Джеймс Макгрегор Бернс
 Франклин Рузвельт. Человек и политик


 Государь не должен иметь перед собой никакой иной цели, никакой иной мысли, 
кроме как о войне, ее методах и ходе ведения, потому что это единственная сфера 
знания, необходимая тому, кто правит... Государь должен изучать историю, 
обращать внимание на деяния великих мужей в исторических обстоятельствах, 
выяснять причины их побед и поражений... Мудрый государь должен приобретать 
такие привычки... для того чтобы быть готовым удержать фортуну, если она 
отворачивается от него.

    Макиавелли. Государь. 1532 г.


 История плетется с ненадежным светильником по колее прошлого, пытаясь 
воссоздать ушедшие события, оживить былые звуки, разжечь тлеющей лучиной бурные 
страсти прошлых дней. Что можно почерпнуть из всего этого? Единственным гидом 
человека является его совесть. Только честность и искренность его поступков 
могут сохранить добрую память о нем. Весьма неразумно шагать по жизни без такой 
охраны, потому что мы часто оказываемся в жалком положении, когда рушатся наши 
надежды и расчеты. Но с такой защитой мы всегда сохраним честь, как бы судьба 
ни играла нами.

    Речь Уинстона Черчилля в палате общин британского парламента, 9 ноября 1940 
г.


 Понимаете ли вы, что не существует никакой определенной (ненавижу это слово), 
раз и навсегда написанной краткой истории наших войн? ...Нам следует... снова и 
снова следить за тем, как бьется изо дня в день пульс общественного мнения, как 
влияют события на различные категории граждан, как ведется пропаганда, какую 
роль играют газетные бароны... Эта работа не легче, чем война. Это не просто 
скучная история... Это попытка поймать великую мечту раньше, чем она погибнет.

    Письмо Франклина Д. Рузвельта Арчибалду Маклейшу от 9 июня 1943 г.


 Посвящается Джоан, Дэвиду, Стюарту и Салли, Деборе, Тринаху, Бекки, Питеру.





 ВВЕДЕНИЕ


 Проблема, которая выносится на обсуждение в этой книге, состоит в том, что 
Франклин Д. Рузвельт в качестве военного лидера как бы состоял из двух частей. 
С одной стороны, человек твердых принципов, одержимый идеалами и верой, 
склонный планировать на много лет вперед. С другой — реалистичный политик, 
весьма осторожный, преследующий узкопрактические, краткосрочные цели, готовый 
всегда отстаивать свою власть и авторитет в обстановке изменчивых настроений и 
капризов судьбы. Этот дуализм характерен не только для Рузвельта, но и для его 
советников, — притом что Генри Стимсон и другие деятели убеждены в «правоте» 
своего дела, а иные следуют древней практике «Государя». Дуализм проник в умы 
всех американцев, метавшихся между евангелическим идеализмом, 
сентиментальностью, утопизмом одной эпохи и традициями национального эгоизма, 
изоляционизма и расчетливости — другой.
 Этот дуализм пророка и государя не представляется четко очерченным. Нельзя 
разложить по полочкам сложное борение ума и сердца Рузвельта или сочетание 
неясной идеологии и изменчивой политики США. Нет универсального ключа к тому, 
чтобы понять подход Рузвельта к войне. Анализ деятельности его военной 
администрации требует поднять целый ряд тем.
 Одна из них — происхождение холодной войны. Причины вражды России и Запада 
после Второй мировой войны многосложны и имеют глубокие корни в российской, 
европейской и американской истории; я пришел, однако, к выