Илья Григорьевич Эренбург 
      
Испанские репортажи 1931-1939
      

      
      


      
      
      П. И. Батов. К читателям
      С волнением прочитал я рукопись этой книги. Она вернула меня мысленно к 
тому времени, когда я был военным советником в республиканской Испании. Читая 
ее, я вспоминал своих испанских друзей, интербригадовцев, вспоминал, как 
формировалась в Альбасете 12-я интернациональная бригада генерала Лукача 
(венгерского писателя Мате Залки). Передо мною снова вставали картины обороны 
Мадрида, боев под Гвадалахарой, Теруэльского фронта… И конечно, я вспоминал 
встречи с Ильей Григорьевичем Эренбургом и там, в Испании, и потом – в 
Отечественную войну, и после Победы.
      Эренбург был не только выдающимся советским писателем, он был выдающимся, 
яростным антифашистом. Его испанские корреспонденции, регулярно появлявшиеся в 
«Известиях», были вместе со статьями Кольцова в «Правде» и материалами 
корреспондентов ТАСС основным источником информации советских людей о том, что 
происходит в Испании. Они сыграли исключительную роль в антифашистском 
воспитании советского народа, что в полной мере проявилось в грозных испытаниях 
Великой Отечественной войны.
      Собранные в этой книге статьи и репортажи Ильи Эренбурга дают яркую 
картину Испании 30-х годов. Они написаны свидетелем и участником описываемых 
событий, одним из самых знаменитых публицистов века. И хотя за прошедшие с тех 
пор десятилетия об этом было написано много книг, статьи Ильи Эренбурга не 
потеряли своего значения. Они позволяют сегодня пройти мысленно день за днем 
весь путь рядом с героическими защитниками Испанской республики, 
преисполнившись гордостью за их подвиг и ненавистные к чуме фашизма, унесшей 
миллионы человеческих жизней. [4]
      С 1936 по 1939 год более трех тысяч советских добровольцев сражались с 
фашистами на земле и в небе Испании. В боях за Мадрид и в Гвадалахарской 
операции, на Хараме и у Эбро – всюду, где решалась судьба страны, советские 
добровольцы мужественно и умело выполняли свой интернациональный долг, 
вдохновляя своим примером всех защитников республики. Имена В. Е. Горева, Я. К. 
Берзина, Г М. Штерна, Я. В. Смушкевича, Н. Н. Воронова, К. А. Мерецкова, Р. Я. 
Малиновского, Н. Г. Кузнецова, А. И. Родимцева, Д. Г. Павлова и многих других 
навсегда вписаны в героические страницы истории гражданской войны в Испании. По 
понятным причинам их имен нет в статьях и репортажах, составивших эту книгу. Мы 
воевали в Испании под вымышленными именами, и о советской помощи Испании в 
газетных сообщениях говорилось по необходимости скупо. О многом тогдашним 
читателям этих статей приходилось лишь догадываться. Это единственное, что 
хочется добавить к книге испанских репортажей Ильи Эренбурга.
      Прошло сорок лет после разгрома фашистской Германии, но уничтожить 
бациллы фашизма так и не удалось. Они все еще дают о себе знать. И здесь не 
может быть места благодушию и беспечности. Начав с пропаганды расовой и 
национальной исключительности, фашизм кончает войной, концлагерями, смертью. 
Забывать об этом мы не имеем права! Человечество должно быть избавлено от 
человеконенавистнической идеологии и практики фашизма!
      Об этом писал, за это боролся, этому отдал свои силы и талант большой 
писатель, антифашист, солдат мира Илья Григорьевич Эренбург.
      Генерал армии дважды Герой Советского Союза П. И. БАТОВ
      декабрь 1984 г. [5]
      
      Декабрь 1931 – май 1936
      Осел, иди!
      Камни, рыжая пустыня, нищие деревушки, отделенные одна от другой 
жестокими перевалами, редкие дороги, сбивающиеся на тропинки, ни леса, ни воды. 
Как могла эта страна в течение веков править четвертью мира, заполняя Европу и 
Америку то яростью своих конкистадоров, то унылым бредом своих изуверов? 
Большое безлюдное плоскогорье, ветер, одиночество. Пустая страница, только на 
полях ее, на узких склонах, ведущих к морям, вписала природа зеленые пастбища 
Галисии или сады Валенсии. Страна, о которой мечтают уроженцы севера, как о 
потерянном рае, – неприютная и жестокая страна. Ее красота заведомо трагична, а 
простое довольство становится в ней историческим преступлением.
      Люди жадные и неусидчивые давно покинули Испанию. От былой жизни они 
сохранили только язык, и вот на кастильском языке беседуют друг с другом короли 
висмута или нитрата, нефтяники Венесуэлы и «старатели» Колумбии, продувные 
президенты и блистательные сутенеры.
      Те, что остались, любят эту землю тупой и величавой любовью. Крестьяне 
Кастилии или Галисии, ошалев с голоду, взбираются на палубы огромных пароходов, 
но из пестрой и шумной Америки неизменно они возвращаются назад. Они едят там 
мясо, они щеголяют в желтых ботинках, но ничего не поделаешь – они возвращаются 
назад в глухие деревушки, где длинны вечера без светильника, где длинны годы 
без праздника, годы натощак. Из Нового Света они не привозят ни любви, ни 
сбережений. Их жизнь – здесь, на печальной и сонной земле, там была поденщина, 
сутолока, ложь.
      Где только не живут здесь люди! На верхушке горы, среди ветров и буранов, 
дрожит злосчастная хижина: [8] малое человеческое тепло борется с суровой зимой 
Леона. В Альмерии или возле Лорки иногда несколько лет кряду не бывает дождя – 
растрескавшаяся злая земля, рыжий туман, зной, голод, а среди трещин – кто 
знает зачем? – ютятся люди, они все ждут и ждут дождя. В Гуадисе люди живут не 
в домах, но в пещерах, это кажется справкой об иной эре, но это только 
обыкновенный уездный город, тихий и нищий, где вместо домов – пещеры, где надо 
платить пещеровладельцу – помесячно. В долинах Лас-Урдеса земля ничего не 
производит, это заведомо гиблый край, века он был отрезан от Испании. Недавно 
провели дорогу, люди могут уйти оттуда, но нет, они не уходят. Цепок человек в 
Испании, и трудно его выкорчевать.
      Да, конечно, в Валенсии золотятся знаменитые апельсины, в Аликанте 
вызревают финики, прекрасны ставшие поговоркой сады Аранхуэса и академичны 
достоуважаемые виноградники Хереса. Но все это только описки, только богатые 
предместья большого и нищего города.
      Горы, перевалы, камни, пустая дорога. Вот показалась смутная тень – 
крестьянин верхом на осле. Я не знаю ничего суровей и величественней, нежели 
пейзаж Кастилии. По сравнению с ним даже Кавказ кажется достроенным и 
законченным. Кастилия – это стройка природы, торчат стропила, разбросаны камни 
– мир здесь еще не доделан. Можно только угадать горделивый замысел зодчего. 
Человеческое жилье, редкое и непонятное, входит в землю. Оно прячется, как 
насекомое, от любопытного взора, оно одного цвета с камнями, оно пугливо к ним 
жмется. Так называемого «царя природы» здесь нет, и в самих камнях – безначалие.
 Все желто-серое, серое, порой рыжее.
      Крестьянин верхом на осле. Он выехал рано утром. На его плече волосатое 
одеяло. Сейчас из ущелий налетит ледяной ветер: близка ночь. Осторожно 
перебирает ногами терпеливый ослик, у него крохотные ноги, но они давно 
привыкли к непостижимым пространствам. Далеко до стойла. Все холодней и 
холодней. Человек говорит: «?Burro, arre!» Это звучит воинственно и громко, это 
потрясает своими «ррр». В переводе это значит: «Осел, иди!» Это не окрик и не 
приказание – осел послушно идет. Но скучно, сиротливо человеку в этакой пустыне,
 он едет час, два, три, он едет весь день, и вот он говорит с ослом – человеку 
надо с кем-нибудь поговорить. Долго и [9] неотвязно он повторяет: «Осел, иди!» 
