князь 
Бюлов, получил при своей отставке почетное прозвище "канатного плясуна". 
Германию в ее положении могла предохранить от ущерба только исключительная 
приспособляемость к окружающим условиям. Мы не могли позволить себе делать 
ошибки. Бисмарк сказал однажды, когда ему жаловались на рейхсканцлера - 
генерала 
Каприви: Подождите только, когда вы получите в канцлеры настоящего бюрократа, - 

вам придется кое-что пережить. Такой упрямый фантазер, как преемник Бюлова, 
неспособный правильно оценивать обстановку, пал жертвой нашего запутанного 
международного положения. Главным условием для всякого руководителя империи 
было 
и всегда останется умение разбираться во внешней политике. Для этого не 
требуется непременно черная магия дипломатии, но зато необходимо знание 
международных отношений и чувство реального. Канцлер и демократия не имели 
никакого представления о действительных трудностях и опасностях нашего 
положения, к которому следовало прикасаться лишь вооружившись пинцетом.

Но смеет ли народ, который не проявляет никакого умения справляться с 
собственными делами и при отсутствии настоящего вождя склоняется к 
самоотречению, надеяться на то, что провидение вновь возвеличит его через 
посредство какого-нибудь опекуна, вроде Фридриха Великого или Бисмарка? Ведь мы 

видим, как в наши дни лишенные руководства массы, едва достигнув власти, ничем 
не занимаются с таким рвением, как разрушением и уничтожением всего того, что 
осталось от нашей национальной традиции, гордости и доброй воли.

Кажется, будто эти массы хотят помешать тому, чтобы когда-либо в будущем вновь 
появился великий патриот, способный еще раз перевести народ через широкий поток 

его самоуничижения; в основе того, что в несчастье мы проявляем слишком мало 
собственного достоинства, а в счастье были недостаточно сдержанны, лежит 
иллюзия, будто стесненность нашего международного положения можно было 
уменьшить 
чувствами и словами, а не энергично и разумно направляемой силой.

Общая и основная ошибка политики нашего времени заключалась в том, что тот 
крупный, но все еще недостаточный авторитет силы, который оставил нам в 
наследство Бисмарк, мы израсходовали по частям в постоянно повторявшихся 
демонстрациях, отражавших наше миролюбие, но также и нашу нервозность; 
демонстрациях, за которыми легко следовало простое подчинение, так что среди 
врагов укрепилась роковая для нас кличка poltrons valereux{120}. Дурная 
привычка 
прибегать к таким бьющим в глаза выступлениям, как симоносекское, телеграмма 
Крюгеру, Манила, китайская экспедиция и, наконец, Танжер, Агадир и т.д., 
привели 
к плачевному увенчанию всего этого метода ультиматумом Сербии в 1914 году. 
Долгое время положение оставалось еще сносным благодаря тому почтению, которое 
внушали к себе старое прусское государство и достоинства германского народа. Но 

с нашей стороны было бы правильнее продолжать расти и собирать свои силы в 
тишине, ибо в 1914 году мы стояли настолько близко к цели, что одного лишь 
наличия нашей мощи было достаточно для того, чтобы сохранить мир без всякой 
нервозности. Трагедия развязки заключалась в том, что при самой миролюбивой 
политике в мире мы вообразили, будто наше неблагоприятное положение могло быть 
исправлено жестами, которые давали нашим злонамеренным врагам повод заподозрить 

нас в стремлении к войне и, таким образом, помогали им исказить образ нашего 
народа посредством самой чудовищной клеветы в мировой истории.

Мы бросалась другим в объятия, потом вновь расходились с ними и не пропускали 
случая поставить им на вид, каких великолепных результатов мы могли добиться. 
Адмирал Сеймур, которому кайзер подарил картину "The Germans, to the 
front!"{121}, сказал одному германскому товарищу по оружию: Вы, немцы, сильно 
продвинулись вперед; но почему вы постоянно тыкаете нам в нос своими успехами? 
Мы трубили в фанфары, что не соответствовало нашему положению. Далее, все 
действительные или предполагаемые ошибки и неудачи раздувались в агитационных 
целях и представлялись общественности в искаженном виде; таким образом, наша 
демократическая пресса давала загранице повод утверждать, будто бы Пруссия-
Германия являлась тюрьмой.

Положение в моем собственном ведомстве заставляло меня вдвойне осуждать всякие 
демонстрации на международной арене. С другой стороны, я не без опасения 
замечал, какое слабое представление имелось у нас в целом о политико-
стратегическо-экономическом положении, о гигантских перспективах его развития и 

об угрожавших ему подводных камнях. Как я часто замечал, опасность блокады и 
вообще войны с Англией, которая могла обрезать, как ножом, все наши мировые 
связи, никогда не рассматривалась с должной серьезностью.