благодаря государству и отдельным частным 
лицам, не жалеющим денег на поддержание памятников старины в надлежащем 
состоянии.
      Помню, в Вордингборге наше внимание привлекла старая полуразрушенная 
Гусиная башня, сооруженная в середине XIV столетия легендарным королем 
Вальдемаром Аттердагом. Дания в тот период находилась в экономической, военной 
и политической блокаде со стороны экспансивной купеческой державы ганзейских 
городов. Ганза безуспешно пыталась подмять под себя королевство Аттердага, а 
тот в знак презрения к германским «купчишкам» решил соорудить башню, вершину 
которой украсил фигурой гуся. Почему именно гуся? Да потому, наверное, что на 
немецком языке слово «гусь» и «Ганза» имеют один и тот же корень. Недаром 
Вальдемар Аттердаг сравнивал ганзейскую державу со стаей гусей. Ганзейцы намек 
короля поняли, неоднократно пытались взять башню штурмом, но успеха в этом 
предприятии не достигли. Что ж, всему, видно, свое время. Спустя шесть с лишним 
веков никакие Гусиные башни уже не смогли сдержать мощный экономический натиск 
Германии, являвшейся хребтом Общего европейского рынка, и Дания была обречена 
на присоединение к этому «ганзейскому» в полном смысле сообществу.
      Гусиная башня являлась частью средневекового бурга, воздвигнутого аж 
королем Вальдемаром Великим примерно в ту пору, когда на Руси княжили Владимир 
Мономах и его сыновья. От городакрепости остались одни руины.
      Поразил наше воображение замок Эгескоу, который мы посетили специально, 
свернув с главной дороги на второстепенную. Замок является классическим 
образцом архитектуры эпохи рассвета Ренессанса, но главная изюминка этого 
туристского аттракциона состоит в другом: он построен на дубовых сваях прямо на 
воде. Замок состоит фактически из двух зданий с двумя параллельными крышами. Он 
стоит в своем первозданном виде, не претерпев никаких изменений с момента 
окончания строительных работ в 1554 году. Замок окружает огромный парк с 
многочисленными аллеями, садами, цветниками, клумбами, растительными заборами и 
лабиринтами, оформленными в стиле рококо. Отдельные кусты пострижены в 
«скульптуры» различных птиц и зверей. Чувствуется, что эпоха Кристиана IV для 
страны была очень продуктивной с культурной точки зрения. Его с полным правом 
можно назвать королемстроителем.
      В Оденсе нас больше всего интересовал сказочник Ханс Кристиан Андерсен. 
Мы увидели в университетском парке большой памятник этой датской знаменитости и 
скромный даже по датским масштабам музей писателя, расположенный в крошечном 
домике в центре Оденсе на улице ХансЕнсенстрэде — в домике, в котором будущий 
писатель провел свои детские годы. В двухтрех комнатках музея выставлены 
предметы сохранившейся домашней утвари, несколько рукописей и прижизненных 
изданий сказок и очерков. Вся улочка, шириной в пять шагов, сохранена в том 
виде, какой она была при жизни молодого Андерсена — игрушечные фахверковые 
прилепившиеся друг к другу разноцветные с мезонинчиками домики под черепицей с 
витыми лестницами внутри, в окошках герань или фарфоровые статуэтки, коегде — 
круглые зеркальца в проемах окон, через которые хозяйка дома, не высовываясь 
наружу, удовлетворяет свое женское любопытство и узнает, что же происходит на 
улице.
      Признаться, такая умеренность в почитании выдающегося земляка нас тогда 
неприятно удивила. Но таковы датчане: они не склонны создавать себе кумиров и 
рассматривают свои знаменитости, не отрываясь от грешной земли. Но именно эта 
непритязательная обстановка в доме сказочника и вокруг него понастоящему дает 
хоть какоето представление о той атмосфере, которая существовала в период 
написания им запавших в детскую память сказок о Дюймовочке, ОлеЛукойе, Снежной 
королеве и оловянном солдатике.
      …В этих мирных сельскохозяйственных местах в свое время разыгрывались 
весьма драматические события. В 1657 году здесь появилось войско шведского 
короля Карла X. Начав кампанию против польского короля Юхана Казимира, отпрыска 
королевского рода Ваза, дедушка Карла XII был вынужден ее прервать, потому что 
в это время коварная Дания объявила шведам войну. Вообщето объявление 
датчанами войны Карл X использовал в качестве предлога для того, чтобы выйти из 
неудавшейся войны с поляками и русскими, не потеряв престижа. Награбив в 
достаточном количестве серебра, золота, картин, статуй, гобеленов и т. п., 
шведы выступили в поход против датчан и скоро появились на южных рубежах 
Ютландии. Датчане ждали шведов и укрепили свою границу с Гольштинией, но 
шведское войско прорвало укрепления и беспрепятственно вошло в Ютландию.
      Ранним утром 24 октября три шведские колонны двинулись на штурм датской 
крепости Фредриксодде на побережье Малого Бельта — первого препятствия на пути 
к острову Фюн. Южной колонне удалось преодолеть глубокий ров, подобраться к 
воротам крепости и подорвать их. Это решило исход двухчасовой битвы, и шведы 
одержали полную победу. Более тысячи датских солдат и мирных жителей пали при 
взятии крепости, около двух тысяч было взято в плен. Часть пленных присоединили 
к шведскому войску, что в те времена наемничества было обычным делом.
      Последний оплот Дании в Ютландии пал, но датчане оставались еще не 
побежденными на своих островах, и датский флот неусыпно контролировал пролив 
Малый Бельт. К зиме Бранденбургское герцогство заключило оборонительный союз с 
Польшей, и внешнеполитическое положение Швеции значительно осложнилось. Карлу X 
нужно было во что бы то ни стало принудить Данию к капитуляции. Шведам был 
нужен сепаратный мир.
      Но как преодолеть Малый Бельт?
      Патовая ситуация получила разрешение в декабре, когда наступили сильные 
морозы и Малый Бельт стал покрываться льдом. Лед связал датский флот и выстлал 
дорогу шведам на Фюн. В конце января шведская армия в полном боевом порядке 
ступила на ледовый мост и двинулась на восток. Лед гудел и потрескивал под 
тяжестью артиллерии и лошадей, но держал. У самого фюнского берега шведов 
встретили датские войска, но в коротком бою они были рассеяны и обращены в 
бегство. Карл X, потеряв две роты кавалерии, которые в полном составе 
провалились под лед и ушли навсегда в воду, овладел Фюном и вышел со своими 
солдатами на его восточный берег.
      Но впереди был пролив Большой Бельт, который, по сравнению с Малым, 
представлял вроде бы непреодолимое препятствие. Однако шведам отступать было 
уже поздно. Ставка была сделана, и нужно было двигаться только вперед. 
Высланные по побережью патрули скоро доложили, что для перехода пролива лучше 
всего подходит место напротив острова Лангеланд, у юговосточной оконечности 
Фюна.
      5 февраля шведы выступили в свой решительный поход в направлении 
Лангеланда. Под тяжестью людей, лошадей и артиллерии лед треснул и вода 
выступила на поверхность. Приходилось идти по колено в ледяной воде, ночью 
отдельные группы солдат попадали в промоины, но войско с пути не сворачивало. 
Оно выбралось на берег, маршем прошло через Лангеланд, таким же способом, как и 
ранее, преодолело водную преграду между Лангеландом и ЛолландФальстером и 8 
февраля 1658 года вступило на зеландский берег. До Копенгагена оставалась 
какаято сотня километров.
      Ледяной поход был завершен. Карл X сделал рискованную ставку и выиграл. 
26 февраля в городе Роскилле был заключен мир. Согласно его условиям, Швеция 
получила в свое владение провинции Сконе, Халланд, Блекинге, Бухюс, а также 
норвежский Трондхейм и датский остров Борнхольм.
      Честолюбивому шведскому королю эта победа показалась недостаточной, и 
через полгода он нарушил перемирие с датчанами, чтобы «раз и навсегда решить 
северный вопрос», то есть уничтожить Датское королевство и утвердить шведское 
господство во всей Скандинавии. Шведское войско осадило Копенгаген.
      Датчане похолодели от страха — слишком хорошо они почувствовали на себе 
все «прелести» бесчинств шведской солдатни. Нужно отдать должное датскому 
королю Фредрику III: он мобилизовал своих подданных на обор»ну страны, призвал 
на помощь немцев, бранденбуржцев и поляков. Скоро в проливы вошел также и 
голландский флот и снял осаду с Копенгагена. Февральской ночью 1659 года Карл X 
Густав предпринял генеральный штурм датской столицы, но датчане отбили атаку 
шведов и продолжали удерживать город. Война со шведами продолжалась более года, 
пока наконец в мае 1660 года в Копенгагене не был заключен новый мир, который в 
основном подтвердил условия Роскилле, но Швеция была вынуждена вернуть Дании 
Борнхольм и норвежскую губернию Трондхейм.
      Накануне мира неожиданно скончался сам шведский монарх. Его наследнику, 
отцу Карла XII, было всего четыре года. В Швеции было установлено регентство, а 
это надолго отключило шведов от внешних активных действий и спасло Данию от их 
дальнейших посягательств. Но ненадолго: И Карл XI, и его лихой сынок Карл XII 
попортят еще много крови датчанам!
      …Нам с Гэ Фэ при передвижении с одного датского острова на другой, 
естественно, не пришлось испытывать тех трудностей, с которыми в свое время 
столкнулся шведский король. Мы сделали большой крюк на север Фюна, чтобы 
лицезреть статую Мальчика Пис, включенную в список туристских аттракционов 
городка Богенсе. Гэ Фэ очень настаивал на посещении этого местечка именно изза 
Мальчика Пис, которого он видел в оригинале в какомто бельгийском или 
французском городе.
      Мы долго колесили по улочкам городка, пока случайно не наткнулись на 
полуметровую ординарную гипсовую статуэтку этого мальчика, который, раскинув 
ручонки, писал маленькой струйкой на землю.
      Разочарование было полное, особенно у Геннадия Федоровича. Он почемуто 
ожидал, что датская копия должна по всем параметрам превзойти оригинал, а когда 
он увидел то, что увидел, то… Одним словом, он молча сел в машину и стал ждать 
меня. Вместо мощного заключительного аккорда к своим богатым впечатлениям он 
получил хилую вульгарную струйку «пис».
      А я до сих пор вижу себя стоящим посреди небольшой, почти игрушечной 
пустой площади в плотной провинциальной тишине. Ни одного движения, ни 
малейшего звука не зафиксировали мои зрение и слух. Казалось, мы попали не в 
город, а взяли билет в театр на спектакль, для которого на площади была 
выстроена декорация из картонных одноэтажных домиков под черепицами. Но 
спектакль отменили, актеры и зрители, предупрежденные заранее, в театр не 
явились, и только мы с Гэ Фэ, русские туристы, не узнали об этом. Вотвот 
появятся рабочие сцены и заберут с собой, вместе с волшебными лучами вечернего 
заката, и Мальчика Пис, и нас, и эти ненастоящие домики, и придуманный, 
наверное, Андерсеном городок.
      Спустя много лет мы с Гэ Фэ вспоминали о посещении Богенсе: он — с 
изрядной долей юмора, а я — с грустью. Мне было жаль, что взятые нами билеты на 
спектакль пропали и что я так и не увидел сцен из датской провинциальной жизни 
начала XIX века.
      Чего я ожидал там увидеть, я не знаю до сих пор.
      Наверное, чтото очень хорошее.
      
Еще ближе к делу
      
     Хотел бы похвалить, но чем начать, не знаю.
    Г. Р. Державин
      
      Нетерпеливый читатель может задаться вопросом: чего это автор то 
углубляется в мелкие детали, с жаром описывая какихто статистов на своих 
оперативных подмостках, каковыми, несомненно, Являются Оскар и Володяжестянщик,
 то предается меланхолии по поводу какогото провинциального городишки, то 
делает экскурс в историю? Где же ночные схватки в подворотнях с соперниками из 
ЦРУ и СИС? Где, на худой конец, леденящие душу донесения агентов из 
штабквартиры НАТО? Где вообще разведка, шпионаж, погони, слежка, кинжалы, 
пистолеты и плащи?
      Не спеши с выводом, дорогой читатель. Вопервых, вся наша жизнь проходит 
в окружении статистов. А вовторых, эти маленькие эпизоды позволяют мне перейти 
к некоторым философским обобщениям, которые могут пригодиться для любого 
русского, путешествующего за границей. А втретьих, вернитесь к предисловию и 
вспомните, что ничего подобного я вам не обещал.
      Именно статистобыватель в высшей степени является выразителем сущности 
нации. Общение с людьми чиновными и высокопоставленными не всегда продуктивно с 
точки зрения познавания менталитета и особенностей людей, населяющих страну 
пребывания, ибо они не всегда могут быть искренними с советским дипломатом и, 
как правило, либо заражены духом космополитизма, европейского превосходства, 
либо еще какиминибудь предрассудками по отношению к нам, иностранцам, а к 
русским — в особенности.
      А история помогает лучше понять современное состояние нации.
      Датчане — небольшой народ, но именно это обстоятельство объясняет, почему 
каждый отдельно взятый ее представитель так болезненно относится к тому, как 
его воспринимают иностранцы. Представители большой нации могут позволить себе 
не беспокоиться по поводу того, как их воспринимают со стороны20.
      К сожалению, я не могу утверждать, что в среде наших загранработников не 
встречались люди, относившиеся к истории страны и местному населению без 
должного уважения. Я сталкивался с эпигонами от дипломатии, равно как и с 
эпигонами от разведки, для которых пределом мечтаний была работа, к примеру, в 
США или — в крайнем случае — в Англии или Франции. Дания, Швеция или там Греция 
воспринималась ими как оскорбительная ссылка. Помните Маяковского? И прочие 
разные шведы… Хотя такая разборчивость некоторых из них мне почеловечески 
понятна: в больших странах большие резидентуры и большой размах работы, а 
значит, и более благоприятные условия для того, чтобы быстрее проявить себя и в 
хорошем смысле слова сделать карьеру. К сожалению, среди этой категории было 
много и таких, для которых США и Англия были нечто вроде «роллсройса» или 
«шевроле», которым можно похвастать у себя в Москве перед «задрипанными» 
«Москвичами» и «Жигулями».
      Глубоко уверен в том, что если ты едешь в страну работать (пусть не 
обязательно шпионить, а, к примеру, заниматься бизнесом, учиться или торговать),
 то должен если не полюбить местное население, то хотя бы относиться к ним с 
подобающей терпимостью. Иначе ты просто «пройдешь по касательной», и все 
своеобразие культуры, обычаев, порядков и мышления людей останется для тебя 
terra incognita, и ты можешь считать, что твоя командировка прошла впустую. И 
конечно же надо не забывать соблюдать элементарное правило не судить о стране 
пребывания со своей родной колокольни. Чтобы добиться успеха в чужой среде, 
надо попытаться завоевать ее доверие, понравиться.
      Прав был Честерфилд, когда говорил: «Большинство искусств требует 
длительного изучения и усердия, но самое полезное из всех искусств — искусство 
нравиться — требует только одного — желания».
      А вообщето мне, конечно, приходилось видеть и премьеров, и членов 
кабинета министров, и известных артистов и политиков, и королеву Маргарет и ее 
элегантного супруга, датского принца и французского графа де Монпезан. Не хочу 
сказать о них ничего предосудительного или негативного, но они были за 
пределами моего круга связей и потому большого интереса для меня не 
представляли. А потому особенно глубокого следа в моей памяти не оставили. Смею,
 однако, утверждать, что всеми ими владеют такие же мысли и страсти, какие 
сидят внутри каждого из нас, но их статус диктует им более строгие рамки 
поведения, нежели те, которые годятся для любого из их подданных и подчиненных. 
Это особенно верно для скандинавов, где высокое положение более обязывает, чем 
возвышает.
      Кстати, о принце. Когда датская принцесса в начале 60х достигла 
совершеннолетия, то она чисто посовременному решила свою личную проблему. По 
окончании гимназии она поехала отдыхать в Приморские Альпы и совершенно 
случайно встретила там своего принца, который был бедным, но порядочным графом. 
Их роман длился недолго, и скоро они сыграли свадьбу. Француз переехал в 
Амалиенборг, чтобы стать еле заметной тенью своей крупной и рослой супруги, 
напоминающей нам, русским, Елизавету I. Тенью, потому что никакими правами на 
датскую корону он не располагает, даже если его супруга по какимлибо причинам 
перестанет быть королевой. В любом случае наследственными правами на трон будут 
обладать их общие дети. Граф де Монпезан, со своей стороны, не проявляет ни 
малейшего желания, чтобы както изменить свое положение, и живет замкнутой 
жизнью, воспитывая своих детей и увлекаясь охотой.
      Помнится, както в первый день Рождества я рано встал и поехал 
прогуляться с дочкой по центральным улицам города. На Бредгаде, расположенной в 
непосредственной близости от королевского замка, никого не было. Полюбовавшись 
на Мраморный собор с его самым объемным в Европе куполом и задержавшись на 
минутку у порталов русской православной церкви Александра Невского, я обнаружил 
появившегося изза угла джентльмена примерно моего возраста, державшего за руки 
двух маленьких мальчишек. Подойдя поближе, я увидел, что мальчишки были 
зачарованы огромным заводным СантаКлаусом, мчавшимся на санях с огромным 
мешком за спиной. В элегантно, но скромно одетом мужчине я узнал датского 
принцаотца, который, вероятно, воспользовался безлюдным часом, когда все 
подданные еще спят беспробудным сном, переваривая в туго набитых желудках 
шинку21, для того чтобы спокойно показать сыновьям праздничные витрины.
      Мальчишки, судя по расстроенным выражениям, не хотели отходить от витрины 
до тех пор, пока отец не раскошелится на понравившуюся игрушку. Отец терпеливо 
объяснял наследникам датского престола, что магазин закрыт и что он обещает 
купить СантаКлауса чуть позже. Поравнявшись с королевской семьей, я сказал с 
русским акцентом «гу дэ». Принц как ни в чем не бывало раскланялся со мной с 
приветливой улыбкой на губах и ответил мне тем же «гу дэ», но уже с галльским 
прононсом. Так мы мирно разошлись: принцотец потащил за руки своих 
принцевнаследников по направлению к королевскому дворцу, а я взял за руку дочь 
и повел ее в противоположную сторону.
      Возможно, эта мимолетная встреча с русским дипломатом на улице какимто 
образом повлияла на образование одного из этих принцев, потому что он выучил 
потом в совершенстве русский язык и неоднократно приезжал в Россию.
      Король с удовольствием танцует в неофициальной обстановке. 
      Наш читатель, вероятно, мало наслышан про бывшую принцессу Маргарет, ныне 
королеву Дании. Ее скромное поведение — ни тебе семейных скандалов, ни 
экстремистских выходок в политике — обеспечивает ей особое место в пантеоне 
коронованных и августейших персон нашего времени. Между тем она вполне 
заслуживает того, чтобы быть упомянутой не только на страницах данной книги. 
Как монарх она вносит свою незаметную лепту в стабильность и благополучие 
страны, живет полноценной жизнью женщины и матери, наслаждается художественным 
творчеством, потому что наделена даром ценить искусство и творить его. Королева 
Маргарет является обладательницей незаурядного таланта художника и, в отличие 
от своих британских царственных коллег, отличается безупречным поведением.
      Король по своим взглядам — убежденный монарх. 
      В прошлом веке широко известный в Дании проповедник пастор Биркедаль 
очень часто заканчивал свои проповеди следующей молитвой:
      — Господи, дай, если это возможно, нашему королю Кристиану IX датское 
сердце!
      Жаль, что этот проповедник не дожил до наших дней. Он бы убедился, что 
нынешние наследники Кристиана IX, по всей видимости, вняли этому призыву. Они 
отлично понимают, в какое время царствуют, и поэтому предпринимают все для того,
 чтобы укоротить дистанцию, отделяющую их от своих подданных. У них внутри не 
только датское сердце, но и датские печенка, желудок и селезенка, и все они 
говорят податски, а не понемецки или пофранцузски, а в своем быту 
предпочитают иностранному все датское.
      Да и Х.К. Андерсен, вероятно, умилился бы при виде нынешних монархов, не 
вмешивающихся в жизнь датчан и старательно подчеркивающих на каждом шагу, что 
они такие же налогоплательщики, как все Енсены, Ларсены, Петерсены, Расмуссены 
и Якобсены.
      А вообщето полезно знать, что датский королевский дом — самый старый в 
мире! Уже в 500 году нашей эры на Зеландии и в Ютландии существовали два 
королевства. В 725 году утрехтский епископ посетил ютландского короля Агантюра 
и оставил нам о нем описание как человека «тверже камня и более дикого, нежели 
звери лесные».
      В эпоху викингов у датчан над всеми возвышается король Сигфред, который 
на равных встречался с самим Карлом Великим, королем франков. Предводитель 
викингов Рольф, спасаясь от преследований датского короля то ли Хардекнуда 
Свенсена, то ли Горма Хардекнудсена Старого, в 911 году бежал во Францию и 
стал там править под именем Роберта, герцога Нормандии. Герцог был предком 
Вильгельма Завоевателя, который в 1066 году покорил Англию.
      Горм Старый и является праотцом датского монархического гнезда. Нынешняя 
королева Маргарет II является потомком в пятом колене короля Кристиана IX и в 
тридцать втором колене — потомком Горма Хардекнудсена Старого!
      P.S. Когда я заканчивал эту книгу, пришла весть о гибели в Париже 
принцессы Дианы. Думаю, то, что произошло с британской принцессой, никогда и ни 
при каких обстоятельствах не случилось бы с датской.
      
Романтическое путешествие на остров Борнхольм
      
     Я смотрел на остров, который неизъяснимой силой влек меня к берегам своим; 
темное предчувствие говорило мне: «Там можешь удовлетворить своему любопытству, 
и Борнгольм останется навеки в твоей памяти».
    Н. М. Карамзин. Остров Борнгольм
      
      В мае 1970 года Европа торжественно и широкомасштабно отмечала четверть 
века с момента окончания Второй мировой войны. Датские политики, комментируя 
это событие, пересказывали нам натовскую точку зрения на него, пытаясь убедить 
в том, что «пора забыть прошлое и перестать делить Европу на победителей и 
побежденных». Они заявляли, что День Победы над Германией будет праздноваться в 
стране последний раз, и по этому случаю устроили невиданные до сих пор 
празднества. В Копенгаген съехались многочисленные делегации из бывшего 
союзнического антигитлеровского блока, были организованы встречи с ветеранами 
датского Сопротивления и масса других официальных мероприятий. Застрельщиками 
всех событий, естественно, оказались коммунисты, но и представители буржуазии и 
консервативных кругов Дании были вынуждены присоединиться к проводимым 
повсеместно мероприятиям: встречам, банкетам, возложениям венков на могилы, 
приемам в посольствах, концертам и народным гуляниям.
      Впервые удалось ощутимо и зримо почувствовать последствия сохранившегося 
за двадцать пять лет расслоения в датском обществе на «красных» и «белых», на 
антигитлеровцев и их приспешников, на бедных и богатых. Отсидевшие свой срок в 
концентрационных лагерях с возмущением шикали на какогонибудь 
высокопоставленного полицейского, помогавшего в годы оккупации наводить 
немецкий порядок в стране и сидевшего теперь рядом с ними за столом. Нажившиеся 
на поставках мяса и масла германским войскам финские бароны кривили физиономии 
при виде активистов из общества дружбы «Дания—СССР». Неприятие друг друга было 
вполне искренним, но достаточно сдержанным и пристойным. До драк, 
рукоприкладства и плевков в «морды лица» дело не доходило.
      В предмайские дни посольство лихорадочно и напряженно готовилось к 
торжествам. Все дипломаты были распределены по группам, каждая из которых 
отвечала за проработку и подготовку какогонибудь вопроса. Меня, как 
консульского работника, включили в группу с условным, названием «Память», куда 
вошли в основном сотрудники военноморского атташата посольства. Кажется, 
впервые после войны Министерство обороны СССР попыталось навести хоть какието 
справки о понесенных во время войны потерях и отыскать следы погибших и 
пропавших без вести.
      Дания не была фронтовой страной в полном смысле этого слова, но некоторые 
военные действия всетаки имели место на ее территории. Во время высадки войск 
фельдмаршала Монтгомери на полуостров Ютландия германские войска почти не 
оказывали сопротивления и сдавались англичанам в плен целыми дивизиями. Волею 
судеб в Дании к концу войны оказались какието части РОА генерала Власова. Вот 
онито и воевали с английскими войсками. Воевали упорно и обреченно, понимая, 
что помощи им ожидать неоткуда. Они попали в классическое окружение, которое им 
устроили в начале войны гденибудь под Киевом и Минском танковые части 
Гудериана. Видно, им на роду было написано все время попадать в «котлы» и в 
плен. Но в плен британцам «ютландские» власовцы решили не сдаваться, потому что 
боялись, что Монтгомери непременно выдаст их Сталину. «Томми» устроили им 
настоящую «молотилку», перемолов и смешав авиацией и артиллерией человеческую 
плоть с землей.
      Когда мы вместе с сотрудником атташата выехали в Ютландию, чтобы 
составить для себя хотя бы грубую картину захоронений русских на полуострове, 
то убедились, что эта задача нам не по плечу. Вопервых, потому, что датчане не 
очень охотно открывали перед нами свои архивы, а вовторых, велись эти архивы в 
отношении погибших власовцев не так уж тщательно. Единственное, что отложилось 
у меня в памяти после этой поездки, так это большое число погибших — сотни, 
если не тысячи наших соплеменников остались гнить в песчаной почве Ютландии. 
Хоронили их датчане, и — нужно отдать им должное — отнеслись они к этому делу 
основательно и уважительно. Но захоронения проходили в спешке, полную 
информацию о личности русских солдат им получить, естественно, не удалось.
      В те годы всем уже было известно, кто такие власовцы, но чувство щемящей 
жалости к рязанским, воронежским и псковским ребятам все равно присутствовало. 
Кто знает, если бы не были бездарными в начале войны наши военачальники, 
подставлявшие своих солдат под немецкие танковые клинья, и если бы не было 
такого безобразного отношения к попавшим в немецкий плен, то еще неизвестно (а 
вернее, известно), какой могла быть судьба сотен тысяч обманутых людей, 
лишившихся родины.
      Учеты могил по соответствующим церковным приходам сохранились, но 
составлялись они на основании попавших в руки датчан личных документов погибших,
 а хоронившие не всегда владели немецким или русским языками. К моменту нашего 
появления на кладбищах холмики с могилами власовцев стали уже зарастать травой 
и постепенно исчезать с поверхности земли. Нужна была целая экспедиция архивных 
работников, чтобы описать всех погибших и установить их личности.
      Когда майские торжества завершились, о погибших в Ютландии солдатах РОА 
простонапросто забыли. Да и что тут сетовать, где искать виновных, если нашей 
памяти и уважения зачастую не хватает не только на предателей, но и на 
настоящих героев?
      На востоке же Дании оставили свой след солдаты Советской армии. Дивизия 
генерала Ф.Ф. Короткова освобождала от немцев остров Борнхольм — самую 
восточную часть Дании, примечательную в основном тем, что здесь родился и жил 
известный пролетарский писатель Мартин АндерсенНексё («Дитте — дитя 
человеческое»), имя которого теперь.носит небольшой поселок острова, и что на 
этом рыбачьем в основном острове ловят и поособому коптят «беклинга» — 
борнхольмскую то ли селедку, то ли корюшку, то ли салаку.
      Генерала Короткова сейчас мало кто помнит, а в послевоенные годы он был 
хорошо известен и в Норвегии, и в Дании. Так уж получилось, что его дивизии 
пришлось освобождать северные районы Норвегии от горных егерей генерала Дитла — 
отборных частей германского вермахта, прославившихся успешными боевыми 
действиями против англичан на Крите и в Нарвике. Состоявшая на первых порах 
почти из одних ополченцев, дивизия Короткова первой на Карельском фронте 
получила звание гвардейской, первой приняла на себя удар корпуса Дитла, 
остановила их на подступах к Мурманску, три года на скалистых сопках тундры 
держала оборону, а когда пришло время наступать, первой устремилась вперед в 
норвежские фьорды, десантировалась на берег у Киркенеса и освобождала губернию 
Финнмарк.
      Сам генерал Короткое, по свидетельствам очевидцев, внешне мало походил на 
героя — невысокий, сухонький, безусый офицер даже не выглядел погвардейски. 
Писатель Геннадий Фиш, в прошлом фронтовой журналист, написавший несколько книг 
о Скандинавии, вспоминает о том, как во время наступления коротковцев он с 
трудом отыскал штаб их дивизии и валился с ног, когда в штаб вошел Короткое.
      — Откуда? Как дела? Устал? На, выпей и ложись спать, — приказал генерал, 
протягивая Фишу полный стакан водки.
      — Я не пью. ^
      — Ты что, больной? — искренне удивился генерал. Трудно сказать, почему 
генерал Короткое в Дании
      превратился в полковника Короткова, но отлично помню, что все в 
посольстве и в Копенгагене называли его именно полковником. То ли изза 
пристрастия к алкогольным напиткам, которым на Руси подвержены все или почти 
все талантливые, неординарные личности, то ли изза строптивости и непокорности 
начальству, то ли еще по каким причинам, которые в те непростые времена и 
придумывать не нужно было, чтобы «загнать за Можай», но на Борнхольм 
прославленная дивизия, вероятно, пришла с пониженным в звании начальником. 
Впрочем, уже после высадки на Борнхольм Ф.Ф. Короткову было возвращено 
генеральское звание — скорее всего, потому, что на остров собирался прибыть 
кронпринц Фредерик с супругой, и для его встречи звания полковника в Москве 
показалось недостаточным.
      Весной 1945 года на острове скопилось тысяч полтораста гитлеровцев, 
бежавших изпод ударов Советской армии в Прибалтике и Польше. Отрезанные 
стремительно продвигавшимися к Берлину советскими частями, немцы морским путем 
уходили на запад. Но Дания и север Германии были уже заняты войсками союзников, 
поэтому единственным прибежищем для разбитых солдат и офицеров вермахта 
оказался Борнхольм. К весне 1945 года он буквально кишмя кишел 
деморализованными и мародерствующими немцами.
      Вполне понятно, почему выбор советского командования пал на Короткова и 
его дивизию. Кроме чисто воинских достоинств, коротковцы при освобождении 
Северной Норвегии получили опыт дипломатической и административной работы со 
скандинавами, а какие мысли относительно слишком удаленного от Копенгагена 
острова блуждали в голове у Сталина, можно только предполагать.
      В то время, когда Гитлер с Евой Браун в бункере рейхсканцелярии ходили 
вокруг импровизированного брачного алтаря, гвардейцы Короткова на 
импровизированных подручных средствах высаживались с десантных судов на остров. 
Слегка напуганные нашими бомбардировщиками и штурмовиками, немцы оказали им, в 
отличие от солдат РОА в Ютландии, слабое сопротивление. В коротких схватках 
дивизия потеряла девять или десять солдат и офицеров. Остатки Курляндской 
группировки Гитлера сложили оружие и сдались в плен. Началась оккупация 
Борнхольма советскими войсками.
      Однако Борнхольму было суждено не долго оставаться под администрацией 
Короткова. Наши западные союзники «поднажали» на Сталина, и через несколько 
месяцев дивизия Короткова покинула остров. Дания полностью перешла под эгиду 
Запада. А в каменистой земле Ренне — главного города острова — так и остались 
лежать тела погибших при его освобождении наших земляков. Могилы перешли на 
содержание местных коммунальных органов, а представители советского посольства 
каждый год 9 мая приплывали из Копенгагена и возлагали на них венки.
      К началу 70х годов, когда дух боевого сотрудничества союзников 
окончательно выдохся и над Европой навис жупел «холодной войны», датские власти 
все менее охотно стали предоставлять нашим дипломатам возможность посещать 
Борнхольм. На острове возникли инфраструктуры НАТО, в частности, была 
смонтирована мощная радиолокационная станция слежения за акваторией Балтийского 
моря и всем прилегающим побережьем, а также размещена датская воинская часть, и 
у коммунальных властей Ренне почемуто стал сказываться недостаток в средствах 
на содержание могил советских солдат. К моменту моего пребывания в Дании за 
могилами было поручено ухаживать на общественных началах одному датчанину.
      Теплым тихим вечером 8 мая 1970 года наша группа, состоящая из четырех 
человек: «чистого» секретаря посольства Толи Тищенко, будущего посла в Норвегии,
 двух сотрудников военноморского атташата — военновоздушного Кости Белоусова 
и военноморского атташе (фамилию его запамятовал), и меня, на причале 
Внутренней гавани копенгагенского порта грузилась на борт парома «Борнхольм» 
для участия в церемонии возложения венков на могиле советских солдат в Ренне. В 
связи с 25летием Победы датчане, скрипя сердцами,  разрешили советским 
дипломатам (и разведчикам!) посетить Борнхольм, но еще раз подчеркнули 
нежелательность продолжения этой традиции в будущем.
      У Тищенко своей машины не было, а военные, экономя на бензине, попросили 
моего шефа, чтобы я взял с собой в командировку закрепленный за мной и успевший 
побывать в стычках с другими машинами «форд».
      — Соседям нужно коечто посмотреть на острове, так ты помоги мужикам, 
повози их на своей машине, — сказал на прощанье резидент.
      Если бы я был более опытным и щепетильным работником, озабоченным своей 
карьерой, я бы, чтобы отказаться от такого «почетного» поручения, привел в 
оправдание «железный» довод: какая же тут конспирация, если мне придется 
вывозить на визуальную разведку установленных разведчиков? Я расшифруюсь, даже 
не приступив к своей оперативной работе! Но я был молод и неопытен, резидент — 
халатен, пришлось согласиться удружить «дальним соседям» и дать им возможность 
«пожабить» глаза на натовские военные объекты, а заодно посмотреть, как они 
работают, как работает датская «наружка», и слегка пощекотать свои нервы.
      Автомашины бригады наружного наблюдения Костя Белоусов «усек» сразу, как 
только мы прибыли на Хаунегаде. Это были «фольксваген» и «форд» с 
копенгагенскими номерами. Они буквально подпирали меня сзади, когда я на своей 
машине заезжал в трюм парома, и по пятам ходили потом за мной в Ренне и его 
окрестностях. Они и вернулись вместе с нами в Копенгаген на том же пароме. Это 
была классическая демонстрационная слежка, и я внутренне был горд тем вниманием,
 которое датская контрразведка уделяла нашим скромным персонам22.
      — Ну, Боб, принимай боевое крещение, — сказал бывший летчик Белоусов свое 
ветеранское напутственное слово, кивая в направлении «фольксвагена» и «форда».
      Этот молодой подполковник ГРУ справедливо считал себя бывалым разведчиком 
и полагал необходимым опекать меня во время всей поездки. Капитан первого ранга,
 пришедший в ГРУ прямо с палубы или из трюма боевого корабля, сдержанно 
помалкивал и при дидактических упражнениях своего коллеги снисходительно 
улыбался. Тищенко делал вид, что его это все мало касается. Впрочем, это на 
самом деле нисколько его не волновало.
      …В Ренне утром 9 мая нас встретил адъютант военного коменданта острова и 
сопроводил до местного «Грандотеля». После размещения в гостинице мои коллеги 
отправились в город наносить визиты: Тищенко — местному Демиургу, губернатору 
Борнхольма, а «вояки» пошли к военному коменданту. Я на некоторое время был 
предоставлен самому себе и пошел побродить по городу. Каменная кирха с 
кладбищем, несколько магазинчиков, ратуша с обязательной площадью, рыбацкие 
причалы, порт — и безбрежное море. Вот и все, что представлялось взору. 
Провинциальность выглядывала из  каждого дома и дворика главной улицы 
борнхольмской столицы и сопровождала меня до номера в гостинице с громким 
названием.
      Казалось, здесь мало что изменилось с момента посещения острова нашим 
писателем и историком Н. Карамзиным, побывавшим на Борнхольме почти двумя 
столетиями раньше. Н.М. Карамзин, возвращаясь из Англии в Россию на борту 
британского судна «Британия», плыл шестеро суток и изрядно измучился от 
приступов морской болезни, пока наконец корабль не бросил якорь в виду 
нелюдимого, обрамленного неприступной каменной грядой острова. Судя по рассказу,
 судно подошло к Борнхольму с северной стороны, по выражению капитана, к месту 
дикому и опасному для кораблей.
      Нашего славного земляка на остров неумолимо тянула тайна несчастной 
романтической любви, о которой он случайно узнал перед отплытием из Лондона, и 
вопреки предупреждениям капитана он добился того, чтобы его свезли на шлюпке на 
берег. Он целую ночь провел в заброшенном замке и при весьма таинственных 
обстоятельствах разузналтаки об этой страшной тайне, но наотрез отказался 
поведать ее нам, пообещав сделать это какнибудь в другой раз и в другом месте. 
Эту тайну он унес собой в могилу, так и не успев выполнить свое обещание 1793 
года — помешала многотрудная работа над «Историей государства Российского».
      Кстати, историк утверждает, что беседовал с борнхольмцами на датском 
языке, которому выучился в Женеве у своего приятеля, некоего NN. Если это так, 
то делает честь и без того заслуженно знаменитому Карамзину!
      Скоро со своих протокольных мероприятий вернулся оживленный летчик с 
моряком и пригласил меня прокатиться на моей машине по острову. Времени до 
возложения венков было достаточно. «Парадом», естественно, командовал летчик. 
Он заранее выбрал маршрут и корректировал наше движение, заглядывая истрепанную 
туристскую карту Борнхольма, приобретенную, вероятно, еще предыдущим поколением 
сотрудников атташата.
      «Наружка» четко взяла нас от самой гостиницы вела всю дорогу, не делая 
какихлибо попыток маскироваться. Наш путь пролегал вдоль берега, и мы должны 
были по кругу против часовой стрелки объехать вес! остров и вернуться через 
пару часов обратно в Ренне. Справа мы непрерывно видели голубое с белыми 
барашками море, в некоторых местах берег круто обрывался к воде и обнажал белую 
известняковую породу. Местность была пересеченной, и за холмами открывался вид 
то на одинокий хутор с постройками, то на возделанные угодья и мирно пасшееся 
на лугу стадо коров, то на какуюнибудь сельскохозяйственную букашкумашину, 
мирно ползущую по полю. Изредка небо протыкали шпили церквей или отдельно 
стоящих деревьев.
      Я был полностью поглощен окружавшей нас природой и машинально выполнял 
команды сидевшего на заднем сиденье летчика притормозить, замедлить ход, 
остановиться или свернуть на поселочную дорогу. У них в груди клокотали 
шпионские страсти, им нужно было чтото сверить по карте, отметить на местности 
какието признаки какихто военных объектов, остающиеся для моих глаз 
невидимыми, а я наслаждался путешествием как турист. Ни цель, ни результаты 
этого визуального приключения меня не интересовали. В зеркале я постоянно видел 
знакомые силуэты автомашин копенгагенских контрразведчиков, но они только 
являлись украшением идиллической картины в виде борнхольмского ландшафта.
      Эх, мчись мой Гипомах23, по гладкой асфальтовой дорожке! Когда еще 
подвернется случай сочетания приятного с полезным? Какой же русский не любит 
быстрой езды?24
      Движение по кругу рано или поздно предполагает возвращение в исходную 
точку. В Ренне мы все вернулись довольные. Нужно было торопиться на возложение, 
и обычно флегматичный и спокойный, как тюлень, Тишенко встревоженно встретил 
нас в холле гостиницы и сделал реприманд за опоздание.
      Кладбище с могилами советских солдат располагалось на высоком холме рядом 
с церковью и занимало площадку не более 0,3 га, обсаженную по краям деревьями 
типа туи или кипариса. Могилы были ухожены, аккуратно обложены дерном, 
надгробные плиты чисто вымыты, а весь комплекс украшал привычный для глаза 
типовой обелиск с красной пятиконечной звездой. С холма открывался живописный 
вид на море. Если отвлечься от вида солдат и офицеров в чужой униформе — 
комендант острова по сложившейся традиции выделил в почетный караул взвод 
солдат — и гортанной датской речи, то можно было бы подумать, что мы находимся 
гденибудь на Смоленщине или Псковщине, отдавая дань павшим в боях.
      При нашем появлении почетный караул стал вылезать из крытых грузовиков и 
под командой молоденького лейтенанта выстраиваться в шеренгу. У меня создалось 
впечатление, что строевая подготовка не принадлежит к сильной стороне датской 
армии. Впрочем, жесткая дисциплина и формалистика никогда не были в характере 
лукавых и слегка ленивых датчан. На «вольво» защитного цвета подъехал полковник 
— комендант борнхольмского гарнизона — и подошел к нам, чтобы поздороваться. На 
какомто непонятном лимузине пожаловал вицегубернатор — его босс оказался 
гдето занятым. Рядом с нами откудато возникла небольшая кучка датчан в 
гражданском — то ли живших поблизости зевак, то ли активистов местного общества 
дружбы с Советским Союзом, то ли людей из свиты вицегубернатора.
      Почетный караул наконец выстроился, взяв ружья на плечо. За ним заняли 
место военные музыканты. Наша группа во главе с Тищенко с заранее купленным 
венком направилась к обелиску. Датский полковник приложил руку к козырьку и 
замер в почетной позе. Послышались резкие слова команды, раздался сухой треск 
троекратного залпа из винтовок, спугнувшего с деревьев стаю галок. Возложив 
венок, мы вернулись к полковнику и стали рядом. Под звуки неизвестного датского 
марша караул торжественным церемониальным шагом прошел по площадке и стал 
спускаться вниз, где у подножия холма стояли грузовики. Вся процедура заняла по 
времени не более пяти минут.
      Официальные датские представители стали прощаться с нами и рассаживаться 
по машинам. Я вопросительно посмотрел на коллег. Что же дальше?
      — Подожди, сейчас будет явление Христа народу, — загадочно произнес Костя.
 Толя Тищенко при этих словах заулыбался. Мы с моряком изобразили фигуру 
вопроса.
      В это время со стороны спуска, за которым только что исчезла свита 
вицегубернатора и коменданта, послышался характерный треск — ктото с трудом, 
надрывая маломощный мотор, поднимался на мотоцикле. И действительно, над 
обрезом показалась одетая в крестьянскую шляпу голова, потом мощный 
крестьянский торс и, наконец, само транспортное средство, грубо нарушившее 
своим шумом и гамом овладевшее нами торжественноприподнятое настроение. На 
крошечном кналлерте (понашему, мопеде) восседал, словно Санчо Панса на 
крошечном ослике, волоча ноги по земле, грузный пожилой пейзан.
      — Это Енсен, — узнал седока Тищенко.
      Енсен въехал на площадку, утихомирил свой кналлерт и осторожно положил 
его на траву. Взяв шляпу в руки и смущенно теребя ее узловатыми коротенькими 
пальцами, Панса направился к нам. Он остановился от нас в нескольких шагах, 
вежливо поклонился в сторону Тищенко и сказал «гу дэ».
      Это послужило сигналом к торопливым действиям со стороны наших военных. 
Летчик стал суетливо извлекать из своего портфеля бутылки с этикетками 
«Столичная» и «Московская» и передавать их ЕнсенуСанчо. Тот брал спиртное из 
рук «грушника» и молча рассовывал бутылки по карманам потрепанного пиджака и 
брюк. Движения его были неторопливыми и уверенными — точно так русский 
мастеровой забирает у нас магарыч после какойнибудь халтурки на даче. Когда 
наконец щедрая рука дипломата иссякла, Енсен поклонился, сказал «такк» 25, 
поставил на ноги своего ослика, пришпорил его как следует и, в знак 
признательности обдавая нас вонючим дымом, медленно сполз с горы.
      Мы с моряком находились в полном недоумении относительно значения только 
что разыгравшейся на наших глазах немой и хорошо отрепетированной сцены. Именно 
отрепетированной.
      — Это Енсен, тот самый датчанин, который ухаживает за могилами, — пояснил 
Толя Тищенко. — Ему никто не платит за эту работу, только вот коллеги 
подбрасывают ему 9 мая свои сувениры. Кстати, говорят, что он совсем не пьет, а 
нашей водкой угощает тех, кто хоть чуточку помнит о том, кто освобождал 
Борнхольм от немцев. Сегодня он дома устроит у себя «сабантуй».
      — Да, — задумчиво произнес немногословный моряк. — Датчанин уже не первой 
молодости. Умрет он — кто будет присматривать за нашими ребятами?
      Вопрос повис в воздухе, никто из нас не попытался на него ответить. Было 
ясно, что он носил риторический характер.
      …До конца моей командировки ни одной поездки в Ренне из советского 
посольства не состоялось. Не знаю, были ли они после меня. Кто теперь ухаживает 
за могилой наших солдат? Доброму Енсену теперь за девяносто, если он вообще еще 
жив.
      О Борнхольм, милый Борнхольм!
      К тебе душа моя
      Стремится беспрестанно;
      Но тщетно слезы лью,
      Томлюся и вздыхаю!
      Навек я удален…
      …От берегов твоих!
      Так пел один датчанин на страницах рассказа Н.М. Карамзина, разлученный 
со своей родиной. Не менее горестные чувства испытывал и сам автор, покидая 
остров:
      «Море шумело. В горестной задумчивости стоял я на палубе, взявшись рукою 
за мачту. Вздохи теснили грудь мою. — наконец я взглянул на небо — и ветер 
свеял в море слезу мою».
      И ветер свеял в море слезу мою…
      …А «наружка» ПЭТ после возвращения с Борнхольма плотно села на мои плечи, 
чтобы не слезать с них до конца командировки.
      Что ж, искусство требует жертв.
      За весь период ДЗК ко мне прилипали люди определенного типа, и полностью 
отлипнуть от них я не смог до самого отъезда из страны.
      
Их нравы
      
     Qumodo vales?26
      
      Как бы я сейчас ни пытался, оглядываясь назад, анализировать пережитое 
глазами беспристрастного наблюдателя, все равно я не могу избавиться от чувства,
 что внутри меня живет и функционирует вполне самостоятельное и не всегда 
подчиняющееся моей воле то ли фильтрующее, то ли синтезирующее устройство. 
Читая книги моих коллег по профессии, я вижу, что и они тоже не вполне свободны 
от этого недостатка, а может быть, преимущества по сравнению с другими 
литераторами. Всетаки профессия накладывает отпечаток на образ мышления — от 
этого никуда не денешься. Треть столетия работы в разведке дает о себе знать.
      Изображая отошедшие в Лету события, описывая те или иные характеры и 
явления, невольно ловишь себя на мысли, что все это существовало не само по 
себе, а только служило в качестве своеобразных декораций, на фоне которых 
разыгрывался сценарий твоей оперативной пьесы. И ты сам, никудышний актеришка 
на подмостках копенгагенского театра действий, изо всех сил стараешься 
болееменее сносно сыграть свою роль, так чтобы зритель не заподозрил, что его 
«дурят», следишь, чтобы ненароком не отклеились усы или борода, чтобы не забыть 
сказать нужные слова и главное — в нужный момент. А если уж чувствуешь, что 
проваливаешься и в тебя вотвот полетят тухлые помидоры, стараешься сделать 
хорошую мину при этой подлой игре и не спеша, с достоинством уходишь со сцены. 
Не забывая сделать поклон публике.
      Разведчику, несомненно, приходится быть актером, он тоже играет свою роль 
— роль в общемто другого человека, и система перевоплощения Станиславского 
оказывается для него совсем не лишним средством, хотя разведка сама по себе — 
всетаки ремесло. Что бы там ни говорили мои коллеги, для разведчика важнее 
правильно пользоваться кулисами, нежели занавесом — аксессуаром, принадлежащим 
более чистой дипломатии. Оперативная работа, как правило, театр одного или двух 
актеров. Остальные вокруг них получают роль статистов, от которых тем не менее 
во многом зависит, как будет сыграна пьеса под названием «Двое на качелях». 
Впрочем, в любом ремесле бывают таланты, и тогда ремесло становится искусством. 
Хуже, если из ремесла пытаются делать науку. Становится невероятно скучно.
      Прошу прощения за такое длинное «лирическое» отступление и перехожу к 
делу.
      Итак, о Дании и датчанах. С точки зрения национального характера датчане 
— весьма посредственный материал для разведчика. Повторяю: с точки зрения 
разведки. Датчане прекрасный народ (плохих народов вообще не бывает). Они добры,
 гостеприимны, общительны, любознательны, трудолюбивы, снисходительны к чужим 
недостаткам, неутомимы, терпеливы, обладают чувством юмора, любят хорошенько 
повеселиться, выпить и поесть, хорошо живут и не мешают жить другим, но… они не 
умеют держать язык за зубами.
      Рано или поздно — чаще рано — они комунибудь «по секрету» поведают о том,
 что у них появился знакомый из советского посольства. Этот ктонибудь без 
всякого злого умысла вскользь упомянет своему приятелю о том, что Енсенто, мол,
 встречается с советским дипломатом. И тогда это известие начинает порхать по 
Копенгагену и непременно дойдет окольными путями до заинтересованного 
официального лица. Нет, датчанин не стукач и не ябеда, он не побежит 
докладывать о контакте с господином Григорьевым в контрразведку (что достаточно 
типично для его северного собрата шведа), он может, сам того не желая, просто 
спонтанно выболтать угнетающий его секрет близкому человеку.
      Тайна угнетает датчанина, у него есть внутренняя и неосознанная 
потребность делиться ею с другими. Любой секрет рано или поздно становится 
достоянием прессы, радио, телевидения или досужих слухов. Датская столица полна 
всяких слухов, и с информационной точки зрения усилия разведчика в конечном 
смысле компенсируются. Так недостаток национального характера диалектически 
переходит в достоинство.
      Датчане были когдато воинственны, а Дания считалась крупной европейской 
державой. Ну взять хотя бы национальный флаг страны: белый крест на красном 
фоне. Датчане называют его «Даннеброгом», и возник он отнюдь не за купеческим 
прилавком и не рядом с сохой земледельца, а на поле битвы. 15 июня 1219 года 
датское войско сражалось с некрещенными еще эстонцами, и язычники так стали 
наседать на христиан, что ряды последних заколебались. И тут на датчан снизошло 
чудо: в руки оказавшегося тут кстати епископа Сунесена с неба упало красное 
знамя с белым крестом. Оно воодушевило захватчиков, и битва окончилась 
поражением эстонцев. Однако впоследствии «Даннеброг» не всегда помогал датчанам.
 Шведские короли, в том числе и Карл XII, немецкие князья и английские короли 
не раз брали верх над датчанами — вероятно, потому, что они тоже были 
христианами, и за ними стояла церковь.
      Небольшая страна Дания подарила миру целый ряд блестящих имен, среди 
которых есть писатели, драматурги, художники, ученые, музыканты, политики: 
Людвиг Хольберг — датский Мольер, скульпторы Бертель Торвальдсен и Кай Нильсен, 
астроном Оле Ремер, сказочник Ханс Кристиан Андерсен, Грундтвиг — поэт и 
педагог, датский Ушинский, писатели Понтоппидан, Мартин АндерсенНексё и Ханс 
Шерфиг, лингвист Ельмслев, физикатомщик Нильс Бор, комики Пат и Паташон (К. 
Шенстрем и X. Мадсен) и многие другие. Эту «талантерею» можно продолжить, если 
хотя бы вспомнить, что Витус Беринг, прославивший Россию, и Владимир Даль, 
обогативший русский язык, тоже были датчанами. На душу населения знаменитых 
датчан, пожалуй, больше, нежели в других странах. Чемто этот феномен, наверное,
 объясняется. Мне сдается, чисто датской терпимостью к недостаткам и 
достоинствам своих ближних и глубоким уважением к своим предкам.
      Датские короли в Средневековье считали Швецию и Норвегию своей вотчиной, 
а знаменитая Кальмарская уния была для покоренных шведов и норвежцев ничуть не 
лучше какогонибудь британского или французского протектората в Африке.
      В создании скандинавского союза, который, несмотря на серьезные 
политические и экономические издержки, сегодня считают прообразом Северного 
Совета, выдающуюся роль сыграла королева Маргарет Датская. Дочь датского короля 
Вальдемара Четвертого Аттердага и жена норвежского короля Хокона VI, Маргарет 
правдами и неправдами в 1376 году добилась избрания своего малолетнего сына 
Улафа на датский престол, еще при живом муже стала его регентшей, а когда Хокон 
VI почил в бозе (1380) — правительницей Норвегии. Но Улаф оказался хилым 
мальчиком и скоро скончался. Маргарет стала королевой обоих государств — и 
Дании и Норвегии.
      «Железная леди» Скандинавии не успокоилась на достигнутом. Искусными 
интригами она добилась изгнания шведского короля Альбрехта Мекленбургского с 
престола и украсила свою расчетливую голову еще и шведской короной. В 1397 году 
она собрала в Кальмаре представительное собрание из числа норвежских, шведских 
и датских сословий и провозгласила тройственный союз Дании, Швеции и Норвегии, 
сохранив к тому же за своей династией преемственность в наследовании 
общескандинавского трона. Но бедняжка осталась без прямых наследников, и после 
ее смерти на трон посадили ее племянника герцога Эрика Померанского. Вечные 
проблемы с немцами, шведами и англичанами, естественно, подталкивали датчан к 
поиску союзников, и они нашли его в лице России, когда во главе ее стал 
царьреформатор, царьбольшевик.
      Густав Ваза, шведский Иван III, осмелился серьезно заявить о 
независимости Швеции, а Карл XII в начале XVIII века отнял у Дании Норвегию. Но 
датские фогдынаместники еще будут крепко и долго держать в своих мягких 
рукавицах Исландию, Гренландию и Фарерские острова, территория которых в 
десятки раз превосходила метрополию. В середине XX столетия только Исландия 
обрела полную независимость, а Гренландия и Фареры на правах автономии 
попрежнему принадлежат Датскому королевству. Один или два депутата от этих 
автономий заседают вместе с двумястами датчанами в фолькетинге27 и решают 
вместе с ними свою судьбу. Справедливости ради стоит сказать, что метрополия в 
последние годы XX столетия уделяет Гренландии и Фарерам много внимания в плане 
оказания культурной, материальной и всякой другой поддержки.
      Вспоминаю, как однажды в приемные часы в консульский отдел ко мне 
обратился молодой и совершенно «одатчанившийся» эскимос, в котором я узнал 
представителя гренландского студенческого землячества в Копенгагене.
      За несколько недель до этого я работал вместе с писателем Юрием Рытхэу, 
приехавшим в Копенгаген и пожелавшим встретиться со своими собратьями из 
Гренландии. Правительство Дании проводит в отношении гренландских эскимосов 
примерно ту же политику, что и Советский Союз по отношению к народам Севера. 
Как правило, детей у родителей забирают в школыинтернаты, дети отрываются от 
родной среды, лишь поверхностно воспринимая достижения европейской цивилизации. 
Они, подобно нашим эвенкам и ненцам, быстро приучаются к алкоголю, наркотикам и 
постепенно деградируют. И европейцев из них не получалось, и настоящими 
эскимосами они уже не были. Впрочем, принимавшие Рытхэу гренландские студенты 
были совершенно другими людьми: они критически рассматривали датское общество, 
были обеспокоены будущим своего малочисленного народа и выглядели вполне 
интеллигентно и пристойно.
      Гренландец представился — труднопроизносимую фамилию удержать в памяти 
было невозможно — и попросил уделить ему несколько минут времени. Мы прошли в 
мой рабочий кабинет, где нам никто не мог помешать, и гренландец, усевшись в 
кресло, сразу огорошил меня неожиданным предложением:
      — С кем мне нужно вступить в контакт по вопросу покупки оружия?
      — ???
      — Да, да, вы не ослышались — оружия!
      Беседа касалась цен на оружие на черном рынке и других нейтральных тем. 
      —  Кто вы и кого представляете?
      — Я вхожу в организацию патриотически настроенных гренландцев, 
выступающих за отделение от Дании и приобретение полной государственной 
независимости Гренландии.
      — Независимости Гренландии?
      Я представил себе необозримые снежные просторы крупнейшего в мире острова,
 горы, ледники, суровейший климат и разбросанное по восточному побережью редкое 
население, столицу Гренландии — поселок Годтхоб (в переводе с датского — Добрая 
Надежда), с его какойто тысячью жителей, чуть ли не половину которых 
составляли датские чиновники, управляющие островом.
      Допустим, что Гренландия стала независимой. Что станет с ней? Она тут же 
станет легкой добычей США или Англии, которые превратят ее в опорный пункт НАТО,
 а эскимосы опять погрузятся в дремучее полуродовое состояние, из которого они 
толькотолько начали выходить с помощью датчан. Да если Гренландия и сохранит 
свою независимость, что она будет делать с ней? Ни полезных ископаемых, ни 
промышленной, ни торговой базы на острове после ухода датчан не останется. 
Образованных специалистовэскимосов можно пересчитать по пальцам. И потом, если 
встал вопрос о приобретении оружия, значит, подразумевается возможность 
вооруженной борьбы. Эскимос приспособлен к жизни рядом с водой, в горы и в 
глубь страны он не уйдет. Хорош он будет в своей утлой лодчонке с 
«Калашниковым» в руках против датского фрегата или вертолета! Один раз он 
вместе с лодкой нырнуть успеет, а вот вынырнуть…
      Все эти размышления мгновенно пронеслись в моей голове и вызвали на лице 
улыбку.
      — А вы не шутите? Ваша организация действительно хочет бороться с оружием 
в руках против Дании?
      — Да, конечно, и мы рассчитываем на помощь Советского Союза, который 
поддерживает право народов на самоопределение.
      Ну что тут можно возразить такому «подкованному» человеку? Как 
переубедить его и его организацию в том, что на данном этапе сосуществование 
вместе с Данией — это единственный реальный шанс гренландцев выжить в этом 
сложном мире? Горячие ребята забили себе голову революционной теорией, и теперь 
убедить их в обратном — значило представить СССР в совершенно другом свете — 
пособником империалистов.
      Э. не поддается влиянию: его невозможно переубедить, если он прав, хотя и 
производит впечатление человека, вынашивающего прогрессивные взгляды. 
      Тогда я заявил ему без всяких обиняков:
      — Первое: мы не торгуем оружием. Второе: не желаю обидеть вас, но откуда 
мне знать, что вы не провокатор?
      — Но ведь вы продаете же оружие ирландской ИРА?
      — Это измышления буржуазной пропаганды. Мы оказываем помощь 
национальноосвободительным движениям, это так, но не террористам.
      — Значит, вы отказываетесь связать меня с людьми, которые…
      — У нас таких людей в посольстве нет. Гренландец медленно поднялся и 
пошел к выходу. У двери он остановился и на прощанье бросил:
      — Вы меня здорово разочаровали. Что ж, попытаем счастья в посольствах 
других социалистических стран.
      — Желаю удачи.
      Студенттеррорист пребывал в умалишенном состоянии. 
      Это был единственный случай в моей жизни, когда я слышал о существовании 
националистической гренландской группы. Больше она, кажется, никак о себе не 
заявляла. Начало 70х ознаменовало собой появление первых ростков терроризма28 
— итальянского, латиноамериканского, арабского, западногерманского. Ему, 
вероятно, были даны такие мощные космические или подземные импульсы, что они 
были услышаны даже гренландскими эскимосами. Но тогда о терроризме как массовом 
явлении конца XX века никто и подумать не мог. К тому же он стал 
распространяться под лозунгами справедливой борьбы за независимость — под 
маской патриотизма.
      А Гренландия — самый большой остров в мире — получилатаки 
самостоятельность в виде самоуправления. Это случилось в 1979 году. Гренландцы 
вернули своей стране старое название Калааллит Нунаат (Страна гренландцев), 
Годтхоб переименовали в Нуук (мыс) и сразу же вышли из Общего рынка. Этим самым 
гренландцы, или, как они себя сами называют, иннуиты продемонстрировали пока 
единственный пример выхода из «европейского дома», куда так безуспешно 
стремились попасть Горбачев и Ельцин. Думается, все эти акции иннуитов не 
прошли без участия моего собеседника в консульстве летом 1971 года.
      …Дания занимает промежуточное положение между Скандинавией и остальной 
Европой, а потому и сами датчане по своему жизненному укладу и образу мышления 
находятся в более близком родстве с остальными европейцами, нежели, например, 
их северные собратья — самые типичные скандинавы — шведы или норвежцы. Это 
сходство почти неуловимо, но оно чувствуется и в архитектуре, и в более 
свободных нравах, более утонченной культуре и вкусах. Датчане на фоне других 
скандинавов выглядят не такими строгими пуританами и провинциалами. Все это 
объясняется, конечно, историческим развитием и не в последнюю очередь более 
выгодными климатическими условиями. Когда Дания уже превратилась в развитую, 
культурную сельскохозяйственную и торговопромышленную державу, шведы и 
норвежцы влачили еще жалкое, в основном рыбацкокрестьянское, существование, 
мало чем отличаясь от средневековой Руси.
      Впрочем, средневековые нравы брали верх над датской образованностью и 