Осел, тот не отвечает, он только исправно переставляет ножки. Холодно! Человек 
развернул одеяло и закутался в него, как в саван. Стемнело. Только силуэт виден 
– причудливая тень, рыцарь в плаще на маленьком ослике. Горная тишина, и все то 
же причитание: «Осел, иди!», как справка о судьбе – и осла, и своей, может быть,
 о судьбе всей Испании.
      Появление Мадрида кажется дурным театральным эффектом. Откуда взялись эти 
небоскребы среди пустыни?.. Здесь нет даже великолепной нелепости северной 
столицы, которая заполнила столько томов русской литературы, здесь просто 
нелепость: среди пустыни сидят изысканные кабальеро и, попивая вермут, 
обсуждают, кто витиеватей говорил вчера в кортесах1 – дон Мигель или дон 
Алесандро?.. Они окутаны ночью и камнями. По камням движутся тени, и, как 
пароль, звучит: «Осел, иди!..»
      декабрь 1931
      Небоскреб и окрестности
      Испанцы любят утверждать, что в их стране можно увидать различные эпохи – 
они отлегли пластами, не уничтожив одна другую. Это верно для историка искусств,
 однако, если интересоваться в Испании не только соборами, но и жизнью живых 
людей, встает хаос, путаница, выставка противоречий. Прекрасное шоссе, по нему 
едет «испано-сюиса» – самые роскошные автомобили Европы, мечта парижских 
содержанок, изготовляются в Испании. Навстречу «испано-сюисе» – осел, на нем 
баба в платочке. Осел не ее, ей принадлежит только четверть осла – это приданое,
 осел достояние четырех семейств, и сегодня ее день. Вокруг чахлое поле, девка 
тащит деревянный плуг. Приезжему это может показаться постановкой для 
киносъемки, археологической реконструкцией, но красавец кабальеро, который 
развалился в «испано-сюисе», не удостаивает девку взглядом: он знает – это 
попросту быт.
      Кабальеро отдыхал в Сан-Себастьяне, там прелестные [10] актрисы из Парижа 
и баккара2. Теперь пора за работу! Сегодня акции «Сальтос Альберче» 
котировались 76… Вот и Мадрид! Гран Виа. Небоскребы. Нью-Йорк. Здания банков 
этажей по пятнадцати каждое, на крышах статуи: голые мужчины, вздыбленные кони. 
Электрические буквы носятся по фасадам. Освещенные ярко таблицы гласят: «Рио 
Плата, 96… Альтос Орнос, 87…» Внизу под таблицами копошится фауна Мадрида: все 
безногие, слепые, безносые, паралитики и уроды Испании. Те, у кого осталась 
рука, сидят часами не двигаясь, с раскрытой ладонью, безрукие протягивают ногу, 
слепые стонут, немые трясутся. Вместо лица порой проступает череп. Развернуты 
тряпки, товар показан лицом: струпья, язвы, гнилое мясо. А наверху гранитные 
мужчины гордо придерживают бронзовых жеребцов.
      На Гран Виа светло и шумно. Сотни продавцов выкрикивают названия газет, 
названия высоко поэтические: «Свобода» или «Солнце». В газетах передовые перья 
пишут о философии Кайзерлинга, о стихах Валери, об американском кризисе и о 
советских фильмах. Кто знает, сколько среди этих продавцов вовсе неграмотных?.. 
Сколько полуграмотных среди блистательной публики? Одеты кабальеро, слов нет, 
на славу. Какие платочки! Какие ботинки! Нигде я не видал таких франтоватых 
мужчин. Надо здесь же добавить, что нигде я не видал столько босых детей, как в 
Испании. В деревнях Кастилии или Эстремадуры дети ходят босиком – в дождь, в 
холод. Но на Гран Виа нет босых, Гран Виа – Нью-Йорк. Это широкая большая улица.
 Направо и налево от нее – глухие щели, темные дворы, протяжные крики котов и 
ребят.
      В каждом маленьком городишке Испании целая армия чистильщиков сапог – 
блеск неописуемый. Бань, однако, нет. Это не от любви к грязи, испанцы – народ 
чистоплотный, нет, это от путаницы: старый быт разложился, новый не придуман. 
Какие-то ловкачи успели построить, неизвестно зачем, дюжину небоскребов, но в 
обыкновенных жилых домах ванн не имеется, об этом никто не позаботился.
      В путеводителе потрясает богатство поездов: кроме «скорых» и «курьерских»,
 имеются «роскошные», даже «сверхроскошные». Но вот проехать из Гранады в [11] 
Мурсию не так-то просто. Это два губернских города, между ними примерно 300 
километров, один поезд в день, дорога длится 15 часов, поезд отнюдь не 
«сверхроскошный» – темные вагончики, готовые развалиться. Бадахос и Касерес – 
главные города Эстремадуры, 100 километров, один поезд в день, 8 часов пути.
      Возле Саморы строят электрическую станцию «Сальтос-дель-Дуэро». Это будет 
«самая мощная станция Европы». На скалистых берегах Дуэро вырос американский 
город: доллары, немецкие инженеры, гражданская гвардия, забастовки, чертежи, 
цифры, полтора миллиона кубических метров, энергия за границу, выпуск новых 
акций, огни, грохот, цементные заводы, диковинные мосты, не двадцатый, но 
двадцать первый век. В ста километрах от электрической станции можно найти 
деревни, где люди не только никогда не видали электрической лампочки, но где 
они не имеют представления об обыкновенном дымоходе, они копошатся в чаду, 
столь древнем, что легко вообще забыть о ходе времени.
      В каждом городе – государственное бюро для туристов. На стенах пестрые 
афиши, в шкафах солидные папки, проводники одеты в затейливые мундиры с 
флажками. «У нас превосходные гостиницы, у нас дивный климат, у нас 
художественные ценности!..» Всем известно – Испания страна искусств: что ни дом,
 то музей. Показывая туристам старые церкви, проводники не довольствуются 
эстетическими восторгами, они знают, как ошеломить пивовара из Нюрнберга или 
«французика из Бордо»: посмотрите на эту епитрахиль, драгоценные камни, миллион 
песет! Золотые сосуды в Бургосе – полтора миллиона!.. На богоматери Валенсии 
ожерелья и безделки – два миллиона, сантим в сантим!.. Туристы богомольно 
вздыхают. В Саморе туристам показывают романскую часовню. Надо пройти через 
большую сборную: детский приют. Час обеда. 200 ребят. Командуют монашки. При 
виде «господ» перепуганные дети встают. Это дети нищеты. Это также дети 
деревенских кюре, которые плодотворно утешали своих злосчастных служанок. Одеты 
дети в какие-то нелепые рваные власяницы. Из ржавых мисок хлебают они баланду – 
вода и горох. Если возмутиться, проводник объяснит: бедная страна, нет средств… 
Вот сюда… Направо… Статуя богоматери, шкатулка с изумрудами, коллекция ковров, 
четыреста тысяч!.. [12]
      В кортесах обсуждают вопрос о разводе. Радикалы и социалисты стараются 
затмить друг друга. На пюпитре советское законодательство о браке. Цитаты из 
Уэллса, даже из Маркса. Дома отважных депутатов ждут их законные супруги. Они 
по-прежнему послушно беременеют и нянчатся с детьми…
      В Бадахосе, когда в казино входит дама, почтенные посетители встают: это 
«народ рыцарей». В Бадахосе, как и в других городах Испании, «рыцари» дома от 
поры до времени лупят своих дам: и галантность и побои равно входят в быт.
