здоровым противовесом бесплодным социально-политическим утопиям.

Из великих историков, руководивших общественным мнением прошлого столетия, 
никого уже не было в живых; последним умер Трейчке - замечательный человек, 
лекции которого в университете я посещал в 1876 году (я советовался с ним и 
частным образом, сидя рядом с ним у Иоста и подавая ему записки с моими 
вопросами). Не понимаю, почему дух его не сохранился в германской историографии.
 
Наше международное положение было ведь таким недвусмысленным. Без обороняемой 
флотом промышленности мы перестали бы быть великой сухопутной державой, а 
вопрос 
о том, что мы были пресыщены, как указывали некоторые далекие от жизни ученые, 
мог ставиться лишь до воссоединения Германии. После же решения вопроса о 
воссоединении перед нами со всей силой встал вопрос о месте Германии на земном 
шаре.

Историки понимали сущность политической проблемы не настолько ясно, как 
экономисты, возможно, вследствие ее новизны и быстрого развития{71}.

Армия с ее сухопутными традициями неохотно следовала за изменениями 
международного положения; вскоре я имел случай убедиться в этом в связи с 
неповоротливостью, проявленной в период организации жалкой китайской экспедиции,
 
проведение которой лишь благодаря светским качествам графа Вальдерзее не 
выявило 
в полной мере материальную и духовную неподготовленность армейского руководства 

к решению задач, не вытекающих из плана войны на два фронта. Все же выдающиеся 
руководители армии, например фельдмаршал фон дер Гольц, с которыми я говорил 
как 
с учеными, подчеркивая лишь военно-политическую сторону вопроса, поняли меня. 
Мы 
устроили ряд заседаний и докладов и особенно старались установить контакт с 
прессой. Мы принимали представителей всех газет и давали им деловые разъяснения,
 
не вступая в полемику. Они могли делать с этой информацией, что хотели; все же 
они чувствовали известную благодарность за полученный материал, и наши дела 
подвигались вперед.

Традиционное гостеприимство флота задавало тон в отношениях с общественностью. 
Мы не отгораживались от нее и рассматривали флот как детище всего народа. Мы 
организовали поездки на побережье, показывали корабли и верфи, обращались к 
школам, призывали писателей выступить в нашу пользу и т.д.; появились кипы 
романов и брошюр. Министерство культов должно было учредить специальные премии 
для школ. При Бюлове правительство, без которого подчиненное ведомство, вроде 
морского, ничего не могло предпринять, помогало нам. Однако пропаганда 
протекала 
бы еще успешнее, если бы ее взяли на себя министерства отдельных государств{72}.


Мы были еще в значительной мере посторонними людьми. Так, например, в Пруссии 
мы 
вообще не имели прав на государственный аппарат. К тому же ассигнования на 
подобную пропаганду невозможно было провести по бюджету. Весь этот поход 
пришлось провести на добровольные пожертвования и он ничего не стоил 
государству. Это также был новый для Германии метод. Но главное было то, что 
мысль дала искру, которая сама разгорелась в пламя.

Стало ясным, что нация нуждается в цели, в патриотическом лозунге. Народ не был 

пресыщен; пресыщенный народ сходит со сцены. От застоя до регресса очень 
недалеко. Но у нас не было застоя, и вскоре вопрос о флоте был признан жизненно 

важным, и он стал само собой разумеющимся достоянием нации. Возможно, правда, 
что политически наивный немец решил вдруг, что он уже обладает флотом, в то 
время, когда флот еще нужно было строить. Несмотря на все мои предупреждения, 
нам не удалось совершенно избежать преувеличений и неуместных сравнений с 
Англией, вызовов и бестактностей в прессе, парламенте и в других общественных 
местах.

Но тот факт, что нация полюбила море, явился решающим успехом. Немец грешен 
национальными сумасбродствами только потому, что, будучи неисправимым фантастом 

в политике, он постоянно колеблется между двумя крайностями - опасением 
могущества и упоением им{73}.




2