утонченностью, особенно когда речь шла о территориальных завоеваниях. 
Расползающаяся на удельные королевства Кальмарская уния заставляла, например, 
короля Кристиана II прибегать к крайним мерам. Так, в борьбе со шведами он 
применил излюбленный теперь у террористов прием брать в заложники людей. 
Потерпев неудачу в открытом бою, Кристиан II удалился на время из Швеции, взяв 
в заложники молодого шведского аристократа Густава Вазу, который впоследствии 
стал первым королем независимой Швеции. Но этого датскому монарху было мало. В 
результате искусных интриг и раздоров в стане шведов Кристиан II всетаки 
восстановил свое королевское право на шведский престол и 4 ноября 1520 года был 
коронован в Стокгольме при большом стечении народа.
      (У нас на Руси часто говорят о царяхсобирателях, как будто история знает 
монархов, которые раздавали бы свои земли или раздаривали их направо и налево. 
Королямисобирателями были и датские монархи, и шведские, и английские. Монарх 
— он и есть монарх, потому что Собиратель.)
      По окончании церемонии он неожиданно для шведов отдал приказ закрыть 
ворота дворца, а сам уселся на трон и стал вершить «правосудие» над 
оказавшимися в ловушке гостями. Сначала был арестован архиепископ Густав Тролле 
и вместе со своими сторонниками отправлен в тюрьму. Как сообщают очевидцы, 
архиепископ просидел всю ночь в тюрьме «подавленный, разбитый горем и страхом», 
чтобы наутро предстать вновь пред светлые очи датского монарха. Суд был 
коротким, их быстро вывели из зала и казнили. Потом принялись отрубать головы 
представителям знати, купечества, именитым гражданам города/Датские ландскнехты 
забирали людей из своих домов и вели их на Большую площадь. Всего датчане 
казнили 82 человека, и, как пишут шведские летописцы, кровь лилась рекой. 
Кристиан II получил у шведов на все времена кличку Кристиан Кровавый, а 
ноябрьские события 1520 года вошли в историю под названием «Стокгольмской 
резни» 29.
      При мне шведскодатский антагонизм проявлял себя в основном лишь в сфере 
футбола. Не могу объяснить, почему именно в этом виде спорта датчане так 
принципиально относятся к шведам. Во всяком случае, факт остается фактом, что в 
большинстве встреч на стадионе победителями остаются шведы, и датчане весьма и 
весьма болезненно переживают свои поражения.
      Лишившись шведских и норвежских территорий, Дания перестала считаться 
пугалом для Европы и в основном сосредоточилась на своих внутренних проблемах. 
Оказалось, ей это пошло на пользу — датский уровень жизни, культурные, 
промышленные и социальные достижения датчан известны теперь всему миру.
      На протяжении последних двух веков Дания традиционно поддерживала добрые 
и ровные отношения с Россией. Еще Борис Годунов предпринял попытку породниться 
с датской королевской династией, но попытка эта закончилась трагически. 
Прибывший в Москву датский герцог, жених Ксении, дочери Годунова, оказался не 
ко двору замшелым русским боярам, и они сжили его со света, подлив яда в пищу. 
Датчане были союзниками, хоть и не очень искренними, петровской России в борьбе 
со шведами. Мать Николая II, супруга Александра III, была датчанкой, известной 
в Дании как принцесса Дагмар. После революции она вернулась в Копенгаген и 
скончалась там в преклонном возрасте спустя десять лет после расстрела в 
Ипатьевском доме, где ее убиенный сын, последний российский царь, принял 
мученическую смерть.
      В 70х годах следы былого отношения датчан к русским — особенно на 
бытовом уровне — все еще давали о себе знать, хотя и довольно слабо. 
Сказывалась политика атлантической солидарности. Но отношение 
среднестатистического «натовского» датчанина к Советскому Союзу и к русским 
было намного благоприятнее, чем, скажем, шведов в соседней нейтральной Швеции. 
Россия и СССР ничем не запятнали себя перед Данией, никогда не воевали с ней, а 
даже, наоборот, помогали или были союзниками. Поэтому восприятие датчанами нас, 
в отличие от шведов, не отягощено историческим прошлым, и это чувствовалось при 
общении с местным населением. Чисто эмоционально советские или русские были в 
Дании даже более предпочтительны, чем американцы. Слов нет, Дания входила в 
НАТО и во всем следовала линии, вырабатываемой в Брюсселе и Вашингтоне, но это 
все большая политика, которая к настоящей жизни не всегда имеет прямое 
отношение.
      Перед Второй мировой войной датчане разбогатели за счет своих фермеров: 
датский бекон, масло, сыры и злаки составляли базис всей экономики страны, 
обеспечивая ей хорошую прибыль. После войны, особенно начиная с 60х годов, 
Дания выдвигается в ряд промышленных держав, сосредоточивая свои усилия на 
новых технологиях, в том числе и на электронике. Становой хребет судостроения, 
фирма «Бурмейстер ог Вайн», постепенно хирела, как и вся эта отрасль в Европе, 
уступая место японцам, но зато мир стали завоевывать сепараторы «Брюеля и 
Къера», детские игрушкиконструкторы «Лего», мансардные окна «Велюкс», 
медикаменты фирмы «Нова» и многое другое.
      Сейчас почти во всех наших магазинах строительных материалов выставлены 
окна фирмы «Велюкс» — нехитрое в общемто изобретение, но очень прочное, 
практичное и удобное изделие, позволяющее эффективно решить проблему 
использования подкрышного — мансардного — пространства. Англичане говорят, что 
необходимость — мать изобретательства. Так оно и есть. Окна «Велюкс» — 
красноречивое доказательство этому. В послевоенные годы, ознаменовавшиеся, как 
и у нас в России, взрывом деторождения и массовым переселением в города, остро 
встал вопрос жилой площади. Новые дома и квартиры, естественно, строили, но это 
все еще не позволяло расселить людей. И тогда комуто пришла в голову мысль об 
использовании пустующих чердаков. Каждый дом мог безболезненно и дешево 
приобрести еще один этаж. Надо было только придумать подкрышные окна. И раз 
существует потребность, она немедленно удовлетворяется.
      Но сельскохозяйственное производство попрежнему остается одной из 
главных отраслей экономики страны. Датчане «переплюнули» здесь, пожалуй, всех, 
в том числе и шведов, и американцев, и голландцев, и немцев. Когда хотят 
продемонстрировать эффективность сельского хозяйства, то на Западе всегда 
приводят подсчеты, сколько человек в состоянии прокормить один земледелец. 
Самых высоких показателей добились за последнее время австралийцы и голландцы: 
их фермер может прокормить 60—70 человек. В 1987 году Сельскохозяйственный 
совет Дании сообщил, что датский фермер может прокормить 160 человек!
      Жизненный достаток породил другие проблемы (как бы у нас выразились 
несколько лет тому назад, «болезни роста»). Особое место в подъеме экономики 
страны сыграла порнография. В середине 60х годов в датском обществе повеяли 
новые (я бы не стал утверждать, свежие) ветры. Скандинавский традиционный 
сексуальный комплекс (или, порусски, надрыв на половой почве) неожиданно стал 
находить свой выход во вседозволенности. Добропорядочные датчане, словно 
сорвавшись с цепи, пустились во все тяжкие — кто в дебаты о свободной любви, 
кто в эротику как средство выживания, кто в полигамию и групповой секс. Стали 
создаваться браки по любви, но без регистрации, возникли многопарные семьи с 
общими детьми, словно грибы выросли порношопы, порностудии, порнокинотеатры. 
Большое распространение получили так называемые live show — незатейливое 
театрализованное представление, в котором зрителям «в живом виде» показывали 
половой акт. Вчерашние секретарши, студентки, фермерши и матери семей стали 
сниматься в фильмах, в которых сексуальными партнерами выступали бедные 
животные. Была провозглашена полная свобода сексуальным меньшинствам. 
Фолькетинг принял на вооружение несколько законов, коренным образом изменивших 
устоявшиеся взгляды на семью, эротику, стыд.
      По мнению ЛиСяо, в годы «культурной революции» в половом вопросе все 
было так зажато, что теперь произошло бурное извержение. 
      Порнопродукция полным ходом печаталась в лучших типографиях страны и 
отгружалась к южным границам. Дальше она распространялась в других странах — в 
основном нелегально. Несколько лет датчане доминировали на этом позорном рынке, 
пока к ним не поспешили присоединиться шведы, за ними — французы, американцы, 
немцы, а потом уже весь Запад сошел с ума, и порнография практически была 
легализована во всех странах Европы. Когда Дания доминировала в 
порнографической области, то ее совокупный национальный продукт на одну треть 
составляла порнография, одну треть — сельскохозяйственные продукты, а одну 
треть — все остальное.
      Что греха таить, всем советским в Копенгагене было жутко интересно 
посмотреть на то, как выглядит порнография в живом виде. И мы ходили на 
знаменитую и включенную во все туристические справочники улицу Истедгаде и 
смотрели, стараясь соблюдать пристойный вид, чтобы гдето не к месту не 
захихикать на русский манер, держать рот закрытым, а глаза — прищуренными. 
Скажу честно, это  какоето время щекотало нервы, но быстро надоедало. Во 
всяком случае, большинство, насытив любопытство, тут же теряло всякий интерес и 
относилось к ней без всякого ажиотажа.
      Впрочем, мне известно одно исключение: мой бывший коллега Олег Антонович 
Гордиевский не утратил интереса к этой области «массовой культуры» к концу 
первой, да и, как мне рассказывали, второй командировки в Данию. Мне кажется, 
что интерес этот был вряд ли здоровый: в одном и том же нормальном человеке не 
могут ужиться влечение к грубому с определенной деликатностью, 
интеллигентностью и достаточно высоким культурнообразовательным уровнем. 
Думается, в психике этого человека есть какойто изъян, червоточина, возможно 
послужившая причиной того поступка, который он потом совершил.
      Когда я в начале 1970 года прибыл в страну, в порнографии наметился 
упадок, население несколько приустало от картинок с женскими и мужскими 
половыми органами, у Дании появились конкуренты, и тогда авангардистская 
молодежь нашла новую забаву — наркотики. И опять к дискуссии подключились 
политики, считая более полезным для общества легализовать потребление марихуаны,
 чем держать ее под запретом30. Почти все наши контакты, особенно среди 
радикальной молодежи, приходили на встречи под «парами».
      Дело до легализации наркотиков, как в Голландии, однако, не дошло, но и 
борьбы с ними практически никакой не велось. На глазах у всей общественности, 
полиции и правительства в центре Копенгагена возникла «республика Христиания». 
Когда датские военные, за ненадобностью освободили использовавшуюся в качестве 
складских и казарменных помещений старую крепостьфорт Христианию, ее тут же 
быстренько заняли хиппи, наркоманы, деклассированные элементы, любители острых 
ощущений, профессиональные кабинетные революционеры и представители многих 
других сексуальных и политических меньшинств. Они установили строгий пропускной 
режим на территорию форта (строже, чем он был у военных), создали свое 
правительство и ввели там новые «революционные» порядки. Никому из посторонних, 
даже близким и родителям сбежавших детей, не разрешалось пересекать границу 
вновь созданного минигосударства, зато туда хлынули любители легкой жизни. В 
«республике» появились свои магазины, клубы, кинотеатры, кафе и рестораны, где 
повсеместно распространялись наркотики и спиртное. Налоговое законодательство в 
Христиании не действовало, и это больше всего взбесило власти. Они отключали 
подачу в «хипповую республику» — то попеременно, то комплексно — света, воды и 
газа, резали телефонные кабели, но «христиане» не сдавались, и «республика» 
продолжала жить.
      Как всегда, общество раскололось на противников и сторонников «республики 
Христиания». Одни говорили, что это гнездо разврата нужно взять штурмом, а ее 
обитателей разогнать по тюрьмам; другие утверждали, что «так для общества 
лучше» — ведь вся преступность укрылась за стенами форта; третьи видели в 
Христиании ростки нового и прогрессивного; четвертые зарабатывали на этом 
деньги, потому что о «республике» внутри монархии узнали за границей, и в 
стране резко прибавилось количество иностранных туристов.
      Из сотрудников посольства на территорию «республики Христиания» удалось 
проникнуть лишь третьему секретарю Вячеславу Белову. Он с гордостью рассказывал 
о своих приключениях среди наркоманов и алкоголиков, а мы все страшно ему 
завидовали.
      — Торговля гашишем идет вовсю прямо на улицах. Дети, грязные, оборванные, 
забытые и заброшенные своими родителями, бродят неприкаянными стайками в 
надежде чегонибудь раздобыть себе на пропитание. — Белов рассказывал в таком 
восторженном тоне, словно повидал одно из чудес света. — Ну прямо беспризорщина,
 как у нас в Гражданскую войну.
      — А как тебе удалось туда пройти? Ведь хиппи никого к себе не пускают? — 
удивлялись мы.
      — А очень просто. Среди граждан Христиании оказался мой старый контакт из 
организации троцкистов. Он узнал меня и поручился, что ничего плохого и 
вредного для республики я не совершу.
      Христиания просуществовала несколько лет. Она зачахла на корню и 
прекратила свое существование только тогда, когда у ее создателей иссяк 
бунтарский дух и лопнули по швам короткие штанишки. Переболев «детской болезнью 
авангардизма», они в большинстве своем превратились в исправных 
налогоплательщиков и уважаемых бюргеров. Дети же «республиканцев» не 
последовали примеру своих родителей — «цветы жизни» редко порождают себе 
подобных.
      Внутреннее положение Дании нынче чревато. 
      Политическая жизнь Дании весьма насыщенна и разнообразна. Пожалуй, 
пристрастие к политике можно назвать отличительной чертой датчан. Страной долго 
правили социалдемократы, и они много сделали для того, чтобы создать для 
населения шикарные социальные условия. Каждому датчанину гарантирована 
адекватная и достойная оплата за труд, и это — главное. Если ты не способен 
трудиться, общество опять же позаботится о тебе. Слабые — инвалиды, дети, 
старики — всегда в центре внимания социальной политики правительства.
      Я был поражен наличием в стране большого числа инвалидов. Только потом до 
меня дошло, что число инвалидов в Дании не больше, а меньше, чем у нас. Просто 
датские инвалиды, благодаря великолепным коляскам и приспособлениям в городском 
транспорте, а также солидному пособию, живут нормальной жизнью, как обычные 
граждане, в то время как наших инвалидов мы на улицах не видим, потому что они, 
бедные, прикованы — хорошо, если только к своей квартире — а если к постели? 
Наверное, не ошибусь, если скажу, что датчане были первыми в мире, кто придумал 
спортивные соревнования для инвалидов.
      К 70м годам влияние социалдемократов, достигших пика своей популярности 
при Отто Енсе Краге, стало падать. При Анкере Ергенсе, маленьком лысом чернявом 
человечке, похожем больше на жителя Бердичева, чем Копенгагена, сделавшем 
карьеру в профсоюзном движении, социалдемократы были вынуждены, чтобы остаться 
у руля, пойти на «исторический компромисс» с народными социалистами — партией 
Акселя Ларсена, первым «еврокоммунистом» в мире, порвавшим с Москвой и с 
коммунизмом в том виде, как его исповедовали в странах социалистического лагеря.

