Семен Банк 
No pasaran!
Этот лозунг — «Они не пройдут!» летом 1936 года впервые появился на страницах 
советских газет. 
18 июля 1936 года мятежники подняли восстание против законного правительства 
Испанской республики. 
За спиной главаря мятежников генерала Франко стояли правительства Англии, 
Франции и США. Организаторами мятежа были гитлеровская Германия и фашистская 
Италия Муссолини. 
Народ ответил «No pasaran!» и встал на защиту чести, свободы и независимости 
своей родины. 
Не было в советской стране такого уголка, где бы не следили за сводками с 
фронтов Испании, где бы не оказывали помощи республиканцам. Рабочие вносили в 
фонд помощи республики свой дневной заработок, колхозники жертвовали 
республиканцам продукты, одежду и обувь. Из черноморских портов в Испанию шли 
корабли с медикаментами, продуктами, зерном. 
Советская страна приютила у себя сирот войны, ребятишек, чьи родители сражались 
с мятежниками и их пособниками — гитлеровскими головорезами и итальянскими 
чернорубашечниками. 
К нам в Ленинградский порт систематически приходили теплоходы «Смольный», 
«Кооперация», «Мария Ульянова»... Они шли из Гавра с необычными пассажирами — 
детьми борющейся Испании. В подавляющем большинстве это были ребята из северных 
районов страны — рабочего сердца Испании — из Астурии, Сантандера, Хихона... 
В 1936 году я работал в газете «Смена» и журнале «Юный пролетарий». Много раз 
встречал в порту корабли с маленькими испанцами. Я тогда еще не знал языка, и 
мне приходилось объясняться через переводчиц Интуриста. Но и без слов многое 
было понятно. Когда ребятишки слышали шум пролетающего самолета, обыкновенного 
пассажирского самолета, они забивались в подворотни, в ужасе закрывали глаза, 
плакали... Бедняжки, самолеты у них ассоциировались с вражескими 
бомбардировщиками, сеявшими смерть и разрушение в родных городах и поселках. 
Сопровождавшие объясняли им, что они находятся в Советском Союзе, здесь нет 
войны, самолеты мирные и они бомб не сбрасывают... 
Их встречали, как родных детей, всех этих черноглазых и черноволосых Кончит, 
Пепит, Росит, Мигелей, Хосе... А на помощь их отцам и старшим братьям уже 
спешили со всех сторон земного шара честные и отважные люди. Там, на далеком 
Пиренейском полуострове, создавались интернациональные бригады из 
представителей разных стран. Помимо Германии Гитлера жила еще Германия Карла 
Маркса, Розы Люксембург и Эрнеста Тельмана. Немецкие антифашисты организовали 
бригаду имени Тельмана. Итальянские рыбаки и докеры сражались в батальоне имени 
Гарибальди. Поляки объединились в батальон имени Домбровского, американцы — 
Линкольна, венгры — Кошута... Имена этих народных героев, борцов за счастье 
народа были начертаны на боевых знаменах интернациональных бригад. 
Раскрывая газеты, мы прежде всего читали сводки и сообщения с фронтов Испании. 
И мы не хотели и просто не могли стоять в стороне. 
Однако, чтобы поехать в Испанию, надо было изучить испанский язык. Это было 
нелегко, особенно мне, который не знал ни одного иностранного языка. Начали 
заниматься. К концу второго месяца занятий я изъяснялся по-испански примерно в 
таком стиле: — У меня негде жить. У меня есть одна комната, квартира, дворец. В 
моей комнате совершенно пусто. В моей комнате есть некоторая мебель. В моей 
роскошной квартире на втором этаже прекрасная мебель. — И дальше идет 
перечисление: — Справа от меня книжный шкаф, налево — письменный стол, напротив 
— круглый стол, а над ним две люстры. У меня еще есть маленькая, большая, 
огромная собака, один, три, семь патефонов и четыре, девять, семь, двенадцать 
пар туфель... Когда я захожу в кафе, ресторан, столовую, то кричу официанту: 
одну, пять, одиннадцать рюмок вермута, три, восемь, дюжину бутылок сладкого 
вина... Когда я прихожу к портному, то заказываю себе рубашки, брюки, жилет, 
пиджак, галстук, кепку, шляпу, головной убор, носовые платки, пальто, плащ, 
шубу. 
Черт побери! Я никогда не был ни алкоголиком, ни стяжателем. Зачем мне, 
спрашивается, роскошная квартира, двенадцать пар туфель и дюжина бутылок вина?..
 И неужели преподаватели думают, что я еду в Испанию, чтобы вращаться в высшем 
свете и хвастаться мебелью и квартирой. 
Но впоследствии оказалось, что правы были педагоги, а не я. Знание слов, когда 
ты уже живешь в другой стране и с другим народом, приходит как-то само по себе. 
А вот правила грамматики, построение фразы и все прочие премудрости надо 
изучать заранее. Иначе ты будешь объясняться в инфинитиве (неопределенном 
наклонении). И речь твоя будет звучать примерно так: 
— Я есть хотеть кушать. Твоя знает искать столовая. 
...Теплоход «Смольный» собирается в очередной рейс Ленинград — Гавр — Лондон. 
Среди пассажиров и наша группа советников и адъютантов-переводчиков. 
Перефразировав любимую песню, мы напеваем: 
...уходили комсомольцы
на испанскую войну... 
На этот раз я не в составе команды, а в непривычной роли пассажира первого 
класса. Никто не будит на вахту, никто не кричит в кочегарку: «Давай, шуруй 
веселее, пар падает!» Моряки «Смольного» явно догадываются, куда мы едем, и 
потому отношение к нам самое дружеское. 
Несколько суток хода, и «Смольный» входит в Гаврский порт.
«Это русские парни, они храбрые...»
Не знаю, как другие, но я каждый раз перед поездкой в незнакомый город заранее 
представляю себе, как он выглядит. Какие здания и бульвары, какая река или 
бухта должны быть в этом новом для меня городе. А когда приезжаю, то все 
оказывается совсем иным. Так было, когда я впервые ехал в Мурманск, Владивосток,
 Ригу, когда приходил на судах в Одессу и Сингапур, Лондон и 
Петропавловск-на-Камчатке. 
Так было со всеми городами, где мне довелось побывать. А их было не мало. И 
только Париж оказался именно таким, каким он виделся в годы юности. Великие 
писатели великого народа давно и подробно рассказывали мне об этом городе. 
Бальзак, Мопассан, Гюго, Франс, Флобер познакомили не только со своими героями, 
но и с прекрасным городом Парижем. Горбатые мосты через Сену и букинисты вдоль 
набережной Сен-Жермен; химеры соборов Нотр-Дам-де-Пари и Дворец Инвалидов; 
четыре лапы Эйфелевой башни и площадь Этуаль; холмы Монмартра и залы Лувра... 
все это было знакомо. Десятки раз я бродил по этому чудесному городу, следуя за 
старыми знакомыми — героями французских романистов. 
Поезд Гавр—Париж, как и все поезда во Франции, мчится быстро. Свыше ста 
километров в час. Поездка занимает около трех часов. 
Здравствуй, старый мой приятель... Вот в этом кафе, где столики вынесены на 
улицу, сидел унтер-офицер Жорж Дюруа, медленно потягивая единственный бокал 
пива... Вот здесь, на этом огромном рынке, протекала жизнь героев Золя... По 
этим крутым и узким переулочкам бежали к ростовщику знатные дамы из 
«Человеческой комедии»... А вот здесь стояли баррикады, на которых рабочие 
Парижа сражались с версальцами... 
Кажется, что вот так мысленно разговаривал с Парижем не я один, а все мои 
товарищи. Он всем близок и знаком, этот чудесный город. 
По-настоящему познакомиться с Парижем мне довелось несколько позже — спустя год 
с лишним, когда я возвращался на родину. А теперь надо было ехать дальше, в 
Испанию. 
Всю Францию — от Средиземного моря до Атлантического океана или от Марселя до 
Гавра — можно проехать в один день, за 12—13 часов. Поэтому здесь нет обычных 
спальных вагонов. В купе первого класса два дивана для восьми человек. Если вам 
предстоит ночная поездка или вы просто хотите полежать, пожалуйста, покупайте 
четыре билета первого класса и один из диванов целиком к вашим услугам. 
Нам предстояло ехать ночью, но мы, понятно, купили только по одному билету. 
Утром мы были уже на границе с Каталонией, а в полдень машины домчали нас до 
столицы Каталонии, в то время столицы республиканской Испании — Барселоны. 
Испанские шоферы заслуживают подробного рассказа о себе. Они принципиально не 
признают нормальной езды со скоростью в 50—60 километров в час. Дороги в 
Испании отличные, но они часто петляют в горах, а резкие повороты, крутые 
подъемы и головокружительные спуски требуют особой осторожности. Но испанские 
шоферы, независимо от дорог, гонят машины вовсю. Причем ухитряются одной рукой 
вертеть баранку руля, а другой — свертывать сигарету или жестикулировать при 
разговоре. С чисто южной экспансивностью испанцы не могут разговаривать без 
жестикуляции, особенно если разговор идет на животрепещущую тему. Вот так и 
сидишь в стареньком «шевроле» или «опеле», дорога серпантином вьется в горах, а 
стрелка скорости показывает 80 или 90. Вспоминаешь, что это ведь не километры, 
а мили. Значит, машина летит со скоростью полтораста километров в час, и на 
душе становится как-то мрачно. Но ничего не поделаешь. В чужой монастырь со 
своим уставом не лезь. 
Наша группа прибыла в Испанию в начале 1938 года. Север страны был в руках 
мятежников, бои шли в пригородах Мадрида и столицей республики стала зеленая 
красавица Барселона. 
Жемчужина Средиземного моря — так называли ее в рекламных проспектах туристских 
агентств. Она и впрямь выглядит как жемчужина в великолепной оправе из 
пальмовых рощ, цветов и голубого моря. 
С первого дня приезда бросалось в глаза то, что налицо две Барселоны. 
Одна — сражающаяся: молодые парни, пришедшие на короткую побывку с фронта. Они 
одеты в рубашки и брюки цвета хаки, обуты в альпаргаты — мягкие туфли на 
веревочной подошве; моряки и летчики; рабочая Барселона, город текстильщиков, 
металлургов, машиностроителей... 
Есть и другая Барселона. Барселона сотен кафе, в которых целыми днями 
просиживают молодые, холеные бездельники, которым если и нельзя доверить 
винтовку, то с лопатой и киркой они бы вполне справились. Но их почему-то никто 
не трогает, и они в лучшем случае бездельничают, а в худшем — занимаются 
шпионажем, диверсиями и другими темными делами... Правда, этих щеголей с 
набриолиненными проборами и туфлями, начищенными до зеркального блеска, гораздо 
меньше, чем рабочих, солдат, моряков. Но все равно их более чем достаточно. 
Я уже получил назначение. И через несколько дней должен был явиться в 
распоряжение штаба флота. В ожидании самолета на Картахену — главную 
военно-морскую базу республики, хотелось получше познакомиться с городом, 
проверить свое более чем слабое знание языка. Первые недели пребывания в 
Испании мне чаще всего приходилось повторять одну и ту же фразу: «Прошу вас, 
говорите помедленнее». Постепенно, спустя некоторое время, я освоился с 
темпераментной испанской речью, похожей на пулеметную скороговорку. И, 
незаметно для себя, сам стал объясняться в таком же темпе, на третьей скорости, 
как говорил мой начальник. 
Первые годы войны вражеские самолеты, почти ежедневно прилетавшие с аэродрома 
Пальма-де-Мальорка, бомбили Барселону, так сказать, выборно. Они старались 
сбросить свой смертоносный груз, главным образом в районе порта. Главарь 
фашистской Италии Муссолини предоставил в распоряжение мятежников 
бомбардировщики «Савойя-81», пилотируемые итальянскими летчиками. Спустя 
несколько лет, как известно, настоящие итальянцы раз и навсегда свели счет со 
своим «Дуче». Они повесили его вниз головой. Лучшей участи он не заслужил. Но 
во время войны в Испании Муссолини, опьяненный победами в Эфиопии, мнил себя 
достойным потомком великих цезарей, а его стервятники, пользуясь огромным 
превосходством в воздухе, бомбили Барселону, Мадрид, Валенсию, сбрасывали бомбы 
на мирные городки и деревушки, расположенные далеко за линией фронта. 
Когда приближаешься к Барселонскому порту, особенно в ясную солнечную погоду, 
задолго до того, как показываются очертания большого города, уже видна высокая 
колонна, на которой стоит фигура великого мореплавателя и первооткрывателя 
Америки Христофора Колумба. Это он, генуэзский моряк, подарил испанской короне 
Кубу, Гаити, Пуэрто-Рико и многие другие земли Латинской Америки. Великий 
генуэзец стоит с непокрытой головой высоко над городом и смотрит в море. Он 
словно провожает испанские каравеллы бригантины в далекие моря и океаны. Колумб 
ведь не знает, что спустя 82 года после его смерти, в 1588 году, гроза морей 
«Непобедимая Армада», снаряженная Филиппом Вторым Испанским против коварных 
англичан, была рассеяна и разбита свирепым штормом, а еще позже, в начале XIX 
века, английская эскадра Нельсона разбила в бою у Трафальгара соединенную 
франко-испанскую эскадру. Давно уже колонии, открытые и завоеванные отважным 
генуэзцем, отошли от испанской короны. И только чудесное быстрое и певучее 
кастильское наречие в странах Центральной и Южной Америки (за исключением 
Бразилии) напоминает о давно минувшем испанском владычестве. 
А Колумб все стоит над городом, над бухтой и, должно быть, недоумевает: что за 
странные птицы летят к берегам и почему они несут пожары, взрывы, кровь?.. В 
его время воевали честнее. 
Вдвоем с приятелем мы отправились в порт. Мой друг, фоторепортер Марк Ганкин 
бросил свою «лейку» для более важных дел и был назначен адьютантом-переводчиком 
к советнику танковых войск. Нам вскоре предстояло расстаться, неизвестно на 
какой срок, и мы решили эти последние дни провести вместе. 
У портовых причалов было довольно тихо. Стояла подводная лодка республиканского 
флота «С-1» — «Се-уна», как ее называли испанские моряки, да пара старых 
транспортных пароходов. 
Слово «alarma» не употреблялось во время наших «светских» бесед при изучении 
языка. Но мы уже знали, что оно означает — «тревога». 
— Alarma! — закричал черноволосый грузчик в берете и показал на небо. В 
подтверждение его слов тревожно завыли гудки, захлопали невидимые зенитки и 
совсем близко, кажется рядом с нами, разорвалась бомба. За ней другая, третья...
 
Мне довелось участвовать в трех войнах: Испания, Финская кампания 1939—1940 
годов и Великая Отечественная война. Сотни раз я бывал под бомбежками. Но до 
конца привыкнуть к ним так и не мог. Говорят, есть храбрецы, для которых 
очередная бомбежка — просто мелкое неудобство. Что-то вроде дождя. Я почему-то 
не верю им. Это или кретины, или лжецы. Нормальный человек не хочет так просто 
отдавать свою жизнь. Это противоречит человеческой природе. Нормальный человек, 
естественно, боится этой свистящей черной смерти. Не в том ли разница между 
трусостью и мужеством, что трус бежит куда глаза глядят, а храбрый человек 
мобилизует всю свою волю, заставляет себя вести разумно, без паники? Когда 
будет необходимо, он спустится в убежище, канаву, окоп. А когда обстоятельство 
потребует, то будет вести бой с воздушным стервятником. И победит. Потому что 
он преодолел страх, потому что ненависть к врагу сильнее желания спастись любой 
ценой. И он побеждает. Недаром говорят: герой умирает один раз, трус — много 
раз. 
Но эта была ранняя весна 1938 года. И это было наше первое боевое крещение. Мы 
упали на мокрый причал, и казалось, что каждая бомба обязательно угодит в нас. 
Невдалеке было убежище — refugia. 
— Vamos a refugia! Pronto! Pronto![1] — закричали грузчики, и мы побежали в 
убежище. Там было душно, накурено, шумно. Разрывы бомб и треск зениток 
доносились значительно глуше. 
— Пока не будет отбоя, никому не выходить! — крикнул карабинер, стоящий у входа.
 