      Никогда в Испании не следует доверять вывескам. «Религиозная 
книготорговля» – в окне «Капитал», повести Коллонтай3, «Дневник Кости Рябцева»4.
 Лавка социалистического кооператива – в окне гипсовые статуэтки: святая Тереза 
и пасхальный барашек. «День всех мертвых» в деревушке Санабрии. Толпа стоит на 
морозе несколько часов. Свечи. Молитвы. Средневековье. Помолившись вдоволь, 
крестьянин садится на осла. Осел упрямится. Тогда молельщик кричит: «Начхать 
мне на деву Марию!» (Собственно говоря, он кричит не «начхать», но точный 
перевод его изречения неудобен для печати.) Он не очень-то верит в воскресение 
мертвых. Зато он твердо верит, что, если хорошенько обругать деву Марию, осел 
пойдет дальше. В Севилье во время крестного хода набожные прихожане ссорятся – 
чья богоматерь лучше? Один кричит другому: «Моя богоматерь действительно 
богоматерь, а твоя попросту шлюха!..» В мае этого года испанцы, несколько 
развеселившись, сожгли сотню церквей. Остались десятки тысяч несожженных. Педро 
Гонсалес в пятницу был с теми, что подожгли церковь святого Доминика, в 
воскресенье по привычке, а может быть, и со скуки он побрел в уцелевшую церковь 
святого Бенедикта.
      Я знаю одного художника испанца; в своем ремесле он произвел доподлинную 
революцию. Его имя с равным трепетом повторяли и московские футуристы, и 
коллекционеры Филадельфии. Это человек не только высокоодаренный, но и смелый. 
Однако стоит произнести при нем слово «змея», как тотчас же, стыдясь 
собеседника, тихонько под столом он начинает водить двумя пальцами. [13] 
Профессор психологии, который ездил в советскую Москву, смертельно боится 
кривых старух: «Они приносят несчастье!»
      В Испании сколько угодно передовых умов. Они знают все: и программу 
Харьковского конгресса5, и парижских «популистов», и последнюю картину 
Эйзенштейна. Они не знают одного: своей страны. Они не знают, что у них под 
боком не сюрреализм, не пролетарская литература, не парижские моды, но дикая и 
темная пустыня, деревни, где крестьяне с голодухи воруют желуди, целые уезды, 
заселенные дегенератами, тиф, малярия, черные ночи, расстрелы, тюрьмы, похожие 
на древние застенки, вся легендарная трагедия терпеливого и вдвойне грозного в 
своем терпении народа…
      Все это можно воспринимать по-разному – и ослиную элегантность, и 
небоскреб, и замок дона Хасинто, и красноречие кортесов. Можно издеваться, 
можно и расчувствоваться. Когда-то я видал в Москве балет «Дон Кихот». Бедный 
рыцарь был попросту смешон среди классических пуантов и пируэтов. Дон Кихота 
били, и публика, по большей части гимназисты и гимназистки, весело смеялись: 
дети любят логику, и они не сентиментальны. Лет двадцать пять спустя я увидел 
«Ревизора» в постановке Мейерхольда. Хлестаков врал, но никто не смеялся, 
зрители пугливо ежились. Очевидно, можно сделать трагедию даже из «лабардана». 
Надо ли говорить о том, что дон Хасинто отнюдь не смешон, что он, скорее, 
страшен, что миллион донов Хасинто – это безумие, что «суд над доном Альфонсом» 
не только водевиль, но и жестокая гримаса, на которые столь щедра история этого 
великолепного и несчастного народа?..
      декабрь 1931
      Переименовывают
      На фасадах дворцов тряпье, под тряпьем корона. На почтовых марках портрет 
короля снабжен штемпелем «республика». Вывеска «Отель королевы Виктории» – [14] 
слово «королева» замазано, Виктория стала героиней Гамсуна или орхидеей. Другой 
отель «Альфонс XII», выломали цифру – Альфонс как таковой.
      У себя дома республиканцы куда терпимей. Херес. Виноторговля «Гонсалес и 
Биас». Портреты короля. Королевские автографы. Королевская признательность. 
Королевская улыбка. Конечно, для виноторговца легко найти оправдание: десертное 
вино и дегенеративная монархия прекрасно уживались друг с другом. Труднее 
понять красу Барселоны сеньора Пландьюры. Экспорт-импорт, кофе, тонны, валюта, 
«Отель Колумб», каталонский патриотизм, наконец, особняк, а в особняке 
редкостная коллекция: романская скульптура и живопись. Сеньор Пландьюра человек 
со вкусом, его особняк куда любопытней городского музея, он не боится и 
новшеств: рядом со статуей XII века – картины Пикассо. Однако кто знает, чем 
больше гордится этот эстет – своей коллекцией или королевским кивком? При входе 
дощечка: посетил Альфонс6. Среди картин письмецо в раме: Альфонс благодарит. 
Возле Пикассо огромная фотография: все тот же Альфонс, на этот раз он жмет руку 
сеньора Пландьюры.
      Испанский Кобленц обосновался в Биаррице. Если он ведет себя тише 
Кобленца российского, то это следует объяснить не скромностью роялистов, а, 
скорее, известным своеобразием Испанской республики. Она столь мила, столь 
воспитанна, что, право же, трудно с ней рассориться. При благосклонном 
попустительстве республиканских властей роялисты вывезли за границу все свое 
добро. Они устраивают «чудеса» для суеверных крестьян Наварры. Они торгуются с 
отнюдь не суеверными капиталистами Бильбао. Те, что помоложе и поглупей, еще 
толкуют о заговорах, те, что поопытней, предпочитают любовные свидания с 
«умеренными республиканцами».
      Старая испанская песня рассказывает о грустном конце короля Родриго: 
когда дон Родриго потерял Испанию, он побрел в горы. Он съел ломоть хлеба, 
посолив его своими слезами. Потом он лег в могилу и положил себе на грудь змею. 
Трое суток ждал он, наконец змея сжалилась: она ужалила короля. Так умер дон 
Родриго. Это был жалкий отсталый король. Он жил в VIII веке, и он не знал всех 
преимуществ эмиграции. Дон Альфонс – [15] человек XX века. Он не солит хлеба 
своими слезами и не ждет, пока змея его укусит. Он живет в Фонтенбло, 
окруженный почетом республиканской Франции… Представители «хаимистов»7 беседуют 
с «легитимистами». Республиканцы не брезгуют монархистами. Англичане ничего не 
имеют против сеньора Камбо8, сеньор Камбо ничего не имеет против сеньора 
Лерруса9… Это очень длинная песня. Если змея ужалит кого-нибудь, то уж никак не 
дона Альфонса.
      Республика закрыла короны тряпьем, она переименовала улицы, она 
переменила бутафорию. Актеры те же. Им даже незачем разучивать новые роли. 
Правда, ввиду экономии некоторым офицерам пришлось выйти в отставку, но отнюдь 
не монархистам, – нет, чересчур беспокойным «мечтателям». Старые королевские 
полицейские охраняют республиканский порядок. Что ни день, они арестовывают 
рабочих. Как встарь, они убивают «смутьянов».
      Несколько лет тому назад в Барселоне полицейский по имени Падилья явился 
к председателю синдиката булочников. Он пришел переодетый, якобы от имени 
одного товарища. Он уговорил рабочего выйти на улицу. Там он его убил. Обыскав 
убитого, он нашел на нем адрес другого «смутьяна». Рьяный сеньор Падилья тотчас 
же пошел по найденному адресу. Он застрелил и второго преступника. О подвигах 
Падильи знала вся Барселона. Полковник Масиа10 – тогда революционер и изгнанник 
– говорил: «Падилью следует застрелить!» Теперь полковник Масиа сидит во дворце,
 он глава местного правительства. Что касается сеньора Падильи, то его не убили,
 не арестовали, даже не сместили, он занимает видный пост в барселонской 
полиции…
      В Валенсии в декабре прошлого года один из полицейских убил на улице 
вождя синдикалистов. В госпитале он показал вместо удостоверения револьвер. 