      В 1971 году с официальным визитом в Дании побывал А.Н. Косыгин, и я в 
первый и последний раз живым увидел Крага и его жену, популярную киноактрису. В 
отличие от своего импозантного и самоуверенного предшественника в премьерском 
кресле, Анкер Ергенсен сильно проигрывал своей незаметностью и приземленностью. 
Въехав в Кристьянсборг31, он остался в своей четырехкомнатной квартире в 
рабочем районе Вальбю и по утрам ездил на работу на велосипеде, чем ставил в 
неудобное положение свою охрану, привыкшую разъезжать в автомашинах.
      Акселя Ларсена я не застал — он умер пятью или шестью годами раньше. Это 
легендарная фигура в рабочем движении Дании, пламенный революционер, отдавший 
свою жизнь «борьбе за лучшее будущее человечества». Он много раз бывал в Москве,
 поддерживал активные контакты с руководителями двух Интернационалов и чудом 
остался в живых. Это умный и проницательный политик, мужественный человек, 
способный отвечать за свои поступки. После венгерских событий 1956 года А. 
Ларсен открыто выступил с осуждением Советского Союза, вышел из КПД и увел с 
собой ее большую часть, образовав Социалистическую народную партию.
      После А. Ларсена председателем СНП стал Гердт Петерсен, всем своим 
внешним видом и манерой поведения очень похожий на Троцкого. Заядлый курильщик, 
настоящий интеллигент, острый полемист, аскет, он пользовался большой 
популярностью на политических подмостках Копенгагена и, как носитель информации,
 являлся предметом достаточно пристального внимания многих разведрезидентур.
      С ним встречался, в частности, и Гордиевский. Детали их контакта мне не 
известны, однако с уверенностью могу сказать, что вербовкой там и не пахло. 
Вопервых, Гордиевский с его «полным отсутствием присутствия» импровизационных 
способностей и неумением устанавливать с людьми близкий психологический контакт 
не мог  завербовать лидера СНП, а вовторых, Гердт Петерсен ни за какие 
коврижки не хотел  вербоваться на какую бы то ни было разведку.
      Возникшие потом слухи о том, что у русских внутри . СНП есть агентура, 
указывали вроде бы и на А. Ларсена, и на его преемника. О Г. Петерсене я сказал.
 Что касается Ларсена, то зачем было КГБ его вербовать, если он до 1956 года 
был человеком Москвы, беспрекословно выполняющим все ее указания? После же 
разрыва с Советским Союзом вряд ли можно было представить, что А. Ларсен пошел 
на такой нереальный шаг.
      После ухода своего лидера компартия Дании переживала кризис, от которого 
ей не удалось оправиться и в последующие десятилетия. Численность ее состава и 
влияние на массы сократились до минимума, и если бы не поддержка КПСС, то КПД 
давно бы прекратила свое существование. Кнуд Есперсен, бывший руководитель 
датского комсомола, не смог уже вдохнуть в партийные слои новую жизнь, да эта 
задача была не под силу даже титану политической мысли. А Кнуд титаном не был. 
Он был неплохим человеком и нормальным партийным бюрократом, постепенно 
привыкшим к подачкам Большого Брата и пользованию благами, предоставляемыми на 
Старой площади всем зарубежным борцам за социальную справедливость, а также 
членам их семей. Нравы, царившие внутри партийной элиты КПСС, отрицательно 
сказывались на политическом и моральном облике европейских коммунистических 
лидеров. Они быстро переняли у советских товарищей все их отрицательные 
привычки, главные из которых — непогрешимость, инертность и самоуспокоенность.
      В КПД было много честных и способных товарищей. Одним из них был Ингмар 
Вагнер, сын «генерала Вагнера», рабочегокоммуниста, которому датское 
правительство без всякого аттестования и стажа, за большие заслуги в период 
оккупационного режима, присвоило офицерское звание (случай небывалый в датской, 
да и не только датской практике). Ингмар долго «вез» на себе тяжелый и 
неблагодарный «воз» — он возглавлял общество дружбы «Дания—СССР», пока не 
надорвал здоровье. Его место на короткое время занял Алан Фредерисия, датский 
художественный критик с манерами нашего Бориса Моисеева, мягкий, обходительный 
и, кажется, совершенно безвольный человек, всегда появлявшийся в сопровождении 
своей блистательной супругишведки фон Росен, хореографа и балерины 
Королевского датского театра. А. Фредерисия создавал впечатление 
«зицпредседателя» из романа Ильфа и Петрова, человека не на своем месте. Его 
выдвинули руководить обществом по советскому принципу: хороший специалист 
должен быть и хорошим общественником.
      Теплые воспоминания оставил после себя Херлуф Бидструп. Признаться, я был 
здорово удивлен, что датчане Бидструпа не знали. У нас его альбомы раскупались 
огромными тиражами и являлись предметом вожделения каждого культурного человека,
 а в Дании… он был известен «узкому кругу ограниченных лиц». Это был искренне 
преданный коммунистической идее талантливый художник и великолепный, скромный и 
обязательный человек32. Он часто бывал в посольстве, как правило, с супругой, 
незаметно проходил куданибудь в угол и коротал там время, мило улыбаясь по 
сторонам, пока его не извлекал оттуда какойнибудь старший дипломат. Он жил в 
пригороде Копенгагена Лиллереде, живописном уголке, дружил с известным 
писателемкоммунистом Хансом Шерфигом, талантливым писателем и выдающимся 
деятелем партии. Каждый воскресный номер газеты хоммунистов «Ланд ог фольк» 
выходил с карикатурой X. Бидструпа.
      В гости к датским коммунистам ездили многочисленные функционеры со Старой 
площади. Чаще всех ездили политический обозреватель «Правды» В. Корионов и 
заведующий скандинавским сектором отдела международных связей аппарата ЦК КПСС 
Н. Шапошников. От их визитов создавалось впечатление, что они не столько 
переживали за дела партийные, сколько стремились улизнуть из дома изпод 
контроля своих жен, чтобы «погусарствовать» на стороне.
      Буржуазный блок партий представлен в основном тремя традиционными 
партиями: консервативной (промышленность), радикальной (интеллигенция) и 
«вэнстре» (сельское хозяйство). Аналог этих партий имеется во всех странах 
Скандинавии, только в Норвегии и Швеции они носят другие названия. Ничего 
примечательного в их адрес вспомнить не могу, стоит отметить, правда, ведущую 
роль в этом блоке радикальной партии, наиболее опытной, разумной, прагматичной 
и ловкой во всех отношениях. При относительно небольшой численности радикалы 
весомо заявляют о себе на политическом Олимпе Дании, активно участвуют во всех 
начинаниях и акциях и если уж входят в коалицию со своими партнерами, то 
занимают в правительстве, как правило, ключевые посты. Партию обслуживает 
газета «Информашун» — наиболее интересное и информативное издание, из которой 
вышел нынешний министр иностранных дел Уффе ЭллеманЕнсен33. Радикалы умело 
подбирают, воспитывают и выдвигают свои партийные кадры.
      В фолькетинг в результате выборов попадают представители десятка партий, 
и от политиков требуется большое мастерство, чтобы договориться и 
сблокироваться на весь мандатный период. В искусстве политической игры и 
компромиссов датчане большие мастера. Приходится вертеться — ведь ни одна 
партия не набирает на выборах нужного большинства голосов. Оппозиция, в отличие 
нынешней российской в Думе, занимает конструктивные позиции и по многим 
вопросам сотрудничает с правительством. Если бы я был президентом, я бы 
непременно организовал для наших думцев обязательную стажировку в фолькетинге. 
Там есть чему поучиться. Впрочем, наши депутаты уже давно «схватили Иисуса за 
бороду», они все знают, все умеют и учиться ничему и ни на чем — даже на 
собственных ляпсусах — не желают.
      Южная часть Ютландии — Шлезвиг — является приграничной с Германией 
областью. Она населена наполовину этническими немцами, а наполовину — датчанами.
 Организованной по национальному признаку партии Шлезвига гарантировано 
несколько мест в парламенте независимо от результатов голосования на выборах. 
Как известно, Дания вела длительные территориальные споры с германским 
ШлезвигГольштейном, но так и не сумела решить этот спор в свою пользу. Шлезвиг 
остался разделенным между Германией и Данией. Император Петр III незадолго до 
своего свержения готовил на помощь своим гольштинским родственникам русское 
войско, но выслать его в поход не успел.
      Один из городов ШлезвигГольштейна — Тендер — приобрел широкую 
известность в основном тем, что в нем до предела были упрощены правила 
вступления в брак. Достаточно было поместить в местной газете оповещение о 
предстоящем бракосочетании и через два дня после этого посетить местную ратушу, 
где под звуки вальса Мендельсона жаждущие породниться получали от городской 
головы вполне законное свидетельство о браке, признаваемое всеми странами. 
Тендер стал местом паломничества влюбленных со всего мира, а отцам города 
оставалось только организовать для них хорошее туристическое обслуживание и не 
забывать собирать в городскую казну звонкую монету.
      Политическую тишь да благодать Дании в начале 70х годов взорвала Партия 
прогресса. Она возникла на демагогических лозунгах ее создателей и на 
недовольстве части населения приевшимися политическими блюдами, которыми их из 
года в год кормили социалдемократы и буржуазные партии. Захотелось чегото 
остренького и солененького. Это желание в полной мере удовлетворила Партия 
прогресса.
      Создал ее Могенс Глиструп, бывший коммунист и адвокат, сколотивший себе 
солидный капитал на торговле недвижимостью. Ренегат как идеолог, мошенник как 
предприниматель, циник как личность, Глиструп тонко почуял подспудные запросы 
обывателя и смело вступил на политическую арену. Будучи адвокатом, он 
досконально изучил налоговое законодательство страны и извлек из этого 
практическую пользу: он ни одного эре34 не выплатил в государственную казну, 
хотя и не скрывал своих миллионных доходов. Он на практике доказал, что датские 
законы не препятствуют увиливать от главной обязанности датчанина — платить 
налоги и что в конечном итоге содержание государством налоговых чиновников — 
пустая трата денег.
      По своим взглядам он коммунист, но в то же время не верит и в Бога. 
      —  Долой налоги. Датчане не должны платить налогов вовсе, — заявил 
Глиструп во всеуслышание.
      Это был первый политический лозунг Глиструпа и его сторонников, с которым 
он обратился к народу. Сначала все подумали, что это шутка. Как — не платить 
налоги? А на что же нам содержать алкоголиков и наркоманов? Но народ понял 
Глиструпа. Налоги составляют половину всех расходов датчанина, и призыв 
опытного мошенника попал в самую точку.
      Вторым популистским лозунгом прогрессистов было требование упразднить и 
распустить армию. Какой смысл тратить на ее содержание огромные деньги 
налогоплательщиков, если она не в состоянии защитить страну от агрессии с 
Востока?
      — Нам нужно иметь в генштабе всего одного офицера, который мог бы в 
случае необходимости ответить по телефону порусски: «Мы сдаемся», — убеждал 
Глиструп население.
      И население с пониманием отнеслось и к этому аргументу 
коммунистаренегата, как будто оно никогда не слышало аналогичные лозунги и 
призывы, исходившие от настоящих коммунистов.
      Чем дальше в лес, тем больше дров заготавливала новая партия. Широко 
используя приемы демагогии, эпатируя публику различными выходками, брызгая 
слюной на слушателей, игнорируя выпады и колкости в свой адрес, Глиструп 
последовательно делал свое дело. На следующих выборах Партия прогресса легко 
преодолела планку 4 процента и вошла в фолькетинг. Датский истеблишмент был 
шокирован. Преступник, которого за неуплату налогов нужно было упрятать в 
тюрьму, расселся в кресле депутата фолькетинга и мутил воду внутри этого 
богоугодного заведения! Круглое мясистое лицо Глиструпа с пухленькими щечками и 
жирными маслеными губами, крупными навыкате бычьими глазами, с прической «аля 
Титус» замелькало на страницах газет и экранах телевизоров. Своим огромным 
пивным животом, всегда одетым в черный шевиот, он смело раздвигал пространство 
для своих политических эскапад и нагло улыбался тому, кого едва не затоптал 
своими маленькими слоновыми ножками.
      (Чисто внешне Глиструп представлял собой стопроцентный образчик буржуа, 
которого у нас в Окнах РОСТА в 20х годах изображал В. Маяковский.)
      С виду он маленький толстенький человек и похож на свою фотографию. 
Телосложение без внешних признаков половой принадлежности. 
      О, этот любитель марципанов заставил заговорить о себе всю страну, всю 
Скандинавию, Европу, а потом и весь мир! Выпущенный из бутылки джинн — вроде на 
потеху, как в свое время хиппи в крепость Христианию — стал принимать 
демонические таки формы. Он заговорил и забросал слюной весь политический Олимп,
 он превратил его в конюшню, отхожее место и… продолжал исправно не платить 
налоги. На следующие выборы Партия прогресса достигла еще более впечатляющих 
результатов, набрав 10 процентов голосов избирателей.
      Резидентура предвидела неожиданную победу кандидата правящей партии. 
      Скоро сказка сказывается, но не сразу дело делается. Даже в королевстве 
Датском. Власти долго бились и боролись с Могенсом, чтобы посадить его на 
скамью подсудимых, но эти преследования в глазах избирателей только создавали 
ему ореол борца и мученика за справедливость и еще больше способствовали его 
популярности. Тогда депутаты фолькетинга пошли наконец на решительный шаг и 
лишили возмутителя спокойствия депутатской неприкосновенности. Все мы знаем, 
как трудно наступить на себя, как нехотя члены всех парламентов идут на эту 
меру, но депутаты фолькетинга переступили через эту черту, пренебрегая, 
возможно, собственным благополучием.
      Но замордовать до конца партию Глиструпа не удавалось. Она жила и 
боролась теперь за освобождение из тюрьмы своего вождя. Желтое пламя 
«прогресса» перекинулось между тем в соседние страны. В Норвегии и Швеции, а 
потом и в других странах Европы среди избирателей также нашлись недовольные 
системой. Партии недовольства начали свое триумфальное шествие за пределами 
Дании. К концу 80х годов призрак демагогии достиг благословенных российских 
границ, нашел здесь благодатную почву, и теперь мы можем ежедневно лицезреть 
последователей незабвенного Глиструпа в собственном доме.
      …В феврале 1996 года я летел в краткосрочную командировку в Стокгольм. По 
пути в шведскую столицу самолет сделал посадку в Каструпе и взял на борт 
пассажиров из Копенгагена. Рядом со мной оказались гимназисты старших классов, 
направлявшиеся в качестве туристов в Россию. Я заговорил с одним мальчиком и 
стал расспрашивать его о том, чем живет современная датская молодежь, что 
происходит в Дании и что их интересует в Москве. Гимназист оказался достаточно 
подготовленным молодым человеком и бойко отвечал на мои вопросы. Когда я его 
спросил о Партии прогресса и Могенсе Глиструпе, он сказал, что такого 
политического деятеля не знает…
      А я до сих пор ощущаю на своей ладони липкое прикосновение пухленькой 
ручки Могенса Глиструпа, короля блефа и демагогии, которого я удостоился на 
одной из политических тусовок Копенгагена. Бррр!
      …Самым крупным при мне политическим событием, повлиявшим на обстановку в 
стране, был референдум по вопросу вступления Дании в Общий рынок — тогда ЕЭС. 
Если можно вообще сравнивать датчан с нами, то можно отметить, что они в 
1971—1972 годах были взбудоражены этим событием не менее, чем русские распадом 
СССР. В течение года самой главной темой для разговоров было присоединение 
Дании к Европе. Это было на устах у всех — от премьера и руководителя партии до 
рабочего «Бурмайстер ог Вайна» и домашней хозяйки.
      Население раскололось на два противостоящих лагеря, которые усиленно 
стали обхаживать политики. Копенгаген превратился в сплошной дискуссионный клуб.
 Буржуазные партии выступали за присоединение к ЕЭС, рабочие и левые — против. 
Последних поддерживали «прогрессисты» Глиструпа. Многочисленные опросы 
общественного мнения показывали, что силы у сторонников и противников ЕЭС были 
примерно равны. Оглядываясь назад, можно сказать, что у противников всетаки 
превалировали эмоции и элементы политической конъюнктуры, в то время как 
аргументы сторонников носили более реалистический характер. Дания без 
объединенной Европы обречена на застойное развитие.
      Конечно, членство в Общем рынке предполагало, что датчанам предстоит 
выдержать сильную конкуренцию, чтобы иметь возможность экспортировать свои 
товары, — без экспорта страна моментально скатится в пропасть. Вот этого и 
побаивались социалдемократы и профсоюзы, привыкшие к стабильному развитию и 
гарантированным социальным выплатам. Как ни странно, но буржуазные партии 
проводили в данном вопросе более дальновидную политику.
      Но первая попытка Дании вступить в ЕЭС не удалась — население с небольшим 
перевесом проголосовало против. Помнится, накануне дня референдума по 
пешеходной улице прошла крупная манифестация противников Общего рынка, которую 
замыкали с десяток молодых парней и девиц, одетых в костюмы Адама и Евы. В 
руках они несли полотнища с надписями: «Вот какой станет Дания, если вступит в 
Общий рынок». Полиция нравов не посмела вмешаться в демонстрацию, опасаясь 
обвинений в политической предвзятости накануне референдума, хотя формальные 
основания для этого у нее были. Несмотря на свободу нравов, ходить нагишом по 
улицам никому не дозволено!
      Секретарь парткома молодой коммунистке, явившейся на собрание в 
прозрачной блузке и миниюбке: 
      — Ты мне, пожалуйста, Петрова, партийную жизнь не оживляй! 
      Ну что, может быть, хватит о политике?
      