— Слышь, Семен! Подойдем к дверям. Там просторнее, — предложил Марк. 
Мы подошли к выходу, и не думая покидать «refugia» до отбоя тревоги. Но 
карабинер, стоявший у дверей, иначе понял наше намерение. Он что-то сказал 
офицеру, и тот, радушно улыбнувшись, громко ответил: 
— Это русские волонтеры. Они храбрые парни. Им можно выйти, если они хотят. 
Признаться, нам не очень хотелось выходить. Но мы твердо помнили напутствие 
московского начальства: «Знайте, ребята, вам многое простится, кроме трусости». 
И храбрые советские волонтеры, только накануне прибывшие в Барселону, подняв 
сжатые кулаки: «Salud, camarados!» — вышли из убежища. 
Ох, как нам было страшно. Как не хотелось покидать надежные железобетонные 
стены убежища. Но это был первый экзамен, и его надо было выдержать во что бы 
то ни стало... 
Шесть вражеских самолетов уже в который раз заходили на бомбежку. Позже, уже 
обладая солидной практикой, мы узнали, что если самолет у тебя над головой, то 
бомба упадет намного впереди тебя. Но тогда мы этого еще не знали и были 
уверены, что каждый самолет висит над самой головой и что каждая бомба — наша. 
А летчики, вокруг которых все туже сжималось кольцо разрывов зениток, не 
отличались излишней храбростью. Канальи, они привыкли безнаказанно бомбить 
мирные селения. И уже после первого захода почти все бомбы ложились в бухту. 
Столбы черной вздыбленной воды, дыма, огня взмывали вверх к тихому синему 
южному небу. 
Бомбежка закончилась. Сирены прогудели отбой. И мгновенно, быстрее, чем об этом 
можно рассказать, в бухте появились десятки шлюпок, катерков, яхт... Как 
оказалось, это обычная картина после очередной бомбежки. На поверхность 
всплывает оглушенная взрывами рыба, и надо поскорее собрать ее, пока она не 
отошла и не уплыла вглубь. «Уловы» бывают разные, в зависимости от количества 
бомб, упавших в бухту. Вот и на этот раз видно, как гребцы собирают сардины, 
скумбрии, а одному счастливцу попался небольшой, в метр длиной, тунец. 
Барселона в годы войны, впрочем, как и вся республиканская Испания, жила 
голодно. Вдоволь было вина и фруктов: золотых апельсинов, мандаринов, 
ароматного столового вина. Но совсем не было сахара, животных жиров, очень мало 
мяса, хлеба, табака. Рыба, выловленная после бомбежек, была значительным 
подспорьем для многих семейств. 
Цены на городских рынках были, на наш взгляд, несколько странны. Так, пачка 
дешевых сигарет стоила 40—50 песет, а килограмм ароматных мандаринов — 2—3 
песеты... 
Мы совсем недавно приехали в Барселону, но как-то сразу стали своими людьми в 
этом миллионном городе. Рабочие, кокетливые продавщицы, солдаты, моряки 
относились к нам, советским людям, с такой искренней любовью, с таким огромным 
уважением, что нам было ясно — в нашем лице они видят представителей всего 
советского народа, всей необъятной Родины нашей. 
Признаться, мы плохо знали эту страну раньше. Конечно, приключения Дон-Кихота 
из Ламанча и его дамы, прекрасной доньи Дульсинеи Тобосской были нам знакомы с 
детства. Но в остальном для большинства из нас Испания была страной чернооких 
Карменсит с кастаньетами в руках и алой розой в прическе, страной боя быков, 
серенад под гитару и прочей экзотики. 
Что ж, Кармен, или ласкательно — Карменсита, имя распространенное, так же, как 
у нас Маруся или Вера, а пресловутый обольститель дон-Жуан или по-испански Хуан,
 это — в переводе на русский просто Иван, имя, как известно, не отличающееся 
оригинальностью. И на гитарах испанцы мастера играть, и петь они любят и умеют, 
и бой быков, буквально бег быков — «corrida de toros» — любимое развлечение. Но 
разве это составляло душу замечательного испанского народа? Карменситы, Роситы, 
Лолиты надели солдатскую форму — «mono»[2] и встали рядом со своими братьями, 
отцами, возлюбленными. 
Это испанские женщины сказали: «Лучше быть вдовой героя, чем женой труса». 
Это испанские парни говорят: «Если у тебя коротка шпага, удлини ее шагом 
вперед». 
Это испанский народ сказал: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». 
Ранняя весна. Дома, в Ленинграде, еще лежит снег, в полдень, должно быть, 
падает первая капель и снег на солнце чуть отливает синевой. А здесь по-летнему 
жарко. На Пасео-де-лас-Флорес — Аллее цветов — благоухают тысячи, десятки тысяч 
розовых, алых, пунцовых, синих, голубых роз. Столики многочисленных кафе 
вынесены на тротуар. Выстукивают веселую дробь малолетние чистильщики обуви в 
длинных и узких магазинчиках с гордым названием: «Salon para limpiar botas» — 
салон для чистки обуви. Конечно, в альпаргатах не войдешь в «салон», но истый 
испанец — солдат или генерал, рабочий или профессор, если он обут в кожаную 
обувь, обязательно хотя бы раз в день да присядет на высокий табурет перед 
веселым мальчишкой-чистильщиком. 
Кафе в Барселоне — место отдыха, делового, дружеского, лирического свидания. 
Сейчас война, и на закуску вы можете получить только маринованную маслину на 
тонкой палочке вроде зубочистки, но выбор напитков по-прежнему довольно велик. 
Вермут, аперитив, коньяк в крошечных, буквально с наперсток, рюмочках, 
прохладное, чуть терпкое вино в фужерах... А если нет денег на вермут или вино, 
можно заказать чашку кофе без сахара или, чего проще, стакан воды со льдом. И 
сидеть за этим нехитрым напитком час, два, три — пока не надоест. 
В Барселоне много военных. Летчиков, моряков, пехотинцев, танкистов. По улицам 
проходят отряды солдат, направляющихся на фронт. Их провожают жены, матери, 
возлюбленные. Им подносят на ходу стаканы с вином, им желают успехов в бою, 
счастья и здоровья. Salud у fuerza![3] 
— Сегодня ночью идет самолет в Картахену, — сообщили нам в Министерстве обороны.
 
Сборы недолги. Ранним утром самолет уже сел на Картахенском аэродроме. 
Испания — морская держава. Здесь много благоустроенных портов: Сантандер, 
Сан-Себастьян, Бильбао — на севере; Малага, Альмерия, Аликанте, Валенсия, 
Барселона — на юге и юго-востоке. Но все это торговые и рыбачьи порты. Основных 
военно-морских баз всего две — Хихон в Бискайском заливе и Картахена на юге 
страны, в Средиземном море. Здесь и базировался почти весь военно-морской флот 
в начале войны, летом 1936 года. 
События тех дней во флоте напоминали Балтику осенью 1917 года. Когда Франко 
поднял мятеж, матросы и старшины полностью встали на сторону законного 
республиканского правительства. По примеру крондштадтцев они быстро разделались 
с наиболее реакционной частью офицерства. Но значительная группа старших и 
высших офицеров флота, то ли случайно, то ли преднамеренно, оказалась в отпуску.
 И когда на второй год войны мятежники захватили север страны, на корабли, 
стоявшие в портах Бискайского залива, вернулись офицеры-предатели, и флот попал 
в руки франкистов. У республики остались только корабли, базировавшиеся в 
Картахене. Но и туда постепенно возвращались офицеры, которые на словах были 
республиканцами, а на деле — ярыми франкистами. Это показал мятеж в Картахене в 
марте 1939 года. 
Да и как можно было доверять высшему командному составу, когда начальником 
штаба республиканского флота был Хосе Муньес, родной брат которого служил в той 
же должности на кораблях франкистского флота. А командир генеральной морской 
базы в Картахене в молодости учился вместе с Франко, и семья его отлично жила 
на территории мятежников. 
Матросы, старшины и большинство офицеров готовы были отдать жизнь за республику.
 Но группа старших офицеров флота внешне вела себя лояльно, а по сути дела 
ненавидела республику и только ждала удобного момента, чтобы предать ее. 
Обо всем этом мы узнали позже, когда стали плавать на кораблях республиканского 
флота. Весной 1938 года, когда наша группа прилетела в Картахену, весь север и 
северо-запад страны уже был в руках мятежников. В районе Кастельон-де-ла-Плана 
на берегу Средиземного моря франкистам удалось вбить клин и захватить часть 
побережья Средиземного моря — от Ля Линии до Альмерии на юге, а весной 1938 
года укрепиться в районе между Сагунто и Таррагоной. 
Но флот республики: два крейсера, бригада экскадренных миноносцев и дивизион 
подводных лодок, — вопреки желаниям старшего офицерского состава, действовал, 
сражался, выполнял различные операции. 
Какой моряк может жить без курева? И в горе и в радости — сигарета верный друг. 
Но табака в республиканской Испании не было, и в морской паек входили 
эрзац-сигареты. Внешне они были сделаны по всем правилам. Аккуратные, красивые 
пачки обернуты в целлофан. Золотые ободки на сигаретах... Но табак! Это было 
крошево из листьев вишни, смешанное с минимальным количеством настоящего табака 
по пропорции: одна лошадь — один рябчик. Курить такие сигареты с непривычки 
было почти невозможно. Но ничего, мы привыкли. 
С едой было не лучше. В офицерском салоне флагманского крейсера «Мигель де 
Сервантес» на белоснежных, туго накрахмаленных скатертях — дорогой фарфор, 
хрусталь, серебро. А на тарелках крошечные ломтики ослиного мяса. Правда, это 
изысканное блюдо имело одно преимущество. Мясо работяги-осла было настолько 
жестко, что добрых полчаса уходило на расправу с крошечным ослиным бифштексом. 
Выручали нас фрукты и прохладное ароматное вино. Уже через несколько дней 
пребывания в Испании мы отставили в сторону стаканы и перешли на «porron». 
Porron — это графин с двумя горлышками, широким, через которое наливается вино, 
и узким — для питья. Не касаясь губ, надо резко наклонить porron и отвести руку.
 В рот льется тонкая золотистая струя. Напился, опустил porron к губам и снова 
резко отвел его в сторону. Весь нехитрый фокус состоит в том, чтобы не 
прикасаться к графину губами и не пролить вино. 
За столом сидят 10—12 человек. И два-три таких кувшина переходят из рук в руки. 
Очень удобная штука. 
Четыре раза в год: в День Советской Армии, к 1 Мая, празднику Октября и под 
Новый год мы получали посылки из Москвы — подарки Ворошилова, так у нас 
именовались эти огромные ящики. Чего только не было в этих ящиках, величиной с 
небольшой стол. Это родина слала весточку издалека. Она словно говорила— вот 
какие отличные умельцы, вот какие мастера-золотые руки живут и трудятся в 
Советской стране. Отведайте их изделия. Отличные копченые колбасы, ароматные 
плавленые сыры, икра кетовая и паюсная, печенье, которое таяло во рту, десятки 
плиток шоколада, дорогие папиросы и душистые пачки табака и, надо быть 
откровенным, по бутылке «Столичной». Что касается «Столичной» и табака, то мы 
обычно производили своеобразный товарообмен. В нашем посольстве и консульстве в 
Барселоне работала группа советских девушек. Табак, а тем более «Столичная» им 
совсем ни к чему. А вот шоколад — дело другое. 
Надо ли говорить, что эти посылки уничтожались коллективно, вместе с испанскими 
друзьями. А разве есть на свете моряки, равнодушные к русской икре и к русской..
. водке? 
Что касается папирос, то им и цены не было. Правда, испанцы, привыкшие к 
сигаретам, поначалу недоумевали — а как, собственно, их курить — и подчас 
вместо мундштука брали в рот табак. «Mucho cartona poco tabaco»[4], — говорили 
они. И даже нашли этому своеобразное объяснение. Дескать, в России очень 
холодно и все носят толстые перчатки. Вот из-за этих перчаток и придуман к 
обыкновенной маленькой сигарете большой картонный мундштук, получилось — 
«папироса русса». 
Цветов, как известно, в Испании много, а вот табака явно не хватало. И на 
концерте или спектакле актерам бросали не цветы, а... сигареты. Это считалось 
высшим шиком, и актеры были чрезвычайно довольны. Ну, а если на сцену летели 
наши папиросы высших сортов, то актеры были в совершеннейшем восторге. И 
сеньорита, лихо отплясывавшая «Кукарачу», на ходу ловила папиросы, посылая в 
обмен воздушный поцелуй. 
Посылка, которой для одного человека хватило бы надолго, при коллективном 
уничтожении исчезала за пару дней, чему мы были чрезвычайно рады. Ведь каждому 
из нас так хотелось сделать что-нибудь приятное для своих испанских друзей.
Самолеты над городом
О своем городе картахенцы говорят: «Горы без леса, море без воды». И 
действительно, питьевую воду привозят за пятьдесят миль, горьковатую, отдающую 
морем. А горы. Какие уж тут горы. Просто выжженные горячим солнцем низкие скалы.
 Голые и бурые, потрескавшиеся от солнца, без малейших признаков растительности.
 