Никаких протоколов! Возмущение в городе было столь велико, что [16] храброго 
полицейского убрали. Ему выдали наградные, и он исчез. Сейчас он опора полиции 
в городе Куэнка. Один наивный журналист, увидав его, возмутился. Он написал об 
этом главе всей республиканской полиции. Глава прочел. Полицейский продолжает 
служить республике. Если журналист начнет скандалить, полицейского переведут, 
конечно, с повышением в Касерес или в Хихон.
      Я дожидался испанской визы четыре месяца. Наконец министерство 
иностранных дел прислало согласие. Посольство в Париже объявило: пойдите в 
консульство, там вам положат визу. Но консул не мальчик, он служил королю, у 
него свои вкусы. Иногда он никак не может согласиться с министром иностранных 
дел. Увидав советский паспорт, он начал кричать: это для меня не паспорт! Это 
бумажка!.. Вы не получите визы!.. Несколько дней прошло прежде, нежели был 
улажен конфликт между монархическим консулом и так называемой республикой.
      Мадрид. Кафе «Закуска». Слово для испанцев непонятное, но завлекательное. 
У входа швейцар, он одет под казака. Лакеи в шелковых рубашках с двуглавыми 
орлами. Это не сиятельные князья в изгнании, но обыкновенные испанские камереро.
 Подавая пирожные, они наивно приговаривают: «не угодно ли закуску?» Велико бы 
было разочарование публики, если бы она узнала, что закуска – это, скорее, 
селедка, нежели вафли. Стиль соблюден: орлы радуют глаз, бравый казак из 
Арагона кажется верной опорой, мадридская аристократия наслаждается экзотикой. 
«Закуска» была излюбленным местом придворной челяди. Даже королева любила 
откушать «закуску» с заварным кремом. Публика после апреля почти не 
переменилась. Вот этот франтоватый кабальеро – душа газеты «ABC». В свое время 
он написал восторженный труд о Примо де Ривере11. Может быть, вскоре ему 
придется снова приступить к лирической монографии – кто лучше его сможет 
расхвалить мужество Мауры12 или ум Лерруса?.. Пока что он не сидит без работы. 
Он толкует события. Он пишет статьи. Он составляет корреспонденции. Он ест 
«закуску». Без [17] таких республиканцев туго пришлось бы новорожденной 
республике.
      Газета монархистов называется «ABC»: ее идеи выдаются за азбучные. В 
Севилье имеется своя «ABC», причем ее редактор состоит председателем «союза 
журналистов». В Мадриде еще приходится думать о приличии, в Мадриде почти все 
газеты зовут себя «республиканскими». Другое дело в провинции. В Касересе 
социалистический муниципалитет, в Касересе три газеты, все три правые. В 
провинции газеты делятся примерно так: явно монархические, тайно монархические, 
католические иезуитов и католические просто, последние – это крайне левое крыло.

      Во всем, что касается кличек, революция торжествует. Переименовать улицы 
куда приятней, нежели отдать барскую землю батракам…
      Так переименованы тысячи улиц. Так переименовано и государство. 
Феодально-буржуазная монархия, вотчина бездарных бюрократов и роскошных 
помещиков, люков и грандов, взяточников и вешателей, английских наемников и 
либеральных говорунов, торжественно переименована в «республику трудящихся». 
Стоит ли спорить об имени?..
      Словом «республика» трудно теперь кого-либо напугать. Достоевский писал о 
Франции Мак-Магона: «республика без республиканцев». С тех пор многое 
переменилось. Республика доказала, что она не шальная девка, но дама из 
приличного общества. Русская поговорка гласит: «Было бы болото, черти найдутся».
 Я не знаю, сколько было в Испании республиканцев до 14 апреля. Теперь в них 
нет недостатка: республика налицо, следовательно, найдутся и республиканцы.
      декабрь 1931
      «Республика трудящихся»
      Смесь розового с серым нас всегда волнует. Может быть, это просто прихоть 
глаза, может быть, это подсознательное толкование так называемой «жизни». Озеро 
сейчас светло-серое, горы розовые. Этот край кажется созданным для лирики. 
Испанский язык, мужественный и жесткий, здесь явно мягчает. Здесь уже можно 
говорить о [18] любви, не пугая твердыми согласными птиц и тишину. Здесь 
девушки поют грустные и нежные рондас. Вот за теми горами – Галисия, с ее 
зеленью, омытой дождями, и с ее пастухами, склонными к поэзии. Берега озера 
тихи и безлюдны. С трудом глаз различает на склонах застенчивые хижины. В озере 
снуют рыбы, над озером кружат птицы. Так художники раннего Возрождения обычно 
представляли рай – не хватает только кудрявых овец и праведников. Всем ясно, 
что здесь люди блаженствуют. Здесь побывал Унамуно13. Он написал несколько 
строчек, полных поэтического волнения. Дорога доходит до озера: домик, яичница 
и форель из озера, книга для посетителей – нечто среднее между курортом и 
эдемом.
      Дальше нет проезжей дороги. Тропинка, осел. Две деревни: 
Сан-Мартин-де-Кастаньеда и Риваделаго. Туда никто не ездит, туда незачем ездить 
– там нечего покупать и некому продавать. Там только живописное расположение и 
проклятая нищета, но и то и другое в Испании не редкость.
      Впрочем, деревня Сан-Мартин-де-Кастаньеда может похвастаться даже 
художественными богатствами: среди жалких хижин стоят развалины монастыря. Вот 
романские колонны… Вот ниша… Вот оконце… Сто лет тому назад мудрые монахи 
оставили монастырь, они поняли, что человеку трудно прожить одной красотой, и 
они перекочевали в места менее поэтичные, но более доходные.
      Крестьянам некуда было уйти, крестьяне остались вместе с романскими 
развалинами. От монастыря сохранились не только безобидные камни, от монастыря 
сохранилось проклятие – «форо». В былые времена крестьяне платили ежегодно дань 
монастырю. Когда монахи решили переселиться, они перепродали право на дань 
какому-то вполне светскому кабальеро. Так, переезжая, продают мебель. Они 
продали «форо», то есть право ежегодно грабить крестьян. Это было в 1845 году. 
Прошло почти сто лет. Где-то далеко отсюда, в Мадриде, менялись власти и флаги. 
Была первая республика. Были либералы и консерваторы. На выборах торжествовали 
различные партии. Смельчаки кидали бомбы. Смельчаков [19] подвергали «казни 
через удавление». Король давал концессии американцам. Король ездил в 
Сан-Себастьян. Король развлекался. Потом короля свергли. Сеньор Алкала Самора14 
сидел в тюрьме. Сеньор Алкала Самора стал главой правительства. Все это было 
далеко отсюда – в Мадриде. Из Мадрида нужно сначала ехать на скором поезде до 
Медины-дель-Кампо. Потом почтовым до Саморы. Потом в автобусе до 
Пуэбло-де-Санабрии. Потом лошадьми до озера. Потом на осле, если таковой 
имеется. Далеко от Мадрида до этакой деревушки! Здесь ничего не переменилось. 
Так же серела, что ни день, вода озера и к вечеру розовели горы. Так же пели 
девушки грустные песни. Так же каждый год посылали крестьяне неведомому 
кудеснику «форо», или, говоря проще, 2500 песет.
      У крестьян мало земли, да и та не земля, но землица: чего от нее 
дождешься? В деревне триста тридцать жителей. Как во всякой испанской деревне, 
тьма-тьмущая детей: беднота здесь рожает детей с упорством завзятых фаталистов. 