Русские в Дании
      
     Русский за границей если не шпион, то дурак.
    А. П. Чехов
      
      Не помню кто — кажется, Талейран — сказал примерно следующее: «Жизнь 
дипломата складывается из общения с иностранными представителями, составления 
отчетов в свою столицу и контактов со своими соотечественниками. Первое не 
представляет ему больших хлопот и даже доставляет ему удовольствие, со вторым 
он болееменее сносно справляется, а вот третье — наиболее сложное и неприятное 
занятие».
      Мои собственные наблюдения, сделанные уже в то, советское время, 
подтверждают это высказывание. И действительно, на контакты с иностранцами — 
официальные или неофициальные, частные — дипломат настраивается заранее, он 
ставит на встречах с ними минимальные, во всяком случае, реальные цели, он 
знает, чего от них можно ожидать. Мало вероятно, что иностранец — если, конечно,
 он не действует по заданию контрразведки — приготовит вам сюрприз, а ежели и 
приготовит, то обернет его в красивую упаковку, и дипломат или разведчик если и 
будет раздосадован, то вполне оправданно, потому что такие моральные издержки 
априори заложены в его профессии.
      А вот от своих только и жди подвоха. Начальник может договориться с 
Москвой об изменении твоего статуса не в выгодном для тебя ракурсе или 
несправедливо оценить результаты твоей работы; посол может затеять интригу, 
рассчитанную на увольнение твоей жены с работы и трудоустройство на ее место 
своей протеже; офицер безопасности может заподозрить тебя в нарушении норм 
поведения за границей и начнет плести вокруг тебя паутину подозрения; коллега 
может за твоей спиной пустить какуюнибудь сплетню; «друг или подруга семьи» 
может доверительно предупредить твою жену о том, что тебя видели веселым в 
обществе какихто посторонних женщин и т. д. и т. п.
      Твои отчеты в Первопрестольную, как правило, подвергаются «тщательному 
анализу», в основу которого зачастую положен элементарный принцип перестраховки 
и нежелания брать на себя ответственность. За каждым шагом сотрудника 
резидентуры работникам Центра чудится провокация противника. Слов нет, Центр 
располагает более широкими возможностями оценить и перепроверить то или иное 
действие загранаппарата, предупредить слишком беспечного оперработника от 
опрометчивых поступков, но уж слишком часто он злоупотреблял этими 
возможностями в ущерб здравому смыслу и оправданному в шпионском деле риску.
      И что интересно: тот же работник Центра, который успешно «рубил» на корню 
любую инициативу своего загранподопечного, через тричетыре года меняется с ним 
местами, по закону рокировки превращается в мальчика для битья, доказывающего, 
что он — не верблюд, а сотрудник резидентуры занимает его кресло и, победоносно 
свесив ноги с московского Олимпа, бросает в него через «бугор» разящие огненные 
стрелы.
      Нигде так откровенно не раскрывается человеческая сущность, как в 
условиях заграницы. Нигде так остро не ощущается несправедливость и потребность 
в человеческом тепле, как за границей. Общественный строй и социальный прогресс 
не играют здесь роли; во все времена и эпохи работа за границей — эта ярмарка 
тщеславия — была сопряжена с нездоровыми явлениями. Все загранработники прошли 
через полосу горьких разочарований и обид. Не миновала сия чаша и меня.
      Самый неприятный, на мой взгляд, компонент жизни в советской колонии — 
это взаимоотношения дипломатов с техническим составом. Считается, что первые — 
это несправедливо богом избранные люди, проводящие свое время в приятных 
контактах с иностранцами, на приемах и коктейлях, разъезжающие по стране на 
машинах, снимающие в городе служебные шикарные квартиры. А вот технический 
состав — это несправедливо ущемленный в своих правах народ, они вынуждены 
заниматься обеспечением работы дипломатов, обслуживать их, ютиться в посольских 
коммуналках, ходить пешком и наблюдать за красивой жизнью только со стороны.
      Замешенное на человеческой зависти отчуждение отравляет твою жизнь, и, 
что бы ты ни делал, какое внимание и помощь ты бы ни оказывал коменданту, 
шоферу или машинистке посольства, все равно ты останешься для них «высокомерной 
белой костью». Думается, и руководители посольств проводили сознательную 
политику «кнута и пряника», поощряя и приближая к себе поваров и завхозов и 
держа на расстоянии не только атташе, но и своих советников. В некоторых 
посольствах вторым лицом в коллективе был не советникпосланник, а хитрый 
проныра завхоз, умевший угодить, а где надо — шепнуть на ухо послу или сказать 
комплимент его увядающей от возраста супруге.
      Посол — он и в Африке посол. Он обладает полной властью в советской 
колонии и если захочет, то настоит на своем решении, независимо от того, что на 
это скажут руководители других представленных в стране ведомств.
      Кстати, об Африке. Ведь был же в Мавритании послом представитель одной 
среднеазиатской республики (в то время было модно направлять послами в 
африканские и азиатские страны узбеков, туркменов, азербайджанцев, казахов), 
который завел при посольстве в Нуакшоте ферму и заставлял отрабатывать на ней 
определенное время и дипломатов, и технический состав. (Партия как раз 
провозгласила курс на всемерное увеличение сельхозпродукции за счет подсобных 
хозяйств.) Многочисленные жалобы в Москву не выходили за пределы здания МИД на 
Смоленской площади, и посол продолжал бесчинствовать. На ферме появился любимый 
барашек, которому посол чуть ли не присвоил ранг первого секретаря. (О бедный 
Калигула, твой конь в сенате — ничто по сравнению с нуакшотским барашком, а ты 
сам с твоей извращенной фантазией и в подметки не годишься посламсамородкам из 
эпохи Великого Застоя!)'
      Терпение у дипломатов, как и у римской знати, оказалось небеспредельным. 
Когда рьяный проводник партийной линии отбыл в очередной отпуск, один дипломат 
зашел в кораль и прирезал ненавистного барана. Мясо пошло на шашлыки для всех 
сотрудников посольства. Когда посол вернулся из отпуска, ему доложили о 
случившемся, и виновный нахал был взят челядью посла под стражу и посажен на 
хлеб и воду. Тут уж взбунтовалось все посольство, и посол вскоре был отозван из 
страны и благополучно возвращен в свою республику. В отличие от Калигулы, 
который за свои извращенные выходки поплатился жизнью35.
      …Советник Бондарь недолго руководил посольством — Дания не та страна, 
чтобы место посла оставалось вакантным, и в мае 1970 года к нам прибыл 
чрезвычайный и полномочный посол Н.Г. Егорычев. Он был один из немногих, кто 
поплатился почетной дипломатической ссылкой за свою излишнюю самостоятельность 
на партийной и государственной работе — большинство же назначенцев из этой 
категории просто не справлялись со своими обязанностями, и их «пристраивали» 
подальше от Москвы. С точки зрения партии послом мог быть каждый — ведь и 
кухарке было обещано управлять государством!
      Первые шаги посла на новом поприще не обещали ничего хорошего. Он 
устраивал форменные разносы своим подчиненным за то, что датчане почемуто не 
испытывали энтузиазма от мирных и других инициатив Москвы и не торопились 
выполнять ее инструкции. Бывшему первому секретарю Московского горкома КПСС это 
казалось непозволительным безобразием, и он готов был вызвать к себе на ковер 
самого датского министра иностранных дел и «вчинить ему форменный разнос за 
невыполнение». Понадобилось время, в течение которого посол понял, что 
Копенгаген — это не Москва, датские чиновники — не члены партийной городской 
организации, а сам он — дипломат, а не первый секретарь партийной ячейки. 
Кстати, из Егорычева получился, как говорят, неплохой загранработник, и это 
делает ему честь. Он проработал в Дании десять лет и был назначен потом послом 
СССР в Австралии. Но это — исключение из правила. Другие 
партийнономенклатурные послы, сумевшие чемунибудь научиться за границей, мне 
не известны. А Н.Г. Егорычев теперь на пенсии, и его последнее время частенько 
стали интервьюировать журналисты. Ничего плохого, кроме хорошего, я о его 
выступлениях сказать не могу.
      …Разведчикадипломата на каждом шагу подстерегают опасности. Это и 
коварная контрразведка, которая спит и видит, как бы тебе подставить подножку. 
Это и традиционная дань уважения любого русского к веселию, которое питие есть. 
Это и бдительный Центр, каждую минуту готовый опустить над твоей головой 
дамоклов меч откомандирования за оперативную бездеятельность и отсутствие 
результатов.
      Но если вы считаете, что своей работой не вношу достойного вклада в 
копилку советской разведки, то и здесь я не прав. 
      Но главная опасность таится не там. Это — женщины. Это заграничные 
адюльтеры. Боже мой, сколько приличных работников погорели на слабостях к 
женскому полу! Сколько разрушенных семей, разбитых сердец и поломанных карьер 
связано с пребыванием за бугром! Несть им числа!
      Нужно отдать должное нашим замужним женщинам. Они оказались более прочно 
скроенными, чем представители сильного пола. Вся статистика амурных похождений 
за границей падает на женатых мужчин. Вероятно, в каждого из нас, как только мы 
пересекаем государственную границу, вселяется некий сладострастный чертик, 
постоянно и назойливо подзуживающий и стимулирующий мужской авантюризм, или, 
как его называют на Западе, либидо. Зато слабая половина всегда лидировала в 
«чрезмерном увлечении вещами».
      Она волновала мое мужское начало. 
      Любовные дела, эти сугубо личные, интимные стороны бытия, становятся 
предметом обсуждения всей советской колонии. Но этого мало. К нему подключается 
общественность, партийная, то бишь профсоюзная, организация, непосредственное 
начальство, посол, в конце концов, и несчастный Казанова становится жертвой 
лицемерной пуританской морали, надуманных инструкций, трусливой перестраховки и 
неприкрытого произвола.
      В том случае, если он «согрешил» с иностранкой, дело ясное: ему 
немедленно предлагают выехать из страны и навсегда забыть о том, что гдето 
существует заграница. Не так быстро и гладко разрешаются амурные дела внутри 
колонии. Там сначала проходят все «муки ада» по ритуалу, выработанному досужими 
кадровиками еще в начале 20х годов, а потом уж «отправляют под фанфары» домой 
с заключением, что впредь товарищу X. работа за границей противопоказана. 
Человек, приезжая в Москву, как правило, разводится, теряет работу, квартиру, 
семью и переходит в разряд рядовых советских невыездных граждан. Теперь 
зарубежную действительность он будет наблюдать по передачам Ю. Сенкевича, если 
вообще хватит денег на покупку воронежского «Рекорда», а самое длительное 
путешествие он предпримет на троллейбусе от дома до новой работы и обратно.
      Морально устойчив, в семейных отношениях незатейлив. 
      В начале своей командировки в Данию я был свидетелем того, как перед 
моими глазами разворачивалось одно такое дело. Сотрудник ГРУ, носивший имя 
славного шведского викинга, положившего начало целой династии русских князей, 
завел роман с секретаршеймашинисткой, незамужней и немолодой уже вертлявой 
особой, выезжавшей за рубеж в основном, как выяснилось позже, в поисках мужа. 
Военный разведчик так «раскис» от нахлынувших чувств, что не смог скрыть от 
посторонних свою преступную связь, и стал «крутить любовь» напропалую. Он 
внимательно выслушивал советы встревоженных товарищей, но тактично посылал их 
куда подальше и продолжал на глазах всей колонии встречаться со своей пассией. 
Чтото в нем сломалось, а в его действиях сквозила какаято непонятная 
обреченность.
      Отношения с женой П. строил правильно, так как она не знает о его 
любовницах и размере зарплаты. 
      Его жена не выдержала такого афронта и, не видя другого средства 
урезонить мужа, обратилась за помощью… в консульство. Консул А.С. Серегин 
серьезно воспринял сигнал и тут же вызвал к себе в кабинет коварного 
возмутителя спокойствия. Он предложил ему в присутствии супруги повиниться во 
всех грехах и дать обещание, что впредь… Одним словом, консул обещал оставить 
дело без последствий.
      Но дипломат упорно твердил, что он любит другую и жить с семьей не 
намерен. Тогда консул вызвал в кабинет объект его любви и продолжил разборку 
при участии всех заинтересованных лиц. Секретарша, однако, нахально отрицала 
факт сожительства с дипломатом и валила все на него. Получилась «в огороде 
бузина, а в Киеве дядька».
      Посовещавшись с кем надо, консул вышел в Москву с ходатайством об 
откомандировании супружеской пары из страны. Секретаршу оставили в Копенгагене 
до конца срока ее командировки. Когда она возвратилась домой, то все в 
посольстве были заинтригованы концовкой этой драматической связи и спрашивали у 
приезжающих из Москвы, чем же все дело кончилось.
      — А ничем, — отвечали знатоки. — Он развелся с супругой и живет один.
      — А как же большая любовь?
      — Какая любовь? Он послал ее на все четыре стороны и стал закоренелым 
холостяком.
      Да, неисповедима ты, загадочная русская душа!
      По части морального облика наших сотрудников есть коекакой неприятный 
задел и на текущий год. 
      Большим испытанием для советских командированных является изобилие 
товаров в магазинах и невозможность их приобретения. Мизерная зарплата, 
хватающая только на то, чтобы затыкать дыры в семейном бюджете, высокие цены на 
товары подталкивают людей к тому, чтобы както ловчить, изворачиваться и 
находить возможности. Большинство стоически вступают на путь экономии за счет 
желудка. Некоторые переходят на использование «жидкой валюты» и натурального 
обмена ее на товар. Это — очень опасный путь, и контрразведка только и ждет 
такого случая, чтобы поймать контрабандиста с поличным и предложить ему 
единственный выход без шума и полюбовно решить вопрос — стать предателем и 
работать на них в качестве агента.
      В мою бытность в Скандинавии на весь мир «прославились» дипломаты из 
северокорейских посольств в Копенгагене, Осло и Стокгольме. Пхеньян объявил 
экономию валюты и практически перестал переводить деньги на содержание 
посольств. Дипломаты были вынуждены приобретать по дипломатической скидке 
спиртное и перепродавать его по городской цене своим контактам. Разница шла на 
выплату зарплаты и поддержание «представительских штанов». Но недолго музыка 
играла, недолго фраер танцевал! Все эти незаконные операции стали предметом 
пристального внимания полиции. Она собрала необходимый компрометирующий 
материал и направила его в свой МИД. Некоторое время спустя все северокорейские 
посольства были закрыты, потому что в них некому было работать. Все дипломаты и 
техсостав были объявлены персонами нон грата и высланы из страны.
      Однажды консул М. Федосеев, сменивший А. Серегина, вошел в приемную 
консульства и попросил меня выехать с ним в город.
      — Ты мне понадобишься, если возникнет необходимость в твоем датском, — 
лаконично бросил он на ходу, садясь в машину.
      — Куда мы едем?
      — В полицию.
      — Чтото случилось?
      — Случилось. — Федосеев выругался и достал из «бардачка» сигарету. — Жену 
завхоза взяли за воровство в магазине. Она сидит в кутузке в Политигордене36.
      Мы молча въехали в мрачный двор полицейского дома, сказали дежурному 
офицеру фамилию комиссара, и он по лабиринтам провел нас к нужному кабинету.
      Комиссар был настроен агрессивно и без предисловий объяснил суть дела, по 
которому он попросил приехать советского консула: госпожа имярек, находясь в 
магазине тканей на Триангеле, вошла в примерочную, намотала на себя кусок 
понравившейся ей материи и пыталась выйти с ней из магазина.
      — Вот вещественное доказательство. — Комиссар полез в ящик стола и 
выбросил на стол метров десять какогото цветастого штапеля.
      Мы покраснели со стыда, и консул высказал предположение, что «возможно, 
возникло какоето недоразумение».
      — Вы думаете, моим ребятам нечего делать, как устраивать провокации 
советским дамочкам из посольства? — оскорбился комиссар. И действительно, 
подумал я, у криминальной полиции своих дел по горло, чтобы отбирать еще хлеб у 
ПЭТ. — Этот кусок материи мы размотали с нее при свидетелях на месте 
преступления.
      — Мы просим прощения за причиненные вам хлопоты, — начал было консул, — и 
готовы извиниться за нашу гражданку…
      — Ладно, — смягчился комиссар, — забирайте ее с собой и что хотите, то с 
ней и делайте.
      Через пять минут в кабинет комиссара ввели заплаканную жену завхоза и 
сдали ее нам на руки под расписку. Она пыталась всю дорогу объяснить, что «не 
помнит, как ее бес попутал», и что она сожалеет о случившемся, а мы молчали. К 
консулу, заместителю резидента по вопросам безопасности, и раньше поступали 
сигналы о неблаговидном поведении завхозихи, и ее судьба была предрешена. Ее 
посадили на ближайший рейс «Аэрофлота», а через некоторое время, когда 
подобрали нового завхоза, следом отправили мужа.
      Особую главу в нашей жизни в Копенгагене составляли многочисленные 
делегации из Советского Союза. В отличие от какойнибудь СьерраЛеоне или 
Бурунди, в Дании дня не проходило без того, чтобы ее не осчастливила своим 
присутствием какаянибудь делегация из Союза. «Посланцами доброй воли» мог быть 
кто угодно: то министр сельского хозяйства, прибывший ознакомиться с широко 
известными в мире, в том числе в его собственном министерстве, достижениями 
датчан по части маточного свиноводства; то скромный референт из международного 
отдела ЦК с заданием разъяснить датским коммунистам смысл очередной инициативы 
Москвы, о которой уже раструбили по всем странам ТАСС и АПН; то какойнибудь 
академик, ученый, профсоюзный деятель, еще ни разу не выезжавший за предел 
социалистического лагеря.
      По следам только что возвратившейся делегации выезжала новая, с точно 
таким же заданием, но уже не из Ростовской области, а из Липецкой. И липчане из 
тех же номеров гостиницы, в которых ночевали ростовцы, ехали по тому же 
маршруту на фирму «Брюэль и Къер», примеряли там те же самые белые халаты, 
охали, ахали, цокали языками, сокрушенно мотали головами, а оттуда направлялись 
на ферму Ларса Ларсена, смотрели, как он ловко доит породистых коров, кушали 
парное молоко, аккуратно записывали свои впечатления в толстые блокноты, 
заинтересованно обсуждали их, мечтали, обещали ввести «ихние» методы у себя в 
Лебедяни или в Данкове, забросать пустые прилавки магазинов колбасами, сыром и 
прочей снедью…
      Отчеты о поездках за границу уже не умещались в официальных хранилищах 
министерств и комитетов, их переносили в подвалы и котельные, и они пылились 
там никому не нужные, пока дядя Васяистопник не задвигал их кочергой в печку. 
Но нефтедоллары продолжали исправно поступать в казну государства, и делегаты, 
удовлетворив собственное любопытство в Дании, собирались в новые страны, 
например Швецию или Голландию, чтобы наглядно представить себе успехи фирмы 
«Альфа Лаваль» и сконского изобретательного фермера Ларсона.
      Кажется, если бы хоть одна сотая полученных впечатлений была внедрена в 
практику сельского хозяйства Советского Союза, он до сих пор бы процветал, и 
Горбачеву вряд ли бы пришлось затевать перестройку. Но если мы не — смогли 
воспользоваться полезным опытом капитализма при строительстве коммунизма, то 
почему же он так же плохо помогает нам строить тот же капитализм?
      Наиболее ответственные делегации посол Егорычев приглашал в посольство, 
где по утрам на читку местной прессы собирался весь дипломатический персонал, 
ответственные руководители других ведомств, журналисты. Эти «утренние молитвы» 
использовались также для проведения совещаний на злободневные темы. Чаще всех 
присутствовала тема бдительности и соблюдения норм поведения советских граждан 
за границей.
      В кабинет посла набивалось до сорока—пятидесяти мужиков, и «молитва» 
превращалась в настоящую баню, потому что окна кабинета наглухо закрывались, 
чтобы противник не мог подслушать выступления обремененных секретами 
докладчиков из Москвы. Воздух вентилировался слабо, через двадцать минут 
кислород полностью замещался углекислым газом, и почтенные загранработники, как 
рыбы на берегу, хватали воздух ртом и еле успевали вытирать пот с крутых лбов.
      Посол полагал, что обмен мнениями с ответственными чиновниками из Союза 
должен был способствовать высоким целям воспитания людей, их объективного 
