Альфред Фон Тирпиц
Воспоминания


Отчаяние, охватившее всех государственно настроенных немцев при крушении нашей 
казавшейся непобедимой империи, уничтожило во многих также и веру в себя и в 
закономерность нашего исторического развития, приведшего к образованию Империи. 

Поэтому я счел долгом записать свои воспоминания, ибо я могу доказать, что 
здание нашего прежнего государства отнюдь не было прогнившим или устарелым и 
что 
оно, напротив, обладало всем необходимым для дальнейшего развития; и далее, что 

политическая легенда о том, будто эта война была развязана безответственным 
самодержавием и агрессивной военной кастой, является попранием истины. Особенно 

не хотел войны кайзер; он старался всеми силами предотвратить ее с того момента,
 
как осознал опасность.

Если бы история была справедливой и не фальсифицировалась в такой степени 
разными легендами, то она показала бы, что большая часть ответственности падает 

на наших врагов. Согласно мореходным правилам виновным в столкновении 
признается 
тот, кто вызвал опасное положение, а не тот, кто, стремясь избежать его, в 
последний момент совершил ошибку, неправильно оценив это положение. Наше 
несчастье вызвано не созданием могущества, а той слабостью, которая не давала 
использовать это могущество ни для сохранения, ни для заключения мира, равно 
как 
и ошибочной оценкой наших противников, сущности их военных целей, методов 
ведения военных действий и экономической войны.

Чтобы меня поняли, я должен говорить то, что я считаю правдой. При этом мне 
придется представить действия ныне здравствующих лиц с моей точки зрения, 
которая заведомо отличается от точки зрения этих лиц, а потому книга, возможно, 

причинит им боль. Но я далек от того, чтобы приписывать им нечестивые намерения 

или виновность в обычном смысле слова.

Только отчаянное положение Германии заставляет меня против желания опубликовать 

эти воспоминания еще при жизни.

А. фон Тирпиц

Охотничий домик Цабельсберг.

Апрель 1919 г.






Альфред фон Тирпиц

Воспоминания


{1}Так обозначены ссылки на примечания. Примечания в конце текста книги.

Под редакцией профессора адмирала В.А. Алафузова



Все тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми,
 
кто того пожелает. Используйте в учебе и в работе, цитируйте, заучивайте... в 
общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах, 
только 
выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной информацией - 

откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в многострадальном 
интернете. Информацию по архивам см. в разделе Militera: архивы и другия 
полезныя диски (militera.lib.ru/cd).




Предисловие автора


Отчаяние, охватившее всех государственно настроенных немцев при крушении нашей 
казавшейся непобедимой империи, уничтожило во многих также и веру в себя и в 
закономерность нашего исторического развития, приведшего к образованию Империи. 

Поэтому я счел долгом записать свои воспоминания, ибо я могу доказать, что 
здание нашего прежнего государства отнюдь не было прогнившим или устарелым и 
что 
оно, напротив, обладало всем необходимым для дальнейшего развития; и далее, что 

политическая легенда о том, будто эта война была развязана безответственным 
самодержавием и агрессивной военной кастой, является попранием истины. Особенно 

не хотел войны кайзер; он старался всеми силами предотвратить ее с того момента,
 
как осознал опасность.

Если бы история была справедливой и не фальсифицировалась в такой степени 
разными легендами, то она показала бы, что большая часть ответственности падает 

на наших врагов. Согласно мореходным правилам виновным в столкновении 
признается 
тот, кто вызвал опасное положение, а не тот, кто, стремясь избежать его, в 
последний момент совершил ошибку, неправильно оценив это положение. Наше 
несчастье вызвано не созданием могущества, а той слабостью, которая не давала 
использовать это могущество ни для сохранения, ни для заключения мира, равно 
как 
и ошибочной оценкой наших противников, сущности их военных целей, методов 
ведения военных действий и экономической войны.

Чтобы меня поняли, я должен говорить то, что я считаю правдой. При этом мне 
придется представить действия ныне здравствующих лиц с моей точки зрения, 
которая заведомо отличается от точки зрения этих лиц, а потому книга, возможно, 

причинит им боль. Но я далек от того, чтобы приписывать им нечестивые намерения 

или виновность в обычном смысле слова.

Только отчаянное положение Германии заставляет меня против желания опубликовать 

эти воспоминания еще при жизни.

А. фон Тирпиц

Охотничий домик Цабельсберг.

Апрель 1919 г.




Предисловие автора ко второму изданию


Со времени выхода в свет первого издания из работ, выпущенных различными 
учреждениями и частными лицами, стал известен ряд новых фактов. Они не дали мне 

оснований для изменения моей точки зрения, но зато позволили дополнить или 
уточнить некоторые места. Меня совершенно не трогает то, что мои противники 
злоупотребляют моей книгой путем тенденциозного подбора цитат и прямых 
передержек. Тот, кто серьезно хочет составить себе мнение по данному вопросу, 
должен прочесть всю книгу, а потом уже вынести свое суждение. Вырванные из 
контекста главы или даже абзацы дают ложное представление, ибо понять их можно 
лишь в связи с предпосланным им материалом. ф. Т.

С. -Блазьен.

Ноябрь 1919 г.

Закончив запись моих воспоминаний, я чувствую потребность поблагодарить от 
всего 
сердца тех, кто помогал мне в этой работе. Наряду с друзьями, а также старыми и 

молодыми товарищами, проверившими правильность моих выводов, основываясь на 
собственном опыте, эта благодарность относится также к профессору истории 
Франкфуртского университета г-ну д-ру Фрицу Керну, который с самого начала 
неутомимо помогал мне с большим знанием дела. Наконец, я хочу поблагодарить 
также издателя - г-на д-ра Кеплера - за то, что он пошел мне навстречу и 
проявил 
интерес к этой книге.




Глава первая

В прусском военно-морском флоте





1


В годы моего детства от энтузиазма, с которым немцы относились к флоту в 
революцию 48-го года, не оставалось уже почти никаких следов, хотя Ясмундский 
бой 1864 года{1} принес новую вспышку этого энтузиазма. Сам я попал во флот не 
потому, что стремился к этому; это событие явилось невольным результатом того 
идеала образования, который составил себе мой отец, шедший впереди своего 
времени. Поскольку отец сам страдал от недостатка реальных познаний, он 
определил меня с братом не в гимназию, а в реальное училище нашего родного 
города Франкфурта-на-Одере, имея в виду перевести нас из последнего класса в 
другую школу. Однако реальное образование еще не достигло тогда достаточного 
развития, и школа имела много недостатков, от которых я, в известной мере, 
страдал всю мою жизнь. Наши учителя были такими допотопными, что язык их был 
нам 
совершенно непонятен. Учился я очень неважно, и к рождеству 1864 года имел 
посредственные отметки. Мой школьный товарищ Мальцан выразил намерение 
поступить 
во флот, и мне пришло в голову, что для родителей может явиться некоторым 
облегчением, если я присоединюсь к нему. Дома мое предложение было сначала 
встречено гробовым молчанием, но несколько недель спустя отец позвал меня к 
себе: мое подавленное состояние бросается в глаза, и раз уж мне втемяшилось 
поступить во флот, то мне не будут ставить никаких препятствий. Это явилось для 

меня полной неожиданностью, но что оставалось делать? Я сдержал свое слово. Ко 
всеобщему удивлению, я выдержал пятым вступительные экзамены в берлинское 
военно-морское училище (это случилось весной 1864 года, когда мне было 
шестнадцать лет) и стал моряком.

Как уже отмечалось, притягательная сила военно-морского флота была тогда 
невелика. В 1861 году пошел ко дну корвет "Амазонка", при этом погибли почти 
все 
находившиеся на нем гардемарины, которые на протяжении ряда лет должны были 
пополнять офицерский состав. На следующий год это событие уменьшило число 
заявлений о поступлении в военно-морское училище до трех. В тот год, когда я 
поступил в училище, приток заявлений оставался незначительным и наряду с 
десятью 
кандидатами, выдержавшими экзамен, пришлось условно принять почти столько же 
провалившихся. О том, насколько прусская интеллигенция созрела тогда для 
понимания необходимости создания флота, позволяет судить статья, появившаяся в 
журнале "Гартенлаубе", весьма характерная также для исконной немецкой привычки 
подходить ко всему с точки зрения внутренней партийной политики. Статья эта 
расписывала в стиле новеллы, как прусская юнкерская партия хотела уничтожить 
либеральный личный состав флота, для чего подкупила одного датского капитана, 
чтобы он протаранил "Амазонку". Автор этой злобной и наглой статьи, очевидно, 
не 
учел того факта, что большинство погибших гардемаринов сами были юнкерами. 
Принц 
Адальберт тщательно подбирал кадры будущих офицеров.

Впрочем, в первые годы моей деятельности мне еще приходилось чувствовать при 
защите судостроительных программ в парламенте, что некоторые консервативные 
круги относились к флоту с недоверием. Он считался нестаропрусским, 
конкурировал 
в известной мере с армией и при тогдашнем тяжелом положении сельского хозяйства 

и ожесточенной борьбе партий вокруг экономических вопросов казался слишком 
тесно 
связанным с торговлей и промышленностью. Отдельные представители крайней правой 

голосовали даже против второй судостроительной программы 1900 года - против 
"отвратительного флота", как выразился один лидер консерваторов, между тем как 
в 
среде либеральной буржуазии мы с самого начала имели наряду с упорными 
противниками также и решительных сторонников, отлично понимавших нас.

В результате гибели "Амазонки" в 1864 году смятение умов в нашем военно-морском 

училище еще увеличилось. И раньше офицерские кадры для флота вербовались 
частично в армии (особенно выделялись кавалеристы, обладавшие необходимым для 
морской службы свойством - самостоятельностью).

Другие переходили из германского или датского торгового флота; третьи получали 
подготовку в Англии, Голландии или Америке. Теперь пришлось, чтобы восполнить 
недостаток в офицерах, образовавшийся после датской войны, привлечь также 
данцигских "купцов" из торгового парусного флота. Данциг все еще оставался 
нашей 
базой. Обычно эти парусные суда совершали лишь недалекие переходы из Данцига в 
Англию и обратно, а лучшие из них ходили в Северное море. Приток 
малообразованных морских волков из торгового флота, среди которых было немало 
оригинальных личностей, названных нами "вспомогательными баронами" (после 1870 
года они были удалены из флота судами чести), вызывал много шуток в наших кают-
компаниях. Наши матросы нередко отказывались признавать их авторитет, между тем 

как офицер, окончивший военно-морское училище, всегда оставался для них барином,
 
хотя поддерживал с ними более товарищеские отношения. Принцип Вашингтона - 
назначать офицерами только джентльменов - оправдал себя и в нашем флоте. Одно 
лишь мужество в бою с врагами не может восполнить недостаток воспитания. В 
общем 
тогдашним гардемаринам не хватало учителей, способных быть и воспитателями. 
Недостатка в "науке" по хорошему прусскому обычаю не ощущалось; гардемаринов 
переводили с курса на курс и лишь через 4? года они получали офицерский чин. 
Однако преподаватели не умели обращаться с этим человеческим материалом. 
Поэтому 
многие из старых прусских морских офицеров сошли на нет или превратились в 
чудаков; в лучшем случае они становились самоучками. Однако моему курсу 
повезло; 
у нас были прекрасные начальники, о которых я вспоминаю с благодарностью. 
Командовал нами будущий адмирал Батц. Правильно говорят, что для того, чтобы 
выпуск был удачным, за гардемаринов нужно как следует взяться с первого же года.
 
Наша служба состояла в основном в изучении обращения с такелажем. Вождение 
парусников - искусство, выработанное тысячелетиями, и оно требует длительной 
подготовки как офицеров, так и матросов. В наших учебных плаваниях мы пережили 
немало приключений, обычных для века парусного флота, которые в дни Нельсона и 
Мариэтта считались само собой разумеющимися.

Пути прусского флота редко скрещивались с путями прусской политики. Когда это 
случалось, то происходило это примерно так, как рассказывали нам участники 
плавания "Газели" в Японию (1864 г). Недалеко от Иокогамы выбросилось на берег 
и 
было ограблено одно немецкое судно. Для его спасения командир "Газели" - 
капитан 
1 ранга фон Ботвель - высадил десантный отряд. На берегу ему повстречался 
даймио{2}, потребовавший земного поклона. Наш командир отказался. Вокруг даймио 

сидели три тысячи японских рыцарей в стальных панцирях; головы их были опущены, 

а руки положены на рукоятки мечей. Наконец, капитан нашел выход, предложив 
даймио такой поклон, какой полагается при встрече с принцем крови в Пруссии. 
Эта 
формула была принята; затем были заряжены и взяты на руку ружья, после чего 
моряки прошли беглым шагом мимо самураев.

Корабли применялись и для репрессий против экзотических государств. Как правило,
 
однако, мы ходили тогда только в учебные плавания, не имевшие другой цели, 
кроме 
подготовки личного состава флота.

Нечто от средневековья было и в наших достижениях во время войны. В 1866 году 
"Ниобея" должна была считаться с возможностью встречи в Ламанше с австрийским 
паровым корветом "Эрцгерцог Фридрих", и в качестве парусного судна ей следовало 

уклоняться от боя. Я был тогда третьим номером у носового орудия и должен был 
заряжать его с дула; рядом со мной лежала пика на случай, если враг попытается 
взять нас на абордаж. У других моряков были приготовлены топоры, которыми они 
должны были вырубить ступени в корпусе вражеского судна. Близ островов Силли мы 

заметили лежавший в дрейфе корабль, похожий на австрийца. Он плавал под 
парусами, но потом поднял трубу, развел пары и стал преследовать наше судно. 
Ночью нас разделил туман. Когда вблизи Плимута туман рассеялся и мы встали к 
орудиям, готовые к бою, фрегат поднял норвежский флаг, и мы, юнцы, лишились 
радости боя. Позднее, в Киле, мы подошли с заряженными орудиями к спускавшимся 
к 
морю улицам старого города, в то время как пруссаки под командой Мантейфеля 
перешли канал у Гольтенау и оставалось невыясненным, окажут ли сопротивление 
австрийцы, которыми командовал Гобленц; однако Гобленц погрузился в 
железнодорожные вагоны и уехал. Наш оркестр проводил его маршем. Австрийских 
офицеров в Киле очень любили; их многочисленные помолвки оказались теперь 
расторгнутыми, но они все же завоевали сердца, между тем как проглотившие аршин 

пруссаки явились для того, чтобы сорвать желанное образование маленького 
шлезвиг-гольштейнского государства. Несмотря на внешнее положение, победа 
Тегетгофа при Лиссе{3} обрадовала нас так же, как если бы мы одержали ее сами. 
В 
1864 году австрийский флот мужественно сражался на нашей стороне в тяжелой 
битве 
близ Гельголанда{}", и мы все еще считали Австрию братским германским 
государством; о ее чехах и поляках тогда не думали.

Благодаря событиям 1866 года{5} уважение к нам заграницы значительно возросло. 
До этого мы имели случай с горестью убедиться в Кадиксе, что на нас смотрят 
сверху вниз, и испанский офицер заставил нас долго ждать при посещении верфи. А 

в 1867 году, когда мы пришли в Марсель, на борт корабля бросилась масса людей, 
чтобы посмотреть на Prussiens{}"; в Ницце в ярмарочных палатках были выставлены 

пушки, сделанные из спичек. Нужно, однако, сказать, что высокомерие и плохо 
сдерживаемая злоба французских офицеров явились для нас прелюдией к 1870 году.

Весной 1870 года из четырех разных кораблей была образована наша первая 
броненосная эскадра; я служил младшим лейтенантом на ее флагманском корабле 
"Кениг Вильгельм". Принц Адальберт, которого просили взять на себя командование 

эскадрой, не стоял уже на высоте положения, но король после некоторых колебаний 

поручил ему руководство кораблями на время плавания к Азорским островам; это 
был 
для него своего рода прощальный праздник. На подготовку личного состава 
броненосных кораблей все еще оказывали влияние обычаи парусного флота; во время 

этого путешествия мы пытались даже идти под парусами, но корабли остались 
неподвижными. Тогдашнее состояние прусского военного флота характеризуется тем 
обстоятельством, что в наших германских гаванях не было доков для крупных 
кораблей. При строительстве судов, очевидно, не учли, что железные корабли 
необходимо ежегодно ставить в доки для очистки. К тому времени, когда возникла 
угроза войны с Францией, корабли эскадры не бывали в доке уже ряд лет; как 
выяснилось впоследствии, к "Кенигу Вильгельму" пристало свыше 60 тонн ракушек; 
вызванное этим утяжеление корабля и трение снизили скорость с 14 до 10 узлов. 
Авария в машинном отделении заставила нас зайти для долгосрочного ремонта в 
Плимут, и английский адмирал предложил нам док. Почему мы не приняли его 
предложения, так и осталось для меня неясным; в офицерской кают-компании 
рассказывали тогда, что дело было в принце, который не мог оставаться все время 

в доке. Как бы там ни было, в середине июля мы прошли Ламанш, не заходя в док и 

не ожидая нападения французов, которым мы могли противопоставить лишь снаряды 
для учебной стрельбы, начиненные горохом, и трубки, дававшие осечку во всех 
случаях жизни.

Приблизившись 16 июля к Вильгельмегафену, где уже развернулась мобилизация, мы 
не могли войти в гавань, так как шлюзы еще не были готовы; пришлось остаться на 

рейде. Опасности, связанные с отсутствием дока, ослабляли эскадру; любая 
пробоина в днище не могла быть заделана, а это означало потерю боеспособности. 
Стоянка на внешнем рейде была тяжелой. Нас предполагалось использовать в случае 

нападения на Гамбург или иной пункт на побережье Северного моря.

Мы выходили в море дважды. В первый раз для того, чтобы подкараулить на широте 
Доггер-банки два новейших французских броненосных корабля, посланных на 
соединение с французской Балтийской эскадрой; во второй раз - после сильного 
шторма, когда мы ожидали встретить рассеянные бурей корабли французского флота 
на траверзе Гельголанда. Однако оба раза до боя не дошло. Армия обвиняла нас в 
том, что мы не атаковали весь французский флот, когда, возвращаясь на родину, 
он 
вдруг появился у Вильгельмсгафена. Мы, юнцы, также были возмущены бездействием, 

но оставление эскадры в гавани было правильным. У нас было три броненосных 
корабля против восьми; мы делали всего 10 узлов, и хотя в журнале "Гартенлаубе" 

капитан Вернер разрекламировал "Кенига Вильгельма" как самый мощный корабль в 
мире, это не могло устранить тройного превосходства сил врага. Поэтому можно 
было ожидать бесполезной потери всего нашего флота в условиях, когда 
восстановить его было невозможно. Неморякам также трудно было понять, почему мы 

не решились хотя бы на вылазку. Однако начавшееся морское сражение нельзя 
прервать, когда враг имеет превосходство в скорости. Все же бездействие флота 
было поставлено нам в вину. Нам даже не засчитали службы на войне.

В 1870 году мы располагали прекрасными пароходами Ллойда, которые можно было 
вооружить и использовать для каперской войны. Однако мы придерживались изданной 

в начале войны декларации об отказе от подобных операций. Когда французы стали 
захватывать наши торговые суда, мы, наконец, изменили свою точку зрения, но 
было 
уже слишком поздно, чтобы произвести необходимые приготовления.

Тогдашнее морское право, основанное на Парижской конвенции 1856 года{7}, 
помешало французам обстреливать открытые города, тем более что мы могли 
ответить 
контрмерами. Разоружение наших военных кораблей, стоявших в заграничных портах, 

также противоречило бы тогдашнему морскому праву. В Виго наши корабли приняли 
уголь в то время, как близ порта находились французские корабли и даже в самой 
гавани стояло наблюдавшее за ними французское сторожевое судно. На открытом 
рейде Файяла (Азорские острова) французский броненосный корабль "Монкальм" 
обошел стоявший там на якоре корвет "Аркона", не причинив ему вреда. Это ведь 
была морская война, в которой не участвовали англичане. Даже в мировой войне 
законоведы министерства иностранных дел и рейхстага возлагали большие надежды 
на 
тонкости морского права. В то же время англичане властно переступили через него,
 
а после этой войны создадут новое морское право, которое зафиксирует их 
полицейскую власть над морями.

Славный для армии поход оказал гнетущее влияние на флот. Между тем наша служба 
на внешнем рейде была утомительной и тяжелой, хотя мы и не участвовали в 
военных 
действиях. Мы постоянно должны были ожидать нападения при неблагоприятных для 
нас условиях. Наши минные заграждения беспокоили нас больше, нежели врага; во 
время волнения мины отрывались и носились по рейду. Много месяцев подряд я 
еженощно нес по четыре часа вахту на носу "Кенига Вильгельма", высматривая наши 

собственные мины, что при плохой видимости, обычной для поздней осени, могло 
принести столько же пользы, сколько свешивавшееся с бушприта бревно, 
предназначенное для траления мин.

Впрочем, величайшей "победой" нашей эскадры был проход через шлюзы 
Вильгельмегафена, когда зима заставила нас уйти с внешнего рейда. Гавань не 
была 
готова; еще 16 июля на дне бассейна паслись бараны. Фарватер, ведший в гавань, 
еще не был достаточно расчищен, поэтому перед входом в него пришлось выгрузить 
боеприпасы и уголь, чтобы облегчить корабли. 22 декабря при тихой погоде 
начался 
сильный ледоход; льдины поднимались до полупортиков и рвали якорные цепи. 
Лихтеры с углем не могли больше заходить на рейд. Тогда пришлось решиться на 
вход в гавань, ибо в этих условиях выход с рейда у Вангероога был весьма 
опасным 
да к тому же у нас не хватило бы топлива, чтобы добраться, например, до 
Норвегии.

Войти в гавань нам удалось, хотя и с большим трудом, в полдень 23 декабря; все, 

что мы имели, находилось на внутреннем рейде, и война для нас была окончена.

Однако позволять нам праздно влачить свое безответственное существование не 
соответствовало бы прусскому обычаю. Отчасти для поддержания дисциплины, 
отчасти 
исходя из мнения, что за флот нужно взяться по-армейски, чтобы развить в нем 
солдатский дух, всю зиму на берегу производилось обучение пехотному строю. 
Эпоха 
Штоша уже отбрасывала на нас свою тень.




2


Мои чувства по отношению к Англии определялись происхождением и профессией. 
Среда, в которой я рос, была пропитана воспоминаниями об освободительной 
войне{8}; мой внучатый дядя был адъютантом Йорка фон Вартенбурга; еще на моей 
памяти патриотически настроенные люди указывали пальцами на тех, кто в 13-м 
году 
держался не совсем безукоризненно. Старый союзник Англия пользовался горячими 
симпатиями, на которых почти не отразились даже оскорбительное отклонение 
Пальмерстоном германских морских требований, а также разведывательные услуги, 
оказанные британцами датчанам в 1864 году в районе Гельголанда, где действовал 
Тегетгоф. Впрочем, отец, который во внутренней политике склонялся к либеральным 

воззрениям, разделял характерное для окружения Гнейзенау недовольство эгоизмом 
Великобритании, и предпочитал вспоминать о другом союзнике Пруссии в период ее 
возвышения - России. Разногласия среди взрослых влияли и на нас, детей; мне 
вспоминается домашний спектакль, в котором моя сестра играла англичанина, брат, 

чей тип напоминал, что в его жилах течет кровь двух бабушек-эмигранток, играл 
француза, а на мою долю пришлись удары, соответствовавшие поражениям русских в 
Крымской войне.

Что в Англии еще уважали пруссаков, я мог убедиться на собственном опыте, 
будучи 
гардемарином. В 1864-1870 годах нашей опорной базой был Плимут, где на реке 
длинными рядами стояли трехпалубники Нельсона и деревянные линейные корабли - 
участники Крымской войны и где мы чувствовали себя в большей степени дома, 
нежели в идиллически мирном, но все еще ворчавшем на пруссаков Киле, гавань 
которого бороздил тогда всего один пароход, возивший муку со свентинской 
водяной 
мельницы. В плимутском отеле флота нас принимали как британских мичманов (это 
относилось и к ценам). Поскольку мы, бедные братья по оружию времен Ватерлоо, 
еще не тревожили Англию своей хозяйственной мощью, нас терпели с дружеской 
снисходительностью. Наш немногочисленный офицерский состав с удивлением взирал 
на британский флот и наши моряки в то время ходили столько же на английских 
кораблях, сколько и на германских. Большинство наших моряков имело, по 
английскому образцу, 12-летний срок службы, и лишь небольшая часть личного 
состава вербовалась из рекрутов; эти последние успели перебывать на торговых 
судах всех наций (а некоторые даже на военных кораблях США) и говорили по-
английски. Мы, офицеры, находились в наилучших отношениях с англичанами и 
поддерживали с ними дружбу до последних лет перед войной, когда британское 
офицерство стало пополняться хуже воспитанными людьми, обращавшими меньше 
внимания на вежливость и относившимися к нам иначе (сказались и результаты 
продолжительной травли Германии).

Основы британского неудовольствия были заложены 2 сентября 1870 года. Когда 6 
июля 1870 года создалась угроза войны и мы бросили якорь в Дувре, нас окружили 
многочисленные пароходы, с которых нам дружески кричали: "It is all settled 
between France and Prussia"{9}, ибо англичане предполагали, что мир обеспечен, 
поскольку кандидатура Гогенцоллерна на трон снята. Тогда еще говорили: "Бедная 
Пруссия, как бы ее не слопал Наполеон". Нас считали жертвой агрессии. После 
битвы при Седане настроение изменилось, но это не сказалось на флоте, где наш 
флаг продолжали считать дружественным. Однако сразу же по окончании войны я 
заметил, что английское высшее общество больше не на нашей стороне, чему 
способствовали его тесные культурные связи с Парижем и отрицательное отношение 
к 
тому, что воспринималось как германская бесцеремонность.

Германский флот имел мало собственных традиций. Экспедиция в Восточную Азию{10} 

все еще казалась славным подвигом; вспоминали также малую войну с Данией 
(впрочем, и в этой войне остро ощущалось отсутствие собственного флота, 
особенно 
когда просьба принца Фридриха Карла о содействии переброске войск в Альзен{}n" 
не смогла быть выполнена вследствие дурной погоды, маломощности машин наших 
канонерских лодок и превосходства датского флота). Мы, так сказать, равнялись 
по 
британскому флоту. Заказы предпочитали размещать в Англии. Когда какая-нибудь 
машина работала ровно и без аварий, а канат или цепь не разрывались, то это, 
конечно, была продукция не отечественной промышленности, а английских 
предприятий, в канате же имелась знаменитая красная нить британского флота. На 
кораблях, которые мы строили сами, все портилось исключительно легко. Когда 
зимой 1869 года я приехал в Берлин по вызову артиллерийской комиссии, в умах 
все 
еще обсуждался животрепещущий вопрос: "Крупп или Армстронг?", который только 
что 
был разрешен в пользу Круппа. Мы не могли себе представить, что германские 
орудия могут сравняться с английскими.

Когда в 1873 году одна англичанка увидела в Гибралтаре наших моряков, 
выстроенных на борту "Фридриха Карла" (я считаю, что как тогда, так и в мировую 

войну, они стояли выше английских), она сказала с удивлением: "Don't they look 
just like sailors?"{12}, и когда я спросил ее, на кого же им еще походить, она 
решительно возразила: "But you are not a seagoing nation"{}n".

В общем взаимоотношения с Англией можно охарактеризовать словами Бисмарка, 
написанными в 1856 году: Что касается заграницы, то всю мою жизнь я 
симпатизировал только Англии и ее обитателям, да и сейчас еще не свободен от 
этой симпатии. Но эти люди не хотят, чтобы мы их любили.




Глава вторая

Эпоха Штоша





1


С 1871 года по 1888 год военно-морской флот действовал под руководством 
армейских генералов. В 1871 году генерал-лейтенант фон Штош заменил принца 
Адальберта на посту начальника морских сил и одновременно взял на себя 
руководство морским департаментом военного министерства. С 1883 года главой 
адмиралтейства стал генерал фон Каприви, который оставался на этом посту до 
начала эры Вильгельма Второго.

Когда в 1867 году на наших кораблях спустили красивый флаг с орлом{14}, а 
вместо 
него подняли флаг Северо-Германского Союза, похожий на английский, мы, 
гардемарины, пожалели об исчезновении прусского флага, но, предчувствуя великий 

исторический переворот, осушили свои бокалы в противоречивом настроении. 1871 
год еще больше отодвинул прусские воспоминания, мы стали офицерами императора, 
а 
военный флот получил черно-бело-красную кокарду.

С ганзейцами мы, военные моряки, были в хороших отношениях еще тогда, когда они 

были враждебно настроены к Пруссии и отвергали ее армию. В 1871 году я служил 
лейтенантом на сторожевом корабле "Блиц", который был послан Пруссией на Эльбу 
в 
1866 году в связи с аннексионистскими поползновениями Гамбурга. Этот стационер 
вскоре был забыт; иногда мы получали небольшие задания полицейского характера, 
но в основном наше присутствие было лишь демонстративным, и мы наслаждались 
дружбой Гамбурга, пока осенью 1872 года Штош не узнал о существовании подобного 

паразита и не ликвидировал это стационерство. Гамбургский порт, полный поэзии 
(множество парусников стояло тогда вдоль набережной, ибо бассейны еще не были 
построены), имел характер исключительно импортной гавани. Судоходство 
находилось 
в основном в английских руках и чувствовалось, что главная германская гавань 
еще 
недавно служила агентурой Англии. Лишь в 1895 году германский флаг впервые взял 

в Гамбургской гавани верх над британским.

В те же дни, когда "Блиц" стоял на Эльбе, гамбургские купцы пассивно 
ориентировались на Англию, от которой находились в полной зависимости, 
поскольку 
Германия во всяком случае должна была ввозить кофе и табак, поэтому гамбуржцы 
еще долго (до 1888 года) боролись против вхождения в Таможенный союз{15}.

Штош с самого начала исходил из того, чтобы расширить морские интересы Германии,
 
укрепить и защитить германизм и германский труд во всем мире. Для меня, бывшего 

тогда старшим офицером канонерки "Блиц", эта политика проявилась в том, что я 
получил приказ защищать судоходство.

Наряду с более важными вещами немецкий сельдяной промысел был сведен на нет 
столетиями слабости и бедности. Лишь Штош оказал содействие первому 
акционерному 
обществу для ловли сельди, образовавшемуся в Эмдене. Общество работало в убыток,
 
так как наши порты были расположены на большем расстоянии от мест ловли, чем 
заграничные, а налог в один талер с тонны сельди, введенный еще при Фридрихе в 
Восточно-Фризской области, закрывал путь к процветанию этого молодого общества 
с 
его еще неопытным персоналом. Перед мировой войной мы, к сожалению, ввозили еще 

более чем на сто миллионов марок рыбы, главным образом сельди.

Предложение о некотором повышении таможенных ставок было отвергнуто под 
лозунгом 
"Селедка-бедняку", хотя оно почти не сказалось бы на стоимости сельди в 
розничной продаже. Ведь одна только перепродажа сельди на пути из Эмдена в 
Берлин уже удваивала ее цену.

Пять эмденских судовладельцев, первыми отважившиеся заняться ловлей сельди, 
потребовали военной охраны, ибо они опасались покушения на их жизнь и сети со 
стороны шотландских и голландских рыбаков, сотни которых издавна промышляли в 
этих местах. Кроме этого, наша старая деревянная канонерская лодка должна была 
одновременно вести исследовательскую работу и изучать движение косяков сельди. 
Из-за поломки мачты мы пришли на место лова с опозданием; здесь, под 60 
градусов 
северной широты, в июне даже в полночь было светло, как днем, но когда мы стали 

искать наших подзащитных в спокойном море, усеянном голландскими и шотландскими 

рыболовными судами (среди них было также несколько французов), то не смогли 
найти их в течение нескольких дней. Наконец мы заметили несколько люгеров, 
соответствовавших имевшемуся у нас описанию, и разглядели в подзорные трубы 
черно-бело-красную полосу, являвшуюся их отличительным признаком. Однако когда 
мы направились к ним, ближайшее судно поставило паруса и стало удаляться; мы 
выстрелили по судну так, чтобы снаряд пролетел над ним, после чего паруса были 
убраны. На наш вопрос, почему они скрывают свою принадлежность Германии, рыбаки 

ответили, что положение казалось им слишком неопределенным и они рисковали тем, 

что иностранцы пройдут по сетям и разорвут их. Наши добрые эмденцы плавали под 
голландским флагом и стеснялись поднять немецкий. Капитаны наших рыболовных 
судов происходили из пограничных с Голландией местностей. В Лервике мы 
встретили 
одно судно, капитан которого при нашем приближении поднял голландский флаг и 
любезно доставил к нам на борт бочку сельдей, после чего немедленно удалился и 
исчез. Офицер стоявшего там голландского военного корабля рассказал нам 
впоследствии, что это судно, выдававшее себя теперь за немецкое, еще накануне 
явилось в порт в качестве голландского, и капитан его потребовал врача и 
медикаментов с голландского корабля. Общество для ловли сельди само 
рекомендовало этот оригинальный метод своим служащим.

Таким образом, мы воочию увидели, каким робким становится народ, лишенный 
могущества на море, и сколь недоступны были для нас дары моря. Это происходило 
вскоре после угроз Пальмерстона рассматривать всякое судно, идущее под 
германским флагом, как пиратское{16}. Когда в том же (1872) году мы находились 
близ Амрума, несколько финкенвердерских катеров спряталось за островом, потому 
что море было усеяно 80 или 90 судами английского рыболовного флота Северного 
моря. Мы посоветовали финкенвердерцам выйти в море, ибо ничто не было бы для 
нас 
так приятно, как поимка одного из этих иностранных рыбаков при нарушении границ 

трехмильной зоны. Но финкенвердерцы ответили, что не могут решиться на это, ибо 

мы не вечно останемся в этих местах, чтобы защищать их. Так обстояло дело с 
национальной гордостью и престижем у наших же берегов. Как мы опустились со 
времен Ганзы!

Стремление Штоша распространить германские морские интересы во всех 
направлениях 
с самого начала наталкивалось на значительные трудности. Заграничная служба 
требовала почти всех наличных сил флота.

Однако каждый командир, действовавший за границей, мог рассчитывать на 
поддержку 
Штоша даже и в тех нередких случаях, когда вследствие отсутствия телеграфных 
кабелей ему приходилось самостоятельно принимать ответственные решения. При 
этом 
не обходилось без трений с рейхсканцлером. В 1873 году, когда я был вахтенным 
офицером на "Фридрихе Карле", мы получили приказ взять под свою защиту немцев, 
проживавших в приморских городах южной Испании, где происходила гражданская 
война{17}. При этом мы задержали захваченные инсургентами сторожевые корабли, 
шедшие под красным флагом; Бисмарк не одобрил даже и этой меры. Когда наш 
командир - капитан Вернер - по просьбе немцев и испанского городского 
управления 
Малаги захватил совместно с британским броненосным кораблем "Суифтшюр" корабли 
инсургентов "Альманса" и "Виктория", бомбардировавшие приморские города, и 
доставил в Картахену команды этих кораблей вместе с их вожаком генералом 
Контрерасом, из Берлина пришел приказ о том, что Вернер смещается со своего 
поста, а наша эскадра должна покинуть рейд Картахены. Как мы узнали 
впоследствии, Штош и Мольтке выступали в Берлине в защиту Вернера, но Бисмарк 
настоял на его смещении и даже хотел предать его военному суду.

В Картахене мы действовали совместно с британскими кораблями, которые мы должны 

были теперь постыдно покинуть. В Гибралтаре Вернера заменил другой командир. 
Покидая борт корабля, он прочел нам несколько писем Штоша и добавил от себя: 
Вот 
что пишет мне этот человек, чем и выразил свое возмущение.

Наш престиж, стоявший до этого очень высоко (достаточно было, чтобы показался 
наш флаг, как по находившемуся в руках мятежников побережью 
распространялась весть: "Federico Carlos" esta aqui{18}, и все моментально 
успокаивалось), после дезавуирования Вернера упал настолько, что впоследствии 
мы 
имели большие неприятности, притом не только с повстанцами. Если прежде многие 
немцы помнили о своей национальной принадлежности и число лиц, занесенных в 
консульские списки, непрерывно возрастало, а в Малаге увеличилось за три дня в 
восемь раз, то после этого немцы стали повсеместно подвергаться дурному 
обращению, а в Малаге их даже ограбили. Тогда мы получили приказ принять меры 
против укрепленной Картахены.

С военной точки зрения, "Фридриху Карлу" и одной канонерской лодке было трудно 
сделать это. Наш новый командир послал Штошу ответную телеграмму, в которой 
выразил сомнение в возможности выполнить приказ с имевшимися в наличии силами.

Ответ Штоша отличался характерной для него классической резкостью: Другие 
корабли готовы выйти на помощь, но нужно помнить, что воюют не корабли, а люди. 

Тогда мы направились к Картахене, и приказ был быстро приведен в исполнение. 
Однако наш престиж сильно упал на всем побережье, и это не осталось без 
последствий, в том числе и экономических.

Англичане никогда не оставляли офицера без военной и политической поддержки 
независимо от того, выходили ли его действия за поставленные рамки или нет. 
Будь 
то уничтожение турецкого флота в Наваринском бою или борьба за форты Таку, 
бегство дочери занзибарского султана или подготовка убийства{19} (например, 
сэра 
Роджера Кеземента), случай с "Кингом Стефаном"{}n" или даже баралонгское 
убийство{}n" (которое они, вероятно, осуждали, хотя и тайно) - англичане 
принципиально защищают своих людей, чтобы поднять во всем мире уважение к 
каждому британцу и развить среди своих стремление проявлять инициативу.

Британские заграничные представительства пользуются свободой действий, но 
сомнительные предприятия из осторожности осуществляются не главами миссий, а 
вспомогательными органами. У нас же неизменно соблюдается иерархический порядок.


Во всяком случае нам, молодым морякам, были неизвестны мотивы Бисмарка, а 
отстранение Вернера казалось непонятным; по нашему мнению, законное испанское 
правительство было бы только обрадовано, если бы защита достаточно тогда 
значительных интересов Германии на южном побережье ослабила инсургентов. 
Впрочем, этот инцидент не уменьшил нашего уважения к Бисмарку, как не уменьшили 

его и другие столкновения канцлера со Штошем. Его своеобразное величие имело, 
пожалуй, тот недостаток, что среди нас, морских офицеров, как и вообще в 
Германии, не особенно развилось занятие политикой, ибо нам казалось, что старый 

мастер ее, подаривший нам Империю, заранее позаботился обо всем, что имело к 
ней 
отношение.

К тому же для занятия политикой у нас не хватало времени. Вторым принципом 
Штоша 
(первым являлось расширение германских морских интересов) было: научить флот 
работать. Я не хочу сказать, что он научил его работать без ошибок, что было 
невозможно для народа, чуждавшегося моря, я имею в виду работу вообще. Чем 
более 
зрелым становился флот и чем глубже осознавал наш народ великое культурное 
значение моря, тем более богатые плоды приносило это умение работать. Я 
вспоминаю удивленные замечания английских офицеров, которые я услышал в 1890 
году, когда наши старые ящики стояли в гавани Мальты рядом с современными 
кораблями англичан, причем служба и учение на них продолжались весь день; если 
бы англичане заставили своих матросов делать то же, это кончилось бы мятежом. 
Они не могли понять этого упорного труда тем более, что короткий срок службы в 
германском флоте снижал ее результаты.




2


За год до этого наш десантный отряд прошел церемониальным маршем перед 
королевой 
в Осборнском парке. Британские морские офицеры с удивлением говорили: Да это 
солдаты. Это впечатление было не совсем правильным, но весьма характерным.

Во времена принца Адальберта во флоте тщательно следили за тем, чтобы перенятая 

у англичан форма имела морской, а не армейский вид; так, например, когда принц 
обходил фронт, моряки должны были стоять широко расставив ноги и сдвинув на 
затылок светлые бескозырки; всякий, ступавший на верхнюю палубу, приветствовал 
флаг; на борту корабля матрос приветствовал офицера, снимая бескозырку, а 
унтер-
офицер - приподнимая ее; для всего этого существовал целый этикет; однако 
стоять 
в струнку не полагалось.

Во время парусных учений также невозможно было держать руки по швам. У матросов 

была тяжелая и опасная для жизни, но самостоятельная работа, а унтер-офицеры 
зачастую действовали на топах по своему усмотрению. Когда начиналась качка, 
каждый действовал на собственный риск. Во времена парусного флота на кораблях 
не 
было однообразной армейской муштры.

Зимой 1870 года, когда мы стояли на внутреннем рейде Вильгельмсгафена со снятым 

такелажем, нас, однако, муштровали, как уже указывалось, до изнеможения. При 
генерале же Штоше солдатское направление чрезмерно усилилось. Некоторые старые 
офицеры стали ворчать: в Пруссии оставался еще уголок, в котором можно было 
жить, таким уголком был флот; но это, видно, стало кому-то невтерпеж. 
Находились, однако, и такие, которые, стремясь быть на хорошем счету, 
занимались 
обучением пехотному строю и муштровкой больше, нежели того желал сам Штош. 
Малая 
привлекательность флота заставляла его пополнять офицерский состав непригодными 

лицами. Наряду с невозможностью проводить в тогдашнем флоте тактические учения 
это обстоятельство обусловило тот факт, что в начале XX столетия среди наших 
адмиралов редко попадались выдающиеся личности.

Сам Штош был остер, как нож. Во время инспекторских осмотров он доставлял нам 
немало удовольствия своими грубыми замечаниями, которые часто попадали не в 
бровь, а в глаз. Мне вспоминается его речь по окончании одного осмотра, которая 

начиналась лапидарными словами: От командира до последнего юнги - водянистый 
суп. В то лето командир имел честь и несчастье в течение четырех недель возить 
на своем корабле принца Фридриха Карла. Штош считал подобный визит вредным для 
службы. Благодаря его мощному вмешательству в организацию флота он взял в свои 
руки не только управление этим ведомством, но и власть военного командования 
почти во всей ее полноте, а потому легко устранил внутренние затруднения.

Старопрусский флот имел в лице своих long service men{22}, отбывавших 12-летнюю 

службу, таких моряков, какими мы впоследствии никогда не располагали. Штош ввел 

3-летний, вернее 2?-летний, срок службы и придерживался его строже, чем было 
полезно для нужд флота. Частый отпуск специалистов и краткость сроков, 
дававшихся на подготовку к плаванию, делали невозможным выполнение требований 
адмиралтейства, несмотря на усердие личного состава. Уничтожение категории 
унтер-офицеров поставило нас в прямо-таки опасное положение. Весь штурманский 
персонал был упразднен и заменен рядовыми, так что на деле офицерам приходилось 

выполнять обязанности штурманских унтер-офицеров.

Это удаление необходимых специалистов и слишком краткий для обучения морскому 
делу 2? -летний срок службы никак не соответствовали специфике материальной 
части и личного состава флота; в то же время обучению на суше придавалось 
чрезмерно большое значение. Летние эскадры создавались только в мае, причем от 
них сразу же требовали самых высоких показателей; осенью же их расформировывали,
 
прежде чем они успевали чего-либо достичь; моряков списывали на берег в так 
называемые кадровые дивизионы, но не распределяли по категориям, как мы делали 
потом, а рассматривали эти отряды как своего рода полки. Для боевых и в 
особенности для эскадренных учений на протяжении короткого летнего плавания 
просто не хватало времени и приходилось ограничиваться самой поверхностной 
предварительной подготовкой. Один адмирал говаривал, что обучать моряков 
эскадренному бою - значит строить на песке. Впрочем, вызванную этим 
обстоятельством задержку в развитии практического использования флота следует 
поставить в вину не одному только Штошу. После эскадренных учений 1883 года, 
которые должны были доказать достаточность кратких сроков, дававшихся для 
подготовки кораблей к плаванию, командиры (кроме одного) и сам генерал 
согласились с этим положением. Эти суждения показывают недостаточность военно-
морской подготовки старых морских офицеров; впрочем, тогда это и не могло быть 
иначе.

На корабли была перенесена строгая (в армейском смысле слова) караульная служба,
 
которая съедала время и силы, не принося никакой пользы. Введенный Штошем 
мундир 
с гусарской пелериной мы должны были носить во время вахты даже в тропиках, 
пока 
один офицер не потерял сознания на капитанском мостике; тогда снова 
появилась белая форма для тропиков. Далее, была введена мобилизация по 
армейскому образцу. Раньше подготовка судов к плаванию продолжалась несколько 
недель, впоследствии же мы от нее фактически отказались и стали держать корабли,
 
так сказать, на постоянной военной службе. Штош же объявил, что если для 
мобилизации полка достаточно трех дней, то этот срок достаточен и для кораблей; 

что сложный микрокосм судовой техники с его многообразными потребностями и 
нуждами далеко еще не превращается в организм, если все материалы доставляются 
на корабль в течение трех дней, считалось в те времена совершенно 
несущественным. Штош никогда не был моряком, а его не всегда удачно 
подбиравшиеся советники не пытались сделать его мировоззрение из армейского 
флотским и не противоречили ему, когда это было необходимо. Отдавалось слишком 
много приказов и задавалось слишком мало вопросов, а потому гибель корабля "Дер 

гроссер Курфюрст" (1878 г) {23}, вызванная отчасти введением армейских порядков 

во флоте, вызвала бурю критики. С этого момента стали обращать больше внимания 
на специфику морского дела и корабельного организма. Впоследствии я и Каприви 
улучшили условия подготовки моряков; наряду с этим уменьшилась (насколько это 
позволял чрезмерно короткий срок службы) текучесть личного состава.

В основу организации созданной им в Киле морской академии Штош положил 
правильную мысль о том, что общая подготовка и самостоятельная работа 
слушателей 
важнее изучения специальных дисциплин. Много внимания уделялось математике; 
изучалась также философия, естествознание (особенно жизнь моря, благодаря чему 
мы привозили из наших плаваний много экспонатов для музеев), а также астрономия,
 
которую можно, впрочем, причислить к специальным дисциплинам. История морских 
войн изучалась тогда недостаточно, из курса морского права можно было вынести 
довольно мало, а политическая экономия была введена только когда я пришел к 
руководству флотом. С течением времени академия приобрела более специальный 
характер, хотя я всегда опасался того, что она превратится в своего рода 
подготовительное отделение академии генерального штаба или станет выпускать 
ученых, ставящих чистую теорию выше практики. Я старался также, чтобы во всех 
училищах, включая академию, материально-техническая учеба в основном была 
перенесена на специальные курсы, которые лучше передают быстрые изменения в 
тактике, чем академия, располагающая ограниченным количеством времени и моделей.
 
Изучение научной части программ по судостроению и пароходной механике давало в 
морских учебных заведениях лучшие результаты, нежели материально-техническая 
учеба. Офицер не должен быть конструктором, но он должен быть способен судить о 

конструкциях. Техника в настоящее время настолько специализирована, что сам 
конструктор не разбирается во всех деталях. К тому же мышление техника-
специалиста не всегда приспособлено к разрешению других задач. Правда, во главе 

крупных предприятий иногда стоят техники с широким кругозором, которые 
совершают 
великие дела, однако организаторская жилка чаще встречается у юристов и купцов. 

Морскому же офицеру, занимающему крупный пост, наряду с военными вопросами (в 
особенности вопросами все усложняющейся тактики) приходится заниматься 
совершенно иными организационными, международно-правовыми и политическими 
материями. Старший офицерский состав флота должен проводить часть своей жизни 
на 
чужбине. Высшая математика, являющаяся столь ценной гимнастикой для ума, таит в 

себе некоторую опасность для этих офицеров. Своей неисчерпаемостью она чересчур 

поглощает человека, а своей точностью может (подобно всякой теории) привести 
его 
к тому, что он станет недооценивать факторы, не поддающиеся учету, и забудет, 
что военное искусство это не логическая наука, а интуиция, которой обладают 
прежде всего сильные натуры. Поэтому офицеров, готовящихся к занятию высших 
постов, не следует учить так, как учат специалистов. Хорошо, конечно, если они 
работали в какой-либо специальной области и знают, что это значит и какая сумма 

знаний и духовных сил для того требуется; однако их собственная линия должна 
отличаться от технической{24}.

Система специализации становилась все более опасной для флота. Поэтому я считаю 

штошевскую систему подготовки кадров с широким кругозором совершенно правильной.


Стремясь добиться единообразия между флотом и армией, Штош создал сословие 
морских генштабистов и присвоил сотрудникам организованного им морского 
генерального штаба особые знаки отличия, наподобие "академического галуна" 
генерального штаба армии. Однако морской офицер не должен надолго расставаться 
с 
кораблем, чтобы не забывать искусства кораблевождения. Кроме того, фронтовая 
служба во флоте является более многосторонней, чем в армии. В армии генеральный 

штаб, как и иерархия командиров, является такой нервной системой, которая 
пронизывает весь организм, и служит своего рода перестраховкой для командования,
 
обеспеченной личной связью офицеров штаба корпуса с генеральным штабом. Во 
флоте 
же такая нервная система немыслима. Проблемы взаимодействия крупных масс, 
построения и т.д. здесь отпадают; тут приходится руководить немногочисленными 
индивидуумами-кораблями; даже и в век радио командир должен быть 
единоначальником на своем корабле; начальник же штаба эскадры, как и раньше, не 

может иметь сотрудников, поддерживающих связь с периферией. По этому созданное 
Штошем сословие офицеров морского генерального штаба было ликвидировано; в 
настоящее время к генеральному штабу прикомандировываются преимущественно 
фронтовики{25}.

Насколько Штош был проникнут армейским мировоззрением, показывает и его план 
создания флота, составленный им при вступлении в должность. Его 
судостроительная 
программа ставила во главу угла создание небольшого, собранного в кулак флота 
для вылазок ("вылазка" - понятие армейское); остальные же корабли он думал 
распределить вдоль всего побережья как своего рода гарнизон. Выполнение этого 
плана потребовало бы строительства плоскодонных кораблей для балтийских гаваней,
 
своего рода гибридов флота с береговой обороной, не имеющих определенного 
характера. Мысль о рассредоточении части сил вдоль всего побережья была 
неудачной - в случае необходимости нанести удар их пришлось бы собирать 
отовсюду. Принятая в армии система распределения сил не подходит для флота, ибо 

корабль по существу своему является орудием нападения. Но Штош властно отвергал 

подобные соображения.




3


Если создание имперского флота затруднялось довлеющим над ним престижем армии, 
то, с другой стороны, Штош, как я уже указывал, опередил свою эпоху, энергично 
взявшись за укрепление нашей репутации на море, сведенной на нет столетиями 
упадка. Штош придавал большое значение наличию крейсеров на заграничных 
станциях 
и для своего времени был прав. В Южной Америке, Китае и Японии и ряде других 
стран государственная организация еще не была развита настолько, чтобы 
достаточно было дипломатических или консульских представительств, поэтому 
необходимо было держать определенные силы на местах.

Уже в семидесятых годах Штош был убежден в том, что нам нужно приобрести 
колонии 
и что мы не сможем существовать без расширения своих границ. Он считал, что 
расцвет молодой Империи будет кратковременным, если мы не сможем в последний 
момент исправить свое исторически неблагоприятное положение на море. В то время 

нам было легче обзавестись колониями, чем позднее. Наряду с колониальными 
надеждами флот был проникнут стремлением к познанию мирового хозяйства, ибо 
собирание информации консульской службой было еще слабо развито. Когда в 1872 
году мы вышли в плавание на "Фридрихе Карле", нам было дано задание исследовать 

и сообщить о характере всех мест, куда заходил корабль, и о том хозяйственном 
значении, которое они могли приобрести для нас. Я еще помню свое обследование 
одного из островов Зеленого Мыса (Порто Гранде), оказавшегося почти бесплодным 
(утесы да несколько пальм), но представлявшего собой идеальную угольную станцию 

на пути между Капштадтом, Европой и Южной Америкой. При посещении Кюрасао у нас 

также было впечатление, что правительство имеет в виду купить этот остров; 
возможно, что посещение Гавайских островов, куда нас послали на следующий год, 
тоже было связано с подобными планами. Однако в семидесятых годах Германия еще 
не понимала подобных стремлений. В вопиющем противоречии с нашим политическим 
престижем стоял и тот позорный факт, что мы вынуждены были допускать эмиграцию 
значительной части прироста нашего населения, не располагая еще возможностью 
вывозить товары вместо людей. Штош занимался этими вопросами имперской политики,
 
имевшими отношение к морю, особенно же развитием нашего жалкого торгового флота.
 
Он натолкнулся на сильное сопротивление, но все же добился того, что решение 
комиссии бундесрата было выдержано в нужном ему духе; чтобы поднять свое 
значение, он использовал гидрографическое управление, береговую охрану и свои 
связи с посланниками ганзейских городов.

Мореходные училища, в которых военный флот заинтересован как в источнике 
пополнения личного состава, промер глубин, меры и веса, установка светящихся 
буев, рыболовство, о котором я уже говорил, - вот область деятельности этого 
неутомимого человека. Он без колебаний сломал старый обычай отдавать 
предпочтение иностранной технике, особенно английской. Хотя тогдашняя юность 
германской промышленности ярко отражалась в так называемых детских болезнях 
материальной части, действия нашего старого шефа были полностью оправданы 
последующим развитием.

В общем Штош совершил великие дела. Он поднял порвавшуюся нить Ганзы и был 
первым, кто стал создавать для Германии будущее за морями. Он сделал также 
многое для того, чтобы поднять боевой дух флота. Тогда делались ошибки, но о 
баловстве никто еще не думал; работа характеризовалась величайшей серьезностью.




Глава третья

Эпоха Каприви





1


Несмотря на утомительную муштру, введенную Штошем, он мало считался с 
возможностью войны, вытекавшей из международной обстановки 70-х годов.

В то время молодой имперский орел совершал свой первый мирный полет над морем. 
Если в начале двадцатого века мы должны были одновременно думать о двух вещах: 
о 
гигантски выросшем и в то же время легко уязвимом престиже германского мирного 
труда на всем свете и о военных опасностях, угрожавших со всех сторон 
метрополии, то Штошу еще не приходилось считаться с каким-либо непосредственным 

противником. Штош провел маневры всего один раз, да и то только в самом 
небольшом масштабе (это было в 1882 году, незадолго до его ухода в отставку).

В тактическом смысле слова маневры были тогда вообще невозможны, ибо мы еще не 
были достаточно подготовлены; поэтому учения носили, так сказать, азбучный 
характер. Мы тратили много времени на артиллерийские упражнения и стрельбы, но 
во главу угла ставилась пальба залпами по мишеням, расположенным на дистанции 
всего 200-500 метров, а это говорит само за себя.

В 1883 году в лице Каприви к руководству флотом пришел человек, который под 
влиянием изменившейся международной обстановки и собственных наклонностей 
подчинил всю работу подготовке к войне. Каприви был типичным генштабистом. Этот 

мало кем понятый человек жил и действовал, исходя из мысли, которую он в 
разговорах со мной часто выражал следующим образом: Будущей весной у нас будет 
война на два фронта.

Каждый год он ждал войны следующей весной. Он был в гораздо меньшей степени 
политиком, чем Штош. Когда несколько позднее, незадолго до отставки Бисмарка, 
он 
был вызван к императору Вильгельму II для переговоров о занятии своего поста, 
то 
по дороге в замок сказал фельдмаршалу Лоэ: Сегодня я хороню свою воинскую славу.
 
Для флота он был, по выражению принца Фридриха Карла, "слишком бедовым", ему бы 

следовало быть начальником генерального штаба. Итак, он поставил перед флотом 
военно-политическую цель. Была ли эта цель вполне правильной, остается 
сомнительным, но все же это была идея. При Штоше флот не знал, для достижения 
какой стратегической цели он трудится. Вследствие краткости летних учений флот 
заедала формалистика, которую можно назвать "страстью к эволюциям". Упражнения 
соответствовали принятым в армии поворотам налево и направо. Мобилизационная 
способность оставалась на бумаге. Весной 1883 года Каприви произвел 
инспекторский смотр и был поражен чудовищным объемом деятельности, лишенной 
правильной руководящей мысли.

Поскольку, однако, большие результаты быстро не достигаются, а флот еще при 
Штоше страдал от того, что должен был выполнять невыполнимое, Каприви 
ограничился тем, что стал готовить оборону применительно к войне с Россией и 
Францией. Если отвлечься от мысли о войне на два фронта, то легко впасть в 
ошибку, обвинив его в недооценке задач, стоявших перед флотом. Он говорил: 
сначала нужно покончить с войной, которая начнется послезавтра, а потом 
займемся 
дальнейшим развитием флота. Он и сам работал над этим развитием и каждую весну 
руководил маневрами, в основу которых клались различные общие и специальные 
соображения, как это делается в армии. Обычно целью их было нападение на 
побережье: одна сторона атаковала его, а другая защищала.

В качестве создателя торпедного дела я достиг тогда определенного положения во 
флоте и мог позволить себе выразить мое мнение об отсталости нашей тактики. 
Кроме того, я был родственником Каприви, что при его характере было даже 
опасным, так что я никогда не касался нашего родства. Но я мог говорить 
откровенно и сказал ему: Чего нам особенно не хватает, так это тактической 
мысли. Мы не знаем, как нам драться. Каприви сделал все, чтобы использовать это 

замечание. Он задал так называемые "двенадцать тактических вопросов" ряду 
офицеров, мнение которых ценил. Все вопросы исходили из того, что французы 
воюют 
против нас, и гласили: Как действовать в походе, как нам следует построиться, 
как держать себя в Melee{26}, которая (по мнению Каприви) должна иметь место 
при 
любых обстоятельствах{}n".

Каприви организовал поездки офицеров генерального штаба, которым ставились 
такого рода задания: Франция и Россия объявляют нам войну: русский флот хочет 
соединиться с французским, а мы должны помешать этому. Подобные задания, 
клавшиеся в основу дискуссии, привели к тому, что от береговой обороны мы 
перешли к мысли о необходимости создания флота Открытого моря. Венцом 
деятельности Каприви была произведенная лично им переработка нашего первого 
оперативного плана; затем он вызвал меня для консультации. План состоял 
примерно 
в следующем: в момент объявления войны я должен ввести в Шербур соединение 
миноносцев; вслед за этим наш линейный флот должен был направиться к Шербуру и 
приступить к его обстрелу. Каприви является также отцом нашего мобилизационного 

плана.

Несмотря на его понимание тактико-стратегических проблем, он не имел 
определенной судостроительной программы. Правда, он сознавал, что флот не может 

жить чем бог пошлет. Однако всю свою жизнь он стоял слишком далеко от моря; к 
тому же мнение морского офицерства было еще слишком неопределенным, чтобы можно 

было наметить четкую линию в области судостроения. Каприви с удивлением взирал 
на множество противоречивых проектов. Он часто обращался ко мне; я отвечал, что 

вопрос о том, какой характер следует придать флоту, решится только после того, 
как будет достигнута ясность в тактических требованиях. К тому же развитию 
судостроения препятствовало и политическое мировоззрение шефа. Еще в связи с 
введением двухлетнего срока службы в армии (1893) рейхсканцлер Каприви сказал 
мне: Мы сможем думать о создании мощного германского флота лишь по 
удовлетворении психологической потребности народа в войне с Россией, к которой 
присоединится Франция. Односторонняя сухопутная ориентация, которой мы 
придерживались веками, мешала нам понять до 1895 года (а Бетман не понял этого 
и 
в июле 1914 года), что английская политика "Balance of Power"{28} на материке 
обернулась бы против нас, если бы мы одержали победу над Двойственным союзом.

В своей деятельности на посту рейхсканцлера он также исходил в основном из 
мысли 
о войне на два фронта, а собственно политикой занимался мало. Его дружественное 

отношение к полякам было обусловлено тем, что он не хотел иметь в их лице 
ожесточенных врагов, когда начнется война. В 1893 году я провел несколько 
недель 
с итальянским королем Гумбертом и сказал ему по просьбе Каприви: Решение лежит 
на Рейне. При расторжении договора о перестраховке Каприви (как он сам говорил 
мне) руководствовался тем чувством, что этот договор является не совсем честным,
 
поскольку война была неизбежна, к тому же он лишал нас доверия Австрии. В 1870 
году Каприви и принц Фридрих Карл ездили с официальным визитом в Россию. Он 
почувствовал там ненависть петербургских офицеров, всеобщую зависть к покрывшей 

себя славой прусской армии. Я убедился на собственном опыте, что он был прав. 
Мы, так сказать, слишком много побеждали. Каприви рассказывал, что император 
Александр II умышленно избегал германских офицеров, но как-то подошел к ним в 
одной из зал и сказал Каприви: Вы и не знаете, как я вас люблю, но здесь я не 
смею этого показать. Учитывая характер Каприви, я считаю совершенно исключенным,
 
что при расторжении договора о перестраховке он подчинился английскому или 
придворному влиянию. Чтобы теснее связать с нами Австрию на случай войны, он 
заключил торговый договор 1891 года, невыгодный для нашего сельского хозяйства.

Каприви не находил времени для развития наших морских интересов в духе Штоша, 
да 
у него и не лежало к этому сердце. Он принадлежал к отпрыскам чиновничьих и 
офицерских семей, которым вопросы экономики кажутся чуждыми и 
непривлекательными.

Развитие промышленности и торговли не находило отклика в этом одиноком, 
лишенном 
личных потребностей человеке. Поэтому он сначала противился приобретению 
колоний, хотя впоследствии удачно и энергично руководил военными операциями, 
связанными с расширением наших колоний.




2


Руководя морским ведомством, я старался удовлетворить справедливые требования 
производящих сословий и вновь взялся за прерванное в 1883 году развитие наших 
морских интересов в духе Штоша; при этом я неоднократно натыкался на 
противоречия, порожденные всем ходом германской истории. Бережливость и 
бюрократическая узость мешали нам проложить себе дорогу в мир.

Флот имел больше возможностей почувствовать и осознать это, нежели армия. По 
самому своему назначению он должен был мыслить в мировом масштабе. То, что 
вплоть до великой войны армия мало изучала внешний мир, особенно Англию; то, 
что 
армия вступала в мировую войну со старыми идеями борьбы на два фронта и, 
обладая 
естественным перевесом над флотом, обусловленным преобладанием в Германии 
сухопутных традиций над морскими, хотела видеть во флоте своего рода отряд 
саперов, не думая о том, что главным фронтом был морской (поскольку тяжелая, но 

не безнадежная судьба столкнула нас с всемирной коалицией); короче говоря, то, 
что армия продолжала держаться точки зрения Каприви при совершенно изменившейся 

международной обстановке, - является одним из исторических факторов, 
определивших исход войны. Впрочем, об этом я скажу ниже.

В отличие от армейского офицера морской офицер должен был изучать силы 
заморских 
стран. Кроме того, отношения с иностранцами отшлифовывали его, лишая 
старопрусской угловатости, но не убивая в нем необходимых государственных 
традиций, ибо никогда не следует забывать, что именно Пруссия создала в лице 
своего офицерства один из немногих крепких институтов Германии, который впервые 

со времени полного подчинения иностранцам, происшедшего после Фридриха Великого,
 
обеспечил нам свободный выход в мир.

La vie au roi,

L'honneur pour soi,

Sacrifiant son bien,

Chicane pour un rien.

Voici l'officier Prussien{29}.

В 1880-1914 годах немецкое государство было еще слишком юным, чтобы принять 
специфически немецкую форму; это повредило нам в глазах всего мира.

Во времена Каприви отношение английского морского офицерства к германским 
товарищам еще не носило никаких следов зависти. Господствовавшее тогда в 
политических кругах представление о британском флоте как о дополнении к 
Тройственному союзу приводило к тому, что наши отношения были почти столь же 
дружественными, как между союзниками, хотя Англия всегда уклонялась от того, 
чтобы сделать из них практические выводы. В отношениях с французским флотом 
престиж 1870 года компенсировал нашу относительную слабость на море. В 
поведении 
французских офицеров нас восхищала гордость побежденной нации, которая никогда 
не забывает своей чести, но их романтическое чувство реванша иногда вызывало у 
нас улыбку.

С девяностых годов антигерманские настроения усилились вследствие целого ряда 
причин. Мы, старики, вспоминаем с особым чувством времена императора Вильгельма 

I, когда мы пользовались хорошей репутацией и нас повсюду встречали с 
удовольствием. Впрочем, даже война на два фронта в духе Каприви и планов 
генерального штаба 1914 года вряд ли смогла бы предотвратить ухудшение нашего 
положения. Последнее обусловливалось в основном беспримерным увеличением нашей 
заморской торговли и неудовольствием, вызванным немецким завоеванием мирового 
рынка. В эпоху Каприви враждебное отношение к нашим усилиям еще почти не 
чувствовалось, но 10 лет спустя - в середине девяностых годов, то есть задолго 
до того, как мы создали собственное судостроение, эта враждебность проявлялась 
уже с полной ясностью{30}.




Глава четвертая

В технике





1


С 29-летнего возраста я имел счастье непрерывно занимать ответственные посты, 
среди которых не было ни одной синекуры из тех, что время от времени перепадают 

армейским генштабистам. Моя карьера связана с развитием торпедного дела.

Уайтхэд изобрел в Фиуме самодвижущуюся торпеду, которая позволила поражать 
издалека столь уязвимую подводную часть корабля, которую до этого в лучшем 
случае удавалось таранить; это означало революцию как в морской тактике, так и 
в 
судостроении. Штош поторопился принять на вооружение рыбовидную торпеду и 
закупил большое количество этих торпед, когда они еще не годились для 
использования на войне. Применение их "представляло большую опасность для 
нападающего, чем для его противника". К торпеде отнеслись с чрезмерным 
оптимизмом, и как это часто бывает с новыми видами оружия, ее стали внедрять, 
прежде чем новую идею можно было применить на практике.

Когда Штош понял это осенью 1877 года, он потребовал от руководителя минной 
службы и подчиненных ему офицеров, чтобы те сообщили ему свое мнение, и лично 
прочел их докладные записки. Моя записка обратила его внимание, и зимой 1877/78 

года я был послан в Фиуме, чтобы принять у Уайтхэда торпеды, которые мы считали 

неприменимыми. Я поставил условием сделки право вернуть половину купленных 
торпед (впоследствии Уайтхэд продал их другим покупателям) {31}.

С мая 1878 года в качестве командира "Цитена" я стоял во главе торпедного дела. 

Я начал строить, так сказать, на голом месте, работал своими руками, как 
жестяник, и создал собственный аппарат. В 1879 году, когда кронпринц делал 
смотр 
флоту, и в 1880 году, когда смотр делал кайзер, мне было разрешено 
продемонстрировать стрельбу торпедами, которая дала неожиданно хорошие 
результаты и способствовала укреплению положения Штоша, поколебленного было 
гибелью корабля "Гроссер Курфюрст".

Я отнесся к торпеде так же, как относился впоследствии ко всем новым 
изобретениям - будь то самолет, подлодка или что-либо иное. Я старался не 
вводить их преждевременно во флот, но крепко брался за них, как только 
убеждался 
в том, что они имеют реальную будущность. Я всегда считал такой метод 
единственно правильным. В век быстро следующих одно за другим изобретений мне 
было весьма важно, хотя и трудно, сохранять спокойствие на посту статс-
секретаря, ибо нам требовалось создать в кратчайший срок и с ограниченными 
средствами первоклассный флот, а не музей опытных образцов. Нас забрасывали 
незрелыми изобретениями, которые приходилось отсеивать, полагаясь на инстинкт, 
чтобы избавить соответствующие органы от траты сил и перегрузки. В тех случаях, 

когда мне не удавалось нажать на тормоза, успешное строительство флота страдало 

от спешки, которая была нашим величайшим врагом во всем этом предприятии{32}.

Что касается торпед, то здесь я прежде всего обеспечил необходимую в судовых 
условиях техническую точность, на которой всегда базировалась моя работа. Идея, 

положенная в основу торпеды Уайтхэда, была правильной, однако в ней было еще 
много грубой машинной работы и отсутствовала точность часового механизма. 
Примерно то же повторилось и с подлодкой, которая также требует 
высококачественной работы. Такой класс работы, обеспечивающий эффективность 
оружия в боевой обстановке, был впервые достигнут в Германии, и именно при 
изготовлении торпед, точность попадания которых осталась для англичан 
недостижимой даже во время войны. Когда в 1879 году я демонстрировал кронпринцу 

торпеду Уайтхэда, это была, несмотря на многонедельную подготовку, своего рода 
лотерея, ибо мы не знали, попадут ли торпеды в цель или пройдут вдали от нее. 
Счастье улыбнулось нам, но после этого я сказал Штошу, что нам нужно добиться 
высокого класса точности.

Тогда адмиралтейство обратилось к германской фабрике Шварцкопфа, которая сумела 

так разрекламировать сомнительные достоинства своей бронзовой торпеды, что 
адмиралтейство хотело предоставить ей монополию. Я возражал против этого, во-
первых, потому, что акционерное общество, получившее монополию, начинает 
заботиться не столько о техническом прогрессе, сколько о дивидендах; во-вторых, 

потому, что и в этой области я убедился в превосходстве стали над бронзой; в-
третьих, потому, что происходивший тогда переход крупных иностранных флотов на 
самообслуживание не вызвал все же соответствующего притока иностранных 
капиталов 
в Германию и, наконец, потому, что важнейшие испытания на воде не могли 
проводиться фирмой и являлись нашим моральным достоянием. Благодаря этим 
доводам 
мне удалось добиться создания казенного торпедного завода; о последовавшем за 
этим прогрессе можно судить хотя бы по тому, что в момент повсеместного 
введения 
торпеды она поражала цель на расстоянии 400 метров, а зимой 1915/16 года - на 
расстоянии 12000 метров.

Огосударствление производства торпед не изменило моего убеждения в том, что 
казенные мастерские должны изготовлять только некоторые специальные виды оружия,
 
но зато усовершенствования легче и дешевле внедрять именно в этих мастерских, а 

не в частной промышленности.

Чтобы избежать накопления ненужных предметов вооружения, я в качестве статс-
секретаря исходил из того принципа, что частную промышленность и других 
поставщиков надо держать в состоянии мобилизационной готовности. При размещении 

наших заказов, в том числе на провиант, обмундирование, уголь и т.д., я ставил 
условием, чтобы поставщики принимали меры к немедленному увеличению выпуска 
продукции в случае мобилизации. За подготовку к мобилизации мы иногда платили 
более высокие цены, чем обычно. Только этот принцип, за который я неоднократно 
подвергался нападкам, обеспечил поставку 2 миллионов килограммов пороха для 
нужд 
армии до начала 1915 года. Армия, которая была более зависимой от казенной 
промышленности, оказалась неподготовленной к чудовищным запросам мировой войны, 

расстреляла чуть не все свои боеприпасы{33} и была спасена флотом от величайшей 

опасности.

Принятая во флоте система снабжения наряду с военными преимуществами 
(мобилизация была проведена образцово) имела также и экономические, поскольку в 

мирное время количество лежавших без употребления запасов было у нас невелико, 
и 
те ограниченные средства, которые могла предоставить Германия, можно было 
продуктивнее использовать для других целей; к тому же тщательно взвешенные 
контракты мирного времени устраняли опасность чрезмерно поспешных военных 
закупок.

В рейхстаге мне иногда делались упреки за это мое отношение к частной 
промышленности и прочим поставщикам. Там не одобряли предоставления крупных 
заказов частным фирмам, и, с точки зрения государственного социализма будущего, 

принципиально отдавали предпочтение казенным мастерским. Однако и в войнах 
будущего перегрузка государственного механизма и подавление частной инициативы 
привели бы к опаснейшим кризисам.




2


Напомню здесь одну деталь, которой я не стал бы касаться, если бы крушение 
государства не угрожало коренным изменением существовавших прежде условий. 
Шварцкопф указал мне на выгодность приобретения его акций, которые в результате 

получения заказа флота должны были утроить свою стоимость. Я, разумеется, не 
стал покупать акций и уволил бы всякого чиновника, который поступил бы иначе. 
Наше государство всегда требует от своих служащих того благородства, которое 
возвысило его при прусских королях. Я вспоминаю министра финансов, который 
выступил в качестве посредника при покупке прусских железных дорог и вынужден 
был покинуть свой пост при самых тяжелых обстоятельствах. Оклады некоторых 
высших чиновников не соответствовали их значению и не компенсировали 
необходимых 
затрат.

Когда я был статс-секретарем, мне приходилось частично покрывать расходы на 
представительство из собственных средств. Само собой разумеется, что наше 
чиновничество работало ради чести. При минимуме затрат государство получало от 
нас максимум творческого труда. Поэтому государственное управление в старой 
Пруссии - Германии было таким дешевым и бескорыстным, как нигде на свете. 
Растрата государственных средств и создание массы синекур, для замещения 
которых 
требуются не столько деловые способности, сколько определенные политические 
убеждения, заставляют опасаться, что новое государство не может сравниться со 
старым. Старое прусское государство, управлявшееся посредственностями в период 
величайшей опасности, стало слабым и неустойчивым; но германский народ погибнет 

лишь тогда, когда исчезнет бескорыстие прежнего государственного аппарата. 
Продажный немец еще хуже продажного итальянца или француза, которые по крайней 
мере никогда не продают свою родину.

Немец не может позволить себе отказаться от честности, являвшейся щитом нашего 
старого чиновничества, ибо он лишен других государственных способностей, 
которые 
компенсируют склонность к коррупции почти у всех других народов. Уже в 
предыдущем поколении в высших кругах немецкого общества можно было наблюдать 
пагубное влияние проникшего в него материализма; оно проявлялось в исчезновении 

сильных характеров и ослаблении того идеалистического плюса, в котором 
германский народ всегда будет нуждаться для самосохранения. Ибо только 
самоотверженность и гордая преданность государству может компенсировать такие 
минусы, как неудачное географическое положение, плохие границы, недостаток 
земли, враждебные соседи, церковный раскол, незрелость и неопределенность 
национального чувства.

Случай поставил передо мной первую крупную задачу в виде развития торпедного 
оружия, помог нам перегнать в этой области иностранные флоты и в то же время 
раскрыл мне психологию технического директора фабрики. Все же я был рад, когда 
мне удалось перенести проблему миноносца на родную мне почву тактики. В моем 
развитии переход от техники к организации через тактику повторялся неоднократно.


Штош был противником миноносцев, которые уже строились в Англии. Однако когда в 

1882 году я провел, по его указанию, первые маневры, они прошли настолько 
удачно, несмотря на плохое качество наших опытных судов, что Штош 
заинтересовался миноносцами. Каприви, который увидел в миноносцах средство, 
облегчавшее выполнение его основного стратегического замысла, предложил мне 
затем заняться развитием этого дела. На этот счет существовали самые 
противоречивые мнения. Некоторые требовали малых кораблей для плавания в 
прибрежных водах. Я настаивал на морских кораблях, способных сражаться в 
Северном море. Борьба между сторонниками мореходных кораблей и кораблей 
береговой обороны не прекращалась на всем протяжении моей деятельности вплоть 
до 
момента, когда началось строительство подлодок.

Еще прежде чем были готовы заказанные различным немецким и английским фирмам 
образцы кораблей, Каприви предложил мне летом 1887 года разработать 
соответствующую тактику со старыми кораблями. Тогда, как и позднее, в 
девяностых 
годах, при работе с крупными кораблями тактический прогресс шел впереди более 
медлительного технического{34}.

Между тем, стали прибывать корабли, заказывая которые адмиралтейство ошибочно 
предоставило на выбор фирмам ряд важных условий, касавшихся мореходных качеств, 

дешевизны, малоразмерности и т.д. Таким образом, фирмы, не понимавшие военных 
задач, действовали согласно собственному разумению и привычкам: одна стремилась 

к дешевизне, вторая - к наивысшей скорости и т.д. Каждый военный корабль - это 
компромисс между различными желаниями, которые не могут быть осуществлены 
одновременно вследствие ограниченной вместимости их корпусов. При данном 
водоизмещении желательны определенное вооружение, запас топлива, численность 
команд, непотопляемость, толщина брони, скорость; в комиссиях идет борьба из-за 

каждых 25-50 тонн, и если бы мы захотели удовлетворить все пожелания, то легко 
докатились бы до кораблей водоизмещением в 100 000 тонн, ничего при этом не 
достигнув. Поэтому необходимо прежде всего определить боевое назначение 
корабля; 
однако разрешить этот вопрос может лишь верховное командование флота, а не 
фирма.

Поставленные корабли оказались частично негодными, а конструкция остальных была 

недостаточно разработана; когда они попали в шторм у берегов Норвегии, мы 
оказались в довольно опасном положении. Борьба между мною и техниками 
адмиралтейства по вопросу о типе миноносца заставила Каприви искать выход в 
создании минной инспекции (1886 г), которой были подчинены все отрасли минного 
дела; руководство ею он поручил мне. Мы сконструировали вооруженный пушками 
корабль, обладавший хорошими мореходными качествами; военная подготовка, верфи 
и 
мастерские получили теперь единое руководство, а в стадии развития это имеет 
свои преимущества.




3


В качестве инспектора минного дела я был вместе с другими офицерами на приеме у 

старого императора. Он говорил с отдельными офицерами так дружественно и по-
отечески, что это тронуло всех нас до глубины души. В конце приема он вышел на 
середину зала, причем осанка его сразу стала царственной, и серьезным тоном 
напомнил нам о нашем долге. Как ни просто он говорил, слова его проникли в наши 

сердца; нам стал ясен образ мыслей этого человека, который во всех своих 
действиях руководствовался только благом государства. Ради него мы готовы были 
дать разорвать себя на куски.

В 1887 году принц Вильгельм (будущий кайзер) ездил в Англию на юбилей своей 
бабушки; там его приняли плохо, в частности, из-за медицинской дискуссии вокруг 

его отца{35}. Я командовал сопровождавшей принца флотилией миноносцев, которую 
совершенно зря продемонстрировали англичанам.

В эту поездку я познакомился с принцем, который проявлял страстный интерес к 
военно-морской технике.

Год спустя Каприви уступил пост главы адмиралтейства графу Монтсу. Последний не 

скрывал своего отрицательного отношения к торпедному оружию. Этим отличались, 
впрочем, почти все старые офицеры, порицавшие все новое и полагавшие, что 
вследствие развития миноносцев молодые офицеры слишком рано выдвигались на 
самостоятельные командные посты. На первом же смотре граф Монтс объявил 
флотилию 
годной только для парадов, а не для войны.

Тогда я обратился к начальнику кабинета с просьбой, во-первых, предоставить мне 

командование каким-нибудь кораблем, а во-вторых, воспрепятствовать попыткам 
графа Монтса ликвидировать торпедное дело.




Глава пятая

Новый курс


Император Вильгельм II, еще будучи кронпринцем, чертил схемы кораблей и, не 
имея 
прямого отношения к адмиралтейству, завел себе специального судостроителя, 
который помогал ему в любимом занятии. Вступив на престол, он немедленно вызвал 

к себе начальника конструкторского отдела. Обращение к подчиненному через 
голову 
министра противоречило старопрусским понятиям и дало Каприви формальный повод 
просить об отставке. Каприви писал мне, что его личность не может долго 
удовлетворять молодого императора; последний его не любил и сделал впоследствии 

рейхсканцлером только потому, что считал необходимым противопоставить 
бисмарковской фронде сильного человека. Главной же причиной отставки Каприви 
был 
тот факт, что император хотел разделить функции адмиралтейства, чтобы иметь 
возможность вмешиваться в них. Князь Бисмарк, имевший ряд столкновений со 
Штошем, был недоволен широкими полномочиями последнего, а потому, к сожалению, 
одобрил это разделение функций морского руководства (1888 г), которое приносило 

вред даже в мирных условиях, а во время войны явилось чуть ли не роковым.

Первое распределение функций произошло в 1859 году, когда управление флотом 
было 
отделено от верховного командования. Это привело к трениям, в результате 
которых 
в 1871 году вся полнота власти была вновь вручена одному лицу - Штошу. А в 1888 

году верховное командование опять было отделено от имперского морского 
ведомства, несмотря на опыт прежних лет, да к тому же был еще создан 
специальный 
морской кабинет при особе монарха; руководители всех трех ведомств получили 
право непосредственного доклада его величеству. Таким образом, открывалось 
широкое поле для интриг и вместо единой морской политики получалось три или 
четыре.

Вновь наступила эра владычества кабинетов, подобная той, которая наложила свой 
отпечаток на прусскую историю. Если бы кабинет ограничился дачей советов 
кайзеру 
по вопросу о подборе высших чиновников, предоставив последним всю 
ответственность и свободу действий, то против кабинета, обладающего знанием 
людей и характеров, ничего нельзя было бы возразить. Однако на деле 
распределение функций между тремя ведомствами стало для нас роковым. Только в 
августе 1918 года, когда почти все уже было потеряно, имперское морское 
ведомство и верховное командование, которых десятилетиями натравливали друг на 
друга, были фактически вновь объединены в верховном руководстве морской войной, 

а с вмешательством начальника кабинета было покончено. Внутренние затруднения и 

конфликты, которые в мирное время препятствовали деловой работе разделенных 
властей, остались, разумеется, неизвестными широкой общественности.

Если бы страстное желание Вильгельма II построить флот было претворено в жизнь 
уже в 1888 году, мы, возможно, еще успели бы достигнуть цели, прежде чем, 
группировка сил наших врагов сделалась бы столь опасной, какой она стала 
впоследствии. Потерянное десятилетие{36} (1888-1897 гг.) заставляло нас либо 
написать "слишком поздно" на требовании об увеличении морской мощи Германии, 
либо пройти через политически опасную зону, приступив к строительству флота.

Однако в 1888 году кайзеру было трудно подобрать достаточно подготовленных 
офицеров для замещения руководящих постов. Флот был, возможно, еще слишком юн, 
а 
результаты проведенных Каприви мероприятий по воспитанию офицерских кадров 
смогли сказаться лишь позднее.

После непродолжительного пребывания на посту морского министра графа Монтса и 
адмирала Гойснера руководство морским ведомством было поручено в 1890 
году адмиралу Гольману - человеку благородного образа мыслей, который, однако, 
не имел ясного представления о целях и задачах флота. Если Каприви положил в 
основу своей деятельности принцип, лишь наполовину годный для флота, то теперь 
настала эпоха случайных и недолговечных мероприятий. В то время ассигнования, 
испрашиваемые у рейхстага, основывались не на реальных потребностях, а на 
вероятности их удовлетворения. В рейхстаге велись дискуссии из-за каждого гроша,
 
и обвинениям в "зигзагообразном курсе" и "безбрежных планах", которые выдвигал 
против флота депутат Эуген Рихтер, было трудно что-либо противопоставить. Еще 
хуже было то, что каждый из руководителей флота желал и предлагал что-нибудь 
другое. Это отсутствие цели ощущалось всеми и вызывало хронический кризис. 
Разноголосица приводила, в частности, к тому, что в личном составе не было 
органической спайки и в случае войны он не мог внушать особого доверия. Впрочем,
 
ради справедливости нужно сказать, что в то время ни в одном флоте не было 
ясного представления о том, какие формы примет современная война.

В 1889-1890 годах я командовал в Средиземном море кораблями "Прейссен" и 
"Вюртемберг", после чего меня хотели назначить инспектором верфей; однако 
рейхсканцлер фон Каприви заметил тогда, что меня нужно готовить к занятию 
ответственных постов, и осенью 1890 года кайзер назначил меня начальником штаба 

Балтийского флота. Там я имел богатые возможности наблюдать трения между 
верховным командованием и морским ведомством, которые работали одинаково плохо.

Весной 1891 года кайзер дал в Кильском замке обед нам, морским офицерам; при 
этом присутствовал старый Мольтке. По предложению кайзера, после обеда 
состоялась дискуссия о путях развития флота. Как и всегда, присутствующие 
выражали в довольно неясной форме самые противоречивые мнения. В качестве 
молодого капитана я не вмешивался в беседу. Наконец, кайзер сказал: Вот уже 
несколько часов, как я слушал ваши рассуждения на тему о том, что свинство 
должно прекратиться, но ни один из вас не внес конкретного предложения; тогда 
начальник морского кабинета фон Зенден-Бибран, читавший одну из моих докладных 
записок, подтолкнул меня; я послушался, ибо уничтожающее суждение кайзера, 
высказанное в присутствии старого полководца, причинило мне боль, и описал 
развитие флота, каким оно представлялось мне. Поскольку я не раз делал наброски 

этой картины, мне удалось воссоздать ее без особого труда.

На другой день кайзер встал довольно рано и в течение нескольких часов гулял в 
сильном возбуждении с начальником кабинета; всем морским офицерам, 
участвовавшим 
в дискуссии он велел дать нечто вроде штрафной работы.




Глава шестая

Тактическая работа





1


Когда в январе 1892 года я был назначен начальником штаба верховного 
командования, получив личное поручение кайзера разработать тактику флота 
Открытого моря, из всех офицеров флота я имел самую основательную тактико-
стратегическую подготовку; изучение истории всегда привлекало меня, я рано 
познакомился с древней и новой историей морских войн, а сухость ее изложения 
заставляла меня обращаться к первоисточникам. История сухопутных войн 
привлекала 
меня не только потому, что я интересовался ею, но также и потому, что она 
давала 
мне понимание психологии, необходимое в моей области. Я прочел все основные 
работы о Фридрихе Великом, освободительных войнах, 1866 и 1870 годах.

В качестве молодого артиллерийского офицера флота его величества я всячески 
рекомендовал в семидесятых годах механизацию артиллерийского дела. Я стремился 
к 
повышению боевой подготовки и посейчас помню ту радость, которую доставили мне 
первые похвалы моему самостоятельному методу работы (так, однажды французский 
офицер, присутствовавший при демонстрации работы моей батареи, сказал: Je vous 
vois travailler pour le but final) {37}. Данное мне в 1877 году задание 
обеспечить применение торпед заставило меня, как я уже указывал, переключиться 
на чисто техническую работу; задание усовершенствовать мертвую материю 
требовало 
величайшей точности и было довольно чуждо моей натуре, хотя подобно математике 
приучало к методической работе. Однако я понял, что новое подводное оружие, 
законы которого нужно было исследовать, давало германскому народу новые 
возможности в соревновании с сильнейшими флотами более богатых государств. 
Точные методы работы, которым научила меня техника, пригодились и в тактике.

Организованные мною в зимние месяцы курсы торпедного дела для офицеров и унтер-
офицеров вызвали необходимость в изучении одиночного боя кораблей. Методическая 

работа в этой области тогда была еще слабо развита. Мы старались также развить 
искусство свободного маневрирования кораблей. Я располагал прекрасными 
офицерами, которые впоследствии внедрили на других кораблях флота результаты 
наших исследований и прежде всего наш метод работы.

Моя система маневрирования ставила себе целью приучить морских офицеров к 
большей самостоятельности, чем допускал распространенный тогда страх перед 
столкновениями. До этого времени отдельные корабли почти не упражнялись в 
маневрировании; они маневрировали целыми эскадрами, в которых один корабль 
привязан к другому. Моим принципом было: сначала обучить гоплита, потом 
создавать фалангу. Этим обеспечивалась большая безопасность маневрирования, 
проявившаяся особенно наглядно, когда, командуя "Прейссеном" и "Вюртембергом", 
я 
действовал на учениях вместе с соединениями крупных кораблей; то, что тогда 
казалось с моей стороны смелостью, базировалось на подготовке личного состава, 
которая стояла у нас во много раз выше, чем на других кораблях, где ею 
пренебрегали.

Наряду с подготовкой кораблей к одиночному бою разрешались также и сложные 
проблемы взаимодействия нескольких единиц; в это время я получил задание 
разработать тактику для нового типа кораблей - миноносцев. Реальная опасность 
столкновения внушала и другим флотам страх перед проведением учений миноносцев 
в 
условиях, приближающихся к боевым. Из опыта известно, что в странах с 
парламентским режимом проведение маневров в этих условиях является тяжелым 
делом. Однако нам удалось преодолеть страх перед общественным мнением наиболее 
решительным образом, а это дало преимущество в боевой подготовке.

При всех несчастных случаях с нашими кораблями, происходившими во время 
маневров 
указанного типа, я принципиально выступал в защиту офицеров, хотя в обычных 
плаваниях требовал величайшей осторожности.

В работе над развитием тактики боя я старался внушить офицерам, что маневры 
дают 
нам возможность установить, что именно является неправильным, но они отнюдь не 
обеспечивают выработки абсолютно правильной тактики, которой можно было бы 
придерживаться как догмата в случае войны. Учитывая наличие множества не 
поддающихся учету факторов, высшим тактическим принципом для миноносцев во 
время 
войны является: "идти на сближение и стрелять в середину"; другими словами, во 
время атаки нужно идти на любой риск, чтобы обеспечить меткость поражения; 
торпеда, попадающая во врага, - лучшая защита от его артиллерии. Второй, более 
общий принцип, скорее стратегического порядка, который я сформулировал, гласил: 

"действовать сообразно обстоятельствам". Это кажется простым и само собой 
разумеющимся; однако в подобном положении большинство людей стремится выполнять 

не собственное ответственное решение, а приказ. Если высшее начальство склонно 
полагать, что успех можно обеспечить предписаниями, то это убеждение, чреватое 
осложнениями в серьезных случаях, вызывает целый поток уставов и наставлений. В 

годы, предшествовавшие мировой войне, бывали времена, когда во флоте 
господствовали соблазнительные рецепты победы, питавшие красивые иллюзии, и 
увлечение парадами. Начиная с 1897 года меня, к сожалению, стали постепенно 
отодвигать от флота и я не имел возможности бороться с возникшими опасностями, 
хотя опыт прежней работы указывал мне на вредные последствия вышеизложенного 
метода. Стремление к внешней красивости и связанная с ним муштра и парадность с 

легкостью заменяют живой дух рутиной. Наша работа с миноносцами имела то 
существенное значение, что уже при Каприви развитие морских сил пошло по линии 
создания флота Открытого моря, а не флота береговой обороны.

Чтобы такой специальный вид оружия, как миноносец, принес наибольшую пользу, он 

должен чувствовать себя особенной и до некоторой степени самостоятельной частью 

вооруженных сил. Впоследствии была введена чересчур иерархическая система 
управления миноносцами, над которыми были поставлены крейсера, что принесло 
больше вреда, чем пользы, по крайней мере в области ночных операций миноносцев.

Одиннадцать лучших лет моей жизни были проведены на миноносцах - тех черных 
товарищах наших, что смело моря бороздят{38}. С нашими несравненными командами 
нас связывал новаторский дух и товарищеские отношения в бурю и опасность. Мы, 
офицеры минной службы, являлись корпорацией в корпорации, сплоченность которой 
признавалась другой стороной, но служила также предметом зависти и нападок. 
Когда я стал начальником штаба верховного командования, я взял с собою всю 
"торпедную банду", обеспечив себя подготовленным персоналом. Позднее я 
попытался 
проделать то же самое в морском ведомстве, но там мои пожелания о составе 
аппарата натолкнулись на сопротивление кабинета.




2


Когда в 1892 году меня вызвали в Берлин и поставили во главе штаба, мне уже 
было 
ясно, что качество боевой подготовки флота должно быть повышено. Для этого 
нужно 
было создать соответствующую организацию флота и перейти от поспешной летней 
подготовки кораблей к более длительной. В то время в морском ведомстве велась 
работа, имевшая целью придать флоту такую организацию, которая переносила центр 

тяжести его деятельности на сушу (подобное копирование армейских образцов было, 

разумеется, неправильным) {39}. Я воспрепятствовал этому, ибо только постоянные 

формирования, действующие в мирное время совершенно так же, как и на войне, 
обеспечивают тактическую подготовку флота.

Вскоре после моего назначения на новый пост я посетил статс-секретаря по 
морским 
делам{40} и заявил ему, что предоставляю ему руководство всеми делами, но прошу 

лишь оставить мне свободу действий в области интеллектуальной подготовки флота. 

Мы расстались друзьями, Гольман отнесся к моему пожеланию не по-деловому и 
выразил мнение, что верховному командованию следует ликвидироваться. Однако при 

тогдашнем состоянии нашей тактической подготовки подобные воззрения могли быть 
признаны справедливыми лишь в том случае, если бы статс-секретарь сам занялся 
тактической подготовкой флота, как делал это Каприви в бытность его главою 
адмиралтейства. Между тем Гольман, поглощенный парламентскими трудностями, не 
имел такого намерения. В то же время составленный одной комиссией проект устава 

был принят и объявлен обязательным для флота. В уставе этом не было ничего, 
кроме эволюций, то есть передвижений кораблей, так сказать, в безвоздушном 
пространстве - переходов из одной "фигуры кадрили" в другую. На боеспособность 
этот устав не обращал, да и не мог обращать внимания, ибо тогда еще не было 
решено, следует ли вести бой по Нельсону или по Тегетгофу. Люди фантазировали, 
старались теоретически изыскать как можно больше перестроений, из которых 
адмирал смог бы выбирать нужное ему.

Я прекратил это "катанье на каруселях", установив, что нам нужно сначала решить,
 
как следует сражаться в бою. За этим последовали осенние учения 1892 года, в 
процессе которых открылись новые расхождения между морским ведомством и 
верховным командованием; в результате той же осенью упомянутый устав заменили 
другим, проект которого был разработан мною. Затем мы улучшили подготовку на 
кораблях, после чего поднялись на следующую ступень. Вполне естественно, что 
это 
вмешательство сверху было неприятно командирам судов и командующим эскадрами, и 

я получил кличку "Учитель". К осени мы соединили все корабли, находившиеся на 
родине, в один флот под непосредственным руководством верховного командования. 
На маневрах мы формировали боевые соединения, не считаясь с типами кораблей, и 
сводили их вместе в таком количестве, в каком они никогда раньше не проводили 
упражнений. Впрочем, и тут можно сказать, что сражались не корабли, а люди, ибо 

флот был настолько невелик, что лишь тогда, когда мы наскребли некоторое 
количество учебных и опытных судов, минных тральщиков и других бутафорских{41} 
кораблей, нам удалось воспроизвести картины больших сражений, в которых 
участвовали два флота.

Затем начались операции более крупного масштаба. При этом отпал целый ряд 
построений, считавшихся весьма ценными, в том числе клинообразное и карре. В 
1892-1894 годах мы разработали нашу линейную тактику. Целью ее было обеспечить 
такое положение, при котором противник независимо от его передвижения всегда 
находился бы против центра нашей линии.

Далее, мы установили наш принцип эскадренной организации. До этого времени 
теория морского боя вообще отсутствовала и не было ясности в вопросе о том, из 
какого количества кораблей должна состоять боевая эскадра. Принимая во внимание 

сущность линейной тактики и успех проводившейся нами интенсивной подготовки, мы 

решили, что наиболее подходящей нормой для соединений, применяющих линейную 
тактику боя, является восемь кораблей; при наличии большего числа кораблей 
формируется несколько эскадр, сражающихся в определенной линейной комбинации. 
Таким образом, из тактики выросла новая организация, которая в свою очередь 
определила содержание судостроительной программы.

Основываясь на нашем опыте, я снова ввел в морской лексикон старый термин 
"линейный корабль".

Я не могу избавиться от впечатления, что истинный смысл принципа эскадренной 
организации все же не был усвоен полностью. Естественное стремление 
командующего 
флотом руководить всем флотом как тактической единицей лишь в некоторых случаях 

является правильным. Только определенная самостоятельность командующего 
эскадрой 
обеспечивает наилучшие результаты деятельности флота. Чем больше флот, тем 
труднее руководить им из одного центра. В подобном случае он теряет 
маневренность, а дым, дождь и особенно пороховые газы скрывают от командующего 
флотом положение отдельных соединений. Это - важнейшая причина из всех, которые 

заставили нас принять за тактическую единицу эскадру и предоставить командующим 

эскадрами и соответствующими им соединениями право действовать, "сообразуясь с 
обстоятельствами". С этим принципом связано и стремление подчинить организацию 
и 
методы работы флота задаче выработки выдающихся личностей.

Вскоре после нас все флоты мира ввели линейную тактику и переняли линейный 
принцип{42}. Нынешнему поколению может показаться странным, что в начале 
девяностых годов ни один флот мира не имел еще четких установок и что в 
тогдашней специальной литературе оживленно обсуждался вопрос о "клине и карре", 

хотя еще выстроенный в линию афинский флот под командой Формия победил 
спартанца 
Брасида, который, следуя сухопутной тактике, построил свои корабли в карре. В 
то 
самое время, когда мы приходили к этим выводам эмпирически на "маленьком 
учебном 
плаце" перед Кильской бухтой, американский адмирал Мэхэн сделал их теоретически,
 
на основе изучения истории; впоследствии, когда я познакомился с его книгой, я 
обратил его внимание на это оригинальное совпадение.

Англичане казались мне тогда сильно отставшими в тактике, доказательством чего 
служит процесс Трайона, последовавший за гибелью "Виктории"{43}. Впрочем, 
тактика и не была нужна англичанам. Трафальгарский бой положил конец 
соревнованию на море, и с этого времени развитие теории и практики морской 
войны 
прекратилось, в то время как на суше равновесие сил способствовало прогрессу 
военной науки. Обладая подавляющим превосходством сил, британский флот мог 
разгромить любого противника при всех условиях. Мы же находились в другом 
положении. Наш пример заставил англичан взяться за работу и по-новому осмыслить 

морскую войну. Вначале маленький германский флот почти не внушал беспокойства 
англичанам. Лишь инструкции, украденные или найденные на погибшем миноносце, 
привлекли к нашей работе внимание англичан. Примерно с 1896 года в британском 
флоте нас стали считать врагами, поэтому англичане принялись изучать наши 
методы 
и пошли тем же путем, что и мы. Они никогда не признают, что в этой области 
пошли к нам на выучку, однако это было так, и уже в то время мы знали, что 
новый 
дух развития британского флота был заимствован у нас. Для положения Германии 
было весьма характерно, что флот, почти не имевший еще кораблей, являлся 
ведущим 
в области методики. Мы должны были или строить корабли, или передать наши идеи 
иностранцам. Мы стали строить, и по качеству кораблей и тактическим достижениям 

(но не по общему тоннажу) стояли в мировой войне выше англичан, хотя время их 
тактической спячки и неясных маневров осталось далеко позади.

На эти годы падает мое крупнейшее достижение - развитие во флоте воинского духа.
 
Однако тактико-стратегическая часть труда моей жизни, так же, как и другие его 
части, не была отмечена печатью полного успеха.

Необоснованный престиж британского флота лишил людей, стоявших во главе 
Германии, мужества, которое было необходимо для того, чтобы в самом начале 
войны, когда германский флот имел лучшие шансы, бросить его в победный бой. 
Ютландское сражение не было закончено из-за наступления темноты; в противном 
случае оно смогло бы, по моему мнению, дать иное направление мировой истории. 
Германский флот постигла самая горькая участь, а мне не разрешили вывести его в 

море.




Глава седьмая. Планы флота





1


Тактический опыт сам собою придал определенную форму использованию 
судостроительных материалов. Деятельность верховного командования, выражавшаяся 

прежде в составлении "докладных записок", привела к конкретным предложениям о 
строительстве линейного флота Открытого моря. Когда, вернувшись впоследствии из 

Восточной Азии, я был назначен статс-секретарем и меня спросили: "Что будет 
внесено в рейхстаг?", я ответил: "То, что предусмотрено девятой докладной 
запиской..."

Несмотря на тактические результаты, достигнутые составлением докладных записок, 

и на признание их кайзером, при Гольмане морское ведомство все еще клало в 
основу своей работы крейсерскую войну; в том же направлении оно влияло и на 
кайзера, а также защищало эти воззрения в рейхстаге, хотя и без системы, так 
что 
рейхстаг ни до, ни после не знал, куда идет флот.

Зимой 1894/95 года в потсдамском дворце должен был состояться доклад о флоте 
для 
ряда депутатов рейхстага; вначале его хотели поручить мне, но потом кайзер 
решил 
сделать его сам. Я узнал, что кайзер намеревался без всяких оговорок 
высказаться 
в пользу крейсерской войны и хотел повлиять в этом направлении также и на 
рейхстаг. Накануне был как раз день приема верховного командования; я 
воспользовался этим, чтобы разъяснить кайзеру смысл одной докладной записки, 
настаивавшей на том, что целью нашего тактического организационного развития 
должен стать бой. Кайзеру мои слова не понравились, возможно, потому, что они 
нарушали план его доклада. "Почему же Нельсон всегда требовал фрегатов?" - 
спросил он. Я ответил: "Потому что он имел линейный флот". Мои слова имели тот 
результат, что на следующий день кайзер говорил в своем выступлении перед 
депутатами не только о крейсерской войне, но и о линейном флоте, так что 
депутаты так и не поняли, чего от них хотят. Часть рейхстага относилась 
недоверчиво и отрицательно к "личным флотским капризам"; после выступления 
кайзера в Потсдаме докладчик морской комиссии г-н фон Лейпцигер открыто сказал 
мне: "Если б мы только знали, по какому пути нас хотят направить".

Вследствие новых трений с морским ведомством осенью 1895 года я просил дать мне 

другое назначение. Моим преемником стал адмирал фон Дидерихс, а во главе 
верховного командования был поставлен адмирал фон Кнорр; трения и беспорядок от 

этого, впрочем, не уменьшились.

В декабре 1895 года верховное командование подало докладную записку по вопросу 
о 
строительстве флота; кайзер приказал мне выразить свое мнение по этому поводу, 
что я и сделал зимой 1895 года письменно и устно.

В то время наметились две необходимости: тактическая необходимость в линейном 
флоте, чтобы добиться могущества на море и строить корабли целесообразно и с 
пользой для себя; политическая необходимость в создании флота для защиты 
неудержимо и непрерывно расширявшихся морских интересов Германии. Я никогда не 
считал флот самоцелью и рассматривал его лишь как функцию морских интересов. 
Без 
морского могущества международный престиж Германии уподоблялся черепахе без 
панциря. Флаг должен следовать за торговлей; другие, более старые национальные 
государства давно поняли эту необходимость, которую у нас только начали 
осознавать; в 1893 году "Фортнайтли Ревью" правильно и сжато сформулировал этот 

принцип следующим образом: Торговля либо порождает флот, достаточно сильный для 

того, чтобы защитить ее, либо переходит в руки иностранных купцов, 
располагающих 
такой защитой.

Известная беззаботность и неосведомленность, а также преобладающее значение 
внутренней торговли в экономической и социальной жизни еще скрывали эту 
необходимость от германских народных масс. Однако кайзер осознал ее, чему 
способствовали его частые поездки в Англию, где он и его родственники 
чувствовали себя почти как дома. В то же время желание кайзера возбудить 
интерес 
к развитию флота наталкивалось на присущее ему стремление к шумным и 
преждевременным выступлениям на международной арене и на тот факт, что ему было 

трудно действовать в мире реальностей, а народ понимал это.

Мысль о создании флота еще долго возбуждала в народе недоверие. Немцы, 
избалованные удачами, связанными с созданием империи Бисмарком и неожиданным 
подъемом нашей хозяйственной активности, столь долго остававшейся в загоне, еще 

недостаточно понимали, что наша деятельность на хребте британской свободной 
торговли и британского мирового господства неминуемо должна была натолкнуться 
на 
сопротивление. Ростом нашей физической и материальной силы мы обязаны росту 
нашей индустрии. Наше население увеличивалось почти на миллион человек в год; 
таким образом, мы имели на своей чрезвычайно ограниченной территории такой 
прирост, который соответствовал ежегодному присоединению целой провинции; все 
это базировалось на поддержании нашего экспорта, который при отсутствии 
собственных морских сил полностью зависел от милости иностранцев, то есть 
конкурентов. Как сказал Бисмарк, мы должны были вывозить либо товары, либо 
людей, и решение о создании флота означало, в конечном счете, не что иное, как 
попытку сохранить германским наше быстро увеличивавшееся население, но не в 
колониях переселенческого типа, а в отечественной промышленности.

Вопрос шел о том, не опоздали ли мы принять участие в почти уже заканчивавшемся 

разделе мира; о принципиальной возможности сохранить на длительный срок 
искусственные темпы развития, доставившие нам наше место в концерте великих 
держав; о том, не последует ли за быстрым подъемом еще более стремительный 
крах; 
легко захлопывающиеся "открытые двери" были для нас тем же, чем являются для 
великих держав их обширные пространства и неистощимые природные богатства. В 
соединении с вынужденным и небезопасным сухопутным характером нашего 
государства 
это обстоятельство укрепило меня в том мнении, что попытку создания морского 
могущества необходимо было предпринять без всяких проволочек, ибо только флот, 
союз с которым представлял бы ценность для других государств, то есть 
боеспособный линейный флот, мог дать нашей дипломатии инструмент, способный при 

условии целесообразного использования его дополнить наше могущество на суше. 
Для 
истории, пожалуй, небезинтересно, что принц Фридрих Карл - первый солдат в 
армии, как прозвал его Каприви, - полностью разделял это мнение и неоднократно 
высказывал его в разговорах со мной. Нужно было стремиться к такому соотношению 

сил, которое сделало бы маловероятными атаки против нашего экономического 
расцвета и нанесение ему ущерба, а также заменило бы обманчивый блеск нашей 
тогдашней мировой политики действительно самостоятельным положением в мире.

Чтобы разъяснить это германскому народу в осторожных выражениях, диктовавшихся 
завистью заграницы, я считал необходимым издание декларации в широком плане; 
тогда встал вопрос о том, не должно ли морское ведомство само заняться этим 
делом вследствие отсутствия других сил, действовавших в том же направлении.

Чтобы дать представление о направлениях мысли в те дни, я приведу здесь мою 
переписку с моим старым учителем Штошем. "Киль. 21.12.1895,

Шваненвег, 25

Ваше превосходительство!

Имею честь представить вам покорнейшую просьбу лично сообщить мне, 
соответствуют 
ли нижеследующие суждения многолетнему опыту вашего превосходительства.

Речь идет о том, следует ли стремиться к большему объединению морских интересов 

империи, и надлежит ли сосредоточить их в имперском морском ведомстве. 
Обозревая 
политику, проводившуюся вами на посту главы адмиралтейства, я прихожу к выводу, 

что ваше превосходительство разделяет эту точку зрения. В исторической 
перспективе это та самая точка зрения, которой придерживались Ришелье и Кольбер,
 
когда им нужно было быстро увеличить могущество Франции и расширить сферу ее 
хозяйственной деятельности. Если бы Германия достигла этой цели, то рост 
частных 
интересов сам собою привел бы к их взаимной консолидации. До 1866 года все наши 

морские интересы находились в загоне: морская торговля, экспортная индустрия, 
заатлантические колонии, рыболовство, заатлантические немцы, военный флот. То 
же, что имелось в этой области, влачило паразитическое существование. От этого 
времени уцелело еще многое. По моему мнению, в наступающем столетии Германия 
быстро перестанет быть великой державой, если немедленно не будет приступлено к 

систематическому и энергичному расширению этих общих морских интересов. Это 
необходимо также и потому, что новая и великая национальная задача и вытекающий 

из нее хозяйственный прогресс являются сильным противоядием против образованной 

и необразованной социал-демократии.

Мы не можем предоставить развитие этих интересов "свободной конкуренции", то 
есть действовать по-манчестерски{44}, ибо для применения этого метода у нас не 
осталось больше времени. В то же время наше планомерное наступление не должно 
носить "тайно-советнического" характера. Вышеупомянутые интересы могут быть 
поставлены на здоровую основу лишь путем развития нашего могущества, и именно 
морского могущества. Без этого у людей не хватит смелости выдавать векселя на 
будущее. Понятие "паразит" должно быть принципиально вытеснено девизом "Civus 
Germanus sum"{}n". Особенную трудность представляет тот факт, что затраты на 
укрепление морского могущества приходится делать раньше, чем полностью 
выясняется их экономическая эффективность. К этому нужно прибавить мещанство и 
торгашеский дух, способные думать лишь о непосредственной личной выгоде.

Несмотря на это, я полагаю, что в сегодняшней Германии распространяется течение 

общественной мысли, аналогичное обрисованному выше. Широкое и систематическое 
содействие его распространению должно стать особой задачей центральных властей.

Если взять морское ведомство, то в его пользу говорит тот факт, что из всех 
имперских учреждений оно уже представляет наибольшее количество морских 
интересов; к тому же его значение и самое существование зависят от морских 
интересов, ибо флот является лишь функцией этих последних.

Напрашивается вопрос: не создает ли сосредоточение морских интересов в этом 
ведомстве опасности недооценки морских интересов невоенного характера или, 
наоборот, чисто флотских интересов, которые могут оказаться отодвинутыми на 
задний план в результате рекламирования первых...

Остается ли далее время и возможность взять линию на большее объединение, а 
следовательно, и на большее развитие морских интересов, если учесть, что с 1883 

года в Германии придерживались прямо противоположного принципа, причем другие 
учреждения (министерство иностранных дел, почта и правительства отдельных 
областей) заботились (хотя и плохо) о развитии прочих интересов..."

Вскоре Штош написал мне следующее письмо:

"12.2.96.

Дом Штоша.

Острих, Рейнская область

Дорогой адмирал!

... Сегодня передо мной стоит один вопрос. Гнев Англии против Германии, который 

прорывается при случае наружу (вспомним трансваальскую депешу 1896 года) {46}, 
объясняется англо-германской конкуренцией. Поскольку внешняя политика Англии 
руководится исключительно торговыми интересами, нам следует рассчитывать на 
враждебность этого островного народа. Последняя претворится в действие, как 
только этим господам удастся обеспечить невмешательство Франции и России, а мы 
попадем почему-либо в неудобное положение.

Отчеты о последних прениях в английском парламенте, которые мне приходилось 
читать, отражают следующую точку зрения: Германию мы уничтожим одним ударом. 
Итак, я поставил перед собой следующий вопрос: как нам вести морскую войну 
против Англии с надеждой на успех? Обращаюсь к вам с просьбой ответить на него. 