Часто, очень часто я вспоминаю этот город... Узкие, всегда переполненные улочки.
 Гуляют моряки в широченных клешах и лихо заломленных бескозырках. Кричат 
продавцы соленых семечек и апельсинов. Жмется к стене огромная очередь за 
ослиным мясом. 
На многих зданиях стрелки и надписи: «Refugia». К воздушным налетам здесь уже 
привыкли, как привыкли к очередям, к апельсинам вместо мяса, черному 
кофе-суррогату без сахара... как привыкли к войне. 
Старики, женщины с детьми живут на улицах у входа в убежище. На грязных камнях 
располагаются целыми семьями. Тут варят нехитрую похлебку, ищут в голове, 
штопают старые носки. Поют вечерами песни, грустные, лирические «romansero» о 
бедной, обманутой девушке, быстрые, бравурные «hota». 
Обычно сирена предупреждает население о воздушной тревоге за пять-шесть минут 
до появления самолетов. Тысячи людей бегут к скалам, в узкие коридоры убежищ. 
Город замирает. И только внизу, в бухте, на военных кораблях по сигналу 
воздушной тревоги становятся на свои места зенитчики, взбегают на верхний 
мостик сигнальщики, плотно прижимают эбонитовые чашечки наушников радисты. 
Этот памятный день был необычным. Пасмурная, редкая для Картахены погода. 
Тяжелые, темные облака опрокинутой гигантской чашей накрыли кольцо скал, город, 
бухту. Теплый дождь косыми нитями перечертил и спрятал горизонт, море. В небе 
ни одного «окна». Погода абсолютно нелетная. Погода великолепная! 
Под дождем поблекли яркие краски плакатов. Съежились очереди. Спрятались в 
подворотни голодные, худые псы. 
Бомбить не будут. День обещал абсолютное спокойствие. 
И вдруг, заглушая рокот моторов, протяжно и громко завыла сирена. Еще не затих 
ее рев, как разорвалась первая бомба. 
Наблюдательные посты береговой обороны, очевидно понадеявшись на дурную погоду, 
ослабили бдительность. Этим воспользовались фашистские самолеты. 
Пять бомбардировщиков «Савойя-81» вынырнули из облаков. Было видно, как 
отделяются от самолетов маленькие черные капли. И через мгновение — разрыв. 
Столбы огня, воды, дыма. Очередь, та, что стояла у лавки за ослиным мясом, 
бросилась к ближайшему убежищу. Беспорядочной орущей толпой бежали люди. Матери 
с грудными младенцами на руках, подростки, старики. Первые были уже в 
нескольких метрах от входа в убежище, когда разорвалась бомба. Крик, душу 
раздирающий крик потряс воздух. Казалось, он заглушил шум взрыва. Рассеялся дым.
 На земле, в груде дымящихся обломков лежали трупы. Сорок убитых и свыше ста 
раненых — печальный итог разрыва одной бомбы, угодившей в толпу детей и женщин 
в нескольких метрах от убежища. 
Самолеты улетели, а через час с небольшим пришли другие десять «Савойя-81». 
В этот дождливый, ненастный день Картахену бомбили девять раз. 
В каждый заход вражеских самолетов непрерывно стреляли орудия береговой обороны,
 зенитки восьми миноносцев и двух крейсеров республиканского флота. Белые 
облачка разрывов покрыли пасмурное небо. Разрывы плотным кольцом преследовали 
самолеты. Гнались за ними. Казалось, никто из врагов не должен был уйти. Но 
прямых попаданий не было, а осколки, очевидно, не наносили существенного вреда 
бронированным машинам. 
Во второй половине дня подул ветер. Он разогнал облака. Небо стало чистым и 
голубым. Уверенные в своей безнаказанности, в десятый раз за день прилетели 
пять бомбардировщиков. Неожиданным сюрпризом для «Савой» из-за горы поднялись в 
воздух три республиканских истребителя «chatos» (курносые), как их называли 
республиканцы. Самолеты сделали несколько кругов над бухтой и пошли навстречу 
врагу. 
С верхнего мостика флагманского крейсера «Мигель де Сервантес» в бинокль были 
видны все детали воздушного боя. Бомбардировщики шли клином. «Chatos» — 
атаковали их с трех сторон. В лоб и с флангов. Одна за другой в море полетели 
бомбы. Десятки огромных фонтанов поднялись с поверхности моря. Высокие столбы 
дыма и водяной пыли долго держались в воздухе. Сбросив бомбы и не приняв боя, 
бомбардировщики повернули обратно. Четыре из них, преследуемые двумя 
истребителями, вскоре скрылись, все набирая высоту. Остался один. Головной. Он 
тщетно удирал от «chato». Истребитель наскакивал на него со всех сторон. 
Поднимался вверх и выпускал пулеметную очередь. Камнем падал вниз, чтобы 
атаковать из другого положения. 
«Савойя» стал падать на левое крыло. Из носовой части показался дымок, и машина 
штопором пошла вниз. Истребитель помахал крыльями и пошел догонять своих. 
Помогать товарищам. 
С падающего бомбардировщика отделились три точки. Мгновенье, и они закачались 
спасительными куполами парашютов. 
Сбежав вниз на палубу, мы прыгнули в стоявший у борта катер и помчались в море. 
Выскочив из ворот порта, сразу же за волнорезами, увидели три парашюта. В 
нескольких метрах от воды летчики освободились от них. Вынырнув, они стали 
раздеваться. Один уже успел сбросить мундир, когда наш катер, застопорив моторы,
 подобрал сперва его, потом мундир, а затем и двух остальных летчиков. 
Как и следовало ожидать, никаких документов при них не было. Летчики 
объяснялись на ломаном испанском языке, поминутно путая его с итальянским. 
— Откуда вы? — спросил мой командир. 
— С аэродрома Пальма-де-Мальорка. 
— Это я и сам знаю, а по национальности? 
— Из Италии. 
У причала нас ожидала толпа. Люди высоко подбрасывали береты, хлопали в ладоши. 

Потом толпа набросилась на пленных летчиков. Их растерзали бы тут же, на 
каменной стенке гавани. Моряки еле отбили их, жалких и мокрых, хныкавших 
плаксивыми голосами: 
— Это не мы прилетали днем. Мы сегодня в первый раз вылетели. 
Невдалеке от порта, у каменной скалы убежища, солдаты морской пехоты убирали 
трупы, и какая-то худая и высокая женщина в черной мантилье билась в 
исступлении о камни мостовой и все кричала: «Дитя мое! Дитя мое!»
Эскадренный миноносец «Хосе-Луис Диес»
Декабрь 1938 года в Картахене. Солнце. Дождь. Снова солнце. Узкие улочки полны 
воды. Группами в обнимку, раскачиваясь, словно в шторм на палубе корабля, 
гуляют моряки. Пробегают сеньориты в замысловатых прическах, с огромными 
веерами в руках. Из раскрытых дверей кафе и баров доносится музыка. 
В кафе подают терпкое прохладное вино. Вермут. Коктейли. 
Как и раньше, здесь можно посидеть с приятелями, пропустить рюмку-другую 
вермута, поговорить о море, о республике, поругать французов, которые закрыли 
границу и теперь хорошему парню нечем закусить и уже совсем плохо стало с 
табаком. 
Недалеко от порта бар «Los Marinos» — «Моряки». Хозяин бара — старый и тучный 
Мигель Фернандес Мария Лопес десятки лет плавал на торговых судах матросом, а 
затем боцманом. Кто лучше него во всей Картахене знает толк в кораблях? 
В баре «Los Marinos» всегда тесно, шумно и весело. 
— Ole Simon, ven aqui![5] — кричит мне знакомый офицер, радист миноносца 
«Ulioa». — Послушай интересную историю. 
В большом с низким потолком зале накурено до синевы. Несколько столиков 
сдвинуты вместе. Группа моряков со второй полуфлотилии миноносцев внимательно 
слушает рослого парня. Широчайший клеш его забрызган грязью, синяя голландка в 
пятнах. И только на бескозырке гордо горят золотые буквы «Хосе-Луис Диес». 
Мы обмениваемся приветствиями. Предлагаем сигареты. Потом парень начинает свой 
рассказ. 
Вот что рассказал матрос с эскадренного миноносца «Хосе-Луис Диес». 
— Перед нами была нелегкая задача. Ремонт закончен. Надо было выйти из Гавра, 
пройти Атлантический океан и, прорвавшись сквозь узкую щель Гибралтарского 
пролива, отдать якорь в Картахене. 
Миноносец стоял у стенки. Был прилив. Корабль высоко поднялся. Узкий и 
стремительный, вздернув к небу хобота зениток, он был в полной готовности. 
Горели под жарким августовским солнцем медные поручни. Сверкала ослепительно 
надраенная палуба. Наступил день отхода... Карамба, забыл число!.. 
— Это было 25 августа, Пако! Я хорошо помню этот день, — дополняет моряка его 
приятель с перевязанной рукой. 
— Да, да! 
— Чтобы сбить с толку фашистских ищеек, мы заявили торговым властям, что 
миноносец направляется в советский порт Мурманск и там интернируется. Слухи эти 
уже расползались по городу. А для большей убедительности, за несколько минут до 
отхода, на палубе разыгралась следующая сцена. 
На глазах у тысячной толпы французов, пришедших провожать корабль, два кочегара 
во всеуслышание заявили о нежелании идти в Мурманск. Дескать, в Испании 
остались семьи, которых они давно не видели, и вообще не время сейчас 
интернироваться в Мурманске... Драться надо... 
Кочегаров списывают на берег... 
Громкая команда старшего помощника: «Все наверх, со швартов сниматься!» 
Двадцатиузловым ходом, оставляя за кормой белый бурун, корабль вылетает из 
гавани. 
Через сутки, в Атлантике — первая встреча. В заранее обусловленном месте нас 
ожидал республиканский танкер. Миноносец взял горючее. Танкер ушел. Штурман уже 
проложил курс на Гибралтар, когда справа по носу показалось подозрительное 
судно. Пошли на сближение. У нашего миноносца на корме — английский флаг. 
Сторожевой корабль, ничего не подозревая, поднял желто-красный флаг Франко. 
...Все было покончено в течение нескольких минут. Миноносец навел орудие на 
фашистское судно, забрал команду в 12 или 13 человек и потопил корабль. Через 
несколько часов «Хосе-Луис Диес» встретил второе судно. Такого же типа. И, 
убедившись, что это другой фашистский сторожевик, повторил операцию: забрал в 
плен команду и потопил корабль. 
На рассвете 27 августа миноносец подошел к Гибралтару. Океан был спокоен. На 
востоке, далеко впереди по форштевню, занимался рассвет. Бледнела туманная 
линия горизонта. Розовые блики лежали на воде. 
Того, чего не удалось в Гавре, невзирая на подкуп, шпионаж, диверсии, — фашисты 
решили добиться в проливе. Весь мятежный флот стерег «Хосе-Луис Диеса». У входа 
в пролив несли сторожевую службу крейсеры мятежников «Наварра» и «Альмиранте 
Сервера». 
Пользуясь скоростью хода и легким утренним туманом, наш корабль проскочил в 
Гибралтар. В шесть часов утра миноносец уже входил в Средиземное море. Казалось,
 главная часть задачи выполнена. Но миноносец стерегли с обоих сторон пролива. 
У выхода из пролива крейсировали пять вражеских эсминцев и крейсер «Канариас». 
Наше судно приняло неравный бой. Как правило, эсминцы могут вступать в сражение 
с крейсером только ночью. Причем три-четыре миноносца, пользуясь темнотой и 
скоростью хода, торпедируют крейсер и убегают, спасаясь от его мощной 
артиллерии. 
А тут днем один миноносец вынужден был драться с пятью кораблями своего типа и 
одним крейсером. 
С криком «Вива република!» матросы открыли огонь. «Канариас» дал ответный залп. 
Потом другой, третий. Не отставали и вражеские миноносцы. 
Бой продолжался две-три минуты. Два фашистских миноносца уже имели прямые 
попадания в район орудий. 
«Хосе-Луис Диес», кроме осколков в разных местах палубы, получил прямое 
попадание в носовую часть левого борта. Это был снаряд с «Канариаса». Пробоина, 
диаметром примерно в полтора на два с половиной метра начиналась над 
ватерлинией и уходила под воду. 
Снаряд угодил в кочегарские кубрики, где сидели арестованные моряки двух 
фашистских сторожевиков. Носовая часть корабля была затоплена. Разрыв снаряда 
порвал трубопровод. Корабль получил небольшой крен на нос и потерял ход. 
Командир решил уйти в английский порт Гибралтар. 
В Гибралтаре «Хосе-Луис Диес» простоял около трех месяцев. Английские власти, 
под предлогом различных «убедительных» причин, отказались его ремонтировать. 
Все необходимое пришлось затребовать из Орана (Французское Марокко). 
В конце ноября корабль был готов к выходу в море. Командир и комиссар сообщили 
об этом министру национальной обороны доктору Хуану Негрину и командующему 
республиканским флотом дону Убиерто. 
Позже мы узнали, что командующий флотом меньше всего был склонен выручать 
миноносец. Он и раньше неоднократно саботировал приказы Негрина и теперь решил 
поступить так же. Вместо того чтобы, назначив день и час выхода «Хосе-Луиса 
Диеса», подтянуть к проливу хотя бы два крейсера, одну полуфлотилию миноносцев 
в составе четырех кораблей и, пользуясь поддержкой авиации, принять, в случае 
надобности, бой с мятежным флотом, тем самым дав возможность миноносцу 
проскочить в Средиземное море, командующий ограничился вызовом флота к мысу 
Гато, недалеко от Альмерии и приказал одной полуфлотилии патрулировать 
«Хосе-Луиса Диес», если он самостоятельно прорвется в Средиземное море. 
Напрасно командир и комиссар миноносца посылали из Гибралтара шифрованные 
радиограммы с просьбой подвести к выходу в пролив хотя бы один крейсер и четыре 
миноносца. 
Комфлота не отвечал. 
Ночью миноносец вышел из бухты. Следом за ним в воздух полетели ракеты. 
Молодчики из пятой колонны извещали противника о моменте выхода и направлении 
корабля. 
Эсминец взял курс на «Puncto Europa», пробиваясь к морю. С береговых батарей 
его осветили зажигательные снаряды. Потом с обеих сторон пошли на сближение 
вражеские корабли. Один крейсер, три миноносца и два быстроходных сторожевых 
судна. «Хосе-Луис Диес» пошел на сближение с одним из них. Корабли столкнулись, 
не успев сдержать рулей. Республиканские матросы с криком «Вива република!» из 
пулеметов, мушкетонов и револьверов открыли по вражескому кораблю огонь. На 
фашистском корабле поднялась паника. Команда плакала, падала на колени, просила 
пощады. 
Потом сторожевик оторвался от нас и с разбитыми орудиями, имея на борту много 
раненых и убитых, убежал в сторону. Миноносец остался один. Теперь остальные 
суда могли стрелять по нему, не боясь задеть свой корабль. 
Это решило исход боя. Прямым попаданием было выведено из строя орудие № 2. 
Почти вся орудийная прислуга была убита. Другим снарядом вывело из строя 
систему трубопровода. Миноносец один отстреливался от шести кораблей и 
нескольких береговых батарей. Помощи не было. 
Корабль, провожаемый бешеным огнем десятков орудий, взял еще левее и с полного 
хода выбросился на английский берег (так называемый пляж Каталуния, 
расположенный в нескольких километрах от порта Гибралтар). 
Все это продолжалось семнадцать минут. 
На другое утро в одиннадцать часов из Гибралтара пришли буксиры и увели корабль 
в порт. Команду под солидным конвоем отправили на грузовиках в военную тюрьму...
 
