можно объяснить тот факт, что прямые попадания в корабли были весьма редки. Но 
вокруг судов, и особенно около нашего крейсера, за которым эти шакалы охотились 
особенно рьяно, бомбы падали весьма густо. 
Обычно в таких случаях командир крейсера и его помощник убегали в рубку или 
ложились плашмя на палубу, но мой начальник — советник штаба Евгений Николаевич 
Жуков, бывалый черноморский моряк, пришедший на флот по комсомольскому набору 
1922 года, считал ниже своего достоинства падать на палубу. 
Он стоял подтянутый, тщательно выбритый, приложив ладонь к козырьку форменной 
фуражки, и спокойно смотрел то на «Савойя-81», то на корабельных зенитчиков. 
Признаюсь, мне иногда сильно хотелось последовать примеру офицеров корабля и, 
упав на палубу ничком, зажать уши, чтобы не слышать пронзительного свиста бомб, 
не видеть черных столбов воды и дыма. Но такая уж адъютантская служба — нельзя 
отставать от командира. И я стоял рядом с ним, ощущая его локоть, и мне было 
уже не так страшно. 
...Это было в субботу, 4 марта 1939 года. Мы сошли на берег, чтобы провести 
этот вечер и воскресный день на берегу. Наша квартира находилась на втором 
этаже крепости «Капитания». 
Тут, чтобы был понятен дальнейший ход событий, придется рассказать подробней, 
что представляла собой эта крепость — генеральная морская база. 
Старинное каменное трехэтажное здание с стенами полутораметровой толщины, оно 
было обращено фасадом к морю и только узкая полоса асфальта в 25—30 метров 
отделяла его от голубой воды гавани. 
Задняя стена крепости почти упиралась в огромную скалу. На уровне второго этажа 
шло несколько мостиков длиной в 4—5 метров, соединяющих крепость с 
бомбоубежищами в скале. Бомбоубежища были сработаны на совесть. В скале 
размещались довольно просторные залы с койками и скамьями, штабные комнаты, 
связанные телефонами с кораблями и батареями береговой обороны, которые почти 
опоясывали Картахену, охраняя подступы с моря и воздуха. 
Этот вечер был свободен от деловых встреч и порядком надоевших разговоров с 
командиром базы, которого мы, признаться, не очень-то любили. Семья его жила на 
территории мятежников, и Франко предоставил ей виллу, слуг, автомобиль. Сам 
командир — длинный худой дон Фернандо — школьный товарищ Франко — не скрывал 
своих профашистских симпатий. 
Мы сидели вчетвером в гостиной, слушали радио Саламанки, и я, в который уже раз,
 переводил товарищам бредовые речи и угрозы франкистских Геббельсов. Они 
кричали, что скоро задушат республику, что у них есть список 157 красных 
русских комиссаров, орудующих в Картахене... А нас было только четверо и, к 
сожалению, ни одного комиссара. 
— Крути, Семен, дальше. Может быть, поймаешь большую деревню (так мы, скрывая 
за дружеской иронией тоску по родной земле, называли Москву), — сказал мне 
Евгений Николаевич. 
Он полулежал в кресле, широкоплечий и русоволосый моряк, в расстегнутом кителе, 
чуть улыбаясь и говоря немного нараспев, как говорят только в веселом городе 
Одессе. Рядом на диване устроилось еще двое членов нашей крошечной советской 
колонии: двадцатидвухлетний радист Паша Сосенков, веселый и умелый парнишка с 
мягкими льняными кудрями и нежным девичьим лицом, и шифровальщик Николай 
Сидоров, белобрысый, чуть угрюмый сибиряк. 
Для нас было ясно, что республика доживает последние дни. Невиданная храбрость 
ее защитников не могла долго противостоять объединенному натиску всей этой до 
зубов вооруженной сволочи — фалангистов, итальянских чернорубашечников, 
гитлеровских молодчиков. 
Но еще больше ненавидели республиканцы продажное правительство Франции, которое 
уже летом 1938 года поторопилось закрыть границу, тем самым лишив республику 
возможности получать оружие, боеприпасы и продовольствие. Англичане тоже не 
остались в долгу. За пышными речами о невмешательстве, за спиной всяких 
комиссий явно выступали жерла орудий британских военных кораблей, блокировавших 
Картахену и Валенсию. 
Республиканский флот второй месяц не выходил из базы. Нам, собственно говоря, 
уже нечего было делать. Но на все предложения улететь во Францию, а оттуда 
домой, в Москву, Евгений Николаевич неизменно отвечал: 
— Нет уж. Мы будем здесь до конца. Наш отъезд окончательно деморализует 
матросов и развяжет руки фашистски настроенным офицерам. 
И так мы продолжали находиться на корабле от бомбежки до бомбежки, гуляли по 
узким улочкам Картахены... 
В этот субботний вечер я тщетно пытался поймать родной далекий голос. Эфир 
неистовствовал. Пулеметный треск корабельных морзянок, обрывки джаза, наивная 
песенка о шоколаде «Дюбонне», который продается в беспечном городе Париже, 
снова площадная брань фалангистов... Все, что угодно, но только не Москва. 
— Ничего не получается, начальник, — сказал я Жукову. 
— Старая история, — добавил радист, — эти шакалы нарочно забивают московскую 
волну. 
Наш разговор прервал резкий и пронзительный рев сирены воздушной тревоги. 
— Странно, десятый час вечера. На сегодня вроде как отбомбились, а снова лезут, 
— сказал Жуков, вставая. — Ну, ребята, пошли в refugi’ю. 
— А может не стоит, Евгений Николаевич? Посидим здесь, — сказал шифровальщик. 
— Нет, нет, пошли. Хватает с нас и на корабле. 
Мы вышли из комнаты и вскоре были в убежище. Глухо доносились выстрелы зениток. 
Но разрывов авиабомб почему-то не было слышно. Так продолжалось минут 15—20. 
Начальнику, очевидно, надоело сидеть в душном помещении, и он послал меня в 
штабную комнату — узнать, какие новости и скоро ли будет отбой тревоги.