Замечу кстати, что я ценю ваше мнение в морских вопросах, и мне бы очень 
хотелось узнать, что вы можете предложить. Как я слышал в Берлине, дело с вашей 

поездкой в Восточную Азию (в качестве командующего эскадрой) что-то не клеится; 

в столице думают даже сократить в интересах отечества наши тамошние морские 
силы. Итак, вы будете иметь время заняться важными вопросами. Будьте так добры 
исполнить мою просьбу.

До свидания.

Ваш фон Штош".

Я ответил ему из Киля следующим письмом от 13 февраля 1896 года: "Ваше 
превосходительство!

Я получил ваше любезное письмо от 12 с.м. и спешу ответить на него... 
Чрезвычайно 
важные и неожиданные дела отнимали все мое время, пока я находился в Берлине. 
Могу сообщить вашему превосходительству совершенно конфиденциально и 
исключительно для вашего сведения, что я имел случай представить на высочайшее 
усмотрение мнение вашего превосходительства о путях развития флота, причем 
можно 
надеяться, что это развитие вновь начнется с того, на чем оборвалось в 1883 
году.

Возможно, что я впоследствии смогу доложить об этом вашему превосходительству 
более подробно. Моя командировка в Азию, как уже известно вашему 
превосходительству, находится под вопросом. Я совершенно сбит с толку. Я 
страстно желал поехать туда; к тому же для моей нервной системы было бы весьма 
полезно временно освободиться от непрерывной и изматывающей умственной работы и 

побыть некоторое время вдали от Мадрида{47}. Посмотрим, что готовит мне судьба.

Что касается трансваальского вопроса, то в отличие от нашего общественного 
мнения и политического руководства я считаю, что мы поступили неправильно{48}. 
Англия не реагирует на грубости со стороны Америки{}n", ибо они чреваты 
неприятностями в будущем, но главным образом потому, что Америка - неудобный 
противник; расплачиваться же приходится Германии, которая в настоящее время не 
имеет серьезных сил на море. Наша политика базируется на одну только армию, но 
влияние последней дает себя непосредственно чувствовать лишь на сухопутных 
границах, в других же областях она может оказывать лишь косвенное влияние.

Наши политики не понимают, что ценность союза с Германией определяется даже для 

европейских держав не столько ее армией, сколько флотом. Пример: Россия и 
Франция против Англии.

Выступление нашего нынешнего флота сыграло бы в таком случае совершенно 
незначительную роль. Если же Англия будет проводить политику в духе Питта, то 
она предпочтет нашу враждебность строгому нейтралитету. В первом случае мы 
явимся при всех обстоятельствах чрезвычайно ценным объектом, при сохранении же 
нейтралитета мы выиграем необычайно много в качестве конкурента Англии, и 
Англия 
знает это совершенно точно. Наша политика до сих пор остается совершенно чуждой 

понятию политического значения морского могущества. Если же мы захотим выйти в 
свет и экономически усилиться с помощью морской торговли, то мы построим здание 

без фундамента, если одновременно не создадим военно-морской флот. За пределами 

нашей страны мы повсюду наталкиваемся на существующие или потенциальные 
интересы 
других государств. Отсюда столкновения интересов. Теперь, когда престиж 1870 
года успел испариться, даже самая удачная политика едва ли сможет достичь чего-
нибудь, не имея в своем распоряжении реальной силы, соответствующей 
разносторонности наших интересов. Но с точки зрения международной политики лишь 

морское могущество является разносторонним. Без такого могущества мы всегда 
будем оставаться в накладе, даже если не будет войны. К тому же следует иметь в 

виду, что Англия начинает терять веру в то, что мы станем таскать для нее 
каштаны из огня и пошлем свою армию против России. Англия даже может пойти на 
значительные уступки России в Восточной Азии за счет Германии. В последнем 
случае мы окажемся в опасном положении, если будем втянуты в конфликт, 
затрагивающий интересы России, Франции и Англии. Даже если мы захотим сказать, 
что не ведем войны ради заатлантических интересов, остальные три государства 
этого все равно не скажут, и политическая обстановка останется для нас 
невыгодной.

По этому вопросу можно сказать еще многое. Я все же хотел бы указать, что мое 
мнение о нынешнем трансваальском конфликте является результатом этого 
размышления. Правда, оно возникло у меня, как только я прочел в газете 
телеграмму президенту Крюгеру. Последняя была составлена вообще неудачно, 
поскольку раз Англия пользуется правом утверждения международных договоров 
Трансвааля (а мы этого права не оспариваем), то мы не должны предлагать этому 
государству нашу помощь.

Возможно, впрочем, что этот случай имеет и свои хорошие стороны; чтобы открыть 
глаза нашему парламенту, я желал бы даже большего позора этого рода. Нужно, 
чтобы исчезла англомания, процветающая в некоторых кругах, а наша нация 
решилась 
создать флот, как это предусмотрено докладной запиской номер 9. Нужно включить 
в 
очередной бюджет соответствующие ассигнования. Однако правительство и верхушка 
парламента не надеются на успех. Все же, разоблачив политическую и военную 
слабость нашего нынешнего флота, моряки сняли с себя ответственность, и истории 

придется винить других людей.

Итак, я считаю, что на протяжении тринадцати лет нам надо создать современный 
флот, мощь которого должна примерно соответствовать требованиям, выдвинутым в 
докладной записке вашего превосходительства от 1872 года."




2


Пока шла эта переписка, были получены известия о рейде Джемсона против бурской 
республики и о телеграмме Крюгеру. Последняя обрушила на Германию целую бурю 
английской ненависти, зависти и бешенства, которая нагляднее, чем что-либо иное,
 
продемонстрировала широким массам германского народа наше истинное положение и 
необходимость строительства флота.

Однако в то время, как германское общественное мнение приветствовало телеграмму 

Крюгеру и на протяжении ряда лет устраивало словесные походы против Англии, я 
лично считал как самую телеграмму, так и другие вызовы Англии опасными и 
достойными сожаления. В них отражалось полное непонимание Англии, ее могущества 

и нашего бессилия. Запоздалая, а потому и без того трудная попытка создания 
морского могущества натолкнулась вследствие этого на новые препятствия, хотя 
тогдашняя изоляция Англии и ее затруднения с бурами сначала скрывали опасную 
зону, через которую необходимо было пройти при строительстве флота.

Я держусь сейчас того взгляда, что мы не могли отказаться от попытки завоевать 
действительную свободу на международной арене путем строительства флота. На 
протяжении десятилетий, которые последуют за мировой войной, германскому народу 

придется, к сожалению, проделать обратный опыт и испытать, что значит зависеть 
от милости англо-саксов. Те же, кто полагают, что по своему характеру или 
вследствие задержки нашего исторического развития мы вообще неспособны к 
созданию морского могущества, а потому должны были с самого начала встать под 
британскую опеку, несомненно будут порицать тогдашнее направление моих мыслей. 
Если бы я не верил в великое будущее германского народа на земле, у меня бы не 
хватило силы построить для него флот. Возможно, что я и ошибался, но я все же 
убежден, что более осторожная и в то же время более деятельная политика 
обеспечила бы успех этой попытке завоевания свободы на международной арене. 
Даже 
в мировой войне мы имели достаточно возможностей удержать свои позиции (конечно,
 
при другом руководстве). Если же флот строить не хотели, предпочитая следовать 
по пути, избранному в девяностых годах, то следовало добровольно ограничить 
развитие торговли и промышленности, вновь организовать эмиграцию и отказаться 
от 
наших заграничных интересов. В таком случае мы, по выражению Лихновского, 
предоставили бы поле деятельности "англо-саксам и сынам Иеговы", 
удовлетворившись своей старой славой соли земли, народа-удобрителя. Однако было 

и остается иллюзией думать, будто при отсутствии флота англичане помиловали бы 
нас и допустили бы дальнейшую экономическую экспансию Германии. В подобном 
случае они остановили бы нас еще раньше. В этом не мог сомневаться ни один 
человек, знающий англичан. Требования уничтожения Германии, раздававшиеся в 
английской публицистике девяностых годов, были не единственным признаком того, 
что неприятный, но бессильный немецкий конкурент будет разгромлен при первом 
удобном случае. Легковерный немец, который не сомневался в своем праве на 
экспансию во всем мире, связанную с повсеместным вытеснением английского 
влияния, не уяснил себе в достаточной мере чувства старого собственника, 
видевшего в нас непрошенного пришельца; к тому же у нас имелось весьма слабое 
представление о своеобразной структуре английского могущества и об его 
способности затравить германизм с помощью как духовных, так и материальных 
средств; лишь война раскрыла истину.




3


План создания германского линейного флота был составлен не в расчете на войну с 

Англией{50}. Было бы неуместно как политически, так и стратегически исходить из 

возможности нападения на Англию. До 1896 года, т.е. при Каприви, было 
распространено представление о том, что Англия есть морское дополнение 
Тройственного союза против Франции и России. Не было тогда основания и для 
подготовки оборонительных мероприятий против Англии. Разработанный весною 1895 
года оперативный план имел ввиду войну на два фронта и в своих деталях 
базировался на нейтралитете Англии. Я исходил из той предпосылки, что война 
против Франции не должна быть крейсерской и что ее следует начать морским боем. 

Этот план был зародышем нашей программы строительства линейного флота; 
вследствие неожиданных угрожающих мероприятий британского флота в 1896 году и 
все более откровенной зависти наших торговых конкурентов эта программа должна 
была учесть появление рядом с французским фронтом также и английского.

После телеграммы Крюгеру англичане создали против нас летучую эскадру. Это 
внесло новые изменения в нашу судостроительную программу и заставило Штоша 
заострить свой план обороны против Англии, о чем он сказал мне в частном 
разговоре. Впрочем, первый официальный оперативный план войны с Англией был 
составлен адмиралтейством лишь в двадцатом веке.

Насколько маловероятной казалась раньше флоту английская угроза, насколько 
поглощены мы были подготовкой к войне на два фронта, показывает наше отношение 
к 
договору 1890 года, по которому мы получили Гельголанд в обмен на Занзибар и 
другие территории.

В письме к отцу, написанном в 1870 году и содержавшем набросок плана создания 
флота, я сам требовал приобретения Гельголанда. Но угроза использования его 
французской эскадрой, существовавшая еще в 1870 году, исчезла, когда мы 
обзавелись торпедами. О значении же Гельголанда для войны с Англией мы вообще 
почти не думали. Остров этот приобрел для нас определенную ценность лишь тогда, 

когда я принял технически рискованное решение превратить его в гавань, которая 
сделала этот утес опорной базой наших военно-морских сил и затруднила тесную 
блокаду нашего побережья (1906 г).

Приобретя этот остров, Каприви исходил не столько из его военного значения, о 
котором мы тогда почти не думали, сколько из желания улучшить отношения с 
Англией{51}.

Значительные уступки в Африке, которые он сделал, чтобы улучшить "внешний вид" 
германского побережья, вызвали тогда в Германии большое недовольство. Сам я в 
1890 году не придавал большого значения Занзибару, считая, что более 
благоприятные условия развития Германской Восточной Африки направят торговлю к 
материку, минуя остров.

В то время, когда шла приведенная выше переписка со Штошем, я уже был намечен 
на 
пост статс-секретаря. Однако когда рейхстаг выразил Гольману доверие, 
рейхсканцлер князь Гогенлоэ не решился произвести перемены в кабинете.

На пасху 1896 года я был назначен командующим Восточно-Азиатской крейсерской 
эскадрой и, таким образом, имел счастье еще раз бросить взгляд на заморские 
интересы Германии, прежде чем стать во главе морского ведомства и приступить к 
выполнению судостроительной программы. В Берлине мне было дано поручение 
изыскать на китайском побережье пункт, в котором Германия могла бы создать 
экономическую и военную базу.




Глава восьмая

Циндао





1


Германский труд сыграл одну из главных ролей в деле приобщения Китая к мировой 
торговле, но при маньчжурском владычестве нельзя было рассчитывать на осознание 

того факта, что Германия была дружественно заинтересована в сохранении 
независимости Китая. Не говоря уже о других причинах, отсутствие базы 
отодвигало 
нас на задний план, ибо единственный фактор, защищавший германский труд и 
производивший впечатление на враждебные нам иностранные власти, - наша летучая 
эскадра - целиком и полностью зависел от гонконгских доков, то есть от 
британской милости.

Если германские купцы хотели перестать быть посредниками между англичанами и 
китайцами и бросить на азиатские рынки немецкие товары, то они нуждались в 
собственном Гонконге в такой же мере, как и наша эскадра.

Мне были указаны три пункта: Амой - густонаселенный городок с договорным портом,
 
к северо-востоку от Гонконга; расположенная к северу от него пустынная бухта 
Замза{52} и острова Чусан{}n", лежащие у восточной оконечности Китая, близ 
Шанхая. Циндао (Киао-Чжоу) {}n", о котором однажды уже шла речь, так как в его 
пользу высказался Рихтгофен, считался "неприемлемым", поскольку он лежал 
слишком 
далеко к северу, в стороне от великого торгового пути; в 1894 году мой 
предшественник также объявил Циндао неподходящим. К тому же предпочтение, 
которое отдавали Амою министерство иностранных дел и морское ведомство, имело и 

политическую подоплеку; там боялись возражений России против создания базы на 
севере, а преимущественное право покупки островов Чусан было закреплено за 
Англией.

Еще до прибытия на место, я убедился из бесед со многими техниками и купцами, а 

также из литературы, что все три указанных мне пункта являлись неподходящими, и 

что после того как британцы обследовали все побережье еще в сороковых годах, 
пришедшие сюда с опозданием немцы могли помышлять (кроме договорных портов и 
островов Чусан) только о Циндао - этой жемчужине без оправы. Нужно было выбрать 

такой опорный пункт, который смог бы обслуживать флот, способствовать 
экономическому расцвету и обеспечить потребности обороны в будущем. Основой для 

меня являлась способность содействовать развитию экономики; создавать чисто 
военную базу я считал нецелесообразным.

Впоследствии, при обследовании бухты Замза я установил, что вход в нее 
недостаточно глубок; к тому же в этом входе имеется сильное течение и много 
водоворотов; зеленые острова, лежащие в огромной бухте, превращаются при 
приливе 
в острые рифы. Пустынная бухта была окружена горами, для подъема на которые 
требовались вьючные животные. Как могла сделаться эта бухта лихорадок и тифа 
конкурентом полумиллионного торгового города Фучжоу, расположенного по ту 
сторону гор - на реке Мин?

Острова Чусан было бы также трудно оборонять, как бухту Замза или Амой. Но 
главный их недостаток заключался в том, что они расположены перед Шанхаем, как 
Гельголанд перед Гамбургом. Торговля проходила мимо них. К тому же в случае 
занятия их следовало рассчитывать на осложнения с Англией.

Амой - английский сэттльмент, на который мы не имели никакого права, не сулил к 

тому же особых хозяйственных выгод. Через него вывозились еще кули в Манилу, но 

чайная торговля сократилась, а развитие пароходного сообщения обесценило 
благоприятное для парусных судов положение Амоя относительно муссонов; в общем 
он переживал упадок.

В Циндао имелась возможность построить укрепления. Там была закрытая бухта; 
северный климат являлся преимуществом. Отсутствие речного пути и хинтерланд в 
виде бедной перенаселенной провинции не пугал нас, поскольку имелись 
убедительные признаки необычайно широких возможностей развития. За это говорили 

все известия. Короче говоря, я решил, что, помимо Циндао, у меня нет выбора.

Однажды, прогуливаясь по пляжу в Чифу, я встретил командира "Илтиса" - 
капитана-
лейтенанта Брауна - моего старого флаг-лейтенанта, с которым я проработал 
одиннадцать лет; в Восточной Азии он оставался моей правой рукой. Мы хорошо 
сработались, он понимал меня с полуслова, изучал мои подготовительные работы, и 

на следующий день явился ко мне на корабль, заявив, что с глаз его как бы спала 

пелена. Его суждения, которые в тех условиях являлись для меня единственно 
авторитетными, доставили мне удовольствие и я ответил, что дам ему приказ 
отправиться в Циндао, обследовать и донести.

Он вышел из гавани, попал в тайфун и утонул вместе с "Илтисом". Мне пришлось 
послать в Берлин рапорт, в котором содержался и данный Брауну приказ 
обследовать 
бухту Киао-Чжоу. Я решил, что теперь нужно сделать следующий шаг, и хотя в 
условиях конкуренции с европейцами мне не хотелось привлекать внимание, я сам 
отправился в Киао-Чжоу на флагманском корабле "Кайзер".

Перед этим я встретился в Чифу с новым посланником - г-ном фон Гейкингом, 
имевшим то же задание, что и я; с ним была его супруга. Я пригласил его для 
беседы с глазу на глаз и вскоре заметил, что совершил оплошность, ибо его умная 

жена, написавшая впоследствии "Письма, которых он не получал", была ценной 
сотрудницей посланника. По словам Гейкинга, кайзер сказал ему в Потсдаме, что 
теперь, когда он направил в Китай своего лучшего посланника и лучшего адмирала, 

они, верно, придут вместе к определенному заключению. Итак, на что он 
нацелился? - "На Амой", - ответил Гейкинг. Я спросил посланника: "Как могли вы 
назвать место, которого не знаете?" - "Не мог же я уклониться от конкретного 
ответа его величеству", - ответил он.

Тогда мы порешили не останавливаться без внутреннего убеждения ни на каком 
месте, и я записал пункты, по которым было достигнуто согласие. Каждый из нас 
должен был обследовать некоторые места с помощью своего аппарата, а в декабре 
после осмотра моих кораблей в гонконгских доках для подготовки их к 
оккупационным мероприятиям (заявки на места в доках приходилось подавать за 
полгода) мы должны были вместе вынести определенное решение.

Затем я обследовал Циндао, откуда направился во Владивосток, чтобы дать отдых 
командам на севере. Там я встретил финна Вирениуса, с которым дружил в Фиуме; 
теперь он командовал флагманским кораблем русских. При встречах он всегда 
уводил 
меня в безлюдную местность, чего мой немецкий ум сначала никак не мог осмыслить.
 
Однако однажды, когда я принимал у себя адмирала Алексеева - будущего генерала-
губернатора Маньчжурии - и обращался при этом к Вирениусу как к знакомому, 
адмирал спросил довольно странным тоном: "Итак, вы старые знакомые?"; Вирениус 
побледнел и с той поры явно старался держаться подальше от меня. Алексеев не 
доверял собственному флаг-капитану. В другой раз, получив из Берлина сообщение 
о 
том, что царю присвоено звание германского адмирала, я устроил на корабле 
банкет 
для иностранной колонии и общественных верхов Владивостока. Я постучал по 
бокалу 
и пожелал царю долголетия; присутствовавший французский адмирал и его офицеры 
остались холодны, а русские были вынуждены отнестись к этому дружелюбно.

Алексеев был ярко выраженный франкофил. Все же я был бы смехотворным морским 
офицером, если бы в разговоре с ним не упомянул совершенно открыто, что 
Германии 
нужна стоянка для флота. Алексеев пытался привлечь мое внимание к архипелагу 
Чусан; понять его точку зрения нетрудно, поскольку занятие архипелага втянуло 
бы 
нас в длительный конфликт с Англией. Я узнал из авторитетного источника, что в 
русском флоте ставился вопрос о занятии Циндао, но это мероприятие было 
признано 
ненужным и даже вредным для России. То же самое узнал я и из Пекина; однако 
тамошний русский посол носился с мыслями о занятии Циндао, несмотря на 
отрицательное отношение русского флота.

Гейкинг и берлинские учреждения склонились к линии наименьшего сопротивления, 
под которой подразумевались Амой или Замза. Верховное командование вернулось к 
мысли об островах Чусан, причем поднимался даже вопрос об обмене Камеруна или 
Самоа. Я предупреждал о возможности китайского издания германо-британского 
конфликта из-за Трансвааля в случае, если мы обоснуемся вблизи Шанхая, и 
сообщил, что только Циндао может стать нашим опорным пунктом в Китае.

В конце декабря я получил из Берлина приказ оставаться в районе Амоя, 
отказаться 
от заказанных мест в доке, держать соединение при себе и подготовить его к бою. 

На мой удивленный запрос Гейкинг ответил мне по телеграфу, что Берлин просил 
сообщить, достигнуто ли между нами единодушие. Он сообщил: "Да, Амой"; 
недружелюбная позиция Китая в железнодорожных вопросах давала нам повод для 
вмешательства.

Тогда я снял с себя ответственность за его выбор. К тому же акцию пришлось бы 
предпринять в условиях недостаточной боеспособности кораблей. Правда, мы смогли 

бы одолеть жалкие китайские укрепления Амоя с их крупповскими пушками и 
несколькими тысячами гарнизона (взятие многолюдного города было более сложным 
делом), но основная трудность заключалась в том, что в случае конфликта с 
Англией нас могли лишить пользования доками и тогда мы повисли бы в воздухе с 
нашими нуждающимися в ремонте кораблями, на которых основывался германский 
престиж в этой части света.

Дни шли за днями и, наконец, был получен приказ о том, что я могу итти в любой 
порт, где имеются доки. Об Амое не было больше и речи. Мой доклад, в котором я 
обрисовал положение вещей после гибели "Илтиса", попал в Берлин, где шли споры 
по этому вопросу; кайзер вызвал к себе эксперта, который поддержал мое мнение. 
Технические выводы вызванных мною в Циндао специалистов по портовому 
строительству явились в глазах общественности исходным пунктом для завоевания 
Киао-Чжоу. Когда в конце 1897 года мой преемник - командующий эскадрой фон 
Дидерихс - поднял там немецкий флаг, русские выдвинули свой фантастический с 
юридической точки зрения принцип "права первой стоянки" (основываясь на нем, 
Англия могла бы занять не только Циндао, но и весь мир, ибо англичане успели 
побывать повсюду); это было сделано не для того, чтобы создать нам серьезные 
затруднения, а затем, чтобы добиться с помощью дипломатического нажима уступок 
в 
других областях. Понятно, что русские предпочли бы направить нашу экспансию на 
юг, являвшийся английской сферой влияния, и тем предотвратить создание нашей 
базы близ Пекина, где они играли тогда первую скрипку; однако твердая позиция, 
занятая кайзером, заставила их отступить.




2


Еще будучи в Восточной Азии, я разработал условия аренды с таким расчетом, 
чтобы 
она как можно меньше смахивала на насильственный захват и позволила бы китайцам 

спасти свое лицо; впоследствии, будучи уже в Берлине, я составил арендный 
договор совместно с г-ном фон Гольштейном.

С 1898 года мне пришлось в качестве статс-секретаря по морским делам руководить 

внутренним завоеванием вновь приобретенной территории, причем я стремился 
оправдать наш поступок мирной культурной работой; необходимо было с помощью 
умеренных капиталовложений приступить к эксплуатации богатств, о существовании 
которых не подозревали сами китайцы, и набросать сильными штрихами картину того,
 
что способна создать Германия даже на небольшой территории. Хотя плоды 
шестнадцати лет работы, обеспечивавшие еще большее развитие в будущем, навсегда 

украдены у нас, мы оставили все же неизгладимый след в этой чуждой части света. 

По сравнению с Гонконгом, основанным на 55 лет раньше, развитие этой рыбачьей 
деревушки в крупный порт с населением в 60 000 человек (несмотря на 
ожесточенную 
конкуренцию) следует признать бурным, но в то же время вполне здоровым.

Размеры территории полностью удовлетворяли наши потребности. Я рекомендовал 
взять лишь столько земли, сколько было необходимо для будущих укреплений, жилых 

домов и фабрик. Вся арендованная область была объявлена государственной 
собственностью. Находясь в Восточной Азии, я видел огромный вред, который 
приносит неограниченная спекуляция землей в европейских сэттльментах. Этот 
вопрос следовало бы изучить в нашем отечестве. В отношении Циндао необходимо 
было немедленно принять решение. Я откупил землю у ее владельцев по тогдашней 
цене (иногда даже по более высокой, что доставляло им большое удовлетворение, а 

для нас не имело значения вследствие неизбежного в будущем повышения ее 
стоимости). По условиям сделки бывшие владельцы могли оставаться на своей земле,
 
пока она не понадобится нам.

Кроме того, мы создали вокруг Циндао так называемую нейтральную зону, через 
которую могли проходить наши войска; благодаря этому во время беспорядков в 
Шаньдуне мы удержали наше господство над ближайшими окрестностями города.

Я принципиально настоял на том, чтобы Циндао не был передан в ведение 
колониального ведомства. Для процветания этого дела нужно было единое 
руководство.

Флот был заинтересован в Циндао с непосредственно военной точки зрения, а также 

как в стоянке, гавани, оборудованной доками, и т.д. Было также полезно избежать 

трений со специальными колониальными властями. Поскольку мы взяли на себя 
ответственность за восточно-азиатскую базу, я держался того мнения, что мы 
сможем более успешно направлять и хозяйственное развитие ее. Подобно тому, как 
в 
письме к Штошу я настаивал лишь на временном объединении всех морских интересов 

в морском ведомстве, необходимом до той поры, пока они получат полное развитие, 

так и в вопросе о Циндао я исходил из того, что когда база будет готова, она 
сможет выйти из-под опеки флота. Но время для этого еще не наступило. Имперская 

бюрократия не особенно дружелюбно относилась к созданию Флотом собственной 
"империи". Министерство иностранных дел слегка ревновало; консул, поспешно 
направленный в Циндао, следил за тем, чтобы наше влияние не распространилось на 

Шаньдун.

Я разделяю в основном мнение Карла Петерса о нашей колониальной бюрократии. Ее 
первоначальное бездействие заслуживает тем большего сожаления, что у немца 
развита колонизаторская жилка. Он умеет также ладить с туземцами. Я вспоминаю, 
что когда Леттов-Форбек вступил на португальскую территорию, туземцы 
приветствовали его как своего освободителя. Развитие наших колоний было бы во 
многих отношениях более удачным, если бы руководство ими было сначала поручено 
военному ведомству метрополии. Для флота это было бы, разумеется, чрезмерной 
нагрузкой. Лишь по выполнении судостроительной программы я хотел оставить своим 

преемникам задание взяться за создание опорных баз. Колониальное ведомство не 
обращало внимания на эти базы, хотя они являлись предпосылкой для ведения 
крейсерской войны и в особенности для укрепления связей с заграничными немцами. 

Как много можно было сделать для обороны Германской Восточной Африки при 
небольшой затрате сил в мирное время! Флот отдавал свой труд и кровь также и 
другим колониям. Для Циндао мы могли выделить из своего морского котла большое 
количество техников и чиновников, которых всегда можно было отозвать, если они 
оказывались неподходящими; колониальное же ведомство было лишь бюрократической 
надстройкой. Мы были в состоянии построить собственными силами гавань, город, 
предприятия и т.д. Наши моряки работали на всей арендованной территории, мы 
могли сохранить обязательную морскую службу, а войска, которые требовались нам 
здесь (один батальон), удобнее всего было выделить из личного состава флота; мы 

имели врачей, уже привыкших к тропикам и способных оборудовать больницу, и т.д. 

Поэтому в отличие от колониального ведомства мы не спотыкались на каждом шагу о 

казначейство и рейхстаг.

В прежние дни через бухту Киао-Чжоу проходил оживленный торговый путь, но 
впоследствии ее занесло песком. Поскольку в этой хорошо защищенной от сильного 
прибоя бухте имелись рифы, которые можно было использовать при создании 
внутреннего рейда, последний обошелся нам сравнительно недорого. Затем были 
построены причалы и доки, которые по желанию можно было расширить. Циндао 
постепенно становился тем портом, через который шла нефть с Зондских островов, 
имевшая большое распространение в Китае. Впрочем, быстрое развитие порта 
обеспечивалось уже близостью шаньдунского угля, который высоко ценится в 
Восточной Азии. Наличие угля в арендованной области имело первостепенное 
значение. К началу войны за Циндао была закреплена возможность выплавки металла 

из руд, добываемых в Пошане. Я добивался этого потому, что наш абсолютный 
контроль над Циндао охранял его от местных беспорядков. Намеченный к постройке 
металлургический завод со сталеплавильными и прокатными цехами позволил бы 
основать в Циндао ряд промышленных предприятий. Ни один металлургический завод 
Азии и Западной Америки не имел таких возможностей; тамошние рынки железа и 
стали перешли бы в наши руки, а это увеличение экономического значения Германии 

укрепило бы и наши политические позиции, а также повлияло бы на все другие 
отрасли германского экспорта.

Повышения ценности Циндао следовало ожидать также и потому, что поблизости от 
него совершенно не было естественных гаваней, а постройка железных дорог могла 
превратить его в порт, обслуживающий Пекин и даже (что я не сразу учел) линию 
на 
Москву через Иркутск; это обеспечило бы наиболее удобное сообщение между 
Европой 
и Австралией через Восточную Азию. Шаньдуньская дорога соединила Циндао с его 
отсталым хинтерландом. Перед нами открывались неограниченные возможности 
хозяйственного расцвета.

Восстания в Китае принудили нас к ведению так называемой боксерской войны и 
обнесению нашей территории валом длиной в пять километров (он простирался от 
одного водного пространства до другого). Этим путем мы избежали 
непосредственного соседства с Китаем и предотвратили распространение 
беспорядков 
к вящему удовольствию богатых китайцев, множество которых явилось на нашу 
территорию. В отличие от Гонконга китайцев поселили в особом квартале; возможно,
 
впрочем, что наличие зажиточных китайцев заставило бы нас отказаться от этой 
уступки европейцам. Туземцы вскоре прониклись верой в нашу справедливость; их 
город, которому мы предоставили широкую автономию, процветал.

Климат был сравнительно хороший, жизнь на взморье била ключом. С лихорадкой и 
тифом мы успешно боролись путем постройки водопроводной станции, а эпидемии, 
распространявшиеся в Китае, не могли проникнуть сквозь санитарный кордон, 
выставленный на боксерском валу. Мы улучшили санитарное состояние также и с 
помощью посадки деревьев. Наши работы по облесению местности сделались образцом 

для всего Китая, где дотоле не верили, что оголенная местность может вновь 
покрыться деревьями. Китайцы вырубили весь лес до последнего кустика, и в 
период 
дождей в земле возникали большие овраги. Вначале работы по облесению местности, 

почва которой была лишена перегноя, подвигались с большим трудом. Но успешное 
завершение этих работ позволило провести их и в других местах. Охрана лесов 
настолько импонировала китайцам, что они энергично принялись за изучение этого 
дела. Тогда мы организовали специальные училища, в которых обучали туземцев, 
что 
еще улучшило наши отношения с ними. В окрестностях города мы обучали жителей 
окулированию плодовых деревьев, которое еще не было известно в Китае; они 
массами являлись к нам за советом, шаньдунское садоводство стало расти. Первая 
в 
Восточной Азии современная бойня, построенная нами в Циндао, превратила нас в 
экспортеров мяса.

Мы старались поддерживать хорошие отношения с китайцами-чиновниками; наиболее 
благоразумные из них все больше склонялись к убеждению, что оккупация Циндао 
была для них благословением неба. Китайцы признали нас и явно склонялись на 
нашу 
сторону. Они ставили нас выше англо-саксов, возможно, потому, что сами были 
народом древней культуры. Я не считаю, что до войны мы отставали в реальных 
достижениях от англо-саксов; это относится и к колонизационной деятельности, в 
том числе и в Африке, где администрация могла бы, правда, действовать с большим 

размахом. Я не мог пойти на то, чтобы признать, будто имеется какая-либо 
мировая 
миссия, которую мы не могли бы выполнить лучше англо-саксов, если бы только 
были 
созданы необходимые материальные предпосылки. В немце было еще нечто от 
выскочки, и он не проявлял такой самостоятельности, как англо-сакс. Однако у 
нас 
все делалось так основательно, во всем царил такой порядок, что, несмотря на 
распоряжения сверху, рассчитанные лишь на мгновенный эффект, наши достижения 
распространялись само собой и на такие области, которые англичане считали своей 

монополией, например область колонизации, ибо с нами было еще немецкое 
трудолюбие.

Возвышение Циндао было, впрочем, скачкой с препятствиями особенно потому, что 
будущее сулило дальнейшее ускорение темпов развития. Немцы, проживавшие в Китае,
 
стали селиться в Циндао и привыкали рассматривать этот город как центр 
германизма.




3


Сердце флота было расположено к заграничным немцам еще с того времени, как Штош 

в начале своей деятельности поставил перед ним цель изучения мира и сближения с 

немцами, жившими на чужбине. Как мало патриотизма проявляли эти последние в 
периоды нашего бессилия!

Во время войны 1870 года лишь один немец, живший в английском Гонконге, - г-н 
Зибс из фирмы Зимсен - осмелился признать свою национальную принадлежность; 
большинство других поступило, как тот герр Шварцкопф, который превратился в 
мистера Блэкхеда{55}. В общем, если отбросить Европу, германизм удержался 
собственными силами только в странах Латинской Америки, хотя в корне ошибочный 
рескрипт Гейдту от 1859 года ограничил эмиграцию в эти страны, направив ее в 
Северную Америку; автор рескрипта думал, что проявил этим отеческую заботу о 
благе эмигрантов, но зато мы потеряли их как немцев. Когда в 1900 году 
министерство графа Бюлова предложило отменить, наконец, этот рескрипт, в его 
защиту раздалось еще несколько голосов.

Много миллионов немецких эмигрантов были нами потеряны как формально, так и по 
существу и способствовали усилению государств, превратившихся впоследствии в 
наших злейших врагов. Без германского труда в прошлом и настоящем Антанте не 
удалось бы причинить нам так много вреда: это признание - одно из самых горьких,
 
какие можно сделать в нашем положении.

Хотя в условиях, с которыми сталкивались наши эмигранты, американизация их была 

неизбежна, быстрота и легкость этой перемены указывала на слабое развитие у нас 

национального мышления. С какими чувствами взирал я на огромное факельное 
шествие по случаю прибытия в Нью-Йорк принца Генриха, в котором участвовало, 
если не ошибаюсь, 14000 бывших немецких солдат. Если у этих людей спрашивали об 

их национальности, то они нередко отвечали: Мы вспоминаем о Германии, как о 
нашей матери, но наша жена - это Америка и мы должны стоять за нее. Впрочем, 
бывали более неприятные случаи. Идеальные блага родины забывались ради 
материальных преимуществ американской жизни. При осмотре Гарвардского 
университета мне давал объяснения профессор из хорошей немецкой семьи - бывший 
доцент одного из отечественных университетов. Он приехал в Америку всего лишь 
за 
несколько лет до этого, но рассказывал мне, что успел уже перейти в 
американское 
гражданство. Его тон мне не понравился и я воспользовался первым 
представившимся 
случаем, чтобы продолжать осмотр в обществе одного из американцев. Вопреки 
моему 
желанию, бывший немец, очевидно, понял, какое впечатление произвело на меня его 

сообщение, и сказал сопровождавшему меня морскому офицеру: "Вашего шефа, видимо,
 
удивило то, что я уже принял американское гражданство, но вы меня поймете: я 
получил здесь профессуру скорее, чем это удалось бы мне в Германии и должен 
быть 
благодарен за это". То, что прихватил с собой из Германии этот господин, 
очевидно, не играло уже для него никакой роли. Я привожу этот пример - один из 
многих, приходящих мне на память, - лишь для того, чтобы охарактеризовать 
пагубный для нашего народа недостаток национальной гордости, сознания и чувства 

долга.

Подобные встречи с германскими культурными "удобрителями"{56} заставляли меня 
относиться все более холодно к празднествам и открытиям памятников, недостатка 
в 
которых не ощущалось. Привезенный с родины национальный характер десяти 
миллионов северо-американцев немецкого происхождения был таков, что они 
допустили гибель Германии, не пошевелив и пальцем в ее защиту. Насколько иначе 
ведут себя ирландцы, а нельзя ведь сказать, что Ирландия дает своим 
эмигрирующим 
сынам больше культурных ценностей, чем Германия. При посещении храма мормонов я 

с болью внимал звукам швабского наречия и слышал, как миссионер, которого 
послали для пропаганды в "страну язычников", характеризовал некоторые области 
Германии как особенно подходящие для его деятельности.

Все же, хотя почти на всей земле приходилось огорчаться за свой народ, несмотря 

на его великие достижения, и хотя заграничные немцы обычно руководствовались 
исключительно личными интересами, в то время как любой англичанин становится 
агентом Foreign Office, когда дело идет об интересах Англии, в последнее время 
перед войной наметилась тенденция к использованию того большого капитала, 
который представляли для нас заграничные немцы.

В связи с ростом могущества и значения Германской империи, и в особенности 
нашего престижа на море, заграничные немцы стали все больше чувствовать себя по 

крови и культуре членами великого организма, имеющими определенные права и 
обязанности.

До последних лет перед войной наши заграничные учреждения мало занимались 
немецкой эмиграцией, распределение которой является менее благоприятным, чем 
распределение англо-саксонской, испанской и даже французской. Возможно, что им 
не хватало понимания того факта, что великая нация не должна уступать даже 
своих 
периферийных членов. Я не хочу повторять здесь жестокий упрек некоторым нашим 
официальным представителям за границей, которых обвиняли в том, что заграничные 

немцы были им в тягость; все же я могу сказать, что флот энергичнее занимался 
объединением немцев и внушением им чувства патриотизма. Всюду, где имелись 
немецкие поселенцы, мы стремились к укреплению национальных связей. Для этого 
годился любой предлог. Мы не обращали внимания на классовые различия, что в 
Восточной Азии было сравнительно легко, так как среди тамошних немцев не было 
слуг. Нас сплачивало богослужение; в день рождения кайзера приглашался всякий, 
кто говорил по-немецки; в этот день на корабле можно было видеть самых разных 
людей. За границей язык и кровь сближают больше, чем на родине, а границы 
стираются; австрийцы и даже швейцарцы считались за наших. Такая политика 
военного флота подняла национальный дух и в нашем торговом флоте, личный состав 

которого был прежде чрезмерно склонен к объединению с иностранцами.

Как представляло себе морское офицерство службу германизму, видно из следующего 

письма командира находившегося в Южной Америке корабля "Кайзер", полученного 
мною ко дню моего рождения в марте 1914 года... Я убежден более чем когда-либо, 

что посылка наших кораблей заграницу является необходимостью для офицеров, 
матросов и самих кораблей; без этого флот будет все больше превращаться в 
приказчика - не нахожу другого выражения. Впрочем, речь идет об еще более 
важных 
вещах. Заграницей так много немецкой крови, которую надо удержать за нами или 
вновь оживить. Почему бы не прийти времени, когда она проявит себя не для того, 

чтобы образовать государства, которые присоединятся к нам, а затем, чтобы 
сыграть свою роль в процессе расообразования и создать для нашего отечества те 
рынки сбыта, без которых оно, в конце концов, задохнется. Тогда мы сможем снова 

разрешить эмиграцию. Бразилец - не колонизатор; у него не хватает для этого сил 

и он оставляет всю свою землю голой. Раса образуется в Бразилии лишь тогда, 
когда страну заполнят иммигранты. Для того же, чтобы завоевать заграничных 
немцев и вновь оживить германскую кровь, мало одних посольств и консульств, а 
школы могут добиться этого лишь в том случае, если семья мыслит в германском 
духе. Эту работу можем выполнить одни мы, ибо она требует сильного 
патриотического голоса и бросающегося в глаза объекта, возбуждающего энтузиазм.

Еще во время трагического бездействия флота в 1915 году тот же офицер писал 
мне:... Великий подвиг завоевания прав для германского характера и духа во всем 

мире может быть осуществлен лишь военным флотом. Национальная сила, которая 
долго покоилась на нашей монархии и мощной армии, может быть вынесена в мир 
лишь 
флотом; для этого он создан, из этой мысли он родился для народа. Во всех 
письмах, которые я еще получаю время от времени из Южной Америки, звучит одна 
нота: радость по поводу развития германского духа и объединения всех немцев 
даже 
там, где он, казалось, исчез. За этим скрывается мысль: когда вновь наступит 
мир, наши корабли должны вернуться, чтобы сделать неразрывной духовную связь 
между немцами.

Итак, то, что я насаждал во флоте, стало давать побеги; чем меньше своих 
юношеских сил должен был германский флот отдавать стоянке в гаванях, тем больше 

мог он проявить себя в качестве пионера германизма. Когда началась война, я 
решил, что неограниченные перспективы роста нашего международного значения, а с 

ними вместе и судьба нашей родины зависят от того, чтобы мы заняли антиангло-
саксонскую позицию. Только нужда могла полностью возместить нам потери, 
понесенные заграницей во время войны. Но даже если бы мы пали в неравном бою, 
сохранив при этом честь и достоинство, мировой престиж германского имени все же 

был бы сохранен. Будущее заграничных немцев и нашего столько же искусственного, 

сколь и необходимого международного престижа зависело от того, смогут ли люди 
гордиться тем, что они немцы. Ничто не способствовало так экономическому 
расцвету Японии в наше время и Германии после 1870 года, как данное ими 
доказательство силы и мужества.

В мире хватило бы места еще для множества немцев, способных помнить о своем 
происхождении и вести себя не как наемные рабы или перебежчики к чуждым расам, 
а 
как германцы, для которых национальная честь дороже денег. Продолжительный мир 
или даже такая война, которая не привела бы к расчленению Германии, могли в 
последний момент сгладить последствия нашего запоздания. Если бы мы сделались 
экономически равноправным народом, для чего имелись все возможности, а родина 
наполнилась бы людьми настолько, что нам пришлось бы допустить эмиграцию, то 
немцы и на чужбине оставались бы немцами и эмиграция вызвала бы приток, а не 
убыль немецкой крови.

Политики, воспитанные на воззрениях европейской дипломатии, которые в 
решительный для германизма час руководили судьбами империи, никогда не ощущали 
движения, происходившего в еще пластичной массе германизма. Они едва 
представляли себе, какие вопросы должна решить война и какое значение имел для 
всех нас, в том числе и для рабочих, рост германского престижа во всем мире.




4


Для нас было особенно важно распространить в Китае немецкий язык; но это была 
трудная задача, ибо в качестве делового языка он в некоторых отношениях 
уступает 
английскому. Одним из средств, с помощью которых Англия распространила свой 
язык 
по всему свету, являются морские карты. Составив карты почти всех морей, 
англичане сделали дело большого культурного значения; в прошлом столетии почти 
все моряки пользовались английскими картами; другие карты имели узко местный 
характер. Наш торговый флот также привык пользоваться английскими картами даже 
в 
тех районах, для которых имелись германские. Я приступил к систематической 
работе по составлению германских карт мира. Мы уже имели собственные карты 
наших 
вод, превосходившие английские точностью и основательностью, но они отличались 
рядом непривычных для моряков свойств. Поэтому я вступил в сношения с нашими 
морскими кругами, выяснил во всех подробностях (вплоть до формата и сорта 
бумаги) вкусы моряков и в конце концов мы получили такие карты, которые не 
просто являлись удовлетворительными, а стояли выше английских. Затем мы 
занялись 
составлением карт больших пространств, для чего понадобились сотни плаваний 
(одним из них был рейс из Германии в Восточную Азию). Я пошел на это с целью 
способствовать распространению нашего языка и укреплению германизма.

Далее, мы создали в Циндао высшую школу, желая оказать китайцам услуги в 
области 
культуры, а также исходя из того, что расходы по распространению среди них 
нашей культуры окупятся и в экономической области. Я не был чужд точке зрения 
идеалистов, считавших, что нашей задачей является просветительная деятельность, 

но не забывал и того, что подобное углубление нашей работы создает для нас 
новые 
возможности на Дальнем Востоке. Под высшую школу был подведен фундамент - 
средняя школа для китайцев. Нам нужно было действовать быстро, чтобы англичане 
не вступили с нами в конкуренцию. Поэтому мы поспешно приняли решение и открыли 

высшую школу в то время, когда фундамент ее еще не был готов настолько, чтобы 
обеспечить учащимся достаточную предварительную подготовку. Впрочем, это была 
мелочь, на которую не следовало обращать внимания. Не министерство иностранных 
дел, а приглашенный мною китаевед профессор Отто Франке вел в основном 
переговоры с пекинским правительством и предусмотрительно договорился о том, 
чтобы на наших экзаменах присутствовали уполномоченные китайского 
правительства; 
благодаря этому наши выпускники получали такое же право на занятие должностей в 

Китае, как лица, сдавшие государственные экзамены. Таким путем мы направили в 
Китай целый поток молодых людей, прекрасно владевших немецким языком, знавших 
наши учреждения и привыкших к нашим изделиям. Особенное внимание уделяли мы 
медицинской науке, недосягаемый уровень которой делает ее одним из наиболее 
ценных орудий национально-германской пионерской деятельности.

Наша колония все больше превращалась в складочное место для германского импорта.
 
Мы приступили к созданию выставки образцов германских товаров - прекрасной 
рекламы, которая никогда не была бы допущена в английской колонии. Стоя на 
пороге Китая, мы предоставляли его обитателям возможность познакомиться с 
достижениями нашего хозяйства и культуры, проявляя при этом уважение к 
особенностям страны, пользуясь гостеприимством и оказывая его, отвечая доверием 

на доверие, в качестве "королевских купцов". Год от году германизм все более 
укреплял свои позиции в огромной империи.




5


Мы имели все, кроме политики, способной увековечить результаты этой пробы 
германских сил. С 1896 года я не был в Циндао, но я вложил в этот город так 
много любви и забот, что ощутил его потерю почти физически. С гарнизоном в 
3000-
4000 человек и укреплениями, которые мы там построили, город мог неограниченно 
долго держаться против китайцев и достаточно долго против французов, русских и 
даже англичан. Построить же крепость, способную выдержать атаки японской армии, 

мы не смогли бы даже при более крупных затратах. Защищать что-либо против 
целого 
мира вообще невозможно; такого крепкого орешка просто не существует.

Мысль о создании в Восточной Азии опорного пункта, способного стать центром 
притяжения для немцев, была правильной; но предпосылкой для этого должна была 
являться дружба с Японией. Несмотря на наш протест против Симоносекского мира 
1895 года{57}, ничто не угрожало серьезно нашим отношениям с Японией, пока 
Россия, в известной степени, оттесняла нас в нейтральную зону. Даже после 
крушения восточно-азиатской политики России в 1905 году хорошо продуманная 
японская политика не могла желать нашего удаления из Китая. Однако после 1905 
года мы должны были сделать все возможное, чтобы загладить симоносекскую 
ошибку{}n".

Я неизменно использовал то небольшое влияние, которым обладал в этой области, 
чтобы добиться улучшения отношений с Токио. Насколько мне известно, германское 
правительство не предпринимало серьезных попыток получить от Японии заверения 
по 
вопросу о нейтрализации Восточной Азии. Японский ультиматум меня не очень 
поразил. Однако я считал, что наше присутствие в Китае должно быть желательным 
для Японии вследствие противоречий между нею и Америкой, которым предстоит еще 
обостриться.

Поскольку согласно моему желанию Циндао был объявлен порто-франко{59} 
(предполагалось, что, владея им, мы не потерпим от этого ущерба), японцы делали 

там неплохие дела; единственное, что и в условиях свободной торговли делало 
наше 
присутствие неприятным для Японии, был ощущавшийся в этой стране угольный голод.


15 августа 1914 года был получен японский ультиматум, который по резкости тона 
сильно напоминал симоносекскую ноту 1895 года. Бетман был склонен последовать 
совету нашего посла в Токио - графа Рекса - и принять ультиматум. Я добился 
оставления его без ответа. Отдав Циндао без боя, мы все равно потеряли бы его; 
но союз с Японией, к которому нам следовало стремиться, был возможен лишь при 
условии спасения нашей чести в Восточной Азии, и теперь всякий признает, что 
хотя мы не могли помешать гибели нашего опыта колонизации Китая, мы "держались 
до последней крайности". Сдача без всяких условий оказала бы гнетущее влияние 
на 
состояние национального духа в борьбе за существование. К тому же в августе 
1914 
года никто еще не мог предсказать, как долго продлится война; победоносный марш 

армии еще продолжался и она была полна уверенности в будущем. Следовало 
считаться с возможностью удержания Циндао до конца войны, который мог быть 
близок. Попытка передать Циндао Америке (например, в обмен на Филиппины), 
естественно, должна была потерпеть неудачу.

Мы превратили построенный во время боксерского восстания вал в крепостную стену,
 
но за ней находилось лишь несколько редутов, окопов и проволочных заграждений; 
на берегу было установлено несколько крупповских орудий, полученных нами 
бесплатно с фортов Таку; в случае надобности они должны были отразить напор 
повстанцев. Циндао сдался, лишь когда последняя граната вылетела из орудия. 
Когда тридцать тысяч врагов начали генеральный штурм, который не мог уже быть 
отражен артиллерией, встал вопрос о том, должны ли мы допустить избиение 
остатков немцев на улицах неукрепленного города. Губернатор вынес правильное 
решение и капитулировал. Японцы еще долго рыскали по улицам завоеванного города,
 
разыскивая якобы находившиеся в нем двенадцать тысяч немецких солдат; на самом 
деле их было две тысячи, да еще тысячи полторы военнообязанных и добровольцев 
из 
числа немецких чиновников и купцов, честно устремившихся в Циндао со всех 
концов 
Китая.




Глава девятая

В Имперском морском ведомстве





1


Получив весной 1897 года приказ о возвращении из Восточной Азии, я направился 
на 
родину через Америку и, находясь в Солт-Лэйк Сити, узнал от любопытных 
американских журналистов, что Эуген Рихтер уже выступил в печати против 
назначения меня статс-секретарем. В то время я еще не был настолько 
парламентски 
образован, чтобы использовать против моего противника тот факт, что он нападал 
на меня еще тогда, когда совсем не знал меня. Я покинул корабль с тяжелым 
сердцем, ибо еще в 1895 году говорил кайзеру, что судостроительная программа 
должна, по моему мнению, получить силу закона, но что для проведения ее через 
парламент нужна так называемая "напористость", которой я не обладаю, а также 
знакомство с политической рутиной, с которой мне не приходилось сталкиваться на 

военной работе. Когда в июне 1897 года я прибыл в Потсдам, кайзер сказал, что 
подготовка к проведению кампании в пользу строительства флота окончена за время 

моего отсутствия; специальная комиссия разработала по предложению кайзера 
проект 
закона, который, с моей точки зрения, был совершенно негоден. От комиссий 
вообще 
не приходилось ждать продуктивной работы. Они лучше приспособлены для критики. 
В 
них растворяется чувство ответственности и исчезает серьезное отношение к 
огромной разнице, существующей между идеей и ее осуществлением. Однако в данном 

случае кайзер был очень доволен работой своей комиссии. Я попросил несколько 
дней на размышление.

Этот проект ставил во главу угла огромный заграничный флот. Между тем, в то 
время на земле было уже немного государственных образований (вроде Гаити и 
т.п.), где нарушения наших прав могли пресекаться нашими крейсерами без того, 
чтобы это приводило к настоящим конфликтам. Даже такие государства, как 
Аргентина, располагали теперь современными военными кораблями, так что крейсера,
 
находившиеся заграницей, могли выполнять свое назначение форпостов лишь при 
наличии мощного отечественного флота; к тому же у нас не было ни одной 
заграничной базы. На всем протяжением моей карьеры я вел упорную борьбу с двумя 

представлениями, имеющими особое распространение среди неспециалистов: с мыслью 

об особой береговой обороне{60} и с мыслью о заграничном крейсерском флоте. 
Мировая война доказала, что лучшим видом береговой обороны является линейный 
флот. Относительно крейсерской войны я сказал тогда кайзеру примерно следующее: 

поскольку решительная крейсерская и заокеанская война против Англии и других 
государств совершенно исключается вследствие отсутствия заграничных баз и 
особенностей географического положения Германии, о чем известно иностранным 
адмиралтействам, то нам нужно создать линейный флот, способный действовать 
между 
Гельголандом и Темзой.

Будучи в Восточной Азии, я вновь увидел воочию слабые стороны нашего 
международного положения. Со всех сторон мне сообщали о препятствиях, 
ставившихся англичанами всему германскому, о стремлении объявить вне закона 
товары с маркой "Made in Germany" и о травле Германии, начавшейся после 
телеграммы Крюгеру. Немцы вытеснялись из муниципальных советов европейских 
сэттльментов, в которых они раньше участвовали, а также из английских обществ и 

верфей. Я сам чувствовал, что достаточно было малейшего повода, чтобы нашу 
эскадру лишили права пользоваться доками, а следовательно, и ее мобильности. 
Тогда, в середине девяностых годов, темпы развития мира стали заметно 
убыстряться. Германскую торговлю и принцип "открытых дверей" уже нельзя было 
защищать с помощью летучей эскадры. Для этого нужно было поднять нашу мощь, 
сделать союз с нами выгодным для мировых держав. Но такой союз мог стать 
выгодным лишь при наличии линейного флота. Даже в мировую войну один-
единственный союзник на море мог дать нам шансы на победу в борьбе за свободу 
морей.

Итак, нашей первой задачей было создание флота, союз с которым был бы выгодным; 

второй целью, к которой следовало стремиться в усложнившихся политических 
условиях нашего времени, являлась соответствующая политика союзов и уклонение 
от 
всякого рода международных конфликтов до решения указанной задачи.

Я был весьма озабочен необдуманными вызовами, которые бросало в то время Англии 

наше общественное мнение. Немало забот доставили мне и советы, которые 
сорвиголовы из тогдашнего верховного командования флотом давали кайзеру во 
время 
трансваальского конфликта. Поэтому в той же докладной записке, в которой я 
изложил свой план создания флота, я просил, чтобы со мной консультировались по 
политическим вопросам, связанным с использованием кораблей за границей. Кайзер 
и 
верховное командование дали на это свое согласие; однако впоследствии они 
поступали иначе. Впрочем, кайзер, поразительно легко изменивший свое мнение, 
одобрил мой план строительства флота; таким образом, в июне 1897 года проект 
создания такого заграничного флота, который в случае войны быстро испустил бы 
дух, окончательно исчез с горизонта. Правда, без союза с другой второразрядной 
морской державой намеченный к постройке линейный флот не мог служить панацеей, 
но он должен был явиться доказательством ценности союза с нами, а следовательно,
 
и единственным реальным средством, обеспечивавшим переход к независимой 
политике 
в отношении Англии (в требовании такой политики тогдашняя Германия была 
единодушной, но оно, к сожалению, выдвигалось вне связи с реальной политической 

обстановкой, хотя предпосылки для осуществления его еще не назрели).




2


Мой предшественник Гольман лично читал всю входящую корреспонденцию и потонул в 

бумагах. Я ограничился подготовкой судостроительной программы и 
предоставил текущие дела моему заместителю. В Эмсе и С. -Блазиене, где я 
лечился 
от полученного в тропиках катара легких, собрался кружок лиц, выбранных мною 
для 
участия в разработке программы. Многолетний парламентский опыт г-на фон Капелле,
 
его критический ум и логический стиль явились ценным дополнением к моему 
мышлению, носившему в значительной мере интуитивный характер. Он был меньше 
солдатом, чем виртуозом в государственных делах; наряду с Денгардтом, 
состоявшим 
в хороших отношениях с рядом депутатов, он прекрасно разбирался в финансовых 
вопросах, что при бедственном состоянии имперской налоговой системы требовало 
большого искусства. В то время как я обычно шел прямо к цели, Капелле умел 
предусмотреть как трудности и возражения, так и пути к преодолению их; он 
первым 
находил слабые места, к которым могли придраться противники, хотя иногда 
упускал 
из виду детали. Для парламентской работы он был также незаменим, как пылкий г-н 

фон Геринген для пропаганды в народе; Геринген весьма деликатно руководил 
духовной мобилизацией масс.

В своей работе я всегда руководствовался девизом Нельсона - "We are a band of 
brother"{61}. Со времени получения первых заданий мне приходилось иметь дело с 
вещами, которые в перспективе нужно было рассматривать с различных точек зрения,
 
а тот, кто не чувствует себя Наполеоном и не стремится оставить на всем свой 
отпечаток, должен связать пучок прутьев, которые труднее сломать, чем один прут.
 
Всякий, кому предстоит большая работа, должен избегать стремления делать все 
самому. Каприви лично писал слишком много бумаг и его было очень трудно 
заставить отказаться от того, что он написал своим ровным, красивым почерком; 
он 
был, так сказать, влюблен в свой образ мыслей. Эту опасность я заметил и в 
себе; 
поэтому я старался как можно больше держаться в тени, чтобы относиться без 
предвзятости к правильным мнениям других.

Одной из причин, которой пытались оправдать ликвидацию единого, так сказать, 
суверенного адмиралтейства, и замену его рядом отдельных ведомств, явилось 
утверждение, будто флот слишком велик, чтоб им мог руководить один человек. Это 

утверждение, исходившее из неправильного понимания полномочий кайзера в 
качестве 
верховного главнокомандующего, передавало бразды правления в руки монарха, 
который должен был управлять областями куда более обширными, чем флот! Было бы, 

однако, неправильно утверждать, что многосторонним аппаратом трудно руководить. 

Нужно только уметь выделять главное, а все остальное предоставлять достойным 
доверия помощникам. Необходимо также иметь у себя тех сотрудников, которых сам 
выбрал. Я занимался только важными вопросами, а потому мог бы сделать больше, 
чем сделал. В организационной работе я ничего так не опасался, как ложных шагов.
 
Ибо раз сделанная ошибка этого рода впоследствии дает себя знать лишь 
косвенными 
симптомами, и обнаружить ее становится очень трудно; к тому же она обрастает 
привычками и интересами. Поэтому организации никогда не следует создавать в 
законченном виде, надо дать им выкристаллизоваться. Надо также оставить себе 
возможность исправления обнаруженных ошибок с помощью процесса, обратного 
кристаллизации, ибо при насильственных радикальных переворотах обычно замечают 
лишь выгоды, а не убытки. В организационных вопросах нужно руководствоваться не 

столько формальной логикой, сколько качеством почвы и рассады. Поэтому мы 
стремились к тому, чтобы судостроительная программа была возможно более гибкой.

Выступлений в рейхстаге и вообще в общественных местах я не любил. Я считал, 
что 
чем меньше разговоров будет в рейхстаге, тем лучше, и тем большего мы достигнем 

в такой деликатной с внешнеполитической точки зрения области, как моя. Полагаю, 

что в этом смысле я ни разу не дал повода для нападок внутренним и иностранным 
противникам. Возможно, что на моем личном поведении сказывался и страх перед 
вмешательством общественного мнения. Впоследствии мне ставили в вину, что 
прения 
по морским вопросам на пленарных заседаниях и в комиссиях рейхстага протекали 
слишком "скучно" и "гладко" и объясняли это какими-то закулисными сделками. 
Действительно, мы устраивали конфиденциальные совещания с лидерами партий. 
Однако нашим главным секретом была абсолютно точная разработка каждой статьи 
проекта; это убеждало депутатов и делало наши предложения неоспоримыми. Мы 
добились этого благодаря методу работы, который я принял еще в связи с первыми 
заданиями семидесятых годов; он состоял в том, что я давал основную мысль, 
затем 
поручал другим разработать ее в большом масштабе и, наконец, еще раз обдумывал 
лично конечные результаты. Как правило, Капелле сначала записывал наши беседы. 
Впоследствии доверие к нам парламента еще больше возросло - не столько даже из-
за тщательного обоснования ассигнований, сколько потому, что наша техническая и 

организационная работа оправдала себя на практике. Никакие другие средства, 
кроме нашего основательного метода работы, не принесли бы нам парламентских 
успехов.

В прусско-германской правительственной системе моего времени министры обычно 
отдавались тихой, большей частью неблагодарной ведомственной работе, 
предпочитая 
ее парадным выступлениям перед общественностью. Смирительная рубашка 
парламентаризма, надетая теперь на германский народ интернациональными 
теоретиками без учета перспектив его роста и без всякого исторического смысла, 
скоро научит его считать старое время добрым. Новые господа будут дивиться тому,
 
насколько прежний образ правления был деловым; а сколько самоотверженной работы 

выполнялось раньше, вместо бесплодной болтовни.

В С. -Блазиене каждое слово законопроекта подвергалось совместному обсуждению 
по 
крайней мере двенадцать раз. Я любил "прокатывать" материал (этим выражением 
меня потом дразнили). В остальном я старался предоставить каждому сотруднику 
максимум самостоятельности. Я добивался того, чтобы начальники отделов никогда 
не подходили к решению вопросов с узковедомственной точки зрения; каждый должен 

был выносить свое суждение совершенно самостоятельно, как если бы он был монарх,
 
и решение вопроса в целом зависело только от него. Я знал, что ведомственный 
момент все равно сыграет свою роль. Поэтому я требовал от техника, чтобы он был 

способен судить также и с военной точки зрения, а от офицеров, чтобы они 
принимали во внимание и технические факторы. Ничто не кажется мне более 
ошибочным, чем выпячивание роли начальника на совещаниях. Конечно, приходит 
момент, когда нужно принять решение; но я могу утверждать, что в имперском 
морском ведомстве решения редко имели характер единоличных приказов; мы почти 
всегда приходили к соглашению, причем я в качестве "primus inter 
pares"{62} старался избавить своих сотрудников от чувства подчиненности, 
оставляя им радости творчества; при этом я успевал больше (как в количественном,
 
так и в качественном отношении), чем если бы брался за все сам. Руководство 
путем приказов необходимо перед лицом врага, но когда его переносят в 
учреждения, опираются при этом на собственные креатуры и механическое 
послушание 
и проводят резкое разграничение ведомственных точек зрения, то от этого у 
подчиненных ослабляется чувство ответственности и способность выносить решения, 

имеющие величайшее значение в военных учреждениях.

Когда руководитель знает, чего он хочет, он всегда может зацепиться за хорошие 
стороны своих подчиненных и при условии современной организации дела отказаться 

от того, чтобы самому поднимать груз на десять футов в вышину; вместо этого он 
должен помочь всем своим подчиненным приподнять его на один дюйм.

Моя деятельность приучила меня к большой разносторонности. Но чем больше 
усложняется организм, тем более дифференцированным органом становится голова; 
чтобы она оставалась ясной, ей не следует брать на себя работу отдельных членов.
 
Я окружил себя специалистами, которые, в общем, хорошо разрабатывали материал, 
и 
заботился лишь о связи между ними, так что в случае надобности их всегда можно 
было выдвинуть на первый план. Я всеми силами способствовал выдвижению 
независимых натур, но пришел (хотя и поздно) к твердому убеждению, что подлинно 

творческие силы встречаются очень редко и что натуры, зарекомендовавшие себя на 

вторых ролях, могут с треском провалиться на первых. Поэтому при назначениях 
командного состава хорошего старшего офицера иногда превращают в плохого 
командира, и с этим трудно что-либо поделать.




3


В имперском морском ведомстве меня заверили, что мы не сможем провести 
судостроительную программу в виде закона. Того же мнения держался наш 
авторитетный парламентский друг - лидер национал-либералов фон Беннигсен, 
который советовал попробовать включить необходимые расходы в ежегодные 
ассигнования. Я настаивал на законе, решившись или добиться того, что считалось 

невозможным, или сойти со сцены.

Мне нужен был закон, чтобы защитить строительство флота со всех сторон; к тому 
же в пользу закона особенно говорило то обстоятельство, что, приняв его, 
рейхстаг избавил бы себя от соблазна ежегодно входить в технические тонкости, 
как это было в прежнее время, когда каждый корабль становился "темой для 
дебатов", а имперское морское ведомство требовало не того, что было важно, а 
того, что можно было провести через парламент с его вечно меняющимся 
большинством.

При наличии партийных коалиций, рассматривавших корабли как объекты торга, 
невозможно было построить флот, создание которого требовало целого поколения 
терпеливой и единообразной работы.

Хаос, для борьбы с которым мне нужен был закон, угрожал и со стороны самого 
флота. В вопросах, для решения которых нужны специальные познания, расхождение 
во мнениях бывает особенно велико. Когда я был назначен статс-секретарем, 
германский флот был собранием образчиков, хотя и не столь пестрым, как русский 
флот при Николае II. Английский флот также является в известной мере такой 
коллекцией; но там деньги не играют никакой роли; если серия кораблей строилась 

неправильно, ее выбрасывали и заменяли новой. Этого мы не могли себе позволить. 

К тому же в Англии понимали, что взгляды меняются, в то время как доктринер-
немец немедленно заявлял: Он построил что-то негодное, anathema sit! {63} Немец 

скорее склонен верить в систему. Я не закрывал глаза на мелкие недостатки 
избранной мной формы, но если мы хотели идти вперед, у нас не было другого 
выхода.

Между тем живая натура кайзера, на которую влияли самые разнообразные 
впечатления и люди, также увлекалась судостроением. Во флоте пожелания и 
предложения дешевы и меняются, как в калейдоскопе; стоило кайзеру поговорить с 
каким-нибудь офицером или увидеть что-нибудь новое за границей, как он уже 
выдвигал массу новых требований, конструировал, обвинял меня в отсталости, 
подхлестывал предупреждениями, так что наряду с неоднократными прошениями об 
отставке лишь придание программе формы закона позволило мне обеспечить то 
постоянство развития, которое является основной предпосылкой всякого успеха.

Такая форма имела и то преимущество, что, имея возможность смотреть далеко 
вперед, мы могли вести дела более по-коммерчески и располагали свободой 
действий 
в экономической области. А бережливость, соединенная с большой 
предусмотрительностью, являлась горькой необходимостью для германской обороны.

Уже в начале 1897 года я имел беседу с тогдашним министром финансов Пруссии фон 

Микелем, причем обсуждал с ним политическую сторону судостроительной программы.

Он заверил меня в своей поддержке. Поэтому меня очень поразило опубликование в 
"Норддейче Альгемейне Цейтунг" от 5 августа инспирированной фон Микелем статьи, 

в которой указывалось, что придание судостроительной программе формы закона 
само 
по себе желательно, но в данное время невозможно; дальнейшее развитие флота 
необходимо, но оно должно протекать без ограничения парламентских прав 
рейхстага.

Опубликование этой статьи было, без сомнения, недопустимым и опасным для закона.
 
Все же я не пошел на открытый конфликт. Как и все министерство, Микель был 
против закона, но из-за кайзера не хотел проявлять свою оппозиционность открыто 

и резко, а потому старался лавировать и убеждал меня отказаться от моего плана, 

пугая трудностями. Когда он увидел, что я твердо решил настоять на своем, он 
стал податливее.

Скептическое отношение верхов и равнодушие народных масс привели меня к мысли 
искать поддержки у Бисмарка.




Глава десятая

У Бисмарка





1


В июне 1897 года я предложил кайзеру присвоить название "Фюрст Бисмарк" первому 

кораблю, который будет спущен со стапелей. Я знал, что князь или его семья 
ошибочно подозревали, будто в момент его отставки из списков флота был 
умышленно 
вычеркнут корабль, носивший его имя. Я надеялся, что этот шаг уменьшит разлад 
между Бисмарком и правительством и хотел осенью лично отправиться в Фридрихсруэ,
 
чтобы передать старому князю приглашение присутствовать при спуске корабля и 
получить его благословение на проведение судостроительной программы{64} в виде 
закона.

После некоторых колебаний кайзер дал свое согласие, но затем сам послал 
Бисмарку 
приглашение присутствовать при спуске корабля, название которого он, однако, не 

указал. Он ожидал, что этот акт милости доставит князю столько же радости, 
сколько подобные церемонии доставляли ему самому и другим людям, и, очевидно, 
хотел сделать Бисмарку сюрприз. Бисмарк ответил, что он уже слишком стар для 
таких вещей. Тогда я получил приказ исправить это довольно запутанное положение.


Я письменно попросил у князя аудиенции для доклада о намечаемых мероприятиях 
флота. Письмо вернулось нераспечатанным с пометкой о том, что князь не 
принимает 
писем, на конверте которых не указан отправитель. На второе письмо мне ответили,
 
что я могу приехать.

В Фридрихсруэ существовал обычай принимать гостей во время обеда. Меня встретил 

граф Ранцау, с которым я был знаком. Когда я вошел, семья обедала: князь сидел 
с 
узкой стороны стола. Он встал холодный и вежливый, настоящий барин, и остался 
стоять, пока я не сел. Он страдал от сильных невралгических болей, прижимал к 
щеке резиновую подушечку с горячей водой, ел скобленку и говорил с трудом. 
Выпив 
1? бутылки секта, он оживился. После этой простой трапезы графиня (жена 
Вильгельма Бисмарка) зажгла его длинную трубку, и дамы удалились из комнаты. 
Настроение было тяжелое. Вдруг Бисмарк насупил густые брови, окинул меня 
уничтожающим взглядом и проворчал: Я не котенок, который искрится, когда его 
гладят. Обычно я не находчив, но в этих почти безнадежных обстоятельствах я не 
мог промолчать и ответил: Насколько мне известно, это бывает только с черными 
котятами, ваше сиятельство. Граф Ранцау поспешил вмешаться: Адмирал прав, это 
бывает только с черными. Атмосфера несколько разрядилась. Я передал свое 
поручение. Бисмарк ответил, что он не в состоянии ехать в Киль, носить форму и 
шпоры и не хочет предстать перед публикой в виде развалины. Чтобы добиться 
чего-
либо положительного, я спросил, не сможет ли одна из его невесток 
присутствовать 
при спуске корабля. Он сказал, что об этом я должен спросить их самих; он 
предоставляет им решить этот вопрос. Тогда я перешел к главной для меня цели 
визита.

Я изложил свой план, стараясь убедить князя в том, что это не просто одно из 
увлечений монарха, против которых я боролся все эти годы, и подчеркнул, что 
намерен осуществить принятую рейхстагом в 1867 году судостроительную программу, 

придав ей современную форму. В наступающем столетии мы должны обладать 
известным 
могуществом на море. В семидесятых годах это было не так важно, ибо слава и 
блеск великих имен позволили бы нам одолеть любые трудности, теперь же нам надо 

базироваться на реальной силе, например в случае англо-русской войны, с 
возможностью которой необходимо серьезно считаться. Я приехал для того, чтобы 
просить его благословить нас на создание флота, соответствующего нашим 
тактическим выводам.

О военной стороне вопроса Бисмарк и слышать не хотел, это стало ясно с первых 
же 
слов. Большие корабли он ценил невысоко; вместе со своим другом Рооном он 
считал, что нам нужно побольше малых кораблей, которые роились бы вокруг 
крупных, подобно шершням. Я постарался возразить, что крупный корабль 
обеспечивает концентрацию сил и имеет перевес в отдельных пунктах; он ответил, 
что это может быть и так в bataille rangee{65}, но что он стоит за шершней и 
хочет, чтобы мы имели побольше мелких судов. Эти корабли надо разослать по 
всему 
миру и вообще обратить больше внимания на заграничную службу. Когда я 
подтвердил, что для нас было бы важно получить пару заграничных баз, он 
обрушился на Каприви. За исключением его старого друга Роона, который до 1871 
года руководил по совместительству морским ведомством, он не мог столковаться 
ни 
с одним морским министром. Каприви всегда являлся к нему на Вильгельмштрассе, 
похожий на деревянный шомпол. Да и чего можно было от него ожидать? Он провел 
22 
года в чине лейтенанта и насмотрелся в Берлине на богатых кавалерийских 
офицеров, отцы которых имели поместья; став рейхсканцлером, он решил, что 
сможет 
отомстить помещикам. Расторжение германо-русского договора о перестраховке было 

величайшим несчастьем. Бисмарк заявил мне, что в случае англо-русского 
конфликта 
наша позиция должна определяться девизом: "Нейтралитет по отношению к России". 
Это нужно России и вполне удовлетворило бы ее.

Когда я упомянул о возможности того, что новый Питт не захочет такого 
нейтралитета и предпочтет иметь нас врагами и что возможны и иные комбинации, 
причем только внушительный флот может сделать союз с нами выгодным для России и 

других держав, Бисмарк сделал почти гневный жест рукою. В качестве частных лиц 
англичане вполне порядочные люди, но в политике это торгаши. Если они к нам 
сунутся, мы поколотим их прикладами ландвера. Он совершенно не понимал, что 
тесная блокада может принудить нас к капитуляции.

Старый князь явно думал об аграрной Германии 1870 года и политической Англии 
1864 года. Вообще он настолько привык следовать собственному направлению мысли, 

оставшемуся от прежних времен, что почти не дал себе труда выслушать доклад. Но 

в основном вопросе он был со мной согласен. Вы совсем не должны убеждать меня в 

том, что нам нужно усилить флот. Впоследствии он прислал мне и письменное 
одобрение моих действий.

Насколько далек был князь в свои лучшие дни от мысли о необходимости обладать 
силами, достаточными для заключения союза против Англии, показывают записки 
бывшего французского посла в Берлине барона де Курселя, в разговоре с которым 
князь обрисовал в 1887 году, когда колониальные устремления, казалось, сблизили 

Германию с Францией, возможность морского союза между соседними сухопутными 
державами. Я стремлюсь, - сказал князь, по словам де Курселя{66}, - к созданию 
определенного равновесия на море, и Франция может сыграть в этом деле большую 
роль, если она пойдет нам навстречу. Прежде много говорили об европейском 
равновесии; это лозунг XVIII столетия. Но я думаю, что мысль о "равновесии на 
море" не является устаревшей. Я не желаю войны с Англией, но хотел бы дать 
понять ей, что флоты других наций уравновешивают ее морские силы и, 
соединившись, могут заставить ее уважать их интересы. Англия должна только 
привыкнуть к мысли, что союз Германии с Францией не лежит за пределами 
возможного.

Бисмарк был, пожалуй, единственный человек, способный добиться примирения с 
Францией. Поскольку это примирение, однако, не состоялось, указанное 
направление 
мыслей стало чуждым для состарившегося князя. Он уже не понимал, что в 
изменившейся международной обстановке политика равновесия сил на море и 
способность к заключению морских союзов являлась обязательной предпосылкой 
дипломатического сближения с Россией, которого он требовал (необходимость 
такого 
сближения была ясна и для меня). Учитывая враждебность британцев, которая с 
1896 
года проявлялась совершенно открыто, вопрос мог ставиться только так: можем ли 
мы, стиснутые на нашей перенаселенной территории, сохранить мир с Англией, не 
капитулируя перед завистью ее купцов, и сможем ли мы выдержать войну с нею, 
если 
она решит блокировать нас?

Решение этих вопросов не могло быть достигнуто ни в отсутствии флота, ни при 
наличии заграничного флота; для этого нужен был такой линейный флот, 
боеспособность и ценность которого в качестве союзника могла бы затруднить 
англичанам нападение на нас. Действительно, "наступили новые времена", как 
сказал старый князь при последнем посещении гамбургского порта, сравнивая 
царившее там необычайное оживление с неторопливой жизнью старого Гамбурга, в 
котором господствовали англичане.




2


После того как мы просидели два часа за столом, князь пригласил меня совершить 
с 
ним поездку по Саксонскому лесу. После обеда он никогда не отдыхал. В экипаже 
повсюду стояли большие бутылки с пивом, их открывали и распивали; не отставать 
от его сильной натуры было довольно трудно. Чтобы свободнее говорить в 
присутствии кучера, князь изъяснялся на иностранном языке и поскольку 
деликатность уживалась в нем с порывистостью, он выбрал английский, решив, 
очевидно, что мне, как моряку, он особенно хорошо знаком; сам он говорил по-
английски прекрасно. Он беспощадно критиковал кайзера, но не рассердился, когда 

я запротестовал против его сильных выражений, указав, что как офицер я обязан 
выступить в защиту кайзера. Он рассказывал, что в 1848 году императрица Августа 

добивалась отречения короля и отказа от престола принца Прусского и что когда 
депутат фон Бинке спросил его в качестве лидера правых в палате, как он отнесся 

бы к предложению о передаче престола принцу Фридриху-Вильгельму при регентстве 
принцессы Августы{67}, он ответил, что потребовал бы ареста автора подобного 
предложения; впоследствии принцесса еще раз говорила с ним в Потсдаме и, 
энергично хлопая себя по ляжкам, заявила, что думает только о своем сыне, после 

чего последний вышел из оконной ниши, где он дожидался, и, плача, протянул к 
нему{}n" руки. О кайзере Фридрихе Бисмарк отзывался с симпатией; уже будучи 
болен, он оказывал содействие канцлеру вопреки императрице Виктории. 
Кайзеру{}n" 
я могу передать следующее: он, Бисмарк, хочет одного чтобы его оставили в покое 

(to be let alone) и дали ему спокойно умереть. Он выполнил свою задачу, и для 
него нет больше ни будущего, ни надежд.

Поездка продолжалась два часа; несколько раз начинался дождь, но верх коляски 
не 
поднимался. Князь курил трубку и рассказывал о своем прежнем увлечении 
охотой; когда-то он мог проскакать сто миль, чтоб подстрелить козла. А теперь 
он 
- разбитый старик и ему доставляет удовольствие видеть дичь, но он уже не может 

заставить себя послать пулю в блестящий мех красивого животного. Рассказывал он 

и о своей покойной жене, которая была ему опорой; при этом глаза его 
наполнились 
слезами. Я поражался тому, как точно описывает он свое состояние. Говорил он и 
о 
своих отношениях с англичанами и о том, что всегда любил моряков, но только нас 

- настоящих моряков, а не флотских генералов.

Я старался оказывать ему почти царские почести; это диктовало мне чувство, да 
иначе и нельзя было поступать. При выходе из коляски я встал во фронт и отдал 
ему честь; перед усадьбой собрались люди и кричали "ура". Мы приехали к ужину; 
я 
снова сидел рядом с Бисмарком. Тут мне следует упомянуть еще об одном его 
тактичном поступке. Мне хотелось получить его фотографию с автографом, но я 
знал, насколько неприятно действуют подобные просьбы и, сопровождая принца 
Генриха в Италию, с отвращением наблюдал за грызней из-за орденов и фотографий. 

С другой стороны, я жалел о том, что в свое время не осмелился попросить что-
нибудь на память у старого Мольтке, когда по поручению Штоша информировал его в 

Киле о торпедах и ощутил при этом ясность его ума. Бисмарк избавил меня от 
необходимости просить его и, сославшись на то, что помнит моего старого отца 
еще 
с первого класса "Серого Монастыря", вручил мне свою фотографию для передачи 
отцу, который тогда еще был жив.




3


Я посетил этого старого барина еще дважды - последний раз в свите кайзера, 
который после торжественных проводов принца Генриха в Циндао несколько 
неожиданно отправился из Регенсбурга в Фридрихсруэ со всеми сопровождавшими его 

лицами. Бисмарк принял кайзера сидя в кресле на колесах, у скромного входа в 
свою усадьбу. Мы сразу же пошли к столу; Бисмарк уселся лишь с посторонней 
помощью, но затем опять посвежел; я сидел как раз напротив князя, рядом с ним 
кайзер, а рядом со мной будущий генерал-полковник фон Мольтке. Князь постарался 

завести политический разговор о наших отношениях с Францией и т.д. К моему 
большому огорчению, кайзер не поддержал этот разговор и беседа свелась к 
обычным 
за императорским столом анекдотикам.

Всякий раз, когда Бисмарк заговаривал о политике, кайзер не обращал на это 
внимания. Это ужасно, - прошептал мне Мольтке; нам казалось, что кайзер не 
проявляет должного уважения к такому человеку{70}. По какому-то поводу Бисмарк 
произнес слова, запомнившиеся мне своей пророческой серьезностью: Ваше 
величество, пока вы имеете таких офицеров, вы можете позволить себе решительно 
все; но если вы лишитесь их - все пойдет по-другому. Кажущаяся легкость, с 
которой были произнесены эти слова (могло показаться, будто Бисмарк не придает 
им значения) продемонстрировали его замечательную находчивость; в них сказалось 

все его мастерство.

Когда мы расходились, князь проводил кайзера в своем кресле до самых дверей, а 
затем мы попрощались с ним, - каждый в отдельности. Бисмарк дружественно пожал 
руку фон Бюлову, фон Микелю и другим. Передо мной к нему подошел начальник 
кабинета фон Луканус, который способствовал его отставке в 1890 году. Он 
попытался протянуть князю руку и отвесить ему поклон. Тогда разыгрался 
оригинальный спектакль, который произвел на нас сильное впечатление. Князь 
сидел, как статуя, ни один его мускул не двигался, а глаза смотрели сквозь 
приплясывавшего перед ним Лукануса. Князь ничего не сказал, и черты его лица не 

выражали отвращения, но они превратились в неподвижную маску; Луканус понял и 
удалился. Затем подошел я, а после меня - мой верный капитан фон Геринген. Тот 
был настолько возбужден (это был темпераментный господин), что нагнулся и 
поцеловал руку князя. Меня это обрадовало; я также старался по мере возможности 

дать почувствовать князю свое отношение к нему, но поступок г-на фон Герингена 
был энергичнее. Князь обнял Герингена и поцеловал его в голову. Это мое 
последнее воспоминание о Бисмарке.




Глава одиннадцатая

Судостроительные программы





1


С этого времени бисмарковская пресса стала выступать в мою пользу. Кроме того, 
я 
лично просил о содействии всех князей Германского Союза - до великих герцогов 
включительно. Во время своего доклада я старался внушить им, что они принимают 
участие в вынесении решения. Это удалось мне в отношении таких правителей, как 
король Альберт Саксонский - деловой человек, серьезно подошедший к вопросу; 
великий герцог Ольденбургский, имевший большие личные заслуги перед нашим 
флотом; великий герцог Фридрих Баденский - властитель старого закала, стоявший 
выше среднего уровня, который, по моим наблюдениям, понизился в нашем поколении 

как в княжеских домах, так и среди высших представителей отдельных профессий. Я,
 
разумеется, обращался также к ганзейским городам и к министрам различных 
государств Союза, знакомство с которыми оказалось хорошим средством пропаганды, 

хотя в то время обычай объезжать нужных людей не вошел еще в моду.

Далее, я счел своим правом и обязанностью разъяснить широким кругам, какие 
интересы поставлены на карту; нужно было расширить узкий горизонт народа, 
пробудить сознание культурного значения моря, ранее отсутствовавшее в нем или 
усыпленное ходом нашего исторического развития; углубить убеждение в том, что 
действительность властно указывает нам этот путь, если мы хотим продлить, не 
прибегая к массовой эмиграции, тот расцвет нашей перенаселенной родины, который 

наступил после введения протекционистского тарифа Бисмарка. Геринген 
организовал 
информационный отдел имперского морского ведомства; он объехал университеты, 
причем почти все экономисты - до Брентано включительно - обещали ему полную 
поддержку. Шмоллер, Вагнер, Зеринг, Шумахер и многие другие заявляли, что 
затраты на флот являются продуктивными и описывали положение Германии, указывая 

на недостаточную крепость хозяйственно-политического базиса нашей культуры и 
могущества и на опасность превращения избытка населения из источника богатства 
в 
невыносимое бремя. Они писали, что здание нашего международного престижа 
построено на песке, что таможенные планы Чемберлена обрекут нас на прозябание в 

качестве бедного маленького народа, если мы не создадим такой силы, которая в 
споре с заморскими державами сможет перетянуть чашу весов на нашу сторону. Так 
наметился сдвиг в трактовке национально-политических вопросов, который явился 
здоровым противовесом бесплодным социально-политическим утопиям.

Из великих историков, руководивших общественным мнением прошлого столетия, 
никого уже не было в живых; последним умер Трейчке - замечательный человек, 
лекции которого в университете я посещал в 1876 году (я советовался с ним и 
частным образом, сидя рядом с ним у Иоста и подавая ему записки с моими 
вопросами). Не понимаю, почему дух его не сохранился в германской историографии.
 
Наше международное положение было ведь таким недвусмысленным. Без обороняемой 
флотом промышленности мы перестали бы быть великой сухопутной державой, а 
вопрос 
о том, что мы были пресыщены, как указывали некоторые далекие от жизни ученые, 
мог ставиться лишь до воссоединения Германии. После же решения вопроса о 
воссоединении перед нами со всей силой встал вопрос о месте Германии на земном 
шаре.

Историки понимали сущность политической проблемы не настолько ясно, как 
экономисты, возможно, вследствие ее новизны и быстрого развития{71}.

Армия с ее сухопутными традициями неохотно следовала за изменениями 
международного положения; вскоре я имел случай убедиться в этом в связи с 
неповоротливостью, проявленной в период организации жалкой китайской экспедиции,
 
проведение которой лишь благодаря светским качествам графа Вальдерзее не 
выявило 
в полной мере материальную и духовную неподготовленность армейского руководства 

к решению задач, не вытекающих из плана войны на два фронта. Все же выдающиеся 
руководители армии, например фельдмаршал фон дер Гольц, с которыми я говорил 
как 
с учеными, подчеркивая лишь военно-политическую сторону вопроса, поняли меня. 
Мы 
устроили ряд заседаний и докладов и особенно старались установить контакт с 
прессой. Мы принимали представителей всех газет и давали им деловые разъяснения,
 
не вступая в полемику. Они могли делать с этой информацией, что хотели; все же 
они чувствовали известную благодарность за полученный материал, и наши дела 
подвигались вперед.

Традиционное гостеприимство флота задавало тон в отношениях с общественностью. 
Мы не отгораживались от нее и рассматривали флот как детище всего народа. Мы 
организовали поездки на побережье, показывали корабли и верфи, обращались к 
школам, призывали писателей выступить в нашу пользу и т.д.; появились кипы 
романов и брошюр. Министерство культов должно было учредить специальные премии 
для школ. При Бюлове правительство, без которого подчиненное ведомство, вроде 
морского, ничего не могло предпринять, помогало нам. Однако пропаганда 
протекала 
бы еще успешнее, если бы ее взяли на себя министерства отдельных государств{72}.


Мы были еще в значительной мере посторонними людьми. Так, например, в Пруссии 
мы 
вообще не имели прав на государственный аппарат. К тому же ассигнования на 
подобную пропаганду невозможно было провести по бюджету. Весь этот поход 
пришлось провести на добровольные пожертвования и он ничего не стоил 
государству. Это также был новый для Германии метод. Но главное было то, что 
мысль дала искру, которая сама разгорелась в пламя.

Стало ясным, что нация нуждается в цели, в патриотическом лозунге. Народ не был 

пресыщен; пресыщенный народ сходит со сцены. От застоя до регресса очень 
недалеко. Но у нас не было застоя, и вскоре вопрос о флоте был признан жизненно 

важным, и он стал само собой разумеющимся достоянием нации. Возможно, правда, 
что политически наивный немец решил вдруг, что он уже обладает флотом, в то 
время, когда флот еще нужно было строить. Несмотря на все мои предупреждения, 
нам не удалось совершенно избежать преувеличений и неуместных сравнений с 
Англией, вызовов и бестактностей в прессе, парламенте и в других общественных 
местах.

Но тот факт, что нация полюбила море, явился решающим успехом. Немец грешен 
национальными сумасбродствами только потому, что, будучи неисправимым фантастом 

в политике, он постоянно колеблется между двумя крайностями - опасением 
могущества и упоением им{73}.




2


15 сентября 1897 года я впервые доложил законопроект рейхсканцлеру князю 
Гогенлоэ. Я особенно настаивал на том, что всякая проволочка исключена; в 
следующем году состоятся выборы в рейхстаг; благодаря этому в случае отклонения 

закона можно избежать роспуска рейхстага и успешно использовать вопрос о флоте 
в 
предвыборной агитации. Новый же рейхстаг не захочет пойти на роспуск, ибо 
выборы 
истощат партийные кассы. 6 октября министерство дало свое согласие. 
Законопроект 
был опубликован в воскресенье рано утром, и оказывал влияние на публику в 
течение 36 часов, прежде чем Эуген Рихтер, которого это сделало особенно 
немилостивым, успел выступить против него в "Монтаг-Абендблат".

Противники флота в рейхстаге, да и не они одни, ополчились против умаления 
бюджетных прав парламента путем "этерната"{74}. Эуген Рихтер указывал в 
качестве 
прецедента на судьбу судостроительной программы 1865 года, отклоненной, 
несмотря 
на теплые чувства, которые возбуждал флот. Поскольку этот вопрос был еще ближе 
и 
теснее связан с конституционным, опаснее непримиримости Рихтера был тот факт, 
что и те круги, которые признавали материальную обоснованность и деловитость 
наших требований, в большинстве своем считали невозможным удовлетворить их в 
форме закона, даже если бы я головой поручился за необходимость этого. Когда 
речь заходила об этом, даже лучшие мои друзья пожимали плечами. Между тем, как 
я 
уже указывал выше, мне было принципиально важно провести программу именно в 
виде 
закона. Я указывал, что 14 броненосных кораблей, потребность в которых была 
признана в 1873 году, были утверждены к постройке и спущены 21 год спустя; 
только закон обеспечивал приемлемые сроки строительства, только он мог вывести 
флот из хаоса, слабости и внутреннего кризиса, в который ввергла его 
парламентская процедура.

Чтобы добиться принятия принципа закона, я ограничил свои материальные 
потребности абсолютным минимумом. Мы не требовали новых налогов и займов, 
добровольно ограничили наши расходы и приняли на себя обязательства в отношении 

этих последних сроком на семь или на шесть лет. Для начала мы требовали только 
маленького "флота для вылазок"; идти дальше этого в то время не было оснований, 

поскольку техническая подготовка к строительству кораблей в большом масштабе 
только начиналась. Поэтому мы придали этому первому шагу такую форму, что он 
являлся в основном лишь осуществлением штошевского плана "создания флота". Все 
это мероприятие не должно было казаться разрывом с прошлым. Была упомянута и 
мысль о береговой обороне - отчасти в целях сохранения исторической 
преемственности, а отчасти затем, чтобы нам не могли бросить обвинения в 
агрессивных планах.

К тому же налицо имелась эскадра броненосцев береговой обороны, которую 
попросту 
включили в программу.

Поскольку законопроект предусматривал замену этих кораблей в будущем, но не 
указывал, какими именно кораблями, это использование кораблей старого типа не 
препятствовало развитию судостроительной техники{75}.

Мы надеялись на успех в парламенте, ибо многолетняя тактическая работа 
позволяла 
дать программе твердое обоснование, так что законопроект предстал перед 
рейхстагом не как случайно возникшее, а как естественно вытекающее из опыта 
требование.

По совету Капелле, я ввел в первую программу пункт об ограничении расходов 
определенным максимумом. Хотя вопрос о финансировании ее не представлял никаких 

трудностей, ибо необходимые средства имелись в наличии и для получения их не 
нужно было вводить новых налогов, этот пункт сделал законопроект более 
приемлемым для рейхстага. Однако впоследствии, в ходе выполнения программы, он 
создал для нас ряд препятствий вследствие непрерывного падения стоимости денег.

Чтобы установить контакт с руководящими депутатами, я предложил своим 
сотрудникам устроить с ними ряд предварительных собеседований; когда их 
настроение выяснялось, я сам вступал в разговор. С Эугеном Рихтером ничего 
нельзя было поделать. Но часть свободомыслящих во главе с Бартом и Рикертом 
пошла за нами. Национал-либералы были нашими лучшими друзьями. Консерваторы 
сначала держались пассивно, но это не внушало мне беспокойства, ибо за 
исключением нескольких одиночек они принципиально голосовали за ассигнования на 

оборону, помня о тяжелом прошлом и грозном настоящем Пруссии-Германии. 
Перетянуть чашу весов в ту или иную сторону должен был центр.

Барон фон Гертлинг - друг нашего дела - подобно большинству политиков 
сомневался 
в возможности добиться принятия закона; он говорил, что поскольку каждый вопрос,
 
касающийся флота, обсуждался до сих пор в отдельности, наши противники имели 
прекрасную возможность создать настроение против всякой судостроительной 
программы; этому способствовали и слухи о готовившемся государственном 
перевороте. Наши переговоры с лидером центра д-ром Либером, который наряду с 
личной восприимчивостью проявил большую деловитость, обеспечили, наконец, 
принятие закона. Замена семилетнего срока шестилетним была произведена по 
предложению самого Либера.

Так был осуществлен этот "прыжок через палку", который подвел законный 
фундамент 
под усиление нашего морского могущества. Рейхстаг частично отказался от своего 
права ежегодно вмешиваться в развитие нашего флота. Национальная точка эрения 
восторжествовала над стремлением к парламентской деятельности. В конечном счете 

нам удалось убедить парламент потому, что мы были сами убеждены в своей правоте.





3


Зимою 1898/99 года я был полон решимости придерживаться шестилетнего срока. 
Однако я всегда понимал и заявлял в рейхстаге, что первая судостроительная 
программа еще не создаст нужного нам флота; часто говорили о том, что по 
истечении шестилетнего срока нам придется предъявить новые требования.

После того как в 1897 году нация в принципе ответила утвердительно на вопрос о 
том, оправдается ли существование мощного флота, нам надо было решить, 
осмелимся 
ли мы сделать политический шаг к подлинному морскому могуществу или ограничимся 

демонстрацией. Учитывая внутреннее и внешнеполитическое положение, я был полон 
решимости сделать за первым шагом и второй. Я думал о "скачкообразном развитии",
 
но считал необходимым до поры до времени не предъявлять рейхстагу новых 
требований.

Это оказалось, однако, трудным делом; когда мы серьезно взялись за постройку 
флота, аппетиты разгорелись необычайно. И раньше чем я сам ожидал этого, 
возникла необходимость превысить установленный максимум расходов и приступить к 

разработке второй судостроительной программы.

Уже осенью 1898 года я взял себе за принцип построить организационную работу 
таким образом, чтобы она полностью соответствовала задаче нового увеличения 
флота в будущем. Поскольку мы вели политику дальнего прицела, наши мероприятия 
зачастую оставались непонятными для флота и приводили к внутренним трениям; 
пришлось пойти на это, чтобы не ставить под угрозу выполнение плана в целом.

Летом 1899 года мы увидели, что с новеллой{76} не удастся повременить до конца 
шестилетнего срока (1904 г), и приняли решение внести ее самое позднее в 1901 
или 1902 году, а бюджет 1900 года составить таким образом, чтобы он оставил 
путь 
для нее открытым.

Решение же о содержании и времени внесения ее в рейхстаг было намечено принять 
весной 1900 года после предварительной детальной разработки проекта и с учетом 
сложившейся политической обстановки. 28 сентября 1899 года кайзер одобрил по 
моей просьбе этот план действий. Присутствовавший при докладе начальник 
морского 
кабинета заметил, что шансы на принятие новеллы парламентом очень невелики; 
кайзер ответил, что железный горшок (воля флота) разобьет тогда глиняный 
(оппозицию).

Принимая это решение, я исходил из трех соображений. Первое носило 
парламентский 
характер. Отпущенных в 1898 году средств не хватило потому, что мы не учли 
повышение стоимости кораблей. Чтобы заложенные корабли не оставались 
недостроенными, мы должны были немедленно и во всяком случае не позднее 1900-
1901 года просить рейхстаг освободить нас от денежных ограничений.

Но если бы мы сделали это, то по истечении шестилетнего срока нам не удалось бы 

избежать запросов в рейхстаге о наших судостроительных планах. Если бы мы 
заявили, что внесем новеллу лишь в 1907 году, то уже в 1899 году в рейхстаге 
состоялись бы прения, из которых мы не извлекли бы никакой практической пользы.

Поэтому было правильно наметить в парламентском сообщении, которое все равно 
являлось неизбежным, определенную цель, а при благоприятном стечении 
обстоятельств придать этому сообщению характер первого чтения.

Второе, еще более важное соображение, говорившее в пользу новеллы, было 
технико-
организационного свойства. Мы должны были стремиться к тому, чтобы ежегодно 
строить по возможности одинаковое количество кораблей; исходя из наших военных 
целей и производственных возможностей, наиболее подходящей нормой было три 
корабля в год. Поэтому самым удобным для нас был бы простой закон, 
предусматривающий строительство трех крупных кораблей в год. Но рейхстаг 
никогда 
не согласился бы на подобное умаление своих бюджетных прав. Он разрешил связать 

себя законом лишь постольку, поскольку этого требовала организационная 
необходимость - я имею в виду наш организационный план, предусматривавший не 
строительство отдельных кораблей, а создание целых эскадр, которые мы на основе 

собственного и мирового опыта рассматривали как тактические единицы. Поскольку 
мы просили эскадры, рейхстаг мог вычеркивать из наших планов лишь эскадры, а не 

отдельные корабли, ибо, поступив иначе, он превысил бы свои полномочия, 
вмешавшись в военно-организационные вопросы. Однако узаконение принципа 
строительства эскадр наряду с продолжительностью амортизации кораблей приводило 

к тому, что мы не имели определенной годичной нормы выпуска кораблей. От 
принятия первой судостроительной программы и до 1901 года сохранилась норма в 
три корабля, но потом она снизилась бы до одного корабля, и лишь в последующие 
годы нам удалось бы (но не регулярно и лишь частично) превышать указанную норму.


Рейхстаг же едва ли похвалил бы нас как за снижение нормы до одного корабля, 
так 
и за скачкообразную перегрузку бюджета в годы нового подъема. Следовало ожидать,
 
что в подобном случае механизм отпуска средств начнет действовать со скрипом; в 

1912 году мне действительно пришлось столкнуться с подобными затруднениями.

Чтобы избежать колебаний нормы выпуска кораблей, нужно было внести в рейхстаг 
новую судостроительную программу настолько заблаговременно, чтобы норма в три 
корабля в год сохранилась сама собою.

Третьим и самым важным соображением, которое не позволяло мне и тогдашнему 
министерству иностранных дел во главе с Бюловым отложить на несколько лет 
внесение второй судостроительной программы, было изменившееся международное 
положение. У островов Самоа англичане и американцы совершили насилие над 
несколькими нашими судами{77}. Это унижение и печальный инцидент в Маниле{}n" 
усилили в германской общественности настроения в пользу усиления морского 
могущества. Другим знамением времени явилось подчинение французов воле 
владычицы 
морей - Англии - при Фашоде{}n" и поражение Испании в морской войне с Америкой, 

сопровождавшееся потерей колоний. Наконец и бурская война отбрасывала свою тень 

на положение вещей. Обширные судостроительные программы почти всех морских 
держав показывали, что мир развивается быстрее, чем мы могли предполагать в 
1897 
году. Темпы внутриполитического развития также ускорились. Конфликт из-за 
строительства Средне-Немецкого канала явился как бы предлогом к угрозе 
столкновения хозяйственных групп, возникшей в 1902 году в связи с 
перезаключением торговых договоров, если бы в эти конфликты затесался и вопрос 
о 
флоте, то ему угрожало бы неделовое обсуждение в рейхстаге.

Поэтому в конце сентября 1899 года я решил с согласия кайзера включить в бюджет 

1900 года возможно больше неприятных требований и использовать зимние месяцы 
1899/1900 года для установления контакта с парламентариями и для подготовки в 
морском ведомстве новой новеллы, вопрос о внесении которой в рейхстаг должен 
был 
быть решен весной 1900 года, в зависимости от международного положения и 
настроения народа.




4


Поскольку я знал характер кайзера и понимал, как трудно будет ему дать созреть 
этому делу и отказаться от излишних выступлений, я попросил (11 октября) 
министра иностранных дел повлиять на него в том смысле, чтобы он воздержался от 

преждевременного упоминания о морском вопросе во время предстоявшего спуска 
корабля его величества "Карл дер Гроссе". Граф Бюлов с готовностью согласился 
на 
это и со своей стороны был озабочен возможностью каких-либо политических 
высказываний, связанных с указанным событием.

Спуск корабля состоялся в Гамбурге 18 октября и сопровождался привлекшей общее 
внимание речью кайзера, который со свойственной ему манерой выражаться раскрыл 
наши планы, находившиеся в подготовительной стадии, не посоветовавшись об этом 
ни с рейхсканцлером, ни со статс-секретарем. Словами "горькая необходимость 
заставляет нас строить мощный немецкий флот" кайзер взял на себя инициативу 
перед народом. После этого морскому ведомству стало еще труднее бороться против 

обвинения в том, что оно действует под абсолютистским влиянием, от которого 
надо 
защищать имперскую конституцию.

Сразу же после речи кайзера мне стало ясно, что я не могу молчать и должен либо 

затормозить дело, либо дать ему полный ход. В первом случае рушились все 
надежды. Во втором нужно было работать с чрезмерной поспешностью и ломать 
намеченный график. Все же другого выбора не оставалось. Однако я хотел 
подождать 
хотя бы до созыва рейхстага, чтобы поговорить с депутатами.

Кайзер, напротив, требовал немедленного внесения новеллы. На этом настаивал и 
кабинет по гражданским делам: Бисмарк написал всю конституцию в 24 часа; чего 
же 
вы медлите? Внимание общественности хотели отвлечь от "тюремного законопроекта",
 
а для этого нужно было сделать объектом дискуссии флот.

Итак, мы неслись вперед, вслед за речью кайзера, а морское ведомство занималось 

еще первыми подготовительными работами.

Захват англичанами пароходов имперской почты, имевший место в конце года, внес 
момент национального оскорбления в энтузиазм, с которым германская 
общественность относилась к сопротивлению буров, и облегчил внесение новеллы в 
начале 1900 года, на чем категорически настаивал кайзер. К тому же благодаря 
работе экономистов общественное мнение было привлечено на нашу сторону в 
большей 
степени, чем я рассчитывал.

Россия приветствовала новеллу, и князь Гогенлоэ рассчитывал на молчаливое 
согласие Франции. От Англии следовала ожидать иного, хотя вернувшись оттуда в 
конце ноября 1899 года, кайзер считал, что заручился одобрением британского 
двора, министров и морских офицеров.

При разработке второй судостроительной программы мы долго думали над тем, 
следует ли включать в ее обоснование возможность столкновения с Англией. Я 
предпочитал не затрагивать Англию. Но, выставляя столь необычное требование, 
как 
удвоение морских сил, невозможно было совершенно обойти его действительную 
подоплеку. Нашу общественность все равно невозможно было приучить к молчанию в 
отношении Англии: в сознании своего миролюбия и безвредности она считала 
необходимым выражать свое нравственное возмущение действиями угнетателей буров. 

Наконец, когда наши усилия прекратить брань по адресу Англии не дали 
результатов, мы решили отрезвить общественность своими заявлениями в прениях о 
флоте.

Итак, я решился ясно указать в обосновании судостроительной программы, что 
боевым назначением флота является почетная оборонительная политика, и в декабре 

1899 года заявил в рейхстаге, что общий тоннаж и состав германского флота 
должен 
быть рассчитан на ведение войны в самых неблагоприятных условиях. Такие условия 

создадутся в случае столкновения с крупнейшими из возможных противников на море.
 
На этот случай необходимо создать флот, способный в ходе оборонительной войны в 

Северном море дать морское сражение противнику.

Невоенному человеку нужно указать здесь на различие между тактическим и 
политическим наступлением. Всякий военный корабль и всякий линейный флот 
технически и тактически являются орудиями нападения; дух их руководства "должен 

быть пронизан волей к наступлению", как писал мне Штош. Но в политической 
области проектировавшийся германский флот являлся для Англии наилучшей 
гарантией 
мира, потому что при двойном или даже тройном превосходстве британского флота 
было бы безумием спустить с цепи войну, имея столь мало шансов на победу над 
морскими силами Англии.

Мы стремились к тому, чтобы силы наши достигли такого уровня, при котором 
столкновение с нами стало бы для британского флота рискованным при всем его 
превосходстве над германским. Таким образом, оборонительная политика 
соединилась 
с тактической волей к битве в оборонительной войне{80}.

Таким образом, высказанная нами мысль о том, что наш флот не должен быть ни 
большим, ни меньшим, чем нужно для того, чтобы даже сильнейшая морская держава 
считала нападение на нас рискованным предприятием, приобрела известную 
популярность. Эту мысль следовало дополнить тем соображением, что внушающий 
почтение флот увеличил бы ценность союза с нами. То, что мы говорили и думали 
по 
вопросу о рискованном нападении, совершенно определенно относилось к обороне, 
но 
английская пресса систематически искажала эти высказывания.

В 1900 году повсюду чувствовалось, что Германия намеревается сделать неизбежный 

для перехода к мировой политике шаг, с тем чтобы ее торговля впредь хоть 
приблизительно следовала за ее флагом. Чем меньше громких слов было бы при этом 

произнесено, чем меньше перспектив открыто (по совету, данному мне Бисмарком в 
Фридрихсруэ), тем лучше было бы для нас. Поскольку я жалел о том, что воля к 
превращению в мировую державу, основанная на стихийном развитии экономики и 
естественном перемещении сил, получала вследствие программных деклараций ложное 

освещение, принимая характер сознательного решения и порыва, я выразил свои 
убеждения в следующих словах, обращенных к кайзеру в Роминтене: Когда цель 
будет 
достигнута, вы, ваше величество, будете располагать такой эффективной силой, 
как 
38 линейных кораблей со всем, что к ним относится. Этот флот будет уступать 
только английскому. Однако географическое положение, система обороны и 
мобилизации, миноносцы, тактическая подготовка, планомерная организационная 
работа и единое руководство обеспечат нам хорошие шансы на успех при 
столкновении с Англией.

Когда условия борьбы станут для нас не безнадежными, Англия потеряет всякое 
желание напасть на нас, исходя из политических соображений общего характера и 
трезвой точки зрения делового человека; тогда она согласится на такое 
увеличение 
нашего престижа на море, при котором наши справедливые заморские интересы не 
будут уже страдать. Из четырех мировых держав - России, Англии, Америки и 
Германии - две уязвимы только с моря; поэтому могущество на море все больше 
выдвигается на первый план.

Предсказание Солсбери о том, что большие государства будут расти и усиливаться, 

а мелкие - слабеть и уменьшаться, соответствует современной тенденции к 
концентрации сил и трестированию. Поскольку морское могущество Германии отстает 

особенно сильно, для нас становится необходимым наверстать упущенное. Лучшее 
средство сохранить германским прирост населения - это превратить Германию в 
мировую торгово-промышленную державу. Это развитие непререкаемо, как закон 
природы. Если бы на пути этого потока захотели бы поставить плотину, он прорвал 

бы ее. При таком развитии торговли и промышленности растет число точек 
соприкосновения и столкновения с другими народами; поэтому Германии необходимо 
морское могущество, иначе она быстро придет в упадок. Но здесь встают 
политические вопросы, связанные, в частности, с союзами и не входящие в мою 
компетенцию.

В январе 1900 года я высказал кайзеру ту мысль, что наша судостроительная 
программа никогда не сможет стать настолько обширной, чтобы угрожать Англии 
нападением на нее. Линейный флот предназначен не для войны за океаном, а 
исключительно для защиты отечественных вод, и было бы методологической ошибкой 
двигать вперед развитие второй категории флота (заграничной службы) до 
осуществления программы постройки линейного флота{81}.




5


Постройка крейсеров для заграничной службы действительно была отклонена 
рейхстагом, который должен же был что-то вычеркнуть из программы{82}. Ядром 
второй судостроительной программы являлось удвоение линейного флота. 
Определенное значение имел и отказ от установления максимума расходов.

При обсуждении второй судостроительной программы особую роль играл депутат 
центра Мюллер-Фульда - несколько сомнительная личность, которая впоследствии 
меньше выдвигалась на первый план, да и в то время действовала больше за 
кулисами. К нашей радости, он сам предложил отказаться от установления 
максимума 
расходов, который он считал ограничением бюджетных прав. Поскольку на этот раз 
мы вообще не указывали суммы расходов, все финансовые затруднения отпали. Таким 

образом, было обеспечено право рейхстага ежегодно устанавливать ассигнования. 
Однако в моральном отношении рейхстаг связал себя гораздо больше, чем если бы 
пошел на установление максимума расходов, ибо закон выражал его согласие на 
определенную судостроительную программу. И если бы размеры и стоимость кораблей 

увеличились, то рейхстаг, который согласно закону должен был отпускать средства 

на их постройку, не смог бы в то же время давать указания техникам, исходя из 
финансовых соображений; это значило бы взять на себя ответственность за то, что 

вследствие недостаточности ассигнований, предусмотренных законом, корабли 
получились бы слишком маленькими и плохими. Lex imperfecta{83}, которым 
являлась 
вторая судостроительная программа, оставлявшая вопрос о финансировании открытым,
 
но все же связывавшая рейхстаг в материальном отношении, фактически лишал его 
возможности отказать в отпуске средств на строительство более крупных и дорогих 

кораблей, ибо в этом случае он навлек бы на себя обвинение в строительстве 
неполноценных кораблей. Таким образом, в 1900 году рейхстаг героически обязался 

провести в жизнь определенную судостроительную программу; в моральном отношении 

это было равносильно обещанию не причинять нам финансовых затруднений, как это 
имело место при осуществлении первой судостроительной программы.

Ответственность за вторую программу, которую одобрил этим решением рейхстаг, 
оправдала себя. Когда впоследствии англичане вынудили нас совершить гигантский 
прыжок в класс дредноутов, рейхстаг сам предложил увеличить размеры строившихся 

кораблей в пропорции, удваивавшей их боевую ценность, а следовательно, и 
стоимость (все это в рамках закона 1900 года).

Чтобы ослабить сопротивление центра, я рекомендовал отменить параграф 2 закона 
об иезуитах, но по совету Лукануса, поддержанного Бюловым, кайзер на это не 
пошел. Впрочем, закон был принят и без этого. Полученное нами большинство было 
более значительным, чем при последних голосованиях по военному бюджету. В общем 

я никогда не натыкался в рейхстаге на непреодолимые преграды; напротив, даже 
лево-буржуазные партии проявляли большое понимание наших задач. Правда, Эуген 
Рихтер обвинил меня в нарушении клятвы, потому что в январе 1899 года я ответил 

отрицательно (исходя из тогдашнего положения) на вопрос о том, намерены ли мы 
по 
истечении шестилетнего срока выставить новые требования. Могу сказать, что мы 
всегда информировали рейхстаг вполне правдиво.

Так была принята вторая судостроительная программа, о которой я знал, что она 
будет иметь совершенно иные политические последствия, чем первая, особенно в 
области политики союзов, ибо она предоставляла другим флотам мира возможность 
установить некоторое равновесие на морях путем вступления в коалицию с нами.




