Эстремадуры батрак режет хлеб пополам и отдает половину безработному.
 Это делается незаметно, и мало кто об этом знает. В Мадриде удивленно 
спрашивают: «Почему безработные еще не умерли от голода?..» Чтобы получить с 
берлинского бюргера пять марок на «суп для несчастных», надо процитировать и 
Библию, и Брюнинга, надо польстить: «у вас благородное сердце», надо пообещать: 
«мы напечатаем о вашем поступке в газете», надо пофилософствовать: «если у них 
не будет хотя бы постного супа, они начнут громить лавки»… Странно, что этакое 
существо и батрак из деревни Оливенса, который содержит семью безработного 
товарища, скрывая свою жертву даже от соседей, – что оба они могут называться 
одним архаическим словом «человек».
      Дуро – это заставляет усиленно биться сердца всех чиновников Мадрида, 
всех коммивояжеров Барселоны. Крестьяне и рабочие равнодушны к деньгам. Большие 
дороги здесь не уничтожили гостеприимства. Французский крестьянин никогда не 
впустит чужого в свой дом. Если он даст стакан вина, следовательно, это бистро, 
и за вино он взыщет столько же, сколько стоит стакан в соседнем городке. Если 
он угостит сыром, следовательно, он уже вычитал в местной газетке, что этот вот 
сыр «локальная специальность» и что парижане падки на него. Приезжий может 
зайти в любую испанскую хижину от Галисии до Альмерии – его всюду примут с 
радушной улыбкой. Ему дадут все, что имеется: хлеб, овощи, фрукты. Если он 
предложит деньги, он увидит смущение, а порой и обиду. Мы хотели заплатить за 
яблоки одному крестьянину в нищей деревне Санабрии; песета для него большие 
деньги. Ему не на что купить ни соли, ни деревянного масла. Он поглядел на 
монету и возмущенно отвернулся. Звон серебра еще не заглушил в его ушах 
человеческого голоса. Другой крестьянин возле Мурсии принес в автомобиль груду 
апельсинов, причем это был не один из местных кулаков, но бедный старик, у 
которого всего несколько деревьев и который нанимается к соседу, чтобы 
выработать три песеты в день. От денег он отказался просто и величественно. 
Нищенка в Гранаде мне предложила кусок луковой колбасы. Чистильщик [29] сапог в 
Альхесирасе мне подарил папиросу. Босой мальчонок в Мадриде, улыбаясь, угостил 
меня карамелькой. Все эти люди знают, что улыбка куда важнее человеку, нежели 
песета.
      Мадридские лежебоки, сидя в одном из кафе, любят рассуждать о горькой 
судьбе Испании. От них вы услышите, что страна гибнет потому, что крестьяне и 
рабочие не хотят работать, – это, мол, наследственные лентяи! Опровергать не 
приходится, опровергает хотя бы тот же Мадрид, та же жизнь лежебоков, те же 
кафе, банки и дворцы. Чем создано это, если не упорством крестьян, которые 
добывают из камня хлеб, без удобрения и без машин, если не искусством рабочих, 
которые на архаических фабриках, среди безграмотных инженеров и жуликоватых 
управляющих, ухитряются делать вещи на вывоз?.. Непонятно, как может работать 
батрак Эстремадуры, который ест куда меньше того, что прописывают врачи 
толстякам в виде «голодной диеты», запрещая при этом малейшее движение!
      Испанцы работают прилежно, но вне американской горячки: и в труде они 
соблюдают достоинство. Форд построил в Барселоне сборочные мастерские. Он 
установил там свою знаменитую «ленту». Рабочие не пошли к Форду. 
Квалифицированный рабочий Барселоны получает семь-восемь песет в день. Форд 
платит пятнадцать, но на его заводе нет ни одного рабочего из профсоюза, только 
злосчастный сброд, набранный в Китайском квартале. Испанские рабочие любят свое 
дело, это прекрасные токари, сапожники, столяры. В труде они ищут творчества. 
Несколько лишних песет их соблазняют куда меньше, нежели свобода.
      Право на досуг здесь кажется столь же необходимым и естественным, как 
право на воздух. Вот сапожник, он отработал столько-то часов, он сидит на 
пороге и слушает, слушает, как поет девушка с кувшином, как ревет осел, как 
перекликаются дети. Приходит заказчик: набить подметки… Сапожник спрашивает 
жену: «Mujer20, у нас есть сегодня на обед?» Узнав, что на обед есть хлеб и 
горох, сапожник отсылает клиента к другому сапожнику: он отдыхает. Носильщик в 
Севилье отнес сундук, получил песету. «Отнеси другой, получишь еще песету»… 
Носильщик отказывается: с него на сегодня хватит, [30] теперь пусть заработает 
товарищ… Для мистера Форда это либо сумасшедшие, либо преступники: они не хотят 
работать до одури, они не понимают, что правда в сбережениях, они не думают о 
завтрашнем дне. Для испанского рабочего это обыкновенные люди – не лентяи, но и 
не стяжатели, люди, которые умеют, даже голодая, жить. Батраки Андалусии 
старательно оговаривают свое право на несколько «сигар», это, конечно, не 
сигары – у них и на папиросы не хватает, нет, это пятнадцать минут отдыха, 
столько, сколько предположительно курят сигару, это право несколько раз в день 
не только работать на процветание графа или маркиза, но лежать на земле, 
глядеть вдаль или просто дышать.
      Храбрость, эта историческая добродетель испанского народа, сохранилась 
только среди рабочих и крестьян… Журналисты, устраивая в кафе безобидные 
заговоры, заручались хорошими связями. Умирали рабочие и крестьяне. Их 
расстреливали гвардейцы при короле, их расстреливают гвардейцы при республике. 
Они умеют идти против винтовок с голыми руками.
      Мадрид. Сентябрь. Демонстрация. Коммунист произносит речь на выступе дома.
 Это рабочий. Слушают его обитатели квартала Куатро Каминос: рабочие и 
ремесленники. «Стреляют!» Оратор продолжает говорить. Толпа продолжает слушать.
      Каждый день газеты сообщают: в Хихоне рабочие отказались разойтись, один 
убит, два ранены. В провинции Гранада столкновение крестьян с гвардией, трое 
убиты. В Севилье два… В Бильбао четыре… В Бадахосе один…
      Стреляют, рабочий продолжает говорить, рабочие продолжают слушать… Старая 
испанская песня восхваляла мужество. Это было давно, в ту пору, когда удаль, 
прославляемая певцами – жонглерами, еще не свелась к турнирам ради той или иной 
дамы, или к реверансам перед королем. «Мое украшение – оружие, мой отдых – 
сражаться, моя кровать – жесткие кам