По узким коридорам я прошел в штаб. На скамейках сидели солдаты морской пехоты, 
покуривая дешевые вонючие сигаретки. Двери в штабную комнату были открыты. Я 
увидел там командира генеральной морской базы, долговязого Фернандо Оливе, его 
помощника, бывшего командира миноносца «Антекьерра», чудовищно толстого Рикардо,
 командира полка морской пехоты полковника Мартино, командующего береговой 
обороной, запойного пьяницу полковника Армендиа и еще нескольких офицеров. Все 
они о чем-то тихо и быстро разговаривали. 
Я собрался уже войти в комнату, но, инстинктивно почувствовав неладное, вовремя 
задержался и отошел в сторону так, чтобы меня не было видно. 
Толстый Рикардо вдруг закричал: 
— За мир и порядок! Арриба Испания! 
И потом, взяв телефонную трубку, скомандовал на береговую батарею: 
— Огонь по самолетам красных! 
...Все было ясно. Мы попали в ловушку. Тревога была ложной. В Картахене мятеж. 
С трудом заставляя себя не бежать, я не торопясь отправился назад. Солдаты, те, 
что еще недавно курили сигаретки, одну на троих, мирно спали кто на каменном 
полу, кто на скамьях. 
Я подошел к начальнику и тихо доложил о том, что слышал и видел. 
— Этого надо было ожидать, — спокойно заметил Жуков. — Только я не думал, что 
они так скоро начнут. 
Потом прозвучал сигнал отбоя. Мы встали и пошли к выходу. На мостике, 
перекинутом на высоте второго этажа от скалы к крепости, стояла группа офицеров 
и солдат морской пехоты. Ими командовал полковник Армендиа. При неверном свете 
луны было видно, что полковник мертвецки пьян. Очевидно, другие главари мятежа 
— Оливе, Рикардо, Мартино, с которыми мы в течение года почти ежедневно 
встречались на кораблях и в базе, не решались смотреть нам в глаза. 
— Русские, вы арестованы! — сказал полковник.— Республика кончилась. Следуйте 
за моими солдатами, иначе я не ручаюсь за вашу жизнь и не уверен, увидите ли вы 
еще раз восход солнца. 
Я не переводил его слов. Мои товарищи поняли их по пьяной жестикуляции, а 
пулеметы, направленные на нас со всех сторон, молча, но убедительно подкрепляли 
речь полковника. 
Мы ушли в убежище в морском рабочем платье, без пистолетов, и теперь стояли 
безоружные перед взводом мятежников. 
Нас провели через всю «Капитанию» вниз, в подвал. Зажгли керосиновый морской 
фонарь с красными стеклами, из тех, что несут на левом борту старые рыбачьи 
шхуны. Лязгнул засов. Мы остались одни... 
Наша камера — почти квадратная коробка. Пять шагов в длину, четыре в ширину. 
Половину площади занимали грубо сколоченные нары, на которых могли улечься 7—8 
человек. Встать на нары нельзя. Голова упиралась в низкий каменный сырой 
потолок. К счастью, у каждого из нас было по большой жестяной коробке с 
сигаретами. Мы закурили и уселись на нары. 
Зверски хотелось пить. 
— Семен, пошарь в каюте, — сказал Жуков. — В порядочных приключенческих романах 
арестованные в тюрьме всегда находят что-нибудь полезное. 
Я вынул карманный фонарик и стал осматривать камеру. В углу под нарами лежал 
бочонок ведра на три-четыре. Я выкатил его на середину камеры, отбил чоб. 
Бочонок был полон столового вина того сорта, что называется в Испании «вино 
корриенте». Вина в Испании много, и в этой находке не было ничего удивительного.
 Вот если бы мы нашли в камере мешок сухарей или жестянку табака, это было бы 
действительно чудо. 
Мы утолили жажду, вновь закурили и стали обсуждать создавшееся положение. Жуков 
был старше всех не только по званию, но и по возрасту и опыту. Мы терпеливо 
ждали, пока он начнет говорить. 
— Не буду вас обнадеживать, друзья, — начал Евгений Николаевич. — Мы попали в 
скверную историю. И боюсь, что пьяный полковник сказал правду. Недолго нам 
осталось смотреть на солнце из этой дыры. Мальчишкой, я помню, видел какой-то 
фильм. Там белые вели на казнь красных. И в самую последнюю минуту, когда петли 
уже были накинуты на шеи осужденных, в поселок ворвались буденновцы. Порубали 
беляков и спасли своих... Но то в кино, а это... — и смолк. 
У Паши, самого молодого из нас, на глаза навернулись слезы. Он смущенно и 
виновато улыбнулся, смахнул их рукавом и вздохнул. 
— Я так думаю, орлы, — продолжал начальник, — держаться будем твердо. А если 
придется умирать, так умирать, как это подобает советским офицерам... — Он 
перешел на дружеский шепот. — Дома все узнают. И скажут: «Молодцы моряки. Не 
испугались смерти». 
Решетка камеры была в двух-трех метрах от скалы. И поэтому не видно ни моря, ни 
солнца днем и лунной дорожки — ночью. Только и слышны орудийные выстрелы, 
пулеметные очереди, разрывы гранат и глухие удары авиабомб. 
Днем тусклый полусвет проникает в камеру через маленькую решетку, а вечером 
открывается засов и в камере появляется рослый матрос в широченном клеше и 
грязной голландке. Он наливает керосин в фонарь, зажигает его. Приносит нам 
манерку горохового супа, чуть сдобренного оливковым маслом. И так же молча 
исчезает. 
Мы провели в этой камере четверо суток почти без сна и еды. Но есть почему-то 
не хотелось. Мы уже было примирились с мыслью о неизбежной смерти, но страшно 
мучила неизвестность. 
В камеру днем и ночью, не стихая ни на минуту, доносится шум боя. Но кто это 
стреляет? Удалось ли мятежникам удержаться или они перешли к обороне? Что с 
нашими товарищами в Валенсии? Существует ли еще республика?.. Мы ничего не