Глава двенадцатая

Строительство флота





1


Когда человек стремится достигнуть великой цели, он не всегда может раскрывать 
все свои мысли. К тому же политическая деятельность основана на предугадывании 
неопределенных факторов подобно тому, как моряк должен вести корабль вслепую, 
то 
есть по счислению, когда небо затянуто облаками, а место, к которому он 
стремится, издали кажется лишенным присущих ему признаков. Но пути к цели и 
перспективы часто меняются, и постороннему легко находить и оспаривать наличие 
трудностей. Он говорит: произнеси хорошую речь в рейхстаге и все устроится. Тот,
 
кто работает в определенной отрасли, часто уходит в нее с головой; и лишь 
ответственный руководитель ощущает вихрь событий.

Статс-секретарь должен был осуществить большую программу, за выполнение которой 

он поручился перед нацией; для этого ему необходимо было быть единоначальником, 

что считалось само собой разумеющимся, но фактически отнюдь не имело места. 
Надо 
было не щадить сил, чтобы оправдать доверие общества и преодолеть 
многочисленные 
и тяжелые преграды.

Перед нами встал целый лабиринт технико-организационных вопросов и разногласий. 

Я считал формы наших кораблей совершенно неподходящими. Но прошли годы, прежде 
чем мне удалось устранить это зло путем буксировки моделей, чего у нас раньше 
не 
было, ибо техники не придавали значения определению наиболее выгодной с точки 
зрения скорости формы корабля посредством испытания моделей. Длина и величина 
кораблей лимитировались вильгельмсгафенскими шлюзами. Эти два обстоятельства 
способствовали тому, что корабли, построенные после принятия первой 
судостроительной программы, не могли развить скорости, соответствовавшей 
мощности их машин. Это затруднение стало хроническим и было ликвидировано в 
1910 
году, когда в Вильгельмсгафене были построены третьи шлюзы. Большим 
препятствием, отсутствующим у других мореходных наций, являлось, далее, наличие 

песчаных банок в устьях наших рек, впадающих в Северное море; они мешали 
придавать судам целесообразную осадку. В известном смысле нас ограничивали те 
же 
факторы, которые в XVII веке так дорого обошлись голландцам в их борьбе с 
англичанами. Морской бой состоит в основном из поединков между кораблями, 
технически решающим является не столько количество кораблей, сколько мощь, 
сконцентрированная в каждом из них. Поскольку характер рек, впадающих в 
Северное 
море, не позволял голландцам строить такие же большие корабли, какие строили 
англичане, последние получили местное превосходство сил. Нам необходимо было в 
течение нескольких лет преодолеть это и ряд других препятствий, чтобы наши 
корабли, несмотря ни на что, превзошли по своей боевой мощи английские.

Особенно затруднялось строительство флота низким уровнем нашей судостроительной 

техники того времени. Административному руководству адмиралтейства были 
предоставлены слишком большие полномочия в области техники; судостроители 
находились в приниженном положении как по доходам, так и по положению в 
обществе. Закулисная борьба между юристами и техниками была одной из причин 
того, что к строительству флота пришлось приступить с недостаточными (как в 
количественном, так и в качественном отношении) кадрами. Главный техник 
адмиралтейства замкнулся в себе, скрывая важные данные в своих записных книжках,
 
и не терпел соперников. Подобное положение могло привести нас к провалу. При 
этом технические возможности в отличие от организации дела не могли расширяться 

постепенно; с самого начала строительства их необходимо было развернуть вовсю и 

немедленно добиться увеличения объема и ускорения темпов работы, подобных тем, 
которые имели место десять лет спустя.

Поэтому с первого же дня я старался повысить значение техников и подготовить им 

смену; я познакомился с этими господами и отобрал из них тех, кто мог 
впоследствии стать конструктором (таких оказалось сравнительно немного). 
Англичане подбирают себе главного инженера, предоставляют ему почти 
неограниченные возможности и суют ему в руку годовой оклад в 10000 марок. Но 
как 
можно было предложить подобное "расточительство", достойное старой щедрой 
аристократии, нашему государственному казначейству и пропитанному 
демократической завистью парламенту? Я создал специальный фонд для премирования 

конструкторов и выдавал особо отличившимся премии размером до 4000 марок. Но 
хотя я посылал им деньги в письме с просьбой не разглашать факт выдачи премии, 
германская мелочная справедливость подняла шум; даже сами премированные propter 

invidiam{84} прочих просили о равномерном распределении фонда. Не удивительно, 
что частная промышленность перетянула от нас многих хороших работников; эти 
господа просто объявляли себя больными и немедленно переходили в какую-нибудь 
большую фирму. Несмотря на это и многие другие трудности, на которых я здесь 
останавливаться не буду, мне все же удалось со временем превзойти качество 
английского судостроения; то же можно сказать и о частных верфях, строивших 
крупные пассажирские пароходы.

Через год после моего вступления в должность начался тяжелый переходный период, 

в течение которого брешь, образованную недостатком руководящих кадров, заполнял 

морской офицер - адмирал Бюксель, исполнявший обязанности главного конструктора.
 
Из судостроителей, которых я выбрал для выполнения ответственных технических 
заданий и посылал в различные командировки, чтобы помочь им подготовиться к 
достижению этой великой цели, особенно выделился наш будущий главный 
конструктор 
- тайный советник Бюрклер. Я всегда считал образцовой его совместную с нами, 
морскими офицерами, работу. Остальные техники также внесли свою лепту в дело 
улучшения конструкций, достигших в конце концов непревзойденного уровня. Чтобы 
пояснить посторонним лицам характер нашего судостроения и вложенного в него 
коллективного умственного труда, я приведу один пример.

Единственной целью морской битвы является не отвоевание территории, а 
уничтожение противника; с появлением пара и современных орудий это стало 
возможно лишь путем потопления, а не взятия на абордаж, как раньше. Пока 
корабль 
держится на поверхности, он сохраняет известную боеспособность и к тому же 
может 
быть легко отремонтирован. Поэтому конечной целью орудий нападения является 
нанесение смертельного удара в подводную часть корабля, а конечной целью 
оборонительных мероприятий - придание кораблям непотопляемости. Наши корабли 
были плохо защищены от действия подводного оружия до 1906 года, а английские - 
даже во время мировой войны. Попадание торпеды обычно приводило к гибели старых 

кораблей, на что указывает пример успешного единоборства U-9 с тремя 
английскими 
крейсерами. По утверждении судостроительной программы я немедленно предложил 
разработать проблему непотопляемости. Вскоре мы пришли к заключению, что 
необходимо произвести большое количество взрывов, дабы собрать нужные материалы 

опытным путем. Поскольку мы не могли жертвовать новыми судами, а опыты со 
старыми были мало поучительными, мы построили отсек современного корабля и 
старались взорвать его с помощью головок торпед, после чего тщательно изучали 
результаты опытов. При этом мы выясняли возможность уменьшения силы взрыва, для 

чего обставляли опыт таким образом, что взрывные газы сначала встречали на 
своем 
пути не препятствие, а пустое пространство. Мы старались подобрать для 
различных 
частей корабля наиболее подходящие сорта стали, а также обнаружили, что 
действие 
взрыва ослабляется, если ему приходится распылять значительное количество угля.

Это позволило разработать особую конструкцию одной части бункеров для угля. 
Ослабленной этим путем силе взрыва мы противопоставляли тщательно 
сконструированную стальную переборку, обеспечившую сохранность внутренности 
корабля. Эта "противоминная" переборка тянулась во всю длину наиболее ценной 
части судна. Многолетние опыты, на которые мы не пожалели миллионов, позволили 
сделать определенные выводы относительно наиболее целесообразного применения 
материалов и строительства соответствующих частей корабля. После этого вся 
подводная часть была наново спроектирована на тот случай, если локализовать 
действие взрыва не удастся, в корабль попадут несколько торпед и т.д.; на 
каждую 
проблему, вроде выбора конструкции отливной системы или выяснения возможности 
быстро поставить накренившийся корабль на ровный киль путем затопления 
определенных отсеков, уходило бесконечное количество труда. Наконец, мы решили 
окончательно отказаться от соединения отсеков, расположенных в подводной части, 

с помощью дверей, сыгравших столь трагическую роль при гибели "Титаника".

Достигнутая благодаря нашей системе непотопляемость выдержала испытание. В 
отличие от британских, наши корабли было почти невозможно уничтожить. По 
маленькому "Висбадену"{85} бил весь английский флот, а бедное суденышко все не 
хотело тонуть. Окруженный и торпедированный "Майнц" удалось пустить ко дну 
только тогда, когда офицер и торпедист, оставшиеся на нем после того как вся 
остальная команда покинула корабль, открыли кингстоны и погибли вместе с ним. 
Прекрасный командир "Эмдена"{}n" с полного хода посадил его на коралловые рифы, 

и все же внутренняя часть корабля осталась неповрежденной.

Неуязвимость наших кораблей для мин и торпед была прямо поразительной. При 
нападении адмирала фон Ребера на Имброс под "Гебеном" взорвались три мины и все 

же он смог вернуться в Босфор без посторонней помощи; между тем современный 
английский линкор "Одейшес" погиб в Ирландском море от одной мины. Только 
старые 
корабли, вроде "Поммерна"{87} и "Принца Адальберта"{}n", построенные в то время,
 
когда наше исследование проблемы непотопляемости еще не было закончено, 
оказались менее выносливыми.

Лучшим качеством корабля является его способность сохранять плавучесть в 
горизонтальном положении, а следовательно, и известную боеспособность; в этом 
отношении английский флот настолько отстал от нашего, что одно это качественное 

различие могло определить исход морского боя. Но и во всех других отношениях 
наше строительное искусство обеспечивало судам максимум боеспособности.

Поскольку мы стремились придать кораблям те свойства, которые дают себя знать в 

бою, в мирное время даже многие офицеры не могли оценить их по достоинству, ибо 

мы принесли в жертву боеспособности ряд второстепенных качеств и удобств, 
играющих большую роль в мирное время. Так, например, полное отсутствие дверей в 

подводной части было весьма неудобным, но в серьезном случае оно могло 
определить судьбу корабля. В каждом морском бою наступает психологический 
момент, когда одна сторона приходит к выводу, что "враги тонут, а мы нет, враги 

горят, а мы нет", после чего эта сторона больше не несет потерь, а противник 
теряет все.

Для сравнения наших кораблей с равноценными английскими приведу всего одну 
цифру. Наш "Дерфлингер" даже без учета превосходства германских боеприпасов мог 

пробить самую толстую броню британского "Тайгера" с расстояния в 11700 метров; 
"Тайгеру" же нужно было для этого подойти к "Дерфлингеру" на расстояние в 7800 
метров. Примерно столь же разительным превосходством в вооружении и крепости 
брони обладали почти все линкоры этого возраста.

Воплотив в сталь и железо наши теории, мы отказались от многого из того, что 
принесло бы нам немедленное признание и избавило бы от критических сравнений с 
рекламными данными иностранных судостроительных фирм. Наши корабли отличались 
большим весом вследствие наличия тяжелой брони на ватерлинии, повышенной 
непотопляемости и несгораемости и особых методов защиты постов управления.

В решающие для Германии годы развития мы обеспечили ей качественное 
превосходство над английским флотом, а это в значительной мере компенсировало 
малочисленность наших морских сил.

Разумеется, и в самой Германии лишь немногие знали, в чем состояло это 
превосходство; многие, но не все доверяли создателям флота. Когда корабль 
плавал 
по морю в мирное время, его прочность и боеспособность оставались в тени и было 

безразлично, толстая на нем броня или тонкая. Зато бросались в глаза такие 
факты, как вооружение наших кораблей орудиями, которые при меньшем калибре 
имели 
больший вес, чем у англичан; эти обстоятельства питали столь распространенную в 

Германии страсть к брюзжанию; тот же факт, что наши орудия действовали 
эффективнее и при меньшем калибре имели почти такую же мощь, как более крупные 
английские, а также обладали целым рядом других преимуществ, оставался 
незамеченным.

Основательность моего способа работы была противна многим людям по свойствам их 

натуры и прямо ненавистна другим, которые составляли себе списки 
желательных свойств на основании данных, публиковавшихся иностранцами для 
отвода 
глаз. Если наши позорно выданные врагу корабли будут теперь подвергнуты 
исследованию в целом и в деталях, то англичане подивятся тому, какого 
противника 
они имели в лице немцев в родной им области - судостроении.

Англичане далеко не имели такой добросовестной и умной работы. Поскольку, 
однако, англичане - не немцы, им будет трудно признать, что иностранные изделия 

лучше их собственных. Мне было трудно заставить себя подчеркнуть это. Но если 
наш народ захочет извлечь уроки из своей судьбы, ему придется отыскать в себе 
черты самоубийцы. Ибо лишь после битвы у Скагеррака многие поняли, какое оружие 

они имели в лице германского флота. Но иэ его существования не были 
своевременно 
сделаны исторические выводы.

Когда в 1870 году немецкие армии выступили в поход с неполноценным оружием, им 
говорили: "Шаспо обладает преимуществом лишь на большом расстоянии. Подбегите к 

врагу на расстояние в 700 метров, и преимущество перейдет к вам".

Нужно было только сказать германскому флоту правду, и в первые месяцы войны он 
ринулся бы в бой с непобедимым сознанием своего превосходства. Вместо этого 
критика отдельных деталей стала своего рода спортом в высших морских кругах. В 
результате офицерство приобрело опасную черту: оно больше сомневалось, чем 
верило. Само собой разумеется, что кое-что можно было сделать лучше, чем это 
было сделано нами. Но конечный результат нужно рассматривать в целом. Этого не 
понимали в нашей Германии 1914 года. Она вела себя, как в изречении, вывешенном 

на стрельбище в Меппене:

Без промаха сажайте пули

Хотя бы сотню раз подряд,

Но если мимо вы стрельнули

Вам то навеки не простят.

Германскому народу в общем очень повезло с запоздалым, но целеустремленным, а 
потому еще своевременным строительством его флота. Но последняя, решающая удача 

не была суждена ему; этому способствовала и его собственная склонность 
придираться ко всему отечественному и восхищаться всем заграничным. Отчасти по 
этой причине строительство флота не было начато своевременно, что повлекло за 
собой последствия, которые я опишу ниже.




2


Строительство флота - это прикладная техника и в то же время денежный вопрос. 
Чтобы Германия получила боеспособный флот, нам необходимо было воздержаться от 
ненужных затрат. Правильно оценить успех работы морских офицеров и 
разветвленного штата верных чиновников может лишь тот, кто учтет ограниченность 

наших ресурсов. Ни один иностранный флот не достиг столь много при столь малых 
затратах. Чтобы судить об этом деле с правильной точки зрения, необходимо 
прежде 
всего поставить себе два вопроса: 1) могли ли мы получить больше средств для 
флота и 2) могли ли мы строить больше и лучшего наличными средствами. Если 
ответ 
на эти вопросы будет отрицательным (таково мое мнение), то поставивший их 
станет 
рассматривать проблемы морского могущества как единое целое и сможет 
по-деловому 
отнестись к безусловно имевшимся проблемам. Если в 1898 году мы купили принцип 
продления морского бюджета на длительный срок ценою отказа от введения новых 
налогов и обезоружили рейхстаг указанием на уже имевшиеся в наличии средства, 
то 
и впоследствии мы не могли черпать золото пригоршнями. По размерам морского 
бюджета мы сильно отставали не только от Англии, но и от Америки, а иногда даже 

от России и Франции; однако благодаря более эффективному использованию средств 
мы построили второй в мире флот. Существуют, правда, и ныне патриоты, 
обвиняющие 
флот в том, что при таких ресурсах он достиг столь многого{89}.

Бережливость требует точности и коммерческих принципов в работе. Имперское 
ведомство приобрело некоторую известность давлением на цены, заблаговременной 
покупкой земли и т.д. Германия никогда больше не сделает такого крупного 
приобретения по столь дешевой цене. Богатый народ, которому совсем не нужно 
было 
тратить миллиарды на войну, во времена своего счастья дрожал не то что над 
миллионами, а над тысячами, ассигнование которых на оборону явилось бы лучшей 
гарантией длительного мира и нашего благосостояния. Со времени отставки князя 
Бюлова, прекрасно понимавшего нужды флота, последний хронически страдал от 
недостатка денег. Мне пришлось неутомимо бороться за необходимые средства и не 
столько даже с парламентом, проявлявшим все больше прозорливости, сколько с 
министром финансов и рейхсканцлером, из которых первый был ведомственным 
фанатиком, а второй ослеплен политическими мечтаниями; в эти решающие для 
вооружения Германии годы они задушили многие успешные начинания, для 
осуществления которых будто бы не было денег. Все же и тогда мне удалось 
добиться самого необходимого; остальное мне пришлось с большим трудом и 
сознанием вреда, нанесенного нашей обороне, отложить на будущее. Для 
второстепенных вещей теперь оставалось меньше места, чем когда бы то ни было: 
однако я все же уделял максимум внимания новым изобретениям, например подводной 

лодке, как только они становились применимыми для военных целей, и к началу 
войны мы значительно обогнали иностранные флоты также и в этой области.

Заинтересованность некоторых политических кругов в понижении боеспособности 
флота привела во время войны к клеветнической кампании, направленной против 
моей 
прежней служебной деятельности. Эта кампания еще более укрепила меня в том 
мнении, что все люди, и особенно немцы, склонны ставить критику выше творчества,
 
считать достижения чем-то само собой разумеющимся, а недостатки упущениями. Еще 

во времена своей популярности я хорошо понимал, что за сегодняшней "Осанной" 
легко может последовать завтрашнее "Распни его". Я жалею о том, что доверие к 
флоту было искусственно подорвано, не из-за себя лично, а из-за народа, но не 
хотел бы задерживать внимание читателя на этих быстро забывающихся спорах. 
Желающие могут ознакомиться с ними по приложению к этой книге, составленному 
мною с той целью, чтобы не уступать молчаливо поле боя тем, кому доставляло 
удовольствие опорочивать честный труд целого поколения.

Уже в мирное время я привык к упрекам в отсталости; учитывая внешнеполитические 

моменты, я не всегда считал возможным давать разъяснения общественности. Рано 
принятый мною метод проверки применимости новых изобретений в военных условиях, 

до внедрения их во флот, предохранял нас от неудач и являлся основной причиной 
наших успехов, но, естественно, превращал меня в мишень для нападок 
изобретателей и нетерпеливых патриотов. Возьму два примера: подлодка и 
дирижабль. Я отказывался бросать деньги на подлодки, пока они плавали только в 
прибрежных водах и потому не могли принести нам никакой пользы; но как только 
появилась возможность строить мореходные подлодки, я первый настоял на придании 

этому делу большого масштаба и, несмотря на недостаток средств, обеспечил 
выпуск 
такого количества подлодок, какое позволяли наши производственные возможности.

Вопрос о применении подводных лодок можно было разрешить на практике лишь после 

появления этого оружия. Теперь нужно было, следовательно, построить подлодку с 
большим радиусом действия, и как только это окажется возможным, выпустить 
максимальное количество их. Так мы и поступили, ничего при этом не упустив.

Использование этого оружия должно было зависеть от специфических условий войны. 

Если бы англичане не уничтожили в своих интересах прежнего морского права, 
вопрос о подводной войне против торговли пришлось бы рассматривать с иной точки 

зрения. Как только появились подлодки с большим радиусом действия, мысль о 
войне 
против торговли стала носиться в воздухе, поэтому невозможно было назвать ее 
отца. Надежды, возлагавшиеся на флот Открытого моря, превратили подлодки во 
вспомогательное оружие, находившееся в распоряжении командования флотом. Когда 
был взят курс на войну против торговли, уже имелись все предпосылки, которые 
можно было создать в мирное время; ожидать от флота, чтобы он предусмотрел и 
обдумал все возможности развития войны, это то же самое, что требовать от армии,
 
чтобы она еще в мирное время создала противотанковую оборону{90}.

Что касается дирижаблей, то в качестве морского офицера, познавшего силу ветра 
и 
коварство шквалов еще на парусных судах, я никогда не ожидал от них многого, и 
война доказала мою правоту. Зато я возлагал большие надежды на развитие авиации.
 
Я не разделял распространенного в Германии увлечения цеппелинами, но и не 
портил 
публике настроения.

О том давлении, которое оказывалось на меня, чтобы добиться моего согласия на 
преждевременное внедрение этого и других изобретений, позволяют судить 
следующие 
письма: Берлин, 27.8.1912 г

Ваше превосходительство!

Прошу прощения за то, что беспокою вас во время отпуска; но дело идет о военном 

вопросе, решение которого не терпит отлагательства. Это вопрос о расширении 
строительства воздушных судов. Новый морской дирижабль - это огромный шаг 
вперед. Мне кажется, что пришло время перейти к систематическому строительству 
воздушного флота, ибо при нынешних темпах мы не используем нашего преимущества. 

Создатель германского морского флота должен стать также и создателем 
германского 
воздушного флота. Если мы хотим удержать свое превосходство, нам необходим 
твердый строительный план, которому при определенных обстоятельствах можно 
придать силу закона. Расходы же не очень велики: на 30 миллионов марок можно 
построить за 3 года 18-20 цеппелинов и 9-10 ангаров для них, рассчитанных на 2 
корабля каждый; указанная сумма покроет и расходы на эксплуатацию их в течение 
250-300 дней. Этот расчет основывается на следующей смете, предусматривающей 
ассигнование 10 миллионов марок в год:

Постройка 6 цеппелинов - 4,50 млн.

Постройка 3 ангаров для них - 3,00 млн.

Эксплуатационные расходы на один цеппелин составят 800 марок в день, а на 6 
цеппелинов за 300 дней - 1,44 млн.

Прочие расходы - 1,00 млн

Всего 10 млн. марок

Таким образом, на 30 миллионов марок можно сделать необычайно много для 
обеспечения мира и нашей безопасности.

Деньги можно взять из средств, оставшихся после исполнения бюджета 1911 года 
(часть их сохранится после принятия нового военного бюджета); перспективы на 
1912 год хорошие и можно вновь ожидать превышения доходов над расходами.

Систематическая работа в этом направлении явится большим шагом вперед; иначе 
получится, как с флотом в 1898 году.

Желая вашему превосходительству хорошо отдохнуть, остаюсь уважающий вас и 
преданный вашему превосходительству.

М. Эрцбергер, член рейхстага.


***

С. -Блазиен, 6.9.12.

Глубокоуважаемый г-н Эрцбергер!

Очень благодарен вам за письмо от 27 августа с.г., которое чрезвычайно 
заинтересовало меня. Я с радостью узнал из него, что вы принимаете горячее 
участие не только в судьбах армии, но и в вопросе об использовании 
воздухоплавания в интересах обороны отечества. Боюсь, однако, что развитие 
этого 
нового вида оружия не удастся двинуть вперед столь быстро, как вы того желаете. 

По израсходовании средств, отпущенных на оборону в прошлом году, будет выражено 

справедливое желание испытать цеппелины в полетах над открытым морем и 
побережьем. Если бы в этом не было необходимости, правительство можно было бы 
упрекнуть в том, что оно не предусмотрело еще в прошлогоднем военном бюджете 
повышения расходов на развитие воздухоплавания, аналогичного тому, на котором 
вы 
настаиваете в вашем письме. Я твердо убежден в том, что если мы хотим избежать 
тяжелых неудач, нам совершенно необходимо провести сначала тщательные испытания 

цеппелинов и подготовить для них необходимый персонал. Использование их в 
крупном масштабе для военных целей сопряжено с большими трудностями, но оно, 
вероятно, все же будет иметь место, однако не сегодня и не завтра, как этого 
желало бы ваше патриотическое сердце.

С дружеским приветом, преданный Вам фон Тирпиц.




3


Энергичные штатские лица и дельцы, возможно, заинтересованные не столько в 
применении цеппелинов для военных целей, сколько в массовых поставках, 
составляли лишь одно крыло моих критиков, второе состояло из специалистов.

Справедливости ради должен заявить, что скачкообразное развитие техники во 
времена постройки нашего флота вызывало оживленные дискуссии и затрудняло 
достижение компромиссов даже и среди специалистов. Любые наметки на будущее 
брались под сомнение. Всякий корабль уже в момент спуска становился в известной 

мере устаревшим, и критики не всегда хотели считаться с тем, что когда его 
начинали строить, нельзя было поступить иначе. В истории иностранных флотов мы 
также встречаем внутреннюю борьбу, как только начинается их развитие. Все же 
разделение адмиралтейства, произведенное при вступлении на престол Вильгельма 
II, явилось причиной внутриведомственных споров, - которые в течение многих лет 

нервировали меня больше, чем парламент или сама работа. Я находился под 
перекрестным огнем.

По принятии судостроительной программы верховное командование обиделось на то, 
что эта программа с ее линейным флотом совсем не соответствовала проекту 
создания заграничного флота, разработанному с участием командования{91}.

С другой стороны, я возражал против политической деятельности верховного 
командования флота, которая проявилась в манильском и делагоасском 
инцидентах{92}; я считал, что вполне достаточно, когда в политике участвуют два 

морских учреждения - имперское ведомство и кабинет. Данное мне при вступлении в 

должность естественное обещание прислушиваться к моему мнению по вопросу об 
использовании судов за границей не выполнялось. Я потребовал тогда передачи 
стационеров морскому ведомству, но мне не удалось добиться этого через кайзера. 

В этом конфликте противники использовали против меня вопрос о власти верховного 

главнокомандующего, которая, по их утверждению, оказалась бы ослабленной, если 
бы зависимый от парламента статс-секретарь получил слишком большие полномочия. 
Против этого утверждения мне трудно было возражать, и чтобы добиться своего, я 
решил извлечь из него пользу. Мне удалось добиться в Берлине ликвидации 
верховного командования, для чего я неоднократно подавал прошение об отставке, 
а 
также укреплял в кайзере убеждение в том, что его власть главнокомандующего не 
допускает существовавшего разделения функций между верховным командованием 
флота 
и имперским морским ведомством. Одна часть полномочий верховного командования 
была передана морскому ведомству, а другая поделена между морскими базами в 
Киле 
и Вильгельмсгафене и вновь созданным Генмором{}n". На это разделение функций 
пришлось пойти ввиду недостижимости идеала, которым является подчинение флота 
единому адмиралтейству, как это всегда было в Англии, да и у нас до 1888 года.

Незадолго до ухода Каприви я отсоветовал ему делить адмиралтейство. Каприви 
согласился с моим мнением. В последующие годы моей тактической работы я 
возлагал 
слишком большие надежды на организационные реформы внутри разделенных после 
Каприви ведомств, ибо не сознавал еще достаточно ясно, что недостатки в военной 

работе зависели не столько от организаций, сколько от людей. Когда я взял на 
себя руководство строительством флота, мне и большинству рассудительных 
офицеров 
было уже ясно, что в период творчества морское ведомство нуждается в иных 
полномочиях, чем в период застоя. Какую неограниченную власть вручили 
американцы 
Гетхальсу, когда он строил Панамский канал! Поскольку, однако, приходилось 
считаться с наличием у нашего флота множества начальников, следовало 
предпочесть 
разделение функций параллелизму между берлинским верховным командованием, чьи 
полномочия распространялись на весь флот, и морским ведомством. Естественно, 
что 
в процессе этой борьбы меня обвиняли во властолюбии и отходе от собственных 
суждений, высказывавшихся в период работы в верховном командовании. На самом 
деле, в зависимости от рода деятельности, мне приходилось вести борьбу против 
параллелизма с различных позиций, причем распыление сил продолжало давать себя 
чувствовать как проклятие, то здесь, то там.

В конечном итоге результаты деятельности учреждений зависят от работающих в них 

людей. Лишь тот может решить великую творческую задачу, кто долго вынашивал в 
себе убеждение в правильности своих целей, и либо сам намечает в общих чертах 
путь к достижению их, либо по крайней мере полностью осознает, каков этот путь. 

К нему текут советы и предложения, и ничто не было бы более неправильно, чем 
отказ от тщательного рассмотрения их. Но решения должны выноситься тем 
учреждением, на которое возложена ответственность за проведение их в жизнь. 
Материальная часть, стратегия, тактика и подготовка во флоте настолько тесно 
связаны между собой и к тому же подвержены столь быстрым изменениям, что их 
никогда не следует разделять. Флот является чрезвычайно дифференцированным 
организмом - даже в большей степени, чем армия.

Постоянный обмен пригодными к службе в центральных учреждениях лицами между 
морским ведомством, Генмором и флотом лишал практического основания 
представления о том, что Генмор как управление морской стратегии может лучше 
судить о развитии ее, нежели морское ведомство. Желаемое почти безгранично и 
всегда противостоит осуществимому.

С течением времени были установлены более или менее удовлетворительные 
отношения 
с морскими учреждениями на суше. Удалось также ограничить естественное 
стремление балтийских и североморских баз к обороне берегов и прибрежной войне; 

это стремление могло быть удовлетворено лишь за счет строительства кораблей, то 

есть за счет военно-политического значения флота. Менее удовлетворительно 
сложились отношения с командованием флота Открытого моря, которое по мере 
расширения строительства приобретало все большее влияние и стало проявлять 
стремление к объединению под своим руководством всех плавучих средств.

Французы и англичане ставили командующего флотом во главе какой-нибудь эскадры 
и, таким образом, вручали ему непосредственную "власть в доме". У нас же со 
времен верховного командования сохранился обычай давать командующему особый 
флагманский корабль, не входящий ни в одну эскадру. Мы колебались в вопросе о 
том, какой обычай более соответствует современным условиям: наш или иностранный,
 
оправданный историей войн. Я хотел решить этот вопрос на основе тактических 
опытов. Но тут я натолкнулся на непреодолимое сопротивление. Вопрос о 
флагманском корабле флота превратился в вопрос о функциях и полномочиях.

Немало забот готовило мне в этой области и исключительное значение, которое 
приобрела должность командующего флотом, при замещении которой после ухода 
Кестера - строгого педанта в стиле Фридриха Вильгельма I - кабинет не всегда 
руководствовался деловыми соображениями и во всяком случае не всегда проявлял 
большое знание людей. К этому нужно добавить, что развитие флота сильно 
ограничивало выбор, а служебный стаж должен был играть слишком большую роль. Из 

этого вытекало то неудобство, что сдав флот после трехлетнего руководства им, 
командующий приходил к естественному концу своей карьеры, и в дальнейшем не мог 

применить накопленный им большой опыт. Изучение французского флота - более 
доступного для нас, чем британский, привело меня к выводу, что смена 
командующего почти всегда сопровождается там изменением тактических воззрений и 

потерей большей части накопленного ранее опыта. Я считал, что собирание и 
использование этого опыта должно было являться основной задачей сухопутного 
отдела Генмора, однако власть командующего флотом постепенно устраняла этот 
отдел от живого участия в маневрах флота. Далее, если в армии существовало 
полезное соревнование между многочисленными командирами корпусов, то во флоте, 
где командующему флотом Открытого моря никто не мог возражать, его воззрения 
превращались в догму, а потребность в полезных дискуссиях не удовлетворялась. 
Чтобы поддержать творческую критику, которой императорские смотры не открывали 
достаточно широких возможностей, облегчить выявление натур, способных к 
руководству, и оживить поиски истины, противопоставив их муштре и красивым 
картинам боя, я требовал (но безуспешно), чтобы отдельным соединениям флота был 

предоставлен максимум самостоятельности и чтобы они объединялись лишь во время 
больших маневров, руководство которыми я рекомендовал поручать не командующему 
флотом, а одному из командиров, вне зависимости от служебного стажа.

Те, кто упрекают меня в том, что уже в мирное время я не обеспечил объединение 
флота под единым руководством, переоценивают мое могущество. Учитывая зависть 
различных флотских начальников и характер кайзера, я мог лишь ослабить, но не 
устранить вредные трения, порождавшиеся отсутствием единоначалия. Мне оставался 

только один путь: не допускать чрезмерного усиления влияния какого-либо из 
учреждений, подчиненных лично государю, поддерживать в кайзере уверенность в 
том, что никто не покушается на его прерогативы, и выражать надежду, что в 
случае войны монарх создаст единое руководство морскими операциями. Это был не 
организационный вопрос, как ошибочно полагают некоторые лица, а персональный.

Распределение постов между адмиралами на случай мобилизации также не было 
произведено заблаговременно.

Нация, не знавшая ничего о несовершенстве органов управления и компромиссах, 
вредно отражавшихся на производстве, возлагала всю ответственность на статс-
секретаря, что я переносил с трудом. По вопросу об отсутствии единого 
адмиралтейства мне приходилось вести переговоры, а не действовать.

Особенно осложнялось мое положение в тех случаях, когда начальник кабинета фон 
Зенден, несмотря на свой рыцарский характер и страстное стремление возвысить 
флот, начинал вести самостоятельную политику в вопросах, касавшихся моего 
ведомства. О том, как действовали на меня постоянно менявшиеся группы и 
группировки, которые боролись между собой и, пользуясь необычайно активным 
участием кайзера в морских делах, буквально не давали мне покоя, позволяет 
судить следующая выдержка из письма, посланного мною принцу Генриху. Что 
касается тяжелых крейсеров, то мне еще не удалось убедить его величество в том, 

что выполнение высочайшей воли в этом вопросе было бы равносильно нарушению 
нашего закона о флоте...

Большинство безответственных господ, обсуждающих это дело, не уясняют себе 
положение вещей... Мы, право же, продали бы свое первородство за чечевичную 
похлебку, если бы стали менять основные принципы закона из-за одного крейсера. 
Такая мысль может прийти в голову начальнику кабинета, но не статс-секретарю, 
который понимает истинные интересы его величества и считает себя ответственным 
за них. Если раньше требования рейхстага не причиняли нам такого вреда, как 
отсутствие спокойствия и постоянные изменения проектов и мнений, то теперь мы 
завоевали в этой области определенное доверие, а это благоприятствует нашим 
требованиям. Мы дадим в руки оппозиции сильнейшее оружие, если она вновь 
получит 
возможность говорить о меняющемся военном искусстве, зигзагообразном курсе и 
т.д.

Прошу ваше королевское высочество всемилостивейше простить меня за то, что я 
обрисовал эти заботы, но я готов прийти от них в уныние, когда вспоминаю о 
тяжелом и опасном положении нашего государства, оказывающем свое естественное 
влияние на морское ведомство накануне внесения новеллы в рейхстаг, и когда, с 
другой стороны, вижу, как безответственные советники чудовищно увеличивают эти 
трудности и тем в конечном счете наносят вред интересам его величества.




4


Парламент не готовил нам таких трудностей. Самое необходимое было достигнуто; 
доверие рейхстага к решениям властей по оборонным вопросам определенно возросло.
 
Всесторонняя информация и личные посещения кораблей, верфей и т.д. показали 
депутатам, как идет работа. После этого исчезли почти все противоречия между 
рейхстагом и правительством. К тому же моя относительная независимость от 
парламента нередко позволяла мне игнорировать придирки. При чисто же 
парламентской системе творческая работа властей была бы задушена такими 
национальными пороками, как мелочность, партийная зависть и чрезмерная 
склонность к иллюзиям. Парламентаризм особенно неспособен к строительству 
флотов, даже когда он ассигнует на них большие средства, как это было во 
Франции. В Англии строительство флота удается потому, что свойства нации и 
великие исторические традиции создали там для этого прочный фундамент. Уже в 
мое 
время парламенты любили покапризничать; они требовали большого количества 
потогонной работы и копания в мелочах, а также, как тогда говорили, "бирюлек, 
которыми можно было забавляться". Поэтому, чтобы иметь возможность настоять на 
своем в важных вопросах, мне приходилось уступать рейхстагу в неважных. Когда 
последние затрагивали, к моему сожалению, личные нужды офицерства, как это было 

при снижении расходов на стол, пострадавшие офицеры отнюдь не проявляли 
удовольствия, и единый фронт против зависевшего от парламента статс-секретаря 
приходил в движение. Впрочем, я всегда старался охранять интересы всех 
категорий 
личного состава.

По мере того как увеличивались эскадры и германское побережье получало в лице 
флота надежную защиту, у моря отвоевывались все новые земли, сносились деревни, 

основывались новые города и строились огромные заводы, многочисленная флотская 
семья росла и вширь. Мы были единственным имперским учреждением, которое 
открывало широкие горизонты сотрудничества сотням тысяч людей, ранее 
державшихся 
узко-областнической точки зрения. Флот стал кузницей германизма. Пока 
бездействие в войне не истребило во флоте Открытого моря воодушевлявший его дух,
 
по биению пульса этого флота можно было определить усиление Германии. Ни один 
флот мира не располагал таким человеческим материалом, как тот, который мы 
черпали из прибрежного населения, а также из числа моряков торгового флота, 
избавлявшихся на военной службе от своего космополитизма, и рыбаков, 
посылавшихся на малые корабли и возвращавшихся в свои деревни после отбытия 
военной службы с расширившимся духовным кругозором и профессиональным 
честолюбием. Поскольку наши проворные старопрусские балтийцы и крепкие жители 
побережья Северного моря уже не могли удовлетворить потребность в кадрах, мы 
обратились к населению внутренних провинций: служба на современных крупных 
кораблях не требовала таких мореходных качеств, как во времена парусников. 
Особенно отличались южно-германцы, а среди них эльзасцы. Для технического 
персонала служба во флоте под руководством наших прекрасных инженеров являлась 
высшей школой; наших кочегаров брали нарасхват промышленные предприятия{94}. 
Лучшие представители нашей молодежи пополняли офицерские кадры (вспомним 
командиров подводных лодок) с тем большей радостью, чем яснее вырисовывались 
наши будущие задачи. Постороннему трудно даже представить себе, какая 
напряженная работа велась во флоте. Нигде государству не служили с большей 
радостью и самоотверженностью. Мы чувствовали себя форпостом великого народа, 
приступившего с помощью своего государства к завоеванию свободы и равноправия с 

другими народами мира.

Вскоре мы удовлетворили самые насущные потребности и смогли расширить свои 
планы. По мере того как флот отрывался от казарм и родных берегов, он все 
больше 
срастался с нацией, которая нуждалась в этом; впрочем, еще и сегодня она не 
знает, каким сокровищем было для нее наше офицерство. Пусть те глупцы, обуянные 

манией разрушения, которые приветствуют ныне гибель старой Германии, попробуют 
создать организм, способный сравниться по своей силе и преданности идеалам 
целого хотя бы с одним этим институтом нашей старой Империи. Нити мировой 
политики сходились во флоте; поэтому мы должны были стать силой в народе. Когда 

впоследствии обстоятельства и лица, о которых я скажу ниже, привели к взрыву 
обеспеченного флотом мира, а обещанная флотом победа была упущена, нация 
опустилась настолько, что стала стыдиться собственных сил, и теперь находит 
удовлетворение в поругании того, что долго было ее гордостью и радостью.

В моих попытках поддерживать живой дух в организации дела и в моем стремлении 
следовать за постоянным изменением условий, определяющих эффективность флота, я 

часто натыкался на сопротивление обстоятельств и ведомств. С 1897 года 
некоторые 
адмиралы считали меня управляющим делами и заведующим снабжением флота, хотя 
мои 
личные интересы и вкусы относились к области руководства флотом. В результате 
мне приходилось видеть, не имея возможности вмешаться, много такого, чего я не 
мог одобрить.

Духовное единство, существовавшее во флоте в восьмидесятых и в первой половине 
девяностых годов, было в известной мере подорвано. Лица, призванные к 
руководству флотом в начале войны, вряд ли пошли бы на роковую уступку 
боявшемуся боя политическому руководству, если бы проводившаяся в последние 
годы 
политика специализации ведомств не помешала полному использованию накопленного 
нами прежде тактического капитала. Когда 30 июля 1914 г. я познакомился с 
оперативной директивой Генмора, я ужаснулся ее сугубой теоретичности, которая, 
рассматривая основные вопросы по частям, вытеснила в некоторых местах дух 
решительной инициативы. Все же у нас был хороший флот; он проделал гигантскую, 
хотя и не всегда целесообразную работу. Достаточно было правильной директивы, 
чтобы высвободить все силы и привести к победе флот таким, каким он был. Сердце 

обливается кровью, когда вспоминаешь обстоятельства, отбросившие германский 
народ во мрак после величайших достижений.

К удивлению Европы, Пруссия в восемнадцатом веке превратилась за несколько лет 
из незначительной составной части бессильного германского народа в великую 
державу, чем она была обязана развитию своей военной мощи и хорошему 
руководству 
королей из династии Гогенцоллернов.

Казалось, что Германской империи удастся наверстать упущенное и сделаться 
мировой державой благодаря быстрому созданию морского могущества, протекавшему 
при благоприятных обстоятельствах. Незрелость нации, не оценившей полностью 
серьезность и необходимость этого предприятия, напоминала о положении Пруссии 
восемнадцатого века, к которому нация в целом относилась еще менее сознательно.

Представим же себе, какой характер приняла бы прусско-германская история, если 
бы вместо Фридриха Вильгельма I и Фридриха Великого решения принимались крайне 
раздробленной военной администрацией, подчиненной почтеннейшей военной палате. 
Чего нам особенно не хватало, так это единого адмиралтейства.




5


Бросавшиеся мне время от времени обвинения в одностороннем и тупом увлечении 
линейным флотом основывались на недоразумении. В связи с запозданием 
исторического развития нашей империи мы поздно вышли в свет и в море. В 
сутолоке 
же мировых дел следовало ожидать столкновения интересов. Пока фундамент нашего 
могущества еще не был достаточно укреплен, было весьма важно избежать подобных 
столкновений, идя даже на ограничение нашей деятельности. Средством для 
достижения этой цели являлось создание флота и проведение определенной политики,
 
которая должна была завоевать нам свободу морей и дать возможность потребовать 
равноправия. Таким образом, нашей и прежде всего моей задачей являлось создание 

морского могущества, что было бы невозможно без линейного флота. В первом 
десятилетии текущего столетия мы были вынуждены держать его на родине отчасти 
вследствие британских угроз. В этих условиях я считал вообще нежелательными (не 

говоря уже об их специфических недостатках) всякие заатлантические{95} 
экспедиции вроде китайского похода, выступления против Венесуэлы{}n" или 
агадирского инцидента, ибо они возбуждали зависть к государству, которое еще не 

достигло равноправия на море.

Однако в последние годы перед войной я предвидел наступление момента, когда 
стремление Англии к нападению на нас исчезнет и заменится деловыми отношениями 
на равной ноге. Это открывало перспективы большей свободы передвижения. 
Последнюю я считал желательной и из чисто служебных соображений. Прусский 
военный дух, на котором базировались и должны будут базироваться в будущем все 
национальное существование и высшая хозяйственная деятельность нашего народа, 
имеет одну слабую сторону: склонность к шаблону. Нужны были великие характеры и 

знатоки людей вроде Мольтке, Роона и старого кайзера, чтобы поддерживать живой 
дух в этой машине. Пруссаку надо время от времени подстригать холку, чтобы она 
не выросла слишком длинной. Также и во флоте перегруженным офицерам угрожала 
опасность окаменеть в прилежной, правильной, но механической работе, угрожала 
опасность потери перспективы. Краткость срока службы заключала в себе другую 
опасность для нашего линейного флота, почти не выходившего из отечественных 
вод: 
утомительная муштра угрожала уничтожить освежающий контакт с заморскими землями 

и людьми. Я хотел выработать из офицеров не просто служак, а людей, которые 
чувствовали бы себя как дома в берлинском обществе и вообще в свете. 
Самостоятельная деятельность за границей была особенно необходима для выработки 

в командующих эскадрами свободного универсального мировоззрения. К тому же 
объединение немцев на всей земле требовало содействия флота, о чем я уже 
говорил. Далее, я считал, что миссией флота является расширение кругозора 
немцев, живущих на родине, с помощью воззрений, приобретенных заграницей.

Наряду с укреплением связи между родиной и заграничными немцами он должен был 
углубить сознание нашего национального существования, которое в связи с ростом 
населения и промышленности не ограничивалось уже областью между Рейном и Вислой 

и все больше пускало корни в заморской деятельности.

Таким образом, вторая функция флота - заграничная служба - выдвинулась на 
первый 
план наряду с функцией ударной силы. Поскольку для этой службы не хватало 
крейсеров-стационеров, я намеревался придать отечественному флоту такую 
организационную структуру, чтобы части эскадр можно было долгое время 
использовать за океаном без ущерба для подготовки личного состава. Этого можно 
было достичь перераспределением рекрутов с таким расчетом, чтобы одна из эскадр 

оказалась в основном укомплектованной матросами, отбывавшими третий год службы. 

Однако этот проект натолкнулся на сопротивление командования флотом, которое 
вместе с начальником кабинета предпочитало высиживать яйца дома и протестовало 
против проведения подобного опыта даже на двух кораблях. Чтобы 
продемонстрировать на практике, какое значение имело появление в заморских 
странах наших новейших крупных кораблей, я убедил кайзера послать летом 1913 
года два корабля типа "Кайзер" в Южную Америку. Мирная культурная миссия наших 
кораблей дала такие блестящие результаты, что более частые визиты нашего 
линейного флота становились в будущем неизбежными. Поскольку современный 
линейный корабль является маленькой промышленной выставкой, я имел основания 
ожидать, что этим путем удастся создать новые деловые связи для наших 
производящих сословий. Подобное развитие деятельности нашего флота само собой 
привело бы к превращению подходящих для этого пунктов наших колоний в опорные 
базы. Если исключить Циндао, я еще не брался за это дело, считая его пока 
несвоевременным и опасаясь распылять средства, отпущенные на флот.




Глава тринадцатая

Под властью кайзера


Почти неисчерпаемые сокровища любви, уважения к конституционной власти, которые 

Вильгельм I оставил своему внуку, делали кайзера решающей инстанцией, от 
которой 
зависел успех всего предприятия, имевшего целью завоевать для Германии духовную 

и материальную независимость от англо-саксов, охвативших мир подобно спруту. 
Кайзер Вильгельм II сознавал необходимость этого еще во время болезни своего 
отца, в чем я имел случай убедиться во время поездки на юбилей английской 
королевы. Уже тогда мысль его останавливалась на всех связанных с морем 
предпосылках существования Германии.

Однако если в царствование нашего незабвенного старого кайзера решение дел 
отличалось ясностью и определенностью, то при Вильгельме II на нем стала 
сказываться легкая возбуждаемость правителя. При его способности схватывать все 

на лету, впечатлительности, развитой фантазии и самолюбии всегда имелась 
опасность того, что безответственные влияния возбудят в нем импульсы, 
осуществление которых было бы невозможно или не гармонировало бы с общим 
направлением политики. Человек, занимающий высокое положение, должен всю жизнь 
работать над собой, чтобы научиться отличать мишурный успех от длительного. Ибо 

соблазнительное декоративное начало всегда трудно отделить от существенного.

Что значит форма, если нет идеи?

Но нет идеи, если формы нет.

Чувство реальности являлось важнейшей предпосылкой успеха всего предприятия, и 
поскольку кайзер сделал меня своим помощником, я считал своим долгом охранять 
постоянство курса, которого мы придерживались. Это стремление было заложено в 
моей натуре. Читатель, однако, поймет, что выполнять этот долг не всегда было 
легко. Характер кайзера был прямой противоположностью моему. Он с легкостью 
перебивал людям позвоночник (понятно, в переносном смысле). Мне удалось 
избежать 
этого. Кайзер, видимо, не считал возможным обойтись без моего организационного 
опыта; но я был для него неудобным подчиненным и в качестве такового прошел все 

стадии милости и немилости. Один знакомый как-то сказал мне, что в моем 
положении наиболее желательной является "стадия легкой немилости". Я, 
разумеется, воздавал кесарю кесарево. Я всегда старался удовлетворять 
выполнимые 
желания кайзера - даже и такие, которые правильнее было бы считать капризами, 
если только имел для этого финансовые возможности. Менее успешными были мои 
попытки ограничить декоративные зрелища и речи, и празднества вроде Кильской 
недели{97} и крещения кораблей, ибо кайзер считал их полезными для германской 
публики; я же думал больше о том впечатлении, которое они производили 
заграницей.

Во всех военных вопросах, касавшихся строительства флота, я оставался 
несгибаемым. Я не всегда мог говорить то, что думал, но был неизменно искренен 
с 
кайзером.

Среди вопросов, поднимавшихся кайзером, - а их было очень много - выделялись 
вопросы о технических конструкциях, о постройках, о береговых фортах и особенно 

о кораблях. Соображения о соответствии их целому и о деньгах легко отходили у 
него на задний план. Кайзер хорошо знал иностранные флоты и, глядя на них 
немецкими глазами, замечал скорее их преимущества, чем недостатки. Всякий, кто 
выражал недоверие к нашей материальной части, находил в нем внимательного 
слушателя. Он чертил с большим талантом и прилежанием схемы кораблей, размножал 

и давал множеству лиц в том числе и членам рейхстага, которые принимали их со 
смешанными чувствами.

То, что такое ведомство, как морское, с его штатом из ученых и практиков, 
располагало большими возможностями для выполнения объективных решений, не 
всегда 
признавалось кайзером, относившимся с некоторым недоверием к собственным 
чиновникам. К тому же нельзя было требовать от кайзера, чтобы он разбирался в 
технических вопросах, как специалист. Однажды мне пришлось даже принять 
изобретателя вечного двигателя, рекомендованного кайзеру старым оригиналом - 
адмиралом Рейнгольдом Вернером, и устроить демонстрацию его "машины"; к счастью,
 
приглашенный кайзером Эмиль Ратенау лишил кудесника его ореола.

Без кайзера не удалось бы преодолеть отчужденность Германии от моря и связанных 

с ним интересов и культурных задач; в этом его историческая заслуга. Впрочем, и 

в других отношениях его инициатива нередко приносила пользу. Но зато его 
стремление подчеркнуть цели и успехи производило дурное впечатление заграницей, 

а внутри страны его жажда деятельности сталкивалась с практической 
деятельностью 
сухопутных ведомств флота. Наряду со своей и без того чрезмерной работой 
имперское морское ведомство зачастую вынуждено было готовить материалы для 
проектов кайзера, нередко отличавшихся внутренней противоречивостью. Так, 
например, в последние годы перед войной кайзер узнал, что увеличение 
дальнобойности и точности стрельбы современных морских орудий сильно затрудняет 

миноносцам нападение на врага в светлое время суток. Тогда он стал носиться с 
мыслью о замене миноносцев идеальными быстроходными кораблями, покрытыми 
толстой 
броней и снабженными множеством торпедных аппаратов. Не говоря уже о том, что 
при строительстве крупных кораблей быстроходность соперничает с весом брони, 
торпедные аппараты, которые пришлось бы расположить в подводной части, заняли 
бы 
место машинного отделения и котельной. Таким образом, задания, поставленные 
перед этой конструкцией, пожирали друг друга. Однако согласно полученному 
приказанию мы принялись за работу, хотя вследствие невозможности достигнуть 
реальных результатов этот проект у нас в ведомстве прозвали гомункулусом. Когда 

позднее я получил возможность продемонстрировать чертежи в Роминтене и изложить 

свою точку зрения, кайзер согласился со мною и отказался от своей мысли. В 
награду я получил разрешение застрелить оленя и смог сообщить о разряжении 
атмосферы своему озабоченному начальнику центрального отдела, сидевшему в 
Берлине, употребив для этого следующие выражения: "Олень и гомункулус убиты". 
Учитывая страсть монарха к охоте, разрешение застрелить оленя было очень 
большим 
отличием. Кайзер вообще любил делать подарки и радовать других; у него был 
неистощимый запас знаков внимания.

Стало традицией, чтобы ежегодно в конце сентября я отправлялся в Роминтен для 
доклада. Лесной воздух и относительное отсутствие тревог шли кайзеру на пользу. 

Он был там спокойнее и внимательнее, чем это было возможно для него в суматохе 
большого света или в путешествиях. В Роминтене кайзер выслушивал и взвешивал 
все 
доводы и не приходил вдруг в нервное возбуждение, что часто бывало с ним в 
других местах (о приближении такого припадка возвещало беспокойное выражение 
глаз). В подобных случаях я старался обходить все важные решения. Но это не 
всегда удавалось. Я пришел к выводу, что кайзер по своей конституции не мог 
выдержать тяжести ответственности. Во всяком случае при объявлении и в ходе 
войны кайзер несколько раз стоял на грани нервного расстройства, чем доставил 
много забот врачам. Возможно, что с этим связана и уступчивость по отношению к 
слабым натурам в его окружении, которую он стал проявлять по мере приближения 
старости.

С кайзером нужно было говорить с глазу на глаз, ибо в присутствии третьих лиц 
он 
нередко менял мнение из свойственного ему желания вести себя на людях по-царски.
 
В этом обстоятельстве коренилась власть кабинетов.

Начальники кабинетов присутствовали при докладах руководителей ведомств и после 

их ухода, естественно, обсуждали затронутые вопросы с кайзером. Таким образом, 
начальникам кабинетов нужно было только выбрать подходящий момент и 
приспособиться к фантазии и темпераменту кайзера, чтобы провести свою точку 
зрения. На свете немного людей, которые в подобном положении ограничились бы 
отведенной им областью. Каприви, по его словам, знал только одного начальника 
кабинета, который неизменно придерживался этого принципа; это был генерал фон 
Альбедилль. Правда, наш старый кайзер любил, чтобы дела решались 
соответствующими ведомствами. Вмешательство начальников кабинетов в чуждую им 
область порождало предложения, являвшиеся менее продуманными, чем те, которые 
исходили от ответственных лиц, попадавших в случае неудачи в тяжелое положение, 

а потому разрабатывавших вопросы силами своего аппарата, прежде чем представить 

их кайзеру. Слишком долгое пребывание начальников кабинетов на своих постах, 
объяснявшееся нежеланием кайзера менять свое привычное окружение, отделяло этих 

людей, сживавшихся с придворными порядками, от строевиков; во всяком случае во 
флоте считали, что многочисленные неудачи кабинета в его собственной области 
(подбор кадров) объяснялись только тем, что адмирал фон Мюллер все больше 
становился придворным и все меньше солдатом.

Все попытки ответственных лиц воспрепятствовать вмешательству кабинетов в их 
деятельность терпели крах: начальники кабинетов умели ловко прикрываться 
высочайшей волей и кайзер считал их простыми канцеляристами, которые самое 
большее выражают эту волю в форме приказов. В беседах со мною кайзер 
неоднократно это подчеркивал. Я часто думал о 1806 годе.

Вовремя войны неспособность кабинетов к вынесению правильных решений снова 
сделалась бичом для нации. Если у Гогенлоэ и Бюлова я находил естественную и 
соответствовавшую конституции защиту против вмешательства кабинетов, то при 
г-не 
фон Бетмане имело место обратное явление.

Мне казалось странным, что ни демократическое, ни честно преданное монархии 
крыло рейхстага так и не вскрыли основного порока прежнего образа правления - 
чрезмерного влияния кабинетов. Когда в октябре 1918 года нужно было лишить 
кайзера и канцлера всякой власти, рейхстаг занялся этим с чрезвычайной 
поспешностью, отбросив обычную процедуру. Но на протяжении многих лет, 
предшествовавших этому событию, демократия ни разу не выступила в защиту 
конституции. Зато лучшее из того, что мы имели, - проникнутая государственным 
сознанием деловая работа ведомств, являвшаяся предметом зависти всех наций 
мира, - терпела большой ущерб как от демократии, так и от кабинетов; 
непроизводительные силы самой разнообразной окраски всегда объединялись в 
Германии, чтобы мешать созидательной государственной деятельности.

Можно опасаться, что многие из тех, которые, будучи обязаны бороться против 
влияния кабинетов, никогда этого не делали, теперь обрушатся с тем большим 
усердием на всю старую правительственную систему. При этом могут сыграть 
известную роль заметки кайзера на полях, число которых неизмеримо, ибо кайзер 
старался следовать в этом отношении стилю своих предков. Однако, чтобы судить о 

ценности этих и подобных им высказываний, делавшихся. под впечатлением момента, 

нужно очень хорошо знать кайзера.

Не надо ловить меня на слове, используя мои пометки, - заявил он сам. Поэтому 
он 
был немного удивлен, когда однажды я счел своим долгом подать прошение об 
отставке, основываясь на одной такой пометке. В другом, аналогичном, случае 
кайзер заявил, что он говорил еще и не такие вещи другим министрам, которые, 
однако, не делают из них немедленных выводов. Кайзер всегда требовал от своих 
ответственных советников, чтобы они проверяли его высказывания и умели отличать 

важное и значительное от того, что выражало лишь настроение минуты. Обычно 
кайзер соглашался с обоснованными возражениями.

К сожалению, кабинеты придавали чрезмерное значение указанным заметкам кайзера. 

Все его письменные высказывания, даже и такие, которые рассматривались 
ведомствами лишь как предложения, нуждающиеся в проверке, увековечивались 
кабинетом с помощью химической обработки, как это делается с карандашными 
набросками художника. Тем самым для историков будущего, не знакомых лично с 
условиями нашего времени, был сохранен материал, который при неправильной 
трактовке его может дать совершенно ложное представление как о личности самого 
кайзера, так и о современном ему режиме.

Фактически кайзер совсем не был тем самодержцем, каким выставляли его наши 
враги 
и наша демократия. Это утверждение основывается почти исключительно на его 
высказываниях в стиле прошлых эпох, а не на его реальных действиях и решениях и 

меньше всего на его отношении к важнейшим вопросам. Кайзер считал себя 
обязанным 
подчиняться законодательным учреждениям империи. Это с особенной ясностью 
сказалось во время войны.

В беседах с кайзером я принципиально ограничивался ведомственными вопросами. 
Поэтому мое влияние на него осталось весьма ограниченным и я совершенно потерял 

это влияние, когда началась война и я лишился возможности говорить с кайзером с 

глазу на глаз.

Постоянным гостем в Роминтене был мой предшественник - адмирал Гольман, 
приглашавшийся на мои доклады наряду с начальником кабинета. Его спокойствие, 
знание дела и личная беспристрастность приносили большую пользу, ибо кайзер 
справедливо считал адмирала другом, пекущимся об его интересах. Если кайзер не 
всегда относился так же к своим официальным сотрудникам, не уступавшим в 
верности адмиралу Гольману, то, по утверждению лиц, знавших Вильгельма II в 
годы 
его юношества, это объяснялось влиянием его воспитателя Гинцпетера, 
систематически внушавшего ему недоверие к будущим советникам.

Если это верно, то хотя в будущем правителе необходимо воспитывать умение 
разбираться в людях, Гинцпетер не понимал условий тогдашней прусско-германской 
действительности.

В своей узкой сфере деятельности я всегда убеждался в том, что после окончания 
испытательного периода полезно оказывать подчиненному безграничное доверие, 
которое лишь укрепляет в нем хорошие качества. Правда, на этом пути приходится 
переживать и горькие разочарования.

В роминтенском охотничьем домике образ жизни императора сближался с буржуазным; 

за украшенным листьями столом подавались домашние блюда. По вечерам часто 
читали 
вслух. К числу постоянных посетителей принадлежал полковник, командовавший 
расположенным неподалеку русским пограничным гарнизоном, которого в шутку 
упрашивали пощадить оленей и луга, если ему придется вторгнуться на нашу 
территорию. И в самом деле, когда началась война, царь приказал не опустошать 
Роминтен. "Главнокомандующий охотой" ожидал от флота охотничьей удачи. Но 
прошло 
много лет, прежде чем он подарил мне зеленую форму, в которой охотились 
придворные. Он часто брал меня с собой на охоту в расцвеченные осенью 
роминтенские луга, но во время моих докладов не должно было слышаться оленьего 
крика - об этом заботились мои добрые друзья - лесничие.

Императрица, постоянное присутствие которой придавало особую окраску 
роминтенскому мирку, как правило, не занималась политическими вопросами. Но 
когда она считала, что правильно понятые интересы супруга требуют ее 
вмешательства, то действовала решительно и обычно с успехом. Я вспоминаю об 
этой 
высочайшей особе с искренним уважением. Все, кто имел удовольствие 
познакомиться 
с нею, считали ее характер истинным благом для страны. Когда весной 1915 года 
кайзер переехал с западного фронта на восточный в связи с разногласиями, 
возникшими между ним и Гинденбургом, императрица, прибывшая из Берлина, велела 
прицепить в Галле свой вагон к поезду супруга, который был поражен, увидев ее 
на 
следующее утро. Известная фотография, изображающая кайзера и Гинденбурга после 
примирения в Познани, была заснята ею.

Возможно, будет неправильно сказать, что в послебисмарковской Германии не 
хватало независимых натур. Все же Холден правильно оценил трагическую сторону 
нашей работы, когда заявил в 1912 году после посещения Германии: По сравнению с 

прежним временем в Берлине бросается в глаза недостаток характеров. Почти 
религиозная преданность монархии, которую породила личность Вильгельма I, не 
мешала свободному выражению мнений и формированию деятельных характеров, но под 

влиянием кабинетов она выродилась потом в простое послушание.

В тяжелых испытаниях, которые пережила Германия в наши дни, ей недоставало той 
мужественной силы, которая проявилась в 1866 и 1870 годах и даже в 1848 году 
(возможно, впрочем, что эта сила просто не могла действовать там, где было 
нужно).




Глава четырнадцатая

Морское ведомство и внешняя политика





1


Общественное мнение нередко составляло себе неточное представление о системе 
управления государством. Бисмарковская имперская конституция не создала 
имперского министерства. В прусском министерстве, членом которого я был, 
вопросы 
внешней политики почти никогда не рассматривались. Империей же руководил один 
человек, под начальством которого стояли главы ведомств в качестве подчиненных, 

а не коллег. Имперский канцлер мог сам отдавать распоряжения по вопросам 
морской 
политики даже через голову начальника ведомства и даже наперекор его воле, хотя 

морскому ведомству была присвоена известная доля принадлежавшего императору 
права верховного командования. К тому же, несмотря на закон о правах чиновников,
 
кайзер мог затруднить выход в отставку главе ведомства, являвшемуся офицером, 
да 
и сам вопрос о кабинете терял свое значение при слишком частом возбуждении его.

От канцлера, стоявшего в данный момент у власти, зависело, будет ли он 
привлекать своих "заместителей" - статс-секретарей - к участию в работе или 
оставит их в неизвестности относительно основных черт своей политики. 
Монархический характер должности канцлера, скроенной Бисмарком на собственный 
рост, заключал в себе то неоценимое преимущество, что облегчал выдающейся 
личности непосредственное вмешательство в ход дела. Зато при менее 
исключительной личности канцлера имперское министерство могло бы посредством 
коллегиального рассмотрения основных вопросов легче предупредить возможные 
ошибки или глупости. Однако изменение в порядке решения дел непременно 
предполагало либо более благосклонное отношение рейхстага и союзных государств 
к 
идее имперского министерства, либо необычное, пожалуй, самоотречение со стороны 

человека, который после кайзера сосредоточивал в своих руках всю полноту власти.
 
Общественность обычно предполагала гораздо большую внутреннюю солидарность и 
гораздо более живой обмен мыслями между отдельными министрами, чем это имело 
место на самом деле, и была бы очень удивлена, если бы узнала, как случайна и 
ненадежна была та информация, которая в течение серьезных предвоенных лет 
поступала в столь важное в политическом отношении ведомство, как морское. 
Правление князя Бюлова внушало мне совершенно иное чувство уверенности, чем 
впечатлительная и подозрительная натура его неопытного во внешней политике 
преемника. Во время войны монархический характер должности канцлера приобрел 
оттенок гротеска, ибо канцлер, не справляясь с мнением морских властей, 
добивался таких приказов флоту, которые практически были вообще невыполнимы. 
Число политических вопросов, которыми мне приходилось заниматься, в этих 
условиях было невелико. Так, например, я не принимал участия ни в переговорах 
об 
островах Самоа (1899 г), ни в переговорах с Англией, происходивших в конце века,
 
ни во вмешательстве в марокканские дела. Я уже указывал, что меня обошли и при 
отправке эскадры в Манилу (1898 г). Что касается экспедиции в Китай, то я 
высказывался против отправки туда Вальдерзее с 24 000 человек, ибо посылка 
целой 
армии могла быть неправильно истолкована, а для достижения реальной цели было 
достаточно морской пехоты, уже готовой к отплытию. Однако в высших сферах 
следовали лозунгу: Теперь должен решать потсдамский учебный плац.

Когда меня приглашали высказывать мои политические взгляды, я советовал: 1) 
всячески сохранять мир, благодаря чему мы ежегодно выигрывали, тогда как в 
случае войны мы могли бы выиграть мало, зато рисковали потерять все и 2) 
избегать всяких инцидентов, которые могли произойти вследствие грубостей, 
особенно невыносимых для англичан, или вследствие вызывающего образа действий. 
Упрочение же нашего юного мирового могущества я усматривал в политике 
равновесия 
на море. Поэтому я сожалел о том, что мы связали себя с Австро-Венгрией на 
жизнь 
и на смерть, хотя эта держава не имела никакого значения на море, а также 
взирал 
не без опасений на нашу балканскую и восточную политику, которая несла для нас 
с 
собой опасность запутаться во второстепенных вопросах из романтических 
побуждений. То, что Англия при случае советовала нам использовать для своей 
экспансии этот черный ход, только укрепляло нас в указанном убеждении. Мы 
должны 
были, напротив, сосредоточить все свои силы на том, чтобы держать для себя 
открытым парадный ход в мир - Атлантический океан, хотя необходимая для этого 
предпосылка - прочный мир на материке - при наших тогдашних отношениях с 
Францией всегда мог быть нарушен. Я не считал нас достаточно сильными для того, 

чтобы одновременно с затруднениями, которые испытывала наша политика вследствие 

соперничества с Англией на мировом рынке, заниматься еще Багдадской дорогой, 
сулившей гораздо меньше пользы для общих интересов народа, чем для отдельных 
хозяйственных предприятий. В особенности же я боялся того, что если наша 
политика не будет направлена на самое существенное, то мы потеряем доверие тех 
держав, от которых, по моему убеждению, зависело положение: России и Японии.




2


Развитие принципов Бисмарка, касающихся наших отношений с Россией, 
применительно 
к современным условиям было, по моему мнению, главным условием успешной внешней 

политики. Мы должны были установить пункты, в которых неизменные интересы 
России 
не сталкивались с такими же интересами Германии, и пойти России навстречу. Мне 
неизвестно, была ли предпринята хоть одна энергичная попытка в этом направлении 

до войны; об одной акции, предпринятой во время русско-японской войны и с 
самого 
начала не сулившей успеха, я буду говорить ниже.

Обычно же наши начинания сводились к встречам монархов, которые, правда, имели 
известное значение для поддержания старых династических традиций. Однако другие 

средства, например использование прессы, не применялись. Стремление Российской 
империи к земельным захватам даже и после образования Антанты неизбежно 
сталкивалось с путями развития британского могущества. А тут мы еще самым 
несчастным образом вклинились с нашей линией Берлин-Константинополь-Багдад{98}. 

За отказом от договора перестраховки (1890 г) последовало заключение франко-
русского союза. Нарастал панславизм, своим острием обращенный против Австрии и 
нас. Все же сохранились еще многообразные и крепкие традиции русско-германской 
дружбы и общие интересы. Особенно существенной опорой являлся для нас царизм.

При том положении, которое сложилось после отказа от договора о перестраховке, 
я 
был убежден, что возможность побудить Россию к настоящему союзу с нами наступит 

не ранее, чем она станет осуществима через посредство Японии.

Во время русско-японской войны, 31 октября 1904 года, я присутствовал на 
заседании у канцлера, на котором фон Гольштейн высказался за то, чтобы вслед за 

шагами, предпринятыми кайзером, России было послано предложение вступить в союз 

с нами. По мнению Гольштейна, военное давление соединенных сил России и 
Германии 
побудило бы также и французов вступить в столь желательную саму по себе 
коалицию 
континентальных держав. Присутствовавший на заседании граф Шлиффен стал на 
чисто 
военную точку зрения. Он считал, что в случае возможного похода на Францию 
Россия всегда могла бы мобилизовать еще несколько армейских корпусов. Я заметил,
 
что в этом случае, как и при обсуждении китайской экспедиции, благородный, 
скупой на слова и столь авторитетный в своей области стратег обнаружил 
некоторое 
пренебрежение к несолдатскому образу мыслей, впрочем, я, как и статс-секретарь 
по иностранным делам барон фон Рихтгофен, считал психологический расчет 
Гольштейна неправильным. Я сомневался в том, что принятый под дулом револьвера 
союз мог заставить французов мобилизовать свои силы ради наших интересов. 
Равным 
образом и в 1911 году я полагал, что холодный душ, которым Кидерлен-Вехтер еще 
раз окатил Париж, уже не соответствовал задачам момента. На упомянутом 
заседании 
1904 года я выразил также сомнение в том, что присоединение к нашей армии двух 
или трех русских корпусов действительно усилило бы ее и с особой настойчивостью 

подчеркивал, что союз с Россией вместо ожидаемого успеха, заключавшегося в том, 

чтобы предохранить нас с помощью Парижа от военных замыслов Англии, напротив, 
только усилит существовавшую тогда опасность войны. В случае же войны с Англией 

при нашем еще не развитом флоте, к тому же лишенном тогда поддержки русского 
Балтийского флота, нам пришлось бы расплачиваться нашей внешней торговлей и 
колониями, а в таких условиях достигнуть удовлетворительного мира с Англией 
было 
бы очень трудно. Г-н фон Гольштейн упорно защищал свой план. На следующий день 
я 
послал Рихтгофену следующее письмо: Берлин, 1.11.04.

... Я еще раз продумал сложный вопрос, которым мы занимались вчера у г-на 
рейхсканцлера, и мне стало еще более ясно, что польза от союза с Россией в 
случае войны на море равна для нас нулю, о чем я говорил выше, и что даже в 
сухопутной войне он не имел бы большего значения. Ибо даже если в самом лучшем 
случае русские раскачаются и дадут нам для похода на Францию несколько 
армейских 
корпусов, то польза от лишних 100 000-200 000 человек в войне миллионов будет 
невелика и возможно, что усложнение работы нашего военного аппарата, вызванное 
проникновением в него русских элементов, вообще сведет ее на нет. Косвенная же 
выгода от подобного союза, заключающаяся в обеспечении безопасности нашей 
восточной границы, по-моему, и без того гарантируется нынешним положением 
России. С каждым месяцем русско-японской войны это становится все очевиднее. Но 

и после войны Россия так долго не сможет предпринять наступление на запад, что 
в 
вопросах большой политики мы сможем считать нашу восточную границу фактически 
неугрожаемой. На этой границе мы сможем обойтись одним ландвером. При этом я не 

принимаю в расчет того, что личность царя делает весьма маловероятным 
вмешательство России в войну Германии против Англии и Франции, и оставляю 
открытым вопрос о том, не могли ли бы мы добиться от царя обещания сохранить 
нейтралитет, даже не заключая с ним союза, а исходя из существующих 
дружественных отношений.

Важнее всего то, что союз с Россией не принесет нам реальных, то есть военных, 
выгод.

В то же время не подлежит сомнению, что союз с Россией усилит для нас опасность 

военного столкновения с Англией. Для этого достаточно, чтобы плавание русских 
аргонавтов сопровождалось новыми инцидентами, вроде недавно урегулированного 
Гулльского. Чтобы измерить указанное усиление опасности, представим себе на 
минуту, что общественность узнает о заключении русско-германского союзного 
договора; разве в этом случае вся ярость английского общественного мнения не 
обрушится исключительно на нас? Мысль о союзе с Россией базируется 
исключительно 
на желании оказать на Францию такое давление, чтобы она всячески старалась 
удержать Англию от войны с нами. Помощь же России будет выражаться лишь в 
трактате, заключенном при подобных обстоятельствах, то есть в клочке бумаги, а 
не в реальных ценностях. Фактически желаемое "давление" на Францию может 
оказать 
лишь угроза войны со стороны Германии. Но для этого на сегодняшний день не 
нужен 
союз с Россией. Мы настолько сильны и свободны, что можем сделать это в любой 
момент; таким образом, усиление опасности войны с Англией, которым чреват 
подобный союз, отнюдь не является для нас необходимым.

Наконец, остается сомнительным, чтобы посредничество Франции смогло удержать 
властителей Англии от войны с нами, если они действительно захотят ее, не 
говоря 
уже о том, что французы, конечно, не вложат душу в свое посредничество. Но если 

бы это случилось и Англия отказалась от войны с нами, то тем грубее и 
энергичнее 
стала бы она натравливать на нас Японию, а насколько я понял из проекта 
договора, наше столкновение с одной Японией по окончании нынешней войны не 
явилось бы casus foederis{99} для России. Вести же войну с Японией без сильных 
на море друзей и имея за спиной враждебную Англию мы не можем. Таким образом, и 

в этом случае союз с Россией не даст нам ничего существенного. Если же взять, 
наконец, наиболее интересующий нас случай (Англия одна объявляет нам войну, и 
Россия должна выступить на нашей стороне), то существующий сейчас двойственный 
русско-французский союз, направленный против нас, стеснит свободу наших 
действий 
по отношению к Франции, помощь же России не будет играть для нас никакой роли. 
Положительное значение для дела мира имело бы только заключение подлинно 
оборонительного союза Германии, Франции и России против Англии, но эта цель не 
может быть достигнута с помощью предложенной акции.

Приведя эти соображения, касающиеся лишь важнейших вопросов, я хотел бы 
уточнить 
свою точку зрения, предложив энергично поддерживать дружбу с Россией, особенно 
личные отношения императоров, но не заключать с ней договора и выжидать 
развития 
событий. В общем выигрыш времени и строительство флота являются нашими 
важнейшими политическими задачами.

Поскольку высокая политика является высшей сферой и я участвовал в рассмотрении 

этого вопроса лишь как посторонний, я обращаю к вам эти строки с просьбой 
разъяснить мою точку зрения г-ну рейхсканцлеру.

Предложение о заключении союза, которое хотя и соответствовало вполне моим 
принципиальным воззрениям, но в тогдашний острый момент войны казалось мне 
опасным, было сделано. Как сообщил мне впоследствии Гольштейн, Россия отнеслась 

к нему холодно. Я предполагаю также, что русские министры уже тогда 
использовали 
наше предложение в своих отношениях с западными державами и сумели извлечь из 
него пользу.

Сам Николай II был настроен в пользу Германии. Общественность составила себе 
ложное представление о царе, как и о многих политических факторах и деятелях. 
Это был честный, лично бесстрашный человек со стальными мускулами, в котором 
сознание своего достоинства самодержца соединялось с корректной привычкой 
немедленно передавать соответствующему чиновнику все представляемые ему 
политические вопросы. Николай II особенно стремился уйти в тишину частной жизни.
 
Вот почему он так любил Вольфсгартен в Гессене, где ничто не было ему так 
приятно, как отсутствие посетителей; по тем же причинам он так охотно бывал на 
кораблях германского флота, где, свободный от пут своего сана, он чувствовал 
себя человеком среди людей и держал себя с нами открыто и любезно.

Но среди своих он походил на пленника. Когда во время встречи в Свинемюнде 
(1907 
г) мы пошли навстречу ему (было условлено, что мы останемся на якоре, а царь 
пройдет на своей яхте между кораблями флота, но кайзеру захотелось выйти 
навстречу царю), мы встретили его на траверзе Кольберга. Несмотря на сильное 
волнение, кайзер велел спустить шлюпку и направился к яхте русского царя, что 
сами русские считали невозможным. Но яхта продолжала держать по ветру и терпеть 

килевую качку. Мы не могли понять, почему они поступили так; ведь 
элементарная помощь судна идущей к нему лодке состоит в том, что оно 
поворачивается и своим корпусом закрывает лодку от ветра. Пока мы обходили яхту 

с кормы, кайзер крикнул царю: Niki, won't you make a lee{100}. Мы видим, как 
царь, одетый еще в куртку, пытается отдать распоряжения. Когда мы подходим к 
борту, то замечаем, что команда уже выстроена для смотра. Но трап, по которому 
должен был подняться кайзер с обычными церемониями, не спустили. Нам оставалось 

только подойти к носу, откуда свешивался матросский шторм-трап. Кайзер выходит 
из себя. Мы видим, как царь, также сильно возбужденный, бросается на нос, в то 
время как огромные парни неподвижно стоят, вытянувшись в струнку; русские 
сановники - Ламсдорф, Бенкендорф, Фредерикс и другие остаются у неспущенного 
императорского трапа. Подъем на яхту был трудным и небезопасным для кайзера. 
Нам 
не бросили даже каната. Навстречу кайзеру пошел один царь; все остальные 
застыли 
в мертвенном молчании, ибо парад уже начался, наше появление не было 
предусмотрено, и ни один из командиров (к моему удивлению, их оказалось двое) 
не 
взял на себя, несмотря на просьбы нашего морского атташе, ответственность за 
необходимое распоряжение, которое у нас сделал бы вахтенный офицер.

Весь этот день царь был в дурном настроении из-за описанной сцены. Когда он 
появлялся в русском обществе вместе с кайзером, ему вообще было не по себе, 
возможно потому, что кайзер тотчас же становился естественным центром всякого 
кружка и, одевая русский мундир, вращался среди русских совершенно как русский. 

Царь же, в характере которого при слабой инициативе была заложена чисто русская 

сила пассивного сопротивления, чувствовал себя отодвинутым на второй план. 
Политическая и светская инициатива неизменно исходила от нас. Я всегда старался 

поддерживать весьма энергичные в своем роде попытки кайзера установить хорошие 
отношения с Россией и пользовался особым благоволением царя, хотя его характер 
отличался большой сдержанностью.

В 1903 году кайзер послал меня к царю в Петербург с деликатным поручением, 
которое я не передал, так как англофильски настроенная императрица не оставляла 

меня наедине со своим супругом (будущее показало, что я поступил правильно). Я 
не могу судить, являлась ли эта красивая женщина выдающейся и в духовном 
отношении; во всяком случае, по моим наблюдениям, она не очень беспокоилась о 
своей германской родине. Я воспользовался своим визитом, чтобы предостеречь 
царя 
против восточно-азиатской опасности, которую я считал весьма серьезной, 
учитывая 
известный мне декоративный характер русского восточно-азиатского флота. Николай 

II, который не выносил японцев, ответил, что считает опасность преувеличенной, 
ибо он настолько силен, что японцы ничего уже не могут сделать. В наших 
собственных интересах я сожалел о том, что русско-японская война не была 
предотвращена, и уже 2 октября 1904 года, когда в широкой публике еще 
рассчитывали на победу русского солдата, я указал канцлеру на опасность, 
которая 
возникнет для нас, если в случае поражения русских наша позиция в Циндао 
окажется аванпостной. Мы не могли подражать той наглости, с которой англичане 
поддерживали японцев во время войны, но даже в рамках нейтралитета нами было 
оказано словом и делом больше услуг русскому флоту, чем французами. Однако 
когда 
адмирал Рожественский перед своим отплытием с русским Балтийским флотом просил 
о 
том, чтобы его сопровождал тогдашний германский морской атташе фон Гинце, 
кайзер 
отклонил эту просьбу как несоответствующую нейтралитету. Между тем уже после 
начала войны английские команды привели в Японию построенные для нее в Италии 
крейсеры "Касуга" и "Нисин", английские офицеры играли очень активную и 
значительную роль в штабе адмирала Того как при Порт-Артуре, так и в Цусимском 
проливе. В морском сражении близ Порт-Артура Того, положение которого сулило 
мало успеха, собирался было уже прервать бой, но англичанин, находившийся при 
штабе, убедил его держаться дальше, и вскоре затем русский адмиральский корабль 

"Цесаревич" получил смертельный удар. После этого поражения, которому русские 
обязаны англичанам столько же, сколько японцам, британское влияние стало брать 
в 
России верх над германским. Вернувшись из японского плена, Рожественский в 
разговоре с фон Гинце объяснил это русским народным характером: Тому, кто 
помогает русскому и относится к нему по-дружески, он дает пинка, ибо смотрит на 

себя, как на холопа; тому же, кто потчует его кнутом, он целует полу 
одежды{101}. Несмотря на то, что в 1907 году Россия уладила свои отношения с 
Англией, я остался при том мнении, что царизм не представляет собой серьезной 
угрозы для нашего будущего.

Однако морское ведомство не закрывало глаза на рост воинственных настроений в 
русских сферах. Г-н фон Гинце, который благодаря своей ловкости затмевал при 
петербургском дворе германского посла, вскоре после японской войны сообщил о 
признаках враждебного отношения к Германии в русской армии, но Потсдам осудил 
его за это. Все же не следовало преувеличивать опасность со стороны русской 
военной партии, великих князей с их парижскими приятельницами и панславизма, 
хотя и необходимо было противодействовать им всеми средствами. Наша балканская 
политика 1908-1914 годов, в особенности же посылка военной миссии в 
Константинополь, возбуждала во мне сомнения.

Николай II, который в одной из последних бесед со мною сказал по собственной 
инициативе: Гарантирую вам, что я никогда не буду воевать с Германией, в 1914 
году также не желал войны с нами. Я оставляю в стороне вопрос о том, в какой 
мере нам удалось бы подавить влияние воинственных кругов Петербурга посредством 

более правильного отношения к царю и сербскому вопросу в июле 1914 года. Война 
с 
Россией была кардинальной ошибкой нашей политики, и скорейшее заключение мира с 

царем должно было служить целью государственного искусства, стремящегося к 
победе. Заключение мира было, безусловно, затруднено выступлением Турции на 
нашей стороне и невыполнением гинденбургского плана кампании 1915 года. Но все-
таки еще в 1916 году можно было заключить приемлемый мир, когда царь, чувствуя, 

что его трон заколебался, поручил Штюрмеру вести с нами переговоры. Стремлению 
Бетман-Гольвега свалить свои политические ошибки на военное ведомство 
соответствует и то, что он старался приписать самую непонятную из этих ошибок - 

прокламацию к полякам от ноября 1916 года{102} - генералу Людендорфу. Между тем 

уже на одном из заседаний кабинета зимой 1915/16 года Бетман указал на такое 
решение польского вопроса как на самое целесообразное. После заседания я сказал 

одному из своих коллег, что если подобное выступление примет серьезную форму, 
министерство должно решительно высказаться против него. После моего ухода в 
отставку я незадолго до принятия решения относительно Польши посетил генерал-
губернатора фон Безелера и частным образом высказал ему свое мнение о 
нецелесообразности и роковой опасности этого шага; мне было ясно, что этим не 
только создается новый враг для Германии, но и устраняется одна из последних 
возможностей сепаратного мира. В самом деле, вызванное этим усиление боевого 
настроения в России было таково, что невозможно было придумать более неудачной 
прелюдии к нашему мирному предложению от декабря 1916 года, чем эта польская 
прокламация, которую царь, как говорят, назвал "пощечиной себе" и которая, по 
выражению Штюрмера, убила мир.

Уже в середине июля 1914 года в связи с предстоящим вручением ультиматума 
Сербии, я из Тараспа письменно выразил своему заместителю в Берлине опасение, 
что непонимание английской политики Бетман-Гольвегом может привести нас к 
непоправимому разрыву с Россией. Не представляя себе тогдашнюю дипломатию 
Бетмана во всех деталях, я все же писал:

Нужно только представить себе, какую политику по отношению к России и Германии 
повел бы английский Бисмарк. Канцлер совершенно помешался, он влюблен в свою 
идею заискивания перед коварным Альбионом. Мы должны coute que coute{103} 
помириться с Россией и поссорить кита с медведем. Всякие сентиментальные 
побуждения должны умолкнуть.

Сам Бетман, конечно, и до польской прокламации не смог бы достигнуть 
сепаратного 
мира с Россией, ибо последняя решила бы, что он все-таки продает ее англичанам. 

То, что кайзер не нашел в себе силы уже в 1916 году переменить фронт нашей 
политики и с этой целью уже тогда произвести смену канцлера, явилось для нас 
роковым.

В этом несчастье повинно также и тяготение нашей интеллигенции к западной 
культуре. Сама по себе эта культура является односторонней, ибо мы уже давно 
усвоили образованность Запада, а его нынешняя однообразная утилитарно-
капиталистическая массовая культура, быть может, менее способна оплодотворить 
германский дух, нежели упрямый идеализм русских и Востока. К тому же здесь дело 

шло не о культуре, а о политике; чтобы мы могли усилить и развить германскую 
культуру, нам требовалась прежде всего политическая независимость от западных 
держав. Никакая политика, стремившаяся к образованию окраинных государств, не 
могла хотя бы приблизительно гарантировать эту независимость столь же крепко, 
как всемерное поддержание согласия Германии с великими не англо-саксонскими 
державами Востока.

Однако вопреки всякому историческому смыслу среди ликования германской 
демократии, которую ничто не может научить, Бетман увенчал себя славой 
освободителя поляков. Я не знаю, что побудило его к этому сильнее - ошибочное 
ли 
суждение об английской политике, или желание добиться успеха и умение поляков 
льстить слабостям немцев{104}. В будущем я не видел для нас никакой угрозы даже 

и в том случае, если бы Российская империя вновь достигла былого могущества. 
Опасность возникла бы лишь в том случае, если бы нас отрезали от нашей 
заморской 
торговли, которой кормилась почти треть немцев, а невозможность вернуть себе 
наше положение в мировом хозяйстве обрекла бы нас на ужасное обнищание. Даже 
если бы предположения Бетмана оправдались и нам удалась бы военная экспансия на 

Восток, ничто не смогло бы вознаградить нас за изгнание Германии с морей, 
которое Англия ставила себе целью. С какими угодно русскими людьми, даже и с 
Керенским я постарался бы ценою значительных уступок заключить любое соглашение,
 
которое действительно развязало бы нам руки против другой стороны. Я не знаю, 
найдется ли в мировой истории пример большего ослепления, чем взаимное 
истребление русских и немцев ad majorem gloriam{}an" англо-саксов.

Во всяком случае не следовало брать сторону поляков, не требуя от них ответных 
услуг. Чего только не приходится делать другим нациям мира за то, что англо-
саксы берут на себя труд господствовать над ними; мы же ничего не требовали от 
поляков даже за их освобождение.

Вплоть до 1887 года германский и русский флоты чувствовали себя почти братьями 
по оружию. Когда охлаждение политических отношений сделало невозможным 
дальнейший обмен ценной информацией, я все же вопреки господствовавшей идее 
войны на два фронта продолжал поддерживать хорошие отношения с русским флотом, 
оказывая ему услуги, которые не могли повредить нам самим.

Все предлагавшиеся нам изобретения, в полезности которых я не был уверен, 
переправлялись мною в Петербург, где с жадностью хватались за всякую новинку. 
Там строили так, как будто хотели извлечь белый цвет из всех цветов радуги. 
Горячее желание русского морского командования превратить свой флот в какой-то 
конгломерат изобретений отнюдь не пошло ему на пользу. Я неоднократно делал 
царю 
различные намеки, которые сводились к следующему: Пусть его величество не 
выслушивает столько советов; нужно найти человека, которому можно было бы 
предоставить полную самостоятельность; без этого невозможно внести систему в 
историю. Высокое доверие, которое царь оказывал немецким офицерам, особенно 
Гинце, было ценным политическим капиталом, который мы, однако, не сумели 
использовать, как это сделали бы Штейн и Бисмарк. Не использовали мы в 
достаточной мере и тот факт, что после отозвания Гинце у царя остался согласно 
древней традиции прусский флигель-адъютант.

После победы над Россией Япония испытывала большие финансовые затруднения, ибо 
личное упорство царя и посредничество американцев, за спиной которых ловко 
укрывалась английская дипломатия, лишили и без того бедную империю ожидавшегося 

ею возмещения военных расходов. Я слышал из разных источников, что в период 
между 1905 и 1914 годами Германия не раз могла достигнуть соглашения с Японией, 

предоставив ей заем. Личные впечатления от встреч с японскими государственными 
деятелями, с которыми я поддерживал дружественные отношения, заставляют меня 
признать эту возможность весьма вероятной, и я уверен, что Япония не раз 
пускала 
в этом направлении пробные шары, которые наша дипломатия не заметила или не 
решилась заметить из страха перед англо-саксами. Правда, постичь политическую 
психологию Японии нелегко.

Если бы вместо того, чтобы разыгрывать из себя того пострела, который везде 
поспел, мы уяснили себе истинное соотношение сил, на котором зиждется мировая 
политика, то возможно, что с помощью Японии нам удалось бы вообще устранить 
возможность мировой войны. Еще в 1915 году и даже в 1916 году Япония одним 
жестом могла положить конец войне, если не придать ей благоприятный для нас 
оборот. Но для этого было необходимо столковаться с Россией и обратить главный 
фронт против англо-саксов. Нам следовало искать союза на жизнь и на смерть с 
великой державой Азии. Пока руководители империи наносили в войне политические 
удары России и открыто старались установить тесные отношения с Англией, 
невозможно было ожидать перехода Японии на нашу сторону. Когда мы склонились 
перед угрожающими нотами Вильсона, Япония, разумеется, оставила мысль войти с 
нами в соглашение.

Японцы властолюбивы и алчны. В этом отношении они являются первобытным народом. 

Но теперь, когда они достигли господствующего положения в Восточной Азии, для 
них было бы глупостью ссориться с Америкой из-за тихоокеанских островов или 
расовой чести. Главным спорным вопросом останется Китай, рынок которого Америка 

не позволит отнять у себя, хотя японцы надеются установить над ним свое 
господство, как это сделали когда-то маньчжуры. Не думаю, чтобы японцы 
считались 
с возможностью пробуждения Китая в ближайшем будущем. Они захотят так крепко 
забрать Китай в свои руки, чтобы он не только перестал быть для них опасным, но 

сделался, напротив, полезным.

Если бы японцы не были близорукими политиками, они поняли бы, что соглашение с 
англо-саксами в конечном счете не принесет им никакой пользы и что их 
могущество 
будет покоиться на глиняных ногах, пока они не сделают всего от них зависящего, 

чтобы на случай столкновения с Америкой обеспечить себе наиболее выгодное 
международное положение. Сепаратный договор, который Япония заключила с царем в 

1916 году, показывает, впрочем, что ее государственная мудрость искала опоры 
повсюду, где можно было предполагать решимость занять твердую позицию по 
отношению к англо-саксам. После того как Германия и Россия обратили друг друга 
в 
развалины, возможность заключения германо-русско-японского Тройственного союза, 

который обеспечил бы свободу всего мира, конечно, исчезла, и по крайней мере на 

ближайшее время Японии придется самостоятельно заняться решением огромных задач,
 
которые она на себя взвалила. Будущее всех неангло-саксонских держав является 
проблематичным.




3


В сущности каждый военный корабль, строившийся на земле вне пределов Англии, 
являлся для нас преимуществом, ибо укреплял равновесие сил на море. 
Всемогущество англо-саксов на море и во всем свете до мировой войны еще не было 

объявлено священным. Подобно тому, как, например, Болгария и Румыния могли 
наряду с великими континентальными державами создавать свои собственные армии, 
которые, не имея самостоятельного значения, были, однако, способны приобрести 
большое значение в качестве союзников, так рядом с британским флотом строились 
малые флоты, приобретавшие известное значение в связи с высказанной Бисмарком 
идеей союза{106}.

Раз монополия Англии на морях была признана, становились невозможными не только 

всякое строительство флота, не только всякая самостоятельная политика, но, 
позволю себе сказать, также и всякое чувство независимости других народов. К 
чему же тогда строили корабли Япония, Франция, Россия и Америка, к чему строили 

их Италия и малые государства? Если говорят, что было все равно бесполезно 
вступать в соревнование с самой могущественной морской державой мира, то, 
значит, для всякого государства было совершенно бесцельно иметь флот.

Собственно говоря, нет никакого основания считать, что интересы народов на море 

не могли быть приведены в такое же взаимное равновесие, как на суше. Конечно, в 

военном отношении сильнейший на море благодаря господству над неограниченными 
пространствами имеет гораздо больше преимуществ, чем сильнейший на суше. Но его 

всемогущество может быть сломлено благодаря военному счастью, которое в морских 

сражениях играет еще более решительную роль, нежели в сухопутной войне, а также 

благодаря заключению союзов. Я стоял на той точке зрения, что политики 
строительства флота и заключения союзов должны взаимно дополнять друг друга: 
без 
взаимной связи они теряют свою сокрушающую силу. Однако карта союзов имела 
различный вид в зависимости от того, рассматривали ли мы ее с точки зрения 
мировой и морской политики или с точки зрения традиционного четырехугольника 
Берлин - Париж - Вена - Петербург, который ограничивал обычный горизонт 
германской дипломатии. С первой точки зрения некоторые мелкие государства могли 

стать важнее, нежели иная старая великая держава.

Союз с Германией приобрел ценность для государств, отделенных от нас океанами. 
Поскольку настоятельная необходимость, которая заставила нас строить флот ради 
сохранения нашего престижа на морях, вполне соответствовала интересам всех 
неанглийских держав, строивших флот, руководителям нашего государства следовало 

бы, если они не хотели сами обесценить строительство флота, отчасти расширить, 
а 
отчасти ограничить свои цели, исходя из этого нового кардинального пункта.

Детальное рассмотрение каждого промаха нашей дипломатии завело бы нас слишком 
далеко. В нашем положении уже один сколько-нибудь сильный союзник, морские 
вооружения которого нам следовало всемерно усиливать - будь этим союзником 
Россия или Италия, - имел бы решающее значение. Дружественный нейтралитет 
Японии, вероятно, предотвратил бы взрыв мировой войны. Надежный нейтралитет 
России в англо-германской войне при том состоянии, которого достиг наш флот к 
1914 году, был бы совершенно достаточным для того, чтобы дать наступательному 
настроению нашего флота по отношению к Англии полную свободу в материальном и 
духовном значении. Чтобы судить о том, какой козырь давал тогда флот в руки 
деятелей дипломатии, нужно вспомнить, что вследствие вызванной нами 
концентрации 
английских морских сил в Северном море английское господство в Средиземном море 

и восточно-азиатских водах было фактически сведено на нет. Наша тогдашняя 
политика союзов потребовала от германского флота только спасения Дарданелл, 
форсировать которые британский флот не сумел вследствие того, что слишком 
большая часть его сил была скована в Северном море. Вся польза, принесенная 
Австрией нашему флоту, заключалась в том, что он имел ремонтную мастерскую в 
Поле и базу в Катарро. Мы вступили в войну, в которой германский флот 
противостоял морским силам всего мира, имея союзников, совершенно бессильных на 

море и отвлекавших нас от подлинно мировой политики.

Не только Германия, но и большинство неангло-саксонских народов, которые 
позволили впрячь себя в английскую победную колесницу, вышли ослабленными из 
мировой войны. Более отважная и осмотрительная политика Германии (при всей 
нашей 
робости мы были неосторожны) позволила бы так использовать ценность союза с 
нашим флотом - единственный козырь, которым при нашем географическом положении 
мы обладали в международной политической игре, - что мир был бы обеспечен во 
всем мире. Поскольку наша дипломатия не была способна сделать это, связь между 
политикой союзов и морском политикой, а следовательно, и концентрация наших 
средств и целей не была осуществлена.

Между прочим мы должны были бы делать все возможное, чтобы приобрести дружбу 
соседних с нами мелких государств. С точки зрения морской политики более тесные 

связи с Данией могли принести величайшую пользу; в этом отношении они были 
важнее, чем, например, союз с Австрией, и я был бы готов ради морского и 
экономического соглашения с этим родственным германским народом пойти даже на 
территориальные уступки и тем вернуть нам расположение датчан. В беседах с 
герцогом Глюксбургским, находившимся в родстве с датским королевским домом, я с 

разных точек зрения развивал мысль о пересмотре Пражского мирного договора. Он 
уже около десяти лет придерживался того взгляда, что Дания, без сомнения, 
выиграла бы от соглашения по вопросу о так называемых готских землях Северного 
Шлезвига. Служебное положение не позволяло мне уделять много внимания этим 
взглядам частного лица. Само собой разумеется, что указанное соглашение должно 
было иметь предпосылкой соответствующие уступки со стороны Дании. Если же Дания 

еще раз, как в более отдаленную эпоху, когда Германия была повержена во прах, 
рассчитывает использовать наше несчастье к собственной выгоде, то пусть она 
вспомнит, как эта эпоха закончилась при Дюппеле{107}, и пусть не рискует еще 
раз 
оставить рану в сердце немецкого народа.

Я желал, чтобы интересы частных лиц скандинавской, швейцарской и голландской 
национальности встречали в той мере, в какой это было желательно им самим, 
тактичную поддержку со стороны наших заграничных представительств и чтобы эти 
последние относились к ним, как к немцам. Эти маленькие, но столь важные для 
нас, как и для всего мира, государства сами дружески приветствовали бы усиление 

нашего могущества, если бы они были уверены, что при всяком затруднении найдут 
в 
нас опору, и если бы мы облегчили им возможность видеть в нас искусных и 
неутомимых выразителей идеи "Европы". Во время своего пребывания в Берлине 
Рузвельт как-то сказал мне: Вам бы следовало взять Голландию. Это был, конечно, 

плохой совет; правильным для нас было как раз обратное. Мы должны были не 
завоевывать мелкие государства, имевшие значительные интересы на море, а 
привлечь их на свою сторону, дав им гарантию в том, что их свобода, важная 
также 
и для нас, будет надежно обеспечена от поползновения всемогущих англо-саксов.

Для нашего народа было несчастьем, что перед ним не ставили никакой великой 
цели, а между тем цель эта так ясно стояла перед нами. Как-то перед войной я 
сказал Бетману: Мы должны указать нации определенные цели. - Какую цель? - 
удивленно спросил он.

Я считаю, что эта цель должна была состоять в сближении всех свободных народов 
без всякой опеки англо-саксов. Громкие слова приносили нам только вред, но 
целеустремленная благородная пропаганда в этом направлении принесла бы нам 
пользу. В таком случае прочие народы Европы стали бы достаточно благоразумны, 
чтобы доброжелательно относиться к нашей мощи. Строительство флота оказало явно 

благотворное влияние на внутреннее состояние нации; оно подняло и укрепило 
единство партий, национальное самосознание и гордость, а также придало больший 
вес нашим внешнеполитическим выступлениям. Кроме того, оно соответствовало 
желаниям всех народов, кроме англичан. Однако наше достоинство, как народа и 
государства, требовало внешнеполитического дополнения к строительству флота. 
Только энергичная, но мирная защита свободы неангло-саксонских народов дала бы 
нашему могуществу всемирно-политическое оправдание и надежду на продолжительное 

существование. В решающие годы развития, которые мы переживали, ни один народ 
не 
смеет уклоняться от обязательств, которые вытекают из самого его роста. Через 
несколько десятилетий все это, вероятно, найдет более яркое отражение в 
сознании 
человечества.

Когда вспыхнула война, я не был сторонником аннексий ни на востоке, ни на 
западе. Германизация Бельгии также не соответствовала моим желаниям. Однако я 
считал необходимым, чтобы бельгийское побережье не подпадало под владычество 
Британии, ибо это повлекло бы за собой верную гибель германского труда и 
германского рабочего{108}. Поэтому я желал создания самостоятельной Фландрии, 
где мы имели бы право держать гарнизон в Зеебрюгге. Во время войны немцы 
впервые 
уяснили себе промышленную будущность фландрского Кемпена и вместе с тем 
появилось новое основание крепить экономическую дружбу между Рейнской областью 
и 
Бельгией, освобожденной от английского верховенства. Я убежден, что жители 
бассейна Шельды поймут со временем, что эта мысль соответствовала также и их 
интересам. Малые государства Европы растворятся в группировке англо-саксонских 
сил, охватывающей весь Атлантический океан; тогда погибнет и мощь Европы, 
которая заключается в равновесии многообразных культур на очень небольшом 
пространстве, погибнут ее богатство и гегемония, государства нашего континента 
потеряют мировое значение, "The world is rapidly becoming English"{}an". Наша 
война была, возможно, последней борьбой за свободу Европы против мирового 
капитализма англо-саксов или, вернее, она должна и могла стать такой борьбой, 
если бы руководители империи поняли и осуществили идею этой войны. Наши социал-
демократы, носившиеся с мечтой о борьбе против капитализма, своим поведением во 

время войны и по окончании ее достигли того результата, что преследуемый ими 
германский капитал, который давал пропитание также и немецкому рабочему, был в 
значительной степени уничтожен. Зато немцы стали наемными рабами англо-
саксонского капитала, который является куда более грубым и антиобщественным и 
прежде всего представляет собой чужеземное господство.

Внушать доверие может лишь то государство, которое обладает силой и применяет 
ее 
твердо и в то же время мудро. Мы должны были со всей решительностью 
сопротивляться французской пропаганде в Эльзас-Лотарингии и польской на 
Востоке; 
с проникновением же датской национальности в Северный Шлезвиг нам следовало 
бороться исключительно культурными средствами (железные дороги, школы и т.д.), 
а 
никак не силой. Этим мы показали бы, что умели отличать жизненные вопросы от 
нежизненных. С каким избытком были бы мы вознаграждены во время войны, если бы 
в 
мирное время мы исполнили заветные желания датских патриотов. Поэтому также и 
во 
время войны я стоял за то, чтобы показать миру, что в противоположность 
лицемерному и грубому насилию англо-саксов и вопреки данным нам клеветническим 
кличкам "бошей" и "гуннов" мы представляли дух Европы чище и гуманнее, чем кто-
либо из наших противников. В связи с этим я хотел, чтобы, несмотря на введение 
Англией варварского обычая интернирования беззащитных и безобидных гражданских 
пленных, мы не отвечали аналогичными мерами. Я был также против того, чтобы 
подражать начатым врагом воздушным налетам на открытые города и мирное 
население, поскольку эти налеты, не причиняя значительного вреда, действовали 
лишь как булавочные уколы и представляли собой нечто совершенно отличное от 
сосредоточенного применения воздушного оружия против определенных и крупных 
военных объектов (лондонское Сити и доки).




4


Появление нашей эскадры перед Манилой в 1898 году вызвало ненужное ухудшение 
наших отношений с Америкой. Когда в 1896 году в соответствии с данным мне 
поручением я посетил с восточно-азиатской эскадрой Филиппинские острова, 
филиппинцы, находившиеся тогда в борьбе с испанцами, подали мне мысль о 
германском протекторате и побуждали меня спасти жизнь одному предводителю 
мятежников, приговоренному испанцами к смерти. Я, разумеется, отклонил это 
вмешательство; насколько мне известно, и впоследствии ни одно германское 
учреждение не занималось серьезно мыслью о распространении германского 
владычества на Филиппины. Когда же во время испано-американской войны мы 
появились перед Манилой с эскадрой, которая была сильнее американской, то это 
вызвало сначала натянутые отношения между двумя флотами, а затем и столкновение 

с адмиралом Дьюи, во время которого фон Гинце (в то время флаг-лейтенант, а 
позднее статс-секретарь) своим хладнокровием спас честь Германии и предотвратил 

опасность конфликта. Однако в Соединенных Штатах, которые тогда сознательно 
вступили на путь мировой политики, осталось подозрение, что мы предприняли 
неудачную попытку стрелять дичь на охотничьих участках, которые они уже 
закрепили за собой. Это неудовольствие, искусно поддержанное английской прессой 

и дипломатией, превратилось в подозрение, что мы питали захватнические планы в 
отношении американской территории. Американцы были в достаточной мере 
неосведомлены в европейских делах и достаточно чувствительны ко всему, что 
затрагивало доктрину Монро, чтобы не верить в подобную бессмыслицу.

Когда же в 1902 году английское правительство пригласило нас с согласия 
Рузвельта принять участие в совместном выступлении против президента Венесуэлы 
Кастро, отличавшегося разбойничьими замашками, то на соответствующем заседании 
в 
министерстве иностранных дел я посоветовал отклонить предложение англичан, 
основываясь на своем понимании характера американцев и английской политики. 
Меня 
предостерег Карл Шурц, в лице которого германо-американцы еще имели тогда умную 

голову. Я заявил, что если дело дойдет до вооруженного столкновения, доктрина 
Монро может возбудить страсти в Америке и в этом случае англичане, вероятно, 
бросят нас на произвол судьбы.

К сожалению, так и случилось. Еще до поездки кайзера в Англию я настоятельно 
советовал ему добиться от англичан безусловного обещания держаться с нами до 
конца. Не знаю, было ли дано такое обещание, но во всяком случае мы приняли 
английское предложение. Однако Рузвельт не мог, даже если бы захотел, сдержать 
негодование американцев, а британская пресса при попустительстве своего 
правительства дошла до такой низости, что немедленно переменила фронт и 
принялась натравливать американцев на нас, "гуннов"{110}.

Нечего было больше и думать о каком-либо обеспечении германских интересов в тех 

случаях, когда обоим англо-саксонским мировым державам приходилось совместно 
вступать с ними в соприкосновение. Для нас было не важно, действительно ли 
Англия станет когда-нибудь "сорок девятой звездой в звездном знамени", как 
говорил американский морской атташе в Лондоне нашему атташе. В конце 
девятнадцатого столетия Англия в последний раз обдумала вопрос о том, следует 
ли 
ей обратиться против Америки, и решила его отрицательно. Мои личные впечатления 

совпадали с политическим опытом, и наша сентиментальная деликатность по 
отношению к Союзу{111} отнюдь не улучшала положение. Мне было тяжело 
присутствовать при поднесении статуи Фридриха Великого скептическим янки, к 
чему 
меня обязывало служебное положение. Я никогда не разделял столь рокового и 
распространенного у нас заблуждения, будто Америка когда-нибудь и как-нибудь 
может стать для нас полезным помощником в борьбе против британской диктатуры на 

море. Кроме того, из всех крупных флотов я всегда был меньше всего склонен 
зачислять в актив американский{}an".

Конечно, чем больше укреплялось бы наше морское могущество, тем богаче и шире 
становились бы открывавшиеся перед нами возможности мировой политики. Таким 
образом, при условии, что мир с Англией остался бы нерушимым, не было ничего 
невероятного в том, что между нами и Америкой разовьются плодотворные 
взаимоотношения. Когда Рузвельт, который хорошо знал меня и часто вступал со 
мной в продолжительные беседы, подал выше упомянутый совет о том, что Германии 
следует приобрести естественное господство над устьем своей главной реки и 
привлечь к себе мелкие нижне-немецкие государства по Рейну и Шельде, он говорил 

совершенно честно, хотя, по своему обыкновению, и roughly{113}. Он исходил из 
того, что мировое могущество Англии все более приходило в упадок и что мы 
должны 
были стать естественным союзником Америки против Японии. В результате англо-
японского союза Рузвельт стал придавать огромное значение росту германского 
флота. Перед тем как американский флот был в 1908 году послан в Тихий 
океан{}an" 
(Панамский канал тогда еще не существовал), Рузвельт поручил своему послу в 
Берлине неофициально спросить меня, взял ли бы я на себя на его месте 
ответственность за этот шаг с точки зрения морской политики. Я ответил: I 
should 
risk it{}an", причем усматривал в посылке флота выгоду для нас. В самом деле, 
одним из следствий этого похода американского флота явилось то, что Австралия 
отдалилась от Англии и решительно склонилась на сторону Америки. Только мировая 

война вновь сблизила английские колонии с метрополией. Впоследствии Рузвельт 
прислал мне свою фотографию с лестным посвящением, сопровождавшимся следующей 
многозначительной припиской: From one who sent the American fleet around the 
World{}an".

Симпатии Америки, естественно, склонялись на сторону Англии. Несмотря на это, 
имелись предпосылки для установления делового контакта между американской 
политикой и нашей.

Перед войной американцы во всех отношениях очень серьезно относились к Германии,
 
и хотя Европа в их представлении являлась понятием собирательным и весьма общим,
 
они правильно учитывали нашу растущую мощь и выказывали трезвое и почтительное 
отношение к заключавшимся в ней перспективам. Они уже считались с возможностью 
того, что наше экономическое и политическое развитие может опередить развитие 
Англии. В то же время они рассматривали себя как естественных наследников 
английских колоний. Если бы мы выждали результатов этого развития в мирных 
условиях, наши общие с Америкой интересы из года в год продолжали бы расти 
естественным путем. Но в 1914 году мы ввязались в войну, и одним из самых 
тяжелых последствий этого ужасного факта явилось то, что вместо ослабления 
англо-саксонской солидарности мы в сущности дали первый толчок к ее развитию.

Американцы, которые изобразили взрыв порохового погреба на "Мэне" как 
преступление испанцев, чтобы получить возможность аннексировать Кубу{117}, 
отнеслись бы к проходу наших войск через Бельгию весьма хладнокровно, если бы 
он 
соответствовал их интересам. Америка стремилась к мировому владычеству, чего не 

хотят замечать наши демократы. Внешнее превосходство сил наших противников с 
первого же дня войны внушило американцам убеждение в том, что мы не сможем, да 
и 
не должны победить, а это заставило их занять принципиально антигерманскую 
позицию.

Однако с 1914 по 1916 год включительно Америка еще не созрела для войны с нами 
и 
не смогла бы выступить, если бы Германия повела бесстрашную военную политику. 
Только продолжительность войны, растущее сплетение интересов с Антантой, 
военные 
затруднения Англии, политика иллюзий, промедлений и зигзагов, которую вел 
Бетман, шедший ради Вильсона на потерю престижа, и, наконец, мексиканская 
депеша 
Циммермана{118} подготовили и сделали возможным в 1917 году вовлечение Америки 
в 
войну, которое в феврале 1916 года, когда я требовал подводной войны, удалось 
бы 
Вильсону с большим трудом, а может быть и совсем не удалось бы{}an". Решающим 
было следующее: мы должны были быстро кончить войну, сохранив свой престиж.

Совершенно иное положение создалось бы в том случае, если бы удалось избегнуть 
мировой войны. Англо-саксонское кровное родство никогда не стерпело бы 
поражения 
Англии. Но если бы нам удалось мирным путем опередить Англию, то это сочли бы 
естественным явлением, престиж германизма в западном полушарии сильно 
увеличился 
бы, а мы превратились бы в действительно мировой народ, созревший для союза с 
сильнейшей великой державой будущего. Эти возможности уже миновали, как бы ни 
сложилась в будущем жизнь Германии, и если наш народ когда-либо вновь станет 
способен заключать союзы с другими государствами, то это будут государства 
иного 
ранга. Перед мировой войной мы имели еще богатые возможности для установления 
равновесия сил.




