Когда меня приглашали высказывать мои политические взгляды, я советовал: 1) 
всячески сохранять мир, благодаря чему мы ежегодно выигрывали, тогда как в 
случае войны мы могли бы выиграть мало, зато рисковали потерять все и 2) 
избегать всяких инцидентов, которые могли произойти вследствие грубостей, 
особенно невыносимых для англичан, или вследствие вызывающего образа действий. 
Упрочение же нашего юного мирового могущества я усматривал в политике 
равновесия 
на море. Поэтому я сожалел о том, что мы связали себя с Австро-Венгрией на 
жизнь 
и на смерть, хотя эта держава не имела никакого значения на море, а также 
взирал 
не без опасений на нашу балканскую и восточную политику, которая несла для нас 
с 
собой опасность запутаться во второстепенных вопросах из романтических 
побуждений. То, что Англия при случае советовала нам использовать для своей 
экспансии этот черный ход, только укрепляло нас в указанном убеждении. Мы 
должны 
были, напротив, сосредоточить все свои силы на том, чтобы держать для себя 
открытым парадный ход в мир - Атлантический океан, хотя необходимая для этого 
предпосылка - прочный мир на материке - при наших тогдашних отношениях с 
Францией всегда мог быть нарушен. Я не считал нас достаточно сильными для того, 

чтобы одновременно с затруднениями, которые испытывала наша политика вследствие 

соперничества с Англией на мировом рынке, заниматься еще Багдадской дорогой, 
сулившей гораздо меньше пользы для общих интересов народа, чем для отдельных 
хозяйственных предприятий. В особенности же я боялся того, что если наша 
политика не будет направлена на самое существенное, то мы потеряем доверие тех 
держав, от которых, по моему убеждению, зависело положение: России и Японии.




2


Развитие принципов Бисмарка, касающихся наших отношений с Россией, 
применительно 
к современным условиям было, по моему мнению, главным условием успешной внешней 

политики. Мы должны были установить пункты, в которых неизменные интересы 
России 
не сталкивались с такими же интересами Германии, и пойти России навстречу. Мне 
неизвестно, была ли предпринята хоть одна энергичная попытка в этом направлении 

до войны; об одной акции, предпринятой во время русско-японской войны и с 
самого 
начала не сулившей успеха, я буду говорить ниже.

Обычно же наши начинания сводились к встречам монархов, которые, правда, имели 
известное значение для поддержания старых династических традиций. Однако другие 

средства, например использование прессы, не применялись. Стремление Российской 
империи к земельным захватам даже и после образования Антанты неизбежно 
сталкивалось с путями развития британского могущества. А тут мы еще самым 
несчастным образом вклинились с нашей линией Берлин-Константинополь-Багдад{98}. 

За отказом от договора перестраховки (1890 г) последовало заключение франко-
русского союза. Нарастал панславизм, своим острием обращенный против Австрии и 
нас. Все же сохранились еще многообразные и крепкие традиции русско-германской 
дружбы и общие интересы. Особенно существенной опорой являлся для нас царизм.

При том положении, которое сложилось после отказа от договора о перестраховке, 
я 
был убежден, что возможность побудить Россию к настоящему союзу с нами наступит 

не ранее, чем она станет осуществима через посредство Японии.

Во время русско-японской войны, 31 октября 1904 года, я присутствовал на 
заседании у канцлера, на котором фон Гольштейн высказался за то, чтобы вслед за 

шагами, предпринятыми кайзером, России было послано предложение вступить в союз 

с нами. По мнению Гольштейна, военное давление соединенных сил России и 
Германии 
побудило бы также и французов вступить в столь желательную саму по себе 
коалицию 
континентальных держав. Присутствовавший на заседании граф Шлиффен стал на 
чисто 
военную точку зрения. Он считал, что в случае возможного похода на Францию