— Английский подполковник Битти спрашивал нас, в какую часть Испании мы хотели 
бы ехать. Все как один, от командира до кока, крикнули в ответ: — «Да 
здравствует республика! Смерть предателю Франко!» 
Через шесть дней экипаж нашего доблестного «Хосе-Луис Диеса» прибыл в Альмерию..
. 
Рассказчик встал. Черноволосый, широкоплечий, невысокого роста, он сверкнул 
белоснежными зубами: 
— Жаль вот только, мало подраться довелось. Ну да ладно. Мы еще встретимся с 
ними. — И он молча погрозил кулаком в сторону моря. 
Я уже кое-что слышал об этой истории. Позже в штабе флота я детально 
познакомился со всеми документами и убедился, что моряк с «Хосе-Луис Диеса» 
говорил абсолютную правду. 
Все было именно так. И все было плохо. Миноносец мог бы прорваться, если бы 
комфлота хотел этого. 
Но республика переживала черные дни. Шли бои невдалеке от новой столицы — 
Барселоны, а командующий флотом дон Убиерто, очевидно, не желал портить 
отношений со своим будущим хозяином — штабом франкистского флота. 
Так оно и случилось. В начале 1939 года Убиерто сдал англичанам и фалангистам 
гарнизон и базу острова Пальма-де-Мальорка.
В кастильской деревне 
Жарким августовским утром 1938 года республиканские войска очистили от 
противника большое селение в провинции Кастилия. Штаб бригады расположился в 
доме помещика, убежавшего к фашистам. Здание это находилось в центре селения, 
на площади с фонтаном. Сюда приходили жители за водой. От площади во все 
стороны вели узкие, пыльные улочки. 
В забытое селение пришли войска. Разрушенные дома. Реквизированный скот. Трупы, 
качающиеся на деревьях. Девушки, плачущие от «внимания» солдат Франко. 
Ребятишки, по размерам воронки определяющие калибр снарядов. Молодые парни, 
ушедшие в партизанские отряды — возлюбленные, мужья и братья черноглазых и 
черноволосых Кончит, Пепит, Росит... Это — война. 
К вечеру, когда спал сухой изнуряющий зной, в деревне был митинг. Собралось все 
население. Старики в длинных черных блузах с множеством складок, девушки, 
женщины с детьми. 
Первым выступил комиссар бригады. Астурийский металлист, он за годы войны 
основательно познакомился с деревней, с тяжелым бытом андалузских и кастильских 
крестьян. 
— Друзья, — начал он. — Дорогие друзья, поздравляю вас с освобождением от 
власти мятежников. 
Комиссар рассказывал о войне. О том, что республика — это значит работать на 
себя. Жить в чистых домах. Учиться грамоте. 
— Сколько у вас школ? — спросил комиссар. 
— Нет у нас школ, — ответил кто-то. 
— А сколько церквей и попов? 
— Было семеро, да две церкви. 
Митинг затянулся. Крестьяне рассказывали о своих обидах, об ослах, 
реквизированных мятежниками... Договорились, что с завтрашнего утра ежедневно 
одна рота будет помогать убирать маслины и окучивать виноградники. 
...Поздно вечером мы сидели на скамейке у дома. Хозяин долго молчал, потом, ни 
к кому не обращаясь, произнес: 
— Вот, сеньор комиссар спрашивал сегодня о церквах. Если вашей милости будет 
угодно, я расскажу о нашем последнем попе. 
— Что ж, отец, рассказывай. 
Тихую, ясную ночь разорвали глухие далекие артиллерийские залпы. Круглая, 
словно начерченная циркулем луна цеплялась за высокий шпиль церкви. 
— Странная вещь, — начал свой рассказ старик.— Народ у нас тощий, худой. А вот 
попы все как на подбор — жирные. С чего бы это? Мясо каждый день едят! На 
oseitu[6] и смотреть не хотят. Как началась война — исчезли. Остался один. Дон 
Федерико Ривьера. Симпатичный такой и не так чтоб очень толстый. 
У нас многие из молодежи в партизаны ушли. А он, Федерико этот самый, ходил по 
домам и разговаривал. Дескать, молодцы ребята. Хорошо придумали, против немцев 
и итальянцев дерутся. Люблю храбрых парней. Сам бы пошел в горы, если бы не 
годы... И таким манером говорил он и говорил. Особенно нравилось ему 
исповедовать молодых девушек и женщин. У многих муж или жених — партизаны. А 
поп ласковый. Сейчас, говорит, молиться много не следует. У бога и без нас дел 
хватает. А вот за родных ваших я сам помолюсь. Вы только расскажите, где они 
дерутся, как успехи... 
Народ, сами знаете, у нас темный. Книг не знает, бога боится. Ну и рассказали 
попу про своих дружков... 
Нам все это было невдомек. Мы хоть и жили на территории Франко, но солдат тогда 
у нас было мало. А тут, в воскресенье это случилось, приезжает в село отряд. 
Офицеров в нем больше, чем солдат. Старик наш, выборный, деревенский, шел по 
улицам, гудел в дудку и кричал: «Господа испанцы и госпожи испанки! Сегодня 
после семи часов вечера на площади должны собраться все, кто может ходить, 
чтобы услышать все то, что будет говорить сеньор команданте!» Собрались вечером.
 Вокруг нас солдаты с ружьями, в середине — начальник. 
— Вот что, — говорит он, времени у меня мало. У кого в семье есть партизаны, 
пусть подходит ко мне и рассказывает. Всю правду, не то всем женщинам обрею 
головы (самое тяжелое оскорбление для испанской женщины — лишить ее волос. — С. 
Б.), а мужчин — каждого десятого отправим в рай. Поняли, крестьяне? 
Все молчат. Никто не отвечает. Тогда к командиру подошел наш поп, дон Федерико 
Ривьера и обращается к нам: 
— Прихожане! Добрые испанцы и ревностные католики! Вы сами рассказывали мне, 
что родные и близкие ваши сражаются против легионов генералиссимуса Франко. Это 
великий грех. Ибо, выступая против него, вы тем самым выступаете против единого 
нашего бога, против святой католической церкви. И после наказаний, обещанных 
вам сеньором команданте, вы будете еще сурово наказаны всемогущим господом 
богом. 
Ну, народ, ясное дело, опять молчит. Тогда поп пошептался с начальником и 
закричал: 
— Кончита Лопес, Пепита Морена, Энкарна Гонсалес, Маруча Рубиа, — и еще десяток 
других, — подойдите ко мне! 
Подошли. 
— Вот, сеньор команданте, — говорит поп, — у этих мужья, женихи и братья — 
партизаны. Они мне на исповеди все рассказали. Возьмите эту тетрадку. Здесь все 
подробно обозначено. 
Старик на минуту замолк, затянулся сигаретой. Откашлялся от едкого дыма и 
продолжал: 
— Дальше, сеньоры, было совсем плохо. Десять стариков наших повесили на 
оливковых деревьях. Всем женщинам и девушкам обрили головы. А самых хорошеньких 
роздали, по одной на десятерых, солдатам. Через два дня отряд ушел. Две девушки 
— Кончита и Энкарна — повесились. Одна сошла с ума, а восемь или девять пошли к 
партизанам. Воевать! Умные девушки. 
— Ну, а поп куда делся? — спросил один из нас. 
— Убежал. Вместе с отрядом. Церковь закрыли. У нас теперь мало верующих 
осталось. Не ожидали мы от бога такой подлости. Сейчас у нас желание есть, 
надежда есть, чтобы в одной церкви школу открыть, а в другую церковь, которая 
поменьше, пусть самые древние старухи ходят с богом разговаривать. Только 
некогда ему, я думаю, с бедняками шептаться... 
Занимался день. Посветлели на востоке краски. Горнист сыграл побудку. 
Рассказчик, неграмотный крестьянин, на семидесятом году жизни отказавшийся от 
бога, поднялся и по-старчески неуверенными шагами пошел в комнату. По дороге 
обернулся и, указывая на восходящее солнце, на оливковые рощи, на все цветущее 
великолепие плодоносной испанской земли, сказал: «Вот наш бог».
Командир бригады
Как-то в Москве, уже во время войны, я встретил товарища по Испании. Мы 
разговорились об одном друге, судьба которого нас волновала. Где он? В 
концлагере? Убит фашистами или ему удалось спастись? Пути многих разошлись. Но 
мы знаем, как только снова там разгорятся бои, все наши друзья будут на месте. 
Энрико Морено был командиром бригады. Коммунист. Профессиональный офицер. В 
первую империалистическую войну находился в рядах французской армии. Позже 
командовал полком в Испанском Марокко. С первого дня фашистского мятежа 
сражался в республиканской армии. Командовал дивизией, но кое-кому из высшего 
начальства не понравились его действия по отношению к шпионам. Его сняли с 
командования дивизией и дали бригаду. 
«Преступление» Энрико Морено состояло в следующем. Еще в начале войны бойцы его 
бригады задержали под Гвадалахарой диверсионно-шпионскую группу, действовавшую 
на линии фронта. По законам войны шпионов расстреливают на месте. Но Энрико 
препроводил арестованных в Мадрид. Там, в Министерстве обороны, нашлись «свои». 
Короче говоря, через несколько месяцев группа задержанных шпионов была на 
свободе. Это не понравилось комдиву. Некоторое время спустя пять шпионов, 
переправленных с листовками и динамитом с вражеской стороны, были расстреляны 
после снятия допроса. Он поставил начальство в известность о совершившемся 
факте. 
В результате — понижение в звании с подполковника до майора и вместо дивизии — 
бригада. 
— Salud! — приветствует нас комбриг. — Вовремя пришли. Сейчас трех шпионов буду 
допрашивать. Они затесались под видом солдат в соседнюю бригаду нашей дивизии. 
Наладили автомобильную связь с Кастельоном. Распространяют фашистские листовки. 
Поддерживают регулярную радиосвязь с пятой колонной. Пойманы псы с поличным, а 
рассказывать не хотят. Сейчас попробую поговорить с ними. 
Молодой teniente — адъютант комбрига, ввел шпионов. Их было трое. Один — 
высокий, худой. Как выяснилось — священник. Двое других — пониже ростом. Одеты 
в обычную солдатскую форму республиканцев: шаровары, альпаргаты, грубошерстные 
куртки цвета хаки. 
— Разрешите войти, сеньор? — спросил высокий. 
— Входите. Садитесь. Будем разговаривать. 
Арестованные сели на скамейку. Комбриг сидел напротив. Их разделял низенький 
складной столик. 
— Ну что, будете говорить? — тихо спросил комбриг. 
— Что говорить, сеньор? Ничего мы не знаем. 
— А листовки? Радиостанция в горе? Динамит и чертежи укреплений корпуса «А»? 
— Ничего мы не знаем, — мрачно повторил священник. 
Комбриг побледнел. Смуглое лицо его стало желтым. Он вынул браунинг, взвел 
курок. Положил его перед собой на стол. 
— Вот что, — начал Энрико Морено. — Мне с вами надоело возиться. Запомните! 
Если завтра утром вы мне не расскажете подробно, с кем связаны, в каком месте 
собираются ваши друзья, если завтра утром вы не расскажете все, то хорошенько 
смотрите сегодня на деревья и землю, на мулов и цветы, потому что завтра утром 
я вас расстреляю. И вы больше ничего не увидите. А ты, — обратился он к 
священнику, — молись в последний раз своему богу. Завтра ты уже не сможешь с 
ним разговаривать. 
Комбриг встал. Облокотился на столик и, глядя в упор на арестованных, 
продолжал: 
— Клянусь именем испанца, клянусь матерью, которая меня родила и которой ваши 
друзья в Саламанке обрили голову, клянусь замученным братом, что завтра утром я 
вас расстреляю. Или вы мне скажете всю правду. Идите. 
Арестованные вышли. 
— Завтра я их расстреляю, друзья, — сказал комбриг. — Расскажут они мне все или 
нет, безразлично. Хватит с меня того, что в тылу шляются на свободе молодчики 
из пятой колонны. Мы очень много либеральничали. Жалели врагов, а они нас не 
жалеют. 
...Утром шпионы рассказали все. В 12—15 километрах от места расположения 
бригады в горах скрываются их «друзья» — 10 человек. 
Спустя час в горы ушла «compania especial»[7]. Ею командовал друг и ученик 
комбрига капитан Федерико Ибаньес. В прошлом матрос торгового флота, коммунист, 
он с первых дней войны сражался бок о бок с комбригом. Сперва солдатом, потом 
сержантом, младшим офицером и, наконец, капитаном, командиром роты специального 
назначения. 
Трое суток рота пропадала в горах. Трое суток без сна и отдыха, питаясь бобами 
и недозрелыми апельсинами, солдаты обшаривали кустарники и ущелья, пещеры и 
сады... 
Нам позвонил командир бригады. 
— Приезжайте. Есть интересные новости. Compania especial только что вернулась. 
Через час мы уже вылезали из машины. В палатке комбрига сидел капитан Федерико. 
Следы бессонных ночей, нечеловеческая усталость отражались на его лице. Глаза 
ввалились. Волосы растрепаны. Куртка (капитан носил солдатскую форму), висела 
лохмотьями. 
— Разрешите докладывать, mi comandante?[8]. 
— Говори. 
— Согласно вашему приказанию, mi comandante, я взял в проводники одного из 
шпионов. Двое суток он водил нас по горам, стараясь путать следы. Двое суток мы 
шлялись без толку. Тогда, mi comandante, я с ним поговорил лично. Разговор был 
короткий, и он повел роту в другом направлении. В тыл. За наши вторые линии 
укреплений. Презренный пес. Он дрожал от страха и, подробно рассказав нам, где 
находятся его сообщники, просил разрешения не идти дальше. «Дорогой сеньор, — 
говорил он, — они меня расстреляют первого, если увидят с вами». Я привязал его 
к дереву, оставил двух солдат возле него и пошел дальше. 
На этот раз шпион сказал правду. По чертежу, нарисованному им, мы взобрались на 
вершину горы и, пробившись сквозь густой кустарник, увидели замаскированный 
вход в пещеру. Я крикнул: «Кто там есть, выходите!» Никто не ответил. Тогда, 
подойдя ближе, мы пустили пару очередей из ручных пулеметов. Нам ответили тем 
же. Потом из пещеры полетели несколько связок ручных гранат. Они разорвались в 
трех метрах позади нас. 
Идти напролом, mi comandante, я не хотел. Жалко солдат. Осада пещеры — дело 
длинное, на несколько дней. Тогда я приказал двум взводам окружить вершину горы,
 на случай запасного хода. Остальные бойцы натаскали хвороста и бросили его у 
входа. Мы подожгли хворост. Он стал тлеть, потом загорелся. Ветер помог нам. Он 
дул в спину и гнал дым в пещеру. Минут через тридцать из пещеры закричали: 
«Обещайте нам жизнь, мы выйдем». — «Изменники, — отвечал я. — Подлые шпионы. Я 
вам ничего не обещаю. Я вам приказываю выбросить свое оружие, а потом выйти 
самим». 
Они, очевидно, посовещались, и минут через пять из пещеры полетели винтовки, 
маузеры, три ручных пулемета. На длинном шесте высунули связки ручных гранат. 
Мои солдаты оттащили в сторону хворост, залили костер. Из пещеры вышли десять 
человек. Связав их, я со взводом вошел в пещеру. Нашли там рацию, сумку с 
чертежами наших укреплений, план мостов и шоссе, намеченных к разрушению. 
Я их не допрашивал, mi comandante. Вы это лучше меня сделаете. Они здесь, рядом,
 в моей роте. Прикажите ввести? 
Комбриг поднялся. Обнял и поцеловал Федерико, с грубоватой нежностью похлопал 
его по плечу. Позвал адъютанта и распорядился: 
— Привести арестованных. Роте специального назначения — сутки отдыха и двойной 
обед. А ты, — обратился комбриг к Федерико, — ложись спать здесь. — И он повел 
его к своей койке. Обождал, пока капитан сбросит сапоги и куртку. Накинул на 
него одеяло. — Пойдемте в штабную палатку, друзья. Там будем допрашивать. Пусть 
отдыхает. 
...Вечером мы уехали, и больше я не встречал Энрико Морено. 
Вспоминая о командире бригады, я думаю о том, что излишняя «гуманность» к 
арестованным фалангистам и агентам пятой колонны дорого обошлась республике.
На позиции...
Наша submarina[9] несла позиционную службу у фашистских берегов в районе Малаги 
— ночью в надводном, днем — в подводном положении со всплытием под перископ 
каждые полчаса. 
Ночь выдалась тихая и темная. Голубые шпаги береговых прожекторов чертили в 
небе. Узкие и острые лучи света шарили по небу, падали на воду, скрещивались, 
словно в поединке, отскакивали друг от друга и снова опускались вниз. 
Лодка маневрировала, убегая от назойливых и неутомимых прожекторов. 
Еще темно. Но где-то далеко-далеко на востоке светлеет линия горизонта. Край 
неба светлеет и бледно-розовые блики восхода играют на спокойной воде. 
Кончается бессонная и утомительная ночная вахта. 
Командир кричит вниз в узкую трубу люка: 
— Приготовиться к погружению! 
— Есть, приготовиться к погружению! Осматриваемся по отсекам. Проверяем 
диферентовку. Готовим моторы. 
— Mi comandante, лодка к погружению готова, — докладывает второй командир. 
Сигнальщики, рулевой, комиссар спускаются вниз. Наверху остается только 
командир. Он последний раз осматривается по горизонту. Спускается на несколько 
ступенек и подает команду: 
— Погружение! 
Лодка начинает погружаться. Командир захлопывает люк и идет вниз. Боцман и один 
из матросов сидят у рулей глубины. Слышна знакомая команда: 
— Из-за борта в нос! 
— Есть, из-за борта в нос! 
— Из-за борта в корму! 
— Есть, из-за борта в корму! 
— Стоп, качать! 
— Есть, стоп качать! 
...С нашей лодкой творится что-то неладное. Субмарина старая, изношенная и 
погрузиться она может максимум на 65—68 метров. На большей глубине обшивка 
может не выдержать давления и лодку сплющит в лепешку. Об этом мы знаем и 
потому обычно идем на 35—40 метров, изредка опускаясь на глубину в 55—60 метров.
 