5


Для успешного строительства флота был необходим мир, а с другой стороны, само 
это строительство способствовало сохранению мира, в котором Германия для своего 

непрерывного процветания нуждалась больше, чем какая-либо другая великая 
держава, и который ей было труднее всего сохранить вследствие особенностей 
своего географического положения. Последние десятилетия перед войной были для 
Германии временем наивысшего развития и наибольших опасностей при наличии 
сильной, но еще недостаточной обороны. В период правления Бисмарка его нередко 
называли жонглером; равным образом такой бесспорно выдающийся человек, как 
князь 
Бюлов, получил при своей отставке почетное прозвище "канатного плясуна". 
Германию в ее положении могла предохранить от ущерба только исключительная 
приспособляемость к окружающим условиям. Мы не могли позволить себе делать 
ошибки. Бисмарк сказал однажды, когда ему жаловались на рейхсканцлера - 
генерала 
Каприви: Подождите только, когда вы получите в канцлеры настоящего бюрократа, - 

вам придется кое-что пережить. Такой упрямый фантазер, как преемник Бюлова, 
неспособный правильно оценивать обстановку, пал жертвой нашего запутанного 
международного положения. Главным условием для всякого руководителя империи 
было 
и всегда останется умение разбираться во внешней политике. Для этого не 
требуется непременно черная магия дипломатии, но зато необходимо знание 
международных отношений и чувство реального. Канцлер и демократия не имели 
никакого представления о действительных трудностях и опасностях нашего 
положения, к которому следовало прикасаться лишь вооружившись пинцетом.

Но смеет ли народ, который не проявляет никакого умения справляться с 
собственными делами и при отсутствии настоящего вождя склоняется к 
самоотречению, надеяться на то, что провидение вновь возвеличит его через 
посредство какого-нибудь опекуна, вроде Фридриха Великого или Бисмарка? Ведь мы 

видим, как в наши дни лишенные руководства массы, едва достигнув власти, ничем 
не занимаются с таким рвением, как разрушением и уничтожением всего того, что 
осталось от нашей национальной традиции, гордости и доброй воли.

Кажется, будто эти массы хотят помешать тому, чтобы когда-либо в будущем вновь 
появился великий патриот, способный еще раз перевести народ через широкий поток 

его самоуничижения; в основе того, что в несчастье мы проявляем слишком мало 
собственного достоинства, а в счастье были недостаточно сдержанны, лежит 
иллюзия, будто стесненность нашего международного положения можно было 
уменьшить 
чувствами и словами, а не энергично и разумно направляемой силой.

Общая и основная ошибка политики нашего времени заключалась в том, что тот 
крупный, но все еще недостаточный авторитет силы, который оставил нам в 
наследство Бисмарк, мы израсходовали по частям в постоянно повторявшихся 
демонстрациях, отражавших наше миролюбие, но также и нашу нервозность; 
демонстрациях, за которыми легко следовало простое подчинение, так что среди 
врагов укрепилась роковая для нас кличка poltrons valereux{120}. Дурная 
привычка 
прибегать к таким бьющим в глаза выступлениям, как симоносекское, телеграмма 
Крюгеру, Манила, китайская экспедиция и, наконец, Танжер, Агадир и т.д., 
привели 
к плачевному увенчанию всего этого метода ультиматумом Сербии в 1914 году. 
Долгое время положение оставалось еще сносным благодаря тому почтению, которое 
внушали к себе старое прусское государство и достоинства германского народа. Но 

с нашей стороны было бы правильнее продолжать расти и собирать свои силы в 
тишине, ибо в 1914 году мы стояли настолько близко к цели, что одного лишь 
наличия нашей мощи было достаточно для того, чтобы сохранить мир без всякой 
нервозности. Трагедия развязки заключалась в том, что при самой миролюбивой 
политике в мире мы вообразили, будто наше неблагоприятное положение могло быть 
исправлено жестами, которые давали нашим злонамеренным врагам повод заподозрить 

нас в стремлении к войне и, таким образом, помогали им исказить образ нашего 
народа посредством самой чудовищной клеветы в мировой истории.

Мы бросалась другим в объятия, потом вновь расходились с ними и не пропускали 
случая поставить им на вид, каких великолепных результатов мы могли добиться. 
Адмирал Сеймур, которому кайзер подарил картину "The Germans, to the 
front!"{121}, сказал одному германскому товарищу по оружию: Вы, немцы, сильно 
продвинулись вперед; но почему вы постоянно тыкаете нам в нос своими успехами? 
Мы трубили в фанфары, что не соответствовало нашему положению. Далее, все 
действительные или предполагаемые ошибки и неудачи раздувались в агитационных 
целях и представлялись общественности в искаженном виде; таким образом, наша 
демократическая пресса давала загранице повод утверждать, будто бы Пруссия-
Германия являлась тюрьмой.

Положение в моем собственном ведомстве заставляло меня вдвойне осуждать всякие 
демонстрации на международной арене. С другой стороны, я не без опасения 
замечал, какое слабое представление имелось у нас в целом о политико-
стратегическо-экономическом положении, о гигантских перспективах его развития и 

об угрожавших ему подводных камнях. Как я часто замечал, опасность блокады и 
вообще войны с Англией, которая могла обрезать, как ножом, все наши мировые 
связи, никогда не рассматривалась с должной серьезностью.

Учитывая стремление Англии связать нас посредством коалиции, нам следовало 
сохранять хладнокровие, продолжать в крупном масштабе наши военные 
приготовления, избегать конфликтов и без лишних тревог ожидать момента, когда 
быстрое упрочение нашего морского могущества миром заставило бы англичан 
оставить нас в покое. Мы же поступили совсем наоборот, так что как раз в то 
мгновение, когда наметилось явное разрежение атмосферы, начавшие рассеиваться 
грозовые тучи разразились бурей над нашей головой. Войны с Англией следовало 
избегать в 1914 году, так же как и в 1904 году, а поскольку борьба с нашим 
флотом стала уже рискованной, эту войну, вероятно, удалось бы предотвратить, 
если бы только наше политическое руководство своевременно и прямо взглянуло ей 
в 
глаза. Если бы в июле 1914 года немецкий народ и его политические руководители 
проявили живое и развитое ощущение силы и ее законов, то они не стали бы питать 

иллюзии о возможности локализовать австро-сербский конфликт, и мировая война 
была бы предотвращена{122}.

Трудность достижения сносного мира в случае войны с Англией уже в 1904 году 
определила высказанное мною тогда мнение. Даже и после того, как мировая война 
разразилась, семнадцать лет строительства флота все же улучшили виды на 
возможность приемлемого мира с Англией, но лишь при условии самой напряженной 
военной энергии, дипломатической ловкости и полного отказа руководителей от 
всяких личных соображений. Поэтому я со всей силой подчеркивал моменты, которые 

могли принести нам этот мир и отвратить от нас гибель: морское сражение, 
подводную войну, своевременный сепаратный мир с Россией и единение германского 
народа перед лицом смертельной опасности, которой мы шли навстречу, хотя лишь 
немногие видели ее ясно.

В этом я скоро потерпел поражение; немецкая склонность к иллюзиям еще раз 
привела к разгрому немцев руками немцев. Быть свидетелем того, как в результате 

слабости, ослепления и партийных распрей была проиграна война, вот конец моей 
жизненной карьеры и моей веры в свой народ.

Я боролся против нашего самоуничижения, не обладая для этого достаточной силой. 

Занятый собственными задачами, я никогда не стремился к политической власти.

В декабре 1911 года, после марокканского кризиса{123}, когда начался мой спор с 

Бетманом, начальник кабинета сообщил мне, когда я входил к кайзеру для доклада, 

что имеется предположение назначить меня канцлером. Вслед за этим, во время 
доклада кайзеру, я передал начальнику кабинета записку, в которой сообщал, что 
отклонил бы подобное предложение, если б оно было мне сделано. Мне казалось 
тогда немыслимым стать преемником Бисмарка; лишь во время войны, когда 
вследствие безрассудства и малодушия нашего руководства мы стали на моих глазах 

терять одну невозвратимую возможность за другой, а империя стала придвигаться к 

краю пропасти, я, вероятно, не отказался бы (при всем понимании своих 
недостатков) от поста канцлера, если бы не нашлось более подходящей кандидатуры.
 
Ибо при наших тогдашних отношениях с внешним миром занятие мною поста канцлера 
ознаменовало бы собой разрыв с господствовавшей у нас системой. Вспомним о том 
ликовании, которое поднялось в Англии, когда разнеслась весть: Tirpitz 
exit{}an". Именно в этом разрыве, а не в какой-нибудь смене личностей, лежало 
наше единственное спасение.

Мысль эта в то время высказывалась мне неоднократно, однако она исходила не из 
той единственной инстанции, которая имела власть привести ее в исполнение.




Глава пятнадцатая

Англия и германский флот





1


Некоторые полагают, что в наше время Германия имела возможность установить 
прямо-таки дружественные отношения с Англией и что только промахи германского 
государственного искусства, особенно строительство флота, помешали реализации 
этой возможности. Если это представление укоренится в головах немцев, то оно 
явится лишним подтверждением того правила, что историю пишет победитель; 
побежденному же придется в этом случае фальсифицировать ее, чтобы его 
историческая совесть смогла склониться перед мировым господством англо-саксов.

Англичане отрицают, что хотели войны с нами. Поэтому всякий немец, 
усматривающий 
причину войны в строительстве флота, не может возложить ответственность за нее 
на противника. Самообвинители идут по ложному следу; историческая правда лежит 
скорее в одном из последних заявлений Бисмарка, сделанных им в 1898 году, когда 

у нас еще не было флота. Он сожалеет о том, что отношения между Англией и 
Германией не лучше, чем они есть. К сожалению, ему неизвестно никакое средство 
против этого, за исключением того, чтобы взять в шоры нашу германскую 
промышленность, а это средство вряд ли применимо.

Мы не могли приобрести дружбу и покровительство Англии иначе, как превратившись 

вновь в бедную земледельческую страну. Но средство для существенного улучшения 
отношений имелось - это было создание германского флота, который сделал бы 
мысль 
о нападении на германскую торговлю более рискованной, чем в те времена, когда 
Бисмарк произнес приведенную выше фразу. В этом смысле германский флот выполнял 

свое назначение вплоть до июля 1914 года, несмотря на ряд промахов германской 
дипломатии, и не его вина, если он не смог еще лучше и дольше играть роль 
гарантии мира. Мне трудно понять, как может господин фон Бетман-Гольвег еще и 
теперь порицать так называемую флотскую политику, под которой он сам в течении 
восьми лет подписывался в качестве канцлера{125}.

Это тем труднее понять, что он сам, также как Лихневский и другие эксперты 
министерства иностранных дел, в годы, предшествовавшие войне, констатировал 
заметное улучшение англо-германских отношений и признавал, что близившееся к 
завершению строительство германского флота по меньшей мере не мешало этому 
улучшению. Внезапный взрыв войны произошел не вследствие ухудшения англо-
германских отношений; можно даже усмотреть особенный трагизм в том, что в 1914 
году Англия и Германия были ближе друг другу, чем в 1896 году, когда у Германии 

совсем не было флота, и в 1904 году, когда он был еще слаб и когда князю Бюлову 

удалось перебросить мост через опасную зону. Германский флот сообразно своему 
назначению защищал мир. Заинтересованные лица пытаются теперь поколебать 
значение этого очевидного факта. К этому присоединяется черта самоуничижения, 
свойственная германскому характеру, который всегда склонен верить всему 
неблагоприятному и рад случаю бранить сегодня как неразумное то, что вчера 
казалось разумным.

До начала девяностых годов привыкшая к благосостоянию Англия почти не замечала 
паразитического существования германизма в мировом хозяйстве. Правда, уже 
изменение нашей таможенной политики в 1879 году дало толчок развитию нашей 
торговли и промышленности, но лишь целое десятилетие внутреннего строительства 
сделало его настолько чувствительным для заграницы, что в Англии стала 
подготовляться перемена настроения. Первым экономическим отражением этой 
перемены было появление марки "Made in Germany", а первое политическое 
последовало за телеграммой Крюгеру. В 1896/97 году я вынес из поездки по Азии и 

Америке впечатление о том, что Англия постарается преградить путь нашему 
дальнейшему развитию. В середине девяностых годов и задающие тон клубы главных 
политических партий Англии, и авторитеты в области внешней политики сошлись на 
том, что Германия - очередной враг. Это соответствовало вековым государственным 

принципам англичан.

Как это всегда бывает, прошел известный промежуток времени между переменой 
фронта закулисными руководителями и ее открытым проявлением. Затем последовала 
предпринятая в широком масштабе обработка английского общественного мнения, 
направление которой может быть примерно указано лозунгом Germaniam esse 
delendam{126}; под этим боевым кличем "Сатердей ревью" уже в 1897 году 
напечатал 
следующие строки, привлекшие большое внимание: Бисмарк уже давно признал, что, 
как начинает, наконец, понимать и английский народ, в Европе существуют две 
великие, непримиримые, направленные друг против друга силы, две великие нации, 
которые превращают в свое владение весь мир и желают требовать с него торговую 
дань. Англия... и Германия... немецкий коммивояжер и английский странствующий 
торговец соперничают в каждом уголке земного шара, миллион мелких столкновений 
создает повод к величайшей войне, которую когда-либо видел мир. Если бы 
Германия 
была завтра стерта с лица земли, то послезавтра во всем свете не нашлось бы 
англичанина, который не стал бы от этого богаче. Прежде народы годами сражались 

за какой-нибудь город или наследство; неужели им теперь не следует воевать за 
ежегодный торговый оборот в пять миллиардов?

Читая такие пророческие изречения, авторы которых не оставались одинокими, а 
являлись лишь запевалами тысячеголосого хора ненависти, со всей серьезностью, 
какой они заслуживают после свершившегося, непосредственно чувствуешь, что 
англичанам не могло быть приятно обосновывать ненависть, внушавшуюся народу, 
одной лишь откровенной и отвратительной завистью к конкуренту, хотя фактически 
именно эта последняя имела решающее значение. Им нужны были предлоги. Но в то 
время, когда нужно было пропитать этой мыслью общественное мнение, 
первая судостроительная программа еще не была внесена в рейхстаг, и такой 
предлог, как флот, совершенно отсутствовал. Вследствие этого руководителям 
британского общественного мнения пришлось привлечь на помощь мнимые 
поползновения Германии на Трансвааль. Когда этот предлог отпал, они в качестве 
предлога воспользовались германским флотом, которому в расчете на английских 
читателей газет приписывали смехотворные агрессивные планы еще в то время, 
когда 
он существовал больше на бумаге.

Закон о флоте положил начало тому, что желание англичан уничтожить нас стало 
остывать, ибо после завершения постройки флота оно не могло уже быть 
удовлетворено столь дешевой ценой. С другой стороны, несомненно, что самый факт 

постройки флота воспринимался в Англии как препятствие для сохранения ее 
монопольного господства на море и что по этой причине строительство флота 
осложнило наше дипломатическое положение. Встал вопрос о том, не пожелает ли 
Англия именно потому, что мы строим флот, задушить его в зародыше, то есть 
начать превентивную войну. В самом деле, в 1904-1908 годах мы были не слишком 
далеки от этой опасности; правда, тогда была уже признана серьезность работы 
нашего ведомства, но мы были еще слабы. Только неподготовленность Франции и 
английской армии помешала в то время столкновению. Это и была та опасная зона, 
которую, по мнению Бюлова и моему, нам следовало пробежать; но к 1914 году она 
была уже в основном пройдена. Наш флот стал слишком внушительным для того, 
чтобы 
Англия пожелала напасть на него без особенно важных причин. Таким образом, по 
мере того как германское могущество на море становилось все более внушительным, 

боксерские замашки девяностых годов стали уступать место более осторожному и 
трезвому взгляду, и в этом смысле германский флот с 1912 года все более и более 

действовал как фактор, способствовавший сохранению мира; ни один английский 
государственный деятель, когда он бывал честным, не сомневался в мирных основах 

нашей политики и в чисто оборонительном назначении нашего флота.

Строительство нашего флота не помешало Чемберлену в 1901 году искать союза с 
нами{127}, хотя при этом он почти не встретил поддержки со стороны кабинета. На 

самом деле флот никогда не помешал бы заключению союза, если бы Англия серьезно 

имела его в виду.

Но и лишенная флота Германия девяностых годов тщетно искала союза с Англией, 
как 
сообщил мне Каприви в 1893 году.

Англия не считала необходимым и целесообразным заключать формальные союзные 
договоры с другими государствами подобно тому, как это сделали мы с Румынией и 
Италией. Она довольствовалась тем, что, не связывая себе рук, устанавливала 
общие отношения взаимного доверия с теми державами, которые были нужны ей для 
ее 
главной цели, что было удобнее для внутренней политики и действительнее для 
внешней.

Еще до постройки германского флота, а именно при начале торгового соперничества,
 
было положено основание политики соглашений и окружения, направленной против 
Германии.

Сближение французской дипломатии с Англией началось в 1898-1899 годах 
соглашением в связи с Фашодой, которое было столь неверно понято многими 
немцами, и уже в январе 1901 года внутри британского кабинета существовало 
настроение в пользу присоединения к Франции и России, ценою английских уступок 
в 
Марокко, Персии и Китае{128}. Пользуясь всеми средствами, которыми пренебрегало 

германское государственное искусство, Антанта стала с этих пор обрабатывать 
общественное мнение своих трех народов, с тем чтобы отодвинуть на задний план 
их 
взаимные противоречия и послать их на фронт против Германии. Выявившиеся в 
девяностых годах причины, по которым англичане стремились уничтожить Германию 
или хотя бы связать ее, сохраняли свое значение, и от строительства нашего 
флота 
нельзя было требовать, чтобы оно изменило основные мотивы английской политики. 
Достаточно было и того, что флот давал руководителям империи средство 
обеспечить 
Германии, несмотря на окружение, более широкое поле деятельности, ибо одним 
своим существованием он непрерывно увеличивал расстояние между склонностью к 
войне и решимостью англичан начать ее.

В конце 1904 года легкость, с которой совершился поворот Англии во время 
гулльского инцидента{129}, ясно доказала, что свою традиционную вражду к России 

она ставит позади вражды к Германии. После того как Япония в качестве 
английского вассала смирила Россию, Англия увидела, что пришел час, когда одним 

нажатием кнопки она могла привести Россию и Францию в движение против 
Центральной Европы. Однако эта направленная против нас агрессивная политика 
широкого масштаба была лишь условно воинственной. Эдуарду VII и людям его круга 

было бы гораздо приятнее мирно связать Германию, нежели идти на риск войны. 
Строительство германского флота из года в год улучшало для нас перспективу 
англо-германского соглашения, подавляя свойственную Англии склонность к войне и 

давая перевес трезвым английским политикам. Если в первое десятилетие текущего 
столетия гигантское развитие германской промышленности могло еще продолжаться, 
несмотря на отсутствие достаточных военных сил, главным образом потому, что 
Франция и Россия не были, "готовы", то в 1914 году из всех членов Антанты 
больше 
всего колебалась при вступлении в войну Англия. Без германского флота мы не 
смогли бы долго продолжать торговое соревнование, окруженные тремя державами 
Антанты. Благодаря же флоту неизменная напряженность англо-германских отношений 

стала менее опасной. По общему мнению посвященных лиц, в период, 
предшествовавший австрийскому ультиматуму Сербии, она была менее опасной, чем 
на 
протяжении многих-многих лет.

Однако самое позднее с 1903 года государственным принципом Англии стало не 
допускать больше военного ослабления Франции через посредство Германии, равно 
как и вообще нарушения военным путем европейского равновесия в пользу 
сильнейшей 
континентальной державы - Германии. То был самый несчастный момент в истории 
германской политики, когда в июле 1914 года она забыла этот важнейший факт и 
роковым образом подтвердила язвительные слова одного французского офицера, 
сказанные врачу германского лазарета: Vos armees sont terribles, mais votre 
diplomatie c'est un eclat de rire{130}.




2


В первые годы политики окружения Англия еще не принимала всерьез угрозу 
постройки германского флота. Там были убеждены, что на небольшие суммы, 
отпущенные для этой цели, невозможно построить первоклассный флот. Нашу технику 

считали несовершенной, недостаток у нас организационного опыта - чересчур 
большим, и все привыкли к тому, что многочисленные прусские и германские 
проекты 
строительства флота оставались на бумаге. На нашу судостроительную программу 
впервые взглянули иначе лишь в 1904 году. В том году вопреки моему желанию 
Эдуарду VII были показаны на Кильском смотре все корабли, которые мы имели, и 
кайзер торжественно провозгласил тост за вновь укрепляющееся морское могущество 

недавно созданной Германской империи. Король Эдуард отвечал холодно и во время 
смотра наших кораблей обменивался с первым лордом адмиралтейства Селборном 
многозначительными взглядами и словами, которые неприятно подействовали на меня.
 
Англичанам стало не по себе при виде того, как много мы создали при столь 
ограниченных средствах и какого органического развития, превосходившего по 
своей 
планомерности их собственное, мы достигли. Терпеливая укладка камня на камень, 
в 
которой заключался германский способ работы, показалась им опасной также и 
здесь.

Антигерманская направленность концентрации британских эскадр, произведенной 
затем лордом Фишером, была подчеркнута в феврале 1905 года речью гражданского 
лорда адмиралтейства, который без всякого видимого повода заявил, что 
британский 
флот в случае необходимости сумеет нанести первый удар, прежде чем на другой 
стороне Северного моря успеют прочитать в газетах об объявлении войны.

Поведение Англии в 1904-1905 годах доказало, что в то время она была весьма 
склонна одним военным ударом совершенно уничтожить Германию как мировую державу.
 
Тогдашняя ее склонность к войне объясняется тем, что последняя еще не была 
связана для Англии с каким-либо риском. Начатую же нами постройку флота 
адмиралтейство надеялось обесценить переходом на строительство дредноутов (1905 

г), ибо оно полагало, что германский флот не сможет провести такие гигантские 
корабли через Кильский канал.

Эта цепь политических и морских угроз, параллельно с которой шло дикое 
науськиванье общественного мнения, вызвала в широких кругах Германии 
справедливое изумление. Правда, с одной стороны, военно-морские мероприятия 
Англии являлись признанием того, что строительство нашего флота принималось 
всерьез. С другой стороны, уже около десяти лет нам было известно желание 
Англии 
поставить нас на колени, а тогдашняя мощь нашего флота была слишком 
незначительна, чтобы объяснить ею такие мероприятия, как сосредоточение 
британских эскадр в Северном море.

В основе этих мероприятий лежало явное намерение запугать нас и, если бы это 
оказалось возможным, задушить в зародыше наше стремление к самостоятельности в 
мировой политике.

Вследствие этого в 1905-1906 годах меня с разных сторон осаждали просьбами 
обеспечить значительное увеличение мощи германского флота, чтобы лучше 
подготовиться к английской угрозе войной и, таким образом, преподать англичанам 

политический урок. Сам кайзер также находился под сильным впечатлением 
агитационной кампании Морского союза, преследовавшей ту же цель, и желал, чтобы 

я потребовал от рейхстага понижения срока службы наших крупных кораблей. 
Вследствие парламентского недоразумения срок службы, установленный законом о 
флоте, был на 25 лет выше, чем в иностранных флотах, а потому наши корабли 
являлись в значительной мере устаревшими.

Несмотря на это, я воспротивился внесению подобной новеллы и в связи с этим 
подал в начале 1906 года прошение об отставке. Новеллу, которую я внес в 1906 
году, рейхстаг принял без возражений; она предусматривала лишь строительство 
шести тяжелых крейсеров, отвергнутых рейхстагом в 1900 году (я тогда же 
предупредил, что вновь подниму вопрос о них в 1906 году{131}). Далее, мне 
пришлось потребовать от рейхстага увеличения ассигнований, вызванного переходом 

к строительству дредноутов, к чему нас, как и другие флоты мира, вынудили 
англичане. И, наконец, требовались средства на расширение Кильского канала, 
ставшее необходимым в связи с увеличением размеров кораблей.

Мое нежелание требовать большего, несмотря на оказанное на меня давление, 
несколько успокоило заграницу и усилило доверие рейхстага; весьма вероятно, что 

в условиях 1904-1905 годов эти повышенные требования вызвали бы 
непосредственную 
опасность войны, не принесли бы нам в то время никакой выгоды и к тому же 
превысили бы возможности нашего флота. Цель, к которой я стремился из технико-
организационных и бюджетно-политических соображений, состояла в том, чтобы 
строить по возможности равномерно. Оказалось, что для нас выгоднее всего 
закладывать ежегодно три корабля. Этот темп строительства, заключавший в себе 
постройку трех больших кораблей в год, так называемый трехтактный темп, не был 
предусмотрен узаконенной судостроительной программой. Поэтому мы стремились 
присоединить к этой программе новеллы, обеспечивавшие сохранение указанного 
темпа строительства. С 1906 года этого можно было легче всего достигнуть 
сокращением срока службы наших кораблей по образцу иностранных флотов, другими 
словами, ускорением строительства новых кораблей для замены выбывающих. Впрочем,
 
и при этом условии сохранение трехтактного темпа было бы обеспечено лишь 
приблизительно; вследствие особенностей первой судостроительной программы сроки 

замены различных кораблей настолько сближались, что в одни годы нам приходилось 

закладывать по четыре корабля, а в другие - по два. Эти колебания принадлежали 
к 
числу уродств узаконенной судостроительной программы, с которыми, однако, 
приходилось мириться вследствие огромных преимуществ такой программы; в 1898-
1900 годах рейхстаг никогда не согласился бы узаконить трехтактный темп, но 
придал силу закона принципу строительства эскадр. Моментом, когда мы должны 
были 
потребовать снижения срока службы кораблей, был 1908 бюджетный год. Поскольку 
уже летом 1907 года, еще до того, как в имперском морском ведомстве было 
достигнуто соглашение относительно новеллы, между партиями центра и 
свободомыслящих началось настоящее соревнование по проведению морской новеллы 
через рейхстаг, наши требования были приняты без всяких затруднений. 
Свободомыслящие впервые голосовали не только за корабли как таковые, но и за 
принцип узаконения судостроительной программы.

Эта новелла не увеличивала установленного законом количества кораблей, но 
предусматривала энергичное омоложение состава флота, а следовательно, и 
повышение его боеспособности. Замена кораблей ускорила также строительство 
дредноутов, подорвавшее доверие к более старым типам кораблей.

После принятия новеллы 1908 года судостроительный план был составлен таким 
образом, чтобы в течение четырех лет (с 1908 по 1912 год) ежегодно 
закладывалось 
четыре корабля, затем в течение шести лет (с 1912 по 1917 год) по два корабля, 
а 
с 1917 года становился постоянным трехтактный темп. Чтобы устранить чрезмерную 
продолжительность периода двухтактного темпа, который внушал большие опасения 
по 
соображениям строительной и бюджетной политики, мы, сотрудники имперского 
морского ведомства, поставили себе задачей, чтобы в 1915 или 1916 году 
двухтактный темп был нарушен закладкой еще одного или двух кораблей. Возможное 
(но отнюдь еще не решенное) выставление нового требования, которое намечалось 
предъявить в будущем один только раз, привело, разумеется, к весьма 
незначительному увеличению численности флота сравнительно с первоначальным 
планом 1900 года, ибо, как я уже отметил, в 1906 году мы только выдвинули вновь 

проект 1900 года, а в 1908 году вообще не увеличили число кораблей.

Эти ведомственные соображения, от которых я в силу их внешнеполитического 
значения не мог совершенно избавить читателя, дают примерно следующую картину:

1. Ни в 1906, ни в 1908 году мы не превысили первоначальной, всему миру 
известной судостроительной программы 1900 года.

2. Восстановленный нами в 1908 году срок службы кораблей соответствовал сроку, 
принятому во всех флотах.

3. Мы старались установить трехтактный темп, и если большое число устаревших 
кораблей, оставшихся от периода, предшествовавшего принятию судостроительной 
программы, заставило нас временно, в течение четырех лет, строить по четыре 
корабля в год, то это уравнивалось тем, что по окончании указанного периода 
ежегодно строилось преимущественно по два корабля.

При всем том омоложение корабельного состава и еще более тот факт, что мы 
приступили к строительству дредноутов, обещали нашему флоту столь значительное 
усиление боеспособности, что британские специалисты во главе с адмиралом 
Фишером 
стали косо смотреть на нашу новеллу.

Создавая наше морское могущество, мы никогда не рассчитывали на одобрение 
англичан. Но та морская паника (Navy scare), которую инсценировал теперь Фишер, 

нарушала, как мы чувствовали, все обычаи международного общения, ибо 
адмиралтейство и несколько членов кабинета не остановились перед тем, чтобы 
взволновать свою страну преувеличенными и даже заведомо ложными данными о наших 

строительных планах{132}. Случилось так, что в том году англичане также 
заложили 
только четыре корабля. Британское правительство воспользовалось этим материалом 

для агитации, чтобы склонить свое общественное мнение к закладке еще четырех (а 

всего восьми) дредноутов в 1909 году. При этом англичане прибегли к следующему 
трюку: они сопоставили германский флот в совершенно законченном виде, которого 
он мог достигнуть не ранее 1920 года, с британским флотом, каким он был в 1908 
году. Британский налогоплательщик, которому подавляющее превосходство 
британского флота не могло быть известно так же хорошо, как адмиралтейству, был 

взволнован ловкой и бессовестной агитацией ведомств и печати, а потому 
согласился на более крупные денежные жертвы. Боязнь нашествия и нервный страх 
перед германскими кораблями, цеппелинами и шпионами начали проникать в 
английское общество и массы.

Германский посол в Лондоне граф Вольф-Меттерних взирал на этот все 
усиливающийся 
страх перед Германией со все возрастающим опасением. Вплоть до этого времени он 

стоял на правильной точке зрения, считая, что англичане должны привыкнуть к 
нашей судостроительной программе и привыкнут к ней. Впоследствии оказалось, что 

даже наш четырехтактный темп, продолжавшийся четыре года, не дал Англии поводов 

для войны. По мнению наших дипломатов, к 1914 году англичане фактически 
свыклись со строительством германского флота и примирились с ним, так же как и 
с 
новеллами 1908 и 1912 года. Война со всеми ее бесчисленными возможностями 
являлась для них слишком серьезным делом, и осведомленные лондонцы отдавали 
себе 
ясный отчет в том, что нападение на Англию было бы для нас сущим безумием в 
политическом, военном и экономическом отношениях. Еще весной 1908 года адмирал 
Фишер открыто заявил нашему морскому атташе, что морская паника - это лишь 
обычный маневр, предпринятый для того, чтобы подготовить нацию и парламент к 
более крупным ассигнованиям на оборону. Вызванное же им смятение в умах 
английской публики и рост влияния агрессивной печати Нортклиффа следует 
рассматривать как печальное, но не решающее зло. Для нас травля Германии 
являлась столь же недостаточным поводом к войне, как строительство германского 
флота для британского кабинета, и по сравнению с лозунгом прежних лет Germaniam 

esse delendam осознание английской публикой того факта, что Германия не совсем 
безоружна, являлось известным шагом вперед в деле сохранения мира. В то же 
время 
в Англии рассчитывали, что поднятый там громкий крик заставит нас испугаться 
собственной храбрости и отказаться от строительства флота; это являлось 
вернейшим признаком того, что мы находились на правильном пути.

Вполне понятно, хотя и не вполне простительно, что граф Меттерних под сильным 
давлением окружающих его английских сфер начал в 1908 году терять верный взгляд 

на действительные и фундаментальные причины англо-германского соревнования. Это 

понятно потому, что его единодушно уверяли в том, будто только лишь 
строительство германского флота было повинно в ухудшении существовавших ранее 
хороших отношений. Но это не вполне простительно потому, что граф Меттерних 
должен был, во-первых, знать историю англо-германских противоречий, возникших 
еще в период, когда у нас не было флота, а во-вторых, убедиться, исходя из 
общего положения и сопоставления сил обоих флотов, в чисто оборонительной 
направленности нашей морской политики. Но немец легко позволяет противнику 
убедить его в своей правоте. Как никто другой, он умеет встать на точку зрения 
противника, но с трудом разбирается в его истинных убеждениях.

Донесение нашего лондонского посла побудило князя Бюлова зимою 1908/09 года 
начать детальное обсуждение этого вопроса со мною. С января 1909 года я в 
процессе переговоров с канцлером выражал согласие на то, чтобы мы сообщили 
английскому правительству, что мы готовы удовлетвориться таким соотношением сил 

обоих флотов, которое навсегда закрепит некоторое превосходство британского 
флота. В качестве исходного пункта переговоров я назвал сначала пропорцию 3:4, 
с 
течением времени объявил себя готовым принять 2:3 и в конце концов остановился 
на отношении 10:16. Эта цифра была предложена британским адмиралтейством во 
главе с Уинстоном Черчиллем и тотчас же была принята мною. Хотя Черчилль 
оставил 
себе некоторые лазейки, которые обеспечивали английскому флоту более выгодное 
соотношение сил, чем 10:16, я все же смотрел на это сквозь пальцы, будучи 
убежден, что планомерное выполнение судостроительной программы позволит нам 
достигнуть тех оборонительных целей, к которым мы только и стремились.

Это окончательное определение соотношения морских сил дало британскому 
адмиралтейству фактическое доказательство того, что флот был нужен нам совсем 
не 
для наступления. По мнению всех военно-морских авторитетов, численное 
превосходство, которое при прочих равных условиях делает вероятным успех 
нападающего, составляет на море около 30%. Такое и даже более значительное 
превосходство мы предоставили англичанам. Более убедительной гарантии в том, 
что 
нам были чужды какие бы то ни было агрессивные планы, мы дать не могли.

Ясно, однако, что англичанам было бы приятней, если б мы не обладали даже таким 

флотом, который оставался бы на 50 или на все 100% слабее английского. Во-
первых, история морских войн содержит многочисленные, хотя, быть может, и 
случайные примеры побед, одержанных слабейшей стороной, если на помощь ей 
приходили особые обстоятельства и военное счастье. Основное же в политическом 
отношении значение германского флота заключалось в том, что он делал Германскую 

империю способной привлечь к себе союзников во всем мире; и хотя германская 
политика союзов допустила, чтобы государственное искусство Англии отодвинуло 
эту 
политику на задний план, это положение могло со временем измениться. Таким 
образом, мы не могли добиться благосклонности Англии ценою одного лишь отказа 
от 
строительства флота. Поэтому неутомимые старания британского государственного 
искусства были в эти годы направлены к тому, чтобы вообще отбить у нас охоту 
строить флот, и, пробив по возможности брешь в судостроительной программе, 
привести ее к краху.

Главной ошибкой Бетмана-Гольвега в вопросе о флоте была его вера в то, будто 
известные поправки к нашему морскому строительству, то есть мелкие уступки, 
которые мы сделали бы англичанам в этой области, могли сколько-нибудь 
существенно изменить основы наших политических взаимоотношений с Англией.

Англичанам было безразлично, будет ли у нас на несколько кораблей больше или 
меньше. Причины их неудовольствия лежали гораздо глубже, чем можно было 
заключить по дискуссиям об ежегодных морских бюджетах, которые они вели с таким 

мастерством.

Казалось, что Бетман-Гольвег согласен со мною в том, что судостроительную 
программу, лежавшую в основе всех наших перспектив в области мировой политики, 
следовало сохранить в неприкосновенности. Со своей стороны я был согласен с 
канцлером в том, что мы должны были всеми силами стремиться к улучшению наших 
отношений с Англией. С первого дня его вступления в должность я поддерживал 
канцлера в его стремлении идти англичанам на встречу в отдельных вопросах, 
которые они возбуждали, в особенности же я старался влиять в этом смысле на 
кайзера и не упускал случая поддерживать переговоры о морском соглашении, 
начавшиеся в 1908 году.

Эти переговоры, начатые частными посредниками и неоднократно тормозившиеся 
английской стороной, все более убеждали меня в том, что английское 
правительство 
не имело серьезного намерения заключить морское соглашение и стремилось 
укрепить 
в нашем иностранном ведомстве ложное мнение, будто всему виной являлся наш флот,
 
а не будь его, Германии был бы уготован рай на земле. Оно{133} действовало при 
этом с искусством, отрицать которое невозможно; это подтвердит всякий, кто знал 

образ мыслей нашего министерства иностранных дел и неспособность канцлера 
проникнуть в политическую психологию Англии.

Одним из главных сторонников взгляда, считавшего, что единственным препятствием 

на пути к установлению полной солидарности обеих стран в области мировой 
политики являлся этот ужаснейший германский флот, был советник нашего 
посольства 
в Лондоне фон Кюльман.

Что английское правительство не думало всерьез о заключении двустороннего 
морского соглашения, вытекает и из того, что наше согласие на его отдельные 
требования отнюдь не давало плодотворных результатов{134}. Но особенно 
убедительно это доказывается тем, что лишь в 1913 году англичане официально 
признали вышеупомянутое соотношение флотов, без чего нельзя было провести 
обоюдное ограничение морских сил, являющееся ядром всякого соглашения этого 
рода; между тем Ллойд-Джордж еще в 1908 году носился с этой идеей. Тем не менее 

все заинтересованные лица чувствовали, признавали и заявляли, что строительство 

нашего флота не грозило войной с Англией и что с каждым годом опасность войны 
становилась все менее вероятной по мере того, как росло уважение к германскому 
флоту, а война становилась все менее выгодной даже для джингоистски{}an" 
настроенной части английского народа. Безответственные голоса вроде голосов 
"Сатердей Ревью" и гражданского лорда адмиралтейства Ли раздавались все реже. С 

1912 года в Лондоне росло стремление к деловому урегулированию англо-германских 

отношений, одним из доказательств чего является почти уже подписанное в 1914 
году англо-германское соглашение о колониях. Во всяком случае германские отцы 
этого соглашения считали его серьезным делом.




3


Единственный подлинный кризис в англо-германских отношениях в период между 1904 

и 1914 годами наступил летом 1912 года; он был следствием того способа, 
посредством которого наше имперское руководство пыталось ликвидировать франко-
германский конфликт из-за Марокко.

Тогдашний министр иностранных дел фон Кидерлен-Вехтер, которому, как и многим 
нашим дипломатам, не хватало чутья, когда дело касалось Англии, натворил немало 

бед, причем даже не уступчивостью, а просто халатностью. По его инициативе 
кайзер отправил 1 июля 1911 года канонерскую лодку "Пантера" в марокканский 
порт 
Агадир и в течение нескольких недель не давал ответа на британский запрос о 
целях этой экспедиции. В результате 21 июля Ллойд-Джордж произнес 
предварительно 
одобренную английским кабинетом речь, в которой предостерег Германию, что в 
случае вызова с ее стороны она встретит Англию на стороне Франции.

Об отправке "Пантеры" я узнал частным образом в момент моего отъезда на летние 
каникулы. Если тот факт, что я, как статс-секретарь по морским делам, ничего не 

знал о столь важной для мировой политики отправке корабля, был уже сам по себе 
признаком известной дезорганизации государственного руководства, то, с другой 
стороны, ошибочность этой демонстрации в Атлантике стала для меня ясной в тот 
самый момент, как я узнал, что мы предварительно не уведомили об этом Англию. 
Если Кидерлен считал, что без воинственного жеста обойтись не удастся, то он 
должен был сделать его на суше и направить исключительно против Франции. 
Впрочем, я принципиально возражал бы против подобного жеста.

Поднять флаг очень легко, но спуск его иногда обходится очень дорого, если не 
хотят нанести ущерба своей чести. Ведь мы не имели никакого желания затевать 
войну. Однако самый грубый просчет наше политическое руководство совершило тем, 

что в первые недели июля оно окутало тайной свои намерения. Кидерлен 
впоследствии уверял, что кайзер никогда и не думал требовать для Германии части 

марокканской территории. Однако после угрожающей речи Ллойд-Джорджа дело 
приняло 
такой оборот, будто он отступил перед поднятым мечом Англии. Нашему престижу во 

всем мире был нанесен удар, да и общественное мнение Германии сочло это за 
поражение. England stopped Germany{136} - таков был общий приговор мировой 
прессы.

С тех пор как Бисмарк пришел к политическому руководству, это было первое 
тяжелое дипломатическое поражение, которое явилось для нас тем более 
чувствительным, что глиняное здание нашего тогдашнего мирового могущества 
покоилось не столько на силе, сколько на престиже. В момент отставки Делькассе 
(1905 г) этот престиж оказался еще действенным; но теперь мы получили 
доказательство того, насколько он успел уже испариться. Попросту проглотив 
оплеуху, мы усилили боевой задор Франции и ее "новый дух" и подвергли себя 
опасности нового, еще более глубокого унижения в будущем. Поэтому было 
неправильно скрывать понесенное поражение, как этого желало имперское 
руководство; напротив, следовало открыто признать его и сделать соответствующие 

выводы. Для государства, которое сознает, что благосостояние его граждан 
основывается не на рекламе, а на силе и престиже, в подобных положениях 
существует лишь одно средство предотвращения войны: оно должно показать, что не 

боится, и в то же время усилить свою оборону на случай новых серьезных 
осложнений, возможность которых становится более вероятной. Мы должны были 
сделать тоже, что делал в подобных случаях Бисмарк, а именно: внести новый 
закон 
о вооружениях, сохраняя полное спокойствие и избегая вызывающих выступлений.

С этой мыслью я вернулся осенью в Берлин и указал канцлеру, что мы потерпели 
дипломатическое поражение и должны загладить его новым дополнением к 
судостроительной программе. Канцлер протестовал против слова "поражение", на 
которое он потом жаловался начальнику морского кабинета, и боялся, что 
предложенная мной новелла приведет к войне с Англией.

Новелла предусматривала собственно не увеличение численности флота, а повышение 

его боеспособности. Слабым пунктом нашего морского могущества являлась 
ежегодная 
смена новобранцев, которая при краткости срока службы наших матросов в течение 
известного периода сковывала флот. Средство повысить боеспособность флота без 
значительного увеличения количества кораблей заключалось в том, чтобы одну 
резервную эскадру превратить в действующую и таким путем довести число эскадр 
первой линии до трех (вместо двух).

Это мероприятие давало возможность держать матросов на одном и том же корабле в 

течение почти всего срока службы и одновременно упрощало чрезмерно сложную 
систему подготовки, офицерам же оставляло больше времени для решения задач 
высшего порядка, которые раньше были отодвинуты на задний план, а также для 
плавания в открытом море. Экономия сил личного состава, которые прежде всего 
уходили на однообразную службу, являлась особенно необходимой, чтобы сохранить 
свежесть у людей, выдвигавшихся на командные посты. Эта организационная форма 
требовала увеличения строительной программы всего на три корабля в течение 
двадцати лет и обеспечивала при ничтожных затратах значительное качественное 
улучшение флота.

Ни один знаток британской политики не мог подумать, что прибавление к нашему 
флоту трех кораблей в течение двадцати лет было бы способно побудить Англию к 
войне, если бы она и без того не решилась на нее. Само собой разумеется, что и 
наш посол граф Меттерних не усматривал в этом никакой опасности.

С 1902 года до конца войны наше внешнеполитическое руководство было отмечено 
печатью недальновидности. Поэтому-то наша имперская бюрократия и начала борьбу 
против реформы флота, боясь, что этим мы вызовем Англию на войну.

Более удобного лозунга мы не могли дать Англии.

Министерство иностранных дел объявило результаты переговоров об Агадире и Конго 

дипломатическим успехом, хотя отставка главы колониального ведомства фон 
Линдеквиста и другие признаки разоблачали эту попытку ввести общественное 
мнение 
в заблуждение.

Я был готов отложить внесение новеллы до полной ликвидации марокканского 
конфликта, чтобы не затруднять правительству ведение переговоров. Кайзер, 
который без моего ведома выступил в пользу усиления флота также и публично, в 
конце октября принял по докладу канцлера решение об отсрочке. Чтобы 
законопроект 
о новых вооружениях произвел политическое впечатление, его нужно было внести в 
начале осенней сессии и тем предотвратить дальнейший ущерб нашему престижу, 
который могли ему нанести назначенные дебаты по марокканскому вопросу. Таких 
дебатов вообще нужно было избегать. После же этих дебатов дальнейшие колебания 
становились, по моему мнению, недопустимыми как с внешне-, так и с 
внутриполитической точки зрения. Мы должны были теперь же сообщить о своих 
планах; сделать это нам было тем легче, что по урегулировании марокканского 
конфликта Англия никак не могла использовать новеллу в качестве повода к 
войне{137}. Итак, 14 ноября кайзер поручил канцлеру включить новеллу в 
бюджетную 
смету на 1912 год. 16-го Бетман заявил мне, что готов сделать это, но, как 
оказалось, оставил себе при этом одну лазейку. Он побудил военного министра 
внести законопроект об ассигнованиях на армию, что само по себе заслуживало 
одобрения, но должно было отодвинуть на задний план законопроект об 
ассигнованиях на флот; при этом под предлогом приближения выборов в рейхстаг 
канцлер хотел опубликовать бюджет 1912 года без дополнительных ассигнований на 
флот. С внутриполитической точки зрения это было равносильно отказу от новеллы, 

а в области внешней политики нанесло бы после всего случившегося огромный ущерб 

нашему престижу. В начале января Кюльман прислал из Лондона докладную записку, 
в 
которой этот незадачливый дипломат ошибочно ставил успех своих колониальных 
переговоров с Англией в зависимость от невнесения новеллы в рейхстаг; позднее 
(в 
1916 г), своим ложным предсказанием объявления войны Голландией он повлиял на 
решение имперского руководства в вопросе о подводной войне.

В январе канцлер без предварительной беседы со мною предложил не придавать 
новелле формы закона и провести ее посредством ежегодных ассигнований. Когда 
кайзер отклонил эту новую попытку удушения новеллы, канцлер вернулся к своему 
первоначальному требованию, чтобы образование третьей эскадры шло постепенно и 
чтобы темп строительства до 1917 года обеспечивал прибавку третьего корабля 
только в каждом втором году.

Борьба с различными неожиданностями, к которым присоединялись финансовые 
тонкости министра финансов Вермута, до такой степени выбила меня из колеи, что 
я 
согласился на требуемые канцлером уступки, с тем чтобы никаких дальнейших 
сокращений произведено не было. Канцлер уклонился от такого обещания. Поэтому 
13 
января 1912 года я просил канцлера положить конец этим колебаниям, которые были 

столь вредны и с внутренне- и с внешнеполитической точки зрения и при всем 
желании не могли оставаться в тайне. Вслед за тем кайзер потребовал от канцлера 

ясного выступления в пользу новеллы, причем канцлер снова постарался выиграть 
время до принятия окончательного решения. 25 января было установлено содержание 

морского законопроекта, а 7 февраля он был возвещен в тронной речи. На 
следующий 
день в Берлин прибыл по приглашению имперского правительства английский военный 

министр Холден. Атака против необходимого улучшения наших морских вооружений, 
исходившая из наших внутриполитических кругов, вступила в новую фазу, 
характерным признаком которой явилось присутствие свидетелей.




4


Соображения, которые обусловили приглашение в Берлин британского 
государственного деятеля для непосредственных переговоров, остались мне 
неизвестны.

Поскольку канцлер держал меня в неведении, я смог уяснить себе психологическое 
состояние английского кабинета при этих переговорах лишь в процессе самих 
переговоров с Холденом, и в особенности из их лондонского эпилога. Небрежный 
образ действий Кидерлена вызвал в свое время грубый отпор со стороны Ллойд-
Джорджа, за которым последовало, по моему мнению, недостаточно выдержанное 
поведение с нашей стороны. Заискивание, проявленное нами в этой стадии 
отношений, вызвало в Англии уверенность в том, что с нами будет легко 
справиться.

Пригласив англичан в Берлин, мы, конечно, должны были быть готовы принести 
определенные жертвы, чтобы не поставить себя снова в неловкое положение, 
которое 
возникло в результате неуспеха нашей инициативы. Нежелание Бетмана защищать 
новеллу перед рейхстагом указало англичанам тот пункт, используя который, они 
могли запугать нас, а может быть и вовсе сбить с толку в вопросе о 
строительстве 
флота, равно как и усилить раскол в имперском руководстве. Поэтому англичане 
приняли это приглашение как неожиданный подарок. Доверенное лицо сэра Э. Грея - 

военный министр Холден, который благодаря своей удачной осведомительной 
деятельности в прусском генеральном штабе в 1906 году считался человеком, 
близким к германским кругам, был послан в Берлин с поручением по возможности 
отбить у нас охоту к внесению новеллы, да и вообще к строительству флота. 
Поскольку в Англии понимали, что в Бетмане можно найти союзника против 
германского флота, а Холден явился к нам не как проситель, а как приглашенный, 
то для британского кабинета не было необходимости поручать ему делать нам 
какие-
либо серьезные предложения. Однако Холден привез собой нечто, имевшее вид 
подарка, о чем будет сказано ниже.

Хотя открытая враждебность канцлера к новелле уже значительно обесценила ее с 
точки зрения внешней политики, все же при искусном ведении переговоров она 
являлась подходящим средством для того, чтобы предложить соглашение, основанное 

на взаимных выгодах и уступках, даже если бы англичане не были особенно склонны 

договариваться с нами как с равными.

4 октября кайзер частным образом уведомил Foreign Office{138}, что Германия 
готова пойти навстречу в вопросе о новелле при условии, что одновременно она 
получит достаточные гарантии более дружественной ориентации английской политики 

в том смысле, что обе державы обязались бы не принимать участия ни в какой 
комбинации или в военном выступлении, направленном против одной из них. Такое 
соглашение одновременно дало бы возможность столковаться также и насчет 
расходов 
на вооружения.

Для переговоров с самим Холденом кайзер установил следующие принципы:

1. Морской законопроект на первых порах должен остаться неприкосновенным.

2. Англия должна ясно изложить, какой программы она собирается придерживаться в 

связи с новеллой и собиралась придерживаться в связи с действовавшим до сих пор 

законом.

3. Обсуждение вопроса об англо-германском договоре, предусматривающем союз или 
нейтралитет, на основании которого можно было бы замедлить выполнение новеллы.

4. Требование, чтобы Англия отказалась от соотношения морских сил, равного 2:1, 

т.е. от принципа два киля против одного, и согласилась бы на более приемлемое 
для нас соотношение{139}.

Канцлеру было предложено установить, получил ли Холден от своего правительства 
поручение вести предварительные переговоры, или он явился частным образом, 
чтобы 
позондировать почву. В зависимости от полученного ответа канцлер должен был 
говорить либо от имени кайзера, либо от своего. Кроме того, кайзер 
предостерегал 
против преждевременного раскрытия наших козырей и в особенности подчеркивал 
необходимость настаивать на праве каждой державы самостоятельно определять свою 

оборонную мощь и сохранять в неприкосновенности морской законопроект до 
принятия 
английских уступок. Именно потому, что мы внутренне решились первыми пойти на 
уступки, нам следовало, по моему мнению, соблюдать сдержанность, чтобы вообще 
добиться каких-либо результатов, тем более, что Холден - человек большого ума и 

ловкий lawyer{140} - принадлежал к той категории британских государственных 
деятелей, которые чувствовали, что могут играть нашими немецкими политиками.

О полуторачасовом разговоре, который Бетман вел с Холденом после полудня 8 
февраля, мы имели сообщение из кругов, близких к английскому государственному 
деятелю{141}. Если эти сообщения правильны, то канцлер заверял британского 
министра в своем неизменном стремлении достигнуть соглашения с Англией и, идя 
навстречу Холдену, выразил склонность растянуть на более долгий срок постройку 
предусмотренных новеллой кораблей. Со своей стороны он предложил формулу 
нейтралитета. Холден, отвечал уклончиво, выдвинул на первый план безусловную 
лояльность Англии по отношению к соглашениям с Францией и Россией и, по его 
утверждению, якобы указал канцлеру на английские военные обязательства по 
отношению к Франции, Бельгии и другим странам и энергично предостерегал его 
против германской новеллы, на которую Англии пришлось бы отвечать 
осуществлением 
принципа два киля против одного. Он не пошел также на предложенную ему формулу 
нейтралитета и согласился самое большее на ничего не говорившее обязательство 
отказаться от "неспровоцированной агрессии" (!). Итак, Холден показал, что он 
крепко держится традиционной политики Англии.

Ошибка канцлера в этой предварительной беседе заключалась в том, что он 
ознакомил своего собеседника не только с законопроектом, но и с теми 
сокращениями, которые он желал в нем произвести. Если бы он положил в основу 
переговоров законопроект в его первоначальном виде, то мы имели бы в руках 
гораздо больше объектов для компенсации. Напротив, в угоду своему миролюбию 
Бетмам счел благоразумным в разговоре с англичанином несколько отступить от 
позиции официальных представителей германской обороны - "людей флота".

Такая тактика произвела на Холдена прекрасное впечатление, облегчила ему задачу 

усиления раскола в германском правительстве, на который ему указал сам канцлер, 

и дала ему возможность выдумать "военную партию", против которой приходилось 
будто бы бороться канцлеру.

9 февраля Холден был принят кайзером, пожелавшим принять участие в беседе, в 
которой первоначально должны были участвовать только Холден и я.

Перед аудиенцией состоялся завтрак, на котором присутствовал также и канцлер. 
За 
завтраком о политике не говорили, но атмосфера была довольно напряженная. При 
своем появлении канцлер попросил меня не заговаривать первым о соотношении 
морских сил, равном 2:3. Чем объяснялось это желание, я не знаю; возможно, что 
он считал его еще недостаточно выгодным для Англии. Вообще же канцлер не 
осведомил меня о ходе переговоров и, в частности, о формуле нейтралитета, а во 
время последовавшей затем аудиенции, перед началом которой Бетман удалился, я 
отчасти играл роль простого свидетеля, так как кайзер сам вел беседу.

В начале беседы Холден заявил, что говорит от имени британского кабинета и с 
согласия своего короля, а в конце ее подчеркнул вопреки этому заявлению, что 
она 
представляет собой лишь частный обмен информацией{142}.

Холден начал с того, что предсказал нам в перспективе обладание крупной 
африканской империей. Хотя еще в январе кайзер относился с большим и 
небезосновательным недоверием к предложениям колоний, за истекший промежуток 
времени честолюбие его удалось возбудить картиной грандиозных приобретений 
(трудностей и опасностей, связанных с этим заманчивым предложением, он не 
учитывал).

Преувеличенные предложения колониальных владений, которые самим англичанам не 
принадлежали и распоряжаться которыми они не могли, были сделаны с расчетом на 
темперамент кайзера. На меня это произвело тяжелое впечатление, ибо средство 
было слишком грубым, а цель - слишком прозрачной. В прошлом, начиная с 1896 
года, Англия уже пыталась однажды приманить нас предложением португальских 
колоний, поддерживая в то же время Португалию в ее намерении не продавать этих 
колоний. В данном же случае англичане открыли нам фиктивные виды на получение 
не 
только португальских владений, но также и французских и бельгийских. Этим 
способом Англия могла не только вести нас на поводу, но и доказать нашу 
алчность 
французам и бельгийцам, усилив тем самым их зависимость от себя{143}. Я 
восхищался Холденом в тот момент, когда, рисуя перспективы будущего, он с 
наивной скромностью заявлял притязание "только" на постройку железной дороги 
Каир-Капштадт. Благодаря ей Африка стала бы английской. Горе Германии, если бы 
к 
английскому искусству вести переговоры присоединилось еще подавляющее 
превосходство сил. Поведение Холдена напомнило мне слова некоего американца, 
который сказал одному германскому адмиралу, что когда он сравнивает известных 
ему государственных деятелей Германии и Англии и представляет их себе ведущими 
переговоры сидя за одним столом, то ему кажется маловероятным, чтобы в конце 
концов Германии удалось сохранить хотя бы Потсдам.

Со своей стороны я начал с заявления о том, что горячо приветствовал бы 
заключение соглашения. Когда в ходе беседы Холден охарактеризовал принцип, 
исходя из которого английский флот должен быть равен двум сильнейшим флотам 
других держав, как британскую традицию, я предложил соглашение, основанное на 
соотношении морских сил, равном 2:3, то есть то самое, что уже раньше 
предлагали 
Ллойд-Джордж, а позднее Уинстон Черчилль. Однако Холден в вежливой форме 
отклонил это соотношение: английский флот должен-де быть способен противостоять 

любой возможной комбинации сил. На мое ответное заявление, что в таком случае и 

наша армия должна быть способна противостоять любой комбинации сил, между тем 
как по своей численности она едва равняется каждой из армий соседей, Холден 
возразил, что это дело совсем иного рода. Он заявил, что наша уступка в морском 

вопросе не является для Англии столь необходимой, чтобы он стал на ней 
настаивать, но заметил, что внесение новеллы вредно отразится на духе всего 
соглашения. Затем речь зашла о возможности некоторого замедления постройки трех 

кораблей: не могли бы мы растянуть ее на 12 лет? Я попытался разъяснить ему 
трудности, связанные с дальнейшими изменениями законопроекта, поскольку ввиду 
примирительной позиции Англии наша программа уже подверглась значительному 
сокращению. При переговорах я исходил из того принципа, что отступать можно 
лишь 
до необходимого предела, так как возможность дальнейших уступок всегда остается 

открытой. Я указал также, что Холден должен подумать о том, насколько его 
величество уже связал себя тронной речью. С этим Холден согласился и высказал 
тот взгляд, что при нашей системе воинской повинности нам нужна третья эскадра, 

находящаяся в строю. Требования, касавшиеся поддержания кораблей и личного 
состава флота в боевой готовности, по его словам, были для Англии безразличны. 
Он хотел бы, больше ради формы - дело ведь шло не о сумме{144} - получить знак 
нашей готовности к соглашению. Должен ли я был удовлетвориться тем, чтобы пойти 

на общие уступки в морском вопросе лишь в случае заключения общеполитического 
соглашения, или было правильнее установить размеры указанных уступок уже в этой 

беседе? Я выбрал последнее, поскольку Холден предложил, "чтобы подмазать 
переговоры", замедлить темп строительства или по крайней мере отказаться от 
первого из трех кораблей. Он по собственной инициативе письменно набросал то 
самое предложение, которое я уже имел в виду как возможную уступку. Итак, я 
пожертвовал этим кораблем.

Ради подлинно солидного соглашения о нейтралитете я был готов отказаться от 
всей 
новеллы, о чем уже раньше говорил кайзеру. Все эти годы я вполне отдавал себе 
отчет в огромной ответственности, которая лежала на мне, и всегда имел в виду 
возможность заплатить соответствующими компенсациями в области морских 
вооружений, которые я никогда не считал самоцелью, за действительное 
равноправие 
в мировой политике и за свободу морей.

Два года спустя мы были уже гораздо ближе к этой мирной конечной цели 
строительства флота, что доказывается согласием Черчилля на пропорцию 10: 16. 
Но 
и в начале 1912 года, когда наш флот был слабее, чем два года спустя, я не мог 
знать точно, как велика была возможность политического соглашения. Ни разу 
канцлер не сказал мне ясно: конкретная цель, к которой мы стремимся, состоит в 
том-то и том-то. При совместной работе с ним всегда приходилось бродить более 
или менее в потемках; таким образом, вопреки собственным принципам ведения 
переговоров я пожертвовал третьим кораблем, не получив ничего взамен, чтобы не 
осложнять переговоры, которые, быть может, обещали успех.

Поскольку канцлер уже отказался от первоначальной редакции новеллы, я не имел 
возможности предоставить компенсации за маленькие подарки из области 
колониальной музыки будущего; я мог пожертвовать военными ценностями лишь в 
обмен на реальные и в известном смысле окончательные гарантии на море 
(соотношение сил, равное 2:3), или на политические гарантии (соглашение о 
нейтралитете). Отказ от новеллы без конкретных компенсаций был бы односторонней 

уступкой. Именно этого нам следовало избегать более всего, если мы не желали 
вернуться к эпохе английских угроз, вроде 1896 и 1904-1905 годов и без конца 
тормозить собственное движение вперед. Именно с англичанами мы должны были 
вести 
переговоры на основе полного равноправия, если, несмотря на ошибки июля 1911 
года, стремились к неуклонному укреплению наших взаимоотношений.

Поэтому я не был уверен в том, что не зашел слишком далеко, пожертвовав в 
доказательство нашей уступчивости частью уже сокращенной новеллы. Вскоре мои 
сомнения сменились ясным пониманием истинных целей Англии. Ибо после того, как 
Холден без всякой компенсации положил себе в карман мою уступку и выразил свое 
удовлетворение по этому поводу, он пошел дальше и в конце концов осторожно 
коснулся вопроса о том, следовало ли выполнять самый закон о строительстве 
флота. Но тут вмешался кайзер, и Холден спрятал свои щупальца. Тем не менее у 
меня осталась уверенность в том, что английские возражения направлены не против 

такого пустяка, как три корабля, предусмотренные новеллой, а против самого 
закона. В разговорах со мной Холден сам при случае признавал, что 
предусмотренное новеллой увеличение флота на три корабля вообще не играло 
никакой роли.

Когда мы внешне пришли к полному соглашению, причем уступки были сделаны только 

с немецкой стороны, Холден, как уже указывалось, заявил, что вся беседа 
являлась 
только личным обменом информацией. Тем не менее, хотя дальнейшие переговоры в 
Лондоне потерпели крах, я остался верен своему обещанию пожертвовать одним 
кораблем, дабы не оставлять никакого сомнения в нашей доброй воле.

Ведение деловых переговоров с Холденом затруднялось присутствием кайзера. Когда 

беседа перешла на вопрос, имевший для нас решающее значение, а именно на 
политическое соглашение, Холден ответил уклончиво: обязательство нейтралитета, 
мол, невозможно вследствие отношений, связывающих Англию с Францией.

Когда мы покинули дворец, Холден выразил свое удовлетворение нашей беседой. Я 
вывел из нее, что: 1) новелла имеет для англичан второстепенное значение, а 
истинная их цель - парализовать развитие нашего флота, и что 2) англичане не 
предложили ничего такого, что можно было бы рассматривать как честное морское 
соглашение на основе соотношения сил, указанного Ллойд-Джорджем в 1908 году. Им 

было скорее желательно, чтобы мы приняли в принципе неизменную и обесценивавшую 

наш флот формулу два киля против одного, что на долгое время подорвало бы 
выполнение нашего закона о флоте. Если бы мы приняли формулу два киля против 
одного, Англии было бы достаточно удовольствоваться в течение нескольких лет 
постройкой двух или трех кораблей в год, чтобы в силу договора ограничить затем 

наше строительство двумя или даже полутора кораблями ежегодно. Это означало 
конец закона о флоте; к тому же столкновение с нашим флотом перестало бы 
представлять для Англии известный риск, существование германского флота стало 
бы 
бессмысленным, а союз с Германией потерял бы свою международно-политическую 
ценность. Англичане надеялись навязать нам подобное отступление потому, что мы 
по всей видимости стремились к "соглашению" любой ценой. Далее, беседа привела 
меня к заключению, что: 3) о бетмановской формуле нейтралитета не было и речи и 

4) наше подчинение в морских вопросах могло быть вознаграждено обманчивыми 
видами на африканские владения английских вассалов - французов, бельгийцев и 
португальцев, рассчитанными исключительно на фантазии кайзера и на стремление 
отдельных дипломатов к личному успеху.

Итак, Холден действовал не на деловой основе. Он прежде всего попытался вести 
переговоры для видимости, будучи готов подсластить нам подчинение и дать 
иллюзию 
некоего политического соглашения и колониальной экспансии, если взамен этого мы 

станем фактическими вассалами Англии. Истинное лицо Англии еще явственнее 
обнаружил первый лорд адмиралтейства Уинстон Черчилль, который 9 февраля - как 
раз тогда, когда Холден, держа под мышкой подаренный ему бронзовый бюст кайзера,
 
спускался по лестнице берлинского дворца, произнес за завтраком в Глазго ту 
самую речь, в которой назвал германский флот "роскошью".

Пока в Англии господствовал взгляд на германский флот, как на роскошь, пока 
английский кабинет сам отвергал соотношение морских сил, равное 2:3, 
предложенное некогда Ллойд-Джорджем, до тех пор было бесполезно, а учитывая 
образ мыслей нашего имперского руководства, даже вредно в дипломатическом 
отношении приглашать в Берлин британских министров, которые не предлагали нам 
ничего, но зато не без ловкости сеяли раздоры в нашей собственной среде.

Если бы Холден обнаружил склонность к установлению разумного соотношения 
морских 
сил, то я был бы готов сказать ему: коль скоро соотношение, равное 2:3, получит 

право гражданства, а между нашими сторонами установится прочная дружба, 
наступит 
время для переговоров о соответствующем изменении также и действующего закона о 

флоте. Однако принятый английским министром метод переговоров, рассчитанный на 
обман наших фантазеров, а не на заключение двусторонней сделки, естественно 
заставил меня оставить при себе эту мысль, которая могла быть правильно понята 
лишь после того, как Англия признала бы нас мировой державой и предложила нам 
конкретные компенсации. Если имелась вообще возможность принудить Англию к 
серьезным переговорам вместо видимости переговоров, то для этого нужно было 
проявить стойкость в главном вопросе, касавшемся закона о флоте.

Какие выводы сделал канцлер из неудачи этой своей попытки соглашения, которая с 

самого начала обнаружила непонимание английской души и основывалась на 
нереальных предпосылках? Он стал искать козла отпущения и таковым в первый 
момент должен был оказаться я, ибо, я не соглашался слепо и без всяких 
компенсаций жертвовать германским флотом.

О заключительной беседе, которую Холден вел 10 февраля с канцлером, сообщение, 
напечатанное в "Манчестер Гардиан", говорит следующее: Холден интересовался 
главным образом вопросом о флоте и его обычный аргумент, что политическое 
соглашение останется нереальным, пока Германия не пойдет на некоторые уступки в 

области флота, не уменьшил подавленности канцлера, который стремился, насколько 

это было возможно, не дать идее соглашения с Англией потерпеть фиаско по вине 
Тирпица.

Я предоставляю читателю сверить эту защитительную речь с изложенным выше 
содержанием моих переговоров с Холденом, после чего он убедится, что моя 
уступка 
не была ничем компенсирована и что сам Холден считал новеллу делом 
второстепенным. Таким образом, даже канцлер наконец понял, что Холден стремился 

к аннулированию нашей судостроительной программы.

Переговоры продолжались затем в Лондоне. В ходе их становилось все более ясным, 

что Англия стремилась лишь к тому, чтобы склонить нас к односторонним уступкам 
в 
области строительства флота, не давая ничего взамен. Министерству иностранных 
дел не терпелось осуществить это одностороннее подчинение, и теперь оно стало 
оказывать на меня давление, требуя отказа от трех предусмотренных новеллой 
кораблей. Это требование равнялось отказу от новеллы в целом; приняв его, мы не 

смогли бы требовать также и увеличения численности личного состава, ибо после 
отказа от строительства кораблей все обоснование проекта становилось нелогичным.
 
Министерство иностранных дел не учитывало, что, не говоря уже об ослаблении 
Германии в военном отношении вследствие непроведения в жизнь реформы, после 
всего происшедшего, и в особенности после того как сам кайзер договорился с 
Холденом, подобная уступка безответственно наносила ущерб нашему престижу и 
толкала нас на наклонную плоскость, остановиться на которой невозможно. 
Дальнейшая скорбная история новеллы, подробности которой здесь не место 
приводить, показала, что наша дипломатия постепенно позволила навязать себе 
точку зрения, согласно которой Англия была будто бы вправе устанавливать 
размеры 
наших вооружений. Стойкость кайзера в конце концов предотвратила нашу 
капитуляцию и отказ от новеллы, торжественно возвещенной в тронной речи, без 
компенсации со стороны англичан. В результате всего происшедшего канцлер, 
видимо, почувствовал все же несостоятельность нашего представительства в 
Лондоне, ибо прежний посол был заменен крупнейшей тогда дипломатической 
величиной - бароном фон Маршаллем.




5


Князь Бюлов в 1908-1909 годах сумел сохранить в неприкосновенности достоинство 
Германии, хотя и хлопотал об улучшении англо-германских отношений. Напротив, 
метод переговоров, избранный нами в 1912 году, позволил англичанам взять по 
отношению к нам начальственный тон, от которого они, впрочем, корректно 
отказались, когда заметили, что мы все же не намерены идти к ним в подчинение. 
Улучшение англо-германских отношемий, ставшее столь заметным с весны 1912 года, 

заставило даже Бетмана и Кюльмана безоговорочно признать перед войной, что 
принятая мною точка зрения была правильна. Мне стали известны соответствующие 
высказывания обоих государственных деятелей. Утром 22 апреля 1914 года 
рейхсканцлер перед отъездом с Корфу имел с послом фон Вангенгеймом беседу, 
содержание которой последний сообщил сопровождавшему его чиновнику; чиновник в 
тот же день изложил ее в официальном донесении. Согласно этому донесению 
канцлер 
сказал: Не подлежит сомнению, что в 1911-1912 годах политика Тирпица была 
правильной; именно этой морской политике мы обязаны обнадеживающим состоянием 
наших отношений с Англией. Если он в то время не мог полностью осознать 
справедливость точки зрения Тирпица, то в настоящее время он полностью 
разделяет 
ее. Даже в июле 1911 года Бетман признал своим поведением, что видит во мне 
орудие мира. Когда же в июле 1914 года причины, не имевшие ничего общего с 
германским флотом, привели к катастрофе, Бетман-Гольвег вернулся к своей теории 

козла отпущения, которой он держался в 1912 году; в этом он встретил полное 
одобрение как со стороны англичан, которые утверждали, что не хотели войны, а 
потому старались придать делу такой оборот, будто я являлся подстрекателем к 
войне, так и со стороны германской демократии, которая теперь, после окончания 
войны, радостно и торжественно отказывается от свойственного ей в 1900-1914 
годах понимания необходимости военной мощи для Германии.

Не могу отказать себе в удовольствии привести здесь образчик современной 
германской историографии. "Франкфуртер Цейтунг" пишет (1918 г, #330): Разве 
лорд 
Холден не был в Берлине, разве он не предлагал заключить договор, по которому 
наш флот должен был лишь несколько уступать английскому. Бетман не принял этого 

предложения, и мы хорошо знаем, почему он поступил так. Не потому, что таково 
было его собственное желание, не потому, что он считал такое решение вопроса 
вполне обеспечивающим законные интересы Германии, а лишь по той причине, что он 

выказал жалкую трусость перед Тирпицем и его подручными-журналистами, перед 
наглой и преступной пропагандой, которую имперское морское ведомство вело за 
счет германского налогоплательщика.

Низость (не говоря уже о лживости), которую отражают подобные высказывания 
печати, к сожалению, далеко не единичные, освобождают Англию от забот по 
подысканию доказательств собственного благородства и германской подлости. На 
самом же деле, предложение лорда Холдена сводилось в конечном счете к отмене 
германского закона о строительстве флота, и лишь из "Франкфуртер Цейтунг" я 
почерпнул не совсем точную информацию о том, будто канцлер считал отмену закона 

вполне обеспечивающей законные интересы Германии. Меня, видимо, хотели сделать 
козлом отпущения, который-де свел на нет предпринятую Холденом честную попытку 
примирения{145}.

Но хорошо ли поступает Германия с точки зрения собственных интересов, когда 
разрешает поносить всех тех, кто заботился об ее безопасности и обороне?

Исходя из своей точки зрения, "Франкфуртер Цейтунг" имеет право спросить: раз 
действия Тирпица были настолько вредными, почему кайзер не сделал 
соответствующих выводов и не уволил его (в 1911-1912 годах сделать это было 
очень легко, ибо я неоднократно подавал прошение об отставке), или не отказался 

хотя бы дать свою подпись?

Со своей стороны я ставлю следующий вопрос перед теми немцами, которые полагают,
 
что в 1914 году англичане вступили в войну из-за германского флота, а не из 
желания поддержать равновесие на континенте или из зависти к торговому 
конкуренту: считают ли они, что решимость к вступлению в войну созрела под 
влиянием новеллы 1912 года или же осуществления закона о строительстве флота?

Первая возможность отпадает сама собою. Если до 1912 года Англия принципиально 
стояла за мир, то два корабля, предусмотренные новеллой, разумеется, не могли 
заставить ее предпочесть войну. И если бы я отказался не от одного, а от всех 
трех кораблей, предусмотренных новеллой, и примирился бы с дипломатическим 
поражением, то разве Англия не использовала бы положения, создавшегося в июле 
1914 года для развязывания войны и не стала защищать Францию и Бельгию? Если же 

Англия решила начать войну независимо от этого, то меня следует скорее 
упрекнуть 
в том, что я вообще сделал хоть какие-то уступки и тем самым превратился в 
известной мере в сообщника тех наших министров, которые в предвоенные годы 
вредили своей безответственной политикой экономии нашей обороне на море и на 
суше и тем способствовали проигрышу войны.

Таким образом, остается лишь один вопрос, решение которого зависит больше от 
мировоззрения человека: следовало ли нам вообще принимать и осуществлять закон 
о 
строительстве флота? С людьми, которые предпочитают мирную ликвидацию 
германской 
экспортной торговли попытке обеспечить равновесие сил на море, спорить вообще 
не 
приходится, но неудачное начало и ход войны убеждают в правоте их мнения всех 
тех, кто видит во всем этом действие неотвратимого рока, а не цепь ошибок, 
которых можно было избежать. Я бы не смог отдать всю свою душу строительству 
флота для нашего народа, если бы не верил в его способность стать подлинно 
свободным мировым народом. Возможно, впрочем, что я ошибся в нем. Во всяком 
случае, из самоуничижения нашей демократии можно заключить, что я ошибался в 
оценке внутренней силы нашего народа. Его экспансия разбилась не о внешние 
препятствия, а об отсутствие внутреннего единства - таково мое убеждение, при 
котором я останусь, несмотря ни на какой шум, поднятый историками.

У англичан же, достигших своих целей, эта чисто немецкая попытка демократии 
отмежеваться от нашего прежнего стремления к мирному завоеванию положения 
мировой державы может вызвать только презрение. Но будущие поколения немцев 
узнают на собственном опыте, допустят ли англо-саксы индустриальный расцвет 
бессильной на море Германии.

В политике существуют кабинетные ученые, которые говорят: в течение еще двух 
десятилетий нам по примеру Бисмарка, избегавшего военных столкновений с Англией,
 
следовало повременить с постройкой флота, пока мы не достигли бы полного 
превосходства на суше. Этим людям, которые стоят в сущности на точке зрения 
Каприви{146}, следует обратить внимание на то, что сказал сам Бисмарк о 
неизбежном расхождении между Германией и Англией и его причинах{}an". Исходя из 

трехсотлетнего принципа своей политики, Англия никогда не потерпела бы, чтобы 
какой-нибудь экономически сильный соперник, а тем более Германия, достиг 
преобладающего положения на континенте, не говоря уже о том, являлось ли такое 
положение целью, к которой нам следовало стремиться. Чем меньше боялась бы нас 
Англия, тем решительнее и свободнее стала бы она противодействовать нашей 
экспансии на континенте, не останавливаясь и перед войной. Поэтому уже с 
девяностых годов в Англии стали отодвигать на задний план противоречия с 
Францией и Россией, а противоречия с нами всячески раздувать. К 1914 году 
Германия, защищенная нашим строительством флота, которое быстро пробежало 
опасную зону, почти успела уже мирным путем завоевать положение четвертой 
мировой державы, а Англия еще не сумела найти предлог для вмешательства. Только 

совершенно исключительные промахи с нашей стороны могли доставить ей эти поводы 

в столь поздний момент. Один выдающимися государственный деятель Германии 
назвал 
наше "достижение" первоклассным дипломатическим трюком, правда, в отрицательном 

смысле слова. У нас не было иного пути к мировому могуществу, кроме постройки 
флота. Никакой народ не может достичь высшей ступени благополучия даром, не 
может получить это благополучие в подарок. Морское могущество было естественной 

и необходимой функцией нашего хозяйства, которое в области мирового влияния 
оспаривало первенство у Англии и Америки, опередив все другие народы. Подобное 
положение опасно и сохранить его невозможно, если налицо не имеется 
внушительной 
морской силы, которая делает для конкурента весьма рискованной попытку 
посредством войны поразить насмерть преуспевающего соперника.

Конечно, нашим немецким доктринерам трудно внушить сознание того, что развитие 
заморской торговли и морского могущества происходит не по команде, а 
органически 
вытекает из внутреннего развития народа, и что семидесятимиллионный народ, 
скученный на ограниченной территории, без огромной экспортной торговли должен 
буквально умереть с голоду.




6


Годы, последовавшие за визитом Холдена, принесли с собой улучшение англо-
германских отношений, которое в Германии было встречено с естественным 
сочувствием, но из которого, как оказалось впоследствии, были сделаны не совсем 

правильные выводы. В 1912 году наша морская политика доказала свое миролюбие, 
пожертвовав третьим кораблем и, что было особенно важно, перейдя в том же году 
с 
четырехтактного темпа на двухтактный. В военном отношении это было небезопасно, 

так как увеличивало расстояние между нами и англичанами, и начиная с осени 1915 

года фактически ухудшало наши шансы в случае морского сражения. Однако это 
реальное доказательство нашего миролюбия, которое никакая софистика не могла 
лишить его истинного смысла, приобретало политическое значение, которое 
принесло 
нам полезные плоды и продолжало бы приносить их и в будущем, если бы июльские 
события 1914 года, о которых речь шла впереди, не оборвали начавшееся 
развитие{148}.

Я вспоминаю не без сожаления о тех недавних временах, когда барон фон Маршалль 
был послан в Лондон. В годы, предшествовавшие принятию судостроительных 
программ, Маршалль, выступая в рейхстаге в качестве министра иностранных дел, 
иногда касался и морских вопросов, и один бывший чиновник министерства 
иностранных дел говорит по поводу этой его деятельности, что до систематической 

разъяснительной работы, развернувшейся после прихода адмирала Тирпица к 
руководству морским ведомством, ни один министр не сделал столько, сколько 
Маршалль, чтобы пробудить сознание политических и экономических неудобств, 
связанных с отсутствием у нас флота{149}. Длительная ссылка в Константинополь 
сопровождалась полным расцветом государственных способностей этого выдающегося 
ума; в мае 1912 года кайзер назначил его преемником на важнейшем 
внешнеполитическом посту империи графа Вольф-Меттерниха.

В отличие от своего предшественника барон фон Маршалль сразу же принялся за 
тщательное изучение конкретных статистических и технических данных о 
соотношении 
сил обоих флотов, без знания которых нельзя было вести настоящие переговоры с 
Англией. В связи с этим он посетил перед отъездом в Лондон также и меня, и мы 
установили в продолжительной беседе наше полное единодушие по вопросам морской 
политики.

Английские государственные деятели узнали в Маршалле достайного противника по 
его успешной деятельности на второй Гаагской конференции 1907 года{150}, а 
также 
в Константинополе. Находясь в Константинополе, он имел случай изучить 
английскую 
мировую политику в одном из важнейших для нее пунктов, и ему удалось опередить 
англичан в сношениях с Высокой Портой. Его поведение в Лондоне являлось 
контрастом с германской привычкой подражать англичанам и подпадать под их 
влияние. Маршалль знал, что бритт становится тем вежливее, чем решительнее 
отстаивает свои позиции его конкурент. Он заявил, что Германия не сможет вести 
свою экономическую политику, не располагая на море силами, достаточными для 
того, чтобы избавить нас от необходимости шаг за шагом отступать перед Англией. 

Когда в июле 1912 года он вручал верительные грамоты в Букингэмском дворце, 
король удостоил его обращения на немецком языке; Маршалль отвечал также по-
немецки и тем дал присутствовавшим на приеме английским министрам возможность 
проявить такое знание немецкого языка, которого не предполагал у них ни один 
германский дипломат. Маршалль использовал эту торжественную церемонию, чтобы 
пожаловаться на то, что под влиянием новой панической речи Черчилля по морскому 

вопросу английская пресса сводит на нет значение оказанного ему радушного и 
многообещающего приема: если подобные случаи будут иметь место и в дальнейшем, 
его усилия будут затрачены впустую.

Как рассказывал мне очевидец - наш тогдашний морской атташе капитан Виденман, 
это достойное и твердое выступление, основанное на правильной оценке положения, 

произвело большое впечатление. За все время натянутых отношений между Англией и 

Германией ни один германский государственный деятель не пользовался в Англии 
таким почтением и уважением, и адмирал сэр Джон Джеллико выразил общее мнение, 
сказав о Маршалле в разговоре с третьими лицами: he look like a tower of 
confidence{151}.

Его преждевременная смерть явилась незаменимой потерей для столь бедной 
государственными деятелями Германии.

Говоря о растущей готовности англичан прийти к соглашению с нами, я хотел бы 
ограничиться теми явлениями, которые относятся к флоту. Первый лорд 
адмиралтейства еще в 1912 году надеялся с помощью Холдена навязать нашему флоту,
 
который он считал "роскошью", принцип два киля против одного, а уже в 1913 году 

согласился на предложенное Ллойд-Джорджем в 1908 году и мною в 1912 году 
соотношение сил, равное 2: 3 (правда, в несколько измененном виде, а именно 10 
: 
16). Таким образом, англо-германское морское соглашение фактически было 
достигнуто; поскольку мы не вносили новых законопроектов, англо-германские 
морские переговоры по существу закончились и в меру человеческого разумения 
яблоко раздора можно было считать устраненным{152}.

Я хотел, чтобы это развитие совершалось без помех. Надежность германской 
политики была нашим лучшим оружием. Поэтому в начале 1914 года я всячески 
противодействовал склонности наших тешивших себя иллюзиями политиков 
переоценивать наступившее улучшение англо-германских отношений. В это время 
кайзер в целях расширения заграничной службы флота, которое соответствовало 
также и моим видам, намеревался потребовать дополнительных ассигнований на 
строительство новых четырех легких крейсеров для подкрепления наших выросших 
политических интересов в Средиземном море. Я выразил самые серьезные сомнения 
насчет внезапного внесения дополнительной сметы, обоснованной подобными 
мотивами, которые могли вызвать политические осложнения того же рода, как и 
отправка военной миссии в Константинополь, произведенная без моего ведома и 
вызвавшая во мне глубокое сожаление. Через начальника кабинета я подал прошение 

об отставке, которое принято не было. Я намеревался потребовать дополнительных 
ассигнований осенью 1914 года в связи с отбытием одного соединения линкоров на 
всемирную выставку в Сан-Франциско{153}, а заодно испросить и средства, 
необходимые для расширения службы флота в заграничных водах. По человеческому 
разумению даже и в отдаленном будущем не предвиделось оснований для внесения 
еще 
одной новеллы. Я и не думал о дальнейшем увеличении числа наших линкоров. 
Напротив, я даже имел ввиду поставить вопрос о сокращении количества этих 
кораблей в случае, если бы чудовищный рост их размеров не прекратился и в 
дальнейшем.

В момент, последовавший за визитом Холдена, когда англичане вследствие нашего 
чрезмерного стремления к соглашению льстили себя надеждой на то, что с нами 
можно будет обращаться примерно так же, как с Португалией, лондонское 
правительство, правда, отвергло соглашение о нейтралитете, но выразило 
готовность дать обязательство воздержаться от участия в "неспровоцированной (!) 

агрессии" против нас. Взамен этой ничего не значащей любезности англичане 
поставили кайзеру два условия: во-первых, полную ликвидацию новеллы и, во-
вторых, оставление Бетмана на посту рейхсканцлера. Кайзер формально отклонил 
это 
требование как вмешательство в наши внутренние дела. Взаимное доверие 
государственных деятелей двух народов, которые подобно русским и немцам при 
правильной политике имеют много общих интересов и ничего друг от друга не 
требуют, никогда не может быть чрезмерным. Когда же существуют непреодолимые 
противоречия, которые удается держать в узде, но невозможно превратить в 
общность интересов (таковы противоречия между немцами и англичанами), любовь к 
определенному лицу не может выйти за известные пределы, не становясь 
подозрительной. Несмотря на это, желание англичан было удовлетворено, и Бетман 
остался на своем посту. Когда Бетман рассказал мне о вышеизложенном предложении 

англичан, он прибавил, что в связи с этим меня охарактеризовали как "опасного 
человека". Я ответил, что за всю мою жизнь не слышал более высокой похвалы.

В то время я еще не отдавал себе отчета в том, насколько отличен от 
политического инстинкта других народов образ мыслей многих немцЕв, считающих, 
что свидетельство о "безвредности", выданное государственному деятелю 
иностранным противником, является для него рекомендацией также и в его 
отечестве.




Глава шестнадцатая

Начало войны





1


Во время Кильской недели 1914 года наш посол в Лондоне князь Лихновский сообщил,
 
что Англия примирилась со строительством нашего флота; о войне из-за этого 
флота 
или нашей торговли не может больше быть и речи; отношения с Англией - 
удовлетворительны, сближение с ней прогрессирует. К этому он прибавил вопрос о 
том, следует ли ожидать внесения новой судостроительной программы. Мой ответ 
гласил: В этом мы больше не нуждаемся.

В течение той же Кильской недели улучшение наших отношений с Англией нашло себе 

выражение в том, что впервые за последние девятнадцать лет к нам в гости 
явилась 
эскадра британских линкоров. Я угощал завтраком у себя на корабле английских 
офицеров и посла Великобритании, когда пришло известие об убийстве наследника 
австрийского престола. Два дня спустя английские корабли ушли. 2 июля я 
осуществил свой план поездки в Тарасп для лечения. Весть об убийстве произвела 
на всех нас тягостное впечатление. Ожидали, что преступление вызовет ту или 
иную 
форму возмездия, а следовательно, и известную напряженность в европейских 
отношениях. Мировой войны я не опасался. Кто решился бы взять на себя 
ответственность за нее? Кроме того, наша военная разведка сообщила, что если 
возможность русского нападения и существовала, то оно могло состояться не ранее 

1916 года. Подозрение, что сараевское убийство было задумано с ведома царя или 
Англии никому не приходило в голову.

Ежедневное чтение английских газет и сообщения моего ведомства позволяли мне 
следить за тем, как утихала антигерманская травля в Англии и как улучшались 
наши 
взаимоотношения. Правда, основное впечатление, что нас хотят отодвинуть на 
задний план, не изменилось и нельзя было ни на минуту забывать, что английская 
политика принципиально боролась против германского влияния. Однако в широких 
английских кругах чувствовали, что момент, когда нас можно было повергнуть во 
прах, уже упущен. В 1897 году хладнокровно обсуждался вопрос об уничтожении 
Германской империи, не имевшей флота. Еще в 1905 году первый лорд 
адмиралтейства 
открыто грозил сокрушительным нападением крохотному германскому флоту. В 1908-
1909 годах боснийский кризис{154} вызвал припадок страха перед нашим флотом, но 

не угрозу. Меч уже не так свободно сидел в ножнах, тон Англии был уже не так 
высокомерен и груб, хотя все еще очень неспокоен.

В 1911-1912 годах - во времена Арадира и Холдена - к враждебному тону 
примешивалась известная сдержанность и возрастающая осторожность. Когда в 1912 
году мы отклонили последнюю попытку навязать нам английскую гегемонию, 
выраженную в соотношении флотов, как 2: 1, британские министры быстро заявили о 

том, что при соотношении 10: 16 строительство нашего флота будет для них 
приемлемо, и во всех случаях стали оказывать нам больше уважения. В 1912-1914 
годах они одобрили нашу поддержку австро-венгерской точки зрения (можно, правда,
 
поставить вопрос о том, насколько при этом принималось в соображение как 
параллельная цель углубление русско-германских противоречий). В июле 1914 года 
Англия, как мне позже стало известно, вначале не имела никакого желания 
развязывать мировую войну из-за Сербии. Это, вероятно, объясняется особенно 
сильным у торговых народов стремлением сохранять всеобщий мир до тех пор, пока 
их собственные интересы не подвергаются опасности. Было бы ошибкой 
истолковывать 
такое поведение дружбой к Германии. Англия воспользовалась бы всяким 
ослаблением 
нашей бдительности, чтобы вернуть германский народ в то жалкое состояние, из 
которого его вывело только государство Гогенцоллернов и Бисмарка.

При этом вследствие усиления русской мощи опасность мировой войны сделалась в 
общем ближе с тех пор, как Россия примкнула к Антанте, а наша часто ошибочная 
политика по отношению к ней не сумела разрядить напряжение. Вооружения России и 

Франции были доведены до крайнего предела. В покровительстве этим 
приготовлениям 
и лежавшим в их основе завоевательным планам с несомненностью выявилась вина 
Англии перед историей, тем более что она сама, учитывая возросший риск войны с 
Германией, стала по отношению к нам более осторожна; при неустойчивом состоянии 

Европы, созданном Англией, ее более трезвое поведение уравновешивало до 
известной степени возможности взрыва, заключавшиеся в Антанте.

Полвека мирного роста Германии сделали нападение на нее трудно осуществимым. 
Кабинет и общественное мнение Англии все более и более стали усматривать 
собственный интерес в том, чтобы допустить нас как лучших клиентов к участию в 
мировом хозяйственном обороте. По мере того как Англия сживалась с этой мыслью, 

в самой Германии стали отодвигаться на задний план те, кто рассматривал 
английскую гегемонию как нечто установленное свыше, а германскую мощь как нечто 

необычайное и непозволительное. Так же и те люди, которые больше всего 
заботились о том, чтобы не "раздражать" Англию собственным флотом, теперь, видя 

более вежливое обращение с усилившейся Германской империей, стали чувствовать 
себя лучше в уважаемом за свою силу и хорошо защищенном отечестве{155}. Мы уже 
почти пробежали через неизбежную "опасную зону" строительства флота, и наша 
цель 
- мирное достижение равноправия с Англией - уже маячила впереди.

С нашей стороны Англия нападения не опасалась. Порукой в этом служило ей наше 
невыгодное стратегическое положение в водном треугольнике, которое, правда, не 
уничтожило боевой мощи нашего флота, но все же уменьшало ее и при отсутствии 
сильных на море союзников делало всех ответственных немцев несклонными к 
морской войне. Порукой этому служило также соотношение числа германских и 
английских эскадр (пять против восьми), которое мы согласились признать нашей 
конечной целью, далее - всем известное миролюбие кайзера, наипаче же всего тот 
простой, но важнейший факт, что благодаря миру и посредством его мы получали 
такие выгоды, которые были для нас совершенно недостижимы с помощью даже самой 
славной войны.

Англия и Германия испытали на собственном опыте справедливость старой 
поговорки: 
Si vis pacem - para bellum{156}, которую немец осознал с помощью прусских 
королей лишь после многих столетий самоуничижения. Торговля и эмиграция быстро 
развивались в обеих странах; население шутя несло бремя военных расходов, 
которые являлись производительными в полном смысле этого слова.

На политическом горизонте появилась перспектива подлинного равновесия.

В своих беседах с немцами английские государственные деятели, конечно, не 
подчеркивали тот факт, что их почтительный тон и уменьшение вероятности 
британского нападения на нас были в значительной мере вызваны появлением в 
Северном море нашего флота, строительство которого близилось к завершению. Само 

собой разумеется, что они говорили только о собственном миролюбии и меньше 
касались фактов, укреплявших это миролюбие. Теперь, конечно, англичане рады 
тому, что война произошла; недаром американский посол Джерард говорил мне после 

объявления войны, что он не понимает, как мы допустили ее, ибо через несколько 
лет мы опередили бы Англию мирным путем. Однако в июле 1914 года англичане едва 

ли могли предполагать, что руководители нашей империи не позволят германскому 
флоту нанести им удар. Поэтому они думали о войне не с легким сердцем. 
Гениально 
задуманная политика окружения, которая должна была затравить благородного оленя 

- Германию, была близка к тому, чтобы потерпеть фиаско вследствие укрепления 
нашего положения.

Честно послужив делу сохранения мира, я с удовлетворением смотрел на труд моей 
жизни и чувствовал, что недалеко то время, когда судостроительная программа 
будет выполнена и я смогу передать моему преемнику законченное здание. Этому 
преемнику я хотел предоставить мелочную борьбу с властями и парламентом; 
германский флот выполнил бы задачу, поставленную перед ним Штошем и мною, если 
бы обеспечил своей мощью сохранение мира и свободу морей.

На протяжении своей длинной истории Германия ни когда еще не бывала в таком 
почете у великих мира сего и не достигала такого расцвета, как в те дни. По 
мнению опытных знатоков внешнего мира вроде князя Бюлова (см. его "Германскую 
политику"), мы тогда в основном уже "перевалили через горы" и добились права на 

мировое значение. Германская культура и экономика быстро наверстывали в 
Восточной Азии, Африке, Южной Америке и на Ближнем Востоке то, что было упущено 

нашей историей. Еще несколько лет спокойного, искусного руководства и нас было 
бы уже невозможно лишить положения великого народа, ибо, как сказал Рузвельт в 
1904 году: Процветание одного народа в нормальных условиях является для других 
народов не угрозой, а надеждой. Случай, который в известной мере символизирует 
трагизм мировой войны, сделал так, что как раз в день объявления войны нашему 
лондонскому послу было прислано для подписания уже парафированное англо-
германское колониальное соглашение.

Недоброжелательства держав Антанты нельзя было ни на минуту упускать из виду. 
Однако, когда летом 1914 года сербы бросили вызов Австрии, положение было вовсе 

не безнадежным для германского государственного искусства. Нужно было только 
действовать своевременно и открыто. Непосредственное обращение кайзера к царю с 

призывом участвовать в деле возмездия обещало успех и во всяком случае сделало 
бы наше политическое положение более благоприятным. Что касается Германии, то 
опасность заключалась для нее не в воле к войне, а единственно в роковой 
посредственности управлявших ею политиков.




2


5 июля 1914 года австрийский посол передал германскому кайзеру в Потсдаме 
личное 
письмо императора Франца-Иосифа и составленный еще до покушения меморандум, 
привезенные графом Гойос - начальником кабинета австро-венгерского министра 
иностранных дел графа Берхтольда; как мне было сообщено в Тарасп, эти 
документы утверждали, что нити заговора ведут в Белград. Австрийское 
правительство намеревалось предъявить Сербии требование самого полного 
удовлетворения, а в случае отказа отправить в Сербию войска.

В ответ на личное обращение австрийского императора кайзер Вильгельм, движимый 
рыцарскими чувствами, обещал ему поддержку против сербских убийц. Согласно 
заявлению, сделанному кайзером моему заместителю утром 6 июля в парке 
потсдамского Нового дворца, он считал вмешательство России в пользу Сербии 
маловероятным, так как царь, по его мнению, не стал бы поддерживать цареубийц, 
а 
Россия еще не была готова к войне ни в финансовом, ни в военном отношении. 
Далее 
кайзер несколько опрометчиво выразил мнение, что Франция будет удерживать 
Россию 
вследствие своего неблагоприятного положения и недостатка тяжелой артиллерии. 
Об 
Англии кайзер не упоминал; о возможности осложнений с этим государством вообще 
не думали. Итак, сам кайзер считал серьезную опасность маловероятной. Он 
надеялся, что Сербия уступит, но тем не менее полагал необходимым быть готовым 
также и на случай иного исхода австро-сербской распри. Поэтому уже 5-го он 
вызвал в Потсдам рейхсканцлера Бетман-Гольвега, военного министра фон 
Фалькенгайна, товарища министра иностранных дел Циммермана и начальника 
военного 
кабинета фон Линкера. На этом совещании было решено избегать мероприятий, 
которые могли бы возбудить политические толки или вызвать особые расходы. Затем,
 
по совету канцлера, кайзер отправился в ранее намеченную поездку по Северному 
краю.

Конституционная обязанность и высший долг канцлера заключались в том, чтобы 
рассмотреть данное Австрии обещание с точки зрения интересов Германии и 
сохранить выполнение его за собою. Канцлер одобрил решение кайзера, исходя из 
предположения, что и без того поколебленное достоинство Австрии, как великой 
державы, окончательно падет, если она не получит удовлетворения от жаждавшего 
завоеваний сербского государства. Возможно, что на него оказали такое влияние 
воспоминания о боснийском кризисе 1908-1909 годов.

Мне ничего не известно о политической деятельности кайзера во время его поездки 

по Северному краю. Я, однако, имею основание думать, что он не видел серьезной 
угрозы для мира. Когда кайзер считал, что миру не угрожает опасность, он охотно 

распространялся о своих славных предках. Напротив, в моменты, которые он 
признавал критическими, кайзер вел себя очень осторожно. Если бы он остался в 
Берлине, а госаппарат продолжал функционировать нормально, то, возможно, что 
уже 
в середине июля он нашел бы способ избежать войны, хотя его занятия внешней 
политикой носили спорадический характер. Но поскольку начальник генерального 
штаба, начальник морского штаба и я удерживались вдали от Берлина, дело перешло 

в монопольное ведение канцлера, который сам не разбирался в общеевропейском 
положении, а потому не мог определить ценность своих сотрудников из 
иностранного 
ведомства.

Канцлер не запросил моего совета даже письменно. Опыт мировой войны позволяет 
поставить вопрос о том, не следовало ли Германской империи своевременно 
договориться с соседями и наследниками австро-венгерской монархии о ее разделе. 

Но раз уж мы избрали противоположную политику, которая соответствовала долгу 
верности и историческому развитию и поддерживала неприкосновенность 
габсбургской 
монархии как нашей союзницы, то канцлер был прав, считая необходимым, чтобы 
Сербия дала полное удовлетворение. Ошибка, совершенная в Берлине и Вене, 
начинается только с выполнения задуманного шага. Несмотря на предупреждение 
графа Тиссы, Бетман и Берхтольд не сумели понять, что достаточное 
удовлетворение 
можно было получить и не угрожая вступлением австрийских войск. Таким образом, 
Берлин с самого начала поставил себе двоякую цель: во-первых, поддержать 
колебавшуюся Австрию в быстром и энергичном выступлении, а во-вторых, 
локализовать конфликт. В случае если бы ответ Сербии был неудовлетворительным, 
что считалось вероятным, Австрия должна была настаивать на удовлетворении 
посредством отправки войск в Сербию, причем согласно намерению Вены, 
встреченному, впрочем, скептически в Берлине, Болгарии должна была быть 
предоставлена возможность примкнуть к военным операциям. Однако наряду с этим 
предполагалось сделать все возможное, чтобы не дать этой местной балканской 
войне распространиться на Европу. Вопреки самому ревностному стремлению 
канцлера 
сохранить мир между великими державами мировая война все же разразилась; 
поэтому 
возникает вопрос, каким образом, несмотря на несомненное право Австрии, 
требовать от Сербии удовлетворения и ликвидации заговорщического гнезда и, 
несмотря на все усилия германского правительства сохранить мир, врагам удалось 
убедить почти весь свет в том, что виновницей мировой войны была Германия.

В дальнейшем я намерен сообщить некоторые данные для решения этой загадки, что 
возможно лишь путем рассмотрения политической психологии Бетман-Гольвега.

Как я узнал несколько лет спустя, уже 11 июля берлинское министерство 
иностранных дел было убеждено в том, что Антанта дала Белграду совет уступить. 
Таким образом, канцлер получил в руки средство, чтобы развязать узел.

Однако из предположения, что Антанта не желает войны, он вывел близорукое 
заключение, решив, что Австрия может, не считаясь с Антантой, послать войска в 
Сербию, не ставя при этом под угрозу мир в Европе. Ибо, как сказал Циммерман 
уже 
8 июля, в Берлине пред полагали, что если Австрия вторгнется в Сербию, Англия и 

Франция совместно с нами постараются воздействовать на Россию, чтобы 
локализовать конфликт. Тут сказалась недооценка прочности связи между тремя 
великими державами, а значит, и опасности всеобщей войны. Понятное нежелание 
людей сознаваться в совершенных ошибках мешает ныне канцлеру и его сотрудникам 
открыто признать, что они проявили тогда оптимизм, оказавшийся гибельным для 
Германии. Однако сообщения моих собственных подчиненных достаточно полно 
отражают тогдашние настроения Вильгельмштрассе.

13 июля канцлер был уведомлен о важнейших пунктах предложенного ультиматума, о 
чем сообщил мне в Тарасп мой заместитель. Относящийся к этому абзац 
адресованного мне сообщения гласит: Наш посол в Вене г-н фон Чиршки узнал 
частным образом, а также и от самого графа Берхтольда, что нота, отправленная 
Австрией Сербии, содержит следующие требования:

1. Прокламация короля Петра к своему народу, в которой он призовет его 
воздержаться от великосербской пропаганды.

2. Участие одного из высших австрийских чиновников в расследовании покушения.

3. Отставка и наказание всех офицеров и чиновников, участие коих в покушении 
будет доказано.

Мне не стало известно, что Антанта посоветовала Белграду сохранить мир, как в 
то 
время оптимистически предполагали на Вильгельмштрассе. И по сей день мне 
кажется 
странным, что Антанта не смогла представить убедительных документов, 
свидетельствующих о том, что она убеждала Белград сохранить мир. Ни одно 
культурное государство не могло взять под свою защиту методы сербских убийц. 
Когда я получил в Тараспе вышеупомянутое сообщение, мое первое впечатление было 

таково, что подобный ультиматум окажется неприемлемым для Сербии и легко может 
привести к мировой войне. Учитывая позицию России, я не верил в возможность 
"локализовать" вооруженное выступление Австрии против Сербии, равно как и в 
нейтралитет Англии в континентальной войне. В этом смысле я и написал моему 
заместителю, посоветовав прийти к соглашению с царем{157} Однако мой совет не 
возымел никакого действия.

Опасность положения я усматривал прежде всего в том, что конечным звеном в цепи 

Антанты оказалась Англия.

Традиционно отрицательное отношение панславизма к Германской империи и русско-
австрийское соперничество на Балканах продолжали существовать, несмотря на 
потсдамскую встречу 1910 года{158}, а русская интеллигенция была раздражена 
нашей балканской политикой 1908-1914 годов.

Нововременцы желали войны, хотя и не раньше 1916 года. Все же Сазонов и царь 
еще 
достаточно крепко держали вожжи в руках, так что, по моему глубокому убеждению, 

германская политика еще могла отвратить русское стремление к экспансии от нас и 

от Австро-Венгрии, дав ему выход в других направлениях, не имевших для нас 
жизненного значения. Только неловкость нашей политики дала перевес русской 
военной партии и в конце концов позволила Сухомлинову обмануть царя.

Правда, Россия не имела никакого нравственного права затевать войну из-за 
наказания Белграда, но нельзя было недооценивать опасность того, что широкие 
русские круги могут предъявить подобное требование. До ультиматума я был, 
конечно, убежден в том, что основанные на взаимном доверии переговоры с царем 
удержат петербургскую военную партию; однако если бы мы стали 
действовать слишком резко, то можно было рассчитывать почти наверняка, что 
Англия развяжет войну, следуя своей вековой политической традиции поддерживать 
"континентальное равновесие" в ее понимании этого термина.

В разговоре с принцем Генрихом, посетившем меня в Тараспе в середине июля, я 
подчеркнул этот риск пробудить дремлющее стремление Англии к войне. Мой взгляд 
разделяли также присутствовавшие при этой беседе министр фон Лебелль и 
саксонский посланник фон Зальца.

Вопрос о перерыве моего лечения отпал, ибо канцлер передал мне свое желание, 
чтобы я не возвращался в Берлин, дабы не возбуждать излишнего внимания. Еще 24 
июля рейхсканцелярия уведомила по телефону имперское морское ведомство, что мое 

возвращение обострит положение. Самовольное возвращение я считал некорректным, 
да и бесполезным, тем более что канцлер, задетый за живое исходом спора из-за 
новеллы 1912 года, ревниво держал меня подальше от иностранных дел и начал 
распространять сказки о том, будто я вмешивался в его политику. Вообще же из 
ежедневных сообщений моих подчиненных, которые, естественно, получали далеко не 

полную информацию от министерства иностранных дел, я не мог составить себе 
ясной 
картины положения, и потому полагал, что ни одна держава не решится взять на 
себя ответственность за расширение конфликта. К такого рода напряженным 
моментам 
мы привыкли уже давно. Бюлов всегда справлялся с ними. Обострение положения 
после вручения ультиматума, в особенности же весть о возвращении нашего флота в 

отечественные порты, заставили меня, не спрашиваясь у канцлера, вернуться 27 
июля домой.

Ультиматум был вручен сербскому правительству 23 июля. Первоначально 
предполагалось сделать это 16 июля. Однако Вена отсрочила вручение ультиматума, 

чтобы выждать отъезда из Петербурга воинственно настроенного президента 
Пуанкаре. В Берлине жалели об этой проволочке, вследствие которой впечатление 
от 
преступления и мотивы австрийской акции утратили свою свежесть. Несмотря на это 

расхождение во взглядах Вены и Берлина, оба правительства стремились к 
сохранению мира; они лишь держались разных мнений по вопросу о способе, который 

следовало применить, чтобы разорить сербское осиное гнездо, не подвергая 
опасности мир. Берлин стоял, очевидно, на более правильной точке зрения. Если 
вообще следовало вводить войска в Сербию, что, впрочем, было гораздо 
рискованнее, чем предполагали авторы проекта, то действовать следовало быстро и 

внушительно, дабы, захватив залог, проявить полную готовность к переговорам.

Самую трудную психологическую задачу представляет германская политика в тот 
момент, когда стал известен ответ Сербии.

25 июля Сербия в основном приняла требования австрийского ультиматума и 
выразила 
готовность вести переговоры об остальных пунктах. Мне неизвестно, в какой мере 
Англия, Россия, Франция и Италия своим давлением на Белград способствовали 
этому 
политическому успеху Австрии. Во всяком случае невозможно отрицать, что 
сербский 
ответ означал неожиданную уступку, и я не считаю, что австрийское правительство 

правильно оценило положение, признав этот ответ неприемлемым в качестве базы 
для 
дальнейших переговоров. Бетман-Гольвег и Берхтольд не поняли, насколько 
существенен был уже достигнутый дипломатический успех. Поскольку честь Австрии 
была спасена, а сам Бетман-Гольвег стремился во что бы то ни стало 
предотвратить 
европейскую войну, опасность такой войны, вероятно, можно было бы устранить уже 

25 июля, если бы Австрия удовлетворилась своим успехом. Можно было назначить 
Сербии короткий срок для проведения в жизнь сделанных ею уступок в качестве 
условия для переговоров об остальных требованиях. Если бы и эти требования 
вызвали международное вмешательство, то это не уменьшило бы той огромной 
ценности, которую представляло для Австрии согласие Англии на унижение Сербии. 
Дело приняло иной оборот. Корабль взял неправильный курс и продолжал двигаться 
в 
этом направлении.

Бетман и Берхтольд не сумели различить те невесомые факторы, которые должны 
были 
выступить на сцену, коль скоро сербский ответ был бы использован в качестве 
предлога для вторжения. Ответ Сербии давал возможность продолжить переговоры, 
но 
его оставили без последствий, хотя это вызвало опасное усиление военной партии 
в 
Петербурге. Уверенность в мирных намерениях Антанты, особенно Англии, порождала 

у государственных деятелей центральных держав{159} надежду на локализацию 
конфликта с Сербией и привела к тому, что Вена заговорила с Сербией более 
решительным тоном. Чтобы лишить сербов возможности подкапываться под Австрию, 
австрийцы бросились в гораздо большую опасность и, как говорили, прыгнули в 
воду 
из страха перед дождем.

Напряженность положения побудила канцлера и сэра Эдуарда Грея выступить с 
предложением посредничества. Я не могу говорить об ошибке, которую, но моему 
убеждению, совершил канцлер по отношению к британским предложениям 
посредничества, делавшимся начиная с 25 июля, не указав предварительно на то, 
что им руководили наилучшие намерения.

Дипломатические шаги, предпринятые канцлером, самым убедительным образом 
продемонстрировали его стремление не допустить мировой войны. Я имею здесь в 
виду его содействие возобновлению австро-русских переговоров, прерванных по 
недоразумению русской стороной, затем умеряющее влияние, которое он оказывал на 

Вену после отклонения сербского ответа и, наконец, сделанное им предложение 
посредничества, основанное на временной оккупации Австрией части Сербии, вплоть 

до удовлетворения последней австрийских требований. К этим доказательствам 
миролюбия присоединяются другие, о которых речь будет впереди. Как же случилось,
 
что, несмотря на проявленную добрую волю, дело мира потерпело крах? Причина в 
том, что совершенно ложная надежда на действительное стремление Антанты и 
особенно Англии к миру, которая внушила веру в возможность локализовать 
экзекуцию Сербии, продолжала оказывать свое действие и еще ухудшала и без того 
слабое дипломатическое искусство нашего руководства.

Когда 26 июля сэр Эдуард Грей предложил, чтобы Англия и Германия при участии 
Франции и Италии выступили в качестве посредников, канцлер проглядел 
представившуюся ему возможность, так же как и при оценке сербского ответа. 
Правда, по отношению к английскому предложению о созыве конференции следовало 
соблюдать осторожность. Как показал опыт, на подобных конференциях Германия 
оказывалась в невыгодном положении вследствие дипломатического перевеса 
крупнейшей морской державы, порождавшего пристрастное отношение к ней всего 
собрания. Однако в тот момент нельзя было отклонять греевское предложение о 
создании европейского "ареопага" (выражение Бетмана), ибо оно представляло 
единственную возможность избежать мировой войны. Бетман мог тотчас 
принять предложение Грея о созыве конференции послов с условием, чтобы Австрии 
было разрешено захватить определенный залог в Сербии, на что Грей позже (30 
июля) и согласился по предложению Бетмана. Однако канцлер стал на такую точку 
зрения, которая дала врагам повод утверждать, что он считал несовместимым с 
достоинством Австрии принять "добрые услуги" четырех великих держав; кроме того,
 
он считал, что Германия не желала вмешиваться в сербские дела, а 
австро-сербский 
конфликт уже начался и был неизбежен. По его мнению, можно было стремиться лишь 

к тому, чтобы локализовать его. В соответствии с этим он 27 июля телеграфировал 

Лихновскому: Мы считаем невозможным привлекать нашего союзника к европейскому 
суду в связи с его конфликтом с Сербией. По сообщению австрийского посла, Ягов 
в 
тот же день уведомил его об отказе германского правительства от участия в 
предложенной Греем конференции.