информирования в условиях ежечасно противостоящей им наглядной буржуазной 
пропаганды, сплошь и рядом грубо искажающей советскую действительность.
      Резонанс от новых советских мирных инициатив был столь велик, что его не 
удалось умолчать, несмотря на полное умалчивание. 
      Каждый из докладчиков считал своим долгом подчеркнуть важность своей 
командировки в Данию для процветания отечества и стеснительноскромно, както 
вскользь, отдавал дань достижениям датчан. Потом переходил к изложению 
внутриполитической или внутриэкономической ситуации, которая сложилась к 
моменту его отлета из Шереметьева. Пожеманившись немного и покрасовавшись на 
виду такой почтенной публики, докладчик переходил к фактам. Его рассказ в 
конечном счете выливался в гневное и нелицеприятное обличение 
бесхозяйственности и разгильдяйства. Делалось это с таким неподдельным пылом, 
который, естественно, предполагал непричастность самого рассказчика ко всем 
этим безобразиям.
      Он доводил до сведения притихших присутствующих, как пьяные нефтяники 
загубили в Тюмени целое месторождение, способное обогатить два Кувейта и три 
Бахрейна; как было начато строительство атомной электростанции на зыбучих 
песках ВолгоДона; как была решена проблема нехватки целлюлозы за счет 
существования Байкала. Он разъяснял, почему на совещание КПСС не прибыли румыны,
 итальянцы и испанцы и что замышляют против нас еврокоммунисты, сионисты и 
масоны; какой бардак творится в Госплане; кому набил морду сын министра 
внутренних дел Щелокова; за что был снят со своего поста первый секретарь 
Рязанского обкома; какими болезнями страдают наши вожди и когда, наконец, будет 
в основном построено коммунистическое общество.
      Слушатели закрывали от ужаса глаза, шевеля беззвучно губами, творя, 
повидимому, молитву «Спаси и сохрани нас, Господи, от погибели». Некоторые 
смущенно перешептывались между собой. Посол начинал кряхтеть и бросать 
неодобрительные взгляды в сторону не в меру распоясавшегося краснобая из 
столицы. Отдельные члены совколонии, искренне верившие до сих пор сообщениям 
«Правды» и «Известий», хватались за сердце и всем своим видом умоляли 
прекратить эту невыносимую для них пытку.
      Ошарашенные дипломаты, дождавшись, когда докладчиксадист наконец 
выдохнется, спешно покидали кабинет посла и бурными потоками растекались по 
коридорам посольства, образовывая островки жарких яростных дискуссий. 
Начинались споры до хрипоты, переносившиеся вместе с участниками совещания в 
стены других загранучреждений. Получив мощный толчок, вулкан продолжал еще 
долго клокотать на периферии советского анклава, пока энтропия ежедневной 
рутины не гасила его энергию.
      Встречи с делегациями, несомненно, способствовали воспитанию 
дипломатического состава, но далеко не в том направлении, какого желал посол. 
Порцию такого воспитательного воздействия пришлось получить и мне. В качестве 
воспитателей выступили упомянутые уже выше Корионов и Шапошников.
      Както меня к себе вызвал резидент и сообщил, что от посла поступила 
просьба проводить работников ЦК в аэропорт Каструп.
      — Они уже завершили свою работу, — хмыкнул он иронично, как бы ставя под 
сомнение правомерность употребления термина «работа», — и возвращаются назад в 
Москву. Свяжись с ними и договорись, когда им надо выезжать из посольства. 
Только будь осторожен: мужики они крутые, своенравные. Постарайся, чтобы в наш 
адрес не было нареканий. Хоккей?
      — Понятно. Как бы чего не вышло… Тото посол не отрядил своих на проводы.
      — Ладноладно. Приказы не обсуждают. Делегаты со Старой площади слишком 
хорошо были известны всем сотрудникам посольства, но не благодаря своему 
выдающемуся вкладу в международное коммунистическое движение, а своему 
пристрастию к горячительным напиткам. Останавливались они всегда в гостевой 
комнате посольства и до конца своего пребывания за ворота советской территории 
не выходили. Очевидно, чистота их партийных взглядов не позволяла ступать на 
грязную почву идеологических противников.
      Спали и дневали они в небольшой комнате и оставляли ее по самой крайней 
нужде, например когда в посольство приходили их партнеры из ЦК КПД. По 
возвращении со встречи они писали пространные простынителеграммы, передавали 
их послу через секретаря и принимались за новые опусы, призванные привести к 
коммунистическому перевороту в Датском королевстве. Но революция в Дании 
задерживалась, а значит, у Шапошникова и Корионова оставалась возможность еще 
многажды посещать эту благословенную страну.
      — И откуда только они черпают свою информацию? — удивлялись их 
плодовитости дипломаты.
      — Как откуда? — отвечал заведующий референтурой Иван Сергеевич Ануров. — 
Все оттуда же… со дна граненого стакана.
      Ивану Сергеевичу дважды «посчастливилось» уезжать из страны пребывания в 
связи с разрывом дипломатических отношений: в июне 1941 года — из Германии, а в 
июне 1967 года — из Израиля. Он многое пережил и многое повидал, а потому все, 
что он говорил, воспринималось как сущая правда.
      И на самом деле этот слаженный партийнопропагандистский тандем не имел 
себе равных в опоражнивании коньячных бутылок. К концу «рабочего» дня они так 
«урабатывали» себя, что с трудом ворочали языками и укладывались спать не 
раздеваясь.
      — Неужели им не интересно выйти в город, посмотреть на людей, 
обстановку? — спрашивали новички, впервые услышав рассказ о Корионове и 
Шапошникове.
      — Чудак ты, Василий. Им это не нужно. Они не за этим приехали сюда. Они 
ездят сюда, чтобы хорошенько напиться, как ездят в Ялту некоторые мужички 
погулять с бабцами, — объяснял Ануров.
      Иван Сергеевич был с комсомольских лет знаком с секретарем Верховного 
Совета Михаилом Порфирьевичем Георгадзе и мог судить о нравах в партийных 
верхах со знанием дела.
      — А чего же наш посол терпит их безобразия и не «капнет» на них в Москву?
      — Писал, милок, «капал» не единожды. Да что толкуто? У них  своя игра.
      Рассказывали, что подгулявшие номенклатурные работники били у себя в 
гостевой посуду и выбрасывали через окно пустые бутылки изпод армянского 
(благо, окно выходило во двор, а не на тротуар, по которому ходили датчане), 
приставали к жене повара, приносящей им еду, и пели песню «По Дону гуляет казак 
молодой».
      Конфликт возник изза того, что хозяин дома пристал к моей жене с 
известными намерениями… 
      Посол действительно неоднократно «сигнализировал» в Москву о недостойном 
поведении партийного журналиста и чиновника, пытался «сбагрить» их на руки 
Кнуду Есперсену, но все оставалось постарому. Парочка не желала 
останавливаться в гостиницах, ссылаясь на обладание партийными и 
государственными секретами, изза которых коварный враг может устроить ей 
провокацию. И тут они были правы: их поведение было настолько вызывающим, что 
они сами напрашивались на провокацию. В посольстве они были в безопасности.
      …Я поднялся наверх и позвонил в дверь гостевой. Никто за дверью не 
ответил. Осторожно нажав ручку, я приоткрыл дверь и просунул в проем голову. 
Моему взору представилась идиллическая картина безмятежного сна двух русских 
богатырей, расположившихся прямо в креслах. Завсектором смачно чмокал во сне 
губами и одной ногой делал некое подобие антраша. Галстук съехал набок, руки 
безжизненно повисли вниз. Партийный журналистобозреватель сладко похрапывал, 
примостившись в узком для него кресле бочком и подложив под голову обе руки. На 
столе стояла недопитая бутылка коричневой жидкости и два граненых стакана. 
Хрусталь по распоряжению посла им больше не доверяли.
      — Кхекхе, — осторожно кашлянул я, надеясь таким способом разбудить 
спящую надежду пролетариата. Но сон был крепок и глубок, поэтому пришлось 
легонько потрясти обозревателя «Правды» за штанину.
      — А? Что? Где я? — всполошился Корионов, мгновенно просыпаясь. — Ты кто 
такой?
      — Моя фамилия Григорьев, посол поручил мне проводить вас в аэропорт.
      — Аа, ясно… Коля, вставай. Ну вставай же ты, наконец! Ехать пора!
      Корионов засуетился по комнате, собирая с кровати и с пола оставшиеся 
неупакованными вещи и запихивая их, как попало, в чемодан и большой портфель. 
Поскольку завсектором возвращался к действительности медленно, то Корионов стал 
собирать и вещи своего друга. Создалось впечатление, что вещи у них были общие, 
потому что журналист засунул в портфель две электрические бритвы, две мыльницы 
и две зубные щетки. Шапошников проснулся уже настолько, что мог тупо и надменно 
наблюдать за происходящим, не поднимаясь все еще с кресла.
      — Ну что ж, Коля, давай выпьем на дорожку.
      Эти слова заставили таки Шапошникова встать. Он четким шагом, както 
посолдатски, подошел к столу, налил себе полстакана жидкости и с отвращением 
высосал его содержимое.
      — Фу… какая гадость…
      — Время поджимает, — попытался я напомнить и тут же пожалел об этом.
      — Ты кто такой, чтобы мне… Я тебя в бараний рог… — заплетающимся языком 
пригрозил завсектором, надевая пиджак задом наперед.
      Наконец компания, пошатываясь, выползла наружу и втиснулась на заднее 
сиденье «форда», который я предусмотрительно загнал во двор, чтобы избавить 
прохожих от позорного зрелища.
      — Ямщиик, не гони лошадееей… — совсем покупечески затянул 
Шапошников.
      — Коля, держись, — посоветовал ему верный друг Виталий, усвоивший рядом с 
завсектором роль то ли дядьки, то ли слуги и наставника в одном лице.
      Доехали без приключений, если не считать того, что при виде 
привлекательной датчанки за окном машины у Шапошникова вдруг взыграли сильные 
мужские чувства и он стал настаивать на том, чтобы остановиться и познакомиться 
с ней лично.
      Оставив машину на стоянке для дипломатических машин и сунув отъезжающим 
вещи в руки, я повел их в здание аэропорта. Коля тут же выронил свой чемодан, и 
Виталику пришлось взять его на себя.
      — Сейчас пройдем к стойке, где оформляются дипломаты, — предупредил я их. 
(Делегаты путешествовали всегда с диппаспортами под защитой Венской конвенции).
      Неуверенной походкой горедипломаты добрели до стойки и с грохотом 
бросили вещи на пол.
      — Обслужить! — властно приказал аппаратчик, уставившись, как бык на новые 
ворота, на сотрудника авиакомпании САС.
      Тот вежливо через силу улыбнулся и поанглийски попросил паспорта и 
билеты пассажиров. Из ниоткуда материализовался представитель «Аэрофлота» и 
стал услужливо привязывать бирки к чемодану. Клерк закончил регистрацию и 
протянул мне билеты и паспорта. Я поблагодарил датчанина и повернулся, чтобы 
отдать документы их владельцам, но они кудато исчезли. Я посмотрел по сторонам 
и увидел обоих дядек — о ужас! — в противоположном конце зала. Они, словно 
играя в салки, убегали от преследовавшего их представителя «Аэрофлота» и от 
души дурачились над ним. Представитель, покраснев от напряжения, развел в 
стороны руки, словно загонял на насест кур. Коля с Виталиком с гиком и криком, 
с легкостью расшалившихся слонов, ускорили бег и стали отрываться от 
аэрофлотовца. Стоявшие вокруг пассажиры и служащие аэропорта недоуменно 
наблюдали за этим необычным хэппенингом.
      Наконец аэрофлотовцу удалось загнать веселую компанию в угол. Тут 
подоспел и я, и вдвоем нам удалось повернуть их энергию в нужном направлении. 
Когда мы проходили вдоль натянутого каната с табличкой «Посторонним вход 
запрещен», Шапошников не выдержал, задрал ноги и на глазах у дежурного 
полицейского перелез через барьер. Дело начинало принимать дурной оборот, 
потому что полицейский пошел прямо на нас.
      — В чем дело? Почему господа нарушают порядок?
      К этому времени нам удалось вернуть завсектором на место, и в него обеими 
руками вцепился теперь верный оруженосецжурналист, готовый перегрызть за друга 
глотку любому полицейскому. Пришлось извиниться перед представителем власти и 
объяснить (в приукрашенном виде, естественно) ему суть ситуации.
      Полицейский недоверчиво посмотрел на меня, перевел взгляд на парочку, 
которая в этот момент, вероятно, позировала невидимому художнику, собравшемуся 
писать с них картину «Расстрел коммунистов», и соблаговолил удалиться. В общем, 
конфликт был улажен, и храбрые интернационалисты, сопровождаемые под локоток 
представителем «Аэрофлота», исчезли наконец в транзитном зале.
      К сожалению, это был не единственный пример хамского, 
барсковысокомерного и пренебрежительного по отношению к достоинству страны 
поведения со стороны сильных мира того.
      Вера в партию у меня окончательно была поколеблена.
      …Неизгладимое впечатление оставил у меня официальный летний визит в 
Копенгаген двух кораблей Балтийского ВМФ. Не знаю, какой пропагандистский и 
другой эффект он произвел на местное население, но на членов советской колонии 
— самое глубокое. Двое суток стояли они пришвартованные на причале Лангелиние, 
в самом центре города, и двое суток копенгагенцы толпились на причале, стояли в 
очереди, чтобы подняться по крутому трапу на палубу крейсера и вспомогательного 
корабля, заглянуть в кубрики к матросам, машинное отделение, залезть верхом на 
ствол зачехленной пушки, а в конце посещения — попробовать флотского борща и 
компота.
      А вечером на палубе крейсера выстраивался духовой оркестр, и над широким 
заливом неслись волнующие звуки «Сопок Маньчжурии», «Дунайских волн» или «Марша 
Преображенского полка». К оркестру присоединялся хор, и толпящиеся внизу 
датчане танцевали под «Катюшу». Вечер на Лангелиние превращался в настоящее 
народное гулянье. Наших детей и жен, которым моряки оказывали особое внимание, 
с трудом можно было увести домой.
      Посольство вместе с командованием Балтфлота устроило грандиозный прием, 
на котором я впервые увидел столько военных из стран НАТО. Настроение у всех 
было приподнятое, праздничное. Никто в посольстве эти два дня не работал, и все 
дипломаты выступали гидами для групп офицеров и матросов, рассыпавшихся 
синебелыми пятнами по улицам Копенгагена.
      На приеме я стоял с нашим капитаном второго ранга и еще одним коллегой из 
посольства, когда к нам подошел верзила в форме подполковника ВВС США. Он молча 
встал рядом и, не представившись, слушал, о чем мы разговариваем. Капитан 
второго ранга рассказывал чтото о службе, о дальних походах, а я завидовал ему 
и впервые пожалел, что не пошел служить моряком. В это время американец 
наклонился ко мне и громким голосом, перекрывая многоголосый фон, сообщил мне 
прямо в ухо:
      — Все равно мы вас разбомбим!
      Я недоуменно посмотрел на него, но того и след простыл. Храбрый 
подполковник исчез в толпе гостей.
      — Что случилось? — подошел ко мне Николай Коротких, второй секретарь 
посольства.
      — А что за американец только что был рядом с нами?
      — Помощник атташе по военновоздушной части американского посольства.
      Я рассказал о наглой выходке помощника.
      — Пойдем найдем и набьем ему морду, — предложил Коротких.
      Мы долго искали американца, но не нашли. Вероятно, он не стал рисковать и 
покинул прием. А жаль: настроение у нас с коллегой было боевитое. Зато я 
получил наглядный урок относительно того, что американцы — серьезный противник, 
и нам никак не следует расслабляться. Международная разрядка не про нас, 
разведчиков.
      Провожали отряд кораблей всем посольством. Корабли были расцвечены яркими 
флажками. Команда выстроилась на верхней палубе и замерла в ожидании. Раздались 
слова команды «отдать швартовы». Оркестр на палубе грянул «Прощание славянки», 
и корабли стали медленно отходить от причала. У всех нас на глазах выступили 
слезы. Мы стояли на Лангелиние и еще долго махали руками вслед символу нашей 
славы, дисциплины, безупречного порядка и русской лихости, пока силуэты 
крейсера и вспомогательного судна не слились с белыми барашками на горизонте.
      Вот это был визит!
      А вообщето командированные граждане жили в Копенгагене скучно и 
однообразно. Большинство из нас считало, что загранкомандировка — это 
подготовительный период к настоящей жизни, которая начнется лишь по возвращении 
на родину. А здесь жизнь не всамделишная. Одним словом, ДЗК.
      Такая философская установка, конечно, не способствовала полнокровному и 
свободному проявлению личности. Неизбежные объективные ограничения внешнего 
плана накладывались на добровольные самоограничения, и, как результат, мы 
выглядели на фоне жизнерадостных датчан и прочих иностранцев довольно 
скукоженно.
      Все мы копили и откладывали часть мизерных зарплат на покупку автомашин, 
квартир, одежды, техники; бегали по магазинам и выписывали товары по 
дипломатической скидке; складывали все приобретения в коробки, упаковывали их 
накануне отпуска и везли домой, где ничего подобного не было и любая безделица 
воспринималась на ура. Я с грустью вспоминаю все эти сборыпроводы, погрузку в 
поезд, толпы провожающих, норовящих вручить отъезжающему свою посылкупередачку,
 презрительные взгляды датчан, наблюдающих сцену «переселения народов» эпохи 
Гражданской войны, встречи на Белорусском вокзале с адресной раздачей вещей… 
Какое убожество!
      Вся советская колония была разбита на группы общения, формируемые в 
основном по ведомственному признаку и редко — по интересам. Мы часто ходили 
друг к другу в гости, слушали пластинки и аудиопленки, выпивали и поедали массу 
блюд с национальным русским уклоном, сплетничали и тосковали по дому.
      Но мы были молоды, жизнь нам еще улыбалась, и мы были полны надежд и 
оптимизма.
      В 1972 году в копенгагенскую резидентуру приехал работать Олег 
Гордиевский. Он поменял подразделение — из нелегальной службы перешел в 
политическую разведку—и теперь в новом качестве прибыл к нам в точку.
      Его приезд я воспринял с большим энтузиазмом. Все эти два года мы 
поддерживали между собой регулярную связь, активно переписывались, обменивались 
мнениями. Мне казалось, что, находясь на расстоянии, мы еще больше сблизились, 
и теперь будем работать рядом, общаться каждый день, дружить семьями. Я 
надеялся также найти в нем опытного товарища и советчика, хорошо знавшего 
страну и владеющего местной обстановкой.
      Первое свидание не предвещало ничего тревожного. Гордиевский был сдержан, 
но приветлив и внимателен.
      Я сразу предложил пообедать у меня, потому что быт его был пока не 
устроен, но он вежливо отклонил приглашение, добавив, что у нас будет еще время 
пообщаться. Я не стал настаивать, но первый осадок в душе незаметно отложился.
      Шло время, мы каждый день встречались на работе, но Гордиевский 
попрежнему соблюдал по отношению ко мне дистанцию «вежливого нейтралитета» и 
за рамки чисто служебных встреч и контактов не выходил. Между тем мне стало 
известно, что он часто ходит в гости к другим дипломатам и разведчикам, правда, 
более старшего ранга и звания. Это обстоятельство, признаться, неприятно 
поразило нас с женой, но некоторое время я все еще делал вид, что ничего 
плохого между нами не происходит.
      Но Гордиевский так и не принял ни одного моего приглашения и ни разу не 
пригласил нас с женой к себе в дом. Это уже был симптом. Только симптом чего? 
Поразмышляв, мы пришли к выводу, что он предпочитает для себя более 
представительное и солидное общество, подобающее его возрасту, рангу второго 
секретаря и честолюбивым планам на будущее, и что навязывать свою дружбу нет 
смысла.
      На том и порешили. Внешне наши отношения оставались ровными, дружелюбными,
 но искренность, открытость исчезла. Мы просто стали коллегами и хорошими 
знакомыми.
      Гордиевский, по сравнению с тем, что я о нем слышал в первую командировку 
в Дании и видел сам несколько лет назад, здорово изменился — как мы тогда в 
шутку говорили, «возмудел и похужал». Он уже не лез на рожон, чтобы до хрипоты 
отстаивать свои либеральнодемократические взгляды, как он это делал раньше со 
сталинистом Серегиным; не высказывал открыто своих оценок о людях и не 
превозносил до небес датскую действительность. Я отнес это на счет его возраста 
и опыта.
      Так мы проработали в одной резидентуре еще два года, и ничего 
существенного между нами до моего отъезда из страны в сентябре 1974 года так и 
не произошло. Но тишь и благодать существовала всего лишь на поверхности. Под 
маской лицемерия и лояльности, как выяснилось впоследствии, бушевали 
шекспировские страсти.
      
