Под кожей они совершенно одинаковы. Это справедливо для нашей страны, особенно 
нашей страны, и мы хотим это сохранить.
 Манера его речи, отмечала Фрэнсис Перкинс, отличалась здравомыслием и 
бодростью, уверенностью и серьезностью в сочетании со скромностью. Трагедия 
Пёрл-Харбора, предстоящие опасности действовали на него как своеобразное 
средство духовного очищения и делали его сильнее и целеустремленнее. Делегаты 
возвращались на предприятия глубоко взволнованные речью президента, даже если и 
не вполне уверенные в том, что выработали с ним единую позицию.
 Приближалось Рождество — необычное Рождество для страны и Рузвельтов. Тысячи 
мужчин брали свои последние отпуска перед выходом в море; другим тысячам 
отменили рождественские увольнительные; с военных складов разобрали все военное 
снаряжение. Семья Рузвельта не была свободна от тревог, связанных с войной. В 
Нью-Йорке за несколько дней до Рождества Джозеф Лэш имел телефонный разговор с 
Элеонорой Рузвельт. В ее доме на Шестьдесят пятой улице он увидел ее 
встревоженной и подавленной; Элеонора сослалась на трудный день и разрыдалась. 
Лэш поинтересовался: это неприятности по работе в Агентстве гражданской обороны 
ее расстроили? Нет, дело не в этом. Элеонора сказала, что она и президент 
проводили сына Джеймса, он отбыл на Гавайи, а также Эллиотта. Конечно, они 
должны выполнять свой долг, но все равно разлука переживается тяжело. Даже по 
закону средних величин не все ее мальчики вернутся с войны. И снова заплакала, 
но взяла себя в руки. Никто не заметил, чтобы плакал президент, — возможно, не 
умел. На его письменном столе лежал, ожидая подписи, законопроект, 
предусматривавший отправку на войну 7 миллионов человек от 20 до 44 лет.
 Говорили, что в Белом доме остается одна отрада — Фала. Но 22 декабря в 
Вашингтон прибыл Уинстон Черчилль, — и жизнь в Белом доме мгновенно 
преобразилась.
 Рузвельт ожидал Черчилля в Вашингтонском аэропорту, опираясь на свой 
автомобиль, когда премьер появился со стороны Хэмптон-Роудс, куда прилетел и 
высадился вместе с окружением. С неизменной толстой сигарой в зубах, 
премьер-министр прошел прямо к президенту «и пожал его сильную руку тепло и 
непринужденно», писал впоследствии Черчилль. После неофициального обеда на 
семнадцать персон премьер-министра поместили в большой спальне напротив комнаты 
Гопкинса, рядом с любимой комнатой Черчилля, где висела туристическая карта.
 Второй этаж Белого дома тотчас превратился в имперский командный пункт, где 
сновали британские чиновники со старыми курьерскими кейсами из красной кожи. 
Обслуживающий персонал Белого дома вскоре, разинув рот от удивления, знакомился 
с привычками Черчилля пить, есть и спать. Каждый день президент и премьер 
проводили по нескольку часов вместе, часто в присутствии Гопкинса. Общались 
друг с другом как близкие приятели: иногда после коктейля Черчилль в знак 
уважения катил кресло с Рузвельтом из гостиной к лифту, но также с видом Ралфа, 
расстилающего свой плащ перед королевой Елизаветой. Элеонора вскоре с тревогой 
обнаружила, что гость склонен продолжительное время дремать после полудня, а 
супруг продолжает работать; тем не менее президент наотрез отказывался 
пропустить какую-нибудь из вечерних бесед Черчилля и Гопкинса, которые 
завершались позднее, чем обычно.
 Оба лидера и их помощники немедленно погрузились в обсуждение военных проблем. 
Рузвельта в первую очередь занимала, однако, не военная стратегия, а декларация 
«ассоциированных наций», выражающая единство и устремления коалиции, 
противостоящей «Оси». Президент и премьер-министр, опираясь на проект документа 
Государственного департамента и активно сотрудничая, как в Арджентии, написали 
каждый свой вариант, а затем составили из двух текстов один. Проект нужно 
согласовать со многими правительствами, и эксперты продолжили работу над ним, а 
руководители двух стран обратились к насущным вопросам войны.
 В канун Рождества оба стояли в проеме южного портика, наблюдая традиционную 
церемонию — зажигали огни на елке. Внизу, в холодной тьме, за ней следила толпа 
зрителей. Обратившись к слушателям как к «соратникам в борьбе за свободу», 
Рузвельт сказал:
 — Наше самое эффективное оружие в этой войне — убежденность в достоинстве и 
дружелюбии человека, которому посвящено Рождество...
 Президент представил Черчилля; тот не уступил ему в красноречии:
 — Мне оказана честь прибавить подвеску к ожерелью из рождественской доброй 
воли и доброжелательности, которыми наш знаменитый друг, президент, окружил 
дома и семьи Соединенных Штатов.
 На этот раз Рождество не семейный праздник — сыновья и внуки отмечали его вне 
своего дома. Рузвельт и Черчилль присутствовали на межконфессиональном 
богослужении, обедали в компании 60 человек, слушали рождественские гимны 
(навестив их исполнителей) и затем до поздней ночи обсуждали вопросы войны.
 Черчилля и его коллег, вырабатывавших военную стратегию в обеспеченной в 
приказном порядке тиши кают-компании «Герцога Йорка», занимал главный вопрос: 
заставят ли президента американцы, возмущенные нападением на Пёрл-Харбор, 
направить основные усилия на войну против Японии, оставив Англию бороться в 
одиночку со странами «Оси» в Западной Европе, Африке и на Ближнем Востоке; 
приказала ли долго жить тщательно сформулированная стратегия «приоритет 
Атлантики», после того как первые японские бомбы сброшены в Тихоокеанском 
регионе? Этот основной вопрос заключал в себе много сопутствующих. Если 
Рузвельт сохранил приверженность стратегии «приоритет Атлантики» (а побудить 
его к этому — первейшая задача Черчилля), каков план нанесения удара по 
Гитлеру? Каким образом сдерживать Японию в Тихоокеанском регионе, пока союзники 
сосредоточатся на Германии? Как организовать управление военными операциями на 
обширных Тихоокеанском и Атлантическом театрах войны? Насколько новые планы