Степень искренности греевского предложения могла возбудить сомнения. Однако 
такие сомнения не могли быть решающими в вопросе об его принятии. Центральные 
державы должны были обеспечить себе гарантии; как уже сказано, 30 июля Грей не 
стал возражать, когда Бетман-Гольвег потребовал подобной гарантии в виде 
оккупации Австрией части сербской территории. Хотя Грей сам взял обратно свое 
предложение от 26 июля о созыве конференции еще раньше, чем ему стало известно 
об отклонении его Бетман-Гольвегом, неизвестно все же, руководило ли им 
намерение затруднить переговоры. Вероятно, что и он еще надеялся на 
непосредственные переговоры между Австрией и Россией. В этом он сходился с 
канцлером, который, отвергнув мысль о созыве конференции, пытался посредничать 
непосредственно между Веной и Петербургом.

Вторая ошибка, совершенная Бетманом в связи с отказом от конференции, была 
столь 
же велика, как и первая, состоявшая в чрезмерном доверии к миролюбию Антанты. 
Бетман проявлял излишнюю чувствительность, когда дело шло о достоинстве австро-
венгерского государства, которое не было тождественно с Германской империей, и 
своей тогдашней политикой связал нас на жизнь и на смерть с его судьбой. Далее, 

Бетман утверждал, что мы не вмешиваемся в предприятие, которое еще 5 июля было 
принципиально одобрено им самим и министерством иностранных дел. Ягов проявил 
очень мало интереса к австро-сербскому конфликту и 27 июля признался 
французскому послу, что еще не успел прочесть сербский ответ. Чем объяснить эти 

дипломатические промахи, совершенные в роковой час? Их можно понять только 
учитывая общие черты политической системы, проводившейся имперским руководством 

с 1909 года. Речь шла, правда, о предотвращении мировой войны, но поскольку 
королевский прусский военный суд несомненно признал бы, что справедливое дело 
Австрии и несправедливое дело Сербии касалось только Сербии и Австрии, то 
предложение Грея, носившее иной характер, следовало счесть беспредметным. 
Однако 
одной только юридической ограниченностью невозможно объяснить отсутствие 
интуиции, проявленное в те дни имперским руководством. В основе подобного 
поведения лежит более глубоко заложенное свойство, предопределившее роковой 
исход большей части политических шагов, предпринятых во времена 
канцлерства{160}, - отсутствие чувства реальности, свойственное многим немцам.




3


В течение многих лет Бетман-Гольвег занимался постройкой того, что сам он 
называл "карточным домиком", то есть англо-германского соглашения, 
базировавшегося не на фактах, а на дипломатическом кокетничанье.

Люди неделовые могут воображать, будто, садясь за стол на конференциях и говоря 

друг другу любезности, устраняя недоразумения и открывая перспективы на 
отдаленное будущее, мы достигаем многого. Английская политика пользовалась 
подобными случаями, чтобы запутывать других; сама же она стремилась к тому, 
чтобы результаты переговоров определялись теми реальностями, которые лежали под 

столом конференции. После того как в 1912 году Бетману помешали в обмен на 
английские любезности и будущие перспективы отдать единственную благоприятную 
для нас реальность - германский флот, шансы на подлинное и длительное 
соглашение 
с Англией значительно повысились. Однако упускать из виду реальности, 
говорившие 
в пользу Англии, тоже не следовало. Мир в общем повиновался указаниям 
сильнейшей 
морской державы. Мы были самым значительным противником, но именно 
вследствие этого должны были остерегаться идти дальше, чем это делали 
неизбежным 
наши собственные интересы. Те самые иллюзии относительно Англии, которые в 1912 

году едва не ослабили наше морское могущество настолько, что столкновение с 
нашим флотом перестало бы представлять риск для английского (это привело бы 
Германию к неуклонному, хотя, быть может, и медленному упадку), теперь прямо 
угрожали миру. У нас идеализировали мотивы, которые побудили Англию занять 
лояльную позицию по отношению к Австрии и к нам в балканских войнах 1912-1914 
годов и потому верили, что новая балканская война с участием самой Австрии 
могла 
быть ограничена этим бурным уголком Европы.

Еще 9 июля в министерстве иностранных дел держались трезвого взгляда, что, если 

вопреки ожиданиям сохранить европейский мир не удастся, Англия тотчас же станет 

на сторону наших врагов, не дожидаясь результатов военных действий. Однако 
мирная позиция, занятая Foreign Office в последующие недели, все более и более 
обманывала близкие Бетману круги. По-видимому, и в генеральном штабе склонялись 

к мысли о мирных намерениях Англии. Когда после вручения ультиматума стало 
известно сделанное Греем предостережение: Положение весьма опасно и легко может 

привести к войне четырех великих держав, наши мудрецы с Вильгельмштрассе решили,
 
что Грей хотел подчеркнуть этим, что пятой великой державе - Англии - опасность 

вовлечения в войну не угрожает. Ягов, Штумм и другие укрепляли канцлера в столь 

неосновательных предположениях. Удалось поддержать их также и в кайзере. Когда 
25 июля находившийся в норвежских водах флот получил приказ вернуться, кайзер 
хотел отправить в Балтийское море все крупные корабли. Того же желало и 
министерство иностранных дел, чтобы не раздражать Англию. Тогда же кайзер резко 

заявил командующему флотом, что сомнение в мирных намерениях Англии недопустимо.
 
А посему весь флот должен быть готов выступить против России. Только 
технические 
соображения заставили его согласиться отправить часть кораблей в Северное море.

Я должен сделать британскому кабинету серьезный упрек в том, что, точно зная 
миролюбие Бетмана и его манеру держаться, он не разъяснил позиции Англии в 
разразившемся кризисе и тем взял на себя большую часть ответственности за войну,
 
даже если мы признаем, что вначале кабинет действительно желал мира и не имел 
задней мысли заставить Бетмана наскочить на подставленный штык. Грей мог бы 
сохранить мир, если бы он своевременно разъяснил Бетману позицию Англии на тот 
случай, если австро-сербский конфликт распространится на Европу. Что он не 
сделал этого, кажется весьма странным, ибо в июле 1911 года Ллойд-Джордж, по 
поручению кабинета, не замедлил выступить с открытыми угрозами, хотя в то время 

положение было далеко не столь острым. На этот же раз Англия воздержалась даже 
от предупреждения с глазу на глаз. Замалчивание Греем позиции Англии укрепило 
берлинских сторонников выступления в их предположениях. Грей и британский 
кабинет определенно знали, что Бетман приложит все усилия, чтобы избежать войны 

с Англией. Кроме того, они знали, что в Германии лишь немногие политические 
деятели ясно представляют себе способность англичан беспощадно уничтожать 
другие 
народы. Лишь немногие из нас были способны вникать в душу Англии, холодное 
равнодушие которой к подчиненным ею народам вроде ирландцев или индийцев стало 
понятно для среднего немца только в 1919 году.

До этого многие воображали, что чем беззащитнее будет Германия, тем большее 
жизненное пространство предоставит ей Англия. Если бы наши деятели распознали 
истинную сущность английской политики, они, с одной стороны, вооружились бы до 
предела, а c другой стороны, стали бы соблюдать величайшую осторожность и в 
дипломатии, чтобы не дать Англии повода уничтожить наш народ. Британские же 
министры знали, в каком ужасающем заблуждении находились многие немцы 
относительно опасности положения Германии. Они знали также, что большее или 
меньшее удовлетворение, данное Сербией, не может стать жизненным вопросом для 
Германии. Несмотря на это, они не позаботились о своевременном предупреждении.

Удастся ли историографии выяснить истинный масштаб и причины двусмысленного 
поведения Англии, покажет будущее.

Вследствие незнакомства с международной обстановкой руководители империи в эти 
июльские дни тяжко провинились перед германским народом, но отнюдь не перед 
Англией или Антантой. Англия, которая разжигала во Франции стремление к реваншу 

из-за полузабытой Эльзас-Лотарингии, чтобы направить ее политику против 
Германии, пожинала плоды своих усилий, развязав войну. В Англии по-прежнему 
существовало сильное течение в пользу нападения на нас, а в Германии не 
исчезала 
вызванная Англией озабоченность тем, что политика окружения где-либо и когда-
либо должна была перейти к насилию. Поэтому вопрос о том, считала ли Англия, 
что 
подходящий момент наступил уже в июле 1914 года, отходит на задний план. Во 
всяком случае в июле наступил момент, о котором Грей в сентябре 1912 года 
говорил Сазонову:... Если бы наступили предусматриваемые мной обстоятельства, 
Англия употребила бы все усилия, чтобы нанести самый чувствительный удар 
германскому могуществу! {161} Сомнение может возникнуть лишь в вопросе о том, 
когда именно в июле произошло это изменение позиции британского кабинета. 
Географические и военные условия давали Англии счастливую возможность держаться 

на заднем плане и с обычной ловкостью носить маску пуританской гуманности даже 
и 
после того, как она уже решилась на войну. Благодаря этому британскому кабинету 

удалось обмануть не только английский народ, но и германский, который еще в 
готские времена вечно попадался на удочку иностранных лицемеров. Сухомлинову 
никогда не удалось бы пустить в ход машину войны, если бы он не был уверен, что 

британская мощь готова принять в ней участие.

События последних лет не позволяли сомневаться в том, что Англия ни за что не 
позволит нам ослабить в военном отношении Францию, а в случае вторжения в 
Сербию 
следовало все же считаться с возможностью войны против России, а быть может и 
против Франции. Но поскольку Бетману не хотелось видеть в возрастающем 
миролюбии 
Англии следствие усиления нашей морской мощи и он предпочитал объяснять его 
сентиментальными побуждениями, он легко терял также и способность ощущать 
реальные пределы этого миролюбия. Возраставшая при всем том склонность Англии к 

соглашению базировалась, как уже сказано, исключительно на трезвой оценке 
убывающей выгодности войны. Англия начала признавать нашу мощь, поскольку мы 
уважали ее мощь, как она сама ее понимала. Мы могли считать эту силу чрезмерной,
 
но должны были сообразоваться с международной обстановкой. Бетман же, который в 

1912 году не смог распознать германских интересов, на этот раз ошибся в оценке 
британских притязаний и в июле 1914 года снова уповал на обмен добрыми 
чувствами, а не интересами. Недостаточное развитие чувства действительности, 
которое обусловливало вялое отношение к интересам собственного государства, 
мешало ему ясно видеть ход британской мысли и своим неловким вмешательством 
дало 
Антанте случай затянуть наброшенную на нас петлю.

Англия была согласна предоставить Австрии возможность одержать известную 
дипломатическую победу над Сербией, но не могла допустить дипломатического 
поражения России без того, чтобы потрясти искусственное здание ее мощи, 
возведенное против Германии. Политика же вторжения, которую вели Бетман и 
Берхтольд, была, напротив, основана на ожидании, что миролюбие, выказанное 
Англией на протяжении последних лет, зайдет так далеко, что в крайнем случае 
она 
заставит царя либо отказаться от традиционной поддержки сербов, либо решиться 
на 
континентальную войну без помощи Англии. Германские политические деятели не 
сознавали, что своими действиями они угрожали перерезать нерв английской 
политики союзов.

Именно потому, что отношения ее с Францией и Россией основывались не на 
формальном союзном договоре, а на более свободном соглашении, Англия могла, 
ведя 
в течение целого десятилетия политику окружения Германии, сопровождать каждую 
любезность по нашему адресу недвусмысленными кивками в сторону наших 
противников. Во время упомянутого пребывания английских кораблей в Киле в конце 

июля 1914 года британский посол в Петербурге Бьюкенен опубликовал только что 
заключенное англо-русское морское соглашение. Любезная супруга командира 
английской эскадры леди Уоррендер - англо-саксонка того типа политических дам, 
который почти неизвестен в Германии, пришла в некоторое замешательство, когда я 

с легкой иронией указал ей на то, что в случае войны для нас совершенно 
безразлично, будут ли соединения морских сил Англии и России действовать вместе 

или раздельно, но что легко могут возникнуть недоразумения, если подобные мысли 

будут выражены в данный момент. Она назвала Бьюкенена наивным простофилей. Как 
бы то ни было, самый факт заключения конвенции должен был заставить нас держать 

ухо востро.

В то время как грубым и неловким подражанием боснийскому кризису 1908-1909 гг. 
мы поставили Англию перед альтернативой: либо вызвать раздражение партии 
великих 
князей, либо начать войну при особо выгодных для нее обстоятельствах, в Англии 
возобладали настроения тех кругов, которые неизменно думали о войне и только 
ждали удобного случая, чтобы нанести нам смертельный удар. Недавно 
опубликованные мемуары адмирала Фишера показали, каким чудовищным запасом 
направленной против нас энергии обладали влиятельные круги английского общества,
 
побуждаемые, как говорит Фишер, единственно торговой конкуренцией. Эти круги, 
которые еще в 1905 году надеялись "копенгагировать"{162} маленький германский 
флот, в 1914 году, когда мы обладали уже большим флотом, стали куда осторожнее. 

Однако когда в течение июля Англия поняла, что Бетман зашел в тупик, она 
отказалась от деловой мирной политики соглашения, которой, если можно 
положиться 
на ее уверения, она придерживалась вплоть до греевского проекта конференции, и 
перешла к не менее деловой военной политике, чтобы, выступая отныне в качестве 
"коварного Альбиона", заставить немцев и русских истреблять друг друга.

Более удобного случая, чем тот, который мы им предоставили, они ожидать не 
могли. На сей раз они имели возможность взвалить на нас моральную 
ответственность, а промахи нашей дипломатии истолковать, как разжигание войны. 
Они могли бросить на нас силы всего мира и благодаря тому, что мы казались 
агрессорами - о чем Бетман совсем не подумал, лишить юридической силы наши же 
союзные договоры. Наконец, даже в стратегическом отношении момент был 
соблазнительным для Англии, чего Бетман не знал и о чем он у меня не 
осведомлялся. Хотя британский кабинет вступил в эту войну не без колебания, 
воля 
к войне взяла в нем верх, и он поджег бикфордов шнур, тайно ободрив французов, 
а 
с ними и русских.

Бетман не желал мировой войны и не предполагал ее возможности. Именно поэтому 
он 
думал вначале, что Австрия может позволить себе местную войну. Однако ему и 
Ягову не хватало чутья для быстрой ориентировки в фактическом положении вещей, 
которое характеризовалось тем, что хотя, с одной стороны, державы Антанты и 
проявляли некоторую склонность к уступкам в целях совместного разрешения 
местного кризиса, с другой, они вовсе не боялись мировой войны. Бетман и Ягов, 
теряя невозвратимые дни, так долго упорствовали в своем убеждении в 
неизбежности 
австро-сербского конфликта и в возможности локализовать его, что грубо 
недооцененные ими силы, толкавшие Антанту к войне, получили в ней перевес. 
Тогда-то обнаружилось, что французский шовинизм и озлобление панславистов 
усилились в той же степени, в какой ослабело английское стремление к войне. 
Правда, решающей силой являлась Англия, но она сдерживала толкавшие к войне 
силы 
лишь до тех пор, пока самой ей мир казался выгоднее войны. Страх перед 
"вмешательством" Европы и надежды, что Антанта, "поставленная перед 
совершившимся фактом", будет вынуждена согласиться с ним, побудили Бетмана-
Гольвега предоставить Австрии свободу в проведении политики вторжения. Таким 
образом, он надеялся, что краткая местная война позволит избегнуть всеобщего 
конфликта. Когда же ответ Сербии вопреки ожиданиям оказался не столь уж 
"отрицательным", а Грей "вмешался", у Бетмана не хватило чутья, чтобы понять 
новое положение.

На Вильгельмштрассе существовало своеобразное представление о возможностях 
обеспечить сохранение желанного мира с помощью нервозной готовности вступить в 
войну, которая едва ли могла кого-нибудь обмануть. Эти политики, которые 
никогда 
не желали извлечь меч из ножен и которые, как оказалось, вообще не были 
способны 
судить о задачах подготовки к войне, воображали, что могут угрожать 
сомнительными военными мероприятиями, коих сами они не принимали всерьез.

Политическая недальновидность этих людей возбуждает недоумение. 20 июля статс-
секретарь фон Ягов заявил одному представителю Генмора, что Англия, вероятно, 
не 
примет участия в возможной войне между Тройственным и Двойственным союзами. Он 
же, Ягов, знает способ еще более усилить эту склонность Англии к сохранению 
нейтралитета; этим способом является угроза тотчас же занять Голландию, если 
Англия выступит против нас. Конечно, все это было только блефом.

Поговорив на эту тему в имперском морском ведомстве, адмирал на следующий день 
сказал Ягову, что его "блеф" является самым верным средством принудить Англию к 

войне против нас. Отблеск бисмарковского авторитета, который для офицеров моего 

ведомства еще озарял Вильгельмштрассе, быстро померк, и об этом случае мне 
сообщили с таким примечанием: Можно только снова спросить себя: каким образом 
оказалось возможным доверить подобной личности руководство внешней политикой 
Германии. Ягов был поставлен Бетманом во главе иностранного ведомства именно 
благодаря его осторожному характеру, который делал для него затруднительным 
всякое решение. Он был последним из тех, кто занял бы Голландию, что было бы, 
кстати, противным интересам Германии. Но с тою же наивностью, с какою он 
несколькими месяцами раньше намекал французскому послу, будто Германия имеет 
виды на бельгийские колонии, что при наличии у нас собственной, еще мало 
развитой африканской империи было совершенно неверно, он и теперь думал 
произвести впечатление на Англию с помощью "сильного" жеста.

Когда позднее Бетман заметил, что Англия серьезно думает о войне, он совершенно 

пал духом. Почему же, однако, он так долго держался в отношении Англии 
собственного политического курса, который столь часто оказывался ложным? Почему 

он в течение долгих трех недель оставался глух ко всем предупреждениям, которые 

шли к нему из Англии и через Англию? Почему он не старался твердо установить 
позицию, которой намерена была держаться Англия в континентальной войне? 
Разгадку этого надо искать в своеобразии его основного плана.

8 июля товарищ министра Циммерман дал директиву воздержаться от всяких заметных 

мероприятий вроде вызова из отпусков и т.д. подобно тому, как было решено не 
отменять путешествия кайзера. Ибо для локализации конфликта было особенно важно 

не возбуждать подозрения, что мы подстрекаем Австрию.

Уже во время переговоров 1911-1912 годов я заметил, что Бетман-Гольвег 
уклонялся 
от прямой и открытой дискуссии и предпочитал после длительных и затяжных 
проволочек решать с помощью односторонних актов даже такие проблемы, которые по 

самому существу своему требуют совместного обсуждения. К этому присоединилась 
давно подмеченная моими коллегами, а также поклонниками Бетмана способность его 

"делать утверждения, которые никак нельзя было принимать всерьез, и ставить 
перед собой вопрос не только об объективном, но и о субъективном 
действии подобных утверждений"{163}. Цель избранной им тактики была похвальна - 

избежать мировой войны. Но средство, использованное для достижения ее, было 
неудачным; оно сильно способствовало возникновению мировой войны. Бетман не 
хотел видеть, что его промах легко мог быть истолкован как промах с нашей 
стороны и что он был очень опасен. Мир не хотел верить, что Австрия посылает 
подобные ноты Сербии без нашего ведома. Преподнести государственным деятелям 
масштаба английских метод бюрократических сюрпризов вместо открытого и 
внушающего доверия обсуждения европейских вопросов значило еще более сгустить и 

без того напряженную атмосферу.

Как я узнал из донесений от 11 июля, в министерстве иностранных дел высказывали 

тогда предположение, что австрийцам было бы приятнее, если бы мы отказали им в 
помощи против Сербии. Наши союзники будто бы так плохо знали свои собственные 
желания, что теперь они запросили нас, чего собственно им следовало требовать 
от 
Сербии.

Впечатление едва ли было правильным. Но оно показывало, как мало следовало 
Берлину считаться с тем, сохранит ли Австрия твердость в предприятии, 
задуманном 
ею для спасения собственной чести. Тем не менее канцлер не понял, каким 
незавидным станет его положение и какой чудовищной его ответственность перед 
историей, если он окажется тем человеком, который без дальнейшего контроля 
передаст судьбу Германии в руки венского правительства.

Такое поведение должно было лишить нашу политику приобретенной ею при Фридрихе 
Великом и Бисмарке репутации прямолинейности. Способность возбуждать к себе 
доверие - составная часть могущества, которую надо всячески оберегать, и 
примечательно, что политические деятели, слабо понимающие значение реального 
могущества, не умеют оценить и невесомых факторов, из которых складывается 
престиж. Когда было получено греевское предложение конференции, Бетман счел 
необходимым сохранить свою позицию и отклонил предложение, то есть остался при 
прежнем своем заявлении о "невмешательстве" в австрийские дела, вследствие чего 

решительный момент для возможной мирной акции был упущен. Таким образом, 
Австрия получила возможность обострить положение своим объявлением войны Сербии 

(28 июля), между тем как германская политика застряла в ею же самой 
поставленных 
рамках.

Англичане с их хладнокровной деловой манерой обсуждения политических вопросов 
не 
могли или не хотели понять кажущееся самоустранение Бетмана, которое в 
действительности преследовало цель локализации спора и сохранения мира между 
великими державами. При том образе мыслей, которого придерживались англичане, 
было невозможно предположить, что германский государственный деятель решит, что 

поступит дурно, если будет открыто поддерживать Австрию и говорить об интересах 

германского могущества и престижа. Они замечали, что германские дипломаты в 
одно 
и то же время были слишком недоверчивы и слишком доверчивы. Вместе с тем они 
видели, что обстановка становилась все более благоприятной для войны. 
Противоречиями нашей политики вторжения мы давали Антанте возможность упрекнуть 

нас в превентивной войне. Против нас было возбуждено тяжкое обвинение в 
разжигании войны, которое принесло нам неизмеримый ущерб.

Правда, антантовская политика окружения иногда вызывала в Германии нервозность, 

ибо она несомненно носила характер заговора. С конца 1912 года нам стало 
известно, что Сербии предназначалось в качестве балканского Пьемонта начать 
раздел габсбургской монархии, когда условия для этого созреют.

С тех пор дело бывало близко к тому, чтобы потушить эту искру, прежде чем она 
обратится в пожар (такое предложение было сделано Австрией в 1913 году, но оно 
было отклонено Германией и Италией). Далее, нам были известны заявления русских 

о том, что в 1911-1916 годах "заварится каша". Вследствие этого 
безответственными и полуосведомленными лицами (и больше никем) высказывалось 
мнение: Раз война неизбежна, то лучше уж теперь, чем позднее. К русской 
программе вооружения, которая "должна была быть осуществлена к 1916 году", 
конечно, невозможно было относиться легко, имея в виду петербургскую военную 
партию, которая в последнюю неделю июля 1914 года фактически использовала 
европейский хаос для того, чтобы зажечь пожар войны. И все-таки превентивную 
войну Германии против России никогда нельзя было оправдать. Равным образом и по 

отношению к Англии, не говоря уже о Франции, наша бдительность не должна была 
ослабевать. Если начиная с 1912 года британский лев все более и более склонял 
голову, то мы все же должны были всегда считаться с возможностью того, что он 
лишь присел перед прыжком. Однако легкие подозрения подобного рода не исключали 

широкого сотрудничества с Англией, построенного на реальной основе. Нам 
следовало только не давать ей повода для прыжка. До сентябрьского договора 1914 

года соглашения Англии еще не связывали ее окончательно, а страх Англии перед 
риском войны делал вполне возможной мирную ликвидацию политики окружения при 
условии, что Германия одновременно проявляла бы присутствие духа и осторожность,
 
неуклонно вооружалась, но в то же время избегала всего того, что могло придать 
противнику волю к войне.

Утверждение, будто Германия планомерно подготовляла войну, есть дикая басня, 
которая лучше всего опровергается нашей неподготовленностью, речь о которой 
пойдет впереди. К тому же генерал-полковник фон Мольтке, который в те 
критические недели лечился в Карлсбаде от своего тяжелого недуга, уверял меня 
впоследствии, что он не принимал никакого участия в переговорах и никоим 
образом 
не дал бы совета предъявить ультиматум Сербии, чтобы узнать, хочет ли Антанта 
войны или чувствует себя еще недостаточно сильной.

Если бы канцлер исполнил свой долг - а он был обязан осведомиться перед 
подобной 
акцией о военной стороне дела - и спросил моего совета, то я сказал бы ему, что,
 
с точки зрения флота, нежелательная сама по себе опасность войны возникла к 
тому 
же в стратегически неблагоприятный момент.

Строительство дредноутов, введением которых Англия автоматически удвоила боевую 

мощь нашего флота, началось всего четыре года назад. Кильский канал еще не был 
готов. Флот должен был достигнуть максимального развития лишь к 1920 году. Ряд 
слабостей, присущих нашему флоту вследствие его молодости (в частности, в 
области руководства), мог быть устранен лишь с течением времени. Даже если бы 
количество кораблей оставалось неизменным, флот становился бы с каждым годом 
все 
лучше, как молодое вино. Механическое сравнение количества кораблей теряло свое 

значение по мере того, как усиливался вес психологического фактора - 
внутреннего 
укрепления флота.

С французской стороны открыто выражалось сомнение в том, что мы окажемся 
настолько "безумными", чтобы после 1912 года сократить число находящихся в 
постройке кораблей в соответствии с законом о флоте. Но мы рискнули на это и 
тем 
дали Англии убедительное доказательство того, что не стремимся к гонке 
вооружений. Несмотря на это обстоятельство и тот факт, что наши союзы не давали 

нам ничего существенного на море, я считал, что примерно с 1916 года английское 

нападение станет маловероятным с точки зрения морской войны. Таким образом, 
каждый год мира являлся для нас бесценным выигрышем.

Во время вышеизложенных бесед, состоявшихся в Тараспе, я совершенно ясно 
развивал эти положения.

Если бы канцлер пошел на коллегиальное решение этого вопроса, от чего не 
уклонился бы никакой другой государственный деятель, он достиг бы разделения 
ответственности. Со своей стороны я высказался бы против ультиматума.

В своей боязни ясного образа действий канцлер при этом столь мало подготовился 
на случай, если дело примет серьезный оборот, что он ни разу не обсуждал с 
руководителями военных сил ни политико-стратегических вопросов, ни перспектив 
мировой войны вообще. Меня не информировали и о плане вторжения в Бельгию, 
которое немедленно подняло бы ряд морских вопросов. Из этого можно сделать 
вывод, что меня можно упрекнуть в том, что еще в мирное время я не настоял на 
мобилизации всего руководства империей. Но тот, кто знает отношения в наших 
тогдашних правящих кругах, никогда не сделает мне такого упрека.

Самая тяжкая вина Бетмана-Гольвега перед мировой историей заключается не в его 
ошибочной оценке положения, создавшегося в июле 1914 года, а в пренебрежении к 
вооружению, обнаруженном им раньше, в те годы, когда неприятельская коалиция 
собирала все свои силы и посредством военных приготовлений укрепляла в своих 
континентальных участниках решимость использовать всякую удобную возможность 
для 
вооруженной облавы на Германию. Ценою небольшой затраты сил и едва заметных при 

распределении на длительный срок расходов германский народ мог быть спасен от 
удара, нанесенного этой войной, если бы постоянная озабоченность возможностью 
такого удара вызвала принятие необходимых мер предосторожности. Опасность была 
налицо; следовало сделать из нее вывод, ибо Франция и Россия дошли в своих 
вооружениях до пределов возможного, а Франция в известном смысле даже превзошла 

их. Напротив, Германия и Австро-Венгрия далеко еще не напрягли своих сил. Чем 
объяснить это ужасное упущение, которое у всякого национально окрепшего народа 
вызвало бы самые тяжелые упреки по адресу ответственных за него государственных 

деятелей?

Канцлер, поддерживаемый имперским министром финансов Вермутом, чувствовал страх 

перед словами "гонка вооружений". Он думал служить миру, отставая в готовности 
к 
войне. Это должно было убедить Антанту в наших мирных намерениях. В 
действительности же весь свет знал, что мы желали сохранить мир, но он поднимал 

по поводу наших недостаточных военных законопроектов такой крик возмущения, 
какой нельзя было бы превзойти даже и при действительно широких вооружениях 
Германии. Благодаря недостаточности наших вооружений соседям становилось все 
легче извлечь меч из ножен. Если бы в 1909 году мы сделали из роста русского 
могущества тот вывод, что нам нужно идти в ногу с вооружениями противника, мир 
и 
основанные на уважении добрососедские отношения с Россией были бы обеспечены. С 

нашей стороны было роковой методической ошибкой при невыгодности нашего 
дипломатического и географического положения не довести свою обороноспособность 

до предела. Что стало бы с Пруссией-Германией, если бы Фридрих Великий и его 
отец испугались "гонки вооружений" с Австрией. Народ, который участвовал в 
столь 
горячем экономическом соревновании, как мы до войны, не должен бояться 
подозрений конкурентов и пацифистов, если он не хочет потерять решительно все.

Эта истина, на осознании и следовании которой в соответствии с условиями века 
покоилось развитие германского государства со времен великого курфюрста, 
осталась неизвестной для немецкой радикальной демократии{164}. Однако наше 
политическое руководство находилось в союзе с ее иллюзиями, а не с 
государственной мудростью и традициями, выработанными нашим историческим 
испытанием и развитием.

Впрочем, немалая часть упущенного могла быть наверстана еще в июле 1914 года. 5 

июля кайзер заявил, что, несмотря на невероятность мировой войны, все же 
следует 
считаться с возможностью конфликта. Европейские системы союзов были настолько 
переплетены между собой, что при всяком кризисе подобного рода нам следовало 
быть готовым к наихудшему. Что же получилось на практике?

Еще в июле 1914 года мы вывезли во Францию значительное количество зерна. 
Существовал такой недостаток селитры, что он чуть не погубил армию. Наблюдалась 

также большая нехватка меди, никеля и прочих необходимых для войны материалов, 
а 
между тем прямо-таки сознательно упускались случаи пополнить запасы их. Чтобы 
доказать безобидность Берлина, даже рискуя погубить этим страну, в 
хозяйственном 
и промышленном отношении не были приняты простейшие меры предосторожности, 
обычные в критические моменты.

Наряду с желанием не давать Антанте повода к ложным подозрениям, большую роль 
сыграло, очевидно, стремление сбалансировать бюджет. Можно было легко 
произвести 
крупные закупки, а в случае сохранения мира добиться от рейхстага освобождения 
от ответственности за эти мероприятия. Но серьезный случай, очевидно, не вызвал 

к себе серьезного отношения. Имперское руководство предоставило каждое 
ведомство 
самому себе и всех их держало в неведении относительно видов и намерений 
остальных. В то время как отдельным военным ведомствам при мобилизации 
достаточно было нажать кнопку, отсутствовал какой-либо общий план на случай 
мировой катастрофы.

В конце июля 1914 года мы попали в сумятицу войны, причем наши способности к 
импровизации вообще стояли ниже английских; в этом нас не может утешить 
нравственное удовлетворение тем фактом, что из всех великих держав Германская 
империя меньше всего занималась возможностями войны. Вопреки этому 
самоубийственному доказательству нашего миролюбия секретничество нашей 
дипломатии, смахивавшее на разжигание войны, в июле 1914 года убедило мир в 
нашей виновности. Мы оказались овцой в волчьей шкуре.




5


При рассмотрении вопроса о виновнике войны в Германии обычно делают двоякую 
ошибку. С одной стороны, политические отношения конструируются слишком 
логически. Некоторые лица на основании множества отдельных данных пытаются 
доказать, что при наличии злой воли врагов мировая война вообще была неизбежна. 

Этот взгляд я считаю ошибочным. Конечно, не может быть сомнения в том, что 
Англия, Франция и многие из русских стремились разрушить нашу империю. Тем 
более 
должны мы были остерегаться давать им повод для осуществления этого желания. 
Как 
я указывал уже в 1904 году, мы должны были тщательно избегать всякого случая, 
способного послужить поводом к войне для наших врагов, ибо в то время мы не 
были 
способны к войне с Англией, а следовательно, не могли и спасти нашу внешнюю 
торговлю, достигшую уже большого развития. Разрыв этой артерии в 1918 году был 
существенной причиной проигрыша войны. То же самое получилось бы и в 1904 году, 

ибо даже победа над Францией не могла бы предохранить нашу торговлю и наше 
существование{165}. Пока дело обстояло таким образом, было безумием давать 
врагам повод к войне. Пока существовало окружение, нам оставался фактически 
лишь 
один путь: строить хороший флот, искать союзов и избегать столкновений.

Если бы нам удалось в 1914 году преодолеть кризис и выиграть еще только два 
года 
для увеличения флота и осуществления закона о вооружении армии от 1913 года, то,
 
как я должен повторить, миролюбие Англии достигло бы решающего пункта. Лично я 
не могу забыть о том ошеломляющем факте, что несколько более осторожная 
политика, которая в 1914 году сделала бы войну не столь удобной для врагов, 
вероятно, навсегда обеспечила бы нам уже почти достигнутое равноправие с 
Англией 
в мировом хозяйстве и принесла бы внешней торговле и всей нашей национальной 
жизни еще более блестящее будущее вместо ужасного падения. В июле 1914 года мы, 

несомненно, могли преградить путь вражеским стремлениям к войне посредством 
более искусной трактовки сербского вопроса. Возникла ли бы, несмотря на это, 
мировая война, например, в 1916 году, кто возьмется это доказать? Лично я 
определенно держусь взгляда, что в то время каждый год мира асе более укреплял 
бы этот мир, если бы мы только принимали в соображение серьезное положение 
нашего народа и уделяли достаточно внимания вооружениям. Правда, только люди с 
твердой волей и холодной кровью, о которых известно, что они могут вести войну, 

способны сохранить мир и в столь напряженной обстановке. Кто слишком настойчиво 

и открыто ищет соглашения, тот как раз удаляется от него, а кто не ставит выше 
всего национальное достоинство, тот при наличии крайнего эгоизма у соседних 
народов неизбежно приходит к постепенному упадку национального благосостояния и 

процветания.

Вторую ошибку указанного суждения я усматриваю в недостаточно четком 
раэграничении австро-сербского конфликта и мировой войны. Не только германский 
народ - в целом один из самых миролюбивых на свете, но также и правительство 
Бетман-Гольвега не желали мировой войны и с этой стороны совершенно неповинны в 

ней; зато тогдашнее германское правительство несет долю вины за австро-сербский 

конфликт, поскольку оно предполагало (что оказалось ошибочным), будто именно 
наказание Сербии Австро-Венгрией ликвидирует угрозу раздела габсбургской 
монархии, а следовательно, и мировую войну, которая по их мнению неизбежно 
вытекала из существования этой угрозы.

Как же следует в таком случае разрешить вопрос о виновности в целом?

По мнению всех знатоков европейского положения, например бельгийского 
посланника, causa remota{166} мировой войны лежит в английской политике 
окружения, которая берет свое начало в девяностых годах в торговом 
соперничестве, прячется за различными предлогами (Трансвааль, флот), отравляет 
мировую прессу, объединяет во всем мире все враждебные Германии силы и создает 
такое напряжение, при котором малейший промах может произвести взрыв ужасающей 
силы.

Промах нашего имперского руководства заключается в уверенности, будто австро-
сербское вооруженное столкновение могло быть локализовано. В своем доверии к 
миролюбию, к справедливости других стран, особенно Англии, оно считало 
возможным 
провести в целях оздоровления Австро-Венгрии основательную экзекуцию Сербии, не 

вызывая этим мировой войны. Все шаги нашего имперского руководства, которые 
истолковываются нашими врагами как разжигание войны, относятся к одной Сербии и 

вызваны желанием не допустить проявления Австро-Венгрией слабости по отношению 
к 
этому жадному до грабежа маленькому государству. Ужас охватил канцлера, когда 
русская военная партия использовала его промах и он заметил, что обманулся в 
своей твердой, как скала, вере в миролюбие Англии. Находясь под гипнозом этой 
веры, он не подготовил нашу страну к мировой воине.

В уже упомянутой беседе рейхсканцлера с Вангенгеймом канцлер согласно сообщению 

Вангенгейма от 23 апреля 1914 года говорил также о политике без войны и об 
опасности превентивной войны; при этом он заметил, что наше национальное 
богатство растет столь быстро, что через десять-пятнадцать лет мы обгоним все 
другие нации. Тогда мы будем иметь прочное место в мировой политике, сводящейся 

в конечном счете к экономической политике. Наша задача, по его мнению, состояла 

в том, чтобы пережить этот промежуток времени без больших конфликтов.

Так думал тот самый канцлер, который спустя три месяца в отсутствие 
руководителей военных ведомств взялся за решение сербского вопроса с участием 
одного лишь министерства иностранных дел. Кто мыслит так, не стремится к 
мировой 
войне. Само собой разумеется, что канцлер, если даже он и не знал дословно 
содержания австрийского ультиматума, понимал, что резкий ультиматум потребует 
от 
Сербии искупления вины. Но наши враги лгут, когда утверждают, что Бетман 
стремился нарушить всеобщий мир. Напротив, в этом обнаруживается его, правда 
близорукая, надежда именно таким способом не только сохранить, но и надолго 
упрочить всеобщий мир.

Никто лучше меня не знает промахов нашего тогдашнего имперского руководства в 
отношении Англии и свойственного ему недостатка дипломатической ловкости. 
Именно 
поэтому я, может быть, лучше чем кто-либо другой, могу подтвердить, что 
имперское руководство совершило свои ложные шаги не из желания войны, а из 
нежелания ее. Не злая его воля, а близорукость помогла английской политике 
окружения достигнуть цели в самую последнюю минуту.

Бетман и Ягов думали усилить Австрию дипломатическим жестом. Когда увидели, что 

жест не удался и угрожает война, они сами пришли в ужас. Как можно говорить о 
виновности, не выдвигая на первый план важнейший факт? Промахи нашего 
руководства имеют очень малый моральный вес по сравнению с поведением наших 
врагов.

Всякий, кто хотя бы поверхностно знаком с донесениями бельгийских посланников и 

многочисленными документами о подготовке России к войне, кто следил за общим 
ходом событий двух последних десятилетий, с удивлением спрашивает себя, как 
вообще могло возникнуть мнение, что Германия является виновницей войны.

Своим поведением в 1919 году Антанта сама вынесла себе приговор в глазах 
потомства (об отравленном ложью современном поколении говорить, пожалуй, не 
стоит). Целый народ, который в массе своей не может считаться виновным в 
ошибках 
правительства, даже если таковые и были, с дьявольской жестокостью подвергнут 
англичанами, французами и их сателлитами тягчайшим физическим и моральным 
страданиям, какие когда-либо приходилось терпеть какому-либо народу 
христианского Запада. Нация господ должна была быть унижена до состояния парии, 

у которого отняли человеческое достоинство, оставив ему голодное, жалкое 
существование заключенного и то лишь затем, чтобы он мог неопределенно долго 
нести барщину и оброк в пользу рабовладельцев. А почему?

В 1912 году Сазонов был в Лондоне. Из его доклада царю, опубликованного в 
"Правде", я приведу следующее, уже упоминавшееся место: Грей, не колеблясь, 
заявил, что если бы наступили предусматриваемые мной обстоятельства, Англия 
употребила бы все усилия, чтобы нанести самый чувствительный удар германскому 
морскому могуществу...

Коснувшись того же вопроса в одном из разговоров со мной, король высказался еще 

более решительно, чем его министр, и с видимым раздражением упомянув о 
стремлении Германии сравняться с Великобританией в отношении морских сил, его 
величество воскликнул, что в случае столкновения последнее должно будет иметь 
роковые последствия не только для германского военного флота, но и для немецкой 

морской торговли, ибо англичане пустят ко дну всякое немецкое торговое судно, 
которое попадется в их руки...

Последние слова, по-видимому, отражают не только личные чувства его величества, 

но и господствующее в Англии настроение по отношению к Германии{167}.

Когда британские государственные деятели, разумеется, под предлогом страха 
перед 
нашим флотом в этом случае и вообще в предвоенные годы внушали России, что она 
может строить свои планы на непреклонной воле Англии к уничтожению Германии, 
они 
имели 100%-ную уверенность в том, что кайзер и Бетман-Гольвег стремились только 

к миру; столь же хорошо знали они и о существовании в Париже и Петербурге 
военных партий, которым они помогали всеми средствами. В то время в странах 
Антанты создалась атмосфера, которая в сознании широких кругов делала войну 
неизбежной; из стран Антанты эта атмосфера распространялась также на Германию и 

возбуждала там ту озабоченность, которую я нахожу, например, в письме нашего 
морского атташе в Токио от 10 июня 1914 года. Меня поражает та уверенность, с 
которой все ожидают здесь в ближайшем будущем войны с Германией... то едва 
уловимое, но все же ясно ощутимое "нечто", которое висит в воздухе подобно 
состраданию, вызванному еще неоглашенным смертным приговором.

Если бы архивы Антанты были открыты, прежде чем из них исчезло все наиболее 
компрометирующее, то друзья человечества в Англии и Америке содрогнулись бы от 
кровожаднейшей лжи, которой запятнали себя их правительства: чтобы оправдать в 
глазах своих народов уничтожение, расчленение, ограбление и порабощение 
немецкой 
нации, последние выдумали сказку о стремлении Германии к завоеванию всего мира, 

о чем в июле 1914 года в Германии никто даже и не мечтал.

К 1914 году германский народ получил экономический перевес над английским в 
ряде 
областей, которые Англия считала своими вотчинами. Германия оттеснила Англию с 
первого места в торговле ряда стран, в производстве стали и др. Однако, 
стремясь 
занять первое место в этом экономическом соревновании, мы были неопытны и легко 

уязвимы в области политики, а с 1909 года имели к тому же явно плохое 
руководство. Германский великан мог и должен был получить смертельный удар - 
нокаут, вновь превративший его в карлика. Как только Бисмарк подарил нам 
государство, немецкое трудолюбие догнало и перегнало все другие народы в 
области 
экономического процветания. Это сделало нас неприятными для других: какое право 

имели мы вообще посягать на доходы мировых держав? Англия и Франция 
преследовали 
цель Germaniam esse delendam{168} с римским упорством и достигли ее благодаря 
ошибкам Германии. Сегодня они подобны удачливым преступникам, сбросившим маску 
после того, как смогли осуществить свои намерения. Если бы германский народ 
своевременно понял, насколько рискованным было положение бисмарковского 
творения, он не остался бы безоружным и не облегчил бы врагу выполнение его 
намерений. Мы были слишком беззаботными эпигонами. Ныне же мы являемся 
свидетелями того, как волки, рвущие на части овцу, выдают себя за судей этой 
"преступной" жертвы.

Я могу привести еще одно убедительное доказательство того, что наше имперское 
руководство не желало войны. Оно с самого начала было убеждено в том, что мы не 

можем победить. Его можно, конечно, обвинять в неумелости, но никак не в 
преступном желании войны, безнадежность которой была для нас совершенно ясна.

Как перед началом войны, так и после нее никто почти в Германии не умел понять, 

насколько велика была действительная опасность. Отчасти мы находились во власти 

наивных иллюзий, отчасти слишком много мнили о себе. Многим мешали видеть ясно 
материалистические идеи или стародавние партийные раздоры, поэтому мы упустили 
то, что могло спасти нас. Это упущение и составляет нашу вину.




6


Когда 27 июля я прибыл в Берлин, еще оставалась некоторая скудная возможность 
провести корабль мира мимо подводных камней. В то время я подобно кайзеру, 
вернувшемуся в Берлин вопреки желанию канцлера, и подобно прочим министрам, 
которые теперь съезжались в Берлин, имел ложное представление о положении. Ключ 

к его разгадке был потерян на Вильгельмштрассе. Я узнал о военных 
приготовлениях 
России и полагал, что мобилизацию английского флота также нужно было 
рассматривать как угрозу нам, хотя в действительности она была случайной и 
приказ о ней был издан за несколько месяцев до этого. Что же касается действий 
Бетмана, направленных к спасению мира хотя бы на этой стадии, то на них было 
начертано, как это часто бывало раньше: Слишком поздно и половинчато.

28 июля утром меня посетил начальник морского кабинета фон Мюллер и с ужасом 
рассказал о Бетмане, каким он узнал его в эти последние дни. Он считал 
необходимым сменить канцлера, а на место Ягова поставить Гинце. Впрочем, и 
Мюллер не видел истинного положения вещей.

Кайзер тотчас по возвращении в Берлин развил лихорадочную деятельность в целях 
сохранения мира. Канцлер не сумел по-настоящему ввести кайзера в курс дела. 
Кайзеру же было трудно найти определенный исходный пункт для дипломатической 
акции. Он сказал: Я совершенно не представляю себе, чего хотят австрийцы. Ведь 
сербы согласились на все, кроме каких-то пустяков. С 5 июля австрийцы молчат о 
своих замыслах.

Это заявление было сделано 29 июля в потсдамском Новом дворце, куда кайзер 
пригласил военачальников, чтобы осведомить их о своих переговорах с канцлером, 
который совершенно пал духом. О сомнениях, которые должны были появиться у 
Бетмана насчет его политики первых недель июля, мы в то время ничего не 
подозревали. Мы только с ужасом смотрели на то, что совершалось у нас перед 
глазами; это относится и к кайзеру, который без стеснения говорил о 
несоответствии Бетмана своему назначению, как он нередко делал это и раньше, но 

выразил мнение, что теперь он не может расстаться с этим человеком, ибо тот 
пользуется доверием Европы. Кайзер сообщил, что рейхсканцлер предложил ради 
сохранения Англией нейтралитета пожертвовать нашим флотом, заключив с ней 
особое 
соглашение, и что он, кайзер, отклонил это предложение. Вследствие этого 
канцлер 
не мог говорить о флоте в беседе с английским послом, которого он вызвал к себе 

в Потсдам 29 июля, чтобы предложить ему важные уступки в обмен на нейтралитет 
Англии в франко-германской войне. Сделанные им при этом предложения и резкий 
ответ сэра Эдуарда Грея известны из английской Синей Книги (#85 и 101). Зато 
обществу осталось неизвестным, что канцлер и на этот раз, как в 1912 году, был 
готов пожертвовать германским флотом, исходя из своеобразного убеждения, что в 
таком случае Англия допустит победу Германии над Францией. Таким образом, 
попытки капитулировать перед Англией начались уже до войны, когда, быть может, 
еще существовала возможность предотвратить ее. Министерство иностранных дел 
имело две злосчастных идеи: австрийцы должны вступить в Сербию, а германский 
флот является единственным препятствием, которое мешает Англией полюбить нас. 
Таким образом, министерство иностранных дел подготовило себе оправдание на 
случай, если его политика по отношению к Белграду даст Англии повод к войне: во 

всем-де виноват германский флот.

Морская политика канцлера 29 июля 1914 года, также как и в 1911-1912 годах, к 
сожалению, уже предопределяла его политику в войне, ибо предложенный и 
проведенный канцлером в жизнь способ ведения войны на море означал в сущности 
не 
что иное, как медленное принесение в жертву флота и будущности Германии, после 
того как канцлеру не удалось сделать этого сразу 29 июля.

В этот день в Потсдам прибыл из Англии принц Генрих с посланием от Георга V, 
который сообщил, что Англия останется нейтральной в случае войны. Когда я 
выразил в этом сомнение, кайзер возразил: Я имею слово короля и этого мне 
достаточно.

В охватившем Европу хаосе, который никому не позволял видеть положение в целом, 

30 июля, казалось, наметился перелом к лучшему. Англия согласилась на 
предложение посредничества канцлера, принятое также и в Вене. Между нами и 
Лондоном было по существу достигнуто полное единодушие. Об этом я узнал 31 июля 

днем из письма кайзера, которое позволило мне вздохнуть свободно.

Однако уже утром 31 июля Генмор известил меня, что министерство иностранных дел 

считает войну неизбежной и что Ягов сделал запрос, готовы ли мы атаковать 
английский флот.

Это противоречие разъяснилось, когда между 12-ю и часом дня я получил известие, 

что Россия объявила мобилизацию.

В половине первого меня вызвал к себе канцлер, у которого уже находился приказ 
объявить "положение военной угрозы". Я обратил внимание канцлера на достигнутое 

между нами и Лондоном единодушие и прочел ему письмо кайзера, о котором он еще 
ничего не знал. Канцлер сказал, что в этом письме кайзер многое напутал. 
Русская 
мобилизация является столь неслыханным образом действий по отношению к нам, что 

примириться с нею мы не можем; если Россия будет продолжать в том же духе, то 
нам тоже придется объявить мобилизацию, а чтобы наша мобилизация не оказалась 
слишком запоздалой, нужно послать ультиматум царю. Таково же было и мое мнение. 

Кровавое преступление лиц, ответственных за русскую мобилизацию, не 
оправдывается никакими промахами нашего правительства. Несмотря на единодушие, 
достигнутое в последний момент между нами и Англией, русская мобилизация 
сделала 
войну неизбежной. Предотвратить ее могло теперь лишь чудо. Дальнейшее 
промедление с нашей стороны отдало бы нашу территорию во власть врагу и было бы 

совершенно неоправданным. В действительности Россия начала мобилизацию уже 
25-го 
и это ее преимущество сильно повредило нам, когда военные машины пришли в 
действие. Все же я дал понять канцлеру, что, по-моему, было бы правильно еще 
раз 
указать в ультиматуме, что по существу дела достигнуто единодушие и что 
посредничество налаживается успешно. Канцлер, сильно волнуясь, возразил мне, 
что 
это говорилось уже неоднократно и что русские ответили на это мобилизацией.

Позднее мне часто приходила в голову мысль о том, что кайзеру, пожалуй, 
следовало послать тогда кого-нибудь в Петербург. Правда, наиболее подходящий 
для 
этого человек - Гинце - находился тогда в Мексике. Однако я точно знал, что 
царь 
разделяет мнение тех, кто считает, что Германия и Россия ничего не выиграют от 
кровопролития, а выгода от него достанется в лучшем случае третьему. Конечно, 
31 
июля было уже слишком поздно посылать кого-нибудь в Россию. Мне могут также 
возразить, что я переоцениваю власть царя и недооцениваю панславизм. Я могу 
лишь 
подчеркнуть здесь, что, следуя своим соображениям, еще 31 июля посоветовал 
вставить в ультиматум вышеприведенное мирное заявление. При этом я, конечно, 
почти не надеялся остановить колесо судьбы, которое пустило в ход русскую 
мобилизацию, но во всяком случае рассчитывал еще решительнее возложить этим 
ответственность за все последующее на наших врагов.

1 августа я узнал на заседании бундесрата, что вслед за ультиматумом мы послали 

объявление войны России. Я счел это очень невыгодным для Германии. По моему 
мнению, мы должны были так использовать в дипломатической области то 
преимущество, что в военном отношении наша позиция на русском фронте была 
оборонительной, чтобы объявление войны пришлось на долю России. Мы не должны 
были воодушевлять мужика, внушая ему уверенность, что кайзер хочет напасть на 
белого царя. К тому же это обесценивало и наш союзный договор с Румынией.

Князь Бисмарк придал этому договору, равно как и договору с Италией, 
оборонительный характер. Оба государства обязались оказать нам помощь, если бы 
мы подверглись нападению в первом случае - России, а во втором - Франции.

Объявив войну России, мы дали румынам формальный повод отказать нам в помощи, 
точно так же как впоследствии мы дали этот повод итальянцам, объявив войну 
Франции. Неужели Бетман не обдумал те огромные невыгоды, которые возникали для 
нас, раз мы не предоставили объявление войны врагам?

У меня создалось впечатление, что и в этом направлении наши действия 
развивались 
совершенно необдуманно и без всякого руководства, и мое чувство возмущалось тем,
 
что мы, фактически подвергшиеся нападению, по милости юристов из министерства 
иностранных дел взяли на себя вину за агрессию, хотя не могли и думать о 
вторжении в Россию. Поэтому уходя с заседания я спросил канцлера, зачем 
понадобилось связывать объявление войны с нашей мобилизацией.

Канцлер ответил, что это необходимо, ибо армия желает тотчас же двинуть войска 
через границу, и его ответ удивил меня, так как дело могло идти самое большее о 

патрулях. Впрочем, во все эти дни Бетман был так возбужден, что с ним 
невозможно 
было говорить. Я еще слышу, как он, воздевая руки к небу, повторяет свое 
заявление о безусловной необходимости объявить войну и тем прекращает 
дальнейшее 
обсуждение вопроса.

Мольтке, которого я позднее спросил о том, вызывалось ли объявление войны 
необходимостью перехода границы, отрицал свое намерение тотчас двинуть войска 
через границу. Он добавил также, что со своей точки зрения не усматривает в 
объявлении войны никаких выгод.

Таким образом, разгадка того, почему мы первые объявили войну, остается для 
меня 
неизвестной. По всей вероятности, мы сделали это из формально-юридической 
добросовестности. Русские начали войну без объявления ее, мы же считали 
невозможным обороняться, не объявив войну. Вне Германии подобный ход мыслей 
совершенно непонятен.

После полудня я был вызван во дворец, чтобы присутствовать при подписании 
кайзером указа о мобилизации, но опоздал в связи с задержкой уличного движения 
и 
прибыл уже тогда, когда указ был подписан. Однако я услышал, что русское 
извещение о получении объявления войны еще не вручено, а потому в последний раз 

предложил послать примирительную телеграмму, полагая, что пока русские не 
приняли объявления войны, для этого еще есть время. Я не мог отделаться от 
желания по крайней мере снять с нас ответственность за объявление войны. 
Поэтому 
я спросил, следует ли нам до получения от русского правительства ожидаемого 
извещения открывать военные действия, которые в условиях наступления на Западе 
должны были свестись к демонстрации и обманным маневрам. Поскольку, по словам 
Мольтке, наши патрули могли перейти русскую границу лишь несколько дней спустя, 

нам совсем ни к чему было выступать в качестве агрессора.

Поднятый мной вопрос был отодвинут на задний план полученной в этот момент 
телеграммой Лихновского, которая побудила нас сделать последний шаг, 
направленный к сохранению мира. В этом деле я поддержал Бетмана, а позднее 
ответил в утвердительном смысле на его вопрос о том, можем ли мы обещать 
англичанам не нападать на французское побережье, и даже рекомендовал канцлеру 
заявить об этом в рейхстаге.

Эта мирная акция была обречена на неудачу, ибо Лихновский заблуждался. Но во 
всяком случае он показал, что Германия не желает войны.

В ночь с 1 на 2 августа у рейхсканцлера повторился диспут по вопросу об 
объявлении нами войны - на сей раз Франции. Канцлер полагал, что мы должны были 

тотчас объявить войну Франции, ибо намеревались пройти через Бельгию. Тут я 
вставил, что мне и раньше было непонятно, зачем мы опубликовали объявление 
войны 
России одновременно с приказом о мобилизации; я не видел также никакой нужды 
объявлять войну России, прежде чем мы вступим на ее территорию. Я сослался на 
донесения нашего посла в Лондоне, согласно которым проход через Бельгию 
неминуемо должен был вовлечь нас в войду с Англией, и спросил, нет ли у армии 
какой-нибудь возможности воздержаться от прохода через Бельгию. Мольтке заявил, 

что другого пути не существует. У меня создалось впечатление, что возможность 
вмешательства в действие транспортного механизма исключалась. Я заявил, что в 
таком случае мы должны рассчитывать на немедленную войну с Англией. Каждый день 

является выигрышем для мобилизации флота. Поэтому извещение Бельгии нужно 
послать как можно позднее. Мне обещали подождать до второго дня мобилизации, но 

это обещание выполнено не было. В то время мне было неизвестно, что Бетман уже 
29 июля сообщил британскому послу, а с ним вместе и всей Антанте, равно как и 
Бельгии, о возможности военных операций в этой стране. Это было сделано, исходя 

из желания сохранить хорошие отношения с Англией даже в случае континентальной 
войны.

Впечатление, что наши политические руководители потеряли голову, становилось 
все 
более тревожным. Раньше они предполагали, что проход через Бельгию не является 
чем-то раз и навсегда решенным. С момента же объявления русской мобилизации 
канцлер производил впечатление утопающего.

В то время как юристы министерства иностранных дел углублялись в академический 
вопрос о том, находимся ли уже мы в состоянии войны с Россией или нет, 
обнаружилось, что мы забыли спросить Австрию, желает ли она бороться вместе с 
нами против России. Италия также не была извещена об объявлении нами войны 
России{169}. Уходя с заседания, военные с ужасом говорили мне о состоянии 
нашего политического руководства. Не менее удручающе действовало на меня 
впечатление, что генеральный штаб неправильно оценивал значение войны с Англией 

и, не обращая на нее внимания, шел навстречу столкновению с Францией, 
рассчитывая, очевидно, на кратковременную войну. Решения, принимаемые в этот 
час, ни в чем не направлялись заранее обдуманными планами политико-
стратегической мобилизации, рассчитанной на войну с целом.

Когда кайзер убедился в неудаче своих усилий спасти мир, он был глубоко 
потрясен. Один издавна близкий ему человек, встретившийся с ним в первые дни 
августа, рассказывал, что он никогда не видел такого трагического и 
взволнованного лица, как у кайзера в эти дни.

Возбужденный обмен мнениями между Бетманом и Мольтке продолжался 2 августа во 
дворце кайзера в моем присутствии. Мольтке не придавал никакого значения 
формальному объявлению войны Франции. Он указывал на целый ряд совершенных 
французами враждебных актов, о которых он получил донесения; война фактически 
началась и остановить развитие событий было невозможно. Я неоднократно указывал,
 
что мне вообще непонятно, зачем нужно объявлять войну Франции, ибо подобные 
акты 
всегда имеют привкус агрессии; армия может идти к французской границе и без 
этого.

Канцлер же был того мнения, что без объявления войны Франции он не может 
предъявить требование Бельгии. Это рассуждение так и осталось для меня 
непонятным.

Именно бельгийский вопрос с самого начала требовал от нашей дипломатии особенно 

осторожного отношения. Генеральный штаб серьезно подумывал о проходе через 
Бельгию уже несколько десятилетий - с того самого времени, как французская 
политика реванша стала опираться на русские армии. Что во франко-германской 
войне французы по крайней мере идейно являлись агрессорами, не мог подвергнуть 
сомнению никто в целом мире. При обороне в войне, вызванной французским 
стремлением к реваншу, и грозившей нам как на Висле, так и на Маасе и Мозеле, 
наш проход через нейтральную Бельгию мог быть оправдан в глазах мира лишь в том 

случае, если бы стало ясным, что политически нападающей стороной является 
Франция.

Специальные работники генерального штаба, занимавшиеся разработкой этой 
проблемы, а потому имевшие особенно отчетливое представление о необычайной 
серьезности положения Германии в последние годы перед войной, пришли на 
основании ряда признаков к убеждению, что французы и англичане попытаются 
пройти 
через Бельгию, чтобы вторгнуться в Рейнскую область. На самом деле французы в 
1914 году напали на Лотарингию, как это всегда предполагал Шлиффен. Тем не 
менее 
у нас было достаточно данных о том, что западные державы рассматривали Бельгию 
как возможный театр войны. Равным образом уже до открытия бельгийских архивов 
существовали многочисленные признаки, указывавшие на политико-военные симпатии 
руководящих бельгийских кругов к Антанте. Поскольку канцлер должен был быть 
осведомлен в бельгийском вопросе, перед ним стояла задача дипломатически 
подготовить наш проход через Бельгию, который генеральный штаб считал 
необходимым средством обороны против франко-русского нападения. В этом 
направлении не было сделано ничего. Стратегическое наступление Германии через 
Бельгию в политическом отношении возбуждало серьезные опасения; ослабить их 
можно было лишь в том случае, если бы наша политика сумела удвоенной 
осторожностью и искусством убедить мир в том, что в политическом отношении мы 
были обороняющейся стороной. Но коль скоро мы выставили себя в ложном свете и 
предстали перед миром в качестве политических агрессоров, вызванный 
действительной необходимостью проход через Бельгию приобретал роковой для нас 
характер грубого насилия. Наши враги получили богатейший материал для клеветы 
на 
нас, ибо после ультиматума Сербии, отклонения греевского предложения о созыве 
конференции и формального объявления войны России и Франции мы вдобавок ко 
всему 
еще вторглись в Бельгию. Как сомнителен и двусмысленен был бельгийский 
нейтралитет и его вооруженная защита по инициативе Англии! Только наша полная 
неспособность в политике дала этой стране легендарный венец мученичества. 
Повсюду мы предупредительно облегчали игру нашим врагам.

В компетенцию генерального штаба не входило самостоятельно решать вопрос о 
политических последствиях стратегически необходимых шагов. Но признание 
Бетманом 
"несправедливости", совершенной по отношению к Бельгии, дало врагам 
подтверждение их направленной против нас клеветы, а в дальнейшем отразилось 
самым губительным образом на правосознании нашего народа.

Эти соображения по поводу Бельгии впервые появились у меня лишь входе войны, 
так 
как и в мирное время, и при возникновении войны я был совершенно неосведомлен 
во 
всем этом вопросе. Но дипломатические ошибки, совершенные нами при начале 
операций на Западе, были для меня ясны уже во время упомянутого заседания.

Когда канцлер покинул заседание. Мольтке стал жаловаться кайзеру на "плачевное" 

состояние политического руководства, которое совершенно не подготовилось к 
создавшемуся положению, а теперь, когда лавина сдвинулась с места, все еще 
думает только о юридических моментах.

Со своей стороны я заметил кайзеру, что, по моим впечатлениям, министерство 
иностранных дел совершенно не функционировало в течение ряда лет; однако давать 

кайзеру советы по этому поводу было дело не мое. Но на сей раз серьезность 
момента заставляет меня выйти за рамки моей компетенции. Канцлер - мой 
начальник 
и не мне его судить, но пусть ваше величество вызовет Гинце, чтобы поставить 
его 
на место Ягова.

Гинце был в самом деле вызван из Мексики и добрался до главной квартиры, но по 
настоянию министерства иностранных дел немедленно получил назначение в Пекин, 
после чего ему пришлось вторично проделать кругосветное путешествие под чужим 
именем. Он обладал столь разнообразным опытом, что являлся, пожалуй, человеком, 

наиболее способным заключить в 1916 году сепаратный мир с царем, который был 
тогда возможен и определил бы исход войны.




7


6 августа меня посетил Ягов, чтобы указать мне на то, что морское ведомство не 
должно снабжать кайзера политической информацией, чего никогда и не 
делалось{171}.

Я сделал некоторые замечания по поводу полного провала политического 
руководства, которое все-таки должно было как-то подготовиться к войне. Теперь 
нам следовало обратить все наличные силы против сильнейшего из наших врагов. На 

мой вопрос о том, что произойдет, если мы победим Францию и Россию, но не 
Англию, Ягов пожал плечами. Расхождение во мнениях выявилось, когда я сказал: 
Разве вы не могли обещать России право прохода через Дарданеллы и вообще все 
возможное, чтобы предотвратить войну?

Ягов ответил: Если бы вы подарили нам маленькое морское соглашение с Англией, 
война стала бы ненужной.

С той информацией, которой располагало министерство иностранных дел, при 
возникновении войны нужна была некоторая смелость, чтобы указывать на 
германский 
флот как на причину этой войны. Но канцлер и министерство иностранных дел 
любовно и старательно распространяли и укрепляли эту легенду. Наряду с этим они 

начали еще более роковую для нас борьбу за недопущение германского флота к 
участию в боях.

Коль скоро германские войска вступили бы в Бельгию и Францию, а также в том 
случае, если бы мы успешно действовали против России и Франции, Германии, даже 
совершенно лишенной флота, пришлось бы столкнуться с Англией. Исходя из своей 
традиционной политики, Англия не желала терпеть нашего преобладания на материке,
 
хотя и не имела формальных соглашений с указанными державами. Если германский 
флот вообще сыграл какую-то роль в июле 1914 года, то именно тем, что он 
противодействовал стремлению Англии к войне и способствовал попыткам Грея 
сохранить мир. Поведение Англии в те годы, когда мы совсем или почти не имели 
флота, доказывает, что Англия и тогда не упустила бы, а возможно использовала 
бы 
с более легким сердцем, чем в 1914 году, когда она привела в действие механизм 
Антанты, всякую возможность разбить нас с помощью других держав и не допустить 
нашей гегемонии. Я говорил о само собой разумеющихся вещах, но склонность 
немцев 
к самоуничижению уже осенью 1914 года позволила рейхсканцлеру и его 
сторонникам возбудить недовольство против единственного средства, которое могло 

тогда спасти Германию, ее флота. Это дало возможность скрыть от многих людей 
след июльских недель - тех недель, когда действительно возникла война. Вскоре я 

услышал из авторитетного источника, что между рейхсканцелярией и редакциями 
некоторых газет достигнуто полное единодушие по вопросу о том, что во мне можно 

издавна узнать сознательного виновника войны. Непроницательные немецкие круги 
вскоре стали повторять вслед за врагами, что войну вызвали самодержавие и 
военная каста; те же, кто хотя и не сознательно, но активно подготовляли 
крушение монархии и подрывали основы мощи и самостоятельности Германии, после 
революции поспешили дать "правдивые" показания перед государственным судом.

Нелепость бетмановской политики в июле 1914 года не только ухудшила наше 
дипломатическое положение во время войны и при заключении мира, но и настолько 
усилила германскую склонность к самобичеванию, что это может отразиться на всем 

будущем нашего народа. Ибо враги, желавшие возложить ответственность за войну 
на 
германский народ, нашли в самом этом народе добровольных агентов, уверяющих нас,
 
что это мы спустили войну с цепи. Я уже указывал на промахи германской политики 

этих недель и мне нет нужды приукрашивать их. Но мы отнюдь не являемся 
виновниками войны. Виновны как в самой войне, так и в варварском ведении ее 
правящие круги Лондона, Парижа и Петербурга. Как можно подвергать это малейшему 

сомнению? Как может германский народ забыть о том, что бельгийские посланники, 
более проницательные, чем германские дипломаты, еще за несколько лет до войны 
совершенно недвусмысленно обрисовали волю Антанты к войне и заговор, 
составленный ею против Германии? Виновность Антанты доказывается и ее 
действиями; она, которая хотела оторвать Эльэас-Лотарингию от германской родины,
 
превратить германский народ в наемного раба англо-саксонского капитализма и 
уничтожить австро-венгерскую монархию и Турецкую империю; она, которая боролась 

с помощью меча, голода, интернирования, грабежа торговли и морального 
отравления, пока не добилась гибели нашего народа; она, которая немедленно 
претворяла в действие враждебность многих десятилетий, как только переговоры 
июля 1914 года представили для этого особенно удобный случай, - она не сможет, 
несмотря на жульническое использование нашей неудачной политики, уйти от суда 
мировой истории, которая признает ее виновной в преступлении перед духом 
гуманности.




8


Я выражаюсь столь определенно потому, что некоторые официальные учреждения и 
сегодня пытаются затушевать совершенные ошибки. Но моральная невиновность 
нашего 
тогдашнего правительства может быть ясно установлена только путем раскрытия его 

дипломатической несостоятельности, и лишь этим может быть исторически доказано, 

что кайзер не виноват в тогдашнем промахе правительства. Если же другие 
учреждения совершили ошибки, то в этом повинна не совершенно отсутствовавшая у 
них воля к войне, а неумение мыслить прямо и ясно.

Наш народ поспешил встать под военные знамена и с помощью ликующего духа 
самопожертвования августа 1914 года и всей мощи прусско-германского государства,
 
а подобной уж не увидят немецкие глаза, пытался отразить нападение 
подкарауливавших нас соседей, которое было облегчено нашей близорукой 
дипломатией. Национальное чувство находилось тогда на подъеме - германский 
народ 
показал это еще в 1911 году, не дав слабому правительству успокоить его по 
поводу полученного оскорбления. Теперь он доказал это с необычайной силой, 
когда 
кайзер выпустил воззвание к массам. Наш народ не знал тогда, какие ошибки 
допустило политическое руководство и при каких неблагоприятных условиях он 
вступил в неподготовленную войну. Он знал, что невиновен ни в чем, и так оно и 
было в действительности. Но ни одно из бесчисленных мирных предложений нашего 
правительства не возбудило в Англии чувства милосердия, коль скоро она поняла 
слабость нашего правительства и, несмотря на силу и здоровье, которые отличали 
тогда Германию, вынесла из этой слабости уверенность в неизбежности нашего 
падения.

И все же, несмотря на невиданный перевес сил, мировой коалиции не удалось бы 
победить нас, если бы внутреннее единство поддерживалось у нас средствами, 
соответствовавшими традициями отцов и опасности момента. Но какой бы героизм ни 

проявляли наши войска на фронте, в тылу правительство потворствовало 
наследственным недостаткам народа и разрушительным элементам до тех пор, пока 
желание Англии исполнилось и лучший народ мира, пользовавшийся величайшим на 
земле процветанием, был отброшен на громадное расстояние назад.

Так-то и удалось старому пиратскому государству - Англии - опять вызвать резню 
в 
Европе и с помощью собственной мощи и применения грубейших методов обеспечить 
победу той стороне, с которой были связаны ее материальные интересы. Со 
свободой 
и самостоятельностью народов европейского континента теперь покончено, а 
развитие их культур тем самым остановлено, быть может, навеки.

Но именно этот успех приведет Англию к судному дню.




Глава семнадцатая

Основные вопросы войны





1


Англичане надеялись раздавить нашу страну с помощью русского парового катка, 
причем франко-бельгийско-британская армия должна была сдерживать наше 
наступление; в случае, если бы появилась опасность слишком большой победы 
России, она намеревалась прекратить войну.

Эти хорошо обоснованные надежды врага на победу не осуществились благодаря 
нашему военному аппарату и той быстроте, с которой мы захватили Бельгию. 
Русские 
массы сделали все то, чего можно было от них ожидать. Однако они имели 
несчастье 
натолкнуться на великих полководцев, которые с помощью военного счастья и 
опираясь на лучшие качества нашего вооруженного народа, провели несколько 
великолепных операций.

Шлиффеновский план нападения на Францию через Бельгию сам по себе был вполне 
пригоден, чтобы отвратить от Германии первую опасность. Я не могу судить, был 
ли 
этот план, оставшийся мне неизвестным до начала войны, безусловно правильным, 
принимая во внимание развитие военной техники в сторону окопной войны, а также 
наше международное положение и соотношение сил между противниками. Во всяком 
случае выполнять его должны были гениальные люди, способные удержать в своих 
руках руководство столь гигантской операцией независимо от возможных 
случайностей. При осуществлении столь колоссального обходного маневра никакой 
коэффициент страховки не должен был казаться слишком высоким для нашего 
военного 
командования; однако оно приняло недостаточный коэффициент. Армия в мирное 
время 
была слишком мала; вследствие рокового упущения оборонные возможности Германии 
не были использованы в достаточной мере. В конце 1911 года канцлер внес 
законопроект об ассигнованиях на армию; однако эти ассигнования были 
недостаточно велики; суммы, дополнительно отпущенные в 1913 году, не смогли уже 

повлиять на ход войны. Я сам по инициативе адмирала фон Мюллера накануне 
рождества 1911 года предложил военному министру фон Герингену настаивать 
совместно со мною на немедленном внесении законопроекта об ассигнованиях на 
оборону и выразил готовность рассматривать требования армии как первоочередные 
по сравнению с моими собственными требованиями. Осенью 1914 года в главной 
квартире держались того мнения, что война с Францией была бы выиграна, если бы 
мы располагали еще двумя корпусами, которые генеральный штаб допустил 
отторгнуть 
у себя в 1911-1912 годах вопреки требованиям собственных специалистов. К этому 
присоединялась недооценка британской армии, которая в представлении нашей 
публики состояла из альдершотских "томми" в фуражечках и с тросточками. Когда 
после объявления войны я предостерег начальника генерального штаба от 
недооценки 
этих войск, состоявших чуть ли не из одних сержантов, он ответил: Мы их 
арестуем. Выражая эту надежду, он, очевидно, не предвидел, что в самые 
критические дни ему придется снять два корпуса для переброски на восточный 
фронт 
именно с правого фланга. Еще поздней осенью 1914 года в главной квартире 
сомневались в солидности новых армий Китченера. В августе 1914 года я писал из 
Кобленца: Трудности начнутся лишь тогда, когда армия решит, что уже перевалила 
через горы.

В то время мне казалось всего важнее прервать английские коммуникации и 
пробиться к Кале. Все остальные стало бы гораздо легче, если бы, отрезав 
англичан от портов Ламанша, мы заставили их сообщаться с Францией через Шербур 
или даже Брест, то есть через Атлантический океан, а не внутреннее море; это 
придало бы войне совершенно иной оборот.

Но ни я, ни фельдмаршал фон дер Гольц, который всецело разделял мою точку 
зрения, не могли побудить Мольтке к такой операции. На решения же Фалькенгайна 
я 
вообще не мог оказывать влияния. Чтобы осуществить мое желание и перерезать 
коммуникации англичан со стороны моря, понадобилось бы морское сражение с 
участием флота Открытого моря, а не отдельные вылазки морских сил. При моем 
стремлении вывести флот из бездействия, о котором речь пойдет дальше, такая 
точка зрения являлась лишь частной. В настоящее время (начало 1919 года) она 
нашла себе подтверждение в заявлении лорда Холдена; по газетным сообщениям, 
последний прислал в редакцию "Таймса" письмо, в котором отмечает как ошибку в 
германской стратегии тот факт, что она не решилась немедленно пустить в ход 
свои 
подлодки и миноносцы, чтобы помешать переброске британской армии после ее 
мобилизации утром 3 августа. Если бы мы планомерно подготовили эту операцию, а 
затем попытались провести ее, в дело, несомненно, вмешался бы английский 
линейный флот, и морская битва произошла бы тогда чем скорее, тем лучше.

Мольтке был тяжело болен. Он выпустил поводья из рук в самый опасный момент, и 
единство в операциях армий было потеряно. Несмотря на его неуспех, я имел 
полное 
доверие к личности Мольтке. Его преемник производил впечатление человека, 
недостаточно подготовленного к решению стоявших перед ним задач, которые после 
битвы на Марне и перехода к войне на истощение расширились до бесконечности. До 

тех пор армия была воодушевлена одной мыслью: Канны. Б войне же на истощение 
превосходство врага благодаря его господству на морях должно было оказывать 
свое 
действие все сильнее. Все победы на суше сводились на нет вследствие того, что 
общее положение Германии являлось беспримерно неблагоприятным. Стиснутые между 
нашими сухопутными врагами, мы не могли спастись только тем, что, ощетинившись 
подобно ежу, делали себя неуязвимыми со всех сторон, ибо наши жизненные нервы 
проходили через море. Поэтому спасти нас могли только величайшая смелость и 
решимость. Войну на суше следовало подчинить задаче достижения общей цели. 
После 
битвы на Марне армии пришлось переучиваться. Тогдашнее же верховное 
командование 
не подумало о необходимости установить великие конечные цели. Что же касается 
Гинденбурга и Людендорфа, которые в 1915 году стремились уничтожить русские 
армии посредством обхода их со стороны Ковно, а потому не были согласны с 
фронтальной атакой у Горлицы, то им не пришлось выполнить свой военный план.

Если бы он удался, они, несомненно, получили бы перевес над главной квартирой. 
На войне необходимо иметь определенную великую политическую цель, для 
достижения 
которой концентрируются все политические и военные силы. Решает дело главный 
противник. Частичные же победы над второстепенными противниками в лучшем случае 

являются средствами для достижения цели. У нас могла быть только одна цель: 
поразить самое сердце неприятельской коалиции. Судьба наша зависела от того, 
сумеем ли мы распознать эту цель.

Кто же был нашим главным противником? Для меня несомненно, что им был тот, кто 
обладал наибольшими средствами и наиболее упорной волей к войне. Политическим 
мозгом Антанты всегда был Лондон; он же становился все более и ее военным 
мозгом. До восстановления восточного фронта в 1918 году он не упустил ни одного 

значительного шанса. В противоположность этому все наши победы над Россией 
следовало рассматривать как частичные поражения ее, которые должны были 
послужить к тому, чтобы высвободить наши силы и направить их против главного 
врага, ибо они делали возможным быстрое заключение сепаратного мира с царем.

Никакое расчленение царской империи, которое имели в виду германские дипломаты 
и 
демократия, не могло нам помочь, если главный враг оставался для нас недосягаем.





2


Народное сознание по справедливости приписывает не военным, а государственному 
деятелю Бисмарку главную заслугу в победоносных войнах, которые сделали нас 
свободными, объединенными и зажиточными. Пока наш народ оставался здоровым и 
верным, а наша оборона непреодолимой, как это было в первые годы мировой войны, 

наше государственное искусство имело достаточно политических, военных и морских 

средств, чтобы с честью выйти из войны с Англией, в которую мы были втянуты. 
Армия, которая в своей специальной области не была подготовлена к войне с 
Англией, недооценивала этого так сказать недосягаемого противника. Обо мне 
кричали, что я пессимист, и в гостинице "Lion d'Or"{172} в Шарлевилле шли такие 

разговоры: В главной квартире нет ни одного офицера, который не верил бы, что 
война закончится до 1 апреля 1915 года, кроме г-на статс-секретаря по морским 
делам. В англосаксонском мире во мне видели противника, изоляцию которого от 
руководящих кругов империи следовало всячески приветствовать.

Понятное преобладание сухопутной точки зрения в армии осталось бы безопасным, 
если бы канцлер шел вместе со мною.

В отсутствии правильной политики, которая принимала бы во внимание также и 
положение на море, войну было трудно выиграть даже с армейской точки зрения. Но 

если бы канцлер понял сущность мировой войны, то и армия с самого начала 
кампании согласилась бы обратить больше внимания на английские коммуникации. В 
таком случае Англии были бы нанесены и те удары на море, о которых идет речь в 
этой и следующих главах.

19 августа 1914 года я сказал канцлеру в присутствии Мольтке и Ягова: Успехи, 
которых мы можем достигнуть в борьбе с Россией, не окажут давления на Англию, а 

напротив, принесут ей облегчение. Обстоятельства заставили нас наносить удары 
на 
фронте, который не соответствует нашим политическим интересам. Германо-русская 
война очень популярна в Англии. Английские государственные деятели, несомненно, 

решили держаться до конца. Наше будущее может быть спасено лишь в том случае, 
если мы поставим Англию в трудное положение. Исход войны зависит исключительно 
от того, кто выдержит дольше - Германия или Англия. Совершенно необходимо 
занять 
Кале и Булонь.

Этот ход мыслей, очевидно, остался непонятным канцлеру. Он полагал, что даже в 
случае удачного развертывания войны на западе нам нужно будет ограничить свои 
операции на этом фронте и обратить главные силы на восток. Уже в первой 
половине 
августа канцлер сказал одному нашему общему знакомому: Война с Англией есть 
лишь 
быстро проходящая буря. После нее отношения станут лучше, чем когда-либо. 
Бетман 
исходил из необходимости искать соглашения с Англией и потому считал правильным 

щадить ее также и в военных действиях. Англия-де "бульдог, которого не следует 
раздражать". Бетман надеялся пожать теперь ту руку, которую он не заметил, 
когда 
Грей предложил созвать конференцию. Он не понимал, что раз вступив в войну, 
Англия с ясной и смелой последовательностью желала ее выиграть. Сухопутная 
точка 
зрения армии, некоторая уступчивость кайзера и неясные политические 
представления широких германских кругов давали канцлеру возможность снова 
браться за постройку своего разваливавшегося карточного домика. Бетман 
вспоминал 
о мирном настроении Грея в первые недели июля, и поскольку он никогда не 
понимал 
причины этого настроения - серьезного риска, каким являлась морская война для 
Англии, он предполагал наличие такого же миролюбия и в момент, когда Англия 
решилась на войну, а обстоятельства, сопутствовавшие возникновению войны, равно 

как и незанятие побережья Ламанша, пассивность германского флота и события на 
Марне укрепили ее надежду на победу. Теперь Англия следовала, как я уже говорил,
 
своей старой традиции: расти в войнах с наиболее сильным в данный момент 
континентальным соперником. Пуритански-фарисейская и практически-утилитарная 
политика Британии, подчиненная интересам англо-саксонского капитала, решила 
вести борьбу против Германии с особенной суровостью и безжалостностью именно 
потому, что в июле 1914 года было уже вполне вероятно, что нам удастся 
достигнуть своей цели мирным путем. Как можно было думать, что Англия не 
использует полностью представившийся ей шанс в последнюю минуту повергнуть уже 
почти опередившего ее соперника? Чем больший недостаток решимости вести войну 
видела у нас Англия, тем сильнее становилась ее собственная решимость. Влияние 
Ллойд-Джорджа перерастало влияние Асквита. У нас происходило обратное: более 
решительное направление оттеснялось на задний план. Этот путь, несомненно, 
должен был привести к поражению.

С 1911 года наша политика сводилась к хроническому непониманию Англии. То же 
самое имело место и теперь. Пресса получила указание воздержаться от резких 
выпадов против Англии. Министерство иностранных дел неоднократно подчеркивало 
это на совещаниях представителей печати в Берлине. Англичанам это, конечно, не 
осталось неизвестным, и они сделали из этого свои выводы, разумеется, 
совершенно 
обратные тем, на которые рассчитывал германский Михель{173}.

Поскольку наша общественность не имела понятия о силе воли и возможностях 
Англии, она считала их наполовину несуществующими и не видела, что нам придется 

примириться с нашим поражением, если не удастся так прижать Англию, что она 
сочтет примирение более выгодным для себя. Понимание Англии, которое шло от 
Гнейзенау и Фридриха Листа к Карлу Петерсу и А. фон Пеецу, не получило у нас 
распространения.

В эпоху Бисмарка, которая всегда ставилась в пример нынешнему положению, в 
основу нашей политики были по необходимости положены другие проблемы и условия. 

Вне морских кругов в Германии не понимали характера мощи Англии и ее решимости 
оттеснить нас на задний план, тем более что у нас не имели представления о том, 

какими средствами мы уже располагали, чтобы противодействовать этой воле Англии.
 
Флот же слишком мало сросся с нацией, чтобы она встала на его точку зрения. 
Непрерывно усиливавшееся в течение всей войны одиночество флота, соединявшего в 

себе строго государственную настроенность с заморским опытом, полезным для 
ведения мировой войны, показало, что нация или ее верхний слой еще не созрели 
для такой войны.

В первые месяцы войны ко мне еще обращались люди из всех слоев народа, 
требовавшие, чтобы флот принял участие в битве; если впоследствии давление 
общественного мнения в этом вопросе ослабело, то это объясняется тем 
направлением, которое избрало политическое руководство.

27 и 28 августа в связи с моим планом организации морского корпуса для действий 

против Англии со стороны Фландрии я снова настаивал перед канцлером, чтобы он 
обратил острие своей политики против Англии. Уже и тогда я не мог понять, каким 

образом люди хотели выиграть войну с Англией одними только сухопутными 
операциями; четыре недели спустя, когда фронт начал постепенно застывать, это 
намерение превратилось в чистую утопию.

Как уже сказано, я был одинок перед лицом главной квартиры и в особенности 
дипломатов. Я почти ни с кем не мог говорить о своих взглядах. Находясь среди 
этих людей, которые сознательно или бессознательно шли против меня в своем 
необоснованном оптимизме, я часто задавал себе вопрос: я ли поражен слепотой 
или, наоборот, все другие? Не смотрю ли я на вещи слишком мрачно? Неужели всю 
мою трудовую жизнь я действительно заблуждался насчет упорной воли Англии к 
господству? Руководящие круги не могли понять характера морского могущества 
Англии и грозившей нам судьбы: они не хотели видеть, что Англия желала 
уничтожить наши морские интересы. Лишь когда ход войны, к сожалению, доказал 
мою 
правоту, я впервые понял смысл тех страшных слов: But you are not a seagoing 
nation{174}.

Я снова и снова повторял канцлеру, что Англия не прекратит борьбы, пока 
существует надежда лишить нас положения мировой державы. Наша демократия должна 

была больше всего бояться именно этого. Проповедовал же Ллойд-Джордж: Я не 
боюсь 
фон Гинденбурга, фон Макензена и прочих фонов, а боюсь только немецкого 
рабочего. Чем дальше откладывался нокаут, тем опаснее становился он для нас. 
Ибо 
главное оружие Англии - флот - мог оказать свое действие лишь путем многолетней 

блокады. Также и на суше прошли годы, прежде чем Англия создала собственную 
армию, после того как ей не удалось быстро одержать победу с помощью чужих 
войск. Но раз уж Англия пошла на такое гигантское напряжение сил, ставившее под 

угрозу ее собственное экономическое положение, то она желала получить за это 
гигантское вознаграждение и на целые столетия избавить себя от страха перед 
возрождением германского народа.

На мои попытки убедить канцлера в неправильности его суждений об Англии и 
проводившейся по отношению к ней политики Бетман, по своему обыкновению, 
отвечал 
довольно неопределенно. Однако не подлежало сомнению, что он оставался при 
своем 
старом мнении. Когда 19 августа канцлер сообщил мне, что англичане увели к себе 

голландские и направлявшиеся в Голландию суда с зерном, мне не удалось убедить 
его заклеймить это нарушение нейтралитета предложенным мною способом. Уже тогда 

я сказал ему: Всякое открытое проявление желания достигнуть соглашения с 
Англией 
приведет к обратным результатам и будет истолковано как признак нашей слабости. 

Чтобы заставить ее изменить свое поведение, существует только одно средство: 
крайнее упорство.

Я констатирую здесь, что мои выступления в пользу решительной борьбы с Англией 
в 
1914-1918 годы ни разу не помешали правительству искать компромиссного мира с 
Англией. Говорю это не для того, чтобы оправдаться. Ибо брошенное в массы 
обвинение меня в том, что я помешал правительству своевременно заключить мир с 
Англией, слишком глупо, чтобы мне надо было оправдываться. Насколько мне 
известно, за все эти годы войны не было ни одного часа, когда Англия была 
готова 
заключить с нами мир, не равносильный нашей гибели. Мое влияние никогда не было 

настолько велико, чтобы я мог помешать заключению мира, даже если бы захотел, 
да 
к тому же канцлер ни разу не указал мне конкретной возможности закончить войну. 

Здесь я скорее говорю просто с точки зрения политической тактики, которая 
становилась тем важнее, чем более ухудшалось наше положение. Как раз в том 
случае, если желали прийти к сносному миру путем соглашения с Англией, 
следовало 
выказывать по отношению к ней твердую волю к войне и искать сближения с Россией.
 
Такая тактическая точка зрения столь проста и элементарна, что ее держатся все 
народы, кроме германского. Но немец не относится к жизненно важным для нации 
вопросам со страстностью, которая позволила бы ему усвоить этот принцип{175}. 
Последняя надежда заключить с Англией приемлемый мир исчезла тогда, когда мы 
перешли к прямо противоположной тактике открытых предложений мира. Чтобы 
доказать свою добрую волю, немец охотно отдает противнику свои козыри в 
международной игре еще до начала ее в надежде завоевать этим его симпатию. 
Британское же государственное искусство безошибочно разгадало по нашим мирным 
предложениям, что наше внутреннее разложение прогрессирует. Природный инстинкт 
должен был удержать нас от того, чтобы, нанося одной рукой удар противнику, 
другой ласкать его. Но именно так поступали мы, чтобы "не раздражать" главного 
противника. Тот, кто знает англичан, понимает, что лишь твердостью и 
крайней решимостью можно склонить их к приемлемому соглашению. Какой только 
вполне справедливой критике не подвергали нас ирландцы, индийцы, египтяне и 
другие угнетенные народы! Они знали по собственному долгому и мучительному 
опыту, как нужно обращаться с британцами. Они надеялись получить свободу 
благодаря нам, а теперь им пришлось видеть, как неверная тактика внутренне 
превратила нас самих в подданных англо-саксов уже тогда, когда наше внешнее 
могущество было еще непоколебленным.

Когда 4 сентября 1914 года все буржуазные партии рейхстага, в то время еще 
сохранявшие свою солидарность, задумали эффективную демонстрацию против Англии, 

решив предложить без всякого вмешательства с моей стороны добавление к 
судостроительной программе, канцлер воспрепятствовал внесению этого предложения.
 
Подобная политика подавления национальной решимости в такой войне являлась 
болезнетворной.

Когда в первых числах ноября я узнал, что, стремясь закрыть нам вход в Ламанш, 
англичане установили в открытом Северном море минные заграждения, превратив его 

в военную зону, и тем самым совершили особенно грубое нарушение морского права, 

я безуспешно пытался убедить Ягова принять предложенную мною формулу протеста. 
Министерство иностранных дел выработало совместно с некомпетентным в этом 
вопросе Генмором другой текст декларации, который, быть может, получил 
одобрение 
специалистов по международному праву, но на практике принес больше вреда, чем 
пользы, поскольку содержавшиеся в нем юридические тонкости возбудили сомнения в 

нашей решимости строго придерживаться международно-правовых норм. Декларация не 

оказала никакого действия, ибо в ней отсутствовала оговорка о возможности 
принятия контрмер.

Все новые и новые явления подтверждали, что было бы лучше выказывать по 
отношению к Англии твердую волю к борьбе. Потому-то в Англии и дрожали перед 
возможностью падения канцлера и появления более сильного военного руководства; 
поэтому-то и поднялись курсы на лондонской бирже, когда я ушел в отставку. С 
другой стороны, англичане ловко вели дело к тому, чтобы удержать канцлера у 
кормила правления. С тех пор, как в 1911-1912 годах они получили возможность 
ознакомиться с его методами, Бетман казался им лучшей гарантией победы. Поэтому 

широкие германские круги взирали на Бетмана, как на доверенного Европы, и наша 
демократия, которой слабость и неясность его политики также были необходимы, 
хотя и по другим причинам, охотно распространяла эту легенду. И вот такой-то 
человек, который уничтожил престиж Германии и своей дипломатией доставил миру 
опаснейший материал против нас, оказывался теперь лицом, способным вызвать у 
англичан снисхождение к нам. Кайзер же считал себя связанным с человеком, 
пользовавшимся симпатией англичан и немецкой демократии. Таким образом, Бетман 
остался на своем посту, хотя в течение трех долгих лет войны он ни разу не дал 
доказательства того, что Англия пойдет на приемлемый мир с ним. Но ведь 
объявили 
же англичане, что вина за их непримиримость падает лишь на представителей 
германских военных сил, а не на Бетмана и что мы заживем хорошо лишь после 
уничтожения этих сил. Многие добрые немцы серьезно принимали подобные речи за 
чистую монету.

О том, что газеты типа "Дэйли мэйл" надеялись, что своими похвалами они не 
дискредитируют его, а, напротив, укрепят его положение, свидетельствует 
следующая выдержка из статьи "Канцлер и морской разбойник" в номере от 31 
августа 1915 года (после нашего отступления в связи с "Эребиком"): Трудно не 
симпатизировать Бетману в его борьбе с Тирпицем. В прошлом году он являлся 
канцлером только по названию. Перед ним стояла трудная задача вывести Германию 
из затруднений, вызванных подлинными руководителями германской политики - 
командованием армии и флота. Последние ведут свою линию, не считаясь, как 
всегда, с гражданской точкой зрения. Его обязанность - прибирать за ними. 
Наконец, он начинает требовать голоса при вынесении политических решений, 
дипломатические последствия которых падают на него, а не на истинных виновников.


Некоторые наши учреждения принимали подобные высказывания за чистую монету{176}.


Самые убедительные доказательства того, что Англия и Франция не хотели 
заключать 
мира, основанного на соглашении сторон, оставлялись без внимания. На наше 
мирное 
предложение от декабря 1916 года, которое, насколько мне известно, включало 
важные уступки, Антанта ответила насмешками и известной завоевательной 
программой. Уже тогда нам пришлось бы столкнуться с теми же условиями мира, 
которые приняло германское правительство в ноябре 1918 года. Несмотря на это, 
канцлер и демократия по-прежнему не могли понять, что их тактика была 
неправильна. Мы продолжали катиться по наклонной плоскости, уверенность 
германского народа в победе подрывалась, а уверенность в ней врагов укреплялась 

непрерывными капитулянтскими предложениями.

Хуже всего было то, что эта политика была связана с иллюзиями относительно 
победы на Востоке. Если Англию считали непобедимой, а потому желали сразу же 
примириться с нашим поражением, то это все же было бы лучше многолетней 
истощающей войны с тем же исходом. Но часть германской прессы боролась с 
царизмом, руководствуясь партийными соображениями. К сожалению, наше 
политическое руководство действовало в том же направлении. Предполагаемую 
непобедимость Англии хотели положить в основу германской победы над "царизмом". 

Я хотел бы привести характерный образчик этого настроения. 12 апреля 1916 года 
один чиновник с Вильгельмштрассе следующим образом обрисовал это будущее 
Германии, покоящееся на победе Англии: В качестве державы, занимающей 
центральное положение в Европе, нам прежде всего важно одержать победу на 
континенте и сгруппировать вокруг себя наших соседей{177}. Мы не должны 
компрометировать эту цель, бросаясь в ненужные авантюры{}an". Обеспечив себе 
твердую базу в Европе, мы сможем планомерно укреплять свои позиции во всем мире 

и расширять внешнюю торговлю. То, что предпринималось до сих пор в этом 
направлении, носило печать дилетантства. Конечно, следует приветствовать любой 
ущерб, нанесенный Англии, но совершенно уничтожить ее мы не можем. Поэтому мы 
должны сохранить столько сил и кредита во всем мире, чтобы иметь возможность по 

окончании войны перегнать Англию. Опасные неиспользованные силы, которые могут 
проявить себя в будущем, надо искать в русской почве, а не в продырявленном 
денежном мешке англичан. Я полагаю, что вопрос может быть решен путем 
заключения 
мира за счет России. Поскольку он будет заключен за счет реакционной России, 
такой мир не закроет нам путь к будущим соглашениям с другими русскими 
правительствами. Если мы превратимся в сильный форпост Европы на Востоке, 
достигнуть соглашения с Англией будет нетрудно, и может даже случиться, что 
интересы Альбиона совпадут с интересами сильнейшей континентальной державы.

В начале июля составленный на Вильгельмштрассе меморандум (в свое время его 
приписывали статс-секретарю Гефферу, но потом оказалось, что он принадлежит 
перу 
другого автора, оставшегося неизвестным) сообщил главам германских государств 
следующие мысли: Мы должны выбирать между Англией и Россией, чтобы и после 
заключения мира иметь опору против одного из этих главных врагов. Этот выбор 
надо сделать в пользу Англии и против России, ибо русская программа 
несовместима 
с нашей позицией форпоста западно-европейской культуры и с нашими отношениями к 

Австро-Венгрии, балканским странам и Турции. Напротив, разграничение интересов 
между Англией и Германией вполне возможно. Поэтому нам не нужно флота как 
условия существования Германии, а следует добиваться максимального ослабления 
России. Мы должны сделать всю работу в одном месте, вместо того чтобы делать ее 

по частям в разных местах. Интересы Англии позволяют нам направить всю работу 
против России. Решительная антирусская позиция возвращает нашему положению в 
мировой войне ту нравственную основу, которая состоит в заступничестве за 
Австро-Венгрию, а не в борьбе за свободу морей. Негодование германской 
общественности против Англии необходимо, следовательно, обратить на Россию.

Меморандум заканчивается следующими словами: Высказанные выше соображения 
вызовут возражение, сводящееся к тому, что они составляют счет без хозяина, ибо 

именно ненависть и стремление Англии к уничтожению Германии делают соглашение 
невозможным. Указывают, что Чемберлен еще до войны выдвинул требование: We must 

crush Germany{179}; однако Чемберлен, а с ним вместе наши газеты и листовки 
опускают придаточное предложение, являющееся логическим объяснением этой 
враждебности и гласящее: before it crushes us{}an".

В этой глубокой пропасти взаимного недоверия, вырытой бессовестной демагогией, 
которой не смогли помешать руководители государств, но которая не имеет никаких 

корней в фактическом и политическом положении, то есть в условиях существования 

обеих стран, и заключается трагизм положения, и лишь большая государственная 
мудрость и преодолевающая все препятствия и одинаково твердая воля обеих сторон 

могут вытащить телегу, увязшую в болоте демагогии. Эта надежда не столь тщетна, 

как может показаться, ибо демагогическое министерство Асквита будет 
существовать 
не вечно. Стремление англичан уничтожить нас, пожалуй, отчасти исключает 
возможность соглашения, но отнюдь не вынуждает нас принять борьбу там, где они 
сильнее нас, а именно на море и в Египте.

Итак, даже автор приведенного меморандума видел только смутные надежды на 
соглашение с Англией, но нигде не находил чего-либо осязательного. Однако 
автору 
меморандума и его единомышленникам этих желаний оказалось достаточно, чтобы в 
течение драгоценных лет, когда Германия еще могла быть спасена, не 
воспользоваться единственным средством, способным заставить Англию пойти на 
уступки: соглашением с царем и максимальным развитием наших морских сил. Мы не 
нанесли морской мощи Англии тех ударов, которые могли нанести, и, таким образом,
 
своей сентиментальностью, премудрыми расчетами и штатским пониманием морской 
войны добились того, что в Англии взяло верх стремление нанести сильному 
германскому сопернику страшный смертельный удар, от которого он уже не смог бы 
оправиться. Осенью 1916 года, когда организация обороны от подводных лодок 
близилась в Англии к своему завершению, а инцидент с "Суссексом"{181} показал 
всему миру, что нам недостает силы, Ллойд-Джордж решился произнести слово 
"нокаут".

Вышеизложенная надежда построить германскую победу на английской похожа на 
загадку, хотя имению она определила судьбу Германии в самый тяжелый момент. 
Ударившись о престиж Англии, германское государственное искусство как бы 
рикошетом отскочило на указанный ему Англией антирусский путь и покатилось в 
тупик. Бесчисленное множество немцев на родине и на фронте обладали более 
правильным инстинктом, но с ним не посчитались.

Мировоззрение Вильгельмштрассе характеризовалось далее неукротимой и пылкой 
верой в то, что Германии, лишенной флота, будет добровольно предоставлена 
возможность "перегнать" Англию, а сильной на море Германской империи такой 
возможности не предоставят. Если канцлер и его сторонники надеялись после 
"бури" 
быстро добиться тесной дружбы с Англией, то они полагали, что достигнут этой 
цели, принеся в жертву германский флот. Еще в октябре 1918 года германская 
политика думала купить милость англо-саксов ценою отказа от подводной войны. 
Пробуждение Германии после октября 1918 года открыло жуткую истину. Но лучшая 
осведомленность теперь уже не принесет пользы.

Моя точка зрения заключалась в следующем: либо мы считаем Англию непобедимой и 
в 
таком случае нам следует примириться с нашим поражением, при этом чем скорее, 
тем лучше; либо мы должны пустить в ход все военные и политические средства, 
чтоб поколебать непобедимость Англии. Само собою разумеется, что практически я 
имел в виду вторую альтернативу. Но в таком случае надо было ясно видеть путь, 
по которому мы желали идти. Всякие мудрствования и колебания, которые не 
подсказывались этой альтернативой, вели к гибели. Именно из этого, а не из 
каких-либо ведомственных соображений исходила моя борьба за занятие побережья 
Ламанша, за морское сражение и за своевременное развертывание подводной войны.




3


Какими же средствами располагали мы, чтобы оказать военное давление на Англию?

Когда разразилась война, я с удивлением узнал, что державшийся от меня втайне 
план морских операций не был предварительно согласован с армией. Последняя 
полагала - и это являлось для нее естественным, что морские операции и вообще 
война против Англии - дело второстепенное. Поэтому уже до войны следовало 
разработать под председательством рейхсканцлера общий план воины на три фронта 
или мировой войны. Однако, как уже отмечалось выше, этого сделано не было. 
Только единое верховное командование морскими операциями обладало бы 
авторитетом, достаточным для того, чтобы с пользой применить в ходе войны 
приобретенное флотом глубокое знание морской мощи Англии; однако такого 
верховного командования создано не было.

Из трех возможностей непосредственной борьбы с Англией я прежде всего коснусь 
вопроса о побережье Ламанша. В конце августа предполагалось, что операции армии 

приведут нас к берегам Фландрии и что взятие Антверпена является лишь вопросом 
времени. Это дало бы возможность вести морскую войну, базируясь на Фландрию, и 
значительно улучшило бы наше стратегическое положение. Поскольку в качестве 
статс-секретаря я мог превратить эту возможность в действительность, я направил 

все мои силы на разрешение этой задачи, имея в виду создать морской корпус и 
произвести необходимые работы на побережье Фландрии{182}. Однако наряду с этим 
проницательное командование поставило бы перед собой задачу взятия Кале. Пока 
армия надеялась овладеть Парижем, я полагал, что побережье само собою попадет в 

наши руки. Я оставляю открытым вопрос о том, не было ли бы правильным с самого 
начала поставить себе целью захват побережья. Мы смогли бы установить 
артиллерию 
на мысе Гри-Не и значительно затруднить сообщение в проливе, а наши морские 
силы 
получили бы возможность действовать более эффективно.

Непрерывное расстройство сообщения на пути, ведущем в устье Темзы, нанесло бы 
тяжелый удар английскому хозяйственному организму, а это значительно усилило бы 

склонность Англии к миру в момент, когда внутренняя и внешняя мощь Германии еще 

совершенно не была поколеблена. Позднее к этому присоединилась бы возможность 
обстреливать Лондон с мыса Гри-Не, что в условиях затяжной войны могло иметь 
гораздо больший эффект, чем предпринятые нами в 1918 году бомбардировки Парижа. 

Я уже отмечал, что всегда выступал против бесполезных военных мероприятий вроде 

воздушных налетов на города тыла. Но действительно эффективный и 
сосредоточенный обстрел Лондона всеми способами - с суши и с воздуха - имел бы 
оправдание как средство сократить длительность бесчеловечной войны, особенно 
потому, что Англия грубо нарушала международное право, признавая его лишь тогда,
 
когда это было ей выгодно.

Вторым средством нажима на Англию было морское сражение. Антанта победила нас 
британскими линкорами, обеспечившими проведение голодной блокады, и своим 
престижем, заставившим все народы впрячься в колесницу Англии. Спасти нас могли 

прежде всего линкоры. Из всех брошенных мне упреков, я серьезно отнесся лишь к 
одному; он заключался в том, что я построил слишком мало линкоров. Однако 
читатель уже знает из этой книги, что сражение не было бы безнадежным для 
нашего 
флота и при его тогдашнем составе. О внутренних причинах, парализовавших тогда 
флот, буду говорить ниже. Здесь я хочу указать на главную причину - 
несостоятельность нашего политического руководства.

Как уже указывалось, канцлер считал, что Англию не следует раздражать, если мы 
хотим прийти с ней к соглашению; кроме того, флот нужно было сохранить по 
возможности невредимым до конца войны, чтобы он смог оказать влияние на ход 
мирных переговоров. Последний аргумент всегда оставался для меня столь же 
непонятным, как и первый.

В том же духе действовали и другие лица. Так, Баллин писал начальнику кабинета 
и 
мне, что мы должны удовольствоваться fleet in being{183}; по его мнению во 
время 
войны это было единственно правильной политикой. К этому мнению примкнул и 
начальник морского кабинета, который никогда не был проникнут фронтовым духом и 

в своем положении посредника все более превращался в сторонника политики 
компромиссов. Под его и рейхсканцлера влиянием находился адмирал фон Поль, 
который написал мне 12 ноября 1915 года, что господин рейхсканцлер неоднократно 

говорил ему - Полю, как начальнику Генмора, - что для нас совершенно необходимо 

сохранить флот невредимым до заключения мира.

По моему мнению, намерение упаковать флот в вату было лишено всякого смысла. 
Fleet in being имел смысл для Англии, ибо одним этим ее флот выполнял свое 
назначение: господствовать на морях. Но для Германии, цель которой заключалась 
в 
завоевании свободы морей, этот принцип являлся бессмысленным. Далее, мы не 
смели 
допустить, чтобы война превратилась в борьбу на истощение и должны были 
стремиться к тому, чтобы быстро покончить с нею. Насколько умно англичане вели 
дело к тому, чтобы парализовать волю руководящих деятелей Германии, показывает 
следующее высказывание по поводу Ютландского боя, приписываемое одному из 
ближайших советников кайзера и несомненно отражающее настроение этих кругов: 
Жаль. Мы были близки к тому, чтобы получить от Англии мир. Подобные влияния 
сводили на нет деятельность самого кайзера. В июле 1914 года наше политическое 
руководство повело опасную политику, которая, если она вообще была допустима, 
могла опираться только на морскую мощь империи. Когда же война разразилась, 
флот 
постарались по возможности обесценить и предприняли невозможную попытку 
выиграть 
войну с Англией под Парижем, стараясь при этом щадить Англию в военных 
действиях, дабы настроить ее в пользу милостивого к нам мира, что было вещью 
совершенно немыслимой.

В мирное время канцлер искренне жалел о том, что у нас был флот; в войне он 
действовал так, как будто этого флота и не бывало. Руководство Германской 
империи никогда не задумывалось над тем, как выигрывается война, и предоставило 

эту заботу генеральному штабу армии, который в свою очередь не был компетентен 
решать политические, экономические и стратегические вопросы мировой войны. 
Таким 
образом, канцлеру оставался как единственная надежда на окончание войны расчет..
. 
на добродушие англичан.

Меня могут спросить: какую пользу могло нам принести удачное морское сражение 
даже в самом счастливом случае? Разве англичане не были в состоянии быстро 
пополнить свой флот Северного моря за счет резерва, а в случае надобности 
привлечь также французский линейный флот?

В ответ на это можно сказать, что мировой престиж англичан в значительной 
степени основан на вере в их непобедимую армаду. Германская победа на море или 
даже сомнительный для англичан исход сражения нанесли бы чрезвычайно тяжелый 
удар престижу Великобритании.

Чтобы правильно оценить значение для Англии подобной потери престижа, стоит 
только вспомнить впечатление, произведенное за границей нашей морской победой 
при Коронеле{184}. Англичане отлично поняли, какой эффект имело это сражение, 
поэтому они отвлекли от метрополии значительные силы, чтобы загладить 
коронельское поражение.

Боясь еще большего ущерба своему престижу, они становились все осторожнее в 
своих действиях против нашего флота в Северном море. Вопрос о том, удалось ли 
бы 
нам прорвать кольцо блокады в 1914 году с помощью удачной морской битвы, в то 
время еще не имел решающего значения, ибо при своем положении на море и наличии 

Японии англичане не могли рисковать значительным сокращением своей морской мощи.
 
Но общий ход войны стал бы иным, если бы мы завоевали тогда престиж на море.

Переход Италии во вражеский лагерь был бы предотвращен, а наша позиция по 
отношению к скандинавским государствам сразу изменилась бы{185}. Склонность 
царя 
к сепаратному миру и шансы на соглашение с Японией особенно увеличились бы, 
если 
бы активной деятельностью по примеру армии флот поднимал бы наш престиж и 
ослаблял английский. У нас бесспорно было достаточно сил, чтобы по крайней мере 

нанести чувствительный урон английскому флоту. Английское морское могущество 
подобно кошмару давило на весь мир неангло-саксонских держав. Для малых морских 

держав естественную опору представляли мы, а не Англия. Все смотрели на нас. 
Наступил решительный час борьбы за свободу мира. На море шла борьба за еще 
более 
важные вещи, чем на суше; и здесь, на море, тайные симпатии многих наших 
временных врагов были на нашей стороне. Спасти нас могли только самые сильные 
средства. Мы должны были по крайней мере нанести чувствительный удар 
английскому 
Grand Fleet{}an". Всякий подрыв британcкого морского могущества немедленно 
поставил бы в порядок дня индийский, египетский и прочие вопросы, лишил бы 
Англию новых союзников, необходимых ей для победы над нами, и склонил бы ее к 
миру. Англия сознавала эту опасность и оценивала наши морские силы правильнее, 
чем мы сами; вот почему она колебалась при вступлении в войну, а потом избегала 

морского сражения. В первый год войны мы имели хорошие шансы, которые и позднее 

оставались еще сносными.

В ходе войны английская пресса переняла точку зрения британского адмиралтейства 

и стала выступать против морского сражения. Англия ничего не могла выиграть от 
"Precipitate and costly action"{187}. Пока германский флот прячется, мы 
пожинаем 
все плоды морского могущества, писала "Дэйли Телеграф". Если бы мы стали 
оспаривать это могущество и поколебали его, мы во всяком случае улучшили бы 
свои 
позиции в отношении нейтралов. При тогдашнем образе действий английского флота 
мы могли выиграть что-нибудь лишь переходом в наступление, а не пассивным 
ожиданием. Почти невыносимая скорбь охватывает меня при мысли о том, насколько 
изменилось бы все международное положение под влиянием решительной морской 
битвы 
в первые месяцы войны. Даже незаконченное сражение вроде столкновения у 
Скагеррака оказало бы тогда огромное влияние; между тем, это удачное для нас, 
но 
незаконченное дело, давшее нам известные преимущества, не могло уже принести 
длительных политических результатов, ибо произошло почти два года спустя. За 
это 
время обстановка слишком уж сильно изменилась в пользу Англии, а народы, еще 
остававшиеся в то время нейтральными, уже потеряли веру в нашу конечную победу 
вследствие того, что мы подчинялись гибельной для нас ноте Вильсона.

Даже неудачное для нас морское сражение не смогло бы принести значительного 
ухудшения наших шансов на будущее. Можно было почти с уверенностью рассчитывать 

на то, что англичане понесут такие же потери, как и мы. Для нашего флота ничего 

не могло быть хуже бездействия.

Чтобы оправдать это бездействие, в то время выдумали и стали распространять 
басню о неполноценности германских кораблей; это один из самых печальных и 
роковых примеров клеветы во всей истории Германии.