Противник не дремлет
      
     In hostem omnia licita37.
      
      Любая иностранная колония в чужой стране — это вещь в себе, доступная для 
понимания и обозрения лишь местной полиции и своему консульству. С помощью 
полиции, которая регистрирует иностранцев и дает разрешения на пребывание и 
работу, можно получить болееменее достоверные официальные статистические 
сведения о количестве, например, албанцев, их распределении по 
административнотерриториальному, половому и профессиональному признаку, но не 
больше. Самые интересные сведения, о которых можно судить лишь по косвенным 
признакам, остаются за семью печатями.
      А узнать о них очень хочется.
      Потому что нужно.
      Нужно, потому что иностранцы, находящиеся на территории дружественной им 
страны, — это совсем другие люди, нежели на своей родине. Это — стадо непуганых 
слонов. К ним можно подходить очень близко, наблюдать, как они играют, щиплют 
травку и идут на водопой, но… надо только их найти. Недаром все 
контрразведывательные службы мира предупреждают своих граждан об опасностях, 
которыми полна жизнь эмигрантов. Значительное количество вербовок, если не 
большинство, происходит за границей.
      Каждое стадо слонов имеет свое излюбленное место, куда оно регулярно 
выходит на водопой. Иностранцы тоже имеют такие места, где они собираются, 
чтобы обменяться новостями, порасспросить о своих земляках, поговорить на 
родном языке. Бедные турки и пакистанцы собираются на центральном вокзале, 
финские землячества имеют свои домаклубы, англичане приходят в пабы и бары, а 
русские в советское время либо просто слонялись по городу, в основном по местам 
распродаж, либо ездили на рыбалку и за грибами.
      Дания — это многочисленные острова, окруженные со всех сторон водой, 
поэтому возможности для рыбалки там практически неограниченные. Закидывай 
удочку с берега и лови окунька, камбалу или тресочку. Но русский всегда ищет 
«эксклюзив», ему не нравится то, что очевидно и доступно. Ему подавай 
такоеэтакое!
      Наши «рыбаки» по «дипломатическим каналам» нашли ходы к капитану одного 
полуразвалившегося катера, который за определенную мзду в виде одной бутылки 
«Московской» или «Столичной» с одного дипломатического носа согласился вывозить 
их в море на рыбалку. Улов рыбы сразу возрос в несколько раз, а значит, 
семейный бюджет мог выдерживать увеличенные нагрузки. Дело оказалось, таким 
образом, не дорогое (бутылка водки обходилась дипломату в 7—8 крон, то есть 
чуть больше доллара) и полезное. Капитандатчанин тоже не оставался внакладе, 
потому что за один день он собирал до нескольких десяток бутылок водки, что в 
пересчете на кроны давало заработок в размере, достигавшем уровня 
среднемесячной зарплаты (стоимость той же бутылки водки в магазине равнялась 50 
кронам).
      По советской колонии активно работали американские и английские 
разведчики. Среди сотрудников СИС особо выделялся первый секретарь британского 
посольства Роберт Браунинг. Он как две капли воды был похож на известного 
киноактера Роджера Мура (мне до сих пор кажется, что это был именно Мур, 
которого СИС направило в Копенгаген под псевдонимом Браунинга) — такой же 
высокий, стройный, голубоглазый блондин. Он был обходителен, как дьявол, 
очарователен, как новенькая стодолларовая купюра, и остроумен, как двадцать 
клубов «Белый попугай», когда там выступал еще Ю. Никулин. Я уж не говорю о его 
великосветских манерах, неотразимой улыбке и безупречной одежде. В моих 
представлениях он был не британским разведчиком, а самим его символом.
      Браунинг содержал в Копенгагене большую виллу — трудно было представить, 
чтобы ему для жилья подошла квартира, он сорил деньгами налево, направо и 
вокруг себя. Его вилла постоянно гудела от мужских и женских голосов, потому 
что каждый день он устраивал какоенибудь «пати». Он везде поспевал, знал, что, 
где и когда происходит в городе, был в курсе всех событий и сплетен. Летом, 
когда все дипломаты выезжают в отпуск на родину, Браунинг с большой компанией 
отправлялся в Грецию, где у него был собственный остров и яхта. Судя по всему, 
разведка была для него хобби, а потому он добивался на этом поприще неплохих 
результатов.
      Я познакомился с ним на ленче в клубе младших дипломатов'(мы его называли 
разведклубом). Язык Браунинга произносил слова беспредельного восхищения его 
хозяина знакомством с русским атташе, а глаза, глаза хитрой Лисы, забавляющейся 
с Колобком, откровенно говорили: «Ну что ж, милый кагэбэшник, здравствуй! Какой 
ты неотесанный и желторотый! Так и хочется тебя съесть, то есть завербовать. Ну 
что ж, за мной дело не станет».
      Он «подбирал ключики» и «подбивал клинья» почти под каждого из нас и не 
ленился делать это и в будни, и по выходным дням. Рауты и приемы уже не 
устраивали Браунинга, и он избрал другой путь обхаживания этих странных русских.
 Он немного владел русским языком и однажды, переодевшись в «рыбацкое» — грубую 
брезентовую куртку и резиновые сапоги, — с бутылкой «Столичной» в кармане 
явился на причал, от которого отходил катер с посольскими и торгпредскими 
рыбаками. Некоторые обратили внимание на незнакомого человека, но мало ли кто 
это мог быть: новенький или временно командированный, чейто приятель из 
польского или чешского посольства. Главное, он, как и все, явился вовремя, 
поздоровался и предъявил «билет». Во время лова рыбы в нем трудно было узнать 
лондонского денди, потому что он быстро усвоил пролетарские замашки постоянных 
участников этих походов и ничем не выделялся из общей массы. Сказывалась, 
вероятно, школа Сиднея Рейли!
      Наблюдая за карманами брюк Д., никаких выпирающих предметов я не наблюдал.
 
      Браунинг сделал несколько таких отчаянных «ходок», пока не был опознан 
одним нашим дипломатом. Когда он в очередной раз поднимался на борт катера, в 
вежливой форме ему было предложено убраться восвояси.
      Конечно, во время рыбалки он вряд ли кому делал предложение о 
сотрудничестве, но завести полезное знакомство вполне мог. Обстановка на катере 
этому благоприятствовала.
      У меня существует подозрение, что первым английским разведчиком, который 
работал с Гордиевским, был именно Роберт Браунинг.
      Не уступали англичанам в наглости и сотрудники местной резидентуры ЦРУ. 
Американцы действовали более нахраписто и без особых затей. Они чувствовали 
себя в Дании как дома и не утруждали себя хитроумными комбинациями в попытках 
установить контакты с советскими гражданами.
      Как это ни странно, но такова американская действительность. 
      Попытаюсь продемонстрировать это на собственном примере.
      В поисках оперативных связей мы с моим коллегой В. Ф. наткнулись на одну 
смешанную датскоанглоамериканскую компанию молодых ребят, которые поочередно 
собирались у себя дома и играли в покер.
      — Боря, давай подружимся с ними и тоже попробуем поиграть с ними в карты,
 — предложил В.
      — Так мы и игратьто не умеем, — возразил я.
      — Ничего, научимся. Да покер — это лишь предлог, главное…
      — А даст ли «добро» «резак»?
      — Попробуем уговорить. Всетаки это выход на англичан и американцев.
      Как ни странно, резидент довольно быстро сдался на наши уговоры, и в 
ближайшую пятницу мы отправились в гости к датчанину Поулю, у которого 
намечалось очередное заседание импровизированного покерного клуба. Играть нам 
разрешили исключительно «по маленькой», не выходя за рамки тех оперативных 
средств, которые отпускаются на организацию встречи с первичными связями.
      Заседание интернационального клуба начиналось довольно поздно — часов в 
десять вечера. Перед игрой его участники подкреплялись «чем бог послал» за счет 
хозяина дома, а потом уж садились за карты. Двое начинающих 
«покеристов»русских, благодушный улыбчивый датчанин, азартный англичанин и 
бесшабашный американец представляли собой весьма любопытное зрелище. 
«Посиделки», как и полагается, длились до рассвета, а когда начинал ходить 
городской транспорт, гости разъезжались по домам.
      Как новичкам, нам с В., естественно, прилично везло, и мы были даже в 
небольшом выигрыше, что дало повод подозрительному англичанину обвинить нас в 
заговоре. При этом наш контакт с членами клуба постепенно креп, углублялся и 
приобретал доверительный характер. Мы с В. уже прикидывали, кого из них кому 
«взять на себя» и кем заняться, так сказать, в индивидуальном порядке, как 
только клуб прекратит свое существование. В том, что клубу была отпущена 
короткая жизнь, мы были уверены: если он сам не распадется, то приложим к этому 
руки мы.
      Все шло по плану, пока очередь на проведение «заседания» клуба не подошла 
к американцу. Он снимал небольшой коттедж на окраине Копенгагена, и после 
плотного ужина мы с хозяином дома вышли покурить на веранду.
      Луна горела вполнакала, ветерок взбрыкивал теленком. 
      —  Борис, — обратился он ко мне, загадочно улыбаясь и делая ударение на 
первом слоге, — ты ведь работаешь в КГБ?
      — Манфред, — ответил я ему в тон, — откуда у тебя такие сведения?
      — Сведения самые достоверные, можешь не сомневаться.
      — Это все похоже на бред сумасшедшего.
      — А вот Билл, — и тут Манфред назвал фамилию известного нам сотрудника 
американского посольства, установленного разведчика, — утверждает, что ты шпион,
 и он поручил мне за тобой присматривать, изучать тебя и обо все ему 
докладывать.
      Интересное дело! Некто «закладывает» мне американского разведчика и 
одновременно расшифровывает и себя как его агента!
      Этот Билл недавно был переведен в Копенгаген из Бангкока и сразу начал 
искать контакты среди советских дипломатов. Он сделал несколько прямолинейных и 
неуклюжих попыток «законтачить» со мной, но я быстро распознал его «професьон 
де фуа» и дал ему от ворот поворот. Теперь Билл, изгнанный в дверь, ломился ко 
мне в дом через окно. Похоже, что Манфред действовал согласно заранее 
намеченной и одобренной резидентурой ЦРУ линии.
      — А я предлагаю, чтобы ты сообщал мне, что тебе говорит при встречах Билл 
и какие он тебе дает поручения.
      Оправдываться перед агентом ЦРУ или посылать его к черту было бы глупо. А 
вдруг Манфред сообщил все это  с самыми добрыми пожеланиями? Нет, лучшее 
средство обороны — это наступление.
      — Хахаха! Это ты здорово придумал! — С какими бы намерениями ни 
выступал Манфред, мой ответ ему понравился. — Но с Биллом шутить опасно.
      — А ты думаешь, с нами это можно делать запросто? Улыбка исчезла с губ 
американского агента, и он задумался.
      Улыбка, похожая на приоткрытый кошелек. 
      —  Ладно, давай не будем сейчас ломать голову, — примирительно сказал я,
 — лучше поговорить об этом в другое время и в другом месте. Как насчет завтра 
гденибудь в баре?
      — Гммм… Давай послезавтра.
      Понятно. Ему нужно время связаться с Биллом и успеть согласовать 
дальнейшую линию поведения.
      — Хорошо. Послезавтра.
      Мой рассказ об эпизоде с Манфредом вызвал у нашего заместителя по 
контрразведке большое оживление. Он немедля согласовал план действий с Центром, 
и скоро я был облечен полномочиями осуществлять оперативную игру с резидентурой 
ЦРУ. Расчет строился на том, что Манфред по заданию своего босса в посольстве 
волейневолей будет вынужден сообщать мне некоторые полезные сведения о работе 
американской резидентуры, и в конечном итоге нам удастся «перетянуть» его на 
свою сторону, то есть из агентадвойника сделать нашего человека.
      Поистине наполеоновский замысел! Теперьто я понимаю бессмысленность всей 
нашей затеи, но тогда, в разгар «холодной войны», подбросить лишнюю чурку в 
костер, чтобы продлить процесс горения, было святым делом.
      Естественно, я «сгорел». Манфред аккуратно выходил на встречи, я 
вытягивал из него коекакие сведения, он пытался — правда, неумело и робко, как 
бы стесняясь — «обрабатывать» меня, мы оба отчитывались о проведенных беседах 
перед своим руководством, в столицы СССР и США шли соответствующие реляции… Все 
это производило впечатление полезной работы, а на самом деле похоже было на 
еврейскую мельницу: мельница стоит, а еврей бегает вокруг. Единственным 
полезным «завоеванием» для меня было то, что датчане прекратили за мной слежку. 
Им незачем было тратить силы и средства на объекта, который встречался с 
агентом ЦРУ. Но расшифровался я в ходе этой игры полностью.
      «Игра в покер» продолжалась несколько месяцев, пока вовремя не вмешалось 
мое непосредственное начальство в Москве. Оно запретило дальнейшие встречи с 
Манфредом. Вместо меня с ним стал встречаться зам по контрразведке, годившийся 
агенту в отцы, и это показалось Биллу не очень перспективным делом. Сделав 
несколько неудачных попыток восстановить контакт со мной, Манфред стал 
игнорировать встречи с замом, и скоро дело было похерено по обоюдному согласию 
противоборствующих сторон.
      Впрочем, Билл предпринял последнюю отчаянную попытку оживить дело. За 
день до окончательного моего отъезда в Москву, который тщательно скрывался от 
окружения, ко мне домой заявился улыбающийся Манфред с огромным букетом цветов. 
Прошло уже пара месяцев с того момента, когда мы виделись с ним последний раз.
      — Это супруге, — сказал он, как ни в чем не бывало входя в квартиру.
      — Спасибо.
      — Что ж ты так неожиданно уезжаешь?
      — Закончился срок командировки. Пора домой.
      — Жаль, — искренне вздохнул Манфред вздохом крокодила, у которого из 
пасти ушла лакомая добыча, — очень жаль. Билл, кстати, просил передать, что 
если ты выберешь путь сотрудничества, то он гарантирует тебе миллион крон.
      — Передай Биллу, что я гарантирую ему два миллиона крон, если он будет 
сотрудничать со мной. А теперь иди домой.
      Несмотря на отсутствие разведвозможностей, Ж. наотрез отказался от 
сотрудничества. 
      Улыбаясь и извиняясь, Манфред ушел и навсегда исчез из моей жизни. 
Товарищи потом сообщали мне из Копенгагена, что он после моего отъезда стал 
пить, перестал бриться и следить за своим внешним видом. Переживал, значит.
      Он пытается найти свое потерянное лицо. 
      Зато во второй командировке американцы оставили меня в покое. Каждый раз, 
когда я в Стокгольме сталкивался гденибудь на приеме с установленным 
сотрудником ЦРУ Майклом, он многозначительно жал мне руку, смотрел в глаза и, 
улыбаясь, проходил дальше. Мне это нравилось больше. Приятно, когда противник 
относится к тебе с уважением.
      Подобного рода эпизоды были типичными для того времени, а подставы — 
наиболее излюбленными формами дискредитации разведчика.
      Датская контрразведка тоже не сидела сложа руки и старалась, как могла, 
не отставать от своих старших братьев. Время от времени под видом 
доброжелателей, захотевших положить жизнь на алтарь строительства коммунизма в 
отдельно взятой стране, она засылала в посольство свою агентуру, снабдив ее 
предварительно какимнибудь «горячим» материалом.
      Буквально накануне моего приезда в Копенгаген датчане сделали нам 
подставу, соблазнив А. Серегина и Н. Коротких какимто натовским документом. 
Заявитель пришел в посольство и предложил свои услуги. Самой информации он с 
собой не взял «по соображениям безопасности», а предложил передать ее на 
встрече в городе. Оперработники решили рискнуть и посмотреть, что из этого 
получится на самом деле.
      Уже на подходе к месту встречи они обнаружили, что оно буквально 
напичкано автомашинами наружного наблюдения. Тогда они развернулись обратно и 
поспешили к своей машине, оставленной за углом. В это время на сцене появился 
доброжелатель с пакетом в руках (контрразведке ничего не оставалось делать, как 
срочно выпускать его из засады, чтобы всетаки попытаться всучить дипломатам 
компромат). Он бежал за удаляющимися Серегиным и Коротких и жалобным голосом 
умолял:
      — Господа, куда же вы? Я принес обещанное!
      Но господа сочли за благоразумное побыстрее укрыться на советской 
территории на Кристианиагаде, где чувствовали себя более уютно и безопасно.
      Все разведслужбы используют доброжелателей — добровольцев на 
сотрудничество — и добиваются зачастую неплохих результатов. Только надо 
убедиться, что доброжелатель настоящий, а не прошел предварительный инструктаж 
у инспектора ПЭТ Енсена. Конечно, в поведении агента контрразведки можно 
отыскать даже при первой беседе настораживающие моменты и определенные 
несоответствия, но ведь приход в иностранное посольство и честного заявителя, 
многим рискующего и делающего это  в первый и, возможно, единственный раз в 
жизни, тоже может вызвать массу вопросов. Жизнь многогранна и удивительна, и в 
разведке стандартное мышление чревато серьезными осложнениями. Ошибиться и 
оттолкнуть от себя близкого нам человека — это тоже оставляет в душе заметный 
шрам.
      Одним словом, правильно построить работу с заявителем — большое искусство.

      В момент проведения операции Д. и я были взвинчены на острие ножа. 
      В моей оперативной биографии недостатка в заявителях и доброжелателях не 
было. Но должен признаться, что отношение к ним у меня на первых порах 
складывалось с точностью до наоборот и больших дивидендов они не принесли. 
Кроме отрицательного опыта, который с профессиональной точки зрения тоже может 
рассматриваться полезным. Для своего успокоения могу сказать, что решения по 
каждому из них принимались вышестоящим руководством, и мое личное мнение если и 
учитывалось, то не было определяющим.
      
О заявителях, доброжелателях и не только о них
      
     Зачем ты послан был и кто тебя послал?
    М. Ю. Лермонтов
      
      Были приемные часы в консульском отделе на Кристианиагаде, 1. Как всегда, 
я был на дежурстве, а заведующий консульским отделом — он же заместитель по 
контрразведывательной части — Серегин Анатолий Семенович, ныне покойный, 
находился рядом в здании посольства, готовый прийти мне на помощь по первому 
требованию. Дел у него всегда было невпроворот, он вечно всем был нужен или сам 
когонибудь искал, поэтому в отдел заходил, когда этого требовало какоенибудь 
неотложное дело.
      Закончив прием последнего посетителя — до закрытия оставалось минут 
пятнадцать, — я отправился в служебное помещение, в котором сидели жены 
дипломатов и обрабатывали визовые ходатайства датчан. Не успел я обменяться с 
ними парой фраз, как в дверь постучали. Такое бывало и раньше: какойнибудь 
нетерпеливый представитель туристического бюро, не обнаружив дипломата в 
приемном помещении, начинал тут же его разыскивать. Открыв дверь, я обнаружил 
перед собой молодого неприметной наружности человека. Оглядываясь по сторонам, 
он вытащил из сумки увесистый пакет и протянул его мне:
      — Это вам.
      — Это что — паспорта?
      — Нет. Это информация.
      — Какая информация?