А тут, только начали заполнять балластные, как стрелка глубомера упала на 28 
метров, потом пошла на 30, 35, 40 и дальше. Командир чуть побледнел и тем же 
спокойным голосом приказал облегчить лодку. Субмарина словно взбесилась. 
Казалось, она вырвалась из наших рук. Все сложные механизмы управления, 
бесчисленные рычаги и вентили отказались служить своему творцу и хозяину — 
человеку. Под настилом палубы появилась вода. Стрелка глубомера уже показывала 
65—66, скатилась до 67 метров и остановилась. 
— Продуть среднюю! 
— Есть, продуть среднюю! 
— Откачать воду из трюма центрального поста! 
Обычного: «Есть, откачать»!» не последовало. 
— Mi comandante, моторы помп залиты водой. Помпы не берут воду! 
Какие-то секунды отделяют нас от гибели. Чувствуется, что старенький, много раз 
побитый корпус вот-вот начнет сдавать. Командир Хуан Гарсиа и второй механик 
Мануэль Гонсалес спокойно и четко отдают приказания. Главное, не поддаваться 
панике. Главное, держаться до конца так, чтобы ни один из матросов не подумал, 
что командир растерялся. 
— Облегчить нос! 
— Есть, облегчить нос! 
— Полный вперед! 
— Есть, полный вперед! 
Лодка заколебалась. Корма упала на 69,5 метра. Потом, словно мяч, подброшенный 
сильной рукой, субмарина рванулась вверх. Мы всплыли, огляделись. 
Раскаленное ядро солнца уже поднялось над морем, и только край его купался в 
прозрачной воде. Дрожащие лучи золота поднимались с моря и, постепенно теряя 
свои очертания, исчезали в воздухе. 
Субмарина была в 15—20 милях от фашистского берега. До ближайшего 
республиканского порта — четыре часа хода. Мы не имели возможности погрузиться 
и представляли отличную мишень для вражеских самолетов, противолодочных катеров,
 миноносцев. Но другого выхода не было. 
Лодка развернулась и легла на курс. Легкое марево тумана висело над морем. Это 
ухудшало видимость и спасало нас. В Картахене, куда мы благополучно пришли 
через несколько часов, установили причину аварии. В канале киля при ремонте 
были оставлены куски резины, обтирки. Все это засорило клапаны кингстонов. 
Как выяснилось через несколько дней, это был вредительский акт, рассчитанный на 
гибель лодки и экипажа.
Пароход идет в Валенсию
Это был старый, видавший виды грузовой пароход. Надписи на корме и носу были 
замазаны. Фабричная марка на палубе отсутствовала. Пароход шел под английским 
флагом из Северной Франции в Валенсию с грузом продовольствия и медикаментов 
для Испанской республики. 
Его зафрахтовали и погрузили на деньги трудящихся Англии, Франции, Америки. 
Пенсы и сантимы, возможно оставленные на лишнюю кружку пива, на булочку с 
черным кофе, пошли на масло для испанских детей, муку для бойцов, бинты для 
раненых. 
Судно находилось в пути четвертые сутки. Удачно используя шторм, оно темной 
ночью проскочило Гибралтар и вошло в Средиземное море. В бинокль был уже виден 
входной маяк порта Валенсия. Команда окатывала палубу и вооружала стрелы 
лебедок. К выгрузке надо было приступить немедленно. 
Справа по носу показался дымок. Неизвестный корабль шел на сближение. По 
скорости хода без труда можно было определить, что это миноносец. 
Через несколько минут на фок-мачте миноносца поднялся сигнал: «Предлагаю 
застопорить машины!» Пароход, не подняв в ответ обычного в таких случаях: «Ясно 
вижу», продолжал путь, безуспешно стараясь выжать лишнюю милю из старых, 
изношенных котлов. 
Военный корабль дал предупредительный залп. В течение нескольких минут догнал 
пароход и, почти в упор наведя орудия, вторично приказал остановиться. 
С миноносца спустили катер. В него прыгнуло несколько человек. Катер подошел к 
пароходу. По штормтрапу на борт поднялось пять человек: один офицер и четыре 
сержанта. 
— Чей пароход? 
— Испанский. 
— Значит, наш. 
— Наоборот, сеньор, — вежливо ответил капитан. — Пароход приписан к 
Барселонскому порту и плавает под республиканским флагом. Английский флаг у нас 
временно. Просто, чтобы не беспокоить ваши корабли. А вы, — продолжал капитан, 
— насколько я понимаю, служите за границей, в Италии. У вас и корабль 
итальянский, только название испанское. 
Офицер, с нетерпением выслушав эту тираду, с плохо скрытой злостью ответил: 
— Вы, мой капитан, отличный агитатор. Смею уверить, что на Мальорке у вас будет 
достаточно времени для разговоров на эту тему. Аудитория обеспечена. В камерах 
есть ваши друзья. А сейчас, — голос его сорвался на крик, — открывайте трюмы. 
Проверим груз. И прикажите приготовится к приему буксира с миноносца. Пойдете с 
нами. 
Спутники офицера не зевали. Брезенты, покрывавшие трюмы, уже валялись на палубе.
 Матросы снимали лючины, мрачно поглядывая на два ручных пулемета. Миноносец 
подошел ближе. Видна была суетня на полуюте. Там разматывали бунты толстого 
троса. 
Вдруг офицер, тот, что кричал на капитана, вздрогнул, поднял голову и, приложив 
руку к козырьку форменной, расшитой золотыми галунами фуражки, поглядел вверх. 
Тонким, подобно комариному жужжанию, фальцетом где-то вдалеке пели моторы. 
Из-за солнца в чистом голубом небе показались пять точек. С каждым мгновением 
они увеличивались в объеме. Все сильнее ревели моторы. Самолеты резко шли на 
снижение. Сверкающими на солнце гигантскими вентиляторами вертелись пропеллеры. 
Головная машина развернулась и, словно задержавшись на мгновение над миноносцем,
 сбросила первую бомбу. За ней сбросили бомбы и остальные самолеты. 
Две или три бомбы легли по корме миноносца. В течение нескольких секунд столбы 
воды, огня и дыма закрыли корабль. Миноносец резко свернул влево и самым полным 
стал удаляться от парохода. Длинные полосы бурлящей воды рвались от форштевня в 
стороны. Густой черный дым повалил из обеих труб... Миноносец убегал по меньшей 
мере тридцатиузловым ходом. 
Секунды решили дело. Первые взрывы бомб заставили лечь на палубу фашистского 
офицера и его спутников. Когда они поднялись, изрядно измазав белые кители, 
миноносец, их миноносец, полным ходом уходил в море, зигзагами спасаясь от 
пятерки республиканских самолетов. 
Два пулемета были оттащены в сторону. Крепко держась за ручки, за ними лежали 
молодые парни в беретах с засученными рукавами синих комбинезонов: 
— Бросайте револьверы, канальи!.. 
...Капитан неторопливо поднялся на мостик, проверил курс. Затем, вынув блокнот 
и чему-то улыбаясь, написал радиограмму: «Через два часа входим в Валенсию. 
Укажите номер причала. Приготовьте грузовики и карабинеров. Имею на борту груз 
и пленных».
К мысу Палос 
Идя по два или по четыре, пользуясь безлунием и отличным ходом, миноносцы 
республиканского флота удачно миновали фашистские берега. Вечером они вышли из 
Картахены, а утром следующего дня бросили якорь в Барселонском порту. 
Так было и в этот раз. Два эсминца 1-й полуфлотилии пришли в Барселону с ценным 
грузом спецназначения. 
В девятом часу утра мы отшвартовались у центрального причала, невдалеке от 
памятника Христофору Колумбу. 
Часа через полтора после нашего прихода порт стали бомбить. Агенты пятой 
колонны, очевидно, сообщили на Мальорку время нашего прихода и место стоянки. 
Бомбовозы шли на большой высоте. Почти все бомбы первого захода упали на 
внешнем рейде. 
Через два часа прилетела вторая пятерка «Савойя-81». В течение дня нас бомбили 
раз десять. В порту была повреждена высоченная ажурная башня высоковольтной 
передачи. В сотне метров от наших эсминцев пылал огромный пакгауз с 
продовольствием. Одна бомба попала в трехмачтовую парусную шхуну, и через 
несколько минут только клотики мачт торчали над водой. 
Командование решило сократить срок стоянки. К вечеру того же дня, удачно сдав 
груз, мы ушли в обратный рейс. 
Первое время миноносцы шли средним ходом, чтобы только с наступлением темноты 
подойти к фашистским берегам. 
В полночь справа показался портовый маяк Кастельон-де-ла-Плана. На рассвете мы 
уже были у наших берегов. Навстречу вылетело звено республиканских 
гидросамолетов. На бреющем полете они пролетели около нас, помахали крыльями, 
сделали несколько кругов и, набирая высоту, исчезли в юге-западном направлении. 

На траверзе мыса Палое, когда до Картахены оставалось около двух ходовых часов, 
в воздухе появился самолет. Он шел со стороны солнца и хотя имел небольшую 
высоту, его трудно было разглядеть. 
— Наверное, наш разведчик, — сказал командир корабля штурману. И, обращаясь к 
сигнальщикам, приказал: 
— Внимательно следить за самолетом, не выпускать его из поля зрения. 
Самолет спустился ниже и примерно на высоте полутора тысяч метров, стал 
кружиться над нами. 
— Mi comandante! — крикнул сигнальщик. — Это фашист! 
Мы припали к биноклям. На нижней части фюзеляжа шли три полосы: желтая, красная,
 желтая — флаг мятежников. Ясно. Это фашистский разведчик. А за ним, как обычно,
 на большой высоте, вероятно, следовала эскадрилья бомбардировщиков. 
Следующий за нами в кильватере миноносец получил приказ приготовить зенитные 
орудия и пулеметы. 
Самолет, очевидно чувствуя себя вне опасности, опустился еще ниже, примерно на 
1000—1200 метров. 
Одноглазый Хосе Фернандес, наш старший артиллерист, дал сигнал. Миноносцы 
открыли огонь. 
Одновременно с двух кораблей стали бить четыре зенитных орудия и двенадцать 
пулеметов. Орудийные разрывы белыми клубками дыма окружили самолет. 
Захлебываясь и лая, словно голодные цепные псы, стрекотали пулеметы. Самолет 
рванулся в сторону. Стал набирать высоту. Но кольцо разрывов следовало за ним с 
суровой неумолимостью. 
Все это продолжалось несколько минут. Потом из самолета показался дым. Сразу 
трудно было определить, действительно ли дым идет из самолета или это просто 
очень близкие разрывы. Через секунду сквозь дым появились языки пламени. Прямое 
попадание. 
Нелепо кувыркаясь, машина резко пошла вниз. 
Это было отличное зрелище. Фашистский самолет камнем падал в воду, весь в 
языках пламени и клубах дыма. Летчики, очевидно, не успели отвязать ремни. Так 
и скрылись они вместе с машиной под голубыми волнами Средиземного моря. 
Эсминцы продолжали свой путь. На палубе шел громкий спор о том, чей пулемет или 
орудие сбили фашистский самолет.
Пленные
С якоря снимались под вечер. С моря дул легкий ветерок. Миноносцы 2-й 
полуфлотилии, отдав кормовые швартовы, выползали на середину бухты, осторожно 
подтягиваясь на якорных канатах. Маленький буксир с трудом отводил в сторону 
портовые ворота — тяжелую противолодочную сеть, густо унизанную по верхней 
подборе поплавками. 
Головной миноносец вырывается вперед, за ним выбегают другие. В море, невдалеке 
от волнорезов, бегают противолодочные катера. Словно одержимые, носятся они по 
морю, очищая фарватер для эскадренных миноносцев. 
Далеко позади осталась Картахена. Пройдено около восьми-десяти миль. Скоро на 
траверзе правого борта покажется Альмерия. Тогда можно будет вскрыть пакет с 
оперативным приказом. 
Командир полуфлотилии уточняет место нахождения кораблей. Потом осторожно 
ломает сургучные печати на конверте с крупной надписью «Reservado»[10]. Приказ 
написан сухим, лаконичным языком: 
«В два часа утра день + 1, в квадрате «N» четырем кораблям вашей флотилии 
надлежит встретить фашистский военный транспорт с республиканскими пленными, 
следующий из порта Сеута в порт Пальма-де-Мальорка. По сообщениям нашей 
разведки, транспорт в целях маскировки будет идти под всеми огнями, неся на 
корме английский торговый флаг. Транспорт не должен иметь повреждений, так как 
на борту его находится пятьсот пленных республиканцев. К десяти часам утра в 
день + 1 флотилия должна привести транспорт в республиканский порт «N». 
Перечитав приказ, командующий полуфлотилией послал шифрованные радиограммы с 
объяснением задачи остальным кораблям и лег на новый курс, построив 
полуфлотилию двухкильватерной колонной с дистанцией между колоннами в 15 
кабельтовых. 
Облака висели над самым морем. Казалось, еще немного и головной миноносец 
клотиком фок-мачты разорвет их. Луна то убегала за облака, то выплывала, озаряя 
мертвым голубым сиянием море, корабли, узкие струйки дыма, осторожно ползущие 
из труб. Во втором часу утра сигнальщик доложил: 
— Прямо по носу движущийся огонь. 
Полуфлотилия взяла курс на сближение. Облака наплыли на луну. Стало совсем 
темно. Транспорт шел встречным курсом. Уже были видны топовый и отличительный 
огни. 
Миноносцы с потушенными огнями, не видные даже на дистанции в несколько 
кабельтовых, мчались навстречу. Подойдя ближе, они замкнули транспорт в тесный 
квадрат, по два с каждого борта. И, осветив прожекторами кормовой английский 
флаг, отстукали белой лампочкой морзянки: «Предлагаю застопорить машину». 
...Группа моряков с эскадренного миноносца, вооруженных короткими мушкетонами, 
ручными пулеметами и гранатами, поднялась на палубу транспорта. У штурвала, в 
штурманской, в радиорубке очутились республиканские моряки. Сняли охрану и 
открыли люки трюмов. 
— Afuera amigos![11] — крикнул минный офицер, в числе первых вступивший на 
вражескую палубу. 
Через несколько минут роли переменились. В трюме сидела большая часть экипажа 
транспорта «Сан-Антонио». Недавние пленные, небритые и грязные, обнимались с 
республиканцами. 
Флагманский радист комсомолец Энрике Альварес отстукивал радиограмму в Сеуту: 
«Рейс проходит благополучно. Пленные на месте. К десяти утра рассчитываем войти 
в порт Пальма-де-Мальорка». 
Что ж, он передавал правду, наш веселый радист Энрике. Вот только насчет порта 
назначения он ошибся...
Мятеж в Картахене 
Внимательному наблюдателю, которому довелось бы в феврале 1939 года быть в 
Картахене — главной базе республиканского военно-морского флота — стало бы 
ясным то обстоятельство, что в Картахене назревают большие и страшные события. 
28 января пала, обливаясь кровью, красавица Барселона. Герои Эбро с боями 
отступали к французской границе, не подозревая о том, что продажное французское 
правительство вскоре выдаст их Франко или посадит за колючую проволоку 
концентрационных лагерей. 
Республика еще держалась на небольшой территории треугольника Картахена — 
Мадрид — Валенсия. 
В тревожные и тяжелые дни, когда более ста английских кораблей блокировали 
Картахену и Валенсию, когда бойцы берегли последние патроны и летчики последние 
бочки бензина, во флоте началось брожение. 
Старший офицерский состав в лучшем случае был настроен примиренчески, потерял 
волю к борьбе, а значительная часть офицерства, не скрывая, поговаривала о том, 
что надо мириться с Франко. Дескать, Франко — испанец и мы испанцы, чего нам 
драться друг с другом. 
Наиболее революционная часть флота — матросы и старшины открыто предлагали 
прорываться всей эскадрой к Черному морю, в Севастополь, и там интернироваться. 