Канцлер стремился выдать за подлинную причину мировой войны нашу "флотскую 
политику" предвоенных лет, хотя в 1896 и 1905 годах, когда Германия совсем или 
почти не имела флота, Англия держалась по отношению к нам гораздо более 
вызывающе, чем в июле 1914 года, когда мы уже выстроили флот, отказавшись 
пожертвовать им в 1911- 1912 годах. Но если уж вину хотели свалить на меня и на 

флотскую политику, то от этой политики никак невозможно было отделить особу 
кайзера. Без него она вообще не была бы возможна. Бетман рассчитывал купить 
дружбу и мир с Англией ценою решительного отказа от флотской политики, то есть 
на самом деле отказом от тех сильных позиций, которыми мы располагали по 
отношению к Англии. В качестве руководителя морской войны кайзер должен был бы 
оказать противодействие этому безумию. Но когда стали распространять слухи о 
том, что флот остается в бездействии вследствие его неполноценности и 
недоброкачественности материальной части, то виновным оказался я, а кайзер был 
оправдан в глазах народа по обвинению в неиспользовании морского оружия.

Расхождения в политических взглядах между партией канцлера и мною породили 
целый 
поток подозрений против материальной части флота, абсурдность которых была 
доказана только испытанием у Скагеррака. Однако к этому времени кайзера уже 
успели укрепить в его отказе от использования флота, а энергия самого флота 
была 
парализована. Если бы кайзер послушался иных советов и последовал влечению 
собственной души, Германия не лежала бы теперь в развалинах.

Нас победил традиционный, хотя и не проверенный в наше время, морской престиж 
Англии. Он вселил в сердца наших руководителей боязнь пустить в дело флот, 
когда 
для этого еще было время. Так-то вместе с отказом от применения лучшего и чуть 
ли не единственного оружия, которым мы располагали против Англии, и началась 
печальная игра упущенных возможностей.

Когда вследствие этого, а также вследствие вступления Италии в войну и 
невыполнения гинденбургского плана кампании 1915 года померкла надежда на 
заключение сепаратного мира с Россией, который дал бы возможность развязать 
узел, небо еще раз послало Германии средство спасения в виде подводной войны, к 

развертыванию которой можно было приступить еще в начале 1916 года. В одной из 
последующих глав я расскажу историю той бестолковщины, вследствие которой это 
последнее решающее средство не было применено в определившем исход войны 1916 
году, что и погубило нашу будущность. В начале 1916 года мы были уже 
недостаточно сильны (ибо время работало против нас), чтобы сносить дальнейшее 
постепенное истощение наших сил и падение нашего престижа.

В это время я подал в отставку, ибо наши руководители не учитывали наших 
возможностей и не желали действовать в соответствии с серьезностью создавшегося 

положения.

Во главу угла встала экономическая война, а сухопутный театр войны превратился 
во второстепенный, несмотря на огромное напряжение сил, которого потребовали от 

армии сражения, дававшиеся нами в целях обороны. Даже великие вожди, ставшие в 
1916 году во главе нашей славной армии и вдохнувшие в нее новые силы, 
располагали в то время лишь ограниченными возможностями для развертывания войны.
 
Наступил момент, когда по примеру Семилетней войны сепаратный мир с царем 
окончательно сделался для нас вопросом жизни и смерти. Мы его упустили.




4


Осенью 1914 года я имел случай беседовать с некоторыми русскими, дружественно 
расположенными к Германии, и на основании этих бесед и других признаков считаю, 

что возможность заключения мира существовала. Конечно, я не мог и теперь не 
могу 
в точности представить себе, на каких условиях мог быть заключен подобный мир. 
Однако в качестве основы для успешных переговоров можно было взять следующее: 
нам следовало пойти на уступки в сербском вопросе, признать десять пунктов 
ультиматума, принятых царем в 1914 году, передать остальные два пункта на 
арбитраж, так что в общем Россия достигла бы успеха без поражения Австрии. 
Чтобы 
оградить Восточную Пруссию от повторения испытанного ею нашествия, мы могли бы 
пртребовать передвижки нашей границы до линии Нарева, а взамен предложить 
России 
соответствующую часть Восточной Галиции, за что Австрия могла в случае 
надобности получить достаточную компенсацию в Новобазарском санджаке и в 
Албании. Мы выхлопотали бы России право свободного прохода ее кораблей через 
Дарданеллы, а если бы она согласилась заключить с нами союз, предоставили бы ей 

один остров в Эгейском море. От Багдадской железной дороги мы бы отказались или 

допустили русских к участию в управлении ею. Мы предоставили бы русским Персию 
и 
взяли бы на себя их долги Франции. Если бы России удалось помирить нас с 
Японией, ей можно было бы предложить еще более благоприятные условия. Что 
касается Константинополя, то русские должны были понять, что мы не могли 
допустить падения Турции. Однако нам следовало бы обещать им постепенно 
изменить 
нашу политику в отношении Турции, можно было также позаботиться о персональном 
вознаграждении великих князей и других лиц.

Австрию можно было склонить к принятию таких условий, а в этом случае Италия 
также была бы вынуждена пойти на соглашение.

Японцам можно было предложить возвратить Циндао Китаю; мы сохранили бы за собой 

аренду этого пункта, оставив его неукрепленным и предоставив там японцам равные 

права с немцами. За это мы уплатили бы Японии известную сумму в качестве 
компенсации за военные расходы и предложили бы ей союз, который обязывал бы нас 

прийти ей на помощь в случае если бы одновременно с неевропейской державой на 
нее напала и европейская, а Японию обязывал бы помочь нам, в случае если бы 
одновременно с европейской державой на нас напала и неевропейская. Все это лишь 

приблизительно показывает, на какой почве можно было попытаться прийти к 
соглашению с Россией и Японией. При этом основной для нас оставалась бы, 
несомненно, антианглийская ориентация нашей общей политики. Русско-японское 
сближение 1916 года давало основу для этого последнего великого союза, 
направленного против англо-саксов.

Начать в этом деле следовало с личной беседы с царем. Будь я на месте какого-
нибудь лица, пользовавшегося доверием царя, я сказал бы ему: Ваше величество 
категорически заверили меня в том, что не желали войны с Германской империей. Я 

считаю величайшим несчастьем положение, при котором немцы и русские взаимно 
ослабляют друг друга; если этому не будет положен конец, будущее развитие обоих 

народов и троны Гогенцоллернов и Романовых окажутся под угрозой. Я слышал, что 
ваше величество уверены в том, что я ставлю превыше всего дружбу с Россией. 
Ввиду этого дайте мне для переговоров такого человека, при беседе с которым я 
не 
буду чувствовать, что он хочет надуть меня. Успех переговоров зависит не 
столько 
от того, что говорят, сколько от того, удастся ли одному собеседнику 
воздействовать на чувства другого, опираясь на свою интуицию и старые связи. 
Офицера, например, царь бы понял. Я знаю по собственному опыту, что с ним можно 

было говорить в таком тоне. К тому же в лице Штюрмера он имел человека, вполне 
подходящего для ведения переговоров.

Открыть эти переговоры могло личное письмо кайзера царю, которое дало бы 
удовлетворение его самолюбию и сказало бы ему тем тоном, который неизменно 
действовал на царя, что между старыми друзьями нет реальных и непреодолимых 
противоречий, но что несчастье угрожает стать непоправимым. Кайзер пишет ему, 
озабоченный судьбой их династий и будучи уверен в том, что царь по своей 
деликатности не использует это письмо как официальный документ.

После удаления Николая Николаевича великокняжеская партия{188} не могла 
поставить на пути к соглашению непреодолимых преград. Царь был человеком чести. 

Такая возможность выйти из тупика показалась бы ему заманчивой, а при тогдашнем 

настроении царского двора подобное предприятие не могло не увенчаться успехом.

Попытка же установить контакт путем посылки мало подходившего для этой цели 
Макса Баденского, которая привлекла к тому же чрезмерное внимание, была 
обречена 
на провал. Та же судьба постигла и преждевременную попытку, предпринятую через 
датский двор и лишь раскрывшую последнему нашу потребность в мире. Независимо 
от 
этого любая попытка подобного рода должна была остаться безрезультатной, пока 
Бетман продолжал направлять огонь на русских, отчего последние полагали, что он 

предаст их англичанам и полякам. Я задаю себе вопрос: неужели германские 
сторонники канцлера не понимали, что его личность мешает реализации 
существовавшего в Петербурге стремления к миру? Царь, вероятно, дал бы 
следующий 
ответ на непосредственное обращение кайзера: Я готов заключить мир, но лишь с 
таким правительством, которое явится гарантией враждебного Англии и 
дружественного России курса и будет также пользоваться доверием Японии. Однако 
дух нашего политического руководства, отраженный в приведенном выше меморандуме 

Вильгельмштрассе, был таков, что этот единственный шанс на спасение Германии 
был 
упущен.

На всем протяжении нашей истории мы еще не располагали возможностью предложить 
России столь многое, как в 1916 году. Сверх того открывались еще более широкие, 

хотя и отдаленные перспективы, как, например, пересмотр условий Пражского мира 
на тот случай, если бы Дания вслед за Россией вступила в более тесное общение с 

нами, в соответствии с ее интересами и географическим положением по отношению к 

Германии и России. При посредничестве царя мы могли побудить заключить мир и 
французов, ценою, например, уступки завоеванной ими маленькой части Эльзаса, 
что 
при их тогдашнем положении было бы для них вполне приемлемым. Путь к миру на 
всем континенте лежал через Петербург.

Когда же самоубийственная политика Бетмана и германской демократии создала 
польское государство, вновь разожгла вражду к нам России и толкнула ее на 
революцию, а подводная война, начатая слишком поздно и при ухудшившемся 
положении, и наши дипломатические промахи вызвали объявление войны Америкой, 
внешнее положение Германии стало настолько запутанным, что после этого решение 
войны следовало искать главным образом во внутренних факторах, в экономической 
борьбе, в выдержке и в патриотизме германского, а также английского народа.




5


Англо-саксы хорошо усвоили, что в такой гигантской борьбе победу приносит 
могущество идей. Они кричали на всех языках:

Слушайте, народы земного шара, среди нас есть один народ, который постоянно 
нарушает общее согласие, объявляет войну и хочет завоевать весь мир, в то время 

как мы неизменно приносили вам только свободу. Он начал с Эльзаса, теперь 
пытается проделать то же с Бельгией, и если он достигнет успеха - настанет ваша 

очередь. Кровожадная каста военных и юнкеров держит народ в цепях рабства, а 
кайзер - этот самодержец - произвольно вызывает мировой пожар. Помогите нам 
разбить этот народ, чтобы мы смогли воздать ему по заслугам. Только когда это 
будет достигнуто, можно будет заключить желанный для всех благородных людей 
союз 
народов, и на земле наступит мир. Человечество превратится в стадо овечек, а мы 

тогда добровольно откажемся от роли пастуха.

Англо-саксонские руководители распевали эту песню на тысячу ладов и неутомимо 
повторяли ее. Такого рода речами они опьяняли самих себя и свои народы. А чтобы 

последние сохранили ненависть, необходимую для борьбы врукопашную, они кричали 
на весь свет: Посмотрите на этих немцев, уничтожающих произведения искусства 
Франции, позорящих ее женщин и с сатанинским наслаждением отрубающих руки ее 
детям. В то же время золото врага катилось во все страны и даже в Германию, 
если 
для этого находилась подходящая почва. Еще хуже было то, что враги 
воспользовались незнакомством немецкого Михеля с внешним миром и его 
склонностью 
к самоуничижению, которая красной нитью проходит через всю нашу тысячелетнюю 
историю. Им пришел на помощь и проникший в некоторые области Германии 
международный капитал и тот фермент разложения, который был столь хорошо 
представлен органами печати вроде "Франкфуртер Цейтунг".

Что же противопоставило политическое руководство Германии этому духовному и 
экономическому оружию наших врагов? Оно могло сказать:

Вы, англо-саксы, вот уже много веков натравливаете друг на друга народы 
европейского материка. Пруссия воссоединила Германию, раздробленную на остатки 
племен и клочки земель; чем сильнее мы становились, тем больше проникались мы 
уверенностью в том, что нашей миссией является защита свободы Европы от 
возникающих по ту сторону морей гигантских держав. Ибо омываемая морями и 
сильно 
раздробленная Европа будет по-прежнему производить величайшие духовные ценности,
 
если ее многочисленным и сталкивающимся на ограниченном пространстве культурам 
будет обеспечено свободное развитие и возможность взаимно оплодотворять друг 
друга. Германия возвышается и падает вместе с Европой, а Европа - вместе с нею. 

Поэтому Германия крайне заинтересована в том, чтобы народы европейского 
материка 
сохранили полную свободу, а с нею вместе и способность к творчеству. Вы же 
англо-саксы, надеваете на народ материальное и духовное ярмо. Посмотрите, 
народы 
мира, скольких из вас они уже заставили прозябать, низведя в той или иной 
степени на положение вассалов, и поймите, как велика станет эта опасность в 
будущем. Поэтому мы боремся за свободу всех народов земли против всеобъемлющей 
тирании англо-саксов.

Вы обвиняете нас в милитаризме и господстве произвола в то время, как у вас для 

поддержания воли к войне установлена самая неограниченная диктатура, какую 
знала 
история, и отдельные лица с драконовской строгостью применяют военную силу, не 
считаясь ни со свободой личности, ни с демократическими принципами. Крича о 
нашем милитаризме, вы в действительности имеете в виду единственную еще 
сохранившуюся в мире независимую силу, которая идет своим путем и могла бы 
обеспечить сохранение европейского равновесия. Ваши правители из Лондонского 
Сити и с нью-йоркской Уолл-Стрит хорошо знают, что только эта Германия стоит 
еще 
у них на пути, мешая им подчинить весь мир их капиталистической "идее 
соглашения". Если же им удастся устранить это последнее препятствие и завоевать 

неограниченную мировую монополию, то на всем свете надолго воцарится 
кладбищенское спокойствие, охраняемое Pax Britannica{189}.

Мысли этого рода следовало всячески распространять еще до войны, ибо наш народ 
остро нуждался в великих целях, национальное чувство развито у нас неравномерно,
 
могущество англо-саксов оценивалось неправильно, а сознание того, что сами мы 
не 
можем обойтись без внешнего могущества оттеснялось на задний план 
космополитическими утопиями.

Во время войны, когда на карту было поставлено наше существование, волю к жизни 

надо было разжечь и поддерживать.

Чего же желало наше политическое руководство? Оно, правда, опровергало 
несколько 
раз возводившуюся на нас клевету. В остальном же его речи звучали примерно так:

Мы, правда, объявили вам войну, но хотим лишь защищаться, а не разбить вас. Мы, 

правда, поступили с Бельгией несправедливо, но в будущем постараемся загладить 
эту несправедливость; мы не хотим полностью завоевывать ее, но все же удержим 
кусок ее территории. Определенных целей и идей мы в этой войне вообще не имеем. 

Мы, правда, боремся за равновесие на море, но делаем это больше на словах, ибо 
хотим в то же время помешать тому, чтобы продажное и реакционное русское 
чиновничество вновь стало править рыцарственной Польшей. Я понимаю, что англо-
саксы считают наш несчастный флот угрозой для себя. Я признаю за ними это право,
 
хотя наш флот в два раза слабее одного английского. Не сердитесь на то, что я, 
ваш друг, не сумел помешать строительству этого несчастного флота, хотя в 
качестве рейхсканцлера обладал необходимой для этого властью и несу за это 
ответственность. Вы также не совсем неправы, когда говорите, что наше 
государственное устройство менее демократично, чем ваше. Правда, необходимость 
в 
сильной власти вытекает из наших национальных особенностей, нашего 
исторического 
опыта и нашего географического положения, а конституция не предоставляет 
кайзеру 
таких полномочий, как президенту Вильсону, но мы все это изменим. Если бы все 
мы 
действовали в моем духе, то Эльзас с линией Вогезов давно бы отдали французским 

пропагандистам, чтобы сделать его совсем свободным. Я энергично защищаю 
интересы 
фракций рейхстага, чтобы расчистить путь нашей демократической мысли. Правда, 
для нас было бы лучше произвести внутренние преобразования после войны, ибо они 

слишком отвлекают внимание нашего народа от необычайной серьезности момента, в 
который решается его судьба; но вместе с моими демократическими друзьями я 
чувствую, что демократизацией нашего строя мы завоюем ваши симпатии и 
благосклонность всего мира. Поэтому я уже и теперь действую в этом направлении, 

и поскольку я признаю ваше благородство, даже как враг, мы скоро придем к миру, 

который будет справедливым для всех.

Чтобы подобные мысли получили распространение в Германии, естественные чувства 
нашего народа, проявившие себя с огромной силой в начале войны, планомерно 
искажались и подавлялись цензурой печати, системой обработки общественного 
мнения, созданной Вильгельмштрассе, и в особенности затеянной демократией 
дискуссией о внутренних целях войны, так что в конце концов моральное состояние 

и сопротивляемость нашего народа действительно понизились, и он потерял веру в 
себя. Всякий государственный деятель поймет, что при создавшемся для нас крайне 

опасном положении нам было необходимо с первого же дня поддерживать на высоком 
уровне идейное и моральное состояние народа, если мы хотели выдержать борьбу и 
привести ее к такому окончанию, которое позволило бы нам залечить в известной 
мере раны, нанесенные войной, и продолжать выполнение миссии Пруссии-Германии.

Истекая кровью из тысячи ран, плохо питаясь, лучшая часть германского народа 
вела борьбу за свое существование, опираясь о стены родины, но когда эти стены 
были разрушены изнутри, защитники их потеряли решимость и впали в лихорадочный 
бред.

Проклятие истории и наших потомков (если германизм вообще сохранится) падет на 
тех, кто этому способствовал.




6


Политическое руководство не сумело своевременно привлечь союзников; оно не 
внушало народу ободряющих идеалов, которые помогли бы ему вести войну. Но оно 
также не открыло ему глаз на все ужасы, которые ждали его в случае поражения - 
лозунг чисто оборонительной войны являлся иллюзией, которая должна была 
привести 
нас к гибели, ибо во время войны Англия уже успела уничтожить наше положение в 
свете; нам было уже нечего защищать и в лучшем случае предстояло восстановить 
это положение после заключения мира. Германский народ не мог жить, не обеспечив 

себе этой возможности при заключении мира.

Бессмысленная фраза о чисто оборонительной войне скрывала от масс эту 
необходимость. Насколько иначе действовал Ллойд-Джордж, говоря о нокауте! Те же 

немцы, которые ясно видели альтернативу и правдиво заявляли, что либо англичане 

осуществят свою волю к уничтожению Германии, либо мы свою волю к жизни и что 
третьего исхода нет, приносились нашим правительством в жертву слепой ненависти 

толпы. Бетман делал как раз обратное тому, что повелевала государственная 
мудрость, с которой Ллойд-Джордж и Клемансо вели свои народы к победе. Канцлер 
и 
его друзья-демагоги все время направляли острие своей политики не наружу, а 
внутрь. Но этим самым они ослабляли силу сопротивления народа и подготовляли 
катастрофу до тех пор, пока народ и пришедшие к власти демагоги не сложили 
оружия и не бросились к ногам врага с призывом:

Мы, которые всегда веровали в совесть мира, отвергаем проклятых сторонников 
политики насилия, которых вы могли считать хищными врагами. Мы никогда не 
стремились к победе и даже боялись ее, ибо она оставила бы на шее порабощенного 

германского народа иго самодержавия и военной касты. Теперь поражение 
освободило 
германский народ от произвола кайзера и военщины, сделало его счастливым и 
достойным прекрасного будущего. Ныне мы принуждаем вас, но уже не 
отвратительным 
насилием, а красивыми и хорошими словами, любить германский народ и заботиться 
об его интересах. Мы хотим заслужить доверие заграницы, мы расчищали путь от 
империализма к идеализму, то есть сеяли в германских сердцах ненависть не к 
империализму британцев, заставивших нас голодать, или французов, поляков и 
других, которые разрывают на части наше тело, а к тем людям, которые некогда 
сделали Германскую империю могущественной, создали для ее защиты армейские 
корпуса и корабли и обеспечили наше благоденствие, построив прочную плотину 
против алчности соседей.

Такой конец германского могущества был приуготовлен одурачиванием германских 
народных масс с самого начала войны. Ложные представления, внушавшиеся 
германскому народу Шейдеманом и К при попустительстве правительства, оказывают 
ныне ужасающее действие после того, как они были испытаны на практике. Они 
заключались примерно в следующем:

1. Стоит Германии демократизировать свой строй, как будет достигнут мир на 
основе соглашения обеих сторон. Заключению его препятствуют лишь монархия и 
власть военщины.

После того как нортклиффовская пропаганда{190} успешно использовала это 
взрывчатое вещество, доставленное ей германской демократией для подрыва нашей 
армии, принц Макс Баденский, Эрцбергер и Шейдеман не успокоились до тех пор, 
пока не испробовали своего мира, "основанного на правде, а не на силе", в 
жертву 
которому они принесли монархию, военное могущество, честь и свободу.

2. Стоит нам заявить, что мы готовы очистить Бельгию, как будет достигнут мир 
на 
основе соглашения обеих сторон.

Итак, с 1917 года один голубь мира за другим перелетали нашу границу, неся в 
клюве отказ от Бельгии. Эти предложения только укрепляли наших врагов в 
решимости выждать, пока их цель в войне - крушение германского могущества - не 
будет достигнута с помощью открыто проявляющегося внутреннего распада.

3. Юнкеры, бароны промышленности и аннексионисты начали войну и затягивают ее, 
чтобы нажиться. Если мы сбросим их господство, освобожденные народы протянут 
друг другу руки, и на земле наступит вечный мир.

Уже римляне умели строить свою политику на внутренних распрях германцев. На 
помощь Антанте явилась также зависть распропагандированных классов, которые 
всегда готовы уничтожить действительных создателей их собственного 
экономического благополучия, ибо эти последние "больше зарабатывают", чем они 
сами.

Таким образом, многие приветствовали "зарю революции". Наша сильная, гордая, 
всеми уважаемая империя разрушена не врагом, а изнутри.

Поскольку наш народ не созрел для того, чтобы выполнить свою политическую 
задачу 
в поставленных Бисмарком рамках, сила непобедимого войска сломилась. В Лондоне 
или Париже каждый обыватель сам знает, что полезно для государства. А у нас он 
набирается иллюзий, подсказываемых ему известной прессой и партиями, которые 
всегда могут закрыть ему, как счастливому Гансу{191}, глаза на то, что он 
падает 
со ступеньки на ступеньку. Только в марте 1919 года социалист Пауль Ленш 
отметил 
в "Глоке", насколько приумолкли у нас те элементы, которые подобно "Берлинер 
Тагеблатт" и другим газетам того же сорта из года в год уверяли, что достаточно 

нам прогнать к черту "пан-германцев" и сделать откровенное заявление о Бельгии, 

как мы получим приемлемый мир. Не знаю, приумолкнет ли когда-нибудь упомянутая 
Леншем пресса. Но как и все лица, следившие с некоторым вниманием за 
высказываниями, например, "Франкфуртер Цейтунг" и стоявшие по своим воззрениям 
за Германскую империю, я убедился, что как до войны, так и во время войны эта 
газета своей деятельностью играла на руку смертельном врагам Германии. С 
немыслимым для английских или французских газет отсутствием национального 
инстинкта эта газета вела борьбу против государства и со времен Бисмарка 
неизменно выдвигала требования, выполнение которых подорвало бы мощь и престиж 
Германии; в этот же критический момент она нанесла германизму удар в спину. И 
она проявила последовательность, когда радостно приветствовала революцию, т.е. 
крушение германской чести и будущности.

Одурачивая германский народ, эта газета ловко пользуется космополитическим 
ослеплением многих наших товарищей по народу, которые совершенно не способны 
вникнуть в душу других народов, обладающих чувством национальной гордости. Они 
судят об иностранцах по самим себе. Добродушные и наивные, но в то же время 
запутавшиеся и халатные, они упускают всякую возможность заключить политическую 

сделку или укрепить наши силы. Они не понимают, что всякое проявление слабости 
способствует продвижению врага и вызывает новые наскоки с его стороны; они не 
понимают, что при нашем международном положении свобода Германии и сносные 
условия хозяйственного развития могут быть спасены лишь путем укрепления 
единства народа и готовности его к жертвам.

Другой социалист - имперский министр д-р Давид - заявил в начале 1919 года: 
Основной причиной нашего поражения было слабое развитие нашего национально-
государственного сознания. Это очень верно. Еще за много лет до этого мой 
итальянский друг адмирал Беттоло сказал мне: Единственные опасные социалисты - 
это немцы, поскольку они превращают свою партийную линию в догму, в религию и 
становятся прежде всего товарищами, а потом уже немцами. У английских же, 
французских и даже наших итальянских социалистов имеет место обратное. 
Родившаяся было во мне осенью 1914 года надежда на то, что национально 
настроенные элементы возьмут верх в социал-демократической партии, вскоре 
оказалась беспочвенной. Слишком глубоко успела проникнуть пропаганда 
интернационализма, которая велась марксистами десятки лет, слишком укоренилась 
в 
народе ограниченная классовая зависть и немецкая склонность к утопиям. Ряд 
достойных социал-демократов проявили во время войны здоровый национальный 
инстинкт. Если бы правительство укрепило его вместо того, чтобы искать милости 
близоруких или злонамеренных демагогов интернационалистского крыла, то, пройдя 
школу войны, рабочий класс, возможно, проникся бы германским государственным 
самосознанием и жил бы теперь так же хорошо, как рабочий класс Англии. Но левые 

проявили черную неблагодарность по отношению к прусско-германскому государству 
- 
лучшему из государств. Государственная мудрость и традиции Фридриха Великого и 
Бисмарка были сочтены устаревшими по сравнению с воззрениями агитаторов, одни 
имена которых должны были бы вызывать у немца чувство отвращения, ибо эти 
двусмысленные личности не только погубили нашу страну, но в награду за это 
правят ею теперь.

Таким образом, широчайшие круги нашего народа страстно боролись против любви к 
истине тех, кто с самого начала говорил: Что бы мы ни делали и что бы мы ни 
предлагали врагу, эта война может окончиться либо нашим полным самоутверждением,
 
либо нашим уничтожением.

Поскольку, однако, сами немцы вели борьбу против подобной точки зрения, наши 
силы ослаблялись изнутри. Когда прошли первые несколько лет войны, враги уже 
знали, что это противоречие раздирает Германию изнутри. Это придавало им 
большую 
уверенность в победе, чем внешнее превосходство сил. Шейдеман неоднократно и 
энергично отказывался от идеи победы, надеясь, что "товарищи" из враждебных 
стран последуют его примеру. Он не понимал, что его речи оказывали как раз 
обратное действие, и своим поведением помогал шовинистам взять верх над 
друзьями 
мира во вражеских странах. А как отличны были настоящие аннексионисты из числа 
наших врагов от тех, кого называли так в Германии.

Установление конкретных целей войны правительством и партиями большинства на 
деле не помешало бы переговорам о мире с Англией, основанном на соглашении 
сторон, и даже облегчило бы их. Один только немец не понимал, что разъяснение 
собственному населению желательности достижения определенных целей войны 
приводит к снижению требований внешнего врага.

Лишь одно настроение делает непобедимым оружие народа, ведущего борьбу за 
существование. Оно заключается в словах:

Воцаришься - иль погибнешь,

Раб, униженный во прахе,

Или грозный повелитель,

Жертва или победитель,

Наковальня - или млат.

Вследствие позиции, занятой правительством и лидерами партий, массы совершенно 
не знали, что подвергавшиеся таким нападкам аннексионисты не представляли 
никакого иного мнения, кроме этой истины; не зная аннексионистов, они видели в 
них чудовищ и осуждали их.

Депутат Кон поучал их:

Война - доход богатым

И смерть - простым солдатам.

Когда о человеке говорили: Он за продление войны, это звучало как ругательство. 

Гамбетту же его народ превозносил до небес именно потому, что своим даром 
затягивать войну он обеспечил своему народу более благоприятные условия мира и 
что особенно важно - спас его честь и уверенность в себе - основу национального 

благосостояния. Германский народ не понимал, что Англия не хотела мира, 
основанного на соглашении сторон (как быстро откликнулись бы мы на любое 
предложение этого рода!), а ждала лишь того момента, когда неразумие наших 
обманутых масс свергнет "сторонников продления войны" и положит конец 
сосредоточению сил н напряжению энергии. Целью врагов было, как теперь видят и 
самые близорукие люди, добиться нашего падения. Англия не видела надобности 
заключать мир, основанный на соглашении сторон, уже потому, что, учитывая 
характер нашей политики и находившегося под ее влиянием руководства войной, она 

могла получить такой мир в любой момент. Англия желала большего. Поэтому для 
каждого настоящего немца самая затяжная борьба с минимальными шансами на успех 
была предпочтительнее подчинения ее уничтожающему приговору без крайней на то 
необходимости. Такое подчинение было прямой изменой народу.

Я, разумеется, не забываю ни на миг о тех ударах, которым подверглись нервы 
германского народа в результате голодной блокады. Не следует недооценивать 
физического и духовного воздействия этого самого жестокого из орудий войны, 
инициатором применения которого в современной войне явилась Англия; это 
воздействие в значительной мере оправдывает снижение сопротивляемости народа.

Тем более важной для руководителей нации и вообще для всех дальновидных 
политиков, становилась задача трезвой оценки последствий блокады н применения 
всех средств для поддержания и правильного направления готовности к борьбе. 
Однако там, где нет воли к победе, естественно ослабевает и необходимая для 
достижения ее сила.

Мой так называемый "аннекснонизм" заключался в пессимистическом и, к сожалению, 

подтвержденном историей взгляде на наше политико-экономическое будущее. Я не 
мог удовлетвориться утешительными надеждами на справедливый мир и Лигу Наций, 
как делали это многие сограждане интернационально-капиталистического и 
социалистического толка. Я спрашивал себя: как закончить войну таким образом, 
чтобы германскому народу было обеспечено при его трудном географическом 
положении равноправие с другими державами, обладающими естественным мировым 
значением. Наше положение мировой державы потеряло бы свою искусственность лишь 

в том случае, если бы мы достигли в срединной Европе положения Primus inter 
pares{192}, в котором большинство европейских народов увидело бы гарантию их 
собственной полной свободы. Такова была цель, стоявшая перед нами. Пока она не 
была достигнута, мощь Германии отвечала положению германского народа в мире 
столь же мало, как в XVIII столетии положение Пруссии отвечало ее 
действительным 
силам.

Пространство заключает в себе будущее; эта формула применима к империям 
британцев, американцев, русских и даже французов, способных к дальнейшей 
экспансии в Африке.

Германская империя, втиснутая в сердце Европы, не могла завоевать пространство 
в 
этом смысле. Ее будущее заключалось в деятельности, распространенной по всему 
миру и служившей всему миру; при существовавшем политическом положении это 
будущее могло быть обеспечено только достижением такой обороноспособности, 
которая вызывала бы к себе уважение других стран. Вот истинная причина 
стремления врагов разрушить прусский милитаризм. В этом случае с нами вообще 
было бы покончено. Для царя или для французов их миллионные армии были, пожалуй,
 
безнравственной роскошью, ибо кто думал когда-либо о нападении на эти страны? 
Но 
что Германия нуждалась в мощной военной силе в связи с необычайно неудобными 
географическим положением и границами, а также с наличием искони жадных до 
завоеваний соседей, это определенно признал даже Ллойд-Джордж в канун 1914 
года; 
и кто мог бы оспаривать это ныне, когда мы обладаем опытом мировой войны? 
Однако 
после 1914 года Германская империя могла стать обороноспособной и 
жизнеспособной 
лишь ликвидировав господство Англии над Бельгией.

Даже до битвы на Марне я не ожидал победы германского оружия в стиле 1870 года. 

Американцы во всяком случае отняли бы у нас многие плоды победы. Ведь еще за 
целое столетие до этого (в 1815 г) президент Соединенных Штатов, несмотря на 
тогдашнюю вражду с Англией, заявил в послании Конгрессу: Не допустить развития 
того зародыша, который заключен в Германии, вот цель решительного 
государственного искусства будущего{193}.

Со своей стороны, я держался мнения, что ни одна сторона не сможет достигнуть 
полной победы одним оружием и что поэтому решение надо искать в моральных силах 

- воле и сопротивляемости.

Если бы удалось открыть германскому народу глаза на то, что означало господство 

англичан в Бельгии, то я не сомневаюсь, что мы успели бы развернуть силы, 
необходимые для того, чтобы отвратить подобную опасность при заключении мира. В 

случае поражения уделом германского народа становилось чужеземное господство. 
Но 
чем соглашаться на превращение в илотов, не лучше ли было использовать до 
последней степени все возможности победы?

При ограниченности нашей территории прирост населения, на котором основывалось 
развитие нашего благосостояния и мощи после 1870 года, уже не мог найди себе 
применения в сельском хозяйстве страны. Как и в начале германской истории, 
земельный голод толкал избыточное население к эмиграции и утрате своей 
национальности. Искусственное расширение территории, дававшей пропитание нашему 

населению, было возможно лишь с помощью промышленности и торговли. Но даже если 

бы численность нашего населения оставалась стабильной, мы все же не могли 
оставаться прежней преимущественно аграрной Германией прошлого столетия, ибо 
после 1870 года равнины Америки и России вступили в конкуренцию с нашим вывозом 

сельскохозяйственных продуктов и в значительной степени подорвали его. Чтобы 
численность нашего населения могла расти или хотя бы оставаться стабильной, наш 

сырьевой по своему характеру вывоз должен был быть увеличен во много раз 
вывозом 
фабрикатов. Для их производства мы в свою очередь должны были ввозить много 
сырья, равно как и для сельского хозяйства, дабы его продукция могла быть 
повышена в целях прокормления увеличившегося населения. При таких условиях 
прекращение ввоза и вывоза означало бы мучительное захирение всего народного 
организма, беспримерное в истории падение из процветания в нищету. Миллионные 
армии голодных и безработных пролетариев, народ, лишенный своих корней и 
вынужденный заниматься взаимным истреблением, чтобы уцелевшая часть его 
получила 
скудное жизненное пространство, вот картина, давившая на меня как кошмар в 
течение всей войны. Легкомысленные высказывания большинства на тему о том, что 
Германия сумеет-де вновь выплыть на поверхность, меня не успокаивали. Ибо я не 
видел, как и где это могло произойти, если бы она не распространила на долгое 
время свое владычество до самого берега Ла-Манша.

Господство над нидерландским побережьем всегда было решающим в истории для 
преобладания Англии на континенте.

Англия издавна рассматривает бельгийский вопрос как свое личное дело. Если бы 
англичане сидели в Антверпене, то они сидели бы также в Гааге и Кельне и через 
открытые им ворота Шельды и Нижнего Рейна вершили бы судьбами континента. 
Только 
в том случае, если бы Германия вновь установила свое господство над бассейном 
Мааса, который почти тысячу лет принадлежал Германской империи, немецкий народ 
смог бы до известной степени компенсировать свои потери в войне. Ибо тот 
экспорт, который к 1914 году стал основой существования нашего народа, возможен 

лишь при условии обеспеченного политического положения в мире. Только немецкие 
мечтатели, которые сами не знали, с каких доходов они жили, могли вообразить, 
будто англо-саксы допустят, чтобы Германия, не внушающая им страха, снова 
смогла 
извлекать для себя доходы из всего мира в прежнем масштабе и с прежней свободой.
 
Но до 1914 года наше положение в мире основывалось по преимуществу не на 
действительном могуществе, а на нашем престиже 1870 года. Коль скоро мы не 
сохранили этого престижа, то есть не вышли из войны равными Англии, все, что мы 

создали в мире, должно было погибнуть. Наша родина расцвела благодаря нашему 
престижу за границей; но этот последний должен был исчезнуть подобно древней 
Ганзе, раз мы не завоевали себе независимого положения по отношению к Англии.

Однако хотя бы для того, чтобы загладить чудовищные потери, понесенные нами за 
морем во время войны, мы должны были выйти из нее с расширенной хозяйственной 
базой, ибо в наш век, по выражению англичан, большой непрерывно становится 
больше, а малый - меньше. Укрепление довоенной экономической позиции Германии в 

Антверпене, освобождение родственной нам Фландрии от валлонско-французского 
чужеземного господства, недопущение англичан на побережье материка - такова 
была 
единственная материальная цель, которую я преследовал в войне; эту цель отнюдь 
нельзя назвать аннексионистской. Я уже не касаюсь стратегической точки зрения, 
согласно которой наше положение в водном треугольнике становилось безнадежным, 
коль скоро Англия вовлекала в сферу своего влияния Бельгию и Голландию и 
распространяла свое политическое могущество до самого Эмса.

Какой вред мог получиться оттого, что весь германский народ серьезно поставил 
бы 
себе целью освобождение фламандцев? Разве это было бы более безнравственно, чем 

новая аннексия французами германского Эльзаса? Притом мы оставили бы фламандцам 

их самостоятельность, в то время как французы не хотят предоставить эльзасцам 
даже самоуправления. Разница заключается только в том, что француз сообразно 
своему характеру считает господство своим естественным правом, тогда как немец 
охотно признает за ним это право и в то же время чувствует угрызения совести, 
если заходит речь о расширении его собственного влияния.

Наша цель должна была заключаться в том, чтобы сохранить экономическое 
процветание нашей страны, спасти наши исконные земли, лежащие по Рейну, от 
упадка, наши ганзейские города от превращения в простые английские фактории, а 
весь наш национальный организм - от удушения, уготовленного ему Англией, и 
восстановить обрушившееся здание нашего искусственного положения в мире. Но 
такой конец войны, который сохранял позиции Англии на Маасе и на Шельде, 
означал 
для нас, как и для всей неразумной, разъединенной континентальной Европы, конец 

свободы и благосостояния; такой конец можно было допустить лишь после 
исчерпания 
всех возможностей добиться лучшего исхода.

Нейтралитет же Бельгии после войны стал невозможен точно так же, как его 
собственно не существовало с 1905 года. Бельгия и Голландия питались соками 
Германии, будучи отдушинами нашей экономической системы. В наших интересах было 

предоставить им возможность свободного процветания, в то время как Англия 
желала 
использовать их качестве предмостных укреплений.

Правительство должно было подобно Ллойд-Джорджу и Клемансо указать народу 
внешнюю цель войны также и для того, чтобы отвлечь его от внутренней 
гражданской 
борьбы из-за реформ, которые в разбитой Германии все равно не смогли бы 
осчастливить ни одну партию. Правительство должно было научить народ видеть 
основное и оставлять в стороне второстепенное.

С самого начала войны мне было ясно, что вероятным последствием поражения 
явится 
революция, хотя я никогда не считал возможным, что найдутся немцы, которые еще 
до заключения мира поддадутся соблазну бросить и выдать все внешнему врагу. 
Были 
и другие лица, мрачно смотревшие на нашу внутреннюю и внешнюю политику, которая 

вела в пропасть; уже в 1915 году кронпринц спрашивал меня, верю ли я в то, что 
ему когда-либо доведется управлять страной. С падением же старого государства 
должна была погибнуть также и сила германского народа, ибо последний никогда не 

был способен достигнуть благополучия твердого руководства. Ему нужно было 
прусско-германское государство. Его ангелом-хранителем была традиция Фридриха 
Великого и Бисмарка. Ибо нашему народу недостает такого политического гения, 
каким проникнуты, например, французы.

Мы имели сильную монархию, ибо история научила германский народ, что без такой 
монархии он не сможет существовать в столь опасном положении, как его. Но в 
момент самой острой опасности мы уничтожили эту монархию, между тем как наши 
враги вступили на противоположный путь строжайшей концентрации власти. Таким 
образом, мы потеряли не только преимущество единого руководства, которым еще 
обладали в начале войны. К нашему недостатку материальных сил мы добавили еще 
духовную и моральную слабость; ибо в последнем году войны мы противопоставили 
таким диктаторам, как Вильсон, Ллойд-Джордж и Клемансо, такого усталого 
дряхлеющего человека, как Гертлинг, и в конце концов допустили, чтобы вожди 
партий, стремившихся только к разрушению, поделили между собой власть.

Внутренняя крепость народа связана с наличием возможности развивать его 
свободные силы за пределами страны. Немцы, которые внутри страны обратили эти 
силы против самих себя, тем самым положили начало новому периоду упадка, а 
бедный народ, потерявший благосостояние, достоинство и великое мировоззрение, 
должен утешаться печальным зрелищем борьбы демагогов за "власть".

С какой бы точки зрения мы ни стали смотреть на этот вопрос, народ должен был, 
чтобы спасти себя от неизмеримого несчастья, глубоко проникнуться ясным 
сознанием угрожавших ему страданий и героической верностью по отношению к 
государственным традициям. Тогда мы смогли бы держаться так же долго, как 
французы, а германскому народу не пришлось бы переносить тех физических и 
нравственных испытаний и унижений, на которые обрекла его со времени 
внутреннего 
краха собственная слабость.




7


Непонимание вышеизложенной точки зрения и хроническая методическая ошибка, 
которую допускали правительство и демократия в вопросе о достижении мира, нашли 

самое вредное выражение в мирной резолюции от июля 1917 года. Мне сразу стало 
ясно, что эту резолюцию сочтут признаком того, что наши нервы не выдержали, а 
это необычайно снизит наши шансы как на скорое заключение мира, основанного на 
отказе от аннексий, так и на дальнейшее успешное продолжение войны. Если Англия 

и была когда-либо склонна закончить войну на основе соглашения сторон, то после 

этого доказательства нашей моральной и политической непрочности известная фраза 

Ллойд-Джорджа о том, что Англии незачем добиваться мира, основанного на 
взаимных 
уступках, так как мы с готовностью заключим его при любых обстоятельствах, 
удвоила свое значение. Для того же чтобы достигнуть сепаратного мира с Россией, 

нужно было идти совсем не по тому пути, который мы избрали.

Если при таком положении еще можно было питать какую-то надежду на спасение - 
эта надежда в то время не могла уже быть велика, то следовало предпринять 
попытку вызвать в немецком народе национальное контрдвижение, которое показало 
бы загранице, что сила сопротивляемости Германии не иссякла, обеспечило бы 
правительству поддержку в проведении сильной и умной политики и, наконец, 
помешало бы ему вновь соскользнуть на наклонную плоскость официальных 
предложений мира. Таковы причины, приведшие генерал-губернатора Каппа и ряд 
восточно-прусских деятелей, принадлежавших к самым различным партиям, к 
созданию 
германской отечественной партии. Первая из поставленных целей - воздействие на 
заграницу - несомненно была достигнута развертыванием этого движения в 
общенациональном масштабе. Однако германское правительство совершенно не поняло,
 
каким мощным орудием могла явиться в его руках отечественная партия. Оно не 
решилось сыграть на этом движении и, напротив, сделало все возможное, чтобы 
воспрепятствовать его развитию. Подобное поведение было предписано ему отцами 
резолюции о мире, немедленно перешедшими в контрнаступление; стремясь доказать 
свою правоту, они развернули хорошо организованную лживую кампанию, чтобы 
приписать отечественной партии внутриполитические цели и обвинить ее в 
реакционности.

Совершенно не понимая как истые немцы понятия "цели войны", они бросили 
отечественной партии и мне упрек в аннексионизме. Не говоря уже о том, что 
руководство отечественной партии отказалось поддержать отдельные 
аннексионистские требования и только в бельгийском вопросе, являвшемся основным 

для Англии, само выставило некоторые требования, дело шло о рассмотренной выше 
необходимости разъяснить борющемуся народу жизненные потребности нашего 
будущего. К сожалению наше правительство этого не сделало. Поэтому оно должно 
было бы по крайней мере быть благодарно, когда великое народное движение 
освободило его от этой задачи, и использовать это движение таким образом, как 
сделало бы английское или французское правительство. Именно в тот момент, когда 

стало бы необходимо и возможно заключить мир, основанный на отказе от аннексий, 

в чем отечественная партия никогда не смогла бы воспрепятствовать правительству,
 
последнее смогло бы, опираясь на существование этой партии добиться более 
сносных условий. Решающее значение имеет далее то, что за все время 
деятельности 
отечественной партии ни разу не представлялось реальной возможности заключить 
мир, основанный на соглашении сторон. Только неизменное, хотя и лишенное 
всякого 
фактического основания представление о том, что Германии стоит лишь протянуть 
руку, чтобы получить приемлемый мир, позволило приклеить кличку сторонников 
затяжной войны людям, чьи предложения, если бы с ними посчитались с самого 
начала, обеспечили бы тем или иным путем быстрейшее окончание войны. Затянули 
войну те, кто в течение долгого времени подтачивали обороноспособность Германии 

и дали Антанте ту уверенность, которую выразил Ллойд-Джордж.

Отечественная партия не достигла своей цели, да и не могла достигнуть ее с того 

момента, как наряду с враждебностью авторов резолюции о мире против нее 
обратился суровый аппарат прусско-германского государства. Все же ее политико-
просветительная работа, вероятно, не осталась безрезультатной. Если мы еще 
можем 
надеяться, что национальная мысль когда-нибудь вновь построит крепкий и удобный 

немецкий дом, то лишь потому, что после трех тяжелых лет войны и несмотря на 
влияние Бетмана и демократии в Германии могло развернуться такое мощное и 
глубоко преданное родине движение, как отечественная партия. Духовное и 
материальное освобождение подпавшего под чужеземное господство германского 
отечества и воссоздание нашего благосостояния смогут начаться лишь тогда, когда 

несчастье приведет все классы и слои в сознание, из которого вырастет готовая 
на 
жертвы воля к сохранению германизма.




8


Когда в октябре 1918 года пришедшие к власти демократы были готовы сделаться 
жертвами ужасной и со времен Карфагена неслыханной в мировой истории ошибки, 
решив, что можно сдаться на милость победителя, не обрекая себя на гибель, я 
написал следующее письмо тогдашнему рейхсканцлеру Максу Баденскому: Берлин, 17 
октября 1918 г

Ваше великогерцогское высочество.

Согласно вашему приказанию я почтительнейше сообщаю мое мнение о нынешнем 
положении Германии.

Политический метод, которого мы перед войной и особенно во время войны 
придерживались по отношению к Англии и Америке, я считаю ложным в самой его 
основе. Мы руководствуемся определенными взглядами, которые свойственны нам, но 

не другим.

В указанном методе я усматриваю одну из самых существенных причин нынешней 
войны 
и нашего теперешнего положения. Цель англо-американцев, преследуемая ими с 
утонченнейшей политической мудростью и упорной последовательностью, заключалась 

в уничтожении Германии в качестве дальнейшего шага к достижению 
англо-саксонским 
капитализмом мирового господства. Лишь в той мере, в какой мы обнаруживали силу 

и в особенности выдержку, мы могли возбудить у них впечатление, что война - 
невыгодное дело, и тем самым обеспечить себе сносные условия мира. Непрерывно 
повторяемые официальные предложения мира были методическими ошибками с нашей 
стороны. С каждым нашим шагом этого рода Вильсон повышал свои требования. Мы не 

понимали, что имели дело с хладнокровными шантажистами. Их тирады о мире и 
счастье народов - искренни, но они самым наивным образом имеют в виду только 
собственные народы; кроме того, они рассчитаны на политическую неопытность 
нашего народа.

На наше последнее предложение мира и перемирия, которое предусматривало столь 
большие уступки, что было равносильно отказу от положения великой державы, 
Вильсон дал деловой ответ, потребовав от нас в первую очередь сложить оружие. 
Ему точно известно, что прекращение подводной войны лишит Германию возможности 
продолжать сопротивление. Требование прекращения подводной войны, в нынешнем и 
будущем значении которой в неприятельском лагере, как это показывает речь 
Черчилля, отдают себе полный отчет, является ядром ноты Вильсона; его ядро он 
постарается окутать пафосом морального негодования. В то же время эта нота 
разжигает ярость его людей и их опьянение победой. Он, разумеется, не стал бы 
делать этого, если бы собирался поступить с нами более или менее миролюбиво. 
Вопреки неофициальным обещаниям, на самом деле будет иметь место обратное. Эти 
обещания - просто трюки политических шантажистов.

Ответ Вильсона показывает далее, что было бы ошибкой предполагать, будто 
Антанта 
будет настолько любезна, что заключит с нами перемирие на условиях, которые 
дали 
бы нам возможность в случае неудачи мирных переговоров привести в 
оборонительное 
состояние нашу армию и наши границы.

У нас остается только одно средство, чтобы добиться лучших условий, а возможно 
даже сохранения германизма: призыв всего народа к самой решительной защите 
нашей 
чести и жизненных потребностей, сопровождаемый немедленным действием, которое 
не 
оставит ни малейшего сомнения в нашей воле как за границей, так и внутри страны.
 
Такой образ действий будет правилен даже и в том случае, если мы все еще готовы 

пойти на уступки противнику. Правда, в последнем случае сохранится опасность 
того, что ни враг, ни мы сами не примем всерьез наших слов. Упадок чувства 
чести 
и морального состояния, начавшийся на родине, через этапные пункты проник на 
фронт. Войска не могут держаться и сражаться дальше, если они совершенно ясно 
видят, что родина отдает все. За что бороться солдатам, как поддерживать 
моральное состояние войск офицерам? В таких условиях это невозможно.

Решительное укрепление нашего западного фронта всеми имеющимися войсками, 
формирование гражданских батальонов для поддержания порядка на родине, 
неуклонное продолжение подводной войны, которая оказала значительно большее 
влияние, чем предполагают у нас, воздействие всеми возможными способами на 
психологию солдат, одинаковое питание для офицеров и солдат, широкое 
разъяснение 
государственными органами наших практических целей. Каждый немец должен понять, 

что без этого наш народ превратится в наемных рабов наших врагов.

Чтобы провести указанные мероприятия, необходима диктаторская власть, которую в 

противоположность нам создали у себя наши враги. Совершенно безразлично, 
взгляды 
какой партии будет проводить эта власть во внутренней политике. Она должна лишь 

обратить все свои силы единственно против внешнего врага.

Таковы мои взгляды, изложенные здесь вкратце, но являющиеся плодом многолетних 
размышлений, и не имеющие ничего общего с шовинизмом, аннексионизмом и 
недооценкой необходимости заключить мир; они имеют в виду только спасение 
нашего 
народа от самой тяжелой опасности.

Быть может, они не приведут к успеху, но во всяком случае лишь этим путем можно 

достигнуть успеха, всякий же иной неизбежно приведет нас к позорному концу.

Если ваше великогерцогское высочество желают выслушать еще одно мнение о нашем 
положении на море, то я настоятельно рекомендую вам принять в ближайшее время 
находящегося сейчас здесь г-на адмирала фон Трота - начальника штаба флота 
Открытого моря. Никто не способен судить об общем положении более спокойно, чем 

этот офицер, пользующийся доверием всего флота. Насколько мне известно, он 
живет 
у начальника морского кабинета адмирала фон Мюллера.

Учитывая срочность вопроса, я позволил себе послать копию этого письма генерал-
фельдмаршалу фон Гинденбургу и его превосходительству статс-секретарю Шейдеману.


Вашего великогерцогского высочества остаюсь с величайшим почтением фон 
Тирпиц{195}

Правительство принца Макса Баденского пало жертвой неслыханного жульничества 
чуждых народу шептунов. Подводная война была прекращена, условия капитуляции 
выполнены, с Антантой был "согласован" вопрос о заключении справедливого мира 
на 
основе 14 пунктов Вильсона, а все инакомыслящие, все действительно национально 
настроенные немцы попали в опалу, хотя армия и флот, без сомнения, смогли бы 
продержаться до весны 1919 года и, таким образом, добиться настоящих мирных 
переговоров. В эти мрачнейшие дни германской истории, когда мы имели еще полную 

возможность с мечом в руках предложить не менее нас утомленному врагу заключить 

справедливый мир, но отбросили эту возможность, чтобы погрузиться в хаос, я, в 
качестве председателя отечественной партии, написал рейхсканцлеру второе письмо.
 
Берлин, 30 октября 1918 г.

Ваше великогерцогское высочество милостиво приняли мое почтительнейшее письмо 
от 
17 с.м., но в то же время вынесли по одному важному вопросу, а именно о 
подводной войне, решение, от которого как я, так и военные и морские авторитеты 

вас предостерегали. При создавшемся положении я считаю своим долгом вновь 
изложить вашему великогерцогскому высочеству одну мысль, которую я недостаточно 

подчеркнул в моем предыдущем письме.

Чтобы военное отступление не превратилось в катастрофическое бегство, оно 
должно 
от времени до времени сопровождаться контратаками против преследующего врага. 
То 
же самое возможно, даже в большей степени должно иметь место при политическом 
отступлении. Если даже нам кажется ясным, что мы ничего не можем достигнуть 
военными средствами, мы все же должны помнить, что и у противника из чисто 
психологических побуждений усиливается нежелание идти на большие жертвы. В 1871 

году Франция благодаря своей стойкости даже после заключения перемирия сумела 
спасти Бельфор во время мирных переговоров{196}. Если солдат отдает в бою свой 
меч, он может рассчитывать на пощаду. Но если это происходит в области политики,
 
если побежденный делает себя совершенно беззащитным и сдается без сопротивления,
 
то он возбуждает в победителе чувства, противоположные уважению и скорее 
внушает 
ему желание беспощадного "наказания".

По этой причине, не говоря уже о позоре, который не изгладится в течение 
столетий, я не могу представить себе даже с чисто материальной стороны худшего 
мира, чем тот, который был бы нам навязан, если бы мы попросту капитулировали в 

момент, когда сила нашего сопротивления далеко еще не иссякла. Если мы 
преждевременно разоружимся, враг, который правильно оценивает эту силу, станет 
обращаться с нами не мягче, а напротив, суровее и грубее, ибо к его упоению 
победой присоединится еще чувство презрения к противнику. В этом вопросе нужно 
снова учесть разницу между нашим образом мыслей и образом мыслей врагов. В этом 

отношении для нас было бы выгоднее искать мир через Англию, а не через Америку 
и 
Вильсона{197}.

В заключение я хотел бы еще указать на следующее: наши враги совершенно 
опьянены 
победой, но их народы чувствуют, что подошли вплотную к миру, о котором мечтали 

столько лет, к концу жертв и страданий. Поэтому нервы народных масс напряжены. 
Если мы теперь в ответ на предложения врагов решимся крикнуть: Стой! Вперед!, 
если мы еще раз покажем противнику зубы и объявим его требования неприемлемыми, 

то внезапно обнаружившаяся необходимость продолжать борьбу окажет на него 
величайшее психологическое действие. Утомленными борьбой народными массами 
вражеских стран овладеет страшное разочарование и весьма значительные силы 
начнут оказывать давление на правительства, склоняя их к смягчению условий.

В связи с усилением геройского сопротивления нашего фронта и с весьма 
обоснованным страхом перед большевизмом только такое поведение Германии может 
завоевать нам приемлемые условия.

Вашего великогерцогского высочества остаюсь с величайшим почтением фон Тирпиц.

Когда я писал эти строки, у меня оставалась лишь ничтожная надежда образумить 
"правящих" мужей. Этим письмом закончилось мое участие в политике.

Несчастливый исход войны дает виновникам его предлог, хотя и не право, обвинять 

перед неразумной массой тех, кто смогли бы выиграть войну или по крайней мере 
закончить ее с почетом, если бы им предоставили свободу действий. 
Предполагается 
создать специальный государственный суд; если он будет создан, то на скамью 
подсудимых нужно будет посадить совсем других людей, в том числе многих из тех, 

кто собирается разыгрывать из себя судей. Мне бы не хотелось затрагивать 
чувства 
этих людей, но долг перед историей заставляет меня пригвоздить к позорному 
столбу погубившую нас систему.

Эта политическая система, развитию которой фактически хотя и бессознательно 
способствовал Бетман-Гольвег и которая существует и ныне, правда, в чудовищно 
гипертрофированном виде, заключает в себе отказ от достижений нашего 
государства 
в результате слепого доверия к самым шантажистским и лживым миражам, 
создаваемым 
заграницей, и следования собственным интернационалистским иллюзиям. Все 
традиции 
и весь опыт нашей истории кажутся забытыми и их придется накапливать вновь.

По моему убеждению, эта система дала нашим агрессивно настроенным соседям 
случай 
и предлог к войне. Она подточила нашу политику изнутри, так что народ потерял 
моральную силу, необходимую для продолжения войны. Та же система является 
существенной причиной того, что наш флот не смог дать почувствовать свою силу в 

этой войне. Та же система дала неправильное направление нашей политике, 
стремившейся к разгрому России и щадившей Англию. Та же система повинна в нашей 

беспримерной по своей глупости и отсутствию достоинства капитуляции осенью 1918 

года и усугубила новыми ошибками тяжелые последствия этого шага. Та же система 
неистовствовала после революции против последних остатков государственного 
разума, так что быть немцем кажется теперь позором и наказанием. А ведь 
когда-то 
это было для меня источником величайшего счастья и гордости.

При наличии твердого руководства наш народ может совершить больше любого 
другого. Но в руках плохих и негодных руководителей германский народ становится 

величайшим врагом самому себе. Ему скоро надоест черно-красно-золотое подобие 
государства, которое преподносится ему сейчас. Но сохранится ли к тому времени 
хоть что-нибудь от субстанции нашего доброго старого государства, возбуждавшего 

такую зависть наших врагов, что они уничтожили с помощью нашей радикальной 
демократии все его силы: монархию, обороноспособность, неподкупность и 
прилежание чиновничества, государственный дух пруссачества и презирающую смерть 

любовь к отечеству?

Сегодня наше положение хуже, чем после Тридцатилетней войны. Без нового 
Потсдама, без необычайно серьезного самоотрезвления и духовного обновления 
германский народ никогда больше не будет жить на свободной земле, быстро или 
постепенно перестанет быть великим по своей культуре и численности народом; 
тогда не будет возможен и новый Веймар{198}. Мы пали с величайшей высоты в 
глубочайшую пропасть. Нельзя легкомысленно болтать о восстановлении, пока мы 
погружаемся в нее все глубже. Подъем страшно труден и тяжел. Но он начнется и 
пройдет удачно, если решительное национальное терпение и воля объединят народ, 
как объединяют они французов, итальянцев, англичан, сербов, а в последнее время 

даже и индийцев. Пока мы являемся народом с наиболее слабо развитым 
национальным 
чувством, которое на грабеж нашей земли и все другие унижения отвечает 
примирительными речами и, оставляя, преступника безнаказанным, толкает его к 
новым грабежам, пока, лишенные необходимой национальной гордости, мы копируем 
нравы и обычаи других народов и пока борьба с немцами, принадлежащими к другим 
партиям, кажется нам важнее объединения перед лицом заграницы; пока имеет место 

все это, Германия может лишь погружаться в трясину, а не выздоравливать. В 
битве 
с алеманнами германцы кричали своим вождям: Долой с коней!, и проиграли эту 
битву. Раскол среди немцев привел нас к падению и на сей раз, ибо в 
политическом, а в некоторых своих слоях и в нравственном отношении наш народ не 

дорос до понимания задач своего времени.

Таким образом, прошедшее, настоящее и будущее делают борьбу с этой системой 
моим 
долгом.

Если же германский народ когда-нибудь воспрянет ото сна, в который погрузила 
его 
катастрофа, и с гордостью и умилением вспомнит об огромной силе, добродетели и 
готовности к жертвам, которыми он обладал в прусско-германском государстве и 
даже еще во время войны, то воспоминание о мировой войне встанет в один ряд с 
его величайшими национальными святынями. Будущие поколения нашего народа будут 
укреплять свою веру, поражаясь тому, как, несмотря на неполноценность наших 
союзников, мы противостояли ужасающему превосходству сил, как боролись против 
всемирного антигерманского заговора, организованного англичанами, как сохраняли 

много лет бодрость, несмотря на клеветническое отрицание нашего миролюбия и 
грубое уничтожение бесчисленных германских жизней во всех частях света, как 
умели настигать врага на суше и на воде и приносить себя в жертву. Но, как и во 

времена Лютера, Германия оставалась здоровым жеребцом, которому недостает 
одного: ездока. В навязанной нам борьбе мы имели вначале все шансы на успех, и 
даже после всех совершенных нами ошибок в октябре 1918 года еще оставалась 
возможность избежать мира, равносильного нашей гибели.

Но политическая алчность, которая на всем протяжении войны была готова 
капитулировать перед врагом, захватила бразды правления лишенной руководства 
нацией.




Глава восемнадцатая

Флот открытого моря и война





1


Мне предстоит самая горестная часть моей задачи: я должен высказать мой взгляд 
на причины, по которым наш флот, после того как наша дипломатия не сумела 
предотвратить войну, не смог завоевать Германии справедливого мира и нашел свой 

бесславный конец. Я не намерен излагать историю морских операций. Сообразно 
задаче всей книги я хочу установить самые существенные моменты, позволяющие 
судить о нашем флоте. Прежде, всего я хотел бы указать на то, что и наша армия, 

которая к началу войны достигла военного совершенства, в конце концов не 
выдержала огромного превосходства сил противника. Возражение, что не будь у нас 

флота, не было бы и мировой войны, я опроверг раньше, указав, что недопущение 
поражения Франции уже ряд столетий являлось принципом английского государства.

Наши морские силы в 1914 году были уже очень значительны, однако они еще не 
достаточно созрели для того, чтобы сделать войну с нами несомненно рискованной, 

а мир - выгодным; эти силы находились еще в разгаре процесса развития, когда им 

пришлось столкнуться с флотами пяти крупнейших морских держав, к которым в 1917 

году присоединилась еще и Америка.

Несмотря на все это, я и теперь еще держусь следующего убеждения, к которому и 
сводится весь трагизм конечного результата: флот мог выполнить свою задачу, он 
мог способствовать заключению почетного мира, если бы его правильно 
использовали. Флот был хорош, прекрасно обучен, личный состав рвался в бой, 
материальная часть стояла выше, чем у англичан. Самое очевидное доказательство 
боевых достоинств нашего флота и высокой оценки его противником заключается в 
том факте, что чем дольше затягивалась война, тем определеннее избегали 
столкновения с ним англичане. Несмотря на непрерывно увеличивавшееся численное 
превосходство, они ни разу не напали преднамеренно на наши морские силы. Наш 
флот в конце концов был охвачен той же болезнью, которая заразила всю Германию. 

Если на больших кораблях она обнаружила себя ярче и несколькими днями раньше, 
чем в армии, то существенная причина этого лежит в тесных отношениях, которые 
создались на верфях между распропагандированными рабочими массами и личным 
составом флота, в особенности кочегарами. Тогдашнее имперское руководство 
терпимо относилось к этому партийно-политическому движению, центр которого 
находился в Берлине.

Как во всем народе, так и во флоте в начале войны господствовала уверенность в 
том, что никто из немцев не стремился к войне. Как ни искусно умела Англия 
использовать возможность, представившуюся ей в 1914 году, ее давно 
подготовлявшийся план уничтожения будущего Германии был слишком хорошо известен.
 
Поэтому настроение нашего флота в начале войны было весьма приподнятым и 
позволяло надеяться на лучшее. На смотрах старые резервисты обращались к 
офицерам с просьбой, чтобы их не ставили на подачу боеприпасов под защитой 
броневой палубы, а направляли к орудиям. Командиры наших миноносцев с 
нетерпением ожидали приказа "Флаг поднять!"{199}. Кадеты и гардемарины закрытых 

морских училищ и поставленных на прикол учебных судов проявляли бурное 
стремление попасть на борт корабля хотя бы в качестве вестовых. Кочегары и 
матросы отказались от обычных премий за рекордные достижения при бункеровке: 
"Мы 
работаем не за премию". Морские офицеры и инженеры соперничали между собой в 
стремлении придать кораблям высшую степень боевой готовности.

Каждый военный моряк уяснил себе в начале войны, что ему придется иметь дело с 
врагом, обладающим большим превосходством сил, врагом, чья непобедимость на 
море 
превратилась в догму. Французы, русские, итальянцы вообще не принимались в 
расчет в качестве противников.

Уже в мирное время германский и английский флоты относились друг к другу с 
особенным уважением. То, что в офицерских кают-компаниях германских кораблей 
провозглашались тосты за "день" (сражения с английским флотом) является просто 
выдумкой. Эта ложь была принесена затопившим мировую прессу потоком легенд о 
воинственных намерениях Германии. К тому же до войны наш флот питал для этого 
слишком большие симпатии к английскому морскому офицерству, а наше благородство 

делало подобные выходки совершенно немыслимыми. Не говоря уже о том, что 
желание 
сразиться с достойным и в два раза более сильным противником является простое 
глупостью.

Прежде чем перейти к рассмотрению обеих главных причин, в силу которых наш флот 

не смог достичь конечного успеха, я расскажу вкратце о действительном 
воздействии, оказанном им на ход войны.




2


Одними собственными силами наш флот предохранил от вражеского нападения все 
наше 
побережье, протянувшееся от Мемеля до Эмса; по нашему побережью не было сделано 

ни одного выстрела. Благодаря своему безусловному господству в Балтийском море 
наш флот обеспечил свободный подвоз товаров, в частности, особенно необходимой 
для нашей военной промышленности руды; он прикрывал левое крыло нашей восточной 

армии от намеченных русскими ударов в тыл, которые, вероятно, играли 
определенную роль в англо-русском морском соглашении 1914 года. Позднее флот 
обеспечил переброску одного крыла нашей армии через море. Своей успешной 
операцией против Эзеля и Моонзунда, проведенной в удачном сотрудничестве с 
армией, флот под командой адмиралов Шмидта и Венке способствовал преодолению 
последнего сопротивления России. Поскольку наш флот не был разбит и англичане 
вследствие этого не смогли перейти к тесной блокаде нашего побережья, северные 
державы и Голландия смогли сохранить нейтралитет, несмотря на угрозы Англии. В 
первом десятилетии текущего столетия, когда наш флот был еще слаб, Англия 
разработала план высадки десанта в Ютландии и, таким образом, собиралась 
совершить над Данией такое же насилие, какое впоследствии было совершено над 
Грецией. Германский флот сделал это предприятие неосуществимым.

Представим себе, каковы были бы последствия полного отсутствия или разгрома 
нашего флота для нашего экономического и стратегического положения. Если бы наш 

флот в Северном море подвергся давлению или хотя бы сильной угрозе, мы не 
смогли 
бы удержаться на западном и восточном фронтах. Но это еще не все. Наш флот 
принудил англичан к колоссальному увеличению собственных морских сил. Один 
только личный состав их флота был увеличен более чем в три раза. По сведениям 
из 
английских источников, вряд ли склонных к преувеличениям, в войне на море было 
занято 1,5-2 миллиона человек, что явилось значительным облегчением для нашего 
западного фронта.

В предыдущей главе я уже говорил о том, какой удар нанесло бы Англии занятие 
нашей армией французских портов Ламанша. Но чтобы эта оккупация явилась 
действительной, а возможно, и решающей опасностью для Англии, нам нужен был 
флот, способный использовать эти порты в качестве своих баз. В этих целях и был 

сформирован морской корпус - единственная военная операция, непосредственно 
направленная против Англии, которую я смог провести в рамках морского ведомства.


Наша армия не заняла северо-французских портов и добралась только до гаваней 
Фландрии, которые в силу своего географического положения имели гораздо меньшее 

значение, ибо не представляли непосредственной угрозы Ламаншу. К тому же на них 

могли базироваться только миноносцы и подлодки. Тем не менее они обладали тем 
огромным преимуществом, что расстояние от них до побережья Англии составляло 
всего одну четвертую часть расстояния от него до устьев германских рек. Это 
позволило пустить в ход небольшие подлодки, которые могли быть построены за 
сравнительно короткий срок. Следовало ожидать нападений английских морских сил 
на Остенде и Зеебрюгге. Поскольку я сомневался в желании армии заняться 
обороной 
побережья, а с другой стороны, нашим военным гаваням почти не угрожало более 
нападение с суши, мне показалось целесообразным организовать защиту побережья 
Фландрии с помощью освободившихся частей, сформировав из них морской корпус. 
Командование армии согласилось на это лишь при условии подчинения ему этого 
корпуса. Чтобы чего-то достигнуть, я принял это условие, хотя опыт прежних 
совместных операций армии и флота показывает, что последнему часто приходилась 
отказываться от собственных целей. Кайзер проявил большое понимание дела и 
принял мой план, предоставив мне чрезвычайные полномочия для его реализации. 
Морская пехота, которая из двух батальонов была развернута в три полка, 
несмотря 
на столь значительное разбавление ее новобранцами (это объяснялось трехлетним 
сроком службы), с самого начала являлась отборным войском. Морские артиллеристы,
 
собранные из различных фортов и крепостей, должны были наверстать недостаток 
выучки пехотному строю учениями в окрестностях Брюсселя, но вследствие 
сентябрьских событий на фронте их пришлось прямо из вагонов отправить в огонь 
против наступавшей из Антверпена бельгийской армии. Отряд проявил большое 
мужество как в этих боях, так и позднее - при взятии Антверпена и в ходе 
четырехлетней окопной войны. Морской корпус под командой адмирала Шредера со 
временем сделал морской фланг нашего западного фронта совершенно неуязвимым и 
оборудовал вспомогательными сооружениями фландрские порты, превратив их в 
удобные базы для миноносцев и подлодок. Расположенные в этих местах военно-
морские силы вплоть до осени 1918 года оставались чувствительной занозой а теле 

англичан, хотя, к сожалению, мне не удалось увеличить их путем посылки 
подкреплений с родины настолько, насколько хотелось этого адмиралу Шредеру и 
мне.

В первые месяцы войны восточная часть Средиземного моря также превратилась в 
театр войны, значение которого все возрастало.

Уже 3 августа, когда было получено известие о заключении союза с Турцией, я 
добился того, что нашему средиземноморскому соединению был дан приказ 
пробраться 
в Константинополь, хотя "Гебен" и "Бреслау" возбуждали некоторые сомнения в 
Генморе. 5 августа этот приказ был отменен, ибо наше посольство в 
Константинополе сообщило, что при существующем положении появление там наших 
кораблей не является желательным. Корабли получили указание зайти в Полу или 
попытаться пробраться в Атлантику{200}.

Еще с мирного времени между нами, Австрией и Италией существовало соглашение, 
по 
которому в случае войны все наши военно-морские силы должны были соединиться в 
Мессинском проливе для действий против Двойственного союза. По предложению 
Италии верховное командование флотом Тройственного союза{201} должно было быть 
поручено австрийскому адмиралу Гаусу; не буду касаться вопроса о том, было ли 
это решение принято всерьез. Кайзер особенно гордился нашей средиземноморской 
эскадрой; я же очень сожалел об отсутствии в Северном море "Гебена". Когда 
после 
успешного обстрела прибрежных городов Алжира "Гебен" и "Бреслау" пришли в 
Мессину, они не нашли там ни итальянцев, ни австрийцев, а Италия, объявившая 
строжайший нейтралитет, едва разрешила нам произвести в Мессине одну бункеровку.
 
У обоих выходов из пролива крейсировали вражеские корабли. Поскольку Австрия 
еще 
не объявила войны ни одной из враждебных нам держав, австрийский флот не мог 
оказать помощи из-за формальных затруднений. В ответ на требование имперского 
морского ведомства министерство иностранных дел сообщило 5 августа пополудни, 
что им дано указание нашему послу в Австрии категорически настаивать на 
объявлении войны. Вечером было получено известие о том, что по мнению 
командующего австрийским флотом, последний не может прийти нам на помощь 
вследствие общего положения, расстояния и недостаточной боевой готовности - 
характерный штрих нашей политической подготовки к войне. При таких 
обстоятельствах решено было телеграфировать адмиралу Сушону, что он может 
пробиваться куда найдет нужным. Исходя из первого приказа, он тогда взял курс 
на 
Константинополь.

Его удачный прорыв окончательно решил турецкий вопрос. Если перед войной наша 
восточная политика казалась мне неправильной, ибо я считал, что выйти из 
политического окружения мы могли только с помощью России, то все соображения 
этого рода отпали, как только мы оказались в состоянии войны с нею. В 
соответствии с этим я поддерживал Турцию всеми доступными мне средствами. Ее 
слабость не позволяла ей долго сохранять нейтралитет. Прибытие наших кораблей 
привело к тому, что Турция оказалась с нами, а не против нас. Последовавшая 
затем поддержка Турции нашим флотом в самых тяжелых обстоятельствах 
представляет 
собой самостоятельную главу его истории. Здесь я укажу только на то, что наш 
флот принял существенное участие в славной обороне Дарданелл и, таким образом, 
способствовал спасению Константинополя{202}. От спасения же его завиcела судьба 

Балканского фронта, столь важного для центральных держав. Путь в Россию через 
Средиземное море остался закрытым. Свободное сообщение с Передней Азией 
позволило нам создать дополнительную угрозу Англии в Египте и Месопотамии и 
отвлечь туда значительные силы и морские перевозочные средства англичан. 
Сухопутный образ мыслей часто мешает немцам понять, что предпринятая 
англичанами 
попытка форсировать Дарданеллы при помощи флота была произведена с 
недостаточными силами и провалилась только потому, что наш флот заставил Англию 

сосредоточить большую часть своих кораблей в Северном море. Таким образом, наш 
флот издали защищал Турцию. Мы помогли также Австрии посылкой подводных лодок и 

созданием баз в Поле и Катарро.

Выступление Японии сорвало план войны нашей крейсерской эскадры против 
вражеской 
торговли и против тамошних морских сил Англии и оставило этой эскадре только 
один выход: попытаться пробиться на родину. На обратном пути наша эскадра под 
командой храброго графа Шпее с незначительными потерями уничтожила находившуюся 

у берегов Чили английскую эскадру, командующий которой еще незадолго до войны 
состоял в дружественных отношениях со Шпее. Только один легкий английский 
крейсер спасся из этой битвы при Коронеле.

Я считал, что имевшегося у графа Шпее запаса боеприпасов, сильно истощенного 
этой битвой, не хватило бы для второго сражения. С другой стороны, мы получили 
сведения о концентрации значительных английских сил у восточного побережья 
Южной 
Америки. Поэтому я предложил радировать находившемуся в Вальпарайзо Шпее, что 
он 
может покинуть восточное побережье Юкной Америки и направиться к северу через 
центральную часть Атлантики или вдоль берегов Африки. При этом я хотел обратить 

внимание графа Шпее на то, что вследствие недостатка боеприпасов от него не 
ожидают продолжения военных действий и что центр тяжести его деятельности 
должен 
быть перенесен на возвращение домой. Корабли эскадры Шпее могли бы вернуться на 

родину поодиночке, использовав безбрежные пространства Атлантики, как сделал 
это 
впоследствии "Меве" и другие корабли. Тогда престиж Коронеля удержался бы во 
всем мире.

Поскольку граф Шпее не был осведомлен о ходе войны, я считал желательным 
послать 
ему соответствующие указания с родины. Однако Генмор полагал подобное 
информирование нецелесообразным. В этом вопросе наши мнения разошлись. Генмор 
не 
хотел давать указаний графу Шпее, считая, что он лучше нас информирован о 
состоянии английских сил. К сожалению, это было не так. Близ Фолклендских 
островов наша крейсерская эскадра неожиданно для Шпее натолкнулась на 
превосходящие силы врага, среди которых находились два крейсера-дредноута, и 
была уничтожена.

Могут спросить: что заставило этого прекрасного адмирала идти к Фолклендским 
островам? Уничтожение расположенной там английской рации не принесло бы большой 

пользы, ибо сообщив, что "германская эскадра находится здесь", она полностью 
выполнила бы свое назначение. Быть может, это предприятие объяснялось тем, что 
храбрые моряки, не осведомленные о положении вещей, боялись, что война 
закончится прежде, чем они сумеют вновь проявить себя. Победа при Коронеле 
заставила наших германских земляков во всем мире еще больше гордиться своим 
происхождением, а гибель команд кораблей, которые во главе с графом Шпее и 
двумя 
его сыновьями отказались сдаться, наполнила все сердца почтением и 
сожалением{203}.

Отдельные крейсера, стационированные в разных частях света, также полностью 
выполнили свой долг. Эта крейсерская война, которая при недостатке баз не могла 

длиться долго, была очень хорошо подготовлена Генмором. Пока престиж Гермаяни 
стоял еще высоко, не было недостатка ни в агентах, ни в снабжении углем и 
провиантом. Подвиги командира "Эмдена" капитана 1 ранга фон Мюллера, а также 
командира "Карлсруэ" покрыли эти суда славой и оказали большое действие. 
Командир "Карлсруэ" капитан 1 ранга Келер и не подумал воспользоваться 
разрешением вернуться на родину: действуя в Атлантике с четырьмя 
вспомогательными судами в окружении английских крейсеров, но полагаясь на свое 
преимущество в скорости, он стремился к новым успехам, пока не погиб вместе со 
своим кораблем в результате взрыва, вызванного, вероятно, купленным за границей 

недоброкачественным взрывчатым веществом.

"Кенигсберг", которым командовал капитан 1 ранга Лооф, погиб после ожесточенной 

борьбы с превосходящими силами врага. Командир и большая часть команды приняла 
затем участие в восточно-африканской кампании, которой руководил генерал фон 
Леттов-Форбек{204}. Большую славу привезли с собой на родину многие верные 
немцы 
также и из более поздних крейсерских экспедиций. Смелый дух предприимчивости 
провел вспомогательные крейсера "Метеор", "Грейф", "Меве", "Зееадлер" и "Вольф" 

через английские воды в океан. Их дух был духом флота Открытого моря, из 
офицеров и матросов которого были укомплектованы команды этих кораблей. Впрочем,
 
наши суда, находившиеся за границей, не смогли оказать длительного влияния на 
ход войны, ибо лишенные поддержки собственных баз они не могли продержаться 
больше определенного промежутка времени. Все же потери, нанесенные ими врагу, 
по 
крайней мере в три раза превышают те потери, которые мы понесли во время этих 
операций. Замечательно, что ни один корабль не был перехвачен в открытом море и 

что крейсера гибли лишь тогда, когда им приходилось вступать в соприкосновение 
с 
берегом.

Учитывая влияние, оказанное нашим флотом на ход войны, нужно признать, что он 
совершил великие и славные подвиги. За исключением конечной катастрофы 
неизвестно ни одного случая, когда бы наши моряки не проявили в бою мужества и 
самоотверженности, а превосходство нашего личного состава и материальной части 
не было бы доказано с полной очевидностью. Не будет преувеличением сказать, что 

при пятикратном превосходстве врага, отсутствии заграничных баз и самом 
неблагоприятном положении от флота нельзя было требовать большего. И все же наш 

флот был настолько хорош, что он был бы способен на еще большие достижения, 
если 
бы ему помогали, а не мешали.

Тут я перехожу к рассмотрению обеих важнейших причин, по которым флот не смог 
достигнуть своей высшей цели - завоевания справедливого мира. Помехи, на 
протяжении всей войны чинившиеся флоту из политических соображений, 
представляют 
первую, уже упоминавшуюся раньше причину его ужасающего конца. Второй причиной 
было отсутствие единого ответственного руководства всеми военно-морскими силами 

Германии.




3


Оперативные планы, составленные мною в девяностых годах и тогда же 
представленные на утверждение начальника генерального штаба, целиком 
основывались на благожелательном нейтралитете Англии. Когда же с середины 
девяностых годов эти политические предпосылки изменились, я в качестве морского 

министра уже не был обязан участвовать в разработке оперативных планов. Однако 
в 
зависимости от личности начальника Генмора я обменивался с ним мнениями по 
этому 
вопросу. В 1908 году тогдашний начальник Генмора граф Баудиссин выдвинул на 
первый план немедленное и безусловное использование активных сил с целью 
добиться морского сражения; в этом он встретил полную поддержку с моей стороны. 

Однако в последние годы Генмор держал оперативный план втайне даже от меня.

Оперативный план на случай объявления войны Англией, сообщенный мне начальником 

Генмора фон Полем, в соответствии с приказом кабинета от 30 июля 1914 года, о 
котором я буду говорить ниже, к моему удивлению заключался в кратком указании 
командующему флотом в Северном море вести малую войну против Англии, пока не 
будет достигнуто такое ослабление противника, которое позволит флоту перейти к 
решительным действиям; если же шансы на успех представятся раньше, то можно 
будет нанести удар, не дожидаясь такого положения.

В то время различные авторы, в том числе и отставные морские офицеры, усиленно 
пропагандировали в прессе идею малой войны. При этом упускали из виду, что 
возможность такой войны всецело зависела от совершенно невероятного согласия 
противника предоставить нам соответствующие шансы. Только в том случае, если бы 

тотчас же по объявлении войны англичане решились на тесную блокаду нашего 
побережья, можно было бы говорить о малой войне; остается спорным, была ли бы 
правильной идея ее даже и в подобном случае. Однако сведения, поступавшие из 
Англии, в особенности же система английских стратегических маневров, с самого 
начала сделали невероятной существовавшую только на бумаге возможность тесной 
блокады германских бухт.

Со своей стороны начальник Генмора полагал, что стремление англичан к битве 
следует считать более сильным и что поэтому надо ожидать сражения при 
Гельголанде (такой оборот дела был бы для нас наиболее благоприятным). Как я 
узнал позднее, специальные сотрудники генерального штаба, занимавшиеся этим 
вопросом, исходили из того предположения, что стратегическая позиция англичан 
должна ясно выявиться в первые недели войны, после чего можно будет дать новые 
директивы; они считали также, что ввод в строй нескольких линкоров типа 
"Кайзер" 
и мобилизация наших еще не готовых к бою резервных эскадр сделают наши виды на 
сражение в октябре еще более благоприятными, чем в первые недели войны. Никто 
во 
флоте не ожидал препятствий политического свойства. С точки зрения чисто 
арифметического соотношения сил такой взгляд не был неправильным. Можно было 
только опасаться, что первая директива, рекомендовавшая сдержанность, приведет 
к 
тому, что при невозможности предвидеть действия противника мы упустим 
невозвратимые благоприятные возможности и доставим врагу такие преимущества, 
которые мы были не в состоянии учесть заранее. Поэтому я высказал против этого 
оперативного плана ряд возражений, но начальник Генмора принял их лишь частично,
 
внеся изменения, сводившиеся к тому, что коль скоро представится случай, не 
только можно но и должно будет нанести удар врагу. Я полагал, что таким образом 

командующий нашим флотом в Северном море сохранит достаточную свободу действий.

В пользу немедленного выступления нашего флота наряду с политическими моментами 

говорило и то обстоятельство, что немалая часть британских боевых кораблей была,
 
вероятно, отвлечена перевозкой войск через пролив, что, далее, англичане имели 
не больший опыт современной морской войны, чем мы сами, и, наконец, то, что в 
начале войны они еще не знали о превосходстве нашего вооружения и материальной 
части. На страшную и вдвойне эффективную вследствие своей неожиданности силу 
наших бронебойных гранат они обратили внимание даже не в результате поражения 
при Коронеле, а лишь после боя крейсеров 24 января 1915 года. В пользу 
немедленного нанесения удара говорил также священный боевой пыл всего личного 
состава флота, который стремился вступить в соревнование с великими подвигами 
армии.

Против немедленного сражения говорило то обстоятельство, что благодаря пробной 
мобилизации, проведенной перед войной, весь английский флот находился в боевой 
готовности, тогда как у нас это можно было сказать только об эскадрах, 
находившихся в строю. Далее, Поль, к великому сожалению своих офицеров, уступил 

настояниям министерства иностранных дел, которое в стремлении придать нашим 
действиям невинный вид желало поделить вернувшийся на Норвегии флот между 
гаванями Северного и Балтийского морей. Последствием этого шага, который, 
правда, лишний раз засвидетельствовал наше миролюбие, но зато нанес ущерб нашей 

боевой готовности, явилось то, что половина флота, отведенная в Киль, только 
после бункеровки получила приказ пройти через еще не совсем законченный 
Кильский 
канал, чтобы соединиться с остальными кораблями{205}. Это обстоятельство против 

ожидания многих офицеров сильно укрепило склонность командующего флотом фон 
Ингеноля к составлению чисто оборонительного оперативного плана для линейного 
флота. Несколько смелых операций миноносцев у берегов Англии не изменили 
положения. Ингеноль ожидал англичан у Гельголанда, приготовившись к обороне, 
что 
через некоторое время должно было стать известным врагу. Между тем наступило 28 

августа - день роковой по своим последствиям для нашего флота.

Ранним утром этого дня стояла обычная для тех мест погода и английские легкие 
крейсера, поддержанные миноносцами новейших типов, совершили нападение на наши 
форпосты, расположенные между Гельголандом и побережьем, причем потопили старый 

миноносец. Когда после этого английские корабли ушли в открытое море, наши 
легкие крейсера, стоявшие в устьях рек, получили приказ преследовать их. Не 
будучи осведомлены об общем положении, эти крейсера снялись с якорей и, не 
захватив с собой прикрепленных к ним флотилий миноносцев, ринулись в море со 
всем пылом первого боя и милях в шестидесяти от Гельголанда встретили крупные 
разведывательные силы противника, в состав которых входили четыре линейных 
крейсера. Находились ли за ними линейные эскадры, оставалось невыясненным. 
"Кельн" и "Майнц" сражались смело, но были потоплены огнем значительно 
превосходящих сил противника.

Решающее значение имело, как мне кажется, то обстоятельство, что при появлении 
англичан не был немедленно отдан приказ: всему флоту выйти в море со всем, чем 
он располагает. Если бы в бухте оказались более крупные силы британского флота, 

то нам представился бы исключительно счастливый случай дать им бой здесь, 
поблизости от наших гаваней. Если же оказалось бы, что силы англичан меньше 
наших, то флот все же провел бы своеобразное учение (вывод всех морских сил из 
устьев рек и объединение их перед боем). К сожалению, этого не произошло и 
линейный флот не был выведен в море за крейсерами. Был лишь дан приказ одной 
эскадре держаться в состоянии полной боевой готовности. Находясь в ставке, я не 

уяснил себе хода событий и попросил знакомого участника их составить для меня 
письменное разъяснение, одновременно указав на возможные последствия 
бездействия 
флота. В полученном ответе решение командования флотом ожидать англичан в 
гельголандской бухте, опираясь на наши минные заграждения, было признано 
правильным; гибель же крейсеров была отнесена на счет шапкозакидательства. 
Критика большинства офицеров противоречила этому мнению. Матросы также были 
разочарованы тем, что они не приняли участия в бою; на некоторых кораблях 
раздавались резкие суждения, заставлявшие призадуматься. На переборках делались 

мелом надписи, выражавшие желание сразиться с врагом.

Вполне естественно, что в начале такой войны совершаются ошибки. В данном 
случае 
ясно проявились последствия оперативных планов, составленных в оборонительном 
духе. Высшее командование обязано было вмешаться и указать на несомненно 
совершенные ошибки. Это дало бы возможность легко загладить нанесенный ущерб.

Но на деле случилось противоположное. Кайзер не желал подобных потерь, и 
рейхсканцлер получил новое оружие, с помощью которого он принципиально держал 
флот в бездействии, о чем рассказано в предыдущей главе. Показателями того, что 

взгляды Бетмана получили перевес, были решения, принимавшиеся кайзером по 
докладам Поля (на которые я обычно не приглашался) и еще больше ограничивавшие 
инициативу командующего флотом: потерь должно было избегать, на выходы флота в 
море и вообще более крупные предприятия следовало получать предварительное 
разрешение кайзера и т.д.

Когда мне устно сообщили об этом, я воспользовался первым удобным случаем, 
чтобы 
разъяснить кайзеру всю ошибочность подобных ограничений. Этот шаг не 
имел успеха; напротив, с этого дня началось отчуждение между мной и кайзером, 
которое некоторые лица всячески старались усилить. Несколько позже в Берлине 
стали говорить, что я стараюсь толкнуть флот на битву из соображений 
парламентского характера.




4


Чтобы проиллюстрировать мои тогдашние усилия, я решил привести нижеследующие 
отношения, направленные мною начальнику Генмора. Целью их было добиться 
сражения. В некоторых местах я в известной степени приспособлялся к 
господствующим воззрениям, чтобы чего-нибудь добиться. Так, я согласился с 
мнением о том, что мы должны стремиться дать бой неподалеку от Гельголанда, 
которое было, вообще говоря, правильным, но чрезмерно выпячивалось начальниками 

Генмора и кабинета. Для меня было важно не столько место боя, сколько то, что 
мы 
решили драться. В то время в ставке носились с мыслью об удвоении флота в 
будущем. Я постоянно боролся против этой фальшивой музыки будущего; с этой 
борьбой связали 7-й пункт моего заявления от 16 сентября, который противники 
морского боя извратили самым невероятным образом, решив, что он дает им повод 
подозревать меня в стремлении обеспечить в первую очередь будущие успехи в 
парламенте. Люксембург, 16 сентября 1914 г

Ссылаясь на наш сегодняшний разговор, имею честь представить на усмотрение 
вашего превосходительства нижеследующие соображения:

1. Сообщение адмирала фон Ингеноля от 12-го с.м. #1738-А-1 подтверждает мое 
мнение о том, что так называемая малая война не может обеспечить нам уравнения 
сил.

2. Все наши военные и административные мероприятия последних 20 лет имели своей 

целью сражение. Поэтому мы имели бы в сражении относительно лучшие шансы. 
Однако, учитывая численное превосходство врага, мы должны стремиться дать это 
сражение неподалеку от Гельголанда - самое большее на расстоянии в 100 морских 
миль.

3. Лучшие шансы на успешный исход сражения имелись в первые 2-3 недели войны.

4. В будущем эти шансы 6удут не улучшаться, а ухудшаться, ибо английский флот 
растет за счет нового строительства гораздо быстрее нашего и непрерывно 
тренируется.

5. К этому присоединяется тот факт, что бесперспективность уничтожит столь 
блестящий в начале войны дух нашего флота.

6. Следует также учитывать веру народа в то, что в случае сражения английский 
флот понесет не меньшие, если не большие, потери, чем наш. Лично я разделяю эту 

веру. По моему мнению, окончательные решения может принять только человек, 
обладающий соответствующими полномочиями, т.е. командующий флотом Открытого 
моря. Он должен также обладать верой в себя и носить в своем сердце дух победы. 

В мировой истории меньшие флоты почти всегда били большие.

7. Я не вижу надобности сохранять наш флот в неприкосновенности до заключений 
мира.

Если после такой страшной войны, как война 1914 года, мы заключим мир без 
пролития крови наших моряков и без всяких достижений нашего флота, то мы больше 

ничего не получим для флота. Все ассигнования (вообще весьма скупые) получит 
армия, и великая попытка его величества кайзера превратить Германию в морскую 
державу потерпит неудачу.

8. Впрочем в ближайшее время от битвы надо воздержаться и выждать выступления 
Турции и главного решения на Западе.

9. Поэтому я считаю неправильным посылать для прорыва вражеской блокады у 
Линдеснеса три имеющихся у нас больших линейных крейсера без других кораблей и 
вообще без всякой поддержки, ибо для этого случая ставка кажется мне слишком 
большой по сравнению с возможным выигрышем. фон Тирпиц.

Начальнику Генмора. Здесь.

Следующее: Шарлевилль, 1 октября 1914 г

Имею честь представить на усмотрение вашего превосходительства нижеследующие 
замечания по поводу ставшего мне известным меморандума командования флота 
Открытого моря от 21/IХ 1914 г.

Я полагаю, что подводная опасность прежде недооценивалась, а после успеха U-
9{206} ее стали переоценивать{}an".

Поражение судна с подлодки чрезвычайно затруднительно, когда оно идет полным 
ходом и часто меняет курс поблизости от подлодки. Перед нападением U-9 все три 
крейсера ползли со скоростью в десять узлов. "Хог" и "Кресси" в момент выпуска 
торпед лежали в дрейфе.

При всем том частое появление подлодок противника в гельголандском углу делает 
этот пункт менее надежной базой для наступательных операций, чем мы 
предполагали 
исходя из опыта мирного времени. Этому способствует, пожалуй, еще в большей 
степени, чем вражеские подлодки, огромная величина нашего флота, вынужденного 
выходить в море из узких устьев рек. Маневры мирного времени не 
продемонстрировали этот факт в достаточной мере.

В настоящее время флоту угрожает опасность либо бесполезно провести всю войну, 
укрывшись за соломенными баррикадами, в то время как Германия ведет борьбу за 
свое существование в качестве великой державы, либо быть вынужденным, чтобы 
сохранить свою честь, дать бой в момент, когда шансы на успех будут особенно 
малы.

Воздействие, которое оказывает сейчас наш флот (20 крупных линкоров, около 25 
линкоров додредноутного типа, 100 миноносцев и т.д.), могло бы быть достигнуто 
с 
помощью куда меньшего количества кораблей, если бы мы ограничились обороной 
Балтийского моря.

Зато английский флот влияет всей своей мощью Fleet in being. Он оказывает из 
ряда вон выходящее и все усиливающееся давление на нейтралов, полностью 
уничтожил германскую морскую торговлю, довел эффективность блокады почти до 
максимума, обеспечил постоянную переброску войск во Францию. К этому 
присоединяется нарушение связи между Германией и другими странами и 
натравливание на нас всего света.

Английский флот, а следовательно, и Англия являются опаснейшими врагами 
Германии.

Использование нашего чрезвычайно сильного флота отнюдь не соответствует 
соотношению сил между обоими флотами. Я не намерен излагать здесь другие 
причины 
этого явления и ограничусь констатацией одного факта, который следует иметь в 
виду.

Я не понимаю, почему отсутствие потерь в нашем флоте может оказать какое-либо 
влияние на ход мирных переговоров.

Что касается второго пункта, гласящего, что мы можем оказаться вынужденными 
ради 
сохранения чести нашего оружия дать бой при самых неблагоприятных 
обстоятельствах, то англичанам достаточно начать бомбардировку Гельголанда с 
севера. Для этого им хватит одной эскадры, состоящей из быстроходных кораблей, 
идущих зигзагообразными курсами на большом расстоянии друг от друга. В подобном 

случае за этой эскадрой будет стоять весь английский флот, то есть все корабли, 

приспособленные к действию в открытом море, включая миноносцы. Поскольку такой 
случай будет заранее подготовлен, в Немецкой бухте окажутся не одна-две 
подлодки 
(большее количество их англичане вряд ли могут выделить для длительного 
пребывания в Гельголандской бухте), а все английские подлодки с большим 
радиусом 
действия.

Я считаю, что величайшая угроза нашему флоту заключается именно в этой 
необходимости принять бой в неблагоприятной обстановке и без достаточной 
подготовки ради спасения нашей чести.

Если наш флот и дальше останется на нынешних оборонительных позициях, его 
моральная сила и способность к достижениям сильно уменьшатся, что будет иметь 
не 
поддающиеся учету последствия.

По этим соображениям я считаю, что инициативу адмирала Ингеноля ни в коем 
случае 
не следует ограничивать и что нужно разрешить ему действовать по собственному 
усмотрению в зависимости от обстоятельств. Его не следует обязывать испрашивать 

разрешения, ибо это также тормозит проявление инициативы. Он один должен решать.
 
По моему личному мнению, наш флот обладает гораздо большей силой, чем можно 
заключить по нынешнему способу ведения войны. Это особенно относится к нашим 
совершенно неиспользуемым миноносцам. Английские миноносцы доказали 28/VIII, 
что 
они плохо умеют атаковывать.

По этим причинам я полагаю, что дальнейшие вылазки всего нашего линейного флота 

становятся совершенно необходимыми. Если взять дело 22 сентября, когда три 
тяжелых крейсера, уже получившие приказ выйти в море, были задержаны, поскольку 

в районе Линдеснеса были замечены от 12 до 16 кораблей, то напрашивается 
вопрос: 
почему не мог выйти в море весь наш флот? Маловероятно, чтобы английский флот в 

целом совершал подобные вылазки, но даже если бы обнаружилось, что мы имеем 
дело 
не с эскадрой, а со всем английским флотом, мы всегда смогли бы значительно 
оттянуть бой путем таких мероприятий, как, например, установление расстояния в 
50 миль между авангардом и тихоходными кораблями, идущими одним и тем же курсом.


Возражают, что при подобных вылазках, приводящих к сражениям, поврежденные 
корабли гибнут на обратном пути. Но откуда знают, что поврежденных кораблей 
будет много? Разве исход боя не выражается словами: "или - или"? Разве в 
больших 
боях не торпедируется большинство поврежденных кораблей, гибель которых еще 
кажется сомнительной? Разве англичане не находятся в таком же положении? Теперь 

начинаются длинные ночи и как можно думать, что несравненно лучше обученные 
команды наших миноносцев спасуют перед англичанами?

Далее приводится возражение, что возвращение в устье наших рек будет затруднено 

соединениями флота, обычно находящимися в Южной Англии. Но разве расстояние 
между Линдеснесом и Гельголандом настолько больше расстояния между тем же 
пунктом и Англией? Разве, если мы возьмем в свои руки инициативу, все корабли 
английского флота окажутся готовыми к немедленному выходу в море на соединение 
друг с другом? Это соединение для них столь же трудно, как и для нас. В будущем 

немного английских кораблей будет находиться у Голландского мыса и в других 
пунктах, расположенных на таком же расстоянии от нас. Счастье улыбается только 
тому, кто держит в руках инициативу ("Эмден", U-9, "Кенигсберг", U-21). Если же 

возникнет такое положение, что нам придется возвращаться не на Гельголанд, а в 
Каттегат, то там мы окажемся у себя дома, а англичане - нет.

Адмирал фон Ингеноль требует теперь открытия Бельтов. На подобные требования 
датчане, судя по имеющимся прецедентам, согласиться не могут. К тому же в 
начале 
войны Дания дала нам понять, что она делит Малый Бельт на две части - датскую 
часть у Боге, которую она заперла, и немецкую часть - Эре-Сунд, о которой мы 
должны заботиться сами. Дания всегда может снять с себя ответственность, заявив,
 
что мы использовали немецкую часть Малого Бельта; к тому же для немецкой 
стороны 
дело идет не об использовании Бельтов в наступательных целях, а формально лишь 
о 
спасении поврежденных кораблей. Это было бы актом самозащиты. Дания не стала бы 

объявлять нам из-за этого войну, и в худшем случае Англия тоже потребовала бы 
для себя права прохода через Бельты. Сейчас она не поступает так потому, что 
это 
пока не в ее интересах. Она не признала право Дании закрывать вход в Бельты (ср.
 
сэр Э. Грей и ответ Рейхсканцлера). На основании действующих правил о 
нейтралитете датчане не могут сделать этого, не нарушив международного права. 
Итак, проход через Малый Бельт для нас свободен. Если до сих пор прекращение 
датчанами навигации в Бельтах было нам выгодно, то сейчас имеет место обратное.

Судя по имеющемуся опыту, мы не можем ожидать от малой войны уравнения сил; 
скорее может иметь место обратное, а это окажет неблагоприятное влияние на 
суждение о нашем флоте. Такое же впечатление произведет и предстоящее взятие 
Циндао, а также медленное, но неизбежное уничтожение наших крейсеров, 
находящихся за границей.

Ничто не говорит против предоставления полной свободы действий адмиралу фон 
Ингенолю. По моему мнению, этого требует весь ход войны. Этот принцип должен 
быть положен в основу операций, проводимых в Балтийском море. фон Тирпиц

Начальнику Генмора. Здесь.

И еще одно: Ставка Верховного главнокомандующего

11 октября 1914 г

Отношение, посланное вашим превосходительством командующему флотом Открытого 
моря 6/Х с.г. за #168 на основании вашего доклада его величеству, дает мне 
повод 
представить на усмотрение вашего превосходительства нижеследующие соображения:

1. По моему мнению, директива флоту не выходить в море и избегать операций, 
чреватых большими потерями, приведет к тому, что флот вообще лишится 
возможности 
дать решительный бой. Возможность вступить в бой при более или менее 
благоприятных обстоятельствах представится лишь в том случае, если флот будет, 
как это предполагает командующий флотом Открытого моря в своем отношении от 
25/IХ 1914 г. #2030-О, совершать вылазки в море, чтобы привести врага в такое 
положение, когда окажется возможным нападать на отдельные соединения его флота 
или производить ночные атаки миноносцев. Появление нашего флота вне 
Гельголандской бухты внесет путаницу в диспозиции командования морских сил 
врага 
и вызовет контрмероприятия, в силу которых вражеский флот или значительная 
часть 
его приблизится к нашему побережью. Только таким путем, то есть взятием 
инициативы в свои руки, флот может привести дело к сражению или по крайней мере 

создать условия для успешного применения миноносцев. Если он предоставит 
инициативу противнику и станет дожидаться в устьях рек того момента, когда 
последний так сказать предложит ему бой, то он столкнется со значительно 
превосходящими его и хорошо подготовленными силами, справиться с которыми, не 
выходя из устьев рек, у него будет мало шансов.

2. По моему мнению, энергичное использование миноносцев возможно лишь в том 
случае, если последние будут взаимодействовать с крупными кораблями, а еще 
лучше 
- со всем флотом.

В противном случае они быстро столкнутся с превосходящими их смешанными силами 
и 
ничего не достигнут. С другой стороны, я полагаю, что если нам удастся 
использовать наши флотилии миноносцев в дневном бою или в ночной атаке против 
крупных соединений английского флота, то мы достигнем больших успехов. Порукой 
этому является для меня высокий уровень их подготовки, основанной на обучении, 
продолжавшемся целое десятилетие.

3. Продолжительное пребывание наших эскадр в устьях рек не может не оказать 
дурного влияния на боеспособность нашего флота. Речь идет не только о том, что 
уровень тактической подготовки соединений флота неминуемо снизится. Не делая 
никаких упреков личному составу, нужно признать, что на его блестящем моральном 

состоянии не может не отразиться тот факт, что у него остается все меньше 
шансов 
на участие в бою. фон Тирпиц

Начальницу Генмора. Здесь.




5


Я вовсе не считал, что сражения надо было искать в любом случае и в любом месте.
 
Мое желание заключалось скорее в том, чтобы флот Северного моря своей 
постоянной 
деятельностью завлек бы англичан поближе к нашим берегам. Если бы в этом случае 

завязалось сражение по нашей инициативе и не слишком далеко от наших вод, то в 
первой стадии войны существовала возможность того, что англичанам не удалось бы 

пустить в дело всю совокупность своих сил. История этой войны, писать которую я 

не намереваюсь, покажет, что такие возможности представлялись. В начале войны 
еще не выяснилось с такой очевидностью, что английский флот выполнял свое 
назначение уже тем, что спокойно стоял в бухте Скапа-Флоу. В то время 
общественное мнение вражеских стран не позволило бы англичанам так легко 
уклониться от битвы. Поэтому даже небольшие наши успехи заставили бы врага 
держаться поближе к нам.

К этому присоединяется сравнительно благоприятное для нас соотношение линейных 
флотов в первом году войны{208}. Далее, ошибочная, бесцельная и утомительная 
малая война должна была уменьшить воинственный пыл личного состава нашего флота.
 
Если моральное состояние нашего личного состава удержалось на высоком уровне до 

1918 года и наши морские силы сохранили способность к любым предприятиям, как 
это доказала Эзельская операция в конце 1917 года, то не подлежит все же 
сомнению, что планомерная подрывная деятельность независимых социал-демократов, 

которая одна только и сделала возможной гибель германского морского могущества 
и 
всей империи, вследствие нашей бездеятельности на море нашла до известной 
степени благоприятную почву среди моряков.

Линкоры стояли в устьях рек или перед ними, защищенные заграждениями, но 
лишенные видимой цели и, казалось, обреченные на вечное бездействие; тяжелая и 
однообразная служба после пятилетнего непрерывного пребывания на борту корабля 
становилась почти невыносимой. Эти железные ящики лишились даже тех скромных 
удобств, которыми они обладали в мирное время. К тому же приходилось все время 
быть начеку, и матросы редко получали отпуск и находились в постоянном 
напряжении. Таким образом, со временем на кораблях создались такие условия 
жизни, которые не были невыносимы для натур с рыбьей кровью, но зато превратили 

флот в школу критики и рассадник разрушительных и болезнетворных доктрин.

Согласно основному принципу дисциплины при массовом призыве во время войны 
наказания для дурных и слабых элементов должны быть усилены; в противоречии с 
этим правилом и в согласии с общей тенденцией имперского руководства мы 
уступили 
желаниям народных представителей, смягчили наказания и обилием указов об 
амнистии еще больше подорвали авторитет начальников. Наши враги действовали как 

раз наоборот, точно так же, как и мы сами в 1813 году (когда возникла угроза 
разложения нашего силезского ландвера, мы пошли так далеко, что с согласия 
Блюхера восстановили порку, противоречившую принципам освободительной войны). 
Однако в пережитые нами самые тяжелые для Германии дни система, принятая нашим 
правительством, которое во время войны отпустило вожжи, оказала разрушительное 
влияние и на военную службу. Командный состав видел вред, который приносила эта 

система, но должен был подчиниться распоряжениям свыше. После раскрытия фактов 
саботажа летом 1917 года командование флота безрезультатно указывало имперскому 

руководству на необходимость уничтожить берлинский очаг государственной измены. 

Имперское руководство, вероятно, и тогда не поняло важности этого движения для 
флота. Да и я сам, прослуживший во флоте 51 год, считал совершенно невероятным 
такой мятеж, какой разыгрался осенью 1918 года.

Когда в 1917 году вместо того чтобы сообразно ожиданиям флота объявить 
независимых социалистов государственными изменниками, рейхстаг и имперское 
правительство взяли их под свою защиту и этим позволили им продолжать свою 
дьявольскую деятельность, морская мощь Германии была в сущности обречена на 
гибель.

Повсюду, где центральная организация, готовившая переворот, не имела связи с 
экипажами, как, на пример, на кораблях, находившихся в восточной части 
Балтийского моря, и даже там, где среди опасностей и тяжелых потерь матросы 
находились в постоянном соприкосновении с неприятелем, моральное состояние их 
оставалось на высоте. Как показывает морская история всех народов, на больших 
кораблях, остающихся в бездействии, трудно поддерживать порядок. В конце 
восемнадцатого века корабли английского флота, находившиеся на Темзе и в 
Ламанше, были охвачены мятежом, так что парламенту пришлось вступить в 
переговоры с мятежниками. Однако если в то время плохое питание (сомнительная 
солонина и корабельные сухари), телесные наказания, налагавшиеся по произволу, 
частые казни и т.д. давали известный повод к мятежу, то наши матросы не имели в 

сущности серьезных причин для жалоб. Большинство из них не знало, что делало, а 

вожаки движения воспользовались духовной спячкой экипажей, чтобы вызвать мятеж 
на больших кораблях.

Не говоря уже о неправильности самого принципа малой войны, при оценке ее 
шансов 
необходимо принять во внимание, что как раз по линии необходимых для ведения ее 

сил мы не могли соперничать с Англией. Такая возможность исключалась большими 
колониальными потребностями Англии. Это была одна из причин, по которым 
развитие 
нашего флота имело своей целью морское сражение. Далее, для нас была опасной 
возможность того, что такое сражение произойдет не по нашей инициативе, а по 
английской. Для этого англичанам было достаточно произвести демонстративное 
нападение на наше побережье. Набегом на Боркум или Зильт они легко могли 
принудить нас вступить в сражение. На такой случай они могли сконцентрировать 
весь свой флот, включая часть кораблей, предназначенных для обороны побережья. 
Тогда нам пришлось бы драться хотя и поблизости от своих берегов, но зато 
против 
врага, обладающего подавляющим превосходством сил, да еще в месте, которое с 
помощью мин и подлодок могло быть превращено в небезопасное и даже 
неблагоприятное для нас. Правда, англичане, как оказалось, настолько правильно 
оценили качественное превосходство нашего флота, что не решились искать встречи 

с ним даже и при столь благоприятных для них обстоятельствах.

Однако за годы войны англичане постепенно приобрели на находившихся в их 
распоряжении морских просторах недостававший им морской и боевой опыт и тем 
самым свели на нет первоначальное превосходство нашей подготовки - плод нашего 
прилежания в мирное время; они все более и более проникались уверенностью в том,
 
что продолжают традицию непобедимости Англии на море, зародившуюся в эпоху 
наполеоновских войн.

Организация, обучение, миросозерцание и дух нашего флота были нацелены на 
быстрое действие и атаку точно так же, как германская сухопутная армия - на 
маневренную войну. Нашим лучшим шансом было сражение. Англичане же чем далее, 
тем больше надеялись достигнуть своих целей и без сражения. Поэтому нам надо 
было принудить их к нему. Мы действовали бы политически и стратегически 
правильно лишь в том случае, если бы отняли инициативу у англичан. Не используя 

этой инициативы, мы лишали наш линейный флот смысла его существования. Если бы 
армия и дипломатия сумели обеспечить благоприятный исход войны, то с захирением 

морских сил, конечно, можно было бы помириться. Но, как изложено в предыдущей 
главе, роковые иллюзии руководящих лиц, надеявшихся выйти из войны, не создав 
крепкого политического и военного фронта против Англии, привели впоследствии к 
нашему поражению.

О перспективах современного морского сражения судить трудно. При оценке шансов 
обеих сторон часто рассуждают слишком схематично. Нередко их силы сравнивают 
только по спискам кораблей, предполагая при этом, что обе стороны имеют 
одинаковое количество кораблей, нуждающихся в ремонте, но забывая, что сторона, 

начинающая сражение по собственной инициативе, может выбрать момент, выгодный 
для нее и невыгодный для противника. Численное превосходство, разумеется, 
всегда 
сохраняет свое значение, но если оно не является подавляющим, нужно принять во 
внимание и другие условия: качество личного состава и материальной части, 
уровень технической подготовки, дарования вождей. Большая часть морских побед 
мировой истории была одержана численно слабейшей стороной. Если численность 
флотов превышает определенную величину, то тактическое использование 
превосходства на поверхности моря становится затруднительным, так что в морском 

бою корабли сражаются главным образом один на один. Поскольку на море не 
существует условий местности, а обход флангов и т.п. играет гораздо меньшую 
роль, чем на суше, то и численное превосходство не имеет здесь того значения, 
которым обладают "самые большие батальоны" на суше. При возможных ныне огромных 

дистанциях одновременная стрельба нескольких кораблей по одной цели приносит 
весьма сомнительную пользу, так как она затрудняет артиллеристам наблюдение и 
во 
всяком случае влечет за собой чрезмерное расходование ограниченного и 
невосполнимого во время боя запаса снарядов. Далее, во всех морских сражениях 
последнего столетия подтвердился опыт нельсоновской эпохи{209}, говорящий, что 
в 
сражении обыкновенно наступает кризис: с того момента, как корабль почувствовал 

превосходство своего огня, боевая мощь его противника начинает быстро снижаться 

и вскоре сходит на нет, между тем как победитель, если он получил повреждение 
только в надводной части, может быть вновь использован почти с тем же эффектом. 

