с 
Россией была кардинальной ошибкой нашей политики, и скорейшее заключение мира с 

царем должно было служить целью государственного искусства, стремящегося к 
победе. Заключение мира было, безусловно, затруднено выступлением Турции на 
нашей стороне и невыполнением гинденбургского плана кампании 1915 года. Но все-
таки еще в 1916 году можно было заключить приемлемый мир, когда царь, чувствуя, 

что его трон заколебался, поручил Штюрмеру вести с нами переговоры. Стремлению 
Бетман-Гольвега свалить свои политические ошибки на военное ведомство 
соответствует и то, что он старался приписать самую непонятную из этих ошибок - 

прокламацию к полякам от ноября 1916 года{102} - генералу Людендорфу. Между тем 

уже на одном из заседаний кабинета зимой 1915/16 года Бетман указал на такое 
решение польского вопроса как на самое целесообразное. После заседания я сказал 

одному из своих коллег, что если подобное выступление примет серьезную форму, 
министерство должно решительно высказаться против него. После моего ухода в 
отставку я незадолго до принятия решения относительно Польши посетил генерал-
губернатора фон Безелера и частным образом высказал ему свое мнение о 
нецелесообразности и роковой опасности этого шага; мне было ясно, что этим не 
только создается новый враг для Германии, но и устраняется одна из последних 
возможностей сепаратного мира. В самом деле, вызванное этим усиление боевого 
настроения в России было таково, что невозможно было придумать более неудачной 
прелюдии к нашему мирному предложению от декабря 1916 года, чем эта польская 
прокламация, которую царь, как говорят, назвал "пощечиной себе" и которая, по 
выражению Штюрмера, убила мир.

Уже в середине июля 1914 года в связи с предстоящим вручением ультиматума 
Сербии, я из Тараспа письменно выразил своему заместителю в Берлине опасение, 
что непонимание английской политики Бетман-Гольвегом может привести нас к 
непоправимому разрыву с Россией. Не представляя себе тогдашнюю дипломатию 
Бетмана во всех деталях, я все же писал:

Нужно только представить себе, какую политику по отношению к России и Германии 
повел бы английский Бисмарк. Канцлер совершенно помешался, он влюблен в свою 
идею заискивания перед коварным Альбионом. Мы должны coute que coute{103} 
помириться с Россией и поссорить кита с медведем. Всякие сентиментальные 
побуждения должны умолкнуть.

Сам Бетман, конечно, и до польской прокламации не смог бы достигнуть 
сепаратного 
мира с Россией, ибо последняя решила бы, что он все-таки продает ее англичанам. 

То, что кайзер не нашел в себе силы уже в 1916 году переменить фронт нашей 
политики и с этой целью уже тогда произвести смену канцлера, явилось для нас 
роковым.

В этом несчастье повинно также и тяготение нашей интеллигенции к западной 
культуре. Сама по себе эта культура является односторонней, ибо мы уже давно 
усвоили образованность Запада, а его нынешняя однообразная утилитарно-
капиталистическая массовая культура, быть может, менее способна оплодотворить 
германский дух, нежели упрямый идеализм русских и Востока. К тому же здесь дело 

шло не о культуре, а о политике; чтобы мы могли усилить и развить германскую 
культуру, нам требовалась прежде всего политическая независимость от западных 
держав. Никакая политика, стремившаяся к образованию окраинных государств, не 
могла хотя бы приблизительно гарантировать эту независимость столь же крепко, 
как всемерное поддержание согласия Германии с великими не англо-саксонскими 
державами Востока.

Однако вопреки всякому историческому смыслу среди ликования германской 
демократии, которую ничто не может научить, Бетман увенчал себя славой 
освободителя поляков. Я не знаю, что побудило его к этому сильнее - ошибочное 
ли 
суждение об английской политике, или желание добиться успеха и умение поляков 
льстить слабостям немцев{104}. В будущем я не видел для нас никакой угрозы даже 

и в том случае, если бы Российская империя вновь достигла былого могущества. 
Опасность возникла бы лишь в том случае, если бы нас отрезали от нашей 
заморской 
торговли, которой кормилась почти треть немцев, а невозможность вернуть себе 
наше положение в мировом хозяйстве обрекла бы нас на ужасное обнищание. Даже 
если бы предположения Бетмана оправдались и нам удалась бы военная экспансия на 

Восток, ничто не смогло бы вознаградить нас за изгнание Германии с морей, 
которое Англия ставила себе целью. С какими угодно русскими людьми, даже и с 
Керенским я постарался бы ценою значительных уступок заключить любое соглашение,