Другая часть офицеров считала более разумным интернироваться в одном из 
африканских портов — Оране или Бизерте. 
В то время нас, советских людей, было во флоте всего четыре человека. Советник 
штаба флота и генеральной военно-морской базы Е. Н. Жуков, я — его 
адъютант-переводчик, шифровальщик и радист. 
Положение наше было невеселым. Флот последнее время не выходил в море. 
Ежедневно в полдень, с точностью до одной минуты, прилетали «Савойя-81» и 
бомбили бухту, город, морскую крепость «Капитанию», где помещался штаб 
генеральной морской базы. 
По установленному морскому обычаю мы с Е. Н. Жуковым всю неделю находились на 
борту флагманского корабля, довольно старого крейсера «Мигель де Сервантес». И 
только в субботу вечером покидали корабль, чтобы в понедельник утром вновь 
вернуться на него. 
Во время воздушной тревоги, когда раздавался частый перезвон «колокола громкого 
боя» и надрывно выли сирены, все моряки занимали свои боевые посты: кто в 
машине, кто у орудий и зенитных пулеметов, а мы, вместе с командованием, на 
верхнем командирском мостике. 
Нас бомбили так часто и флагманский крейсер (самый большой корабль на рейде) 
был так приметен, что только трусостью и бесталанностью фашистских летчиков 
можно объяснить тот факт, что прямые попадания в корабли были весьма редки. Но 
вокруг судов, и особенно около нашего крейсера, за которым эти шакалы охотились 
особенно рьяно, бомбы падали весьма густо. 
Обычно в таких случаях командир крейсера и его помощник убегали в рубку или 
ложились плашмя на палубу, но мой начальник — советник штаба Евгений Николаевич 
Жуков, бывалый черноморский моряк, пришедший на флот по комсомольскому набору 
1922 года, считал ниже своего достоинства падать на палубу. 
Он стоял подтянутый, тщательно выбритый, приложив ладонь к козырьку форменной 
фуражки, и спокойно смотрел то на «Савойя-81», то на корабельных зенитчиков. 
Признаюсь, мне иногда сильно хотелось последовать примеру офицеров корабля и, 
упав на палубу ничком, зажать уши, чтобы не слышать пронзительного свиста бомб, 
не видеть черных столбов воды и дыма. Но такая уж адъютантская служба — нельзя 
отставать от командира. И я стоял рядом с ним, ощущая его локоть, и мне было 
уже не так страшно. 
...Это было в субботу, 4 марта 1939 года. Мы сошли на берег, чтобы провести 
этот вечер и воскресный день на берегу. Наша квартира находилась на втором 
этаже крепости «Капитания». 
Тут, чтобы был понятен дальнейший ход событий, придется рассказать подробней, 
что представляла собой эта крепость — генеральная морская база. 
Старинное каменное трехэтажное здание с стенами полутораметровой толщины, оно 
было обращено фасадом к морю и только узкая полоса асфальта в 25—30 метров 
отделяла его от голубой воды гавани. 
Задняя стена крепости почти упиралась в огромную скалу. На уровне второго этажа 
шло несколько мостиков длиной в 4—5 метров, соединяющих крепость с 
бомбоубежищами в скале. Бомбоубежища были сработаны на совесть. В скале 
размещались довольно просторные залы с койками и скамьями, штабные комнаты, 
связанные телефонами с кораблями и батареями береговой обороны, которые почти 
опоясывали Картахену, охраняя подступы с моря и воздуха. 
Этот вечер был свободен от деловых встреч и порядком надоевших разговоров с 
командиром базы, которого мы, признаться, не очень-то любили. Семья его жила на 
территории мятежников, и Франко предоставил ей виллу, слуг, автомобиль. Сам 
командир — длинный худой дон Фернандо — школьный товарищ Франко — не скрывал 
своих профашистских симпатий. 
Мы сидели вчетвером в гостиной, слушали радио Саламанки, и я, в который уже раз,
 переводил товарищам бредовые речи и угрозы франкистских Геббельсов. Они 
кричали, что скоро задушат республику, что у них есть список 157 красных 
русских комиссаров, орудующих в Картахене... А нас было только четверо и, к 
сожалению, ни одного комиссара. 
— Крути, Семен, дальше. Может быть, поймаешь большую деревню (так мы, скрывая 
за дружеской иронией тоску по родной земле, называли Москву), — сказал мне 
Евгений Николаевич. 
Он полулежал в кресле, широкоплечий и русоволосый моряк, в расстегнутом кителе, 
чуть улыбаясь и говоря немного нараспев, как говорят только в веселом городе 
Одессе. Рядом на диване устроилось еще двое членов нашей крошечной советской 
колонии: двадцатидвухлетний радист Паша Сосенков, веселый и умелый парнишка с 
мягкими льняными кудрями и нежным девичьим лицом, и шифровальщик Николай 
Сидоров, белобрысый, чуть угрюмый сибиряк. 
Для нас было ясно, что республика доживает последние дни. Невиданная храбрость 
ее защитников не могла долго противостоять объединенному натиску всей этой до 
зубов вооруженной сволочи — фалангистов, итальянских чернорубашечников, 
гитлеровских молодчиков. 
Но еще больше ненавидели республиканцы продажное правительство Франции, которое 
уже летом 1938 года поторопилось закрыть границу, тем самым лишив республику 
возможности получать оружие, боеприпасы и продовольствие. Англичане тоже не 
остались в долгу. За пышными речами о невмешательстве, за спиной всяких 
комиссий явно выступали жерла орудий британских военных кораблей, блокировавших 
Картахену и Валенсию. 
Республиканский флот второй месяц не выходил из базы. Нам, собственно говоря, 
уже нечего было делать. Но на все предложения улететь во Францию, а оттуда 
домой, в Москву, Евгений Николаевич неизменно отвечал: 
— Нет уж. Мы будем здесь до конца. Наш отъезд окончательно деморализует 
матросов и развяжет руки фашистски настроенным офицерам. 
И так мы продолжали находиться на корабле от бомбежки до бомбежки, гуляли по 
узким улочкам Картахены... 
В этот субботний вечер я тщетно пытался поймать родной далекий голос. Эфир 
неистовствовал. Пулеметный треск корабельных морзянок, обрывки джаза, наивная 
песенка о шоколаде «Дюбонне», который продается в беспечном городе Париже, 
снова площадная брань фалангистов... Все, что угодно, но только не Москва. 
— Ничего не получается, начальник, — сказал я Жукову. 
— Старая история, — добавил радист, — эти шакалы нарочно забивают московскую 
волну. 
Наш разговор прервал резкий и пронзительный рев сирены воздушной тревоги. 
— Странно, десятый час вечера. На сегодня вроде как отбомбились, а снова лезут, 
— сказал Жуков, вставая. — Ну, ребята, пошли в refugi’ю. 
— А может не стоит, Евгений Николаевич? Посидим здесь, — сказал шифровальщик. 
— Нет, нет, пошли. Хватает с нас и на корабле. 
Мы вышли из комнаты и вскоре были в убежище. Глухо доносились выстрелы зениток. 
Но разрывов авиабомб почему-то не было слышно. Так продолжалось минут 15—20. 
Начальнику, очевидно, надоело сидеть в душном помещении, и он послал меня в 
штабную комнату — узнать, какие новости и скоро ли будет отбой тревоги. 
По узким коридорам я прошел в штаб. На скамейках сидели солдаты морской пехоты, 
покуривая дешевые вонючие сигаретки. Двери в штабную комнату были открыты. Я 
увидел там командира генеральной морской базы, долговязого Фернандо Оливе, его 
помощника, бывшего командира миноносца «Антекьерра», чудовищно толстого Рикардо,
 командира полка морской пехоты полковника Мартино, командующего береговой 
обороной, запойного пьяницу полковника Армендиа и еще нескольких офицеров. Все 
они о чем-то тихо и быстро разговаривали. 
Я собрался уже войти в комнату, но, инстинктивно почувствовав неладное, вовремя 
задержался и отошел в сторону так, чтобы меня не было видно. 
Толстый Рикардо вдруг закричал: 
— За мир и порядок! Арриба Испания! 
И потом, взяв телефонную трубку, скомандовал на береговую батарею: 
— Огонь по самолетам красных! 
...Все было ясно. Мы попали в ловушку. Тревога была ложной. В Картахене мятеж. 
С трудом заставляя себя не бежать, я не торопясь отправился назад. Солдаты, те, 
что еще недавно курили сигаретки, одну на троих, мирно спали кто на каменном 
полу, кто на скамьях. 
Я подошел к начальнику и тихо доложил о том, что слышал и видел. 
— Этого надо было ожидать, — спокойно заметил Жуков. — Только я не думал, что 
они так скоро начнут. 
Потом прозвучал сигнал отбоя. Мы встали и пошли к выходу. На мостике, 
перекинутом на высоте второго этажа от скалы к крепости, стояла группа офицеров 
и солдат морской пехоты. Ими командовал полковник Армендиа. При неверном свете 
луны было видно, что полковник мертвецки пьян. Очевидно, другие главари мятежа 
— Оливе, Рикардо, Мартино, с которыми мы в течение года почти ежедневно 
встречались на кораблях и в базе, не решались смотреть нам в глаза. 
— Русские, вы арестованы! — сказал полковник.— Республика кончилась. Следуйте 
за моими солдатами, иначе я не ручаюсь за вашу жизнь и не уверен, увидите ли вы 
еще раз восход солнца. 
Я не переводил его слов. Мои товарищи поняли их по пьяной жестикуляции, а 
пулеметы, направленные на нас со всех сторон, молча, но убедительно подкрепляли 
речь полковника. 
Мы ушли в убежище в морском рабочем платье, без пистолетов, и теперь стояли 
безоружные перед взводом мятежников. 
Нас провели через всю «Капитанию» вниз, в подвал. Зажгли керосиновый морской 
фонарь с красными стеклами, из тех, что несут на левом борту старые рыбачьи 
шхуны. Лязгнул засов. Мы остались одни... 
Наша камера — почти квадратная коробка. Пять шагов в длину, четыре в ширину. 
Половину площади занимали грубо сколоченные нары, на которых могли улечься 7—8 
человек. Встать на нары нельзя. Голова упиралась в низкий каменный сырой 
потолок. К счастью, у каждого из нас было по большой жестяной коробке с 
сигаретами. Мы закурили и уселись на нары. 
Зверски хотелось пить. 
— Семен, пошарь в каюте, — сказал Жуков. — В порядочных приключенческих романах 
арестованные в тюрьме всегда находят что-нибудь полезное. 
Я вынул карманный фонарик и стал осматривать камеру. В углу под нарами лежал 
бочонок ведра на три-четыре. Я выкатил его на середину камеры, отбил чоб. 
Бочонок был полон столового вина того сорта, что называется в Испании «вино 
корриенте». Вина в Испании много, и в этой находке не было ничего удивительного.
 Вот если бы мы нашли в камере мешок сухарей или жестянку табака, это было бы 
действительно чудо. 
Мы утолили жажду, вновь закурили и стали обсуждать создавшееся положение. Жуков 
был старше всех не только по званию, но и по возрасту и опыту. Мы терпеливо 
ждали, пока он начнет говорить. 
— Не буду вас обнадеживать, друзья, — начал Евгений Николаевич. — Мы попали в 
скверную историю. И боюсь, что пьяный полковник сказал правду. Недолго нам 
осталось смотреть на солнце из этой дыры. Мальчишкой, я помню, видел какой-то 
фильм. Там белые вели на казнь красных. И в самую последнюю минуту, когда петли 
уже были накинуты на шеи осужденных, в поселок ворвались буденновцы. Порубали 
беляков и спасли своих... Но то в кино, а это... — и смолк. 
У Паши, самого молодого из нас, на глаза навернулись слезы. Он смущенно и 
виновато улыбнулся, смахнул их рукавом и вздохнул. 
— Я так думаю, орлы, — продолжал начальник, — держаться будем твердо. А если 
придется умирать, так умирать, как это подобает советским офицерам... — Он 
перешел на дружеский шепот. — Дома все узнают. И скажут: «Молодцы моряки. Не 
испугались смерти». 
Решетка камеры была в двух-трех метрах от скалы. И поэтому не видно ни моря, ни 
солнца днем и лунной дорожки — ночью. Только и слышны орудийные выстрелы, 
пулеметные очереди, разрывы гранат и глухие удары авиабомб. 
Днем тусклый полусвет проникает в камеру через маленькую решетку, а вечером 
открывается засов и в камере появляется рослый матрос в широченном клеше и 
грязной голландке. Он наливает керосин в фонарь, зажигает его. Приносит нам 
манерку горохового супа, чуть сдобренного оливковым маслом. И так же молча 
исчезает. 
Мы провели в этой камере четверо суток почти без сна и еды. Но есть почему-то 
не хотелось. Мы уже было примирились с мыслью о неизбежной смерти, но страшно 
мучила неизвестность. 
В камеру днем и ночью, не стихая ни на минуту, доносится шум боя. Но кто это 
стреляет? Удалось ли мятежникам удержаться или они перешли к обороне? Что с 
нашими товарищами в Валенсии? Существует ли еще республика?.. Мы ничего не 
знали. 
Снаряды попадали в стену крепости, и сверху на нас сыпалась каменная пыль, 
осколки камней. Иногда лучи прожектора ложились на скалу, и наша темница на 
мгновенье озарялась причудливым холодным голубым сиянием. 
На четвертые сутки к вечеру, перед заходом солнца, к нам в камеру вошло 
несколько офицеров. Это были главари мятежа — Фернандо Оливе, Рикардо, как 
всегда пьяный полковник Армендиа. 
— Дорогие господа, — обратился к нам Фернандо Оливе медовым голосом, — из 
опасения за ваши драгоценные жизни мы вынуждены были вас на время перевести 
сюда, вниз. А сейчас требуется ваше авторитетное влияние, чтобы договориться с 
солдатами, атакующими «Капитанию». Попросите их гарантировать нам жизнь и 
свободу, и мы откроем двери крепости... 
Так вот почему старый шакал заговорил по-лисьи. Оказалось, у мятежников 
кончилась вода и боеприпасы, много раненых и поэтому они решили сдаться. Но с 
кем они сражались эти долгие дни и ночи? Кто хозяин Картахены? На все эти 
вопросы мы получили ответ несколько позже. А пока я и Жуков под конвоем 
вооруженных офицеров вышли из камеры, поднялись на третий этаж и подошли к 
забаррикадированной двери балкона. Офицеры и матросы мигом растащили баррикаду. 
Откуда-то появилась сомнительной чистоты простыня и нас вытолкнули на балкон. 
Двое матросов размахивали позади нас простыней. 
Я взглянул вниз. На молу против крепости стояли танкетки, несколько сот солдат 
в блузах цвета хаки и неизменных альпаргатах с карабинами и гранатами в руках 
столпились на узком пространстве, отделявшем «Капитанию» от моря. А море, 
вернее бухта, была пуста. 
Лучи заходящего солнца багровели в прозрачной воде. Вот здесь, в правом углу 
бухты, еще недавно стоял наш флагман — «Мигель де Сервантес», невдалеке была 
база бригады эскадренных миноносцев. Где флот? Куда ушли корабли? Только два 
старых транспорта да несколько парусных шхун сиротливо стояли у причалов. 
Все это промелькнуло в моем сознании с быстротой молнии. Внизу шумели, орали 
солдаты. Они кричали: 
— Смерть предателям! 
— Да здравствует республика! 
Они пели «Интернационал» и любимую песенку о бравом танкисте и его девушке по 
имени Лолита. мНаиболее рьяные бойцы подняли вверх дула карабинов и ручных 
пулеметов, взяв нас на прицел. 
Тогда я крикнул: 
— Esperate, soj russo![12] 
— Объясни им, в чем дело, — подтолкнул меня Евгений Николаевич. 
Стараясь перекричать орущих солдат, я сказал, что мы, четверо советских 
офицеров, были арестованы мятежниками. А теперь мятежники, когда им пришлось 
туго, выслали нас парламентерами и обещали немедленно открыть крепостные ворота,
 если республиканцы им даруют жизнь. 
Из толпы выскочил невысокий черноволосый парень в распахнутой солдатской куртке.
 Размахивая двумя револьверами, он закричал: 
— Передайте им, что мы не вступаем в переговоры с изменниками. Пусть 
выбрасывают оружие и открывают ворота. Даем три минуты срока. 
...Через несколько минут в крепость ворвались республиканцы. Они быстро, умело 
обезоружили тех, кто еще не успел или не хотел сдать оружие. 
Наши комнаты, гостиная, в которой мы слушали по радио голос Москвы, стали 
штабом республиканцев. Там уже сидели Паша Сосенков и Николай Сидоров. 
— Совсем как в кино, — улыбался Жуков. — Расскажешь в Одессе — не поверят. 
В комнату ввели главарей мятежа. Роли переменились. Жалкие трусы, они дрожали 
за свои презренные шкуры. Толстый Рикардо не переставая бубнил одну и ту же 
фразу: 
— Товарищи, мы находимся в комнате русских, мы надеемся, что под советским 
флагом мы в безопасности. Товарищи... 
— Молчи, сын плохой матери! Мы тебе не товарищи, — перебил его высокий парень с 
комиссарским значком на левом кармане солдатской куртки. 
Полковник Армендиа впервые отрезвел. Затем он умудрился упасть в обморок. Потом,
 очнувшись, он плача просил пощады, и грязные слезы скатывались по его жирным 
небритым щекам. Долговязый Фернандо Оливе пытался поцеловать руки кому-то из 
республиканцев. 
— Даю честное слово, — хныкал этот негодяй. — Даю честное слово, если мне 
даруют жизнь, никогда не прикоснуться к оружию. 
— Откуда у тебя честное слово, предатель и сын предателя? — сказал кто-то из 
бойцов. 
В комнату внесли человека с рассеченной губой. Я сразу узнал и его. Это был 
Селестино Рос, механик подводной лодки «С-1», на которой я плавал с год назад. 
Признаться, и тогда он казался нам подозрительным. Его не любили офицеры и ему 
не верили матросы. А сейчас он стоял взлохмаченный, небритый, с залитым кровью 
лицом. Он тоже был одним из организаторов и руководителей мятежа. Его поймали 
за пулеметом. Селестино Рос все еще пытался стрелять в республиканцев. 
Он узнал меня и закричал: 
— Спасите меня, тениенте! Моя жизнь в ваших руках! 
Признаться по совести, я совсем не хотел спасать этого франкиста. 
Мятежников увели. 
В комнате, кроме нас, остались командир и комиссар 206-й коммунистической 
бригады. Они нам рассказали о событиях, происшедших за эти несколько дней. 
Мятежники захватили морской арсенал, береговые батареи и «Капитанию». Утром 
пятого марта они предложили флоту немедленно уйти из бухты, а в противном 
случае угрожали обстрелять корабли. 
Реакционное командование флота меньше всего было заинтересовано в подавлении 
мятежа. И в воскресенье, 5 марта, ровно в двенадцать часов дня флот покинул 
Картахенскую гавань, чтобы интернироваться в Бизерте (Французское Марокко). 
Захватив арсенал, береговые батареи и «Капитанию», а тем самым захватив весь 
город, предатели отправили на имя генерала Франко следующую радиограмму: 
«Арсенал, береговая оборона и «Капитания» в наших руках. Шлите десант, пойдем 
дальше на Мурсию и Альмерию. Arriba Espana! Viva Franco!». 
Мятежники не учли, вернее не знали одного обстоятельства: невдалеке от города 
расположилась лагерем 206-я коммунистическая республиканская бригада. 
Через несколько часов после захвата Картахены предателями 206-я бригада начала 
военные действия. Сравнительно легко и быстро были взяты арсенал и береговые 
батареи. Этому помогли два обстоятельства: во-первых, почти все руководители 
мятежа находились в «Капитании», а во-вторых, большая часть рядовых мятежников 
была одурачена лозунгом «Роr paz у orden» — за мир и порядок. Изменники заявили 
матросам и солдатам, что это не антиправительственное, а значит не фашистское 
восстание, а просто подготовка к миру. 
В понедельник 6 марта, к утру были захвачены почти все береговые батареи и 
территория арсенала. В этот же день подводная лодка «С-4», приняв на борт 
несколько десятков изменников, пыталась выскочить в море. У ворот порта, когда 
лодка готовилась к погружению, ее настигли снаряды республиканских 
артиллеристов. Субмарина пошла ко дну. 
Такая же участь постигла десант генерала Франко. Зная, что республиканский флот 
покинул гавань, и уверенный в том, что батареи в руках предателей, капитан вел 
транспорт с тремя тысячами солдат в Картахену. У входа в порт транспорт поднял 
флаг Франко. Береговые батареи открыли огонь... Это был излюбленный и 
выверенный прицел. Недолет. Перелет. Цель! Два снаряда попали в корабль. 
Транспорт пошел ко дну у островов Эскомбрерос. Несколько десятков спасшихся 
солдат и офицеров вылезли на голые холодные скалы. 
Труднее всего было со взятием «Капитании». Полутораметровые стены. С обеих 
сторон и сзади почти вплотную к «Капитании» прилегают скалы и только фасад 
выходит на набережную. В крепости собралось человек триста. Главари мятежа и их 
приспешники составляли примерно половину. Другая половина — застигнутые 
врасплох матросы, младший комсостав, солдаты морской пехоты. Их так же, как и 
нас, заперли в подземных камерах. 
Двое с лишним суток 206-я бригада осаждала «Капитанию». Мятежники отлично 
забаррикадировались, отстреливались из ручных и станковых пулеметов, швыряли 
связки ручных гранат, били из орудий, установленных на флангах здания. 
Республиканцы обстреливали здание из броневика, давали пулеметные очереди по 
окнам и дверям крепости. 
В течение этого времени несколько раз прилетала фашистская авиация, но бомбить 
не решалась, очевидно, боясь попасть в «Капитанию». Самолеты снижались и из 
пулеметов обстреливали республиканцев. 
Все это время мирное население Картахены находилось в убежищах, без пищи, без 
воды, без табака. 
Мятежникам не хватало еды, подходили к концу боеприпасы, много было раненых и 
убитых. В убежищах, находившихся позади «Капитании», укрывались раненые ;и 
лежали мертвые. Свежий воздух почти не поступал в извилистые низкие лабиринты. 
На третий день осады мятежники поняли всю бессмысленность и обреченность 
сопротивления. Республиканцы не переставали обстреливать здание, они окружили 
«Капитанию» со всех сторон, забрались на скалы. На броневиках, обстреливавших 
фасад, республиканцы установили... патефоны и через усилители заводили 
пластинки с республиканскими маршами и песенками. В короткие перерывы между 
орудийными разрывами и пулеметным лаем в «Капитанию» долетали слова 
республиканских песен. Все увереннее и чаще стреляли республиканцы, все слабее 
отвечали мятежники. 
Дальнейшие события развертывались уже на наших глазах. 
— Спасибо, друзья, за информацию и помощь. Выручили вы нас вовремя, — 
благодарил Жуков. — Ну, что ж, раз флота нет, то и нам здесь делать нечего. 
Утром поедем в Валенсию, к своим. 
— Простите, — перебил его командир бригады, — утром вы, к сожалению, никуда не 
поедете. Я еще не кончил свой рассказ. 
— Дела, дорогие русские друзья, обстоят значительно хуже, чем вы предполагаете. 
Мятеж в Картахене — это начало большого мятежа, подготовленного Англией и 
поднятого английским агентом, предателем полковником Энрико Касадо. Группа 
ваших товарищей во главе с генералом Ш. буквально в последнюю минуту успела 
улететь в Тулузу. Войска мятежников уже в Мурсии, в 35—40 километрах от 
Картахены. 
— Мы, конечно, попытаемся их задержать, но это будет отсрочка на день-другой. 
В разговор вмешался комиссар бригады, такой же молодой и черноволосый парень, 
как командир. 
— Мы продержимся в Картахене еще два, максимум три дня, а вам надо как-то 
выбираться отсюда. Только не на автомобиле и не одним. В нашей бригаде 
находятся 29 членов Центрального Комитета и Политбюро Коммунистической партии 
Испании. Мы все погибнем в бою. Это ясно. Но они должны жить и продолжать 
борьбу. 
— Правильно я говорю, товарищи? 
— Правильно-то правильно. А как выбираться, — заметил Евгений Николаевич. — 
Самолетов нет. Была бы хоть самая захудалая субмарина... 
Мы устроили своеобразный военный совет. Я принес карту западной части 
Средиземного моря. Ближайший порт, в который стоило бы пойти — Оран на 
африканском побережье Французского Марокко. Но чтобы попасть в Оран, надо 
пересечь Средиземное море, правда, почти в самой узкой его части. Расстояние 
составляет примерно 110—115 морских миль. А это 12—13 часов хода для грузового 
парохода или 4—5 часов — для миноносца. 
Но в море, на траверзе Картахены — Аликанте — Валенсия выслеживают добычу 
десятки английских военных кораблей, миноносцы и крейсеры Франко. Да и на чем 
идти в рейс? 
— Недалеко от «Капитании» у причала стоит какой-то старый пароход, кажется 
английский, — вспомнил комиссар. — Вот только не знаю — есть ли на нем команда 
и в порядке ли машина. Под английским флагом может быть, и проскочите в Оран. 
— Что ж, давайте пойдем посмотрим этот «линкор», — вставая из-за стола, сказал 
мой начальник. — Другого выхода все равно нет. 
Мы взяли пистолеты, гранаты, ручной пулемет и пошли в порт. Дул свежий 
штормовой ветер. Луна ненадолго выплывала из-за низких облаков. В городе еще 
полыхали пожары. Багровые языки пламени вздымались к холодному небу. Где-то 
строчил пулемет, доносились далекие орудийные разрывы. Начал накрапывать мелкий 
назойливый дождь. 
Мы подошли к судну. Это был старый и потрепанный транспорт, с облезшей краской. 
На корме надпись: «Африканский старатель» — «Нью-Кастл». Ни одного огонька. 
Черные иллюминаторы. Грязный и скользкий трап. 
Мы обошли палубу, но не встретили ни одного вахтенного. Потом поднялись на 
мостик и заглянули в капитанскую каюту. 
В каюте было относительно светло. Горел большой бензиновый фонарь. 
— Что вам угодно, господа? — спросил нас пожилой человек в форменном кителе с 
четырьмя нарукавными нашивками. 
Это был капитан судна. 
— Вы говорите по-испански, кэптэн? — обратился я к капитану. 
— Да, я часто ходил в Южную Америку. 
— Вот и хорошо. Так мы скорее договоримся. 
— Узнай, в каком состоянии эта лоханка, — сказал мне Жуков. 
Сведения, которые я получил у капитана, были малоутешительны. Два прямых 
попадания во время авиационных налетов, сотни осколков. Два котла из трех 
выведены из строя. Весь рулевой механизм разбит. Из тридцати человек команды 
осталось одиннадцать и вообще — чего мы от него хотим, — недружелюбно 
осведомился капитан, — с тоской поглядывая на пистолеты и ручной пулемет. 
— Спроси у него, действуют ли кормовые лебедки на корабле. 
Я перевел вопрос Евгения Николаевича. 
— Не собираетесь ли вы, джентльмены, поставить мой «лайнер» под погрузку? — 
иронически улыбаясь, спросил капитан. — И кто мне заплатит за убытки? Я зашел 
сюда на несколько дней отремонтировать свои котлы, но вот уже вторая неделя, 
как я не могу вырваться отсюда. Моя страна не воюет, почему же, я вас спрашиваю,
 джентльмены, бомбы падали на мой пароход, почему я должен торчать в этой дыре, 
каждую секунду ожидая шальной пули или осколка? 
— Знаете что, капитан, — перешел я на дружественный миролюбивый тон. — Вы 
абсолютно правы, вам незачем торчать в этой дыре. Выйдем в море. Руль будет 
управляться кормовыми лебедками — так говорит мой командир. — И я кивнул в 
сторону Жукова. — Дотянем как-нибудь на одном котле. Нам ведь недалеко, до 
Орана. 
Капитан встал и со злостью сказал: 
— Вы что, смеетесь надо мной? Уж если я и рискну выйти в море на этом 
продырявленном гробу, то пойду в Сеуту. В Оране мне делать нечего. 
А в Сеуте, фашистском военно-морском порту, делать нечего было нам. 
— Капитан, не стоит упрямиться. Нас здесь шестеро, да еще человек тридцать 
вооруженных моряков ожидают на причале. Договоримся по-хорошему, чтобы не 
арестовывать вас и команду. Мы ведь и сами доведем судно. А затем прошу вас 
сделать прокладку курса поточней, чтобы не отклоняться вправо. А то, чего 
доброго, и впрямь в Сеуту попадешь. С вашей командой мы сами договоримся. Через 
два часа отдаем концы. 
Команда «Африканского старателя» оказалась гораздо сговорчивей своего капитана. 
Здесь были люди разных национальностей — два болгарина, один серб, швед, три 
англичанина... Крепкие и бравые ребята. Мы нашли их под полубаком в тесном и 
грязном кубрике. Когда моряки узнали, что надо пробиться в Оран и что на борту 
будут четыре русских и группа испанских коммунистов, они быстро и охотно 
согласились на этот не совсем обычный рейс. 
Кочегары и машинисты пошли вниз готовить машину и поднимать пар в котле. 
— Хесус, — обратился командир бригады к комиссару, — я решил отправить тебя с 
русскими, может быть, прорветесь в Оран. 
— Я вас не понимаю, капитан. С какой стати я должен бросать бригаду в самые 
тяжелые дни? 
— Пойми, Хесус, я холост и одинок. Никто обо мне не заплачет. А у тебя жена во 
Франции. Ты постараешься разыскать ее в лагерях. И потом, ты, кажется, ждешь 
мальчика. Как ты его назовешь, старина, Хосе или Антонио? 
— Командир, я никуда не уеду. Я не брошу тебя. 
— О чем они спорят? — спросил Жуков. 
Я рассказал ему. 
Командиру бригады — капитану Федерико, очевидно, уже надоело уговаривать своего 
комиссара. Он перешел с дружеского тона на резкий, командный. 
— Комиссар Хесус, я получил указание члена ЦК и предлагаю тебе покинуть 
Картахену. 
...Ровно в полночь «Африканский старатель» был готов к отходу. Ветер крепчал и 
уже переходил в шторм. Было темно, сыро, холодно. 
По трапу поднялись испанские коммунисты, среди них — комиссар бригады. 
— Капитан, — обратился я к англичанину, — давайте отходить. 
И в тот момент, когда матросы стали поднимать трап, из группы, стоявшей на 
палубе, выбежал человек. Он быстро спустился по трапу и прыгнул на стенку. Это 
был комиссар. 
— Федерико, я никуда не поеду. Федерико, я останусь с тобой и бригадой. 
— Друзья, передайте жене, — крикнул Хесус, обернувшись к пароходу, — что мы 
остались драться до последнего. 
Матросы уже отдали кормовые и носовые швартовы. Между бортом и стенкой причала 
все ширилась полоса черной воды. 
...С тех пор прошло 18 лет. Но стоит мне вспомнить эту тревожную ветреную ночь, 
и перед глазами встает медленно удаляющаяся стенка мола. Низкие рваные облака. 
Свист ветра в старых снастях. И два обнявшихся черных силуэта на пустынном 
причале. Это — командир и комиссар славной 206-й бригады провожают товарищей. 
Через месяц, уже в Париже, я узнал судьбу бригады. Она сражалась до конца, 
защищая Картахену. Республиканцы дорого продали свою жизнь... 
...Пароход вышел из ворот гавани, и сразу же все силы ада обрушились на эту 
старую разбитую посудину. 
Март в Средиземном море — самый штормовой месяц. В этом мы не замедлили 
убедиться. Пустой пароход швыряло во все стороны. Это была сумасшедшая пляска: 
судно поднималось на гребни чудовищных волн и потом проваливалось вниз. И 
каждый раз казалось, что пароход уже не поднимется, а так и уйдет носом в воду. 

