переговоры для видимости, будучи готов подсластить нам подчинение и дать 
иллюзию 
некоего политического соглашения и колониальной экспансии, если взамен этого мы 

станем фактическими вассалами Англии. Истинное лицо Англии еще явственнее 
обнаружил первый лорд адмиралтейства Уинстон Черчилль, который 9 февраля - как 
раз тогда, когда Холден, держа под мышкой подаренный ему бронзовый бюст кайзера,
 
спускался по лестнице берлинского дворца, произнес за завтраком в Глазго ту 
самую речь, в которой назвал германский флот "роскошью".

Пока в Англии господствовал взгляд на германский флот, как на роскошь, пока 
английский кабинет сам отвергал соотношение морских сил, равное 2:3, 
предложенное некогда Ллойд-Джорджем, до тех пор было бесполезно, а учитывая 
образ мыслей нашего имперского руководства, даже вредно в дипломатическом 
отношении приглашать в Берлин британских министров, которые не предлагали нам 
ничего, но зато не без ловкости сеяли раздоры в нашей собственной среде.

Если бы Холден обнаружил склонность к установлению разумного соотношения 
морских 
сил, то я был бы готов сказать ему: коль скоро соотношение, равное 2:3, получит 

право гражданства, а между нашими сторонами установится прочная дружба, 
наступит 
время для переговоров о соответствующем изменении также и действующего закона о 

флоте. Однако принятый английским министром метод переговоров, рассчитанный на 
обман наших фантазеров, а не на заключение двусторонней сделки, естественно 
заставил меня оставить при себе эту мысль, которая могла быть правильно понята 
лишь после того, как Англия признала бы нас мировой державой и предложила нам 
конкретные компенсации. Если имелась вообще возможность принудить Англию к 
серьезным переговорам вместо видимости переговоров, то для этого нужно было 
проявить стойкость в главном вопросе, касавшемся закона о флоте.

Какие выводы сделал канцлер из неудачи этой своей попытки соглашения, которая с 

самого начала обнаружила непонимание английской души и основывалась на 
нереальных предпосылках? Он стал искать козла отпущения и таковым в первый 
момент должен был оказаться я, ибо, я не соглашался слепо и без всяких 
компенсаций жертвовать германским флотом.

О заключительной беседе, которую Холден вел 10 февраля с канцлером, сообщение, 
напечатанное в "Манчестер Гардиан", говорит следующее: Холден интересовался 
главным образом вопросом о флоте и его обычный аргумент, что политическое 
соглашение останется нереальным, пока Германия не пойдет на некоторые уступки в 

области флота, не уменьшил подавленности канцлера, который стремился, насколько 

это было возможно, не дать идее соглашения с Англией потерпеть фиаско по вине 
Тирпица.

Я предоставляю читателю сверить эту защитительную речь с изложенным выше 
содержанием моих переговоров с Холденом, после чего он убедится, что моя 
уступка 
не была ничем компенсирована и что сам Холден считал новеллу делом 
второстепенным. Таким образом, даже канцлер наконец понял, что Холден стремился 

к аннулированию нашей судостроительной программы.

Переговоры продолжались затем в Лондоне. В ходе их становилось все более ясным, 

что Англия стремилась лишь к тому, чтобы склонить нас к односторонним уступкам 
в 
области строительства флота, не давая ничего взамен. Министерству иностранных 
дел не терпелось осуществить это одностороннее подчинение, и теперь оно стало 
оказывать на меня давление, требуя отказа от трех предусмотренных новеллой 
кораблей. Это требование равнялось отказу от новеллы в целом; приняв его, мы не 

смогли бы требовать также и увеличения численности личного состава, ибо после 
отказа от строительства кораблей все обоснование проекта становилось нелогичным.
 
Министерство иностранных дел не учитывало, что, не говоря уже об ослаблении 
Германии в военном отношении вследствие непроведения в жизнь реформы, после 
всего происшедшего, и в особенности после того как сам кайзер договорился с 
Холденом, подобная уступка безответственно наносила ущерб нашему престижу и 
толкала нас на наклонную плоскость, остановиться на которой невозможно. 
Дальнейшая скорбная история новеллы, подробности которой здесь не место 
приводить, показала, что наша дипломатия постепенно позволила навязать себе 
точку зрения, согласно которой Англия была будто бы вправе устанавливать 
размеры