Таким же образом и в немногих доведенных до конца сражениях нашего времени 
побежденный терял все, а победитель изумительно мало; так было при уничтожении 
испанского флота близ Сант-Яго, в цусимском и коронельском боях. Поэтому и 
меньшему флоту, если его корабли имеют большую внутреннюю ценность, не следует 
избегать боя с противником, когда превосходство последнего не превышает 
определенного предела. Кто может сказать, каков был бы исход сражения у 
Скагеррака, если бы оно не было прервано наступлением ночи. Следует обратить 
внимание хотя бы на то, что при дальности дистанции, с которой англичане 
предпочли вести бой, их орудия выдерживали только семьдесят выстрелов, а наши - 

гораздо большее число, почти не теряя при этом своей меткости. Из этого 
сражения 
наш флот вынес ясное сознание своего превосходства.

Наряду с известными политическими факторами деятельность командования нашими 
морскими силами в первое и наиболее благоприятное для нас время тормозилась 
также морским престижем Англии, действовавшим и на наш флот или по крайней мере 

на старых офицеров, не умевших оценить по достоинству себя самих и наш молодой 
флот. Излюбленные уже в мирное время придирки к материальной части нашего флота,
 
которым отчасти потворствовали и верхи, оказывали плохое влияние на его 
активность, которая могла выйти за рамки полученных директив. В этом вопросе 
нужно быть справедливым и не сравнивать положение флота в 1914 году с 
положением 
армии в 1870 году, ибо, пройдя через испытание 1864 и 1866 годов, последняя 
полностью осознала свою силу и знала, что во главе ее стоят достойные вожди.

Положение командующего флотом было необычайно тяжелым. Он мог отважиться на бой 

лишь в благоприятных условиях. Между тем, наше неблагоприятное стратегическое 
положение на море сильно мешало распознать такие условия, в то время как из 
английских радиосообщений можно было заключить, что противник моментально 
узнавал о выходе в море крупных кораблей нашего флота, стоило им покинуть устья 

рек. Таким образом не исключалось, что мы могли вступить в бой при 
неблагоприятной обстановке. Приходилось также считаться с постоянным численным 
превосходством врага. При этом командующий флотом, ограниченный в своих 
передвижениях, не мог окинуть взором политико-стратегическое положение, а 
следовательно, признать необходимость вступления в бой в определенный момент. 
Столь же мало мог он и предвидеть общие последствия поражения, с возможностью 
которого, несомненно, должен был считаться. От этой ответственности его 
следовало в принципе освободить. Впрочем, к данному вопросу я еще вернусь.

В соответствии со своим пониманием политического положения канцлер, начальник 
морского кабинета и начальник Генмора были противниками агрессивной тактики 
нашего флота в отношении Англии. Свой взгляд они могли подкрепить указанием на 
то, что нам приходилось считаться также с русским флотом. Я не мог провести в 
жизнь свою основную мысль, сводившуюся к тому, что мы должны были по 
возможности 
сосредоточить наши силы для решительного удара либо по главному врагу, либо (в 
ожидании этого) по второстепенному. В первое время значительные морские силы 
выделялись для Балтийского моря, но они были недостаточны для нанесения здесь 
решительного удара. Чувствуя, что надо что-нибудь сделать, мы предприняли 
различные операции, добираясь до самого входа в Финский залив, но они, однако, 
кончились ничем и только замедляли или прерывали концентрацию наших сил в 
Северном мора. У противников морской битвы с англичанами увлечение Балтийским 
морем заходило так далеко, что многие из них пришли к выводу о необходимости 
перенести туда центр тяжести морских операций. Этот взгляд, между прочим, 
встретил одобрение начальника кабинета.

Я счел бы возможным поднять этот вопрос лишь в том случае, если бы мы потеряли 
всякую возможность принудить англичан к сражению в Северном море. Тогда можно 
было бы вновь воскресить оперативный план Штоша в том смысле, что действительно 

сильный удар, нанесенный России флотом в сотрудничестве с армией, сделал бы эту 

державу более склонной к сепаратному миру, а возможно, и заставил англичан 
послать на помощь ей главные силы своего флота{210}.

На всем протяжении первой стадии войны я боролся с попытками отклонить флот от 
достижения его великой цели. Храбрый личный состав флота не имел понятия о том, 

как часто ратовал я в пользу наступательной стратегии. Большая часть морских 
офицеров, однако, понимала, что наш образ действий может стать роковым. Кайзер 
чувствовал себя обязанным успокоить сомнения флота относительно того, находится 

ли командование на правильном пути, для чего неоднократно прибегал к 
специальным 
обращениям. 7 сентября 1915 года был издан приказ морского кабинета, 
направленный против "неверного и возбуждающего уныние понимания общего 
состояния 
нашего флота"{211}. Кайзер требовал высоко держать знамя радостного выполнения 
долга даже и там, где до сих пор не представлялось случая сразиться с врагом, 
хотя бы, по человеческому разумению, вообще нельзя было рассчитывать на такой 
случай в связи со всем ходом войны... Именно в необычайно сложных условиях этой 

войны от офицеров следует требовать доверия к верховному командованию, которое 
учитывает все военные и политические факторы, остающиеся более или менее 
неизвестными обществу, и на этой основе решает, где нужно действовать, а где 
нужно воздерживаться от действий... Приказ объявляет также "тяжелой 
политической 
ошибкой" стремление к сражению в Северном море, где стратегическое положение 
явно неблагоприятно и в заключение запрещает офицерам высказывать суждение о 
подводной войне. Наконец, я требую должного подчинения моей воле в качестве 
верховного главнокомандующего, несущего тяжелую ответственность за будущее 
империи; именно флот должен был бы знать, что я с радостью бросил бы его 
навстречу врагу. Весь трагизм позиции кайзера выражен этими заключительными 
словами. Тот, кто ради того, чтобы не раздражать британского льва, посоветовал 
кайзеру, вопреки духу мировой войны, держать флот под замком, несомненно не 
понимал, что такая точка зрения должна была привести к крушению собственного 
творения кайзера. К чему было строить флот, если его не использовали в борьбе 
народа за свое существование! С другой стороны, как можно было вести ту 
политику, которую вел Бетман в июле 1914 года, иначе, как полагаясь на морскую 
мощь Германской империи!

При каждом удобном случае я устно и письменно выражал начальнику Генмора мое 
несогласие с духом этого приказа. Непосредственно представлять кайзеру 
документы 
подобного содержания казалось мне бесцельным, ибо такое превышение моей 
компетенции только усилило бы натянутость наших отношений. Я все более и более 
оказывался в одиночестве. Уже поздней осенью 1914 года те из близких к кайзеру 
лиц, которые относились ко мне доброжелательно, не отваживались посещать мою 
квартиру иначе, как по наступлению темноты, дабы не навлечь на себя ложных 
подозрений.

Боязнь задеть самолюбие начальника Генмора не позволяла мне непосредственно 
общаться с командующим флотом Ингенолем - человеком лично храбрым и 
рыцарственным. Но впечатление, вынесенное мною из ознакомления с работой 
командования флотом во время моего посещения Вильгельмсгафена 25 октября, 
усилило мои сомнения на счет того, следовало ли приписывать бездействие флота 
только указаниям ставки. После беседы со мной Ингеноль добился разрешения 
кайзера сделать набег на Ярмут, который и был им произведен 3 ноября. Этот 
набег, а также исполненное надежды письмо Ингеноля от 9 ноября, в котором он 
выражал уверенность, что столкновение с англичанами, возможное во время таких 
набегов, закончится нашей победой, побудили меня добиваться для него полнейшей 
свободы действий. Морской кабинет считал в то время смену командующего флотом 
по 
меньшей мере преждевременной. Лишь исход последующих набегов (12 декабря и 
особенно 4 января 1915 года) послужил поводом для увольнения Ингеноля, 
замененного Полем. Эта смена командования, при которой начальник кабинета 
старательно избегал общения со мной, вызвала во флоте движение в пользу 
объединения различных функций командования в руках одного лица, наделенного 
соответствующими полномочиями.




6


Если мы примем во внимание сложный характер операций на отдельных театрах войны,
 
а также ограниченность наших возможностей в отношении увеличения численности 
личного состава и усиления материальной части, то у нас не останется никакого 
сомнения в том, что для сосредоточения и правильного использования наших 
военных 
средств нам было совершенно необходимо единое руководство. Подобно тому как 
самостоятельные и параллельные в мирное время командные инстанции сухопутной 
армии были во время войны подчинены верховному командованию, флот также должен 
был получить единое руководство. Трагедия нашей морской войны заключалась в том,
 
что только в сентябре 1918 года флот получил верховное командование морскими 
операциями.

Также и перед лицом армейских и политических властей только единое командование 

флотом могло обладать авторитетом, необходимым для успешного ведения войны 
против Англии.

То, что кайзер сохранил за собою руководство своим любимым родом оружия, не 
могло служить заменой. Ибо не говоря уже о прочих обязанностях, которые 
отвлекали внимание властителя, на него не могла быть возложена дополнительная 
огромная ответственность, требующая специальных знаний (например, когда 
отдается 
приказ готовиться к бою). Морской кабинет дал монарху плохой совет, когда он 
закрепил за ним (а следовательно, за собою) распоряжение флотом Открытого моря. 

В результате созданное самим кайзером орудие борьбы на море в известной мере 
заржавело в кабинете. Там не могли принять решения пустить флот в дело. Зато 
там 
старались найти какое-нибудь оправдание собственной слабости и так на пали на 
мысль объявить негодной материальную часть флота. Когда после Скагеррака у 
сомневавшихся словно пелена спала с глаз и они убедились в том, насколько наши 
корабли превосходили британские, исторически уже было слишком поздно 
раскаиваться.

Вопрос о том, будут ли предоставлены права верховного командования начальнику 
Генмора, статс-секретарю или иному руководителю флота, сам по себе не имел 
никакого значения и носил чисто личный характер. Командование следовало 
поручить 
тому лицу, которое пользовалось наибольшим уважением и доверием флота. Если 
таким лицом оказался бы начальник Генмора, то ему не следовало (как это имело 
место в связи с разделением функций во время войны) наскоро импровизировать 
новый аппарат для разрешения организационных, политических, международно-
правовых и экономических вопросов, поскольку для этого было вполне достаточно 
развивавшегося в мирное время аппарата имперского морского ведомства. Во время 
войны дуализм привел к расчленению уже существовавших властей и созданию новых 
учреждений, результаты работы которых были неравномерны и вообще сомнительны; 
при этом зависть, естественно возникшая между всеми этими учреждениями, нанесла 

непоправимый ущерб авторитету флота в совете кайзера и в глазах нации. Канцлер 
же и министерство иностранных дел обращались по вопросам, входившим до этого в 
компетенцию имперского морского ведомства, которое годами накапливало 
соответствующий опыт, непосредственно к начальнику Генмора; между тем 
деятельность последнего в мирное время была такова, что он не учел, что 
неправильное разрешение этих дотоле чуждых его ведомству вопросов должно было 
понизить авторитет флота.

Хотя я и не мог предчувствовать, каким несчастьем явится для нации 
непоследовательность в решении морских вопросов во время войны, все же уже 29 
июля 1914 года верное чутье побудило меня просить кайзера (через посредство 
начальника кабинета) объединить в одних руках морское ведомство и Генмор.

Если бы начальник Генмора был подходящим лицом, то я предложил бы на этот пост 
его, точно так же как позднее, отчаявшись в возможности иного выхода, я в 
присутствии других офицеров предложил в ставке адмиралу фон Полю всецело 
подчиниться ему, если только он согласится предварительно обсуждать со мной 
свои 
решения. Однако считаясь с единодушным мнением корпуса морских офицеров, я не 
мог рекомендовать кайзеру поставить Поля во главе объединенных таким образом 
ведомств. Он был хороший моряк и великолепный навигатор. Он очень хорошо 
командовал эскадрой, но дальше этого его дарования не шли. Ввиду этого 29 июля 
я 
сказал начальнику кабинета, что при существующем положении с кадрами упомянутый 

пост следовало предоставить мне.

После доклада его величеству адмирал фон Мюллер сообщил мне, что кайзер не мог 
решиться принять мое предложение, но что он желает обеспечить мое участие тем, 
что по всем вопросам, касающимся ведения морской войны, начальник Генмора будет 

запрашивать мое мнение, а в случае расхождения между нами уведомлять его 
величество. Приказ кабинета, который зафиксировал это неудачное половинчатое 
решение, 30 июля был сообщен начальнику Генмора и мне, но в дальнейшем остался 
на бумаге.

Позднее в морских кругах громко высказывали мнение, что в то время, когда я еще 

пользовался некоторым влиянием, я упустил исторический момент вследствие того, 
что не настаивал всеми способами на требовании единого руководства морской 
войной. Однако только тот, кто не знаком с характером кайзера, может думать, 
что 
я имел бы больше успеха, если бы непосредственно обратился к нему с моим 
предложением или даже подал прошение об отставке. Кайзер все равно принял бы 
решение по моему предложению, только посоветовавшись с начальником кабинета. 
Прошение же об отставке, без сомнения, было бы отклонено. Кроме того, как 
офицер 
я не мог настаивать на отставке только потому, что мне отказали в повышении. Я 
только без всякой пользы вызвал бы большие недоразумения. Армии тоже пришлось 
два года ждать страстно желаемого ею руководства, а намек, сделанный в этом 
смысле зимой 1914-1915 года лицом, пользовавшимся величайшим доверием армии, не 

только не улучшил положение, но и затруднил ему самому возможность дальнейшей 
деятельности.

Я сделал что мог, остальное должны были попытаться сделать другие. Что они 
сделали и с каким успехом, лучше всего покажет предоставленная в мое 
распоряжение выдержка из дневника адмирала Бахмана, поскольку сам я был 
отстранен от участия в обсуждении этих вопросов.

2 февраля 1915 г... Начальник кабинета сообщил мне, что я назначаюсь на место 
адмирала фон Поля. Я просил не иметь меня в виду при замещении этой вакансии, 
поскольку я считал бессмысленным существование должности начальника Генмора в 
ставке. По моему глубокому убеждению, руководство морской войной невозможно 
осуществлять из расположенной вдали от моря ставки, и решения этого руководства 

не должны всякий раз представляться на высочайшее утверждение. Указанное 
руководство должно осуществляться единым для всех театров морской войны 
главнокомандующим, находящимся в теснейшей связи с морскими силами, обладающим 
широчайшими полномочиями и способным в любой момент принять самостоятельное 
решение. Его величество должен де-факто отказаться от командования флотом и 
ограничиться общими указаниями по вопросам ведения морской войны. После решения 

о мобилизации я был уверен, что такой главнокомандующий будет назначен 
немедленно по объявлении войны. Существующее ныне положение: командующий флотом 

Открытого моря, командующие Балтийским флотом и морским корпусом, 
распоряжающиеся на отдельных театрах войны... да еще начальник Генмора в ставке,
 
так называемый руководитель, лишенный, однако, возможности отдавать собственные 

приказы, по моему мнению, является вредным и должно быть устранено как можно 
скорее.

На вопрос начальника кабинета, кого же, по моему мнению, нужно назначить 
главнокомандующим, я ответил:... По моему мнению, для этого подходит только 
гросс-
адмирал фон Тирпиц - создатель германского флота, чье имя неотделимо от этого 
флота. Он пользуется на кораблях и в народе величайшим авторитетом и обладает 
теми личными качествами, которые необходимы для занятия этого важнейшего во 
всем 
флоте поста.

Адмирал фон Мюллер заметил, что гросс-адмирал фон Тирпиц уже 18 лет не состоит 
на практической работе во флоте и не сможет руководить мобилизованными ныне 
огромными силами. На это я возразил: практическое руководство - это в первую 
очередь дело командующих флотами и отдельными соединениями; к тому же опытный 
штаб поможет ему успешно освоить технику общего руководства. Я всегда готов 
отказаться от моего нынешнего положения и стать начальником штаба, если только 
меня признают подходящим для этого лицом.

Начальник кабинета разъяснил, что назначение гросс-адмирала фон Тирпица все же 
исключается; в качестве статс-секретаря он подчинен рейхсканцлеру, к тому же он 

настолько перессорился за время войны со всеми инстанциями, с которыми ему 
приходилось иметь дело, что от назначения его главнокомандующим можно ждать 
только новых конфликтов. Кроме того, доверие к нему морского офицерства 
значительно уменьшилось, поскольку оказалось, что материальная часть нашего 
флота не вполне соответствует предъявленным к ней требованиям.

Я ответил, что на время войны гросс-адмирала фон Тирпица можно с легкостью 
освободить от обязанностей статс-секретаря, поручив исполнение их адмиралу фон 
Капелле, что, по моему мнению, конфликты, в которые вступал до сих пор по 
неизвестным мне причинам гросс-адмирал фон Тирпиц, объясняются отстранением 
этого заслуженного деятеля от руководства флотом, а потому не заслуживают столь 

строгого осуждения, и что мнение фронтовиков о материальной части является в 
значительной степени необдуманным и несправедливым.

В заключение адмирал фон Мюллер заявил, что произвести подобную реорганизацию в 

условиях войны невозможно и что если она была желательной, ее надо было 
подготовить уже в мирное время.

На это я мог только возразить, что, по моему мнению, для назначения 
главнокомандующего, потребовался бы всего лишь приказ кабинета в несколько 
строк.

Начальник кабинета прекратил дискуссию, заявив, что сейчас уже невозможно 
отменить назначение меня на пост начальника Генмора...

Несколько других высокопоставленных офицеров рассказывали мне о предпринятых 
ими 
аналогичных попытках, имевших тот же результат. О них я говорить не буду. 
Важнейшей причиной отстранения меня от дел являлось существовавшее между мною и 

кабинетом различие стратегических концепций. Когда сражение у Скагеррака 
выявило, наконец, полную беспочвенность подозрений, высказывавшихся по адресу 
материальной части и распространявшихся в упрек мне по стране, я находился уже 
в 
отставке, а общее положение изменилось в неблагоприятную для нас сторону.

Своеобразный характер начальника кабинета фон Мюллера, понять который вообще 
трудно, оказал роковое влияние на судьбы Германии. В этом жизнерадостном 
человеке, имевшем задатки художника, выросшем в Швеции, сделавшем придворную 
карьеру и пользовавшемся большим успехом у придворных дам и в обществе, было 
также нечто от фанатика: он был трезвенником, пацифистом, другом сэра Макса 
Вехтера. Он прежде всего не был морским офицером. В отличие от своего 
предшественника Зендена он не положил в основу своего мировоззрения 
пруссачество 
в его самых благородных и ценных проявлениях. В известной степени он поддался 
соблазнам своего положения, ибо был мягким человеком, колебавшимся в своих 
суждениях о людях и в вопросах военного характера. Возражения легко убеждали 
его, но третьему лицу было столь же легко вновь укрепить его в прежнем мнении. 
Красивые слова, на которые Бетман-Гольвег был такой мастер, подкупали этого 
также любившего поговорить человека, который, сжившись с системой кабинетов и 
уверенный в своей силе, мог "если не провести все, что хотел, то по крайней 
мере 
затормозить любое мероприятие". Он также стремился к благу. Нашим несчастьем 
является то, что два столь похожих друг на друга человека, как Бетман и Мюллер 
работали в тесном контакте.

Кайзер, к сожалению, не осознал того влияния, которое оказало мировоззрение 
этих 
господ на его в общем более правильные взгляды. В Мюллере он видел прежде всего 

прекрасного посредника между двумя столь антагонистичными натурами, как Бетман 
и 
я. Однако именно посредником Мюллер-то и не был, это выявилось еще в годы мира, 

ибо он почти всегда принимал сторону Бетмана; в то время он говаривал, что, к 
сожалению, вынужден выступать против своих.

Были произнесены слова: Я не могу поставить кого-нибудь другого между мной и 
моим флотом. Для поддержания иллюзии, будто верховный военачальник самолично 
руководил флотом, находились личности, которые даже при мелких операциях охотно 

обращались к кайзеру за детальными указаниями. Рейхсканцлер и начальник 
кабинета, державшие Поля в своих руках, использовали особенности его характера, 

чтобы раздуть в болезнь его ведомственную зависть ко мне. Я думаю, что тут 
сказался и тяжелый недуг, который год спустя свел его в могилу. Когда незадолго 

до последнего припадка его болезни я встретился с ним, он выразил сожаление, 
что 
не пошел со мной по одному пути.

Я переехал в ставку и оставался там, пока мог еще полагать, что не совсем 
потерял свое влияние на кайзера. Однако чуждые мне методы лиц, задававших там 
тон, постепенно сводили это влияние на нет. Теперь я полагаю, что должность 
статс-секретаря, которую всячески старались принизить и выхолостить, сохранила 
бы большее значение, останься я в Берлине. Главнокомандующему же или, вернее, 
главе адмиралтейства, следовало бы не оставаться на одном месте, а свободно 
передвигаться, в зависимости от заданий, из ставки в Берлин, из Берлина в 
Вильгельмегафен, а в особых случаях находиться на борту корабля. Постоянное 
пребывание его на флагманском корабле, где он мог легко потерять понимание 
взаимосвязи явлений, было бы таким же анахронизмом, как если бы современный 
полководец всегда обозревал поле битвы с холма, сидя на коне.

Я не могу рассказывать здесь о том, какой вред причинило отсутствие верховного 
руководства и самостоятельность отдельных морских инстанций и театров войны. 
Самую глубокую скорбь большинству офицеров причинило отсутствие сражений, 
которое внушало им сильное опасение за будущность Германии и ее флота. В 1805 
году катастрофа разразилась слишком быстро, чтобы многие могли усмотреть ее 
приближение; в наши же дни ее предвидели многие.




7


При удивившем весь флот назначении Поля командующим флотом начальник кабинета 
постарался заменить его в ставке человеком, готовым следовать морской политике 
Бетмана. Однако начальник кабинета и на этот раз не проявил знания людей, если 
он считал таким человеком адмирала Бахмана.

Бахман, напротив, представлял господствовавшее во флоте направление с такой 
прямотой, что положение его на посту начальника Генмора вскоре стало очень 
тяжелым и уже в сентябре 1915 года он был заменен адмиралом фон Гольцендорфом.

В бытность свою начальником Генмора Бахман добился предоставления командующему 
флотом полнейшей свободы действий. Правда, Поль крепко держался за свой план 
войны в Балтике и считал себя обязанным придерживаться устных директив, данных 
ему кайзером. В то же время увеличение английского флота за счет нового 
строительства и усиленная концентрация всех сил противника действительно 
ухудшили наши шансы на выигрыш сражения. На первый план выдвинулась подводная 
война, которая, по мнению моему и Бахмана, была начата Полем и Бетманом в 
нецелесообразной форме. (Это произошло помимо моего согласия.)

Когда в начале января 1916 года адмирал Шеер сменил заболевшего фон Поля на 
посту командующего флотом, он вместе с избранным им на должность начальника 
штаба фон Трота принял командование в твердой решимости более деятельно 
использовать наш флот, несмотря на ухудшение военной обстановки. В соответствии 

с этим он начал успешную борьбу против депрессии, охватившей моряков в связи с 
предшествующим бездействием флота. Исполнение намерения довести дело до боя в 
1916 году было значительно затруднено вследствие предпринятых Англией 
напряженных усилий запереть наш флот Открытого моря и подлодки посредством 
постановки обширных минных заграждений в углу Северного моря - от Боркума до 
Ютландии. Чтобы враг не достиг этой цели, нам пришлось создать огромную 
организацию из кораблей, которые должны были по определенной системе 
прокладывать проходы через эти минные поля и держать таковые в безопасности. Со 

временем выполнение этой задачи превратилось в чрезвычайно утомительную и 
опасную службу, которая унесла немало жертв, но все же до конца войны в 
основном 
выполняла свое назначение. Чтобы добраться до открытого моря, флот должен был 
пользоваться этими проходами и возвращаться обратно тем же путем. Отсюда можно 
видеть, насколько труднее стали операции флота в сравнении с прежними годами. 
Во 
время одной такой дальней вылазки, которую первоначально предполагалось 
совершить в направлении Англии, наши крейсера, сильно отдалившиеся от главных 
сил, наткнулись у входа в Скагеррак на значительно более сильную эскадру 
англичан и тотчас атаковали ее. Уже через короткое время выяснилось 
значительное 
превосходство наших кораблей. В начале пять наших линейных крейсеров имели 
против себя шесть английских. Воздух был прозрачен, как кристалл, и бой начался 

с дистанции в 15000 метров. Через 18 минут после открытия огня взлетел на 
воздух 
английский крейсер "Индифетигебл", а еще через 20 минут та же участь постигла 
"Куин Мэри"{212}. В ходе сражения англичане получили значительное подкрепление 
в 
виде пяти{}an" новейших линкоров типа "Куин Элизабет", постройка которых была 
закончена уже во время войны; благодаря тому что на этих кораблях применялось 
исключительно нефтяное топливо, они обладали такой большой скоростью, что могли 

принять участие в сражении крейсеров. Эти линкоры присоединились к английским 
крейсерам и открыли огонь с большой дистанции. До того момента, как адмирал 
Битти, завидев наш линейный флот, сделал поворот и взял курс на север, боевая 
мощь нашей эскадры почти не претерпела изменений. В наиболее поврежденный из 
всех кораблей "Зейдлиц" попало три тяжелых снаряда, из коих один был 38-
сантиметрового калибра, как это было установлено впоследствии по его осколкам. 
Равным образом и попавшая в него позднее торпеда, выпущенная английским 
эсминцем, не оказала почти никакого действия, так как оно было парализовано 
противоминной переборкой. На следующих стадиях боя "Зейдлиц" смог дважды 
принять 
участие в атаке главных сил англичан, развивая наивысшую скорость, причем в 
него 
попало еще двадцать тяжелых снарядов. Несмотря на это, он достиг гавани без 
посторонней помощи. Под свежим впечатлением пережитой опасности храбрый 
командир 
корабля капитан фон Эгиди порадовал меня телеграммой, выражавшей горячую 
благодарность офицеров и матросов за материальную часть{}an".

Из донесений по радио адмирал Шеер и его начальник штаба фон Трота заключили, 
что крейсерский бой должен привести к столкновению с Гранд-Флитом англичан, 
причем они вполне отдавали себе отчет в численном превосходстве последнего и в 
том, что на этой стадии войны он состоял из одних только линкоров крупнейшего 
класса. Их великая историческая заслуга состоит в том, что они ринулись в бой 
со 
всей скоростью, на которую были способны машины их кораблей. Они оценивали 
личный состав и материальную часть нашего флота правильнее, чем это делалось до 

тех пор.

В соответствии с этим наш линейный флот открыл огонь по уходившим на север 
английским линейным крейсерам и линкорам, но вследствие позиции противника, 
кроме линейных крейсеров, шедших впереди нашего флота, начать стрельбу смогли 
только головные корабли типа "Кениг", которыми командовал адмирал Венке. 
Постепенным переходом с северного курса на восточный английский адмирал 
принудил 
к повороту также и головную часть нашего флота. Еще до этого она уничтожила в 
несколько минут вновь подошедший линейный крейсер "Инвинсибл" и два броненосных 

крейсера типа "Уорриор", но тут она внезапно натолкнулась на растянутые в 
длинную линию главные силы англичан, скрытые дымом и туманом; все английские 
корабли тотчас открыли ожесточенный огонь. Случай сделал положение наших 
кораблей тактически весьма невыгодным. Чтобы занять хорошую тактическую позицию,
 
им пришлось бы пройти под огнем всего неприятельского флота, да и освещение 
стало теперь таково, что силуэты германских кораблей выделялись на фоне 
западной 
половины вечернего неба и таким образом в моменты хорошей видимости 
представляли 
собой отличные мишени; между тем как туман, лежавший на востоке, настолько 
полно 
скрывал корпуса английских кораблей, что их можно было обнаружить чуть ли не по 

одним лишь вспышкам от выстрелов.

Из этого опасного положения адмирал Шеер вышел благодаря тому, что приказал 
всем 
своим кораблям одновременно сделать полный поворот, после чего весь флот 
направился назад; в мире найдется немного флотов, способных выполнить такой 
маневр под ураганным огнем противника. Выполнение его было облегчено двумя 
флотилиями наших миноносцев под командой капитана 1 ранга Генриха, который, 
увидев опасное положение нашего флота, атаковал главные силы врага и отвлек на 
себя всю силу их огня. Когда адмирал Шеер построил свой флот в новом, нужном 
ему 
порядке, он опять повернул на врага, чтобы повторить свою атаку. Однако 
наступление темноты сделало невозможным обдуманные боевые построения. Если бы в 

этой стадии боя английский флот чувствовал свое превосходство, он ни за что не 
отстал бы от нашего, ибо в составе последнего находилась эскадра устарелых 
кораблей додредноутного типа, а английский флот состоял исключительно из новых 
крупнейших линкоров и таким образом превосходил наш флот также и по скорости 
хода (кроме того, он располагал еще группой особенно быстроходных линкоров).

При таких обстоятельствах адмирал Шеер, как и весь флот, определенно ожидали 
возобновления боя на следующее утро. Однако они предпочли выдержать этот бой в 
большей близости от свободного от мин прохода, и потому решили ночью отойти в 
район Горнерифа. Когда рассвело, море оказалось пустым, но через некоторое 
время 
цеппелин принес известие, что с запада идет новое крупное соединение 
английского 
флота. Позднее выяснилось, что в действительности это были главные силы 
англичан, которые, однако, вскоре повернули на север. Передвижения английского 
флота состояли, вероятно, в том, что при наступлении темноты он направился на 
запад, и при этом обошел с юга позицию нашего флота, причем на некотором 
расстоянии от главных сил следовал арьергард из крейсеров и большей части 
миноносцев. В своем движении на юг наш флот должен был пройти через этот 
промежуток между главными силами и арьергардом. Таким образом, массе английских 

миноносцев, поддержанных крейсерами, представилась счастливая возможность 
напасть при самых благоприятных обстоятельствах на наш флот, корабли которого 
шли довольно сомкнуто, образуя длинную линию. Атака англичан была произведена 
смело, но неискусно. При этом мы потеряли "Поммерн" - корабль додредноутного 
типа. Несколько английских крейсеров и по крайней мере шесть миноносцев под 
огнем наших кораблей запылали ярким пламенем, которое вздымалось к небу, 
охватывая мачты. Как писал мне один высокопоставленный офицер штаба флота, ему 
казалось, что наши корабли проходили сквозь огненную аллею. Кроме того, светили 

прожекторы и искрился радиотелеграф. Поэтому невозможно допустить, что 
находившиеся неподалеку главные силы англичан не знали местонахождения нашего 
флота.

Нашим миноносцам судьба не послала такого удобного случая для атаки: ночью они 
не нашли английского флота. Поэтому им не удалось применить свою прекрасную 
подготовку к такого рода задаче.

1 июня, после полудня, наш флот вернулся в устья рек: его личный состав 
находился в приподнятом состоянии духа и был даже несколько озадачен своим 
успехом и доказанным в бою превосходством наших моряков и материальной части. 
Большая часть личного состава совсем не представляла себе, насколько хорош был 
наш флот. Но после этого сражения, происходившего в неблагоприятных для нас 
условиях, поскольку из всего флота лишь линейные крейсера и головные корабли 
одной эскадры смогли полностью проявить себя, моряки стали думать о том успехе, 

которого можно было ожидать, если бы в начале войны мы искали удобный момент 
для 
использования флота. Несмотря на численное превосходство врага и невыгодность 
тактических условий, наши потери составили только одну треть английских.

В течение 1916 года адмирал Шеер предпринял еще несколько серьезных попыток 
завязать сражение с английским флотом. Однако последний явно уклонялся от 
costly 
and precipitate action{215}; искать же битвы у Скапа Флоу или Дувра мы не могли,
 
ибо наш флот Открытого моря по своей численности сильно уступал английскому, а 
условия такой битвы были бы для нас слишком неблагоприятными.

Особенно замечателен набег, во время которого наш флот подошел к Сандерленду на 

расстояние в 30 морских миль и вошел в соприкосновение с английским; однако 
контакт этот был потерян вследствие проливного дождя. Когда погода прояснилась, 

от английского флота не осталось и следа.




8


После объявления 1 февраля 1917 года неограниченной подводной войны англичане 
расширили свои минные поля в близких к нам пространствах Северного моря и нам 
становилось все труднее держать проходы для кораблей открытыми. Все более 
необходимой становилась постоянная охрана соединений минных тральщиков крупными 

кораблями.

Оставалась еще одна возможность, которая до последнего дня войны могла круто 
изменить наше положение. Можно было совершенно прекратить на время подводную 
войну, отозвать все подлодки и попытаться использовать их в сражении флотов. 
Однако подводная война, которая по всем сведениям оказывала сильное давление на 

Англию, потеряла бы свою эффективность, если бы в ведении ее наступил 
многонедельный перерыв и судоходство врага получило бы полную свободу на 
достаточно продолжительный срок; в таком случае пришлось бы начинать все 
сызнова. К тому же, учитывая быстроходность флота Открытого моря, польза, 
которую могли принести подлодки в морском сражении, полностью зависела от 
случая. Польза от них заключалась скорее в том, что, уподобившись передвижным 
минным полям, они могли сделать небезопасным плавание в определенных 
пространствах, и в той угрозе, которую они представляли для кораблей врага, 
лишавшихся возможности передвижения.

Не буду касаться вопроса о том, не было ли у нас возможности оказывать 
воздействие на систему обороны врага или даже выводить ее из строя (на время 
или 
частично) посредством неожиданных изменений в ходе подводной войны и посылки в 
море крейсеров.

Когда же мы принесли в жертву Вильсону наше единственное оружие - подводную 
войну, которое еще в октябре 1918 года сильно теснило англичан, и когда 
вследствие этого каждый судивший хоть сколько-нибудь правильно о наших врагах и 

о смысле всей войны ожидал самых безжалостных и позорных условий перемирия, 
адмирал Шеер решился использовать единственный остававшийся у нас шанс, 
применив 
подлодки во взаимодействии с флотом. Незадолго перед тем благодаря давлению 
обстоятельств и при помощи фельдмаршала Гинденбурга ему удалось, наконец, 
добиться от кайзера и начальника кабинета сосредоточения всего руководства 
флотом в его руках. Значительное количество подлодок, направленное впереди 
флота 
в определенный район моря, могло до известной степени компенсировать численное 
превосходство врага, а в случае поражения нашего флота они смогли бы прикрывать 

его отступление, что было особенно важно. Чтобы задержать общий отход наших 
армий во Фландрии посредством наступательной операции, наши быстроходные 
военные 
корабли должны были предпринять рейд в восточную часть Ламанша; линейный же 
флот 
в соединении с подлодками должен был прикрывать эту операцию, заняв позицию у 
голландского побережья. При этом следовало, конечно, предвидеть возможность 
сражения. Если бы дело действительно дошло до сражения, то при таком 
расположении сил мы могли принять его с надеждой на успех, а если к тому же нам 

улыбнулось бы военное счастье, то это особенно тщательно подготовленное 
предприятие могло бы еще раз произвести переворот в судьбе нашего народа. Но 
так 
как революционный яд, если не распространяемый, то во всяком случае и не 
уничтоженный слабыми руководителями старого государства, за четыре года войны 
постепенно проник через этапы на фронт, то естественно, что он нашел дорогу и 
во 
флот, хотя внешне он сначала ничем не проявлял себя. Затем на флот обрушилась 
революция, демократия выбила из рук Германии последнее средство защиты и стала 
хвалиться своим подвигом.

Как ложен был путь, по которому вели храбрый народ, если его можно было до 
такой 
степени сбить с толку! Верные той дисциплине, которую старое государство 
воспитывало в своих подданных ради общего блага, немцы повиновались ей и на 
пагубу себе, выдав врагу свои великолепные корабли. Пусть же мир рассудит по 
справедливости и подумает о том, что те самые люди, которые подчинились приказу 

революционного правительства выдать корабли, в прежнее время совершали 
геройские 
подвиги всюду, где им представлялась для этого возможность.

Исчезновение германского флота лишило жизненной силы также и остальные малые 
флоты всего мира. Его значение и самостоятельность заключались в том, что союз 
с 
ним представлял ценность для всех, желавших бороться против английской 
монополии, но мы никогда не усвоили вполне этот закон мировой политики. 
Сохранение равновесия на море теперь всецело зависит от американского флота. 
Однако я не верю в серьезность противоречий между двумя англо-саксонскими 
державами. Их капитализм совместно порабощает все прочие народы. После крушения 

германского флота эти народы не имеют более никакой опоры и не могут сохранить 
свою свободу.




Глава девятнадцатая

Подводная война





1


Чем более Англия после событий первых недель войны старалась держать подальше 
от 
нас свои морские силы, чтобы не дать нам случая добиться быстрого решения с 
помощью оружия и ухудшить всеми средствами нашу хозяйственную жизнь, тем 
сильнее 
становилась для нашего флота необходимость бить врага тем же оружием. Самым 
действенным средством, которое мы могли пустить в ход против английской 
торговли, были подводные лодки.

При применении их против неприятельского судоходства с самого начала было ясно, 

что существовавшие дотоле постановления морского права, унаследованные в 
основном от парусной эпохи, не вполне соответствовали современным условиям. 
Всего более применимы оказались прежние правила блокады. В американской 
гражданской войне суда, прорывавшие блокаду, попросту пускались северянами ко 
дну, правда, с помощью пушек, ибо торпед тогда еще не существовало. Подобно 
тому, как англичане говорили о своем провозглашении военной зоны, что оно 
являлось in effect a blockade adapted to the condition of modern warfare and 
commerce{216}, мы также могли, без сомнения, присвоить себе формальное право на 

подводную блокаду. Однако следовало ожидать, что нейтралы отнесутся к действиям 

Англии и Германии по-разному. Благодаря морскому могуществу Англии, традициям и 

дипломатической ловкости ее правителей, нейтралы почти безоговорочно 
соглашались 
со всем, что она делала на море; если же Германия отвечала соответствующими 
контрмерами, то со стороны не участвовавших в войне государств следовало 
ожидать 
совсем иного сопротивления. В войне с Англией перед нами с самого начала стояло 

гораздо больше препятствий, чем представляло себе большинство немцев.

Главных трудностей следовало ожидать со стороны Америки, в особенности после 
того, как эта страна, вопреки сущности нейтралитета, превратилась уже в начале 
войны в арсенал наших врагов. Поскольку в Северной Атлантике товары перевозятся 

преимущественно под английским флагом, всякая борьба с английским судоходством 
должна была причинять убытки американским поставщикам. Уже на примере наших 
находившихся за границей крейсеров, которые самым добросовестным образом 
выполняли все требования старого морского права, мы могли видеть, как 
пристрастно относились к нам Соединенные Штаты.

Исходя из этих соображений и желая позондировать почву и подготовить 
общественное мнение США, я принял в ноябре 1914 года американского журналиста 
фон Виганда и спросил его, что скажет Америка, которая терпимо отнеслась к 
полнейшему попранию Англией действующего морского права, если мы ответим 
подводной блокадой, на провозглашение которой без сомнения имеем право. Беседа 
была опубликована с разрешения министерства иностранных дел. Позднее было 
высказано мнение, что она выдала мысль об объявлении подводной войны и зря 
обозлила англичан. Между тем вопрос о применении подлодок против английского 
судоходства обсуждался в прессе еще в первой стадии войны и даже до войны, и 
если вообще существовала надежда заставить британское правительство как-то 
ограничить нарушение морского права, то этого можно было достигнуть, лишь 
приставив дуло револьвера к его виску. Политические последствия могли 
возникнуть 
лишь в том случае, если бы револьвер выстрелил.

Уже с начала ноября руководящие морские инстанции стали обсуждать вопрос о 
возможности подводной войны. 7 ноября 1914 года начальник Генмора представил 
проект объявления подводной блокады всего побережья Великобритании и Ирландии. 
Я 
указал, что вследствие новизны этого вида оружия подводная блокада дотоле еще 
не 
рассматривалась с точки зрения международного права. Провозглашение блокады 
должно состояться не раньше того момента, когда в нашем распоряжении окажется 
более или менее достаточное количество подводных лодок{217}. Я поставил вопрос 
о 
том, не лучше ли поручить объявление блокады адмиралу, командовавшему морским 
корпусом во Фландрии, чтобы не ограничивать свободу действий кайзера и 
правительства. Блокада всей Англии - заключил я свое краткое выступление - 
слишком смахивает на блеф, поэтому я предлагаю объявить сначала блокаду одного 
только устья Темзы. Я считал более правильным начать с малого и затем 
посмотреть, какой оборот примет дело в военном и политическом отношениях. Такое 

самоограничение более соответствовало бы нашим средствам и постепенно приучило 
бы мир к идее нового вида блокады. Этим путем мы пощадили бы американское 
судоходство, особенно постоянно прибывающие в Ливерпуль океанские пассажирские 
пароходы, и уменьшили бы размер опасности.

Адмирал фон Поль не согласился с моей точкой зрения. 15 декабря он представил 
мне проект обращения к министерству иностранных дел, в котором испрашивалось 
согласие на открытие подводной войны в конце января, причем Ламанш и все 
прибрежные воды Соединенного Королевства должны были быть объявлены военной 
зоной. Проект указывал также на заявление американского посла Джерарда, из 
которого начальник Генмора вывел заключение, что со стороны Америки не 
приходилось ожидать больших возражений.

16 декабря 1914 года я ответил на это предложение следующим письмом: Имею честь 

ответить на письмо вашего превосходительства от 15 декабря, что я считаю 
преждевременным приложенное к нему обращение к министерству иностранных дел.

По моему мнению, от него нельзя требовать, чтоб оно уже теперь заявило о том, 
не 
возникнут ли у него в феврале будущего года опасения политического характера а 
связи с проведением в жизнь такого чреватого последствиями мероприятия, как 
проектируемая подводная война.

Во мне лично намеченный вашим превосходительством метод ведения войны также 
возбуждает опасения. Предлагаемая вашим превосходительством подводная война 
без объявления блокады окажет, по моему мнению, гораздо большее влияние на 
нейтралов, чем регулярная блокада, а потому является гораздо более опасной в 
политическом отношении.

Опыт нынешней войны, к сожалению, доказал, что Германии нужно считаться с 
торговыми интересами нейтралов больше, нежели Англии. Ссылка на мероприятия 
англичан, объявивших небезопасным плавание в северной части Северного моря, 
кажется мне не совсем правильной. Англичане объявили эту зону опасной не по 
собственной инициативе, а основываясь на том (правда, ложном) утверждении, что 
мы установили в ней мины и что поэтому центральные суда находятся также в 
опасности быть принятыми за германские минные заградители и подвергнуться 
соответствующему обращению.

Позволю себе рекомендовать вашему превосходительству призадуматься над тем, 
может ли частная беседа посла Джерарда с председателем бременской торговой 
палаты быть использована в качестве основания для столь важного мероприятия, 
как 
проектируемая подводная война. К тому же можно полагать, что официальные 
германские учреждения, которым даже подводная блокада внушает опасения 
международно-правового и морального характера, выдвинут еще гораздо более 
серьезные возражения против подобных методов. Составленный вашим 
превосходительством проект скорее усилит этот протест, чем устранит его.

Но несмотря на вышеизложенное, я полностью разделяю ту точку зрения, что флот 
должен всемерно и самым энергичным образом готовиться к планомерным действиям 
большого масштаба против английской торговли с помощью подводных лодок. В моем 
ведомстве такая подготовка ведется.

На это адмирал фон Поль ответил мне, что он не может согласиться с моим 
взглядом, будто намеченный им шаг преждевременен. Он заявил, что после 
основательного обсуждения этого вопроса в министерстве иностранных дел и на 
основании докладной записки директора департамента того же ведомства Криге там 
решили держаться провозглашения военной зоны и отказаться от объявления блокады.
 
Министерство Иностранных дел готово решительно отстаивать этот план. Таким 
образом, решающими оказались соображения юридическо-доктринерского характера.

27 января 1915 года я был вызван рейхсканцлером для переговоров по этому 
вопросу. Я заявил, что для того чтобы добиться успеха в отношении Англии, нам 
надо заставить ее почувствовать войну, по моему мнению, мы не сможем обойтись 
без подводной блокады. Я недостаточно осведомлен о юридической и политической 
стороне дела, чтобы судить о целесообразности той или иной формы этой блокады. 
В 
этой беседе рейхсканцлер не отвергал в принципе возможности и необходимости 
подводной войны против торговли. Однако, по его мнению, политические условия не 

позволяли принять решение ранее весны или лета 1915 года. Я был совершенно 
согласен с такой отсрочкой решения еще недостаточно тогда разработанного 
вопроса 
о подводной войне. В частности, я считал правильным подождать, пока будет готов 

подводный флот для Фландрии и закончено начатое там строительство верфей.

В ходе той же беседы я ответил на соответствующий вопрос Бетмана, что при 
новизне этого средства борьбы невозможно, конечно, дать абсолютную гарантию его 

действенности. Тем не менее я был убежден, что наши мероприятия произведут 
огромное впечатление и что много судов воздержится от рейсов в Англию ввиду 
угрожающей им опасности.

Читатель поймет, что после всего происшедшего я был положительно ошеломлен, 
когда всего лишь через несколько дней после этого разговора, а именно 4 февраля 

1915 года, адмирал фон Поль с согласия рейхсканцлера представил кайзеру в 
Вильгельмсгафене проект провозглашения военной зоны и подводной войны. В этой 
декларации окружающие Великобританию и Ирландию воды, включая Ламанш, 
объявлялись военной зоной и указывалось, что всякое торговое судно противника, 
встреченное в этой зоне, будет уничтожено, причем не во всех случаях 
представится возможным спасти от угрожающей им опасности команды и пассажиров 
этих судов. Нейтральные суда, заходящие в эту зону, также подвергают себя риску,
 
ибо вследствие предписанного британским правительством злоупотребления 
нейтральными флагами торпеды, предназначенные вражеским судам, могут поразить 
нейтральные. Для этих последних был оставлен свободный путь к северу от 
Шетландских островов и полоса у голландского побережья.

Разницу между этой декларацией и моим собственным предложением заметить легко. 
Я 
желал установить на первых порах подводную блокаду одного только устья Темзы. 
Блокада является действительной, когда каждое судно, проходящее через 
соответствующую зону, подвергается значительному риску захвата или потопления. 
Если бы мы сосредоточили все силы у устья Темзы, преградив доступ в него и 
нейтральным судам, то это не затронуло бы остальную часть побережья, а в таком 
случае невозможно было ожидать немедленных решительных протестов со стороны 
нейтральных держав. Генмор уже занялся разработкой моей идеи блокады Темзы, но 
31 января Поль вдруг дал этому делу иной оборот, сославшись на рейхсканцлера. 
Распространение блокады на все побережье сделало эту идею менее действенной, 
неясной в правовом отношении и более вызывающей. Подобной декларации не хватало 

эффективности и конкретности, а потому она вызывала возражения. Она уменьшила 
доверие к нашим прежним заявлениям, а в связи с этим пострадал в известной мере 

и престиж германского флота. Она несколько походила на блеф и вследствие этой 
неясности (совмещение явного стремления щадить нейтралов с угрозами не делать 
этого) возбуждала сомнение в нашем праве на такой способ ведения войны. Во 
всяком случае, не говоря уже о юридической стороне вопроса, в политическом и 
военном отношении это провозглашение военной зоны было нецелесообразным. Мне 
так 
и осталось неизвестным, исходя из каких соображений правительство выпустило на 
арену событий подводную войну вопреки моему мнению. Как бы то ни было, со мной 
снова не посчитались - на этот раз при решении одного из важнейших вопросов, 
входивших в мою компетенцию, и через мою голову и против моей воли начали 
подводную войну в такой форме, которая не обещала успеха{218}.

Кайзер дал свое согласие. Случайно я присутствовал при этом, но все, чего мне 
удалось добиться, это указания на злоупотребление нейтральными флагами со 
стороны англичан.

Как я узнал позднее, это всемирно-историческое решение было принято 2 февраля 
на 
заседании у рейхсканцлера в присутствии министра внутренних дел и, видимо, не 
вызвало возражений со стороны Большого генерального штаба. Поздно вечером того 
же дня, когда заседание уже окончилось и Поль собирался уехать в 
Вильгельмсгафен, юридический авторитет министерства иностранных дел - директор 
департамента Криге - по поручению рейхсканцлера уговорил его согласиться на 
внесение еще одной поправки в текст декларации о военной зоне. Я упоминаю об 
этом только для того, чтобы продемонстрировать тесную связь между 
заинтересованными ведомствами и полное согласие рейхсканцлера с действиями 
Генмора. 8 марта 1915 года адмирал фон Мюллер писал по этому поводу следующее: 
Так же как и статс-секретарь, я не одобрил подводной войны. Время для этого 
было 
выбрано неудачно, средства недостаточны, редакция текста декларации чрезвычайно 

небрежна. Поль получил согласие плохо разбиравшегося в этом вопросе 
рейхсканцлера, а 4 февраля, во время поездки на "Зейдлиц" через 
вильгельмсгафенскую гавань, уговорил кайзера одобрить установленный текст 
декларации. Поль действовал нелойяльно по отношению к статс-секретарю, не 
обсудив с ним предварительно этот текст. Впрочем, он поступил столь же 
нелойяльно и по отношению ко мне, хотя неизменно советовался со мною по всем 
важным вопросам. Он хотел во что бы то ни стало выпустить декларацию за своей 
подписью, а 4 февраля являлось для этого последним сроком, ибо в этот день он 
уже принял командование флотом Открытого моря и, строго говоря, не являлся 
более 
начальником Генмора.

Камень был сдвинут с места и покатился. 18 февраля 1915 года должна была 
начаться подводная война, которая согласно принятому вопреки моему совету 
решению Бетмана угрожала гибелью каждому судну, шедшему в Англию или Ирландию.




2


После того как перед лицом всего мира и не без помпы была обнародована 
преждевременная и неудачная, на мой взгляд, декларация, нам было необходимо 
удержаться на этой позиции, чтобы предохранить достоинство, а следовательно, и 
мощь нашей Империи от тяжелого удара, и не дать самоуверенности врагов возрасти 

в роковых для нас размерах.

12 февраля была отправлена первая американская нота, которая едва ли явилась 
неожиданностью для ответственных лиц. Тем не менее с этого дня настроение 
министерства иностранных дел в вопросе о подводной войне, к удивлению Поля, 
переменилось. Представитель его в главной квартире - Трейтлер впоследствии 
утверждал, что Поль не понял канцлера, между тем как Поль самым категорическим 
образом оспаривал возможность недоразумения, так как он точно объяснил канцлеру 

значение этого мероприятия. Итак, не успела еще появившаяся на свет 4 февраля 
подводная война проявить признаки жизни, как перепуганные родители поспешили 
задушить ее.

Я считал, что мы можем рассматривать вопрос об отказе от подводной войны только 

в том случае, если бы Англия пошла на соответствующие уступки в области 
морского 
права. По мнению гражданских ведомств, для этого было достаточно, чтобы она 
стала на почву Лондонской декларации. Я полагал такой шаг со стороны Англии 
возможным в том случае, если бы она поставила устранение опасности подводной 
войны выше выгод, которые она извлекала из нарушения Лондонской декларации. Мы 
могли бы удовольствоваться таким результатом, ибо хотя соблюдение Лондонской 
декларации не обещало значительного ослабления морской блокады Германии, 
признание ее Англией нанесло бы значительный ущерб ее престижу; таким образом, 
если бы нам даже пришлось временно отказаться от неограниченной морской войны, 
мы все же достигли бы известного успеха.

Составив ответную ноту, рейхсканцлер не стал ждать согласия ни начальника 
Генмора, ни моего; напротив, он при поддержке начальника морского кабинета 
воспротивился требованию Фалькенгайна привлечь нас к этому делу и отправил 
проект ответа непосредственно кайзеру, находившемуся тогда в Лецене. Вновь 
назначенный начальник Генмора адмирал Бахман 14 февраля передал кайзеру свои 
возражения как против подобного образа действий, так и против содержания самого 

проекта, который раскрывал перед врагами колебания нашей политики, что было 
весьма опасно.

Вечером 15 февраля начальник Генмора неожиданно получил от кайзера указание 
начать неограниченную подводную войну не 18 февраля, как это было объявлено 
раньше, а лишь по получении специального приказа. В тот же день командирам 
подлодок было предложено щадить нейтральные суда в зоне блокады. Далее, была 
получена телеграмма начальника кабинета следующего содержания: кайзер желает 
знать, возможно ли, и если возможно, то в какой степени, поручиться за то, что 
через 6 недель после начала войны против английской торговли Англия будет 
вынуждена уступить; в телеграфном ответе на этот запрос должно быть изложено и 
мое мнение.

При чрезмерной уступчивости, которую проявила наша отправланная несколько 
позднее (17 февраля) ответная нота Америке, центр тяжести лежал в требовании, 
чтобы американское правительство нашло способ заставить уважать Лондонскую 
декларацию также и Англию; германское правительство охотно сделает выводы из 
положения, которое возникнет в подобном случае. Другими словами, мы отказались 
бы тогда от применения подводных лодок не только против нейтральных торговых 
судов в зоне блокады, но даже против вражеского судоходства. Как уже отмечалось,
 
я не имел принципиальных возражений против того мнения, что наша цель - 
заставить Англию соблюдать Лондонскую декларацию; сообразно этому в Лецен была 
отправлена следующая телеграмма: Статс-секретарь и начальник Генмора убеждены, 
что через 6 недель после объявления новой войны против торговли Англия будет 
вынуждена уступить, если только нам удастся с самого начала энергично 
использовать для этого все имеющиеся в нашем распоряжении средства.

Мы долго ломали себе голову над телеграммой начальника морского кабинета и над 
нашим ответом ему. Мы пришли к убеждению, что 6-недельный срок был поставлен 
для 
того, чтобы получить от нас отрицательный ответ, который позволил бы оправдать 
отступление перед Америкой ссылкой на наше мнение. Я еще помню слова адмирала 
фон Капелле: На глупый вопрос следует глупый ответ. В самом деле, связывать нас 

таким ограниченным сроком было несправедливо и противоречило всем военным 
принципам; с другой стороны, и в самом деле можно было предположить, что 
сильные 
и в то же время еще не затрудненные никакими средствами обороны действия даже 
сравнительно малочисленного подводного флота заставили бы Англию уступить и 
встать на платформу Лондонской декларации{219}. Здесь мы впервые столкнулись с 
установлением определенного срока для военных операций; впоследствии этот прием 

сыграл роковую роль. Я всегда считал его неправильным, однако уже в тот раз, 
как 
и позднее, его навязали флоту почти насильно.

Конечно, не исключалось, что, высокомерно недооценив значение подводной войны, 
Англия упрямо отказалась бы пойти на уступки. В таком случае нам следовало бы 
продолжить неограниченную подводную войну; такой оборот дела сослужил бы нам 
наилучшую службу. Но подводная война в таком виде, в каком она началась 18 
февраля, а именно с предписания не топить нейтральные суда, заранее была 
обречена на безрезультатность, ибо английские суда, которые и раньше иногда 
плавали под нейтральными флагами, теперь стали пользоваться этим приемом вовсю. 

Вследствие этого злоупотребление нейтральными флагами, которое рекомендовало 
своим торговым судам британское адмиралтейство, оказалось весьма эффективным. 
Многие отважные команды подводных лодок пали жертвой этих приказов. Достаточно 
вспомнить баралонгское убийство.

Мы оставили в силе нашу декларацию о военной зоне и, таким образом, сохранили 
раздражавшую Америку видимость подводной войны, чтобы утешить германское 
общественное мнение иллюзией нашей твердости; но произведенное по требованию 
политического руководства изменение инструкций командирам подводных лодок 
лишало 
их деятельность военного значения. Таким образом, мы очень энергично 
действовали 
на словах и очень робко на деле. Как предсказал Бахман, операции подводных 
лодок 
вследствие этого не принесли победы германскому народу, но зато дали достаточно 

поводов для инцидентов и ссор с Америкой.

Как я уже говорил, хотя мы с адмиралом Бахманом считали объявление подводной 
войны преждевременным, а в той форме, в какой оно было сделано, и неудачным, мы 

решили тем не менее, что раз мир узнал о нем, Германия должна стоять на своем, 
идя на любой риск.

Я убежден, что если бы на первую американскую ноту мы ответили вежливым, но 
твердым ответом, то Америка ни тогда, ни позднее не объявила бы нам войны и 
даже 
не порвала бы дипломатических отношений. В то время Америка еще не была так 
раздражительна и пристрастна, как впоследствии; она еще питала уважение к нам и 

не сделалась столь крупным кредитором Антанты. Щепетильность американцев в 
вопросах морского права заставляла их чувствовать неловкость вследствие не 
вполне нейтрального поведения их страны. Государственным секретарем тогда еще 
был пацифист Брайан. В то время Вильсону едва ли удалось бы настроить свою 
страну против нас. Это было для нас очень важным шансом. Одновременно, в 
интересах переговоров о нейтралитете Италии, которые вел тогда князь Бюлов, 
наше 
посольство в Риме телеграфно рекомендовало нам непоколебимую твердость в защите 

своей точки зрения и охране престижа германского могущества и флота. Нам было 
необходимо с самого начала атаковать Америку нотами протеста против ее 
поведения, нарушавшего нейтралитет (поставки оружия и боеприпасов, 
использование 
радиотелеграфа в ущерб Германии, молчаливое признание английской блокады, 
противоречащей международному праву, отношение к нашим крейсерам, находившимся 
за границей, и к нейтральной почте и т.д.); одна жалоба должна была следовать 
за 
другой. Такая политика по отношению к Америке была вполне безопасной, поскольку 

резкий протест совсем не обязательно заканчивать ультиматумом. Быть может, мы и 

не смогли бы помешать росту сотрудничества между Англией и Америкой, имевшему 
место во время войны, но, вероятно, оно стало бы менее опасным для нас. Всем 
антивильсоновским элементам в Соединенных Штатах (немцы, ирландцы, квакеры, 
лица, заинтересованные в сбыте хлопка) мы дали бы ясный лозунг, вокруг которого 

они смогли бы объединиться. Наш метод обращения с американцами никогда не 
задевал надлежащих струн. Когда мы говорили: Вы, американцы, формально вполне 
вправе поставлять боеприпасы и т.п., но с вашей стороны это нехорошо, то мы 
достигали результата как раз обратного тому, которого добивались, что и 
выяснилось впоследствии; к тому же превращение Америки в арсенал наших врагов 
фактически являлось самым грубым нарушением нейтралитета, какое только можно 
себе представить. К этому надо добавить, что в германо-американских отношениях 
уже существовал соответствующий прецедент. Во время испано-американской войны 
мы 
по представлению американского посла Эндрью Уайта задержали в Куксгафене судно 
с 
оружием, предназначенным для Кубы.

Если бы в вопросе о подводной войне мы действовали бы с хладнокровной 
последовательностью, то мы подготовили бы почву для распространения взгляда, 
что 
эта война - не возмездие за голодную блокаду, как мы, к сожалению, неоднократно 

подчеркивали, а метод, ясно и неоспоримо вытекающий из международного морского 
права, созданного самой же Англией в начале войны. Новое оружие невозможно было 

оправдать натяжками, извлеченными из понятий парусной эпохи, оно имело право на 

новые нормы. Неужели кто-либо серьезно думает, что в будущей войне другие 
народы, которым придется вести борьбу за свое существование, не воспользуются 
подобно нам подводным оружием, даже если новое международное постановление 
наложит на него запрет?

Самое позднее в феврале 1915 года мы должны были понять, что политике Вильсона 
были присущи шантажистские черты. Искренне стремясь пощадить нейтральные суда, 
мы предложили американцам свободно пропускать их пароходы через зону блокады, 
если нейтральность их не будет возбуждать сомнений (это могло быть обеспечено 
системой конвоирования). Однако Америка не проявила достаточно доброй воли, 
чтобы пойти на это. Когда английские подводные лодки торпедировали наши 
торговые 
суда в Балтике (притом даже в территориальных водах Швеции) или в Адриатике и, 
таким образом, поступали также, как мы, или еще хуже, это не возмущало никого в 

целом свете. Чудовищная книга допущенных Англией грубейших нарушений 
международного права осталась в Америке непрочитанной и даже нераскрытой. 
Американцы всегда смотрели в сторону германской подводной войны. Эта 
несправедливость всего мира в значительной степени объясняется слабостью нашей 
политики, которая внушала подозрения, будто у нас нечистая совесть. Напрасно я 
неоднократно указывал канцлеру на характер вильсоновской политики и настойчиво 
советовал ему принять во внимание указанные фанты. Оставляя одну за другой наши 

справедливые и принципиальные позиции, мы достигли только того, что Вильсон шел 

все дальше и дальше в своих притязаниях и тактике угроз. Требования, которые 
еще 
в первые годы мы могли отвергнуть со спокойной твердостью и без всякой 
опасности 
разрыва, с течением времени стали все больше и больше превращаться в вопросы 
престижа. В то время как наша репутация претерпевала огромный ущерб у всех 
морских держав, ибо им казалось, что наша собственная вера в победу поколеблена,
 
мы все более укрепляли Вильсона в его позиции, удержание которой в конце концов 

сделалось для него вопросом чести. Мы не получали в действительности ни одной 
из 
тех практических выгод, которые обещали нам в вознаграждение за уступчивость 
Бетман, Гельферих, граф Бернсторф и другие. Америка ни разу не сделала нам 
реальной уступки. Такие уступки заменяла немецкая способность создавать иллюзии.
 
Наряду с понижением нашего собственного престижа и утратой нейтралами веры в 
нашу победу нам становилось все труднее перейти на единственно правильный путь, 

заключавшийся в переориентации в сторону Японии и России.




3


7 мая 1915 года нашей подводной лодкой была потоплена "Лузитания" - английский 
пассажирский пароход, одновременно числившийся в списках военно-морского флота 
в 
качестве вспомогательного крейсера. Несмотря на предупреждения нашего посла, 
ряд 
американских граждан с преступным легкомыслием купили билеты на этот крейсер, 
груженный боеприпасами, и погибли вместе с ним. Впрочем командир подводной 
лодки, торпедировавшей "Лузитанию", опознал ее лишь после того, как, погибая, 
она перевернулась на бок. Поскольку он напал на нее спереди, он не смог 
предварительно сосчитать мачты и дымовые трубы. После того как торпеда попала в 

"Лузитанию", внутри корабля произошел еще один взрыв, вызванный массой 
погруженных на него боеприпасов. Одно это обстоятельство вызвало немедленную 
гибель "Лузитании" и множества людей. В это время я находился в Берлине, откуда 

9 мая телеграфировал в главную квартиру, что в интересах государства теперь 
совершенно необходимо отстаивать правовую точку зрения; в нашем положении 
уступчивость была гораздо опаснее, нежели твердость. Можно было сожалеть о 
гибели людей, но должно было отстаивать наше право. Это повысило бы наш престиж 

в Америке и всего более способствовало бы ослаблению военной опасности. 1 мая 
начальник морского кабинета ответил мне, что кайзер согласен с моей точкой 
зрения. 15 мая мы получили первую американскую ноту касательно "Лузитании", 
которая требовала от нас осуждения торпедирования корабля и соответствующего 
возмещения убытков. Мы затянули посылку ответа. Снова начались бесконечные 
совещания представителей различных ведомств, длившиеся много недель. 31 мая в 
Плесе состоялось генеральное обсуждение этого вопроса под председательством 
кайзера. Тотчас по прибытии на совещание адмирал фон Мюллер сообщил адмиралу 
Бахману и мне, что рейхсканцлер снимает с себя ответственность за подводную 
войну, если она будет вестись в той же форме, как до сих пор. По его словам, 
посланник фон Трейтлер и генерал фон Фалькенгайн разделяли мнение канцлера. 
Начальник Генмора и я, напротив, держались того взгляда, что желание канцлера 
вести подводную войну, не вызывая политических конфликтов, в военном отношении 
невыполнимо. Поэтому его величество должны решить, следует ли вообще вести 
подводную войну или нет. Кайзер согласился с нашей точкой зрения и заявил, что 
если канцлер не желает взять на себя ответственность за полный отказ от 
подводной войны, то надо оставаться при уже отданных приказаниях. Таким образом,
 
результат совещания выразился в приказе командирам подлодок, подтверждавшем 
прежнее предписание щадить нейтралов, но зато предлагавшем им топить все 
английские суда без исключения.

Однако уже 2 июня канцлер направил начальнику Генмора просьбу признать 
необходимым давать пощаду также и большим вражеским пассажирским пароходам. На 
совещании 31 мая об этом не было и речи. Адмирал Бахман представил свои 
возражения, которые, однако, не были приняты во внимание рейхсканцлером. Затем 
г-н фон Бетман попросил кайзера вновь принять решение относительно ведения 
подводной войны, но не привлек нас к обсуждению этого вопроса. В результате 5 
июня кайзер издал приказ вообще не топить пассажирских пароходов - даже и не 
приятельских. Телеграмма с кратким изложением наших возражений, в последний 
момент посланная кайзеру начальником Генмора и мною, была оставлена без 
последствий.

Канцлеру не хватало решимости совсем отказаться от подводной войны. Но он хотел 

вести ее только для виду, чтобы не терять лицо в глазах общественного мнения 
Германии. В действительности же после этого приказа нападать на большие 
пароходы 
стало вообще немыслимо, ибо в огромном большинстве случаев командиры подводных 
лодок не могли отличить пассажирские пароходы от грузовых. Учитывая образ 
действий рейхсканцлера, мы с Бахманом подали прошение об отставке, которое, 
однако, было отклонено, причем по отношению ко мне это было сделано в самой 
немилостивой форме.

2 июля наш посол в Вашингтоне сообщил об аудиенции у Вильсона, который заявил 
ему, что он стремится к полному прекращению подводной войны. Наш отказ от нее 
должен был означать обращение к политической морали мира, поскольку только 
соглашение на основе этой морали, а не сила оружия может закончить войну. Граф 
Бернсторф настойчиво рекомендовал согласиться на это предложение, ибо принятие 
его позволяло надеяться на запрещение вывоза оружия, а отклонение могло 
привести 
к разрыву дипломатических сношении и росту этого вывоза до бесконечности. По 
моему мнению, наш посол упускал при этом из виду, что военная промышленность во 

всяком случае сделает все возможное для своего развития и что надежда на 
введение в Америке эмбарго на экспорт оружия ничтожна.

В начале июня министерство иностранных дел наконец отправило ответ на 
американскую ноту о "Лузитании". За ним последовала новая нота Америки, которая,
 
правда, была составлена в недружелюбном тоне и отклоняла наши возражения; но 
содержание ноты все же было таково, что ее можно было оставить без формального 
ответа. Таким образом, временно с этим вопросом было покончено. Мы продолжали 
вести подводную войну таким способом, который не позволял ей ни жить, ни 
умереть.

Многие из моих знакомых, основательно знавшие Америку, определенно утверждали, 
что наша политика нот являлась в корне неправильной по отношению к Вильсону и 
его окружению.

Даже лица, употреблявшие все свое влияние для того, чтобы достигнуть 
быстрейшего 
соглашения с Англией и Америкой, не соглашались с бюрократически-юридическим 
путем, на который неизменно возвращалось министерство иностранных дел. Так, г-н 

Баллин писал 1 августа 1915 года относительно нашей ответной ноты по вопросу о 
"Лузитании": Я и сейчас совершенно не согласен со взглядами Вильгельмсштрассе 
на 
этот инцидент с Америкой. На последнюю ноту следовало ответить немедленно, в 
течение 24 часов, а ответить было так легко! Нужно было попросту сказать: 
Императорское правительство с чувством глубокого сожаления усматривает из ноты, 

любезно переданной вашим превосходительством по поручению вашего правительства, 

что правительство Соединенных Штатов Северной Америки не склонно принять далеко 

идущие уступки, возвещенные в последней ответной ноте императорского 
германского 
правительства. В таких условиях императорское германское правительство может 
лишь выразить пожелание, чтобы правительство Соединенных Штатов предложило 
своим 
гражданам не садиться на суда, плавающие под флагами враждебных держав и 
намеревающиеся пройти через военную зону, установленную германским 
правительством.

По моему мнению, подобный короткий ответ следовало бы вручить м-ру Джерарду в 
течение 24 часов после получения ноты. То, что мы опять колеблемся вот уже 14-й 

день, создает у американцев впечатление, что ответственные руководители 
Германии 
снова наклали себе в штаны. Мы ведь знаем, что в Вашингтоне политику делают 
засучив рукава, а потому урегулирование инцидента с Америкой надо приспособить 
к 
психологии этой нации.

Так писал Баллин; приведу теперь также высказывания представителя 
противоположного направления. 5 августа 1915 года статс-секретарь Гельферих 
написал рейхсканцлеру письмо, в котором предложил ввести новые ограничения для 
подводной войны на срок от нескольких недель до трех месяцев (в зависимости от 
обстоятельств). Он полагал, что американское правительство сделало нам 
позитивное предложение сотрудничать с ним в борьбе за свободу морей. Поэтому он 

думал, что приняв требования американской ноты, мы создали единый фронт Америки 

и Германии против Англии. Владельцы хлопковых плантаций окажут-де такое 
давление 
на Вильсона, что он спасет германские текстильные фабрики от остановки, а их 
рабочих - от голода. Если мы дадим Вильсону удачную возможность выступить в 
защиту своих идеалов, то он должен будет воспользоваться ею. Германия же, по 
мнению Гельфериха, должна была разбить своих противников поодиночке, как сделал 

это легендарный Гораций, победивший трех преследовавших его Куриациев благодаря 

тому, что ему удалось разделить их удачным отступлением. При подобном 
отступлении германское правительство так же нельзя будет обвинить в трусости, 
как и Горация. Таким образом, Гельферих считал потерю престижа несущественной и 

полагал, что мировые державы поведут себя так же глупо, как трое Куриациев в 
легенде.

Я полагаю, что Баллин лучше понимал, как надо обращаться с американцами, чем 
Бетман или Гельферих. Между тем после инцидента с "Эребиком" мы пошли на 
гораздо 
большие уступки, чем предлагал Гельферих, не получив взамен ни одной кипы 
хлопка. К тому же уже при первом обмене нотами в феврале 1915 года мы дали 
Вильсону возможность покончить с общностью интересов, на которую из года в год 
рассчитывали немцы с их неиссякаемой способностью к иллюзиям, хотя даже в самом 

лучшем случае Лондонская декларация - эта альфа и омега юристов из министерства 

иностранных дел - не принесла бы нам выгод, способных повлиять на исход войны.

Статс-секретарь фон Ягов заявил 15 августа в комиссии рейхстага, что в вопросе 
о 
подводной войне мы не допустили давления на нас со стороны Америки. Но как 
только рейхстаг в основном закончил свою работу - сессия его закрылась 26 
августа, рейхсканцлер при поддержке фон Фалькенгайна и адмирала фон Мюллера 
употребил все свое влияние, чтобы добиться прекращения подводной войны. Поводом 

для этого послужило потопление парохода "Эребик"{220}, хотя донесение командира 

подлодки об этом инциденте еще не было получено, да и со стороны Америки не 
последовало никаких жалоб. Как заявил впоследствии посланник фон Трейтлер на 
докладе у кайзера, дело тут заключалось вовсе не в инциденте с "Эребиком", а в 
окончательном соглашении с Америкой.

Вопреки своему обещанию, данному 7 августа, рейхсканцлер своим решением 
захватил 
врасплох меня и адмирала Бахмана. Флот должен был быть поставлен перед 
совершившимся фактом. 5 августа, незадолго до отхода ночного поезда, я был 
телеграфно вызван в Плес для доклада на следующее утро. Я имел возможность 
поговорить с адмиралом Бахманом только во время переезда из Каттовиц в Плес. 
Прибыв в Плес 26 августа, мы тотчас же имели короткую беседу с канцлером. На 
основании донесения нашего морского атташе в Вашингтоне и заявления 
американского посла Джерарда он охарактеризовал положение как очень серьезное. 
Он, рейхсканцлер, не желал больше жить на вулкане. Он считал необходимым 
телеграфировать нашему послу в Вашингтоне, что командам подлодок дано 
определенное указание ни в коем случае не топить пассажирских пароходов, не 
предупредив их и не дав команде и пассажирам возможности спастись. Вопрос о 
возмещении убытков за "Лузитанию" должен был быть передан на рассмотрение 
третейского суда. Затем мы должны были просить Соединенные Штаты воздействовать 

на Англию в смысле возвращения ее к принципам Лондонской декларации. Я указал 
на 
то, что канцлер явно переоценивает значение лондонской декларации и что 
третейский суд по делу "Лузитании" наверное вынесет неблагоприятное для нас 
решение, поскольку международных постановлений касательно подлодок не 
существует.

Беседа не привела ни к какому соглашению, и за ней последовал доклад у кайзера, 

который был сокращен вследствие того, что дверь в соседнюю комнату, где стоял 
стол с сервированным завтраком, оказалась открытой. Я указал, что раньше чем 
принять решение, мы должны во всяком случае дождаться донесения командира 
подлодки о потоплении парохода. Если мы хотели в течение некоторого времени 
избежать недоразумений с Америкой, то на это время можно было вообще отозвать 
подводные лодки из английских вод и направить их в Средиземное море, как я уже 
предлагал канцлеру в беседе с ним, состоявшейся 7 августа. Вообще же, по моему 
мнению, можно было составить удовлетворительную ноту Америке, которая не 
содержала бы в себе отказа от принципа подводной войны. Бахман, получивший 
благоприятное для нас известие о настроении в Америке, отметил в совместном 
докладе кайзеру, что публичное заявление, которое хотел сделать рейхсканцлер, 
не 
являлось необходимым, ибо предписание подлодкам щадить пассажирские пароходы 
было передано еще в начале июня и только держалось в секрете, как 
противоречившее заявлениям, сделанным нами в ответных нотах Америке. Если это 
предписание будет теперь опубликовано, то этим самым мы согласимся с 
утверждением наших врагов о недопустимости подводной войны. Если уж нужно 
сказать что-нибудь, то достаточно заявить, что мы позаботимся об обеспечении 
безопасности пассажирских пароходов, а как - это уж наше дело. Поспешный отказ 
от подводной войны - а именно к этому сводится проектируемое канцлером 
заявление 
- будет воспринят как признак слабости и может плохо повлиять на настроение 
внутри империи и в нейтральных странах. Несмотря на возражения рейхсканцлера и 
представителя министерства иностранных дел фон Трейтлера, кайзер решил вопрос в 

духе, нежелательном для представителей флота, которые возражали против 
предложения о посылке депеши нашему послу в Вашингтон. Он приказал, чтобы 
рейхсканцлер совместно с начальником Генмора и мною выработал и представил ему 
текст заявления, которое в случае надобности можно было бы сделать Соединенным 
Штатам.

На следующий день (27 августа) рейхсканцлер, вопреки этому ясному указанию, 
склонил кайзера к другому решению в желательном для него духе, причем не 
привлек 
к этому делу ни меня, ни Бахмана. Это последнее решение было устно сообщено 
посланником фон Трейтлером того же 27 августа после полудня, причем было 
добавлено, что соответствующая депеша послу в Вашингтоне уже послана. Говорят, 
что для ускорения этого решения в нужный момент была получена телеграмма от 
папы, который оказывал на нас давление в том же направлении. Теперь они едят у 
нас из рук, - заявил Джерард 27 августа; он, очевидно, очень низко расценивал 
наших дипломатов и знал, что Америка может делать с ними все, что захочет. 
Американцам, по сообщению одного из них, он уже 27 августа сказал, основываясь 
на одном предложении фон Ягова: Америка будет довольна; любопытно, как примет 
это заявление Германия. Теперь либо Тирпиц, либо Ягов должен уйти в отставку. 
Уже 27 августа в английских и американских газетах появились статьи на тему 
"Tirpitz exit". Эти известия были пропущены германской цензурой или, другими 
словами, министерством иностранных дел еще раньше, чем кайзер принял решение. 
Тем самым с подводной войной было покончено; в Америке и в лагере наших врагов 
началось ликование. Престиж Германии пострадал в дотоле невиданном масштабе. 
Отступление Германии произвело огромное впечатление на нейтральные страны, 
между 
тем как престиж Вильсона возрос необычайно, особенно в Америке.

Ввиду усвоенной рейхсканцлером манеры добиваться своего, действуя исподтишка, я 

обратился 27 августа с просьбой освободить меня от обязанностей статс-секретаря,
 
предложив использовать меня как солдата в любой другой области. 30 августа моя 
просьба была отклонена. С другой стороны, говорилось в приказе кабинета, я 
пришел к убеждению, что в морских вопросах, затрагивающих область внешней 
политики, - а сюда относятся почти все вопросы ведения морской войны, - ваше 
сотрудничество с рейхсканцлером совершенно исключается. Поэтому кайзер счел 
нужным отказаться от регулярной консультации со мной по этим вопросам. Однако я 

самым решительным образом отказываюсь освободить вас от обязанностей статс-
секретаря по морским делам. Вы не можете сомневаться в том, что перемена на 
этом 
посту во время войны, в особенности же при нынешнем положении с кадрами в 
морском ведомстве, повредит работе всего флота, а ваша отставка в данный момент 

будет иметь за границей и внутри страны самые тяжелые последствия, 
предотвращение которых - священный долг нас обоих. Кроме того, во время войны я 

не могу допустить, чтобы офицер подавал в отставку из-за разногласий по вопросу 

об использовании военно-морского флота, которым в конечном счете распоряжаюсь в 

качестве верховного главнокомандующего лично я, с полным сознанием моей 
ответственности.

После того как я заявил, что содержание этого приказа кабинета делает для меня 
невозможным дальнейшее пребывание на прежнем посту, кайзер дал мне короткую 
частную аудиенцию и одновременно обещал издать новый приказ, изменяющий 
содержание предыдущего. Действительно, 19 сентября я получил от лица кайзера 
заверение в том, что он намерен неизменно принимать во внимание мои взгляды 
касательно важнейших вопросов морской политики. Вследствие этого я решил не 
настаивать на своей отставке. Об этом просили меня и многие политические 
деятели, а также ряд весьма высокопоставленных лиц.

Однако адмирал Бахман, заявивший протест против надувательства кайзера 
рейхсканцлером, был уволен и заменен адмиралом фон Гольцендорфом. Последний 
удалился на покой после императорских маневров в 1912 году. До своего 
назначения 
на новый пост он неоднократно высказывался в духе Бетмана; он получил указание 
находиться, как правило, не в ставке, а в Берлине; в это время обстоятельства 
сложились так, что мне также пришлось переехать туда.




4


Я считаю полезным показать, как развивалась подводная война с точки зрения 
командования флотом, руководившего ею повсюду, кроме Средиземного моря, 
Фландрии 
и Балтийского моря. Тогдашний начальник штаба командующего флотом переслал мне 
следующий календарь событий:

4. II. 15. Провозглашение военной зоны.

14. II. 15. Требование, чтобы ввиду ряда важных политических причин 
командование 
радировало вышедшим в море подлодкам приказ временно воздержаться от нападения 
на суда, плавающие под нейтральными флагами (при тогдашнем состоянии подводной 
радиотехники этот приказ был невыполним, так как подлодки успели уже отойти на 
значительное расстояние от берега. К тому же в то время всякое судно плавало 
под 
нейтральным флагом).

15. II. 15. Приказ ставки начать подводную войну против нейтральных судов не 18 

февраля, а лишь по получении особого распоряжения. В силу этого приказа выход в 

море подводных лодок ближайшей смены был отложен, а следовательно, должна была 
наступить пауза.

20. II. 15. Для датского и шведского судоходства оставляется свободная полоса 
между Линдеснесом и Тайном, в которой запрещается устанавливать мины и топить 
суда.

21. II. 15. Особое распоряжение для района Северного моря и Ламанша. Суда под 
американским и итальянским флагами надлежит щадить также и в этой зоне. 
Предусмотрена широкая безопасная полоса для скандинавских судов, идущих в 
Англию.

22. II. 15. Особое распоряжение для западного побережья. Рекомендуется 
величайшая осторожность по отношению к судам, плавающим под американским и 
итальянским флагами.

7. III. 15. Свободная полоса для скандинавских судов отменяется, но минирование 

ее по-прежнему запрещается; таким образом, на практике она остается почти 
совершенно безопасной.

30. III. 15. Свободная полоса совершенно отменяется.

2. IV. 15. После гибели нескольких подводных лодок, попавших в ловушки: 
безопасность плавания собственных подводных лодок - прежде всего. Всплытие 
лодок 
необязательно.

18. IV. 15. Новое указание щадить нейтралов.

24. IV. 15. То же самое.

7. V. 15. Инцидент с "Лузитанией". Во флоте рассматривается как крупный успех. 
Английский, т.е. неприятельский пароход, на который не распространялись никакие 

ограничения, к тому же вооруженный. Командир вызван в ставку, где начальник 
кабинета обошелся с ним весьма немилостиво.

6. VI. 15. Приказ не нападать на большие пассажирские пароходы, в том числе и 
неприятельские.

26. VI. 15. Командующий флотом пишет начальнику Генмора: По моему мнению, 
разделяемому всем флотом, мы не должны проявлять в подводной войне никакой 
уступчивости.

1. Всякое отступление от декларации о военной зоне следует считать политическим 

поражением.

2. Цель этой декларации заключалась в том, чтобы нанести удар по английскому 
экспорту и импорту, а не в том, чтобы уничтожать отдельные суда. Исключения и 
компенсации для нейтралов только привлекают их к торговле с Англией.

3. Уступчивость придает правдоподобность утверждениям наших врагов, будто 
намеченный нами способ ведения войны является варварским.

4. Только энергичное ведение подводной войны превратит островное положение 
Англии из преимущества в недостаток. Оно имеет огромное значение и для развития 

будущего Германии. Уступки лишают нас возможности воздействовать на Англию 
подводным оружием.

Командующий флотом просит дать ему возможность высказаться перед политическим 
руководством, ибо он с самого начала взял на себя ответственность за ведение 
подводной войны. Личная явка командующего флотом отклоняется; вместо этого к 
рейхсканцлеру вызываются для получения указаний руководитель подводного флота и 

командир одной из подлодок.

19. VIII. 15. Инцидент с "Эребиком". Граф Бернсторф заявляет в Америке, что 
командир будет наказан. (Командирам подлодок снова предписывается соблюдать 
установленные ограничения.)

21. VIII. 15. Приказ впредь до выяснения положения не посылать в море новых 
подводных лодок для войны против торговли.

30. VIII. 15. Приказ впредь до особого распоряжения не топить даже и небольшие 
пассажирские пароходы без предварительного предупреждения и спасения команды.

1. IX. 15. Командующий флотом телеграфирует начальнику кабинета для доклада 
кайзеру, что этот приказ может быть выполнен только с величайшей опасностью для 

подводных лодок, ответственность за которую он не может принять на себя. В 
связи 
с этим он готов подать в отставку. Ответ начальника кабинета, согласно которому 

его величество запрещает командующему флотом возражения против высочайших 
приказов.

18. IX. 15. Общее положение требует, чтобы в ближайшие недели мы избегали 
всякой 
возможности нарушения правил ведения подводной войны. Поэтому отдан приказ 
совершенно приостановить ее в районе западного побережья и Ламанша, а в 
Северном 
море вести ее только в призовом порядке. Практически - почти полный отказ от 
применения подлодок.

Таковы были впечатления во флоте. Ordre, contreordre, desordre{221}. Если 
пересмотреть все эти частично невыполнимые приказы и контрприказы и вспомнить 
далее, что они доходили до командиров подлодок через посредство различных 
командных инстанций, то станет понятно, какую путаницу и досаду должны были они 

вызывать у этих командиров, страдавших от непрестанного и зачастую 
противоречивого вмешательства политического руководства и кабинета. Собственная 

энергия, воззрения товарищей, а также непосредственного начальства толкали их к 

действию. Но отважным командирам подлодок грозили наказания и военный суд, если 

только оказывалось, что они не поняли неясных приказов или если возникала 
угроза 
каких-либо политических осложнений.

Насколько иначе действовала Англия в аналогичных вопросах, касавшихся морского 
могущества. Там уже много веков принят принцип, согласно которому все действия 
британских морских офицеров берутся под защиту перед лицом внешнего мира, если 
только эти действия достаточно энергичны.




5


В декабре 1915 года австрийское правительство, которое в связи с потоплением 
"Анконы"{222} одержала значительную и вполне заслуженную моральную победу над 
Вильсоном, по настоянию германского правительства было вынуждено принести 
повинную. Однако приблизительно в тот же период во взглядах германского 
военного 
командования на подводную войну произошли изменения. Фронты застыли и 
достигнуть 
решения исхода войны становилось все более трудно. Вероятно, под этим 
впечатлением 30 декабря 1915 года и 5 января 1916 года в военном министерстве 
состоялись заседания по вопросу о подводной войне. Генерал фон Фалькенгайн 
заявил, что теперь, когда Болгария встала на нашу сторону, он готов высказаться 

в пользу неограниченной подводной войны, если флот ручается за успех. 
Фалькенгайн признал, что осенью 1915 года он поддерживал канцлера в его борьбе 
против подводной войны, так как, основываясь на данных министерства иностранных 

дел, он опасался, что иначе Болгария может воздержаться от выступления на нашей 

стороне. Впрочем, сообщение Энвера, высказывания Радославова и нашего посла фон 

Вангенгейма опровергают эту теорию самым решительным образом{}an".

На заседании в военном министерстве я доказывал возможность и осуществимость 
подводной войны. Вместо новой декларации о военной зоне я предложил объявить 
торговые сношения с Англией под запретом. Адмирал фон Гольцендорф 
охарактеризовал начало подводной войны как спасение для флота, но советовал 
приступить к ней не ранее 1 марта. Фалькенгайн, Гольцендорф, военный министр 
Вильд фон Гогенборн и я достигли полного единодушия в вопросе об открытии 
подводной войны и дате ее начала.

Устное согласие Гольцендорфа на объявление подводной войны было подтверждено 
докладной запиской Генмора от 7 января. Если мы отменим ограничение подводной 
войны, - говорилось в этой записке, - то на основании имеющегося опыта можно 
твердо рассчитывать на то, что сопротивление Англии будет сломлено не позднее 
чем через полгода.

Записка признавала наличие американской опасности, но заявляла, что если к 
осени 
1916 года Германия не добьется благоприятного для себя решения войны, то 
исчезнет и надежда на такой мир, который обеспечил бы ей на ближайшее 
десятилетие возможность спокойно развивать свою хозяйственную деятельность. 
Другая аналогичная по содержанию докладная записка Генмора от 12 февраля 1916 
года была разослана множеству экспертов-экономистов, которые единодушно 
одобрили 
ее, ибо усматривали последний и единственный шанс Германии в немедленном 
возобновлении неограниченной подводной войны.

Со своей стороны в феврале 1916 года я направил начальнику Генмора докладную 
записку о возможности и осуществимости подводной войны{224}. По моему поручению 

капитан Виденман 11 и 12 февраля имел в ставке обстоятельную беседу с генералом 

фон Фалькенгайном по поводу этой записки и вообще подводной войны. Фалькенгайн 
сказал приблизительно следующее: Все мы согласны с тем, что Англия решилась 
бороться до конца. Решение заключается в обладании Бельгией. Если мы отдадим 
Бельгию, мы погибли. Я решился на подводную войну и определенно рассчитываю на 
ее осуществление. Я всецело буду поддерживать ее и проведу ее в жизнь.

В противоположность взглядам канцлера я уже тогда ясно видел, что дальнейшая 
отсрочка подводной войны была сопряжена с величайшей опасностью, и закончил 
вышеупомянутую записку следующими словами, которые, к несчастью для Германии, 
впоследствии оказались совершенно справедливыми: Немедленное и безоговорочное 
применение подводного оружия является безусловно необходимым. Дальнейшее 
откладывание неограниченной подводной войны даст Англии время для принятия 
важнейших мер политической и экономической обороны, повысит наши потери в 
будущем и поставит под вопрос наш успех в ближайшее время. Чем скорее мы 
применим подводное оружие, тем раньше мы достигнем успеха, тем быстрее и 
решительнее мы уничтожим надежду Англии побороть нас посредством войны на 
истощение. Помимо Англии, мы сломаем хребет всей коалиции наших врагов.

Множество корпораций и отдельных лиц обращались в это время к рейхсканцлеру, 
чтобы поддержать идею подводной войны. Среди этих обращений заслуживает 
упоминания письмо Гуго Стиннеса, который на основании обстоятельной информации, 

собранной в Швеции, пришел почти к тем же цифровым данным, что и я в моей 
докладной записке. Эти заявления политических деятелей и других лиц, занимавших 

видное положение, подавались ими без всякого давления с моей стороны.

23 февраля в Вильгельмсгафене мне представился неожиданный случай сказать 
кайзеру, с какой радостью я узнал, что предполагается начать более серьезную 
войну против английского судоходства. В ходе войны вопрос о судоходстве стал 
решающим и медлить в этой области невозможно. Для германизма дело идет о борьбе 

за существование. Малые нейтральные государства не представляют реальной 
опасности. Кайзер должен принять решение.

Решающий доклад кайзеру состоялся 6 марта 1916 года, но вопреки упомянутому 
обещанию я не был привлечен к участию в этом деле. Узнав частным образом о 
предстоявшем заседании, я запросил адмирала фон Мюллера, ожидает ли кайзер моей 

явки. На это адмирал фон Мюллер ответил: Нет, его величество не приказывал г-ну 

статс-секретарю присутствовать на совещании. На заседании были рейхсканцлер, 
Фалькенгайн и Гольцендорф. Вопреки предложению Фалькенгайна подводная война 
была 
отложена на неопределенное время. 8 марта я подал рапорт о болезни и обратной 
почтой получил по телеграфу предложение выйти в отставку. Тогда я подал 
следующее прошение: Берлин, 12 марта 1916 г.

Я служил вашему величеству в меру моих сил, чтобы споспешествовать задаче всей 
жизни вашего величества - открыть германскому народу путь в море и в мир.

В решающей борьбе против врагов, которые хотят с мечом в руке преградить нам 
путь национального развития, ваше величество не нашли возможным последовать 
моему совету.

В последнее время при вынесении важнейших решений, затрагивающих наше морское 
могущество, я был лишен возможности использовать влияние, которое ваше 
величество неоднократно всемилостивейше обещали мне.

Я не могу более выполнять свою обязанность - быть представителем вашего 
величества перед народом по морским вопросам, как то велит мне долг. 
Озабоченный 
тем, что путь, на который мы вступили, ведет к крушению дела жизни вашего 
величества и национального будущего Германии, я убедился в невозможности 
принести своими услугами пользу правительству вашего величества.

Мою предшествующую просьбу об освобождении от исполняемых обязанностей ваше 
величество исполнить не соизволили.

Подавленное душевное состояние, вызванное усилившейся в последнее время 
внутренней борьбой, которую мне приходилось вести, все же заставляет меня 
доложить вашему величеству, что я не могу более руководить имперским морским 
ведомством.

Осмеливаюсь всеподданнейше просить ваше величество милостиво разрешить мне 
подать в отставку с поста статс-секретаря.

Я получил отставку 17 марта. Моим преемником стал адмирал фон Капелле. Летом 
1915 года он был решительным сторонником подводной войны. Однако при вступлении 

в должность ему пришлось дать обязательство соглашаться с рейхсканцлером во 
всех 
вопросах морской политики. К этим вопросам была причислена и подводная война.

К марту 1916 года моя репутация в глазах кайзера и канцлера упала настолько, 
что 
я должен был считаться с тем, что в ближайшее же время меня могут заставить 
уйти 
под любым предлогом. Уже и прежде мне приходилось переносить тяжкие обиды. Я 
подал в отставку после того, как мои ближайшие советники решили, что 
откладывать 
ее далее не к чему, ибо устранение меня от дел вопреки всем данным мне 
обещаниям 
окончательно лишило меня возможности плодотворной работы. Кроме того, от 
близких 
к кайзеру лиц я слышал, что восстановление наших прежних отношений считается 
исключенным. Я видел, что мы катились в пропасть, и не мог более нести перед 
рейхстагом и нацией ответственность за столь рискованное предприятие, как 
дальнейшая затяжка войны. Тем не менее уйти в отставку мне было нелегко, так 
как 
я был уверен, что она лишь укрепит уверенность наших врагов в победе. Я 
предложил кайзеру сделать мое увольнение менее заметным, объяснив его болезнью; 

однако мое предложение принято не было, и я смог смягчить впечатление от этого 
события только тем, что в согласии с местными военными властями 
воспрепятствовал 
организации задуманной широчайшими кругами демонстрации в мою честь, не 
посчитавшись с чувствами ее инициаторов.

Если бы я мог предвидеть, что бой у Скагеррака вновь укрепит мое положение и 
что 
во главе армии станут Гинденбург и Людендорф, то несмотря на все унижения, я 
попытался бы остаться на своем посту; тогда прокламация к полякам, возможно, не 

была бы издана, так как положение Бетмана осенью 1916 года было уже весьма 
непрочным, и мы стали бы энергичнее стремиться к миру с царем, а подводная 
война 
смогла бы начаться еще своевременно. Но кто может заглянуть в карты провидения?




6


24 марта 1916 года был торпедирован французский пароход "Суссекс". На 
соответствующий запрос Соединенных Штатов Генмор, еще не получивший донесения 
от 
командира подлодки, ответил 10 апреля, что по предположению германского 
правительства повреждение "Суссекса" следует приписать не нападению германской 
подлодки, а какой-нибудь иной причине. Однако позднее получилось донесение о 
том, что "Суссекс" действительно был торпедирован нашей подлодкой. По сообщению 

чрезвычайно опытного и осторожного командира подлодки пароход был окрашен, как 
военный корабль, и на палубе его находилось большое количество английских 
солдат 
в военной форме. Поэтому командир подлодки считал себя правым даже и формально.

На нашу ноту от 10 апреля, несоответствие которой фактам было доказано Америкой,
 
последовала с ее стороны известная уничтожающая нота от 20 апреля, 
потребовавшая 
немедленного отказа от усвоенных нами методов подводной войны и угрожавшая 
разрывом дипломатических сношений с германским правительством. По обнародовании 

этой ноты я еще раз (24 апреля) направил кайзеру докладную записку с 
настойчивой 
просьбой не уступать Вильсону. Ответа на эту записку я не получил; напротив, 4 
мая правительство направило Америке ноту, в которой уступало американским 
требованиям, но призывало американское правительство добиться от 
великобританского соблюдения признававшихся до войны норм международного права. 

Если же соответствующие шаги Соединенных Штатов окажутся безуспешными, то для 
германского правительства возникнет новое положение, в котором оно должно будет 

сохранить за собой полную свободу действий.

Вильсон потребовал наказания командира подлодки, торпедировавшей "Суссекс". 
Адмирал, командовавший морским корпусом во Фландрии, не применил к нему 
никакого 
наказания, так как командир подлодки был прав; тогда его наказал сам кайзер. 
После этого сохранившиеся еще остатки подводной войны фактически исчезли, за 
исключением Средиземного моря.

Показательным для характеристики сил, действовавших против подводной войны, 
является рассказ очевидца о том, что произошло в ставке после получения моей 
вышеупомянутой записки. Для противников подводной войны она оказалась весьма 
нежелательной, ибо произвела глубокое впечатление на кайзера, вероятно, потому, 

что она укрепила его в уже принятом им решении отклонить ноту Вильсона и начать 

неограниченную подводную войну. Это решение кайзер сообщил канцлеру и военному 
командованию. Возражения канцлера сначала не имели успеха. Однако затем кайзер 
подвергся сильному давлению со стороны начальника кабинета фон Мюллера и в 
конце 
концов уступил канцлеру. При этом сыграло роль то обстоятельство, что начальник 

Генмора в противоречии со своими прежними докладными записками стал на сторону 
канцлера. Вынося последнее решение, кайзер, кажется, не выслушал мнения 
военного 
командования. Во всяком случае генерал фон Фалькенгайн подал прошение об 
отставке, которое, однако, было отклонено.

Нота по поводу "Суссекса" явилась поворотным пунктом в ходе войны, она 
знаменует 
собой начало нашей капитуляции. Весь мир увидел, что Америка сломила нас. Со 
времени этого решения мы пошли назад. Моральное возмущение подводной войной в 
Англии и Америке вначале являлось простым блефом, имевшим целью запугать нас. 
Но 
постепенно оно превратилось в нечто большее. Те немцы, которые тонко 
чувствовали 
идеальную, а по существу также в высшей степени реальную ценность престижа, 
были 
глубоко потрясены принятием уничтожающей ноты Вильсона. Благодаря мартовским и 
майским решениям 1916 года Англия была избавлена от величайшей материальной 
опасности, которая когда-либо угрожала ее существованию за всю историю этой 
страны. После того как германский народ отбросил ниспосланный ему небом дар 
подводной войны, этот последний шанс, он не только предопределил свой выход из 
числа великих народов, но и укрепил волю Англии держаться до полного его 
уничтожения.

Неограниченная подводная война, начатая весной 1916 года, заключала бы в себе 
гадательные факторы, как и всякий стратегически-политико-экономический план. 
Однако ныне мы можем сказать с большей уверенностью, чем когда-либо, что она 
породила бы в Англии примирительное настроение, которое, правда, не приняло бы, 

конечно, столь жалкого и неразумного выражения, как резолюция о мире, 
вынесенная 
нашим демократическим рейхстагом в 1917 году (для этого англичане слишком 
хорошие политики), но оказалось бы практически достаточным, чтобы обеспечить 
приемлемый для нас мир. Весной 1916 года нельзя было больше терять ни одного 
месяца не только вследствие расширения оборонительных мероприятий врага, но 
также и по причине уменьшения нашей собственной сопротивляемости. Когда после 
войны против судоходства продолжительностью самое большее в один год в Англии 
стала бы ощущаться нужда, моральное состояние и запас сил нашего собственного 
народа оказались бы еще на достаточно высоком уровне, чтобы позволить нам 
выждать действия этой нужды. О сокрушающей силе, которую возымела бы подводная 
война, будь она начата в тот момент, и о смертельной опасности, которая нависла 

бы тогда над Англией, говорит множество признаний самих англичан, которые наша 
демократия и другие заинтересованные круги тщетно пытаются предать забвению. 
Еще 
в 1917 году, т.е. с опозданием на целый год, мы стояли у самой цели и было ясно,
 
что подводная война, начатая всего на полгода раньше, все-таки смогла бы еще 
сокрушить врага.

Так, например, "Экономист" от 7 сентября 1918 года писал: Хотя в то время 
немногие видели угрожавшую опасность, мы были очень близки к проигрышу войны, 
ибо забыли, что военное господство на морях теряет всякую ценность, если 
отсутствуют средства для использования этих подвластных морей... На протяжении 
последних четырех лет немцы однажды подошли ощутимо близко к выигрышу войны. 
Это 
было не весной 1918 года, когда армии Англии и Франции поколебались под 
германским натиском. Это произошло весной 1917 года, когда положение на суше 
казалось благоприятным. Немцы, разбитые на Сомме, отступили на линию 
Гинденбурга 
и вернулись на западном фронте к обороне. Россия еще являлась фактором в войне. 

И все же эта весна 1917 года была в действительности самым критическим и 
смертельно опасным моментом, который мы пережили с начала войны. Некоторое 
время 
казалось, что наш флот потерпел крах, а наши коммуникации, от которых зависело 
все, будут прерваны. Если бы потери Англии и Антанты в торговых судах 
продолжали 
оставаться так же велики, как в апреле, мае и июне 1917 года, то Германия 
выиграла бы войну до конца года. Однако флот... справился с подводной 
опасностью и 
сильно уменьшил ее действенность.

"Морнинг Пост" от 3 декабря 1918 года пишет: Если бы за неделю до начала войны 
Германия распределила свой мощный крейсерский флот по отдаленным морским путям, 

то это, возможно, привело бы нас к гибели и во всяком случае причинило бы нам 
очень тяжелые потери. Позднее германское морское командование так долго 
оттягивало морское сражение, имевшее целью решительно ослабить английский флот, 

что для этого стало слишком поздно... Далее, Германия пыталась достигнуть той 
цели, к которой ее не привело морское сражение, с помощью подводной войны. Эта 
была величайшая опасность, с какой пришлось когда-либо столкнуться нашей стране.
 
Но благодаря нашей решимости, изобретательности и несказанно тяжелому труду 
Германия снова лишилась победы в момент, когда она уже почти была в ее руках.

Компетентный государственный деятель Киоцца Мани в ноябре 1918 года сделал 
следующее заявление в Палате Общин: В апреле 1917 года германские подводные 
лодки действовали столь успешно, что Англия была бы разорена в течение 9 
месяцев, если бы уничтожение судов продолжалось тем же темпом.

Это сообщение агентства Рейтер от 15 ноября 1918 года может свести с ума 
германского патриота, если он представит себе, какое непонимание сущности 
подводной войны господствовало у нас и как оно задушило наше будущее, которое 
мы 
могли спасти в последний раз.

По моему мнению, своеобразие этого нашего внутреннего кризиса заключалось в том,
 
что те гражданские деятели, которые надеялись на сносный исход войны, уповая не 

на силу нашего оружия, а на борьбу Вильсона за свободу морей и на 
предполагаемую 
волю Англии к соглашению, не ограничивались этим политическим убеждением и 
считали необходимым подкрепить его собственными рассуждениями на специально-
морские и технические темы. Противореча всем авторитетным специалистам, они 
осмеливались утверждать, что в исторический момент весной 1916 года "у нас было 

еще слишком мало подлодок". Эти лица с Вильгельмштрассе и из редакции 
"Франкфуртер Цейтунг" с претенциозной уверенностью заявляли в феврале 1917 
года: 
Мы начинаем подводную войну, правильно выбрав момент, ибо теперь мы имеем 
достаточно подводных лодок.

Когда же отложенная по их вине подводная война не дала тех быстрых результатов, 

которые, по утверждению специалистов, она принесла бы годом раньше, эти люди не 

лишились своей наглости; вместо того чтобы устыдиться, когда вследствие 
вызванной ими проволочки действие подводных лодок было решительно 
ослаблено{225}, они снова стали осуждать подводную войну в целом вопреки 
позиции, занятой ими самими в начале 1917 года! Чтобы помять, какую игру вели 
они с войной на море в тот час, когда решалась судьба Германии, нужно 
представить себе, что случилось бы, если бы суждения журналистов, дипломатов и 
парламентариев сделались решающими в вопросах стратегии сухопутной войны. Но в 
жизненно важном вопросе о морской войне у немцев все было дозволено. Вместо 
того 
чтобы ограничиться американским вопросом, политическую важность которого я 
всегда сознавал, немец со свойственным ему инстинктом самоуничижения успокаивал 

себя формулой: В 1916 году нам недоставало подлодок. Подобно тому как в 
оправдание уклонения от морского боя из меня сделали козла отпущения, объявив 
материальную часть флота якобы недоброкачественной, те, кто из страха перед 
Вильсоном не решились на подводную войну, теперь стали сваливать вину за это 
перед самими собой и всем миром на слишком малое число подводных лодок. Эти 
слухи, распространявшиеся повсюду, были тем средством, с помощью которого 
дипломатические и демократические пособники нашего имперского руководства 
помешали своевременному объявлению подводной войны и вместо нанесения быстрого, 

сильного, а следовательно, и наиболее гуманного по своему характеру удара, 
толкнули нашу страну на путь медленного угасания, продемонстрировав свою 
слабость и нечистую совесть{}an".

Фактически наш подводный флот 1916 года мог сделать гораздо больше, чем 
подводный флот 1917 года, что и было мною предсказано еще в феврале 1916 года. 
В 
подводной войне важно не количество подводных лодок, а лишь число потопленных 
судов. Эффективность подлодок падала пропорционально усилению оборонительных 
средств противника. Но наши любившие проволочки политики были слишком мудры, 
чтобы понять столь простую истину. На проведение указанных мероприятий 
требовались годы; и эти годы мы подарили противнижу. Добиться победы в 
подводной 
войне мы могли только в течение определенного периода времеюи; этот период мы 
пропустили из страха и надежды на Вильсона. Доказывающие это потрясающие цифры 
во время войны не могли быть преданы гласности, что давало противникам 
подводной 
войны возможность искажать ее результаты. Из множества доказательств я приведу 
всего лишь один факт.

Весной 1916 года при ограниченной, т.е. недостаточной подводной войне, на один 
рейс подлодки приходилось 17 000 тонн потопленных судов. Опыт 1916 года 
показывает, что при неограниченной подводной войне гибнет по крайней мере втрое 

больше судов, чем при ограниченной.

Таким образом, в то время можно было достигнуть цифры в 51 000 тонн на один 
поход подводной лодки. Летом же 1917 года соответствующая цифра составляла 14 
000 тонн, а осенью уже только 9 000 тонн!

Весною 1916 года мы наметили довести численность подводного флота в 
предстоявшем 
бюджетном году до 205 лодок, считая как вступившие в строй, так и строившиеся и 

проходившие испытания (в том числе 147 строившихся, которые должны были быть 
сданы в том же году).

По этим цифрам можно судить о том, к каким результатам привела бы в 1916 году 
настоящая подводная война. Надо согласиться с англичанами, что они проиграли бы 

тогда войну, если бы у нас хватило мужества выиграть ее. Достаточно перелистать 

дневники командиров подводных лодок за 1916 год, чтобы убедиться, с какой 
горечью приходилось им пропускать самую богатую и верную добычу! Становится 
очевидным, что в то время они могли каждым походом достигнуть впятеро или 
вшестеро больших результатов, чем годом позже.

Приведу для примера выдержку из дневника чрезвычайно энергичного командира 
подводной лодки капитан-лейтенанта Штейнбринка, который имел задание установить,
 
возможно ли было вообще вести подводную войну, не нарушая действовавших в 1916 
году постановлений.

Дневник командира за июль-август 1916 года

Вследствие неблагоприятной для стрельбы торпедами погоды пребывание у устья 
Сены 
смогло продолжаться всего четыре дня, пока ветер и волны помогали оставаться 
незамеченными. В течение этого времени днем и ночью велось наблюдение за 
судоходством в радиусе трех-восьми морских миль (одной-двух германских миль) от 

пункта, в котором обычно находилась подводная лодка. Все пароходы, 
оказывавшиеся 
в пределах досягаемости, подвергались преследованию; подводная лодка подходила 
к 
ним возможно ближе, чтобы установить их характер. Всего подводная лодка 
подходила на расстояние торпедного выстрела к 41 судну (не выпуская, впрочем, 
торпеды); ни на одном из этих пароходов не было обнаружено признаков, 
характеризующих транспорты с войсками или военными грузами; по их внешнему виду 

также нельзя было определенно заключить, что эти пароходы являлись таковыми. 
Однако на рассвете было замечено шесть 1500-3000-тонных пароходов, шедших с 
потушенными огнями (три-четыре речных судна, три грузовых парохода); эти суда 
были окрашены в черный цвет, а палубные надстройки их - в серый или коричневый; 

они шли без флага, причем каждый корабль конвоировался эсминцем, шедшим с 
потушенными огнями, или одним-двумя рыболовными судами. По моему твердому 
убеждению эти корабли перевозили войска или военные материалы; поскольку, 
однако, это убеждение не было подтверждено предписанными признаками (большое 
количество солдат; орудия, перевозочные средства или укрепления на палубе), я 
не 
мог атаковать указанные суда.

При тех условиях, которые ставятся сейчас подводной лодке для нападения на 
транспорт, она вообще ничего не может сделать, а самое предприятие - отнюдь 
небезопасное вследствие возможности отпора - не вознаграждает усилий команды.

Реакция командира флотилии на приведенный отрывок из военного дневника: Целью 
данного предприятия было установить, возможно ли вести войну против торговли 
согласно действующим положениям, то есть только на основании призового права, и,
 
торпедируя без предупреждения исключительно суда, несомненно перевозящие войска 

и военные грузы, потопить транспорты, обслуживающие английскую армию во Франции,
 
что я считаю важнейшей из стоящих сейчас перед флотом задач.

Результаты, не внушающие никаких сомнений, таковы: При существующих 
ограничениях 
бесполезно посылать подводные лодки на пути транспортов, перевозящих войска и 
военные грузы... Перерезать эти пути не удастся до тех пор, пока в правила 
введения подводной войны не будет включено разрешение торпедировать без 
предупреждения курсирующие между Англией и Францией суда (за исключением 
госпитальных).

В западной части Ламанша будет предпринята попытка вести войну против торговли 
в 
соответствии с призовым правом, несмотря на опасности, которым подвергаются 
подводные лодки, появляющиеся на поверхности. Это решение стало необходимым 
потому, что в настоящее время мы не имеем другого средства нанести ущерб 
противнику.

Подобных результатов можно было ожидать, но я считал полезным собрать 
фактические доказательства.

Совершенно ясно, что наши подводные лодки могли оказать большое влияние на 
исход 
битвы на Сомме. Всякий, кто не останавливаясь на отдельных вопросах этого 
характера, полностью сознавал, что германский народ ведет борьбу за свое 
существование, не мог без внутреннего содрогания читать подобные отчеты о 
невозможности применять наше лучшее орудие.

Наше поведение весною 1916 года говорило всему миру, за исключением некоторых 
германских дипломатов и демократов: Германия идет ко дну.




7


О событиях, вызвавших переход к неограниченной подводной войне, я могу 
рассказать лишь вкратце, поскольку находился тогда уже не у дел. Насколько мне 
известно, они характерны для дезорганизации бетмановской системы управления.

Идя навстречу инициативе графа Бернсторфа, Бетман сначала содействовал мирному 
посредничеству Вильсона, но затем сорвал его собственным предложением мира и 
подводной войной. Теперь из отчетов парламентской следственной комиссии стало 
яснее, чем это было при опубликовании первого издания моей книги, что 
германское 
правительство поощряло Вильсона выступить в качестве посредника, а потому 
решение начать подводную войну являлось для него личным оскорблением. С другой 
стороны, появившиеся теперь новые публикации только подтверждают мое прежнее 
мнение, что через посредство Америки мы не могли добиться приемлемого мира. В 
разговоре с германскими представителями Вильсон и его помощники подчеркивали во 

всех стадиях переговоров, что по отношению к Англии они ни за что не хотят 
применять давление американской мощи. Данный факт определяет собой 
действительные перспективы этой мирной акции. Он устраняет возможность того, 
что 
при настроении, господствовавшем тогда в странах Антанты, конференция держав, 
созванная Вильсоном, смогла бы привести к миру, основанному на взаимном 
соглашении сторон. Вильсон, разумеется, охотно принял бы предложенную ему 
Бернсторфом роль arbiter mundi{227}. Поскольку, однако, несмотря на все 
благородные, гуманные и нейтральные чувства, американская политика 1914-1916 
годов на практике неизменно действовала в ущерб нам, следует думать, что созыв 
конференции по инициативе Вильсона не усилил бы весьма незначительной 
заинтересованности вашингтонских политиков в сохранении Германской империи. 
Интересы и цели Америки имели совершенно иную направленность, так что, по моему 

убеждению, единственный путь, который привел бы тогда Германию к сносному миру, 

проходил, как уже указывалось, через Россию. Осенью 1916 года в связи с 
нападением Румынии верховное командование придало серьезное значение военной 
угрозе со стороны Голландии, раздутой канцлером и посланником фон Кюльманом, а 
потому согласилось на некоторую отсрочку подводной войны. После разгрома 
Румынии 
картина изменилась. Правда, верховное командование сомневалось в том, что мы 
сможем выдержать еще одну военную зиму (1917/18 г). Поскольку, однако, 
начальник 
Генмора фон Гольцендорф обещал, что через полгода подводной войны Англия 
обнаружит склонность к миру, то из желания создать возможность заключения его к 

августу 1917 года вытекало объявление подводной войны в феврале 1917 года. 
Впрочем, этот расчет имел только условное значение и его не следовало возводить 

в догмат.

Последняя загадка этой опасной при всей ее ловкости непоследовательности 
заключалась в том, что вопреки своему внутреннему убеждению Бетман 
распространял 
в рейхстаге представление, будто этот момент являлся с военно-морской и 
политической точки зрения наиболее многообещающим и удобным для объявления 
неограниченной подводной войны. Отмечу, между прочим, что он взял на себя очень 

много, отстаивая эту точку зрения вопреки мнениям имперского морского ведомства,
 
Генмора, флота Открытого моря, морского корпуса и верховного командования армии,
 
выраженного весною 1916 года (правда, в конце 1916 года точка зрения начальника 

Генмора сблизилась с бетмановской).

Наше несчастье состояло в том, что подводной войной руководил государственный 
деятель, который внутренне был принципиально против нее, и даже в этой 
последней 
стадии старался парализовать ее эффект подобно тому, как раньше запрещал ее. В 
1916 году мы, быть может, еще могли позволить себе ослабить ее действие, делая 
исключения для отдельных нейтральных держав. В 1917 году для этого было уже 
слишком поздно. Раз мы поставили на эту карту все, мы должны были поставить на 
службу подводной войне все военные, политические, личные и технические средства.
 
Флот должен был отодвинуть на второй план все другие задачи и предоставить для 
постройки лодок и моторов все наличные кадры и оборудование. Армия должна была 
дать рабочих, политика - дополнять военное руководство, дипломатия - оставить 
свою выжидательную позицию и всем сердцем принять участие в этом деле. Вместо 
этого для европейских нейтральных стран были сделаны исключения, ослабившие 
действие подводной войны и лишившие ее в техническом и военном отношении той 
целеустремленности, которая на этой поздней стадии дела одна только и могла 
придать ему необходимую эффективность. Основной порок всего нашего способа 
ведения войны - отсутствие единства, стойкости и воли, равных английским, 
продолжал оставаться в силе, пока у кормила правления стоял Бетман.

Поскольку руководство империи взяло на себя ответственность за подводную войну, 

в которую оно не верило, а немедленно затем принялось препятствовать ведению ее,
 
перспективы этой войны по сравнению с 1916 годом стали неизмеримо хуже. Вплоть 
до моей отставки имперское морское ведомство строило столько подводных лодок, 
сколько было вообще возможно. Я трижды объехал все верфи и обследовал каждый 
эллинг, чтобы установить, нельзя ли повысить выпуск продукции{228}.

Мне неизвестно, продолжалась ли постройка подводных лодок с необходимой 
энергией 
и после моего ухода. Однако решающее значение имели успешные оборонительные 
мероприятия противника, которые превзошли все наши опасения. Англия вступила в 
войну совершенно не подготовленной к подводной опасности. Но, поняв смертельную 

опасность этого оружия, она с помощью Америки лихорадочно принялась за создание 

средств обороны, которые если не в 1916, то в 1917 году стали давать ощутимые 
результаты. В количественном отношении промышленность Антанты превосходила нашу 

и, таким образом, оборона росла гораздо скорее, чем наш подводный флот. Весной 
1918 года мы временами теряли больше подводных лодок, чем строили новых.

В общих чертах все это можно было, конечно, предусмотреть еще в 1916 году. 
Назову несколько важнейших оборонительных мероприятий: превращение торговых 
судов в военные путем установки 15 000 орудий и специальной подготовки команд, 
систематический надзор за водами, осуществляемый самолетами, цеппелинами и 
кораблями, расширенное применение акустики, постройка охотников за подводными 
лодками, появление ловушек для подлодок и глубинных бомб; препятствия 
оборонительного характера, как-то сети и мины; далее косвенные меры такие, как 
утроение производительности американских верфей, лихорадочное строительство 
торговых судов{229}, накопление огромных запасов, развертывание 
разведывательной 
службы, монополизация и рационирование тоннажа, создание конвоев и подготовка 
личного состава для них, потребовавшие нескольких лет и явившиеся огромным 
организационным достижением Англии; наконец, непрерывное усиление давления на 
нейтралов, закончившееся отобранием их тоннажа.

Результатом этих мероприятий явилось то снижение боевой ценности германского 
подводного флота, которое, как указывалось выше, оставило каждой подводной 
лодке 
лишь пятую часть ее прежней эффективности. Достаточно вспомнить, что 
впоследствии против нас боролись многие тысячи постепенно построенных охотников 

за подводными лодками.

В феврале 1916 года наши подводные лодки могли еще чувствовать себя среди 
неприятельских торговых судов, как волки в стаде овец; впоследствии же им 
приходилось вступать с ними в правильный бой. Простое уничтожение превратилось 
в 
опасную борьбу с тяжелыми потерями.

Возникает вопрос: появились ли бы годом раньше на европейском материке те массы 

американских солдат, которые изменили к худшему наше положение на западном 
фронте в 1918 году, если бы подводная война началась весною 1916, а не 1917 
года?

Не буду говорить о том, что появление огромного количества американских войск 
явилось неожиданностью для всех нас, в том числе и для военного командования, 
которое значительно ослабило силу нашей армии, оставив на Востоке целый миллион 

воинов для достижения чисто экономических целей, являвшихся второстепенными по 
сравнению с главной целью войны. Я хотел бы только обратить внимание на то, что 

весною 1916 года вероятность переброски войск из Америки была гораздо менее 
значительна, чем год спустя. Во всяком случае большая эффективность подводной 
войны против вражеского судоходства и недостаточное развитие американского 
судостроения в 1916 году сильно ограничили бы возможности развертывания военных 

сил Америки. В то время она вообще только начинала вооружаться. Сомнительно 
также, успела ли она уже созреть для войны к 1916 году. Общественное мнение 
целых областей страны и влиятельных кругов было еще недостаточно обработано и 
ставило серьезные препятствия вильсоновской политике престижа.

По мнению нашего посланника фон Гинце, проехавшего в то время через Америку при 

возвращении из Пекина, только известная мексиканская депеша Циммермана, всего 
более оскорбившая именно дружественные Германии области США, оказала 
значительную помощь Вильсону, стремившемуся выступить против нас с оружием в 
руках. Баллин, знавший мою точку зрения и писавший мне 19 июля 1917 года, что 
на 
многочисленные поступающие к нему запросы он неизменно отвечает, что нынешний 
способ ведения подводной войны "не осуществляет мысли Тирпица", добавил к этому 

следующее: Еще прошлой зимой я письменно и устно выражал убеждение, что если бы 

ваше превосходительство остались у кормила правления, вы бы вообще не начали 
теперь неограниченной подводной войны. И я хотел бы держаться того мнения, что 
оставаясь на своем посту в то время, когда Вильсона водили за нос, 
препятствовали его честолюбивым усилиям в пользу мира и, наконец, поставили в 
невозможное положение мексиканской депешей, вы бы, конечно, серьезно задумались 

над тем, правильно ли с политической и военной точек зрения возвещать и 
осуществлять неограниченную подводную войну, не предоставив Вильсону 
возможности 
с честью выйти из этого положения.

По моему мнению, а это мнение разделяют не только граф Бернсторф, принц 
Гацфельд 
и тайный советник Альберт, но и все другие лица, побывавшие там в начале войны, 

Вильсон никогда бы не смог объявить нам войну, если бы мексиканская депеша и 
целый ряд других ошибок не восстановили против нас население запада и юга 
Соединенных Штатов, относившихся к Германии вполне дружелюбно.

О том, что означает вступление Америки в войну против нас для Антанты, мне вам 
говорить незачем.

Мой ответ от 23 июля 1917 года характеризует следующая выдержка: В своей 
телеграмме г-ну Бассерману и его превосходительству Шпану я хотел выразить 
уверенность в том, что намеченная декларация в рейхстаге является неуместной 
как 
с внутренней, так и с внешнеполитической точек зрения. Даже если предположить, 
что мы должны стремиться как можно скорее договориться с Вильсоном, отказавшись 

от подводной войны, снижение эффективности этой войны на глазах у всего света и 

мольба о мире кажутся мне неправильными с чисто деловой точки зрения.

Как вам известно, объявление подводной войны 4 февраля 1915 года поразило меня 
как своим характером, так и выбранным для этого временем в особенности потому, 
что еще 27 февраля я договорился с тогдашним рейхсканцлером о временной 
приостановке подводной войны. После того как мы возвестили всему миру указанное 

военное решение (притом не без трубных звуков), нам следовало держаться этого 
решения. Наше постоянное и отчасти недостойное отступление перед выпадами 
Вильсона способствовало переизбранию последнего. Наступательная политика нот, 
направленных против неслыханного нарушения Вильсоном нейтралитета, 
напрашивалась 
сама собой и была бы совершенно безопасной. Уничтожающую ноту Вильсона вообще 
не 
следовало принимать, исходя из вполне реальных соображений. Я уже не говорю о 
неумелом и неудачном урегулировании нашей дипломатией инцидента с "Суссексом".

Весной 1916 года Соединенные Штаты не объявили бы нам войны. Происходившие в то 

время прения в вашингтонском сенате и конгрессе являются достаточным 
доказательством этого. Это был самый подходящий момент для активизации 
подводной 
войны; хозяйственная мощь Германии и ее союзников в то время была еще 
достаточно 
велика. Поскольку президентские выборы были еще впереди, Вильсон не мог пойти 
на 
объявление войны. Чтобы влияние подводной войны успело проявиться полностью, 
требуется время; этим временем мы тогда еще располагали, а потому могли сделать 

нейтральному судоходству более значительные уступки, чем показалось 
впоследствии 
возможным даже руководящим лицам. К 1 же февраля с.г. мы уже сильно 
приблизились 
к краю пропасти. Тут надо учесть еще одно обстоятельство, вытекающее из 
английских контрмер. В вашем письме вы сами упоминаете о конвоях; но последние 
могут принести пользу лишь при наличии большого числа охотников за подводными 
лодками. Мы дали Англии время, необходимое для их постройки, а также для 
эффективного вооружения всего ее торгового флота и проведения целого ряда 
других 
контрмер. В количественном отношении эти мероприятия Антанты оставляли за собой 

наши успехи в области усиления подводного флота. Заранее определить, в какой 
мере эти мероприятия уравновешивали рост нашего подводного флота, было, 
разумеется, невозможно; кто работал над техническими вопросами этого характера 
- 
знает, что достижение подобного равновесия всегда возможно. Поэтому отсрочка 
энергичного применения подлодок являлась хозяйственной, политической и военной 
ошибкой. Я пришел к этому убеждению на основании того, что, как вы правильно 
заметили, всегда был далек от недооценки вмешательства Америки в войну. Я знаю, 

что вы держались того мнения, будто я принес строительство подлодок в жертву 
строительству дредноутов. Я уверен, что в этом вы ошибаетесь; в начале войны 
наш 
подводный флот стоял на первом месте. Правда, мы этим не хвастались. Во всяком 
случае сконструировать подлодку с большим радиусом действия нельзя было раньше, 

чем мы получили соответствующий двигатель; автомобильные моторы для этого не 
годились.

Что касается эффективности подводной войны в ее нынешней форме и вопроса о 
продолжении ее, то хотя в свое время я избрал иную форму ее и теперь вынужден 
считать, что шансы на успех сильно понизились вследствие запоздалого объявления 

этой войны, я твердо убежден в том, что после объявления ее в феврале нам не 
оставалось ничего другого, как продолжать ее с величайшей энергией, пока Англия 

не будет вынуждена заключить мир, содержащий предпосылки восстановления нашего 
хозяйства и обеспечивающий наше положение.

Я полагаю также, что мы все еще можем достигнуть этого успеха путем борьбы 
против неприятельского судоходства, хотя и с большим трудом и медленнее, чем 
раньше. Но для этого необходима также ничем не отвлекаемая и не ослабленная 
энергия правительства и нации, равно как и политика, гармонично дополняющая 
ведение войны.

Как бы то ни было, если бы даже в 1916 году Америка поступила так же, как в 
1917 
году, для нас было бы все-таки лучше, чтоб американцы пришли на год раньше, 
когда мы и наши союзники еще сохраняли свои силы. Конечно, Америка все равно 
постаралась бы предотвратить поражение Англии. Но в 1916 году подводная война 
могла предотвратить поражение Германии. Исходя из тогдашнего и позднейшего 
опыта, в начале 1916 года подводные лодки могли ежемесячно топить не менее 700 
000 тонн, а впоследствии и 1 000 000 тонн, я не привожу здесь более высоких 
цифр, называвшихся опытными командирами. О воздействии этого факта можно 
сказать, что вызванный им подрыв мирового хозяйства Англии и ее боеспособности, 

не говоря уже об общих политических последствиях, значительно и надолго 
облегчил 
бы наше положение на западном фронте и сильно сократил бы рвение, с которым 
Америка стремилась приложить свои усилия в сухопутной войне. Кроме того, 
прирост 
тоннажа, который принес Антанте 1917 год, был невозможен годом раньше, так как 
вновь заложенные верфи еще не работали. Было бы нелепо отрицать, что и мои 
взгляды на подводную войну, высказывавшиеся весной 1916года, могли заключать в 
себе сомнительные моменты, способные отсрочить достижение конечного результата. 

Однако в то время у нас было уже достаточно опыта, чтобы видеть, что чем дольше 

длилась война, тем опаснее становилась для нас Америка. Уже в 1916 году она 
стала для нас опаснее, чем в 1915 году. То была непрерывная цепь, и нам не 
следовало закрывать глаза на это развитие.




8


История подводной войны длинна и скорбна. При том методе, которого держалось 
наше политическое руководство в последние годы, промахи неизбежно следовали 
один 
за другим, сливаясь в мутный поток.

Начало подводной войны - объявление запретной зоны - было преждевременным, 
необдуманным и неудачным по форме; возвестили его миру с ненужной помпой. Но мы 

не удержались на занятой позиции и постоянно обнаруживали слабость и робость. 
Мы 
склонились перед Вильсоном и помогли ему упрочить власть над Америкой. 
Создалось 
впечатление, что у нас нечистая совесть, а это придало правдоподобность 
утверждениям англичан, будто подводная война безнравственна. Таким образом, 
своим неуместным поведением мы затруднили себе возобновление подводной войны и 
сделали его более опасным. Ибо после того, как мы столь долго отказывались от 
нашего права, стало казаться, что и мы видим в подводной войне нечто противное 
законам гуманности, между тем как никто не возвышал голоса, когда Англия 
творила 
гораздо худшие вещи.

По своей решительности, жестокости и циничному подавлению противника образ 
действий Англии во много раз превосходит немецкий; то же самое можно сказать и 
об ее умении делать свою точку зрения приемлемой даже для врага. Таким образом, 

вследствие наших колебаний германский народ с его безграничным доверием к 
иностранцам был введен в заблуждение и стал относиться к английской голодной 
блокаде, внесшей банкротства и потрясения, чахотку и смертельную нужду в нашу 
дотоле цветущую страну, как к части божественного мирового порядка. Напротив, 
подводная война объявлялась жестокой и безнравственной, хотя она поражала 
главным образом вражеские грузы и почти не уносила жертв; во всяком случае за 
все годы враг потерял от нее меньше жизней, чем теряли немцы на западном фронте 

за один день войны, и даже меньше, чем ежедневно теряли они от голодной блокады,
 
бесчеловечно продолжавшейся и после заключения перемирия! Ибо англо-саксонское 
ханжество и германское безрассудство не знают границ.

Приказы командирам подводных лодок представляют собой сплошную цепь указаний, 
препятствий к выполнению их и противоречий; они стоили нам лучшей немецкой 
крови 
и похитили у нас конечный успех. Подводная война не удалась потому, что 
Германия 
не сумела последовательно и твердо проводить в жизнь ту идею, что всякое 
законное средство морской войны должно было применяться безоговорочно и до 
конца.

Если же мы отказывались от этой последовательности, то уже весной 1916 года 
надо 
было считаться с неизбежностью поражения. В то время оно было бы менее тяжелым, 

чем впоследствии. Армия и дипломатия не имели средства предотвратить поражение. 

В таком случае продолжение войны против Англии было преступлением. Время 
работало против нас. Однако флот еще некоторое время располагал средством 
поразить Англию в самое сердце. Вопрос заключался лишь в том, хотели ли мы 
пойти 
на его применение, несмотря на американскую опасность. Если не хотели, то нам 
предстояло все больше слабеть и дойти до краха. Если хотели, то нельзя было 
терять ни одного месяца. Это было самое простое решение. Мы не смели 
нерешительно топтаться перед ним. Рассчитывать на посредничество Америки 
значило 
терять время. Так я смотрел на тогдашнее положение вещей, и события показали, 
что таким оно было и в действительности.

Заявление от 8 февраля 1916 года о том, что мы будем все же нападать на 
вооруженные торговые суда, было просто игрой и надувательством нашего народа.

Позднее мы сначала отрицали, а потом порицали совершенно правомерное 
торпедирование "Суссекса". Вместо того чтобы после этой вторичной уступки 
Вильсону скомандовать, наконец, к бою готовсь!, осенью 1916 года, через голову 
Гинденбурга и Шеера, была испробована новая половинчатая разновидность 
подводной 
войны. Затем в начале 1917 года последовало противоречивое сочетание 
неограниченной подводной войны с мирными предложениями. Наконец, началась 
неограниченная подводная война, которая за год до того явилась бы выражением 
уверенности сильной нации в своей победе, а теперь была неуверенно предпринята 
как акт отчаяния при померкнувшем престиже. А за всем этим последовала история 
болезни, заключавшейся в политически халатном отношении, подрыве и 
стратегическом ослаблении этой войны, руководство которой находилось в руках 
вождя, не верившего по-настоящему в ее успех.

Если бы в Германии могли предусмотреть русскую революцию, то возможно, что в 
1917 году нам не пришлось бы прибегнуть к подводной войне как к последнему 
средству. Однако в начале 1917 года не было заметно еще ни одного внешнего 
признака русской революции. С другой стороны, официальные учреждения Германии, 
очевидно, не вполне отдавали себе отчет в разрушительном действии ошибок, 
совершенных нашей дипломатией в обращении с Вильсоном, в особенности от ноты по 

поводу "Суссекса" до мексиканской депеши; только эти ошибки сделали возможной 
ту 
ярость, с которой американский народ бросился в войну, столь чуждую его 
собственным интересам.

Трудно сказать, объявил ли бы я подводную войну в начале 1917 года, если бы 
являлся в то время ответственным руководителем и располагал всеми сведениями, 
которые тогда можно было собрать. Правда, наше запутанное положение едва ли 
оставляло нам другой выход, если мы хотели избегнуть окончательного краха. 
Ценность подводной войны успела уже значительно уменьшиться, а связанная с ней 
опасность возрасти. В качестве непосвященного частного лица я чувствовал, что 
война была начата с опасным опозданием, но мнения лиц, находившихся у дел, 
убеждали меня в том, что это средство можно и должно было испробовать{230}. И 
действительно, если бы мы в то время сосредоточили все наши силы на достижении 
этой цели, являвшейся нашим последним шансом, как это сделала Англия, чтобы 
воспрепятствовать подводной войне, если бы мы поддерживали в нашем народе 
стойкость, а не подавляли ее, мы достигли бы если не победы, которую 
обеспечивала нам своевременно (в 1916 году) начатая подводная война, то по 
крайней мере приемлемого мира. Поздней осенью 1916 года верховное командование 
было убеждено в том, что, несмотря на все трудности, подлодки еще наносили 
Англии настолько чувствительные удары, что весной 1919 года можно было ожидать 
значительного увеличения готовности ее к миру. Подводной войной пожертвовали в 
самый неблагоприятный для нас момент - в октябре 1918 года, когда значительное 
увеличение количества подлодок позволяло пустить ее на полный ход. Весь флот 
питал такую крепкую веру в плодотворность этой тяжелой и опасной работы, 
поглотившей его лучшие силы, что внезапное прекращение подводной войны еще до 
заключения перемирия, основанного на предварительных условиях мира, имело 
гибельные последствия для морального состояния всего личного состава. Моряки 
почувствовали себя обманутыми, когда имперское правительство по требованию 
Вильсона отказалось от этого важнейшего в то время орудия войны. Это 
разочарование и упадок духа явились одной из причин того, что доверие матросов 
к 
своему начальству было поколеблено.

Для достижения приемлемого мира нам недоставало лишь немногого. Если мы не 
сумели его добиться, то виноваты в этом отнюдь не вооруженные силы. Когда 
Гинденбург и Людендорф были, наконец, призваны к руководству армией, последняя 
уже не могла обеспечить такой мир. Морские силы дважды имели возможность 
подвести нас вплотную к приемлемому миру - осенью 1914 года с помощью 
надводного 
флота и, по всей вероятности, также и весной 1916 года с помощью подлодок. 
Всего 
ужаснее в нашем нынешнем положении - это сознание, что мы могли избежать его не 

только политическими, но и военными средствами.




Заключение





1


Германский народ не понял значения моря. В роковой для него час он не 
использовал свой флот. Ныне я могу только поставить этому флоту надгробный 
памятник. В своем быстром восхождении к мировому могуществу и еще более быстром 

падении, вызванном временным ничтожеством его политики и недостатком 
национального чувства, германский народ пережил трагедию, равной которой не 
знает история.

Обозревая трагическую судьбу нашего флота, неотделимую от судьбы народа, можно 
прийти к выводу, что всякая попытка какого-либо европейского государства 
добиться равноправия с Англией на море заранее обречена на неудачу. Однако я 
полагаю, что обстоятельное и беспристрастное историческое исследование не может 

прийти к такому окончательному выводу.

Испания была владычицей мира, в то время как Англия превращалась в борьбе 
против 
ее серебряного флота - Westward Ho! {231} - из земледельческой страны в 
пиратское государство и в конце концов уничтожила великую Армаду. Испания могла 

завоевать и некоторое время удерживать за собой заморские владения, но ей не 
хватало торговой предприимчивости - второго важнейшего условия для достижения 
длительного могущества на море.

Голландия обладала богатейшей торговлей и этим разожгла алчность Англии. У нее 
был также хороший военный флот, который однажды под командой Рюйтера навел 
пушки 
на Лондон и дал ей справедливый мир. Но Голландия была мала и не имела 
собственного хинтерланда. Германия лежала, растерзанная Тридцатилетней войной, 
а 
Людовик XIV совершил великую историческую ошибку, ударив в тыл своему 
естественному союзнику. Возможно, впрочем, что Нидерланды смогли бы 
продержаться 
дольше и дотянуть до того времени, когда в лице Германии для них вырос бы новый 

союзник, если бы амстердамские mynheers{232} не придавали чрезмерного значения 
своим ежегодным барышам и не сидели, сложа руки, на мешках с перцем.

Несмотря на настойчивые увещания своего великого адмирала, они допустили упадок 

своего морского могущества в мирное время и тем самым привели к упадку самое 
Голландию.

Рост морского могущества Франции был подвержен колебаниям, обусловленным ее 
внутренним положением; она неоднократно сходила с пути Ришелье и Кольбера. Тем 
не менее перед революцией морское могущество Франции стояло наравне с 
английским. В значительной степени благодаря ему Вашингтону удалось завоевать 
свободу Америки. Сюффрен уравновешивал англичан в Индии, а Средиземное море 
было 
по преимуществу французским. Революция уничтожила морское офицерство и сделала 
негодными корабли и личный состав. Тогда Наполеон убедился на собственном опыте,
 
что даже его энергия и гений не могли мгновенно создать морское могущество, и 
численно превосходящий франко-испанский флот был уничтожен превосходившим его 
по 
своим качествам флотом Нельсона с его band of brothers{233}.

После этого морской престиж Англии пережил весь XIX век.

На пороге XX века Германия обладала всеми основными предпосылками для 
приобретения значения на море: торговлей мирового масштаба и энергичной 
промышленностью, гигантское развитие которой происходило даже слишком быстро, 
военным искусством, организаторским талантом и трудолюбием, государственной 
мощью и патриотизмом. Ей был предоставлен лишь короткий срок, чтобы наверстать 
давно упущенное. Однако мы были уже близки к нашей мирной цели, когда роковая 
политика бросила нас в войну против четырех сильнейших морских держав Европы, 
из 
коих одна Англия была вдвое сильнее нас. С самого начала мы не могли 
рассчитывать на полную победу, на подавление Англии, однако я считаю возможным 
высказать убеждение, что при всем том наши морские силы были достаточно хороши 
и 
сильны, чтобы заставить Англию заключить с нами такой мир, который позволил бы 
нам залечить полученные тяжелые раны. Чтобы достичь этого, необходимо было 
полностью уяснить себе сущность направленной против Германии войны на 
истребление, сообразоваться с этим в войне и политике и прежде всего пустить в 
ход наши морские силы - без всяких ограничений и под единым руководством. Общее 

положение не позволяло нам упускать благоприятных возможностей.

Конец имперского флота был ужаснее, чем продажа старого германского флота 
Аннибалом Фишером{234}. Тогдашнее начинание наших отцов было преждевременным и 
предприняли его с недостаточными средствами, наше же было осуществлено хоть и 
поздно, но не слишком поздно; опираясь на Пруссию-Германию, оно могло удасться. 

Возобновят ли его когда-нибудь наши внуки, скрыто во мраке будущего. Если же им 

суждено сделать это, то пусть наш опыт придаст им веры и послужит уроком.




2


Если обозреть с некоторым чувством реальности подъем Пруссии-Германии от эпохи 
полного распада, последовавшей за Тридцатилетней войной, до ее наивысшего 
расцвета в июле 1914 года, то успех ее может показаться почти чудом. 
Расположенная в центре Европы, лишенная удобного доступа к океану, незащищенная 

естественными границами и к тому же окруженная народами, которые еще много 
веков 
назад были столь же готовы напасть на нее, как сейчас, вот какова Германия. По 
причине таких условий существования, а может и вследствие народного характера 
мощь и процветание Германии выросли не из самого народа, но явились как бы 
произведением искусства, созданным рядом строителей государства, ниспосланных 
нам судьбой в течение последних трех столетий. Неужели кто-нибудь думает, что 
"вечный" рейхстаг, изгнавший Фридриха Великого и объявивший его вне закона, 
франкфуртский парламент и другие народные представительства могли повести нас 
вперед? Пруссия-Германия является всего более созданием отдельных личностей, 
которые требовали и добились верности долгу и подчинению интересам государства 
и 
обладали способностью направить народ к определенной цели.

На пороге этого столетия мы вступили в новую эпоху с изменившимися условиями 
существования. Если наш народ, обладавший цветущей промышленностью, не хотел 
зачахнуть, он должен был принять широкое участие в мировом хозяйственном 
обороте. Государства поддерживаются создавшими их силами. Для Пруссии-Германии 
такими силами являлись реальная мощь и преданность государственному целому, а 
не 
высокопарные фразы о братстве народов, которые так мастерски используются 
англо-
саксами для порабощения германского народа.

Я был убежден, что Германия еще не выполнила своей миссии на благо Европы и 
всего мира. Нам уже почти удалось ввести Германию в новую эпоху. Крупные 
морские 
силы в значительной степени увеличивали те средства, которые позволяли нам с 
честью поддерживать мир, а если война была неизбежна - успешно выдержать ее. 
Они 
являлись, кроме того, великим и необходимым орудием приобщения нашего народа к 
делам и духу остальной части мира. Если будущее бессилие на море еще более 
усилит наш упадок и сделает невозможным восстановление нашего государства, 
грядущие поколения, быть может, вспомнят эту мысль.

Проиграв мир и войну, погубив нашу силу и честь, виновные стоят теперь на 
развалинах и фальсифицируют историю; они отнимают у нашего бедного и 
политически 
неодаренного народа веру в себя и в закономерность его истории, хулят наше 
прежнее государство, его расцвет и достижения и в первую очередь его флот, 
который в действительности был нашим важнейшим козырем в политике последних лет.
 
Они изо всех сил стараются порвать нить, связывавшую нас с прошлым. Наше 
прежнее 
государство, конечно, нуждалось в некоторых улучшениях, однако оно обладало 
такой способностью к развитию, которой хватило бы и для новой эпохи, и для 
детей 
наших детей. Но революция выбросила за борт все то, что создало наше величие, и 

явилась величайшим преступлением против будущего нашего народа. Крах следует 
приписать не нашей прежней государственной системе, а недостаткам 
представляющих 
ее лиц. Наше общество частично погрузилось в слабодушное эпигонство; 
распространилось материалистическое мировоззрение; влияние всеобщего, равного и 

прямого избирательного права, всегда способствующего переходу власти в руки 
демагогов, уже не уравновешивалось более наличием сильного правительства или 
высшего сословия, обладавшего твердым характером. Таким образом, лица, 
представлявшие во время войны государство в правительстве, бундесрате и 
рейхстаге, оказались не на высоте положения. Если бы хоть один из 
законодательных факторов функционировал правильно, над нами никогда бы не 
разразилось такое страшное бедствие.

Враг поставил во главе управления диктаторов, которые в случае нужды железной 
рукой поддерживали волю народа к победе и уничтожению Германии. Наше же 
государственное руководство сознательно позволило спокойно развиваться процессу 

внутреннего разложения в самый опасный для Германии час, когда все мысли и 
сердца должны были быть направлены против внешнего врага. Дурные инстинкты 
нашего народа были обострены тем разлагающим, негерманским духом, который 
постепенно возобладал в нем и ныне проникает решительно во все, поскольку 
германизм, очевидно, еще не в состоянии противостоять ему. Наша демократия не 
доросла до понимания целого, до понимания государства во всей его совокупности.

Новая эра начала свое господство с того, что в дополнение ко всем несчастьям 
нашего народа отняла у него честь, отдала его на позор всему миру и позволила 
нашим врагам беспощадно уничтожить нас, ибо теперь они могли внушить всему 
свету 
и более благородным элементам собственного населения, что мы являемся 
преступниками и не заслуживаем иного обращения. Печальным примером изменения 
отношения к нам является в моих глазах поведение адмирала Битти. 28 августа 
1914 
года он дал такой сигнал спасенным с погибшего "Майнца" офицерам и матросам: Я 
горжусь тем, что могу приветствовать столь отважных людей на борту моего 
корабля. В ноябре 1918 года он дал следующий приказ своему экипажу перед 
встречей с германскими моряками, сдававшими свои корабли англичанам: Не 
забывайте, что наши враги - презренные скоты.

Хотя я и опасаюсь, что Германия пропустила последний срок, когда она могла 
возвыситься до положения мировой державы, она все же сможет с честью подняться 
к 
новой жизни из трясины распущенности, в которой она находится, но лишь в том 
случае, если вовремя осознает значение сил, создавших ее величие. Лично я не 
думаю сейчас, что это может иметь место в рамках республики; для этого нам не 
хватает многих качеств, которые приписывались людям Рютли{235}; к этому 
присоединяется наше тяжелое географическое положение, постоянный приток 
негерманских элементов и вероисповедный раскол. Все это порождает для 
германского государства необходимость в регуляторе в форме монархической власти.
 
Какую бы принципиальную позицию мы ни занимали в вопросе о конституции, перерыв 

в нашем историческом развитии является методической ошибкой. Великие деяния 
Гогенцоллернов, которые не могут быть изглажены из памяти даже совершенными 
ошибками, естественно, определяют и будущие судьбы нашего народа.

Республиканская идея в том виде, как она развилась у нас, основывается на 
невыполнимых обещаниях, данных массам. Чтобы удержать массы в своих руках, 
демократия вынуждена выдвигать на первый план "права", а "обязанности" - 
отодвигать на второй. Такой путь никогда не ведет к подъему. Даже если 
республиканская форма правления заключает в себе большую способность к 
строительству государства, чем я ныне могу признать за ней, нам все-таки 
придется вернуться к принципу нашего прежнего государства, исходя из которого 
только работа для целого обеспечивает в конечном счете и благо индивида, тогда 
как безудержное выпячивание партийных или индивидуальных интересов приводит 
государство к гибели.

Ныне на всех государственно настроенных немцах лежит благороднейшая обязанность 

сплотиться вокруг одной идеи, воспрепятствовать уничтожению всех материальных и 

моральных ценностей и положить предел дальнейшему развалу. Спасти то, что еще 
уцелело от германизма, вот цель, ради которой благородным людям стоит 
потрудиться.

Но наша главная надежда - подрастающее поколение. Мы еще никогда не были 
народом 
рабов. В течение двух тысяч лет наш народ всегда умел подняться из глубины 
падения.

Если бы записанные мною воспоминания послужили этой цели и укрепили нашу веру в 

себя, я оказал бы нашему отечеству последнюю услугу, на которую еще способен.




Примечания


{1}Ясмундский бой имел место в 1864 г во время прусско-датской войны. Пруссаки 
раздули эту небольшую стычку с датчанами в бой, результатом которого якобы 
явилось снятие датчанами блокады. На самом деле этот бой показал плохую боевую 
подготовку артиллерийского личного состава пруссаков и недостатки матчасти их 
артиллерии.

{2}Японский феодал - прим. перев.

{3}Лисса (Вис) - остров у побережья современной Югославии, ранее принадлежавший 

Австрии. 18-20 июля 1866 г, во время войны между Италией и Австрией, главные 
силы итальянского флота пытались атаковать этот остров, но потерпели поражение 
в 
сражении с вышедшим им навстречу австрийским флотом. В этом сражении адмирал 
Тегетгоф успешно применил таран, потопив этим способом один итальянский 
броненосец и повредив два других. В дальнейшем тактика тарана была принята 
всеми 
флотами и применялась вплоть до японо-китайской войны 1894-1895 гг.

{4}Тирпиц без всякого к тому основания называет бой у Гельголанда "тяжелой 
битвой". Выражение "австрийский флот" также преувеличено. У австрийцев было 
всего 2 фрегата и 3 небольших судна, у датчан - 2 фрегата. В бою не погибло ни 
одного корабля. Австрийцы понесли большие потери в людях, чем датчане.

{5}События 1866 года - война между Пруссией и Австрией, закончившаяся 
поражением 
последней.

{6}Пруссаков (фр.) - прим. перев.

{7}Автор имеет ввиду одно из постановлений Парижского конгресса 1856 г, 
выработавшего мирный договор, коим был положен конец Крымской войне. Указанное 
постановление предусматривало запрещение каперства и ограждение нейтральных 
торговых судов от нападения воюющих сторон.

{8}Отечественная война 1812 года, в которой русский народ разгромил армию 
Наполеона I, создала предпосылки для свержения наполеоновского ига во всей 
Центральной и Западной Европе. В 1813 г германский народ поднялся на 
освободительную войну против Наполеона и к концу этого года благодаря помощи 
русских войск освободил свою страну от захватчиков. Реакционные правители 
Пруссии и других немецких государств, пресмыкавшиеся перед Наполеоном и 
принимавшие участие в нападении на Россию, выступили против него чрезвычайно 
неохотно и лишь из страха перед народными массами.

Однако возмущение против оккупантов было настолько велико, что охватило даже 
консервативно настроенную часть прусского офицерства и генералитета, к которой 
принадлежал в частности генерал Йорк - командир вспомогательного прусского 
корпуса, приданного наполеоновской армии. В конце 1812 года Йорк без разрешения 

прусского короля заключил с русским командованием соглашение о нейтралитете.

{9}"Франция и Пруссия обо всем договорились" (анг.) - прим. перев.

{10}Об этой экспедиции смотри на странице 49.

{11}Попытки (точнее, намерения) перебросить при помощи флота прусские войска на 

датский остров Альзен относятся к германо-датской войне 1864 г. Фактически 
десант был осуществлен при помощи понтонов и лодок.

{12}"Да они похожи на настоящих матросов" (анг.) - прим. перев.

{13}"Но вы не мореходная нация" (анг.) - прим. перев.

{14}Флаг с орлом - прусский флаг.

{15}При вступлении в Северо-германский союз (1867), а затем в Германскую 
империю 
(1871) Гамбург, являвшийся суверенным вольным городом, поставил условием 
сохранение своей экономической самостоятельности и не присоединился к 
Германскому таможенному союзу. За это он ежегодно вносил в кассу союза 
определенную сумму. Так продолжалось до 1888 г, когда под давлением имперского 
правительства Гамбург вступил в этот союз, отказавшись от таможенной 
независимости.

{16}Эпизод с угрозой рассмотрения Англией германских имперских судов как 
пиратских относится к войне Пруссии с Данией (1848-1850 гг.). Он был вызван 
участием этих судов в стычке с датчанами у о. Гельголанд, принадлежавшего тогда 

Англии.

{17}В 1873 г в результате революционного движения народных масс испанский 
король 
отрекся от престола и Испания стала республикой, которая просуществовала, 
впрочем, только до конца 1874 г.

Короткая история этой республики заполнена внутренними распрями. Так называемые 

"непримиримые" республиканцы и в особенности анархисты-бакунисты втянули 
рабочих 
в ненужную и вредную борьбу против республиканского правительства за 
предоставление отдельным районам и городам страны полной автономии по 
швейцарскому образцу. Во многих городах Испании произошли восстания, разгром 
которых был использован реакцией. Усиление последней привело в конечном счете к 

восстановлению монархии. Во время упомянутых восстаний германский и английский 
флоты, как показано в книге Тирпица, беззастенчиво вмешивались во внутренние 
дела Испании.

{18}"Фридрих Карл" здесь (исп.) - прим. перев.

{19}Тирпиц характеризует как убийство казнь ирландского националиста 
А.Д.Кеземента (1864-1916), приговоренного к смерти английским судом.

Кеземент видел в империалистической Германии силу, которая якобы может и хочет 
помочь Ирландии освободиться от английского владычества.

Во время первой мировой войны он переселился в Германию. Узнав о подготовке 
восстания ирландцев против англичан, намеченного на апрель 1916 г, Кеземент 
отправился в Ирландию на немецкой подводной лодке. При высадке на ирландском 
побережье он был схвачен англичанами и вскоре после того повешен. вернуться к 
тексту

{20}английский траулер, отказавшийся принять на борт команду немецкого 
цеппелина, подбитого при налете на Англию (1916) вернуться к тексту

{21}"Баралонг" - английское судно-ловушка подводных лодок. 19 августа 1915 г 
"Баралонг" потопил немецкую подводную лодку U-27. Почти вся команда U-27 была 
уничтожена.

(Примечание Сергея Платова - а точнее, с "Баралонга" попросту расстреляли 
плававших в море после потопления лодки подводников)

{22}Долгосрочников (анг.) - прим. перев.

{23}Броненосный фрегат германского флота, погибший 31 мая 1878 г в Па-де-Кале, 
близ Фолкстона (Англия). Причиной явилось столкновение с флагманским кораблем 
эскадры, в состав которой он входил. Несмотря на то что вблизи находились два 
других корабля, более половины экипажа протараненного фрегата утонуло. Отчасти 
причиной этого стал слишком медленный спуск шлюпок с упомянутых кораблей.

{24}Напомню кстати, о введенном в Англии лордом Фишером принципе 
универсальности 
офицерского состава, согласно которому офицер, получивший подготовку в машинном 

отделении, может быть использован с таким же успехом и на командирском мостике. 

В 1913 году британский морской атташе сообщил мне, что основанием для введения 
этой системы (так называемой системы Селборна) явилось желание ослабить 
демократическое влияние профсоюзов, особенно возросшее в машинных отделениях, 
путем военизации обслуживающего их персонала. С военной точки зрения, эта 
система не является прогрессивной - Автор

{25}Ликвидация сословия офицеров морского генерального штаба была сама по себе 
правильной, но затрудняла людям, рожденным для руководства, достижение высоких 
постов в молодом возрасте; впрочем, это затруднение можно устранить иными 
способами. - Автор

{26}Melee - aуквально "свалка" (фр.). Конечная фаза морского боя во времена 
парусного флота, когда нарушался строй и корабли дрались в общей свалке.

{27}Со своей стороны, я продолжаю считать, что серьезный бой должен развиться в 

своего рода кавалерийское сражение. - Автор

{28}Равновесия сил (анг.) - прим. перев.

{29}Король - хозяин жизни,

Честь отдана отчизне,

Бранит нещадно всяк

Беднягу за пустяк.

Вот офицер-пруссак - (фр.)

Здесь и в дальнейшем переводы стихов выполнены Е.Эткиндом - Ред.

{30}Маленькая сценка, характерная для наших отношений. Когда в 1876 году мы 
соединились под Салониками с французской эскадрой, чтобы совместно потребовать 
удовлетворения за убийство консулов, французам было запрещено всякое личное 
общение с нами; даже если они находились у нас по долгу службы в течение многих 

часов, им не разрешалось выпить стакан вина. Когда на борт нашего корабля 
прибыл 
один французский командир, я велел продемонстрировать ему боевую тревогу и, 
поскольку это ему импонировало, он не мог не пригласить меня посмотреть боевую 
тревогу на своем корабле. Когда я приехал к нему, полагавшиеся церемонии были 
выполнены. Но стоило нам прийти на батарею, где производилось учение, как 
командовавший ею офицер закричал: Direction: Babord contre la fregate turque, 
tribord contre la fregate "Kronprinz" (Целеуказание: левый борт - по турецкому 
фрегату, правый - по фрегату "Кронпринц"); по этой команде все артиллеристы 
повернулись ко мне и довольно осклабились, командир же увел к себе офицера. 
Впрочем, достойных сожаления случаев тогда не было, в отличие от происходившего 

в 1895 году и крайне неприятного для меня "Смотра народов" по случаю открытия 
Кильского канала, когда поведение французов и русских было весьма неприятным.

С вступлением на престол императора Вильгельма II эпоха флотских генералов 
кончилась. Штош и Каприви принадлежали к цвету прусской армии периода 
наивысшего 
величия Германии, они занимали руководящие посты во время войны за 
воссоединение 
страны. Эти великие по своему образу мыслей учители допустили меня к 
сотрудничеству с ними, и когда в 1897 году мне было поручено руководство 
морским 
ведомством, я постарался соединить воедино и претворить в жизнь в более широком 

масштабе их столь разные воззрения. Однако за десять лет, истекшие после ухода 
Каприви, флот не только не достиг расцвета, но в управлении им, напротив, 
воцарился хаос. - Автор

{31}В связи с этим случаем и существовавшей в 1878 году угрозой русско-
английской войны (мне было тогда поручено оказать посильную помощь русским) у 
меня создалось своеобразное впечатление об отношении Венгрии к Австрии. Уайтхэд,
 
оставшийся англичанином, не хотел поставлять торпед русским; венгерское 
министерство Тиссы наложило эмбарго на вывоз торпед, и хотя принятые нами 
торпеды являлись собственностью Германии, австрийцы посоветовали нам попытаться 

перевезти их через австрийскую границу, расположенную всего в получасе езды от 
Фиуме. Тогда венгры выставили посты гонведов, так что дело пришлось 
урегулировать дипломатическим путем. - Автор

{32}Приведу один пример. Появление радиотелеграфа обещало заполнить давно 
ощущавшийся флотом пробел, заключавшийся в отсутствии дальней связи между 
кораблями. Поэтому все требовали немедленного и широкого внедрения радио: флот, 

заинтересованная фирма и, разумеется, кайзер. И все же изобретение тогда еще не 

созрело для флота и ощущалась настоятельная необходимость в устройстве делового 

конкурса. Однако во время моего пребывания в Америке радиоаппараты были 
установлены на кораблях, несмотря на протесты моего заместителя. В результате 
вместо необходимого прогресса получился застой (правда, временный), пришлось 
зря 
потратить крупные суммы на переделку раций, детские болезни которых все время 
тревожили нас; все это, разумеется, валилось на мою голову, и я подвергался 
нападкам за малую эффективность аппаратов. - Автор

{33}Офицер, ведавший этим делом в главной квартире, говорил мне еще в октябре 
1914 года, что штурмы Вердена были прекращены из-за недостатка пороха и 
нежелания подвергнуть армию кронпринца опасности контрудара. - Автор

{34}Ср. главу VI. Впрочем, я никогда не разделял "увлечения миноносцами" и 
указал Каприви, что по существу своему эти корабли (подобно подлодкам, 
появившимся позднее) являются технически преходящим вспомогательным орудием и 
никогда не смогут заменить то, что является важным само по себе, а именно - 
линейный флот. - Автор

{35}Бабушкой Вильгельма II (со стороны матери) была английская королева 
Виктория, отцом его - Фридрих III - император Германии. Смерть Фридриха III, 
умершего в 1888 г, процарствовав всего 99 дней, вызвала ожесточенную полемику 
между группой лечивших его немецких медиков и английским специалистом по 
болезням уха, горла и носа М.Макензи. В 1887 г Фридрих III, являвшийся тогда 
наследником престола, заболел раком горла и по совету Макензи отказался от 
предложенной германскими врачами операции, поскольку английский специалист 
заверил его, что опухоль незлокачественная. Смерть Фридриха в следующем году, 
казалось бы, доказала правоту германских врачей, но Макензи обвинил их в 
неправильном лечении больного. Медицинская дискуссия приобрела политический 
оттенок, ибо германские шовинисты приписывали приглашение Макензи влиянию жены 
Фридриха III - английской принцессы и его бабушки - английской королевы.

{36}"Потерянное десятилетие" см. предисловие, страница 19.

{37}Я вижу, что вы стремитесь к конечной цели (фр.) - прим. пер

{38}В те времена миноносцы красились в черный цвет.

{39}При мобилизации корабли должны были отдать половину своих команд кораблям, 
вновь вводившимся в строй, и получить взамен их новое пополнение. Такой порядок 

разрушал организм корабля, уничтожал с трудом созданные связи между кораблями, 
составлявшими эскадры, и понижал боевую готовность флота. Если бы он был принят,
 
у нас оказалась бы вместо флота бесформенная куча кораблей и людей - Автор

{40}Статс-секретарь (государственный секретарь) - наименование министров 
Германской империи. В этой империи не существовало кабинета или совета 
министров. Статс-секретари считались подчиненными главы правительства - 
канцлера, назначаемого императором (кайзером).

{41}Бутафорских в том смысле, что они условно изображали корабли противника 
(иностранные), причем какая-нибудь канонерка или маленький миноносец обозначали 

неприятельский линкор или даже группу неприятельских кораблей, в то время как 
на 
стороне, изображавшей немецкий флот, корабли выступали в своей действительной 
роли.

{42}Тирпиц неправ, приписывая инициативу исследований в области морской тактики 

немцам. Такие исследования имели место во всех флотах (в частности, в русском 
флоте в этой области много поработал адмирал Г.И.Бутаков). Исследования эти 
были 
вызваны развитием техники и в 90-х годах XIX века после долгих поисков во всех 
странах нашли свое воплощение в линейной тактике.

{43}"Виктория" - английский броненосец, погибший 22 июня 1893 г у берегов Сирии 

при столкновении с другим английским броненосцем "Кампердаун". В результате 
катастрофы погибли адмирал Трайон, 22 офицера и 336 человек команды (свыше 
половины состава). Следствие установило, что при столкновении многие двери и 
люки в отсеках были открыты, вследствие чего вода в несколько минут затопила 
внутренние помещения и корабль опрокинулся. На этом основании британское 
адмиралтейство отвергло всякую критику конструкции броненосца. Расследование 
обстоятельств катастрофы превратилось в посмертный процесс адмирала Трайона, на 

которого была возложена вся ответственность за гибель корабля. Однако ряд 
специалистов как в Англии, так и за ее пределами не согласился с мнением 
адмиралтейства. Так, адмирал С.О.Макаров, построивший специальную модель 
броненосца, опроверг мнение о том, что принятая при постройке "Виктории" 
система 
водонепроницаемых дверей и переборок была свободна от каких-либо недостатков, и 

предложил ряд мер для предотвращения повторения подобных случаев. Корабельный 
инженер Н.Н.Кутейников доказывал, что "Виктория" имела недостаточную 
остойчивость.

{44}"Манчестерство" - движение за свободу торговли и отмену покровительственных 

пошлин (особенно на хлеб), развернувшееся в среде промышленной буржуазии Англии 

в 30-40-х годах XIX века. Центром агитации за отмену хлебных пошлин, введенных 
правительством в угоду землевладельцам и невыгодных фабрикантам, стал 
промышленный город Манчестер. В 1838 году там была основана Лига борьбы против 
хлебных законов (то есть хлебных пошлин), возглавлявшаяся местными 
промышленниками Кобденом и Брайтом. Английские фабриканты рассчитывали, что 
повсеместная отмена покровительственных пошли позволит им наводнить своими 
товарами рынки всех других стран, отстававших тогда от Англии в промышленном 
развитии. Удешевление же хлеба в результате отмены хлебных пошлин должно было 
открыть путь к понижению заработной платы рабочих. Однако руководителям Лиги 
борьбы против хлебных законов удалось утаить это обстоятельство от трудящихся и 

даже использовать их тяжелое положение для усиления давления на правительство. 
В 
1846 году хлебные пошлины были отменены.

{45}Германский гражданин есмь (лат.) - примечание переводчика

{46}"Трансваальская депеша" - поздравительная телеграмма, посланная 3 января 
1896 года Вильгельмом II президенту южно-африканской республики Трансвааль - 
Крюгеру в связи с провалом набега Джемсона (попытка английских колонизаторов 
захватить Трансвааль). Германское правительство намеревалось использовать 
англо-
трансваальский конфликт для того, чтобы побудить Англию к колониальным уступкам 

в свою пользу, и с этой целью оказывало помощь Трансваалю, который рассчитывало 

полностью подчинить своему влиянию. 3 января 1896 года Вильгельм II поставил 
перед своими советниками вопрос об объявлении германского протектората над 
Трансваалем. Опасаясь войны с Англией, советники кайзера единодушно высказались 

против этого плана, после чего было решено все же послать телеграмму Крюгеру.

{47}То есть от столицы - примечание переводчика

{48}Я имею ввиду телеграмму Крюгеру - Автор

{49}Послание Кливленда - Автор

{50}Первый оперативный план немецкого флота против Англии начал составляться 
еще 
в 1896 году в связи с обострением англо-германских отношений. Проект этого 
плана 
имел в основе одну операцию - так же как и план действий против французского 
флота. Проект утверждения не получил.

{51}Моряки восприняли это решение с противоречивыми чувствами, ибо укрепление 
острова лишило флот несообразно больших по тому времени сумм - Автор

{52}Залив Дапэнвань (Мирс) - примечание переводчика

{53}Чжоушань - примечание переводчика

{54}Цзяочжоу - примечание переводчика

{55}Шварцкопф - по-немецки "черная голова", Блэкхэд - то же самое по-английски 
- 
примечание переводчика.

{56}Тирпиц именует "удобрителями" немцев, которые переселяясь в Америку и 
другие 
страны, порывали связи с Германией и своими знаниями и навыками, так сказать, 
удобряли в культурном отношении почву зарубежных государств.

{57}Симоносекский договор, завершивший японо-китайскую войну 1894-1895 гг, был 
подписан в японском городе Симоносеки в 1895 году. Этот договор, как и 
предшествовавшая ему японская агрессия против Китая, носил грабительский 
характер и положил начало открытому разделу китайских земель империалистами. 
Договор предусматривал уступку Китаем Японии Ляодунского полуострова, острова 
Тайвань и группы островов Пэнхуледао, выплату огромной контрибуции и 
предоставление японскому капиталу всевозможных прав и преимуществ на китайской 
территории. Опасаясь усиления Японии и потери собственных позиций в Китае, 
царское правительство в том же 1895 году организовало выступление трех держав 
(Россия, Франция и Германия), которые "рекомендовали" Японии отказаться от 
Ляодунского полуострова. Это требование Япония была вынуждена принять.

Участники выступления трех держав не стремились, разумеется, к защите Китая, а 
руководствовались собственными корыстными интересами. Об этом свидетельствует, 
в 
частности, захват Германией Цзяочжоу уже в 1897 году.

{58}Глава 14

{59}Порто-франко (буквально "свободный порт") - гавань, через которую товары 
ввозятся и вывозятся без пошлины - примечание переводчика

{60}Даже военачальник столь высокого ранга, как фельдмаршал фон дер Гольц, в 
бытность его генеральным инспектором инженерных войск составлял планы береговой 

обороны, которые при наличии линейного флота являлись совершенно излишними как 
с 
военной, так и с военно-политической точки зрения; чтобы сорвать их, мне 
пришлось усеять побережье бронированными башнями - Автор

{61}Мы - ватага братьев (анг.) - прим. перев.

А по-настоящему Нельсон жизнерадостно кричал: "Мы - банда!". - Прим. Hoaxer.

{62}Первого среди равных (лат.) - прим. перев.

{63}Да будет проклят! (лат) - прим. перев.

{64}Через рейхстаг - прим. перев.

{65}La bataille rangee - В правильном бою (фр.) (противоположность "свалке" - 
melee)

{66}"Нейе Прейсише (Крейц) Цейтунг" от 20 августа 1918 г - Автор

{67}Императрица и принцесса Августа - одно и то же лицо. Речь идет о жене 
короля 
Пруссии и императора Германии Вильгельма I. Августа вышла замуж в 1829 г, когда 

Вильгельм имел титул принца и соответственно получила титул принцессы. В 1871 г,
 
когда ее муж был провозглашен императором, Августа стала императрицей. Во время 

революции 1848 г будущий император, являвшийся тогда наследным принцем Пруссии, 

навлек на себя особую ненависть народных масс и был даже вынужден на несколько 
месяцев уехать в Англию. В этот период жена его Августа возлагала большие 
надежды на Бисмарка, возглавлявшего наиболее воинствующее крыло прусской 
реакции.

{68}Бисмарку - прим. перев.

{69}Вильгельму II - прим. перев.

{70}Возможно, что кайзер взял себе за правило не обсуждать с Бисмарком 
внешнеполитических вопросов - Автор

{71}Из историков меня особенно активно поддерживал Дидрих Шефер. Моммзен, 
который жил тогда, охотно дал бы мне корабли, но не закон. В разговоре с ним я 
сказал, что, по моему мнению, в его изложении второй Пунической войны не 
хватает 
указания на то, что Ганнибал был побежден морским могуществом Рима. Семилетняя 
война и наполеоновское время в Германии также излагаются довольно односторонне. 

Если бы история, которая так прекрасно преподается в Германии, приучала нас 
мыслить в мировом масштабе, то и школа Бетман-Гольвега, возможно, подошла бы к 
мировой войне с менее ошибочной точки зрения. Печальным свидетельством узости 
нашего исторического горизонта явилась малая популярность прекрасных книг А. 
фон 
Пееца. Я распространил сотни экземпляров его работы, велел перевести книгу 
адмирала Мэхэна и не без оснований надеялся на то, что подготовка, даваемая 
нашим будущим морским офицерам, поможет расширить историко-политический 
горизонт 
нации. - Авт.

{72}Входивших в состав Германии. - прим. перев.

{73}Руководство флота сделало все от него зависящее, чтобы помочь публике 
трезво 
оценить достигнутое. В ежемесячном журнале Рундшау и ежегоднике Наутикус, 
издававшемся нами неофициально, что позволяло свободнее высказаться о морских 
интересах и относящихся к ним фактам, мы приводили данные и об иностранных 
флотах. Тираж Наутикуса увеличивался из года в год. С самого начала он приносил 

большую пользу в борьбе против враждебных флоту брошюр Эугена Рихтера и других; 

когда я устроил у себя празднество по случаю принятия судостроительной 
программы, мы, смеясь, выпили с парламентариями за великого литературного 
анонима г-на Наутикуса. - Авт.

{74}Этернат (лат) - постоянно действующее установление. - прим. перев.

{75}Во второй судостроительной программе мы окрестили имевшиеся налицо 
броненосные корабли береговой обороны линейными кораблями; это нам ничего не 
стоило и в то же время указывало на то, что предусмотренная законом замена 
кораблей этого класса пойдет на пользу флоту Открытого моря. Однако моряки не 
знали истинной причины включения старых кораблей в состав флота и стали 
называть 
эту неполноценную категорию "плавучими гробами". - Авт.

{76}Дополнение к судостроительной программе. - прим. перев.

{77}Самоа - группа островов в Тихом океане, из-за которой на протяжении всей 
второй половины XIX-го века происходили конфликты и столкновения между 
германскими, английскими и американскими колонизаторами, сеявшими смуту и 
раздоры среди коренных жителей. С 1889 г. архипелаг находился под совместным 
управлением США, Англии и Германии. В конце 90-х годов германское правительство 

выдвинуло предложения о разделе архипелага. Ему удалось добиться согласия США, 
но английское правительство категорически возражало против германского проекта. 

Однако затруднения, связанные с англо-бурской войной, заставили его пойти на 
уступки. В ноябре 1899 г. было подписано соглашение о разделе островов Самоа 
между Германией и США. Англия получила компенсации в Океании и Африке.

{78}Инцидент в Манильской бухте относится к периоду испано-американской войны 
1898 г. Еще до этой войны наиболее агрессивные круги германского империализма 
вынашивали план захвата принадлежавшего тогда Испании Филиппинского архипелага. 

Между тем, развязав войну с Испанией, правительство США направило к Филиппинам 
сильную эскадру, которая в мае 1898 г. с легкостью уничтожила в Манильской 
бухте 
испанскую эскадру. не желая отказываться от своих притязаний на Филиппины, 
германское правительство в июле 1898 г. послало в Манильскую бухту свою 
дальневосточную эскадру - якобы для охраны "германских интересов" от 
филиппинских революционеров, поднявших восстание против испанского владычества. 

Командующий немецкой эскадрой адмирал Дидерихс намеревался высадить десант в 
столице Филиппин - Маниле. Однако американский командующий адмирал Дьюи 
воспрепятствовал высадке десанта, заявив, что не допустит нарушения 
установленной им блокады Манилы. Германское правительство не решилось на войну 
с 
США, которые пользовались в тот момент поддержкой Англии, и отозвало эскадру 
Дидерихса.

{79}Фашодский инцидент произошел в 1898 г., в связи с борьбой между Англией и 
Францией за господство над долиной Нила. В сентябре 1898 английская военная 
экспедиция встретила на берегу Верхнего Нила французский военный отряд, 
занявший 
местечко Фашода. В последовавшем конфликте правящие круги Англии взяли по 
отношению к Франции весьма воинственный тон. Поскольку война с Англией была 
сопряжена для Франции с возможностью нападения на нее Германии, французское 
правительство отозвало свой отряд из Фашоды и отказалось от всяких притязаний 
на 
долину Нила.

{80}В июле 1908 года Рузвельт сказал, обращаясь к американскому флоту: 
Первоклассный линейный флот - лучший залог мира; чисто оборонительный флот - 
бесполезен. Выступать в пользу такого флота это примерно то же, что 
устанавливать приз для фехтовальщиков, разрешив им только парировать удары. 
Флот 
должен быть способен бить по врагу до тех пор, пока тот не откажется от борьбы. 

Далее, президент высказался в пользу наступательной политики, о которой мы не 
помышляли. - Авт.

{81}Я воспользовался случаем, чтобы еще раз рекомендовать кайзеру сдержанность 
при публичных выступлениях. - Авт.

{82}Поскольку производственные возможности и темпы подготовки личного состава 
не 
позволяли нам строить больше трех крупных кораблей в год, шесть вычеркнутых на 
программы крейсеров были заказаны только в 1906 году. Таким образом, отклонение 

постройки их рейхстагом не имело никакого значения; однако я тогда же (то есть 
в 
1900 году) заявил, что вопрос об этих крейсерах будет вновь поднят по истечении 

установленного срока; таким образом, у нас остался довольно значительный повод 
для новых требований, который к тому же пользовался в известной мере большей 
популярностью, чем строительство линейного флота. - Авт.

{83}Несовершенный закон (лат) - прим. перев.

{84}Вследствие зависти (лат). - прим. перев.

{85}"Висбаден" - немецкий легкий крейсер, получивший в Ютландском бою тяжелые 
подтверждения от артогня и продержавшийся наплаву до рассвета следующего дня.

{86}"Эмден" - легкий крейсер, входивший к началу войны в состав эскадры вице-
адмирала Шпее и отделившийся для действий в Индийском океане. Захватил 23 
парохода, утопил русский крейсер "Жемчуг" и французский миноносец "Мускэ". Для 
его поимки были выделены значительные силы. 9 ноября 1914 года был настигнут у 
Кокосовых островов, где высадил десант для уничтожения радиостанции, английским 

крейсером "Сидней"; "Сидней" нанес "Эмдену" тяжелые повреждения, заставившие 
последний выбросится на берег.

{87}"Поммерн" - старый (додредноутного типа) ЛК, погибший в Ютландском бою.

{88}"Принц Адальберт" - старый броненосный крейсер. 23 октября 1915 года 
потоплен около Либавы английской ПЛ Е-8.

{89}Ср. приложение. - Авт.

{90}Ср. приложение. - Авт.

{91}см. выше - стр. 127 и сл. В морской академии преподавание еще некоторое 
время велось в пользу крейсерской войны и против флота Открытого моря; мне 
пришлось вмешаться в это дело, ибо нельзя было допустить, чтобы высшие учебные 
заведения выступали против нашей строительной политики. - Авт.

{92}Делагоа - бухта в принадлежащей Португалии части Восточной Африки. В январе 

1895 года в связи с англо-трансваальским конфликтом, германское правительство 
направило в эту бухту два военных корабля. "Визит" германских кораблей 
представлял собой антианглийскую демонстрацию, так как в 1894 году было 
завершено строительство железной дороги, соединявшей Трансвааль с этой бухтой. 
Строительство это велось в значительной мере на германские капиталы и 
поощрялось 
правительством Трансвааля; последнее стремилось получить выход к морю вне 
английских владений. В конце 1895 - начале 1896 года Вильгельм II и наиболее 
агрессивные круги германской военщины намеревались высадить с находившихся в 
бухте Делагоа кораблей десант морской пехоты и направить его через 
португальские 
владения в Трансвааль.

{93}Схема Генмора (морского генерального штаба - прим. перев.) была скопирована 

с генерального штаба армии. Не знаю, было ли удачей для армии, что благодаря 
величию Мольтке Генеральный штаб развивался самостоятельно и после его ухода. 
Возможно, что вследствие этого генеральный штаб лишился понимания технических 
вопросов, а военное министерство слишком мало занималось войной. Однако для 
флота такое выделение Генмора являлось определенно неправильным; это была 
эпигонская идея, породившая фактически нежизненноспособное учреждение. - Авт.

{94}Поскольку современные корабли особенно требовали увеличения числа механиков,
 
рекрутировавшихся в промышленных районах и привыкших к сплоченности на верфях, 
для социалистической агитации создавалась благоприятная почва, тем более что 
рабочие верфей особенно часто приходили в соприкосновение с механиками флота. 
Но 
в мирное время вредные последствия этого факта еще не проявлялись. - Авт.

{95}Тирпиц нередко употребляет термин "заатлантические" в смысле 
"заокеанские". - прим. перев.

{96}Автор имеет ввиду конфликт 1901-1903 гг. между южно-американской 
республикой 
Венесуэллой с одной стороны и империалистическими державами - с другой. В связи 

с отказом правительства Венесуэллы от уплаты кабальных долгов Германии, Англии 
и 
Италии, последние установили блокаду Венесуэллы и начали военные действия 
против 
ее народа. Особенную агрессивность проявляли при этом германские империалисты. 
Но когда показалось, что Германия сумеет утвердиться в Южной Америке и создать 
угрозу интересам США, правительство этой страны добилось снятия блокады и 
прекращения военных действий.

{97}"Кильская неделя" - парусная регата, ежегодно проводившаяся в Киле в 
последнюю декаду июня. Регатой отмечалась каждая годовщина открытия Кильского 
канала, обеспечившего германскому военно-морскому флоту возможность незаметного 

для других держав и беспрепятственного перехода из Северного моря в Балтийское 
и 
обратно. Это обстоятельство, а также тот факт, что ко времени регаты в Киль 
стягивались почти все военные корабли Германии, придавали ей характер праздника 

флота. Вильгельм II, всегда прибывавший в это время в Киль, и другие 
руководящие 
деятели империалистической Германии использовали "Кильскую неделю" для 
пропаганды усиленного строительства военно-морского флота.

{98} Багдадская железная дорога - важная ближневосточная магистраль, сооружение 

которой было связано с дальнейшим обострением империалистических противоречий, 
приведших к первой мировой войне

Начиная с 80-х годов XIX века германские капиталисты при активной поддержке 
правительства и кайзера стремились получить концессию на строительство железной 

дороги от Босфора к Персидскому заливу через Багдад. Им удалось заключить 
соответствующую сделку с турецким султаном, через владения которого проходила 
проектируемая дорога, а также построить часть ее. Однако полному осуществлению 
немецкого плана помешало противодействие капиталистов и правительств Англии, 
Франции и России, усматривавших в строительстве Багдадской дороги угрозу своим 
интересам на Ближнем востоке. Накануне войны Германии, использовавшей 
противоречия между этими державами, удалось добиться их согласия на 
строительство дороги одними немецкими капиталистами, но не до Персидского 
залива, а лишь до Басры. По Версальскому договору, Германия потеряла все права 
на Багдадскую железную дорогу. Последняя была достроена без ее участия в 
1934-41 
гг.

{99}Случаем, предусмотренным союзным договором (лат) - прим. перев.

{100}Ники, выйди, пожалуйста, на ветер (англ) - прим. перев.

{101} Можно поверить Гинце, что это высказывание действительно имело место. 
Рожественский был не только идейным сторонником крепостничества и кнутобойства, 

но и собственноручно избивал матросов. В его клеветническом высказывании 
отразились стремление бездарного флотоводца снять с себя ответственность за 
цусимский разгром и ненависть к революционному народу.

{102}Выступая в своих "Воспоминаниях" в качестве сторонника заключения 
сепаратного мира с русским царизмом для использования всех сил Германии против 
Англии, Тирпиц неоднократно подвергает резкой критике политику тогдашнего 
германского правительства в польском вопросе. Оккупировав в 1915 году польские 
области, входившие в состав царской России, и установив в этих областях 
жестокий 
колониальный режим, империалисты Германии и Австро-Венгрии пытались укрепить 
свое господство с помощью широковещательных деклараций и демагогических посулов.
 
Рассчитывая найти опору в среде польских помещиков и капиталистов и обмануть 
народные массы, оккупанты в конце 1916 года провозгласили создание якобы 
независимого Польского государства из части польских земель, входивших в состав 

царской России. Подобные действия вызвали большое возмущение в правящих русских 

кругах, которые рассматривали польские земли как свою вотчину и не желали их 
терять в пользу Германии и Австро-Венгрии.

{103}Чего бы ни стоило (фр). - прим. перев.

{104}см. также о Бетман-Гольвеге старшем: Bismarck, Gedanken und Erinnerungen 
(Бисмарк, Мысли и воспоминания) I, 110 и II, 13 и 97 - Автор

{105}К вящему прославлению (лат). - прим. перев.

{106}Ср. стр. 139 - Автор

{107}Дюппель - датская деревня в южной части острова. В окрестностях Дюппеля 
происходили ожесточенные бои во время прусско-датской войны 1848-50 гг. и во 
время войны 1864 г, в которой против Дании, наряду с Пруссией выступала Австрия 

и другие члены Германского Союза. 18 апреля 1864 года Дюппель, сильно 
укрепленный датчанами, был взят прусскими войсками после кровопролитного штурма.


{108}Ср. главу 17 - Автор

{109}Мир быстро становится английским (англ) - прим. перев.

{110}В это время обласканный кайзером Редьярд Киплинг отплатил ему за 
несчастливую "гуннскую речь", произнесенную в дни китайской экспедиции, 
стихотворением Тhe Rowers, в котором он называет немцев "готами и бесстыдными 
гуннами". Два года спустя, во время гулльского инцидента, английская пресса с 
молчаливого одобрения британского правительства повела себя также бессовестно, 
как и во время венесуэльского конфликта. Джингоистская пресса некоторое время 
бушевала против русских, обстрелявших в Северном море английские рыболовные 
суда, принятые ими за японские миноносцы, что отнюдь не являлось совершенно 
непростительным, учитывая открытую поддержку Японии английским флотом. Но 
невидимый сигнал прекратил вдруг эту бурю в печати, которая тотчас же 
обратилась 
с удвоенной силой против совершенно непричастной Германии. Это был хороший урок 

для всякого, кто держал глаза открытыми. - Автор

{111}То есть США. - прим. перев.

{112}В качестве пассива американский флот был еще менее опасен, чем 
французский; 
он взирал не без зависти на германский флот, боеспособность которого была 
гораздо выше, хотя строительство его стоило на много миллиардов меньше. - Автор

{113}Грубо (англ). - прим. перев.

{114}В 1907 году президент США Теодор Рузвельт послал эскадру из 16 броненосцев 

в кругосветное путешествие, закончившееся в 1909 году. Это плавание имело целью 

способствовать пропаганде в пользу расширения строительства военно-морского 
флота США, а также произвести впечатление на другие империалистические державы. 

Появление эскадры в Тихом океане совпало с новым обострением американо-японских 

противоречий.

{115}Я бы рискнул (англ.). - прим. перев.

{116}От человека, пославшего американский флот в кругосветное плавание 
(англ.). - прим. перев.

{117}"Мэн" - название одного из линейных кораблей военно-морского флота США, 
гибель которого послужила поводом к развязыванию испано-американской войны 1898 

года. В январе 1898 года Мэн был направлен в Гавану без согласия Испании, 
которой в то время принадлежал этот остров. 15 февраля того же года линкор, 
стоявший в 150 метрах от берега, внезапно взорвался, причем погибла большая 
часть команды (260 человек). Следственная комиссия, назначенная правительством 
США, без достаточных оснований признала причиной катастрофы подводную мину, 
хотя 
с достоверностью известно, что взрыв произошел в пороховом погребе. Выводы 
комиссии послужили предлогом для обвинения испанских властей на Кубе в диверсии 

против американского корабля, а затем и для объявления войны Испании. 
Обстоятельства гибели Мэна до сих пор привлекают внимание исследователей. 
Некоторые из них полагают, что взрыв - провокация, осуществленная агрессивными 
кругами США.

{118}Имеется ввиду шифрованная инструкция, отправленная 16 января 1917 года 
тогдашним министром иностранных дел Германии Циммерманом германскому послу в 
Мексике. Этой инструкцией предлагалось начать с мексиканским правительством 
переговоры о вступлении Мексики в военный союз с Германией, а также просить 
указанное правительство о посредничестве в деле привлечения к союзу с Германией 

воевавшей против нее Японии

Со своей стороны, германское правительство обещало Мексике добиться возврата 
обширных территорий, которые США отторгли от этой страны в XIX веке, а также 
оказать финансовую помощь. Этот факт, имевший место вскоре после объявления 
Германией неограниченной подводной войны, способствовал выступлению США против 
Германии на стороне Антанты.

{119}Глава 19 - Автор

{120}Отважные трусы (фр) - прим. перев.

{121}Немцы, вперед! (англ) - прим. перев.

{122}Глава 16 - Автор

{123}Марроканский кризис - конфликт между империалистическими державами Европы 
из-за Марокко. Вступив в 1904 году в сделку с Англией, французское 
правительство 
в апреле 1905 года предъявило марокканскому султану требования, фактически 
сводившиеся к превращению Марокко во французский протекторат. Эти требования 
вызвали раздражение в правящих кругах Германии, имевших собственные 
захватнические планы в отношении Северной Африки. В марте 1905 года Вильгельм 
II 
лично прибыл в Марокко, где произнес угрожающую речь. До войны, однако, не 
дошло, ибо германским правителям не удалось вбить клин в союз между Францией и 
Россией, и они опасались английского флота. Немалую роль сыграл и страх 
германских империалистов перед антивоенными настроениями трудящихся масс. На 
международной конференции в Альхесирасе, закончившейся в апреле 1906 года, 
Франция добилась частичного удовлетворения своих требований. В 1911 году 
марокканский вопрос вновь чуть было не привел к мировой войне. Германия 
ответила 
на ввод французских войск в столицу Марокко (Фец) посылкой военного корабля в 
марокканский порт Агадир. В результате решительного выступления Англии на 
стороне Франции Германия признала французский протекторат над Марокко, получив 
незначительную компенсацию в виде части французского Конго.

{124}Тирпиц уходит (англ) - прим. перев.

{125}"Дейче Альгемейне Цейтунг" от 27 ноября 1918 г - Автор

{126}Германия должна быть уничтожена (лат) - примечание переводчика

{127}Идея англо-германского союза была выдвинута еще в 1898 году английским 
министром колоний Джозефом Чемберленом после того как Англии не удалось 
достигнуть соглашения Россией по делам Ближнего и Дальнего востока и вновь 
обострилась англо-французская борьба за долину Нила. Германское правительство 
попыталось использовать предложение Чемберлена чтобы шантажировать Россию, а 
затем потребовало от Англии колониальных уступок, обещая со своей стороны 
отказаться от поддержки Трансвааля (см. прим. к стр 102.). В результате этого в 

августе 1898 года было заключено англо-германское соглашение о разделе 
португальских колоний в Африке. Однако соглашение осталось на бумаге, а до 
заключения союза дело так и не дошло, ибо устранить противоречия между 
империалистами Англии и Германии оказалось невозможно. Попытка Д. Чемберлена 
вновь выдвинуть идею союза с Германией в 1901 г также не имела успеха.

{128}O. Hammann, Zur. Vorgeschichte des Weltkrieges (1918), S. 124; H. von 
Eckardstein, Diplomatische Enthullungen (1918), S. 17 (0. Гамман, К истории 
возникновения мировой войны (1918), стр. 124; Г. фон Экардштейн, 
Дипломатические 
разоблачения о происхождении мировой войны (1918), стр. 17) - Автор

{129}Ср. выше, стр. 210 - Автор

{130}Ваши армии грозны, но ваша дипломатия вызывает взрыв хохота (фр.) - 
примечание переводчика

{131}см. выше, стр. 156 - Автор

{132}Весной 1909 года был пущен глупый слух о том, будто мы тайно строим новые 
дополнительные корабли, не предусмотренные бюджетом. Эта ложь, 
свидетельствующая 
о полном незнании нашей конституции, из года в год повторялась в парламенте 
Асквитом, первым лордом адмиралтейства МакКенна, и другими, несмотря на наши 
повторные опровержения. Уинстон Черчилль формально отказался от этого 
нечестного 
метода, указав в первой же речи, произнесенной им в качестве первого лорда 
адмиралтейства 19 ноября 1911 года, что он рад отметить, что заявления 
германского министра относительно судостроительного плана полностью 
подтвердились на практике. - Автор

{133}Английское правительство - примечание переводчика

{134}К числу таких требований относилось и предложение англичан о разрешении 
морским атташе обеих стран знакомиться со строительством новых кораблей. В 1909 

году я добился у кайзера согласия на это требование, чтобы нас не могли 
обвинить 
в неуступчивости - Автор

{135}Шовинистически - примечание переводчика

{136}Англия остановила Германию (англ) - примечание переводчика

{137}С чисто ведомственной точки зрения я мог допустить отсрочку внесения 
новеллы на один год. Я упомяну здесь о третьей выгоде, которую обеспечивала 
новелла наряду с повышением боеспособности флота и высвобождением части личного 

состава, занятого учебной подготовкой; речь идет о перерыве двухтактного темпа. 

Если бы этот темп, предусмотренный в 1908 году, непрерывно сохранялся в течение 

шести лет, то возвращение к трехтактному темпу в 1918 году потребовало бы 
дополнительного ассигнования 60 миллионов марок. Навязанное нам тогдашним 
министром финансов покрытие дополнительных издержек за счет налогов поставило 
бы 
нас в самое тяжелое положение, ибо состояние налоговой системы империи было 
весьма печальным. Поэтому было очень важно установить на 1912-1917 годы такой 
порядок, при котором двухтактный темп перемежался бы с трехтактным. (Ср. выше - 

стр. 227). Но для этого мне не нужно было включать новеллу в бюджет 1912 года. 
Осенью 1911 года я выразил также желание, чтобы при строительстве новых 
кораблей 
взамен устаревших предпочтение отдавалось тяжелым крейсерам, что значительно 
улучшило бы наши перспективы на случай войны, ибо именно в этом классе кораблей 

англичане были слабы. Однако возражения Бетмана заставили меня отказаться от 
этого требования, чтобы провести хотя бы реформу, повышающую боеспособность 
флота (Ср. ниже - Стр. 237). Поскольку канцлер заставил меня пойти на это 
ограничение, оказавшее вредное влияние на ход войны, еще до приезда Холдена и 
не 
использовал его в переговорах с этим последним, он выпустил из рук важный 
козырь. (См. - Стр. 240). - Автор

{138}Британское министерство иностранных дел - примечание переводчика

{139}Ср. выше, стр. 230 - Автор

{140}Законник (англ) - примечание переводчика

{141}The Vindication of Great Britain (Оправдание Великобритании), 1916 и 
"Манчестер Гардиан" от 1 сентября 1916 г. Работая над корректурой этой книги, я 

познакомился с третьей версией из "Дэйли Кроникл" за 1916 г (в немецком 
изложении) - Автор

{142}В сообщении "Манчестер Гардиан" от 1 сентября 1917 года говорится, что 
Холден имел совершенно определенные указания кабинета; он должен был не вести 
переговоры о договоре, а говорить и опутывать нас как сумеет, затем донести о 
результатах кабинету. - Автор

{143}Относительно Португалии см. заявление премьер-министра от 15 марта 1912 
года. Что Антанта была более заинтересована в возбуждении недоверия к нам в 
Бельгии, чем, например, в удовлетворении германских колониальных требований, 
доказал в апреле 1914 года французский посол в Берлине. Желая достигнуть 
соглашения с западнымн державами, особенно с Англией, имперское руководство 
колебалось между принесением в жертву германского флота и колониальными планами.
 
В удивительном разговоре, который Ягов имел около этого времени с 
представителем 
Франции, он заявил, что по его личному мнению Германия, Франция и Англия должны 

совместно заняться хозяйственным развитием Конго. Камбон поспешил 
демонстративно 
отклонить это предложение и использовать невинность Ягова для возбуждения 
бельгийцев против Германии (возможно, что он хотел последовать примеру Бисмарка,
 
сумевшего мастерски сыграть на глупостях, совершенных Бенедетти по отношению к 
Бельгии, которые имели, правда, гораздо большее значение) - Автор

{144}Новелла предусматривала прирост ассигнований всего на 9 миллионов фунтов в 

год! - Автор

{145}Тенденция использовать инспирированную Холденом книгу "The Vindication" 
(Оправдание), чтобы сконструировать партию мира (Бетман) и партию войны (Бюлов, 

кронпринц и я), и желание перетащить кайзера на сторону Бетмана объясняет, 
вероятно, и забывчивоcть автора книги, утверждающего, будто кайзер вычеркнул 
третий корабль против воли своего адмирала. На самом деле разговор протекал 
следующим образом. Я спросил Холдена: Что вы подразумеваете под смазкой? Он 
назвал сокращение новеллы и записал свое пожелание. Я ответил: На это мы пойти 
не можем. К этому присоединился и кайзер. Неправильное изложение Холденом 
исторических событий является злонамеренным: чтобы снять с Англии 
ответственность, ему нужно было выдумать военную партию в Берлине. Нет нужды 
заниматься еще более грубыми передержками "Манчестер Гардиан". В 1916-1917 
годах 
я не ответил на опубликование высказываний Холдена, так как должен был 
предоставить это кайзеру. - Автор

{146}см. выше, стр. 72-73 - Автор

{147}см. выше, стр. 218 - Автор

{148}Впрочем, лучшим доказательством того, что не мы виновны в гонке морских 
вооружений, является сравнение морских бюджетов различных держав. см. выше, стр.
 
166 - Автор

{149}О. Hammann, Der neue Kurs (1918), S. 125 (О. Гамман, Новый курс, 1918, стр.
 
125 и сл.)

{150}Вторая Гаагская конференция состоялась в 1907 году при участии 44 
государств. Официальной целью этой конференции (как и первой Гаагской 
конференции 1899 года) являлось ограничение вооружений и обеспечение мира. 
Никаких результатов в этом отношении достигнуто не было вследствие противоречий 

между империалистическими державами.

Однако участники конференции приняли ряд конвенций и деклараций, в которых 
сформулированы принципы и нормы международного права, относящиеся к ведению 
войны на суше и на море.

Нарушение этих принципов и норм (в частности правителями фашистской Германии в 
период второй мировой войны) рассматривается как военное преступление. Принципы 

Гаагских конвенций получили дальнейшее развитие в ряде других международных 
документов. Так, 10-я Гаагская конвенция 1907 года (применение к морской войне 
начал Женевской конвенции 1906 года об улучшении участи раненых и больных в 
действующих армиях) в настоящее время заменена Женевской конвенцией 1949 года 
об 
улучшении участи раненых, больных и лиц из состава вооруженных сил, потерпевших 

кораблекрушение.

Видный германский дипломат Маршалль фон Биберштейн в 1897-1912 гг. занимал пост 

германского посла в Турции, а в 1912 г - в Англии.

{151}Он внушает бездну доверия (англ.) - примечание переводчика

{152}Ср. также ниже, стр. 257. Черчилль еще раз пытался ликвидировать закон о 
постройке флота, для чего избрал весьма сложный путь, предложив сделать 
годичный 
перерыв в строительстве кораблей. Отрицательное отношение, которое возбудила 
эта 
мысль в самой Англии, избавило нас от необходимости заниматься ею. Отмечу 
мимоходом, что Бетман, Кюльман, министерство иностранных дел и представители 
фракций свободомыслящих и центра решительно отказались рассматривать всерьез 
предложение о годичном перерыва в строительстве, и что с 1912 года в вопросах 
морской политики установилось полное единодушие, как тогда казалось, навсегда. 
- 
Автор

{153}Ср. выше, стр. 181 - Автор

{154}Боснийские кризисы - международные конфликты конца XIX и начала XX века.

Первый кризис, вызванный восстанием славянского населения Боснии и Герцеговины 
против турецкого владычества, привел в конечном счете к русско-турецкой войне, 
чему способствовала и деятельность английской, австро-венгерской и германской 
дипломатий.

Второй кризис 1908-1909 гг. явился следствием захвата Боснии и Герцеговины 
Австро-Венгрией, которую поддерживала Германия.

Попытка русской дипломатии помешать этой аннексии успеха не имела, в частности 
потому, что Россия не получила в этом вопросе поддержки от своих союзников - 
Англии и Франции.

{155}Господствовавшая тогда в политических кругах точка зрения характеризуется 
следующей выдержкой из листовки, составленной депутатом-прогрессистом Геншером: 

Почему Англия отказалась по отношению к нам от политики окружения? Этим мы 
обязаны созданию германского флота. Ср. также выше, стр. 248. Правда, как это 
обычно бывает в Германии, иллюзии приводили к другой крайности. Вместо того 
чтобы радоваться обеспечению мира и тому положению, которого мы достигли, люди 
опьяняли себя утверждениями, будто политика окружения была отброшена Англией 
мгновенно. Эти преувеличения в ту и другую сторону имели для нас роковые 
последствия. - Автор

{156}Хочешь мира - готовься к войне (лат) - примечание переводчика

{157}см. выше, стр. 200 - Автор

{158}Тирпиц являлся сторонником использования противоречий между английским и 
российским империализмом на Ближнем Востоке (в частности, в Турции и Иране) для 

укрепления позиций германского империализма.

Такого рода попытка была предпринята во время пребывания Николая II в Потсдаме 
(ноябрь 1910), когда немецкой стороной был составлен проект русско-германского 
соглашения.

По этому соглашению Германия признавала северный Иран зоной влияния России, 
последняя же давала согласие на сооружение ветки Багдадской железной дороги до 
турецко-иранской границы. Кроме того (и это было главное для Германии), обе 
стороны давали обязательство не вступать во враждебные друг другу группировки.

Этот проект натолкнулся на сильное противодействие правящих кругов царской 
России, связанных с англо-французским капиталом и британской дипломатией.

В конечном счете соглашение было подписано в 1911 году, но без пункта о 
неучастии России и Германии во враждебных друг другу группировках.

{159}То есть австро-германского блока - примечание переводчика

{160}Бетман-Гольвега - примечание переводчика

{161}В русском подлиннике - "германскому морскому могуществу". см. 
"Международные отношения в эпоху империализма", серия вторая, т. XX, ч. 11, стр.
 
457 - примечание переводчика

{162}В 1801 г адмирал Нельсон без объявления войны уничтожил у Копенгагена 
датский флот.

{163}Н. Kotschke, Unser Reichskanzler, sein Leben und Wirken, Berlin, 1916, S. 
18. (Г. Кечке, Наш рейхсканцлер, его жизнь и деятельность, Берлин, 1916, стр. 
18)

{164}Хотя мне приходится часто выступать против заблуждений демократических 
кругов во внешней политике, я хорошо знаю, что есть много честных и верных 
родине социал-демократов и радикалов, которые выказали полное понимание нужд 
германского государства. Под "демократами" я разумею в этой книге 
могущественные 
течения, представленные Шейдеманом, Готгейном, Гаазе и "Франкфуртер Цейтунг", 
деятельность которых подорвала силы нашего государства. Моя позиция в данном 
случае совершенно не связана с вопросами внутренней политики. - Автор

{165}см. выше, стр. 193 - Автор

{166}Первопричина (лат) - примечание переводчика

{167}см. "Международные отношения в эпоху империализма". Серия вторая, том XX, 
ч. 11, стр. 457-458 - примечание переводчика

{168}Германия должна быть уничтожена (лат) - примечание переводчика

{169}Я тогда не мог предвидеть, что Австрия будет долго обдумывать вопрос об 
объявлении войны России и тем заставит нас пережить немало тяжелых минут. Еще 5 

августа утром имперское морское министерство, ссылаясь на положение наших судов 

в Средиземном море, обратилось к министерству иностранных дел с письменной 
просьбой добиться, наконец, объявления войны Австрией. К моему ужасу Мольтке 
заявил мне, что если австрийцы пойдут на попятный, нам придется купить мир 
любой 
ценой. Но и урегулирование сербского вопроса проходило совершенно 
неудовлетворительно. Объявление войны сербам без вступления на их территорию и 
ведение с ними переговоров о залоге, которого еще не было, лишь осложнило 
дипломатическое положение. Если уж было решено вторгнуться в Сербию, то Белград 

нужно было занять в момент вручения ультиматума, пока сербы не успели еще 
взорвать Землинский мост, а затем открыть переговоры, располагая этим залогом. 
Таким образом, мы не руководили Австрией ни в вопросе об ультиматуме, ни в 
вопросе о мировой войне. Об упущениях, сделанных в отношении Италии, я здесь 
говорить не буду. Позднее я сделал все совместимое с моим положением, чтобы 
обеспечить направление князя Бюлова в Рим{170} - Автор

{170}Назначение видного германского дипломата Бюлова послом в Рим (декабрь 1914 

года) имело целью не допустить присоединение Италии к противникам Германии. 
Миссию Бюлова потерпела полную неудачу. После длительного торга с обоими 
враждующими блоками итальянский империализм счел более выгодной для себя сделку 

с Антантой. 23 мая 1915 года Италия вступила в войну на стороне последней.

{171}Меня часто упрекали в том, что я вел собственную политику и оказывал 
политическое влияние, в особенности через посредство информационного отдела. 
Это 
совершенно неверно: напротив, я неизменно, и даже во время войны, проявлял в 
этой области величайшую сдержанность, что ясно доказывается неизвестными доселе 

материалами, опубликованными в этих "Воспоминаниях". Дело не меняется от того, 
что время от времени какой-нибудь старательный офицер из этого отдела выходил 
за 
рамки ведомственной компетенции, делая это помимо моего ведома и желания. Столь 

же неверно и утверждение, которым Бетман пытался воздействовать на кайзера, 
будто в ходе войны я находился в связи и оказывал влияние на прекрасного 
писателя графа Э. цу Ревентлова, который в начале ее месте с Рорбахом и Иекхом 
помогал моему заместителю в обработке иностранной прессы - Автор

{172}Золотой лев (фр) - примечание переводчика

{173}То есть обыватель - примечание переводчика

{174}Но вы не мореходная нация (англ) - примечание переводчика

{175}Лично я умел ценить его, даже когда он был мне неудобен. Так, например, за 

десять лет до этого Морской союз, выставлявший более обширные требования, чем я 

считал нужным, и энергично нападавший на меня, фактически облегчил принятие 
рейхстагом моих умеренных требований. Отечественная партия была впоследствии 
создана именно в целях тактической поддержки правительства и стремилась создать 

необходимый при ведении мирных переговоров тормоз в виде решительного 
настроения 
народа. Я часто удивлялся, да и теперь удивляюсь тому, как даже умные люди не 
понимали влияния, которое оказывала наша пассивность на заграницу, а потому 
рассматривали отечественную партию как питомник безудержного оптимизма. Оценить 

истинную сущность ее могли только те, кто полностью понимали тот факт, что мы 
вели борьбу с внешним врагом. - Авт

{176}О том, что в английском народе существовало, напротив, правильное 
представление о нашем положении, свидетельствует маленький характерный пример, 
рассказанный мне одним германским офицером, вернувшимся из английского плена. 
Находясь в концлагере, он слышал, как солдаты называли Бетман-Гольвегом одного 
торговца углем, мобилизованного в армию. Когда он спросил о причине этого, ему 
ответили: We call him always Bethmann-Hollweg, because he says things which one 

must not say*. - Автор

(*Мы всегда зовем его Бетман-Гольвегом, потому что он говорит то, чего не 
следует говорить (англ) - примечание преводчика)

{177}Польшу! - Автор

{178}Подводную войну - Автор

{179}Мы должны раздавить Германию (англ) - примечание переводчика

{180}Прежде чем она раздавит нас (англ)

Автор меморандума допускает тут ошибку. Вместо it в английском тексте стояло бы 

слово she - примечание переводчика

{181}"Суссекс" - пассажирский пароход, поддерживавший сообщение через Ламанш. 
24 
марта 1916 года был атакован немецкой подводной лодкой UB-29. На нем в это 
время 
находилось 380 пассажиров, в том числе много американцев. От взрыва торпеды 
погибло 50 человек. Поврежденный пароход был отбуксирован в Булонь. Немцы 
заявили, что пароход подорвался на мине. Однако по приходе парохода в Булонь на 

нем были обнаружены осколки торпеды, а 5 апреля французами была захвачена 
подводная лодка UB-26, на которой оказались документы, подтверждающие атаку 
"Суссекса" подводной лодкой UB-29. США заявили 19 апреля резкий протест. Под 
давлением этого протеста Германское правительство оказалось вынужденным 
ограничить действия своих подводных лодок.

{182}Глава 18 - Автор

{183}То есть действием, которое оказывает флот самим фактом своего 
существования 
- примечание переводчика

{184}Бой у Коронеля произошел 1 ноября 1914 года. В нем участвовали с 
английской 
стороны под командованием контр-адмирала Крэдока броненосные крейсера "Гуд 
Хоуп" 
и "Монмаут" и легкий крейсер "Глэзго"; с германской стороны под командованием 
вице-адмирала Шпее броненосные крейсера "Шарнгорст" и "Гнейзенау" и легкие 
крейсера "Лейпциг", "Дрезден", "Нюрнберг". Немцы не потеряли ни одного корабля; 

из английских уцелел только "Глэзго".

{185}Особенное значение придавал я необходимости занять и укрепить Аландские 
острова, на что обратили мое внимание шведские друзья. Опираясь на Аландские 
острова, мы могли перерезать Ботнический залив, через который проходил основной 

путь, связывавший Россию с Англией, и в то же время усилить благоволение к нам 
Швеции. По мере падения нашего престижа деловые интересы и симпатии Швеции все 
больше обращались к Англии. Непроведение всеобщей мобилизации перед войной и 
полное отделение Генмора от моего ведомства привели к тому, что я мог заняться 
вопросом о блокировании России путем занятия Аландских островов лишь после 
начала войны. - Автор

{186}Большой флот (англ). Так назывались основные силы британского флота, 
сосредоточенные в Северном море.

{187}Поспешного и дорогостоящего дела (англ) - примечание переводчика

{188}"Великокняжеской партией" Тирпиц называет ту часть окружения Николая II, 
которая стремилась к продолжению войны с Германией при любых условиях - в 
противовес другой реакционной группировке, которая после поражения русской 
армии 
подготавливала заключение сепаратного мира в целях предотвращения революции.

Тирпиц исходит из того, что ряд великих князей, в частности Николай Николаевич 
и 
Дмитрий Павлович, резко выступали против фаворита царской семьи Распутина, 
считавшегося сторонником сепаратного мира, а Дмитрий Павлович принимал 
непосредственное участие в убийстве временщика (1916 г)

{189}Британским миром (лат) - примечание переводчика

{190} Пропаганда, проводившаяся английским газетным королем А. Нортклифом и 
принадлежавшими ему органами печати в Англии и за ее пределами. Основав в 1896 
году первую из крупных утренних газет, продававшихся по общедоступной цене - 
"Дейли Мэйл", Нортклиф в дальнейшем захватил в свои руки ряд других изданий и 
даже установил свой контроль над официозом "Таймс". Как до первой мировой войны,
 
так и во время ее печать Нортклифа вела ожесточенную антигерманскую кампанию. 
После поражения Германии и ее союзников в 1918 году Нортклифу было поручено 
руководство английской пропагандой на территории этих стран. В основу указанной 

пропаганды была положена резкая критика действий германского командования во 
время войны.

{191}Сказочный простофиля - примечание переводчика

{192}Первого среди равных (лат) - примечание переводчика

{193}Эта фраза известна мне только из книги: A. v. Рееz und Paul Dehn, 
England's 
Vorherrschaft. Aus der Zeit der Kontinen-talsperre (1912), S. 346. (А. фон Пеец 

и Паули Ден, Гегемония Англии. Из времен континентальной блокады. 1912, стр. 
346) - Автор{194}

{194}В посланиях президента США Конгрессу за 1815 г, опубликованных в 
официальном сборнике этих посланий за 1789-1908 гг. Германия не упоминается.

{195}Принц Макс внимательно прочел это письмо и со своими пометками передал его 

для прочтения другим статс-секретарям или по крайней мере вице-канцлеру фон 
Пайеру и статс-секретарю Зольфу. 17 и 18 октября большинство членов 
правительства стояло еще за переговоры с оружием в руках. Однако 19 октября 
группа Шейдемана, привлекшая и чрезвычайно неудачно для этого выбранного графа 
Вольф-Меттерниха, сумела переубедить правительственное большинство. Требование 
Вильсона, рассчитанное на полное отсутствие политического инстинкта и имевшее в 

виду обезоружить нас до начала переговоров, было выполнено, тем самым была 
предрешена гибель Германии. - Автор

{196} Бельфор - город и крепость в восточной Франции, прославленные героической 

обороной во время франко-прусской войны 1870-1871 гг. Несмотря на полный 
разгром 
французских войск на полях сражений и ожесточенные бомбардировки, Бельфор 
держался с октября 1870 по февраль 1871 года. Перемирие, заключенное в феврале, 

не было распространено на Бельфор. В дальнейшем немцы поставили сдачу этой 
крепости условием заключения мира. Только после этого Бельфор капитулировал, 
причем на весьма почетных условиях: гарнизон удалился с сохранением оружия и 
полевой артиллерии и оказанием ему воинских почестей.

{197}Я, разумеется, не считаю, что лучше сдаться на милость Англии, чем на 
милость Вильсона. Подобная капитуляция во всех случаях была бы равносильна 
гибели нации. Но я полагаю, что благодаря главным образом подводной войне 
Англия 
оказалась бы более деловым партнером для переговоров с оружием в руках, и 
держусь этого мнения даже и теперь. - Автор

{198} Автор рассматривает Потсдам, резиденцию прусских королей, как символ 
германской государственности, а Веймар, где жили и творили многие корифеи 
немецкой культуры, как символ этой культуры.

{199}Сигнал атаки - Автор

{200}"Гебен" - линейный крейсер, "Бреслау" - легкий. Через несколько дней после 

описываемых Тирпицем событий эти корабли все же прибыли в Турцию, что 
способствовало ее выступлению на стороне Германии.

{201}Двойственный союз - франко-русская коалиция, возникшая в 1893 г. 
Тройственный союз - коалиция в составе Германии, Австро-Венгрии и Италии, 
возникшая в 1882 г.

{202}В период Дарданелльской операции (1915) Тирпиц решительно настаивал на 
оказании помощи Турции путем посылки в район боевых действий немецких подводных 

лодок. Действительно, подводное оружие сыграло довольно значительную роль в 
отражении турками англо-французского десанта. В мае 1915 года подводная лодка 
U-
21 потопила в районе Галлиполийского полуострова два английских линейных 
корабля 
- "Трайумф" и "Маджестик", которые поддерживали своим огнем десантные войска. В 

результате англичанам пришлось отвести свои линейные корабли от Галлиполи.

Одновременно в Стамбуле была сформирована полуфлотилия в составе пяти немецких 
подводных лодок, в дальнейшем усиленная еще двумя; эта полуфлотилия действовала 

в Эгейском и Черном морях, в частности, против русского флота. Указанные 
подводные лодки особых успехов не имели и не оправдали надежд, возлагавшихся на 

них Тирпицем, рассчитывавшим с их помощью воздействовать на Россию.

{203}У Фолклендских островов 8 декабря 1914 года произошел бой между немецкой 
эскадрой вице-адмирала Шпее, в составе броненосных крейсеров "Шарнгорст" и 
"Гнейзенау" и легких крейсеров "Лейпциг", "Дрезден", "Нюрнберг" и английской 
эскадрой в составе линейных крейсеров "Инфлексибл", "Инвинсибл", броненосных 
крейсеров "Кент", "Карнарвон", "Корнуол" и легкого крейсера "Глэзго". В 
результате боя английская эскадра не потеряла ни одного корабля; из состава 
немецкой уцелел только "Дрезден".

{204} Восточно-африканская кампания - военные действия, которые велись в период 

первой мировой войны на территории германских и португальских владений в 
Восточной Африке. На этом театре войны немецким войскам, отрезанным от своей 
метрополии, противостояли значительно более многочисленные силы Англии, 
Португалии и Бельгии. Однако, использовав промахи и ошибки союзников, немцы 
продолжали сопротивление до конца войны.

{205}В начале войны канал был еще не совсем готов, и глубина его в некоторых 
местах являлась недостаточной. Произошел ряд аварий, в частности винтов, 
которые 
сказались впоследствии при проведении наступательных операций, поскольку 
некоторые из них выявились только в море, сократив скорость, повысив расход 
угля 
и т.п. - Автор

{206}22 сентября 1914 года три английских крейсера "Абукир", "Хог" и "Кресси", 
находившиеся в дозоре между устьем Темзы и голландским берегом, ходили без 
охранения и применения противолодочного зигзага. Это было использовано 
подводной 
лодкой U-9 (командир - известный ас Отто Вединген), утопившей их один за другим.


{207}Речь идет о тактической опасности, которую представляют подлодки для 
военных кораблей - Автор

{208}Начиная с 1915 года быстрый рост нашего флота, обусловленный 
четырехтактным 
темпом строительства в 1908-1911 годы, замедлился, ибо с 1912 гола был принят 
двухтактный темп (см. выше, стр. 252). В то же время английский флот получил 
огромное пополнение из кораблей, заложенных в 1910-1913 годах; учитывая 
быстроту 
строительства кораблей в Англии, мы ожидали, что они вступят в строй уже весной 

1915 года, но на самом деле это событие, изменившее положение в неблагоприятную 

для нас сторону, произошло только осенью 1915 года - Автор

{209}Английский генерал Archibald Douglas, A Treatise on Naval gunnery, 1829 
(Арчибальд Даглас, Трактат о морской артиллерии) - Автор

{210}Напомним здесь, что в начале войны с Данией было достигнуто соглашение, 
согласно которому последняя гарантировала закрытие Большого Бельта для кораблей 

всех воюющих стран. Однако Англия отнюдь не признала этого права Дании, и ее 
флот смог бы легко преодолеть слабые датские заграждения, если бы он пожелал 
войти в Балтийское море. Это соглашение, которое в первые годы войны одобрял, к 

сожалению, и я сам, принесло нам вред, ибо мы считали себя обязанными и в 
дальнейшем уважать интересы Дании, хотя оно (соглашение) помешало нам улучшить 
свое неудачное положение в Немецкой бухте путем использования Скагеррака и 
Каттегата. - Автор

{211}Я дословно привожу здесь важнейшую часть приказа кабинета, ибо 
бессовестные 
газетные писаки тенденциозно сократили ее, чтобы доказать наличие во флоте 
нездорового духа. На самом деле имело место обратное: приказ был издан потому, 
что советники кайзера считали необходимым наложить узду на выходивший за 
поставленные ему рамки боевой дух флота. - Автор

{212}Тут уместно вспомнить о преступных утверждениях относительно якобы 
недоброкачественности наших тяжелых орудий - Автор

{213}На самом деле четыре - Сергей Платов

{214}Благодарственные обращения всего флота показали мне, что наши корабли 
выдержали испытание огнем - Автор

{215}Дорогостоящего и преждевременного дела (англ) - примечание переводчика

{216}По сути дела блокадой, приспособленной к современным условиям ведения 
войны 
и торговли (англ) - примечание переводчика

{217}По вопросу о том, смогли ли бы мы построить больше подводных лодок в 
мирное 
время, см. Приложение 2 - Автор

{218}Отношением от 2 февраля, полученным 3-го, Генмор известил имперское 
морское 
ведомство о том, что рейхсканцлер одобрил приложенный к нему текст декларации о 

военной зоне. Я об этом ничего не знал, ибо рано утром 3-го числа выехал из 
Берлина в Вильгельмсгафен. Поскольку согласно приказу кабинета от 30 июля 1914 
года подобные решения не могли приниматься без моего согласия, правительство 
совершило ошибку, вынеся столь важное постановление, не выслушав моего мнения. 
Такое мероприятие нужно было сначала разработать, а потом уже принимать решения.
 
Адмирал Бахман сообщил мне следующее о своем участии в этих событиях: 2 февраля 

1915 года я прибыл по вызову в Берлин, где мне сообщили, что я назначаюсь 
начальником Генмора; при этом я открыто заявил адмиралу фон Полю, что столь 
преждевременное объявление подводной войны внушает мне опасения. Последний 
отверг мои возражения (недостаточное количество подводных лодок, отсутствие баз 

во Фландрии и других местах, а также опыта подводной войны и т.д.), заявив, что 

вопрос уже решен; рейхсканцлер, министерство иностранных дел, Генмор единодушны,
 
и кайзер тоже должен вскоре дать свое согласие. Когда 6 февраля я вступил в 
свою 
новую должность, декларация о военной зоне уже была выпущена за подписями 
Бетмана и Поля - Автор

{219}Лондонская декларация - проект международного соглашения по правовым 
вопросам морской войны, принятый на Лондонской конференции 1908-1909 гг. В этой 

конференции приняли участие все великие державы, а также Испания и Голландия.

Оказавшись в значительной степени изолированной, Англия пошла на уступки 
континентальным державам. Так, в декларации приведен обширный список предметов, 

не могущих рассматриваться как военная контрабанда и не подлежащих конфискации 
по пути в воюющие страны, и определены права нейтральных судов (в частности, 
право доставлять различные грузы, включая и оружие, в страны, не участвующие в 
войне и т.д.)

Декларация не была, однако, ратифицирована английским правительством, которое 
тем самым сохранило за собой свободу действий в отношении нейтрального 
судоходства.

{220}"Эребик" - большой английский пассажирский пароход. 19 августа 1915 года 
был потоплен германской подводной лодкой U-24, что вызвало протест США, за 
которым последовали ограничения в ведении подводной войны.

{221}Непереводимая игра слов, означающая: "Приказ, отмена приказа, беспорядок" 
(фр). Эти слова принадлежат Наполеону. - примечание переводчика

{222}7 ноября 1915 года немецкая подводная лодка U-38 атаковала в Средиземном 
море в надводном положении итальянский пароход "Анкона". Когда пассажиры и 
команда садились в шлюпки, ПЛ обстреляла их артиллерийским огнем, подняв 
австрийский флаг. Австрийское правительство по настоянию Германии (обещавшей 
США 
щадить пассажирские пароходы) взяло потопление "Анконы" на себя и тем выручило 
Германию, боявшуюся осложнений с США.

{223}Одна голландская газета утверждала во второй половине августа 1915 года, 
что Болгария заколебалась в вопросе о заключении союза с Германией, когда 
увидела как мы били челом Америке и Англии после инцидента с "Эребиком". - 
Автор

{224}Аналогичная докладная записка была предварительно подана рейхсканцлеру. - 
Автор

{225}Раз Киоццо Мани говорит, что девять месяцев, подобных апрелю 1917 года, 
разорили бы Англию, то подводную войну можно было начать еще в августе 1916 
года, но никак не в феврале 1917 года. - Автор

{226}Левые партии рейхстага несут столь тяжелую ответственность за отсрочку 
подводной войны, что чувство справедливости заставляет меня сказать, что 
некоторые солидные социал-демократы в начале 1916 года вполне разделяли мою 
точку зрения, хотя и не смогли провести ее в жизнь. - Автор

{227}Вселенского арбитра (лат) - примечание переводчика

{228}Замечу, между прочим, что если бы подводная война началась в 1916 году, 
британский флот Открытого моря после боя у Скагеррака, вероятно, не мог бы 
укрыться с такой легкостью в Скапа Флоу. Напомню также, что на одном из 
совещаний, происходивших в начале 1916 года, я предложил приказать капитанам 
находившихся в Америке торговых судов выйти в море и затопить их там или 
привести в негодность. Запретить им это было невозможно, поскольку это ведь 
были 
не военные корабли. Баллин высказался против: американцы, мол, повесят 
капитанов 
(что было невозможно), а мы навеки потеряем эти прекрасные суда. В результате 
именно эти быстроходные суда нанесли нам наибольший вред при перевозке 
американских войск и т.д. в 1917-1918 годах. - Автор

{229}По американским данным, прирост тоннажа торгового флота за весь 1916 год 
не 
превысил прироста его за один летний месяц 1918 года. Даже если бы усиление 
обороны не снизило в 1918 году цифры ежемесячных потерь противника, 
качественный 
эффект подводной войны в этом году по сравнению с предшествовавшими должен был 
сильно сократиться ввиду ускорения замены потопленных судов. - Автор

{230}Не располагая официальными материалами, я не был достаточно осведомлен, 
чтобы авторитетно обосновать свои опасения по поводу того, что начинать 
подводную войну в 1917 году было слишком поздно. Поскольку руководство империи 
считало подводную войну необходимой (хотя бы в качестве последнего отчаянного 
средства) и даже прежние противники ее совершенно изменили свои убеждения и 
возбуждали в общественном мнении величайшие надежды на ее результаты, мое 
поведение было определено самым ходом событий. Однако я не мог скрывать от 
посвященных лиц тех опасений, которые внушало мне это последнее, быть может, 
еще 
эффективное средство спасения. Я помню, как на прогулке в Тиргартене в феврале 
1917 года ко мне поспешно подошел видный депутат рейхстага, чтобы поздравить 
меня с подводной войной; когда в ответ я выразил ему свою озабоченность, он 
обиженно замолчал. Тот факт, что даже в "Таймсе" за май 1917 года можно было 
найти сообщение о том, что я пессимистически отзывался о перспективах слишком 
поздно начатой подводной войны, заставил меня еще тщательнее скрывать свои 
опасения. - Автор

{231}Гайда на запад! (девиз английских пиратов) - примечание переводчика

{232}Господа (голл.) - примечание переводчика

{233}Ватагой братьев (англ.) - примечание переводчика

{234}В 1852 году имела место распродажа с аукциона кораблей германского 
имперского флота, созданного в 1848 году и насчитывавшего 3 паровых фрегата, 7 
паровых корветов, 2 парусных фрегата и 24 гребные канонерские лодки. Этим 
флотом 
командовал капитан греческой службы немец К. Бромми, возведенный в ранг контр-
адмирала. Аннибал Фишер (1784-1868) - немецкий политический деятель, которому 
было поручено осуществление операции по продаже флота.

{235}Рютли - луг в швейцарском кантоне Ури, легендарная колыбель швейцарской 
свободы. По преданию, в 1307 году на этом лугу собрались представители трех 
швейцарских кантонов, заключившие союз для совместной борьбы против угнетателей 

- австрийских феодалов.