Наших пассажиров укачало. Мы их свели в пустой и грязный кормовой трюм. 
Расстелили брезент, зажгли керосиновый фонарь. Это все, что мы могли для них 
сделать. Пашу Сосенкова и Николая Сидорова тоже укачало, и они спустились в 
трюм. 
Только моряк может понять, как нам было тяжело. От руля шли два троса к 
кормовым лебедкам. Чтобы взять право руля, надо было одновременно выбирать трос 
на правой лебедке и травить на левой. Потом наоборот... Ветер и волны сбивали 
нас с курса и лебедки работали без перерыва. Единственный из трех котлов не мог 
дать достаточно пара машине. 
Полторы-две мили в час. Это был предельный ход. Но это нас не смущало. Главное 
— не напороться на английский или франкистский корабль. Мы знали, что в 
Средиземном море у испанских берегов, словно шакалы, почуявшие добычу, 
крейсирует более ста вымпелов британского королевского флота да десяток 
итальянских и франкистских миноносцев. 
— Спустись в трюм, — сказал Жуков, — успокой народ. Воды им принеси. Скажи, что 
все в порядке. И поскорей возвращайся. 
Через десять минут я был снова на мостике. Зверски хотелось спать. Сказались 
четыре бессонные ночи в подвале «Капитании». Не хотелось думать о вражеских 
кораблях, о шторме. Только бы лечь и заснуть. 
— Спать хочешь? Я тоже не прочь бы минуток на триста прилечь. Идем! — Евгений 
Николаевич повел меня в радиорубку. 
— Будем попеременно нести вахту в штурманской рубке и у радиста, чтобы никто не 
вздумал приближаться к рации. Не дай бог — вызовет какой-нибудь корабль. Тогда 
нам не вырваться. И за курсом следить надо. Черт его знает, этого капитана. 
Возьмет несколько градусов вправо — вот и притопаем вместо Орана в Сеуту. 
...Шторм не прекращался ни на минуту. И шторм спас нас. Двое с половиной суток 
мы преодолевали эти 110 миль от Картахены до Орана. Спать приходилось стоя, тут 
же в радиорубке или в штурманской. 10—15 минут сладкой дремоты. Потом резкий 
крен судна. Толчок. И снова вахта, которой, казалось, не будет конца, как и 
всему этому необычному плаванию. 
На третьи сутки мы вошли в Оран. Жаркое слепящее солнце. Аквамариновая, тихая 
гладь бухты. Белые домики, сбегающие террасами вниз к морю. 
«Африканский старатель» встал на рейде. Еще вытравливалась якорь-цепь, а у 
бортов судна уже сновали десятки лодчонок. Продавцы предлагали колбасу, длинные 
поджаренные хлебцы, большие литровые бутылки пива, золотистые апельсины. 
Мы вспомнили, что последний раз поели как следует три дня назад, после 
освобождения «Капитании». Никогда я не думал, что хлеб может быть таким вкусным,
 колбаса сочной, а пиво столь ароматным... 
«Африканский старатель» отдал якорь в бухте Орана примерно в полдень. А к 
вечеру, когда мы собрались сойти на берег, полицейский комиссар Орана — полный 
улыбающийся француз — привез на борт судна пачку свежих газет вечернего выпуска.
 На первых страницах всех оранских газет, выходящих на французском и испанском 
языках, красовались наши физиономии. Жуков, я, радист и шифровальщик были 
засняты за едой. Если учесть, что четверо суток заточения в крепости 
«Капитания», а затем почти трое суток на судне мы провели без сна и с 
минимальным количеством еды, если учесть к тому же, что мы неделю не брились и 
были одеты в рабочие костюмы, станет ясным, — наш внешний вид оставлял желать 
много лучшего. Подписи под снимками и заголовки статей, посвященные нашему 
приходу в Оран, не блистали оригинальностью. «Четверо красных комиссаров хотят 
проникнуть в Париж!» «Отправьте большевистских комиссаров обратно к Франко!» 
«Большевикам не место в Оране. Пусть возвращаются туда, откуда прибыли!»… 
И все в таком же духе наглой фашистской пропаганды. 
— Господин комиссар, насколько я знаю, между нашими странами существуют 
нормальные торговые и дипломатические отношения, — спокойно говорит Жуков. — 
Как же вы позволяете этим грязным фашистским листкам плести всякую ересь? 
— Я очень сожалею, — расплылся в улыбке господин полицейский комиссар. — Но у 
нас свобода прессы. Печать нам не подвластна. Любые события она комментирует 
по-своему. 
А за этим светским дипломатическим разговором последовал совет, а вернее 
категорическое предложение: наутро отбыть на лайнере «Сиди Брайн» в Марсель. Мы 
просили господина комиссара разрешить нам провести несколько дней в Оране, 
чтобы отдохнуть в одном из отелей, привести себя в порядок, купить необходимую 
одежду... Но комиссар был непреклонен. С чисто галльской вежливостью он 
ссылается на местные газеты. 
— Я опасаюсь за ваши драгоценные жизни, господа. Раз пресса против вас, то 
можно ждать эксцессов со стороны народных масс. 
Было ясно, что господин полицейский комиссар попросту лжет. «Народным массам» — 
портовым грузчикам и текстильщикам наплевать на клевету профашистской прессы. 
Но господин комиссар был человек предусмотрительный. Он уже связался с Марселем 
и Парижем и две двухместные каюты-люкс были забронированы на «Сиди Брайн». 
Пришлось подчиниться. 
Вот так — небритые, в грязных костюмах, не обремененные чемоданами и пакетами, 
мы очутились в роскошных каютах люкс, среди бархата, кожи, золоченых бра... Мы 
приняли душ, выстирали рубашки, трусы и носки, побрились и, несколько смущаясь 
за свои костюмы, направились в ресторан первого класса. 
«Сиди Брайн» уже находилась далеко в море. В ресторане первого класса все было 
готово к обеду: вино, фрукты, закуски, сыры... К счастью, шторм не утихал. И 
потому из всех пассажиров первого класса в ресторане находилась только группа 
морских военных летчиков. С утра эти бравые ребята уже успели напиться, и 
потому наш внешний вид их нисколько не шокировал. Узнав, что мы — советские 
моряки, и догадавшись, откуда мы следуем, летчики понимающе сказали: 
— Ничего, ребята! Жаль, что так все кончилось. Но мы еще встретимся и с 
Гитлером, и с Муссолини. Канальи, они еще проклянут тот день, когда родились. 
В Марселе нас встречали представители посольства. Нас, оказывается, разыскивали 
в Бизерте на интернировавшихся кораблях республиканского флота. Но там сообщили,
 что четыре советских офицера, должно быть, погибли в уличных боях за Картахену.
 Нашлись даже очевидцы. В посольстве уже договаривались с французскими пилотами 
о полете в Картахену для поисков наших трупов... Но, как говорил Марк Твен: 
«Слухи с моей смерти несколько преувеличены»... И вот мы на одной из 
многочисленных пристаней Марселя. 
Несколько дней спустя мы приехали в Париж вполне респектабельными туристами — в 
модных костюмах, светлых пальто и даже с небольшими чемоданчиками. 
Месяц, проведенный в Париже, промелькнул как мгновение. Мы жили в маленькой 
гостинице на Рю де Бак, невдалеке от советского посольства. Евгений Жуков, Паша 
Сосенков и Николай Сидоров еще спали сном праведников, когда я, часов в 6 утра, 
после холодного душа отправлялся в свои ежедневные утренние прогулки по Парижу. 