Голодные дети. Вместо изб – черные дымные хлева. Не верится, что люди могут так 
жить постоянно – беженцы? погорельцы?.. Нет, просто податные души. Им никто не 
приходит на помощь, но ежегодно они посылают все, что им удается отвоевать у 
скаредной земли – две тысячи пятьсот песет, пятьсот сказочных дуро, – 
могущественному кабальеро, который получил от папаши, помимо прочего наследства,
 право на древнее «форо». Очередного кабальеро зовут Хосе Сан Рамон де Бобилья. 
Это адвокат. У него прекрасный дом в Пуэбло-де-Санабрии рядом с замком. У него 
много клиентов. Человек не нуждается, но как адвокат он хорошо знает законы – 
крестьяне деревни Сан-Мартин-де-Кастаньеда должны ему платить пятьсот дуро 
ежегодно. Богатые люди от денег не отказываются, и крестьяне получают ежегодно 
повестку. Они шлют деньги. Сеньор Хосе Сан Рамон де Бобилья расписывается.
      В апреле 1931 года свободолюбцы провозгласили в Мадриде республику. Они 
пошли дальше – объявили в конституции, что «Испания – республика трудящихся». 
Во избежание кривотолков они пояснили: «республика [20] трудящихся всех 
классов». В 1931 году, как и в прежние годы, нищие крестьяне деревни Сан-Мартин 
заплатили дону Хосе две тысячи пятьсот песет. Они трудились круглый год, 
ковыряя бесплодную землю. Дон Хосе тоже трудился: он послал повестку и 
расписался на квитанции.
      На другом конце озера находится вторая деревня: Риваделаго. Крестьяне 
Риваделаги не платят «форо», но голодают они с тем же рвением. Еще меньше земли.
 Крохотные поля картошки, похожие на кукольные огороды. Едят картошку и горох, 
едят осторожно, чтобы не зарваться. Курные избы – темные бараки без окон. 
Светильники, зажигают их редко – масло не по карману. В такой норе шесть, 
восемь, десять человек, больные, старики, дети, все вперемешку. Была школа, 
потом учителя перевели, нового не прислали. Да и какая же учеба натощак?..
      Во всей деревне один только хороший дом с трубой, с окнами, даже с 
занавесками на окнах. В нем живет уполномоченный сеньоры Викторианы Вильячики. 
Об этой сеньоре можно сложить эпические песни. В старину поэт сказал бы: 
«прекрасна она, сильна и богата». Я не знаю, прекрасна ли сеньора Викториана 
Вильячика, но, слов нет, она и богата, и сильна. Ей принадлежат несколько домов 
на мадридской Гран Виа. Ей принадлежит также вода озера Сан-Мартин, вода 
нежно-серого тона, дарящая лирические чувства и к тому же изобилующая рыбой. 
Земля не принадлежит сеньоре Вильячике, ей принадлежит только вода. Когда вода 
подымается, ее владения растут. Это юридическая головоломка, но, наверное, 
адвокат Сан Рамон, тот, которому соседние крестьяне платят дань, легко 
разберется и не в таких тонкостях. Сеньоре Вильячике принадлежит вода со всей 
рыбой. Рыба в озере хорошая – форели. Но ничего с этой рыбой сеньора Вильячика 
сделать не может – слишком сложна и длинна дорога отсюда в Мадрид. Впрочем, 
сеньора Вильячика проживет и без рыбы – один этаж одного из ее мадридских 
небоскребов приносит ей куда больше, нежели все поэтическое озеро.
      Уполномоченный диковинной сеньоры ловит форелей. Иногда он продает толику 
в Самору или в Пуэбло-де-Санабрию. Он продает форелей адвокату. Он и сам ест 
форелей. Но рыбы в озере много, и рыба плавает, ничего не страшась. 
Уполномоченный отстроил себе хорошенький дом. Он стал владыкой деревни. Он был 
даже ее [21] алькальдом15. Он живет припеваючи. Его права охраняются 
стражниками. У стражников винтовки. Если изголодавшийся крестьянин ночью 
попытается словить рыбку, ему грозит штраф или тюрьма: в Испании иногда умеют 
соблюдать законы. Голодные люди должны глядеть на прекрасное озеро, на голубых 
и розоватых форелей, глядеть и умиляться. Так художники раннего Возрождения 
изображали ад; здесь уж ничего не пропущено: грешники корчатся, а черт сидит в 
домике за занавесками.
      Сегодня в деревню Риваделаго приехал доктор из Саморы. Это человек добрый 
и наивный. Он лечит бесплатно крестьян; как может, он им помогает. Прежде он 
здесь агитировал за республику: он верил, что республика не только переселит 
сеньора Алкала Самору из тюрьмы в королевский дворец, но что она также накормит 
крестьян Риваделаги. Его останавливает высокая женщина, окруженная роем ребят. 
Ее лицо заострено голодом и горем. Она спрашивает доктора:
      – Что же, дон Франсиско, республика еще сюда не доехала?..
      Испанская ирония всегда серьезна: это ирония письменности, от протоиерея 
из Ита до Сервантеса, это ирония любой крестьянки.
      Доктор молчит. Что ему ответить? Сказать, что республика – домоседка, что 
ее пугает путь верхом на осле? Или признаться, что республика давно доехала до 
этих мест, что она остановилась в домике уполномоченного сеньоры Вильячики, что 
она на «ты» с адвокатом из Пуэбло-де-Санабрии, что она знает толк и в «форо» и 
в форелях, что это не просто республика, но «республика трудящихся всех 
классов».
      декабрь 1931
      Лас-Урдес
      Саламанка – город пышный и шумный. На главной площади под аркадами с утра 
до ночи прогуливаются студенты, солдаты и барышни. Они пьют вермут, закусывая 
[22] его маслинами, обсуждают министерские декларации, влюбляются, томно млеют, 
пока чистильщики бархатом натирают их невыносимо блистательные ботинки, они 
строят глазки, ходят взад и вперед, живут на площади и на ней же старятся. 
Вечером вспыхивают старинные фонари, аркады становятся таинственными, как 
альковы, прекрасная площадь забивает всех местных красоток, и в нее, не в ту 
или иную сеньориту, но именно в площадь, в аркады, в фонари, в старые дома, в 
длинную, как жизнь, прогулку влюблены все жители Саламанки. Шумен и пышен город.
 Кастильские «ххх», «ррр», «ссс» звучат как ратные крики. Гудят автомобили, а 
им отвечают неизбежные старожилы испанских городов – многострадальные ослы. Из 
кафе доносится гуд громкоговорителя: не то севильское фламенко, не то речь 
сеньора Прието16. Шумен город и пышен. Дворцы Возрождения на каждом шагу, как 
мелочные лавки, они сходят за простые дома, о них забывает даже «бюро для 
туристов», в них живут обыкновенные люди, в дворцах с колоннами, в дворцах, 
облепленных мраморными раковинами, в дворцах с нимфами и с фонтанами, живут 
просто, когда нужно – глотают касторку, когда нужно – кричат на прислугу: 
«Почем сегодня телятина?» Университет Саламанки столь великолепен, что трудно 
понять: как же в нем люди изучают патологию или гражданское право? Он создан 
для любования. Да, Саламанка – город поэтов!..
      В «Гранд-отеле» выставка старинных безделушек, обед из десяти блюд, 
изысканные лакеи и чарльстон. Кто после этого скажет, что Испания отсталая 
страна? Это край довольства и неги. Большая площадь все шумит, кружится, поет…
      Любители гор могут поехать в Пенья-де-Франсию – это под боком. Прекрасное 
шоссе. Сто километров. Вот и перевал!.. Перед глазами ад, попытка природы 
передать все то жестокое и злое, что мучит иногда человека в бессонницу. Крутой 
спуск в голое, пустое ущелье. Кругом горы – ни деревьев, ни травы. Человека 
здесь никто не услышит. Куда же идет эта широкая дорога?.. Может быть, в 
«убежище» для снобических туристов, которые [23] ищут уединения?.. Может быть, 
попросту в преисподнюю?.. Еще несколько километров. Лачуги. Здесь кто-то живет…
      Дорога идет в край, именуемый Лас-Урдесом. Испанцы нехотя, с явным 
замешательством произносят это имя. Очевидно, Лас-Урдес никак не вяжется ни с 
небоскребами на Гран Виа, ни с тирадами кортесов. Но из песни слова не 
выкинешь: Лас-Урдес – Испания. Это восемнадцать деревень провинции Касерес, на 
границе с провинцией Саламанка. Еще несколько лет тому назад мало кто знал о 
существовании Лас-Урдеса – не было ни одной проезжей дороги, которая соединяла 
бы этот край с Испанией. Исследователи отправлялись туда, как в Центральную 
Африку. Люди в Лас-Урдесе тихо умирали от голода и болезней. Их стоны не 
доходили до соседней Саламанки. Это хилые и нищие люди, следовательно, ими не 
интересовались ни сборщики податей, ни воинские начальники. На беду, король в 
поисках «народной любви» решил посетить Лас-Урдес: так подают копейку калеке. 
Лошадь короля, перевалив горы, печально заржала. Когда король увидал неведомых 
верноподданных, он тоже печально вздохнул: предстояла ночь в аду. Королю негде 
было переночевать, как бездомному бродяге. Он не решился зайти в вонючие темные 
норы. Для него разбили палатку на кладбище – кладбище показалось королю самым 
жилым местом в Лас-Урдесе. Вероятно, он был прав.
      После королевского визита в Мадриде заговорили о Лас-Урдесе. Образовалось 
«Общество покровительства Лас-Урдеса», со статутом столь же благородным, как и 
«Общество покровительства животным». Провели дорогу. Над деревнями, немного в 
стороне от них, предпочтительно на вышке, чтобы избежать чересчур зловещего 
соседства, построили красивые белые домики: для учителя, для священника, для 
доктора. Крестьяне ютятся по-прежнему в темных землянках, спят вповалку, один 
согревая другого, без тепла, без воздуха, без света. Но над ними – несколько 
вполне европейских домов и вывеска «Общество покровительства Лас-Урдеса». Так, 
наверное, ведут себя белые в захолустьях Африки.
      Две трети населения Лас-Урдеса отмечены признаками дегенерации. Среди них 
много зобастых. Они отличаются малым ростом и слабостью. Дети развиваются 
медленно: десятилетним никак нельзя дать больше [24] четырех-пяти лет. Половая 
зрелость у женщин наступает часто лишь в двадцать лет. Потом они сразу старятся.
 Здесь нет ни юношей, ни людей среднего возраста – дети и старики. Детей очень 
много, босые, полураздетые на холоде. Вот девочка тащит новорожденного со 
скрюченными полиловевшими ногами. Умрет?.. Через год будет новый…
      Наверху в белом домике доктор. Он может изучать здесь все виды 
дегенерации. Помочь он не может: как лечить голодных?.. Тайна Лас-Урдеса весьма 
проста: люди здесь голодают из поколения в поколение. Земля лишена извести. 
Удобрения нет. Редкие деревья, оливы и каштаны принадлежат кулакам из села по 
ту сторону гор, из Ла-Альберки. Крестьяне Лас-Урдеса едят горсть бобов, иногда 
ломоть хлеба, иногда желуди. Так как лекарство от голода еще не придумано, 
доктор ведет статистику и наблюдает.
      Столь же трудна работа учителя. Дети любят школу: в школе светло и тепло. 
Они приходят босиком из соседних деревушек: 5-8 километров. Учитель проверяет 
умственное развитие детей, у него таблицы, диаграммы, цифры. «Расскажи, что 
изображено на этой картинке?..» Учитель ставит цифры, выводит среднюю, разводит 
руками: двенадцатилетний по цифрам соответствует трехлетнему. Дети стараются 
прилежно учиться, среди них много способных. Но в дело вмешивается желудочная 
резь, пот, озноб, спазмы, все признаки вульгарного голода. Незачем звать 
доктора: болезнь ясна.
      – Среди моих учеников вряд ли найдется один, который хотя бы раз в жизни 
поел досыта…
      Тетрадки, обыкновенные тетрадки, как во всех школах мира. В тетрадках 
сначала: «Его величество король, наш благодетель…» Потом несколько страниц 
спустя: «Наша благодетельница, Испанская республика». Тетрадки те же. В Мадриде 
произошла революция. Исполнительный учитель переменил тексты для чистописания. 
Больше ничего не переменилось: босиком домой по холодным камням, дымная берлога,
 мать корчится рожая, две картофелины, несколько сворованных каштанов и сон на 
земле.
      Девочка все тащит младенца. Он еще не умер. Бессмысленно глядит он на 
враждебный мир. Он не знает, что он дитя проклятого края. Вот этот старик 
знает: он вводит [25] нас в свой дом – ничего не видно, трудно дышать, но это 
лучшая изба деревни. Даже запасы – корзина с желудями. Старик спокоен: его дело 
кончено, он съест желуди, а потом умрет. Кюре в беленьком домике не сидит без 
дела. Кюре может быть доволен приходом; он не учит и не лечит, он отпевает.
      Несчастные люди с ужасом и надеждой смотрят на автомобиль. Им не привезли 
ни хлеба, ни спасения. Они забираются назад в свои норы. Только девочка еще не 
может успокоиться. Она не сводит глаз с приезжих. Сколько ей лет? Десять? Или, 
может быть, восемнадцать?.. Новорожденный закрыл голубые глаза. Вокруг 
величественные горы. Природа здесь издевается над ничтожеством человека. Она 
показывает свое превосходство: какие вершины, какие пропасти, какое 
головокружение! Она ничего не дает человеку, она еще свободна от него. Люди 
пугливо залезают в землянки. Они знают: никто им не поможет. По ту сторону гор 
живут счастливцы: у них оливы, хлеб, песеты, король и республика. Они любят 
развлекаться. Они провели дорогу. Они приезжают, чтобы посмотреть на жителей 
Лас-Урдеса. Они приезжают и уезжают. Но никуда не уехать жителям Лас-Урдеса. 
По-прежнему самое жилое место края – кладбище.
      Девочка с синим младенцем осталась позади. Может быть, он уже умер? 
Автомобиль, пыхтя, рвется вверх. Саламанка. Веселая площадь. «Гранд-отель». 
Музыка. Где вы были?.. В Лас-Урдесе?.. Нет, об этом не принято говорить в 
приличном обществе! Сегодня в кино идет новая американская картина…
      декабрь 1931
      Что такое достоинство
      Терраса большого кафе на мадридской Гран Виа. Час ночи – театры кончились,
 публика начинает собираться, публика, что называется, «чистая» – коммерсанты, 
«сеньоритос» (так зовут здесь «золотую молодежь»), адвокаты, журналисты. Вокруг 
столиков бродят продавцы газет, чистильщики сапог, нищие. Деловито они ищут 
пропитания. Смуглая крупная баба продает лотерейные билеты: «Завтра розыгрыш!..
» Другая баба ей приносит [26] грудного младенца. Тогда женщина спокойно 
придвигает к себе кресло, расстегивает кофту и начинает кормить ребенка. Это 
нищенка. За столиками шикарные кабальеро. Гарсоны парижского кафе сворой 
ринулись бы на нищенку, в Берлине поступок показался бы столь необъяснимым, что 
преступницу, чего доброго, подвергли бы психиатрической экспертизе. Здесь это 
кажется вполне естественным. Откормив младенца, женщина принимается снова за 
работу: «Завтра розыгрыш!..»
      Не следует думать, что демократизм быта создан испанской буржуазией, он 
создан наперекор ей. Испанский буржуа ничуть не менее своих иностранных братьев 
обожает иерархию. Он твердо знает, что дуро в пять раз больше песеты, и его 
религия тесно связана с начальной арифметикой. Он рад бы провести раздел между 
собой и «народом», остановка не за ним. Остановка и не за государством: хитрая 
сеть древних законов, паутина толкований, все здесь сделано для того, чтобы 
окрутить безграмотных крестьян. Остановка только за так называемым «народом». 
Его закабалили, но не принизили.
      Сеньор Санчес, «государственный адвокат» и наследственный шулер, едет 
сегодня из Сеговии в Мадрид. Носильщик тащит его чемоданы, украшенные 
подозрительными гербами. Сеньор Санчес вчера обыграл в карты сеньора Гарсию – 
он дает носильщику целую песету. Тот вместо благодарственного пришептывания, 
улыбнувшись, протягивает сеньору Санчесу руку: «Счастливой дороги!» Адвокату 
ничего не остается, как принять это рукопожатие. В Мадриде к Санчесу подходит 
нищий; Санчес отмахивается – «ничего нет!» Нищий вежливо приподымает драную 
шляпу – «простите, что потревожил». Санчес в городском парке читает «Эль-Соль». 
Рядом с ним чернорабочий жует гороховую колбасу. Санчес косится – что за 
соседство!.. Тогда рабочий вежливо предлагает: не хочет ли сеньор попробовать?..
 В душе сеньор Санчес отнюдь не одобряет подобной фамильярности, но он родился 
и вырос в Испании, следовательно, он с ней легко мирится. Перед ним никто не 
станет унижаться. У него могут попросить медяк. При случае его могут и зарезать,
 но ползать перед ним на коленях никто не станет. Бедность здесь еще не стала 
позором. Французский буржуа сумел привить свою мораль даже заклятым врагам: 
бедняк во Франции стыдится дыр на штанах, голодного блеска глаз, ночевки на 
скамейке [27] бульвара. Бедняк в Испании преисполнен достоинства. Он голоден, 
но он горд. Это он заставил испанского буржуа уважать лохмотья.
      У меня скрипучее перо и скверный характер. Я привык говорить о тех 
призраках, равно гнусных и жалких, которые правят нашим миром, о вымышленных 
Крейгерах17 и о живых Ольсонах18. Я хорошо знаю бедность приниженную и 
завистливую, но нет у меня слов, чтобы как следует рассказать о благородной 
нищете Испании, о крестьянах Санабрии и о батраках Кордовы или Хереса, о 
рабочих Сан-Фернандо или Сагунто, о бедняках, которые на юге поют заунывные 
песни, о бедняках, которые пляшут в Каталонии стройное сердано, о тех, что 
безоружные идут против гражданской гвардии, о тех, что сидят сейчас в острогах 
республики, о тех, что борются, и о тех, что улыбаются, о народе суровом, 
храбром и нежном. Испания – это не Кармен и не тореадоры, не Альфонс и не Камбо,
 не дипломатия Лерруса, не романы Бласко Ибаньеса, не все то, что вывозится за 
границу вместе с аргентинскими сутенерами и малагой из Перпиньяна, нет, Испания 
– это двадцать миллионов рваных донкихотов, это бесплодные скалы и горькая 
несправедливость, это песни грустные, как шелест сухой маслины, это гул 
стачечников, среди которых нет ни одного «желтого»19, это доброта, участливость,
 человечность. Великая страна, она сумела сохранить отроческий пыл, несмотря на 
все старания инквизиторов и тунеядцев, Бурбонов, шулеров, стряпчих, англичан, 
наемных убийц и титулованных сутенеров!
      Испанские крестьяне и рабочие душевно куда тоньше изысканных обитателей 
европейских столиц. Паноптикум или человеческая выставка – обязательная низость 
современной жизни – претит им. Они не расспрашивают и не разглядывают. Они 
приходят на помощь просто, как бы невзначай. В Испании нет государственного 
пособия безработным. Социалистический министр труда занят статистикой и 
проектами. Число безработных тем временем растет. Как живут эти люди?.. Только 
помощью товарищей, которые из мизерного заработка уделяют [28] толику еще более 
обездоленным. В Барселоне квартиры большие, а заработная плата низкая, в каждой 
квартире живут по нескольку семейств. Те, что работают, делятся с безработными. 
В деревнях Эстремадуры батрак режет хлеб пополам и отдает половину безработному.
 Это делается незаметно, и мало кто об этом знает. В Мадриде удивленно 
спрашивают: «Почему безработные еще не умерли от голода?..» Чтобы получить с 
берлинского бюргера пять марок на «суп для несчастных», надо процитировать и 
Библию, и Брюнинга, надо польстить: «у вас благородное сердце», надо пообещать: 
«мы напечатаем о вашем поступке в газете», надо пофилософствовать: «если у них 
не будет хотя бы постного супа, они начнут громить лавки»… Странно, что этакое 
существо и батрак из деревни Оливенса, который содержит семью безработного 
товарища, скрывая свою жертву даже от соседей, – что оба они могут называться 
одним архаическим словом «человек».
      Дуро – это заставляет усиленно биться сердца всех чиновников Мадрида, 
всех коммивояжеров Барселоны. Крестьяне и рабочие равнодушны к деньгам. Большие 
дороги здесь не уничтожили гостеприимства. Французский крестьянин никогда не 
впустит чужого в свой дом. Если он даст стакан вина, следовательно, это бистро, 
и за вино он взыщет столько же, сколько стоит стакан в соседнем городке. Если 
он угостит сыром, следовательно, он уже вычитал в местной газетке, что этот вот 
сыр «локальная специальность» и что парижане падки на него. Приезжий может 
зайти в любую испанскую хижину от Галисии до Альмерии – его всюду примут с 
радушной улыбкой. Ему дадут все, что имеется: хлеб, овощи, фрукты. Если он 
предложит деньги, он увидит смущение, а порой и обиду. Мы хотели заплатить за 
яблоки одному крестьянину в нищей деревне Санабрии; песета для него большие 
деньги. Ему не на что купить ни соли, ни деревянного масла. Он поглядел на 
монету и возмущенно отвернулся. Звон серебра еще не заглушил в его ушах 
человеческого голоса. Другой крестьянин возле Мурсии принес в автомобиль груду 
апельсинов, причем это был не один из местных кулаков, но бедный старик, у 
которого всего несколько деревьев и который нанимается к соседу, чтобы 
выработать три песеты в день. От денег он отказался просто и величественно. 
Нищенка в Гранаде мне предложила кусок луковой колбасы. Чистильщик [29] сапог в 
Альхесирасе мне подарил папиросу. Босой мальчонок в Мадриде, улыбаясь, угостил 
меня карамелькой. Все эти люди знают, что улыбка куда важнее человеку, нежели 
песета.
      Мадридские лежебоки, сидя в одном из кафе, любят рассуждать о горькой 
судьбе Испании. От них вы услышите, что страна гибнет потому, что крестьяне и 
рабочие не хотят работать, – это, мол, наследственные лентяи! Опровергать не 
приходится, опровергает хотя бы тот же Мадрид, та же жизнь лежебоков, те же 
кафе, банки и дворцы. Чем создано это, если не упорством крестьян, которые 
добывают из камня хлеб, без удобрения и без машин, если не искусством рабочих, 
которые на архаических фабриках, среди безграмотных инженеров и жуликоватых 
управляющих, ухитряются делать вещи на вывоз?.. Непонятно, как может работать 
батрак Эстремадуры, который ест куда меньше того, что прописывают врачи 
толстякам в виде «голодной диеты», запрещая при этом малейшее движение!
      Испанцы работают прилежно, но вне американской горячки: и в труде они 
соблюдают достоинство. Форд построил в Барселоне сборочные мастерские. Он 
установил там свою знаменитую «ленту». Рабочие не пошли к Форду. 
Квалифицированный рабочий Барселоны получает семь-восемь песет в день. Форд 
платит пятнадцать, но на его заводе нет ни одного рабочего из профсоюза, только 
злосчастный сброд, набранный в Китайском квартале. Испанские рабочие любят свое 
дело, это прекрасные токари, сапожники, столяры. В труде они ищут творчества. 
Несколько лишних песет их соблазняют куда меньше, нежели свобода.
      Право на досуг здесь кажется столь же необходимым и естественным, как 
право на воздух. Вот сапожник, он отработал столько-то часов, он сидит на 
пороге и слушает, слушает, как поет девушка с кувшином, как ревет осел, как 
перекликаются дети. Приходит заказчик: набить подметки… Сапожник спрашивает 
жену: «Mujer20, у нас есть сегодня на обед?» Узнав, что на обед есть хлеб и 
горох, сапожник отсылает клиента к другому сапожнику: он отдыхает. Носильщик в 
Севилье отнес сундук, получил песету. «Отнеси другой, получишь еще песету»… 
Носильщик отказывается: с него на сегодня хватит, [30] теперь пусть заработает 
товарищ… Для мистера Форда это либо сумасшедшие, либо преступники: они не хотят 
работать до одури, они не понимают, что правда в сбережениях, они не думают о 
завтрашнем дне. Для испанского рабочего это обыкновенные люди – не лентяи, но и 
не стяжатели, люди, которые умеют, даже голодая, жить. Батраки Андалусии 
старательно оговаривают свое право на несколько «сигар», это, конечно, не 
сигары – у них и на папиросы не хватает, нет, это пятнадцать минут отдыха, 
столько, сколько предположительно курят сигару, это право несколько раз в день 
не только работать на процветание графа или маркиза, но лежать на земле, 
глядеть вдаль или просто дышать.
      Храбрость, эта историческая добродетель испанского народа, сохранилась 
только среди рабочих и крестьян… Журналисты, устраивая в кафе безобидные 
заговоры, заручались хорошими связями. Умирали рабочие и крестьяне. Их 
расстреливали гвардейцы при короле, их расстреливают гвардейцы при республике. 
Они умеют идти против винтовок с голыми руками.
      Мадрид. Сентябрь. Демонстрация. Коммунист произносит речь на выступе дома.
 Это рабочий. Слушают его обитатели квартала Куатро Каминос: рабочие и 
ремесленники. «Стреляют!» Оратор продолжает говорить. Толпа продолжает слушать.
      Каждый день газеты сообщают: в Хихоне рабочие отказались разойтись, один 
убит, два ранены. В провинции Гранада столкновение крестьян с гвардией, трое 
убиты. В Севилье два… В Бильбао четыре… В Бадахосе один…
      Стреляют, рабочий продолжает говорить, рабочие продолжают слушать… Старая 
испанская песня восхваляла мужество. Это было давно, в ту пору, когда удаль, 
прославляемая певцами – жонглерами, еще не свелась к турнирам ради той или иной 
дамы, или к реверансам перед королем. «Мое украшение – оружие, мой отдых – 
сражаться, моя кровать – жесткие камни, мой сон – всегда бодрствовать». Эту 
песню теперь вправе петь не мародеры марокканской войны и не герои республики, 
которые вели переговоры с Альфонсом о его путешествии из Мадрида в Париж, но 
только батраки и рабочие, синдикалисты или коммунисты. Правда, у них еще нет 
оружия, и, следовательно, им нечем себя украсить, зато [31] уже давно их 
кровать – это жесткие камни, и, любя отдых, они теперь показывают, что этот 
«отдых» может быть весьма опасен для изнеженного сна республики.
      декабрь 1931
      Эстремадура
      Трудно сказать, какая провинция в Испании беднее других. Там, где земля 
плодородна, у крестьян нет земли, там, где у крестьян земля, – это не земля, но 
камни. Бедна суровая Кастилия, с ее скалами, голыми, как судьба, с ее 
крохотными деревушками, забытыми всеми, с ее громким именем и с ее миской 
гороха. Бедна Андалусия, несмотря на солнце и на маслины, на виноградники и на 
море, бедна, как страна, по которой прошли завоеватели, как изба, из которой 
выволокли все до последней лоханки; вместо кастильского гороха здесь «гаспачьо» 
– вода, в воду подлили малость деревянного масла, накидали корки хлеба – это 
обед и это ужин. Бедны и Арагон, и Ла-Манча. Трудно потягаться с ними, и все же 
особенно бедной кажется мне широкая и печальная Эстремадура. Это заброшенная 
окраина. Туда еще не заезжают ни караваны туристов, ни агитаторы барселонской 
«Конфедерации труда». Там до сих пор думают, что у русских боярские бороды и 
что социалисты – это доподлинные революционеры. Эстремадура – это так далеко от 
мира, грустное имя, грустная страна!
      В Касересе роскошные дворцы помещиков: флорентийские ворота, мавританские 
фонтаны, венецианские фонари. У владельца вот этого особняка десять тысяч 
гектаров. Это изысканный кабальеро и к тому же страстный охотник, он приезжал 
сюда каждую осень, чтобы стрелять куропаток. После апрельского переворота он 
уехал из Мадрида в Париж. Теперь время охоты, но темно во дворце, наглухо 
закрыты окна, не журчит фонтан – кабальеро в отлучке, кабальеро во Франции. Он 
вывез туда вдоволь песет, а за деньги даже во Франции можно найти настоящих 
живых куропаток. Опустели дворцы Касереса; помещики получают деньги от 
управляющих. Что касается климата, то кабальеро люди не столь прихотливые – они 
могут перезимовать и в Биаррице. [32]
      Рядом с дворцами монастыри, один за другим, целый город монастырей. 
Монахи знают, что Эстремадура отнюдь не бедна. Зачем гневить бога?.. В 
Эстремадуре пробковые рощи, в Эстремадуре прекрасные нивы, в Эстремадуре 
прославленное свиноводство: местные окорока – «jamon serrano» – признаны 
обжорами всего мира. Монахи в Испании водятся не где придется, но только рядом 
с богатством, как воробьи рядом с конюшней – они клюют золото. Монахи из 
Касереса не уехали. Они проверили запоры на воротах, они ласково пошептались с 
капитаном гражданской гвардии, они пережили несколько тревожных ночей. Они 
успели отоспаться.
      Город, слов нет, пышный. Можно прибавить художественные ценности: собор, 
дома Ренессанса, древние укрепления. Стоит ли говорить об остальном?.. Хотя бы 
о воде?.. В Касересе нет водопровода. Утром и вечером женщины, девушки, девочки 
спускаются вниз с кувшинами. Город на горе, вода внизу. Женщины носят кувшины 
на голове. Это очень живописно, и это очень тяжело. Конечно, супруга сеньора 
Торреса не ходит с кувшином – у нее прислуга; сеньор Торрес твердо убежден, что 
единственное, на что может пригодиться голова его прислуги, – это быть 
подпоркой для кувшина. Вода в Касересе не только за тридевять земель, вода 
премерзкая. Здесь никогда не прекращается эпидемия тифа. Сеньоры почище пьют 
минеральную воду или вино, что касается «народа», то не все ли равно, от чего 
этот народ умирает?.. Мало ли в Эстремадуре умирают от малярии?.. Тиф ничуть не 
хуже. Притом в Эстремадуре чересчур много людей, в том же Касересе на тридцать 
пять тысяч жителей тысяча безработных, и эти безр