Шел я без определенной цели, просто каждое утро в разных направлениях. Часов в 
10—11 утра выпивал в ближайшем кафе чашечку кофе с хрустящей булочкой, садился 
в первое попавшееся такси и возвращался в гостиницу будить товарищей. 
Тогда начинался обычный, чуть суматошный день. Экскурсия в Лувр, Версаль, на 
Эйфелеву башню или в Собор Парижской богоматери... Прогулки по магазинам. 
Вечером — в театр или кино. В гостиницу мы возвращались поздно, в 1—2 часа ночи.
 А в 6 утра я снова был на ногах, справедливо рассуждая, что отоспаться можно 
будет и на корабле, по пути домой. И Лувр, и Версаль — все это интересно. Но 
все же лучше всего были утренние прогулки по еще сонному, только просыпающему 
Парижу. 
В одну из таких прогулок я попал в район центрального рынка. Нет, ничего не 
изменилось здесь с восьмидесятых годов прошлого века, с тех пор, когда вышел в 
свет блистательный роман Эмиля Золя «Чрево Парижа». 
Вот разве только на смену упитанным першеронам, запряженным в телеги, пришли 
грузовики «рено» и «ситроен». В седьмом часу утра огромный рынок предлагает 
многомиллионному городу свои щедрые дары. Рыбный ряд. Здесь — острый запах моря,
 водорослей, свежей рыбы. Рядом с двухметровыми тунцами лежат маленькие 
креветки. Плоская, словно раздавленная камбала и по соседству — длинные 
змееобразные угри. 
Зеленной и фруктовый ряды. Кажется, все сады и огороды земного шара прислали 
сюда свои плоды. Гроздья бананов и шишковатые ананасы, маленькие солнца 
апельсинов и окутанные густой древесной корой кокосовые орехи, груши, которые 
можно есть только губами, настолько они сочны, круглые грейпфруты... 
И вся эта снедь — мясо, рыба, овощи, фрукты, сыры — в количестве необычайном. 
Кажется, здесь можно накормить не только Париж, но всю Францию, всю Европу... 
Но, как и раньше, во времена Золя, все это стоит немалых денег. А для тех, кто 
счет ведет только на франки и сантимы, и залежалое яблоко — лакомство. Обычно 
они покупают самые дешевые обрезки мяса и подгнившие овощи. 
Грузчики, шоферы, продавцы — рабочий люд этого огромного рынка, — уже успели по 
утреннему холодку пропустить рюмку-другую аперитива, выпить чашечку крепчайшего 
кофе. Они громко смеются, спорят, расхваливают свой товар. 
— Этот мерлан, мадам, вчера еще плавал в просторах Средиземного моря. Сегодня 
он к услугам вашей кухарки, мадам, — кричит продавец рыбы в мокром клеенчатом 
фартуке, обсыпанном тусклым серебром чешуи. 
— Если бы прародительница наша Ева съела вот эти чудесные яблоки, бог не 
разгневался бы на нее, — рекламирует свой товар продавец фруктов. — Мсье, 
взгляните на эти яблоки. Или вам по вкусу яффские апельсины?.. 
А на улицах этого неповторимого города уже начинается жизнь. Открываются киоски.
 Заспанные гарсоны в коротеньких белых курточках выносят на тротуар перед кафе 
столики. Машин еще мало. Ведь обладателям «рено», «паккардов» и «ситроенов» не 
надо спешить на работу к 6—7 часам утра. Велосипеды — вот основной вид 
транспорта в эти ранние часы. На стареньких велосипедах ездят на заводы те, кто 
делает новые обтекаемые лимузины, кто варит сталь и разгружает баржи на Сене... 

Пребывание наше в Париже подходило к концу. Уже заказаны билеты на Гавр, где 
ожидает теплоход «Смольный», тот самый теплоход, что свыше года назад привез 
нас в Гавр. Чем ближе отъезд, тем горше печаль об Испании, ставшей второй 
родиной для всех, кто сражался на стороне республиканцев. 
Я помню замечательный, храбрый и великодушный народ Испании. Я помню эту страну.
 Ее виноградники и оливковые рощи; выжженные солнцем красноватые скалы и 
золотые шары апельсиновых деревьев; узкие улочки, мавританскую архитектуру 
маленьких городков и благоухающее великолепие Средиземноморского побережья; 
широкие проспекты Валенсии, портовые переулки Картахены и окаймленные аллеями 
роз проспекты Барселоны. 
Мне довелось быть свидетелем и отчасти участником последнего акта героической 
испанской трагедии, разыгравшейся в марте 1939 года. И я хочу верить, я не могу 
не верить в конечную победу свободолюбивого, гордого и мужественного испанского 
народа. 
На «Смольном» мы встретили старых друзей моряков. Через несколько дней ушли в 
Антверпен, оттуда в Лондон за грузом цейлонского чая. 
«Смольный» вышел из Лондона в Ленинград. В море капитан получил приказ — снова 
зайти в Гавр за пассажирами. 
Это оказались замечательные пассажиры. Наше правительство сумело вырвать из 
французских концентрационных лагерей первую партию интернированных 
республиканцев и бойцов интернациональных бригад. Все они направлялись на свою 
новую родину — Советский Союз. На судне их встретили как самых близких и 
дорогих друзей. 
На «Смольном» в этот рейс можно было услышать русскую, болгарскую, чешскую, 
польскую, латышскую, венгерскую, сербскую и, понятно, испанскую речь. Вечерами 
на палубах и в салонах пелись песни, вспоминались недавние бои... 
До Ленинграда еще больше суток пути. Но Жуков и его верный адъютант не уходят 
из штурманской рубки. Нам кажется, что если мы будем все время здесь, на 
верхнем мостике или в штурманской рубке, то судно пойдет быстрее. А «Смольный» 
шел своим обычным двенадцатиузловым ходом. 
Больше года мы были вдали от родины, А последние сутки казались длиннее, чем 
весь год. Но вот и Кронштадт, Морской канал. И уже горит под утренним майским 
солнцем купол Исаакиевского собора.
Опубликовано в книге «Viva republica! Воспоминания участников антифашистской 
войны в Испании» / Составитель Р. Лацис. Рига: Латвийское государственное 
издательство, 1957.

Сканирование и обработка: Екатерина Синяева. 


По этой теме читайте также:
    «Два года в Испании» 
Рудольф Лацис 
    «Дневник советского военного консула в Барселоне (1936 год)» 
Марк Васильев 


1. Пошли в убежище. Быстро! Быстро! (исп.).
2. Синяя прозодежда (исп.).
3. Привет и здоровье! (исп.).
4. «Много картона и мало табака» (исп.).
5. «Эй, Симон, иди сюда!» (исп.).
6. Самый дешевый сорт оливкового масла.
7. Рота специального назначения (иcп.).
8. Мой командир (исп.).
9. Подводная лодка (исп.).
10. «Секретно».
11. Выходите, друзья! (исп.).
12. Обождите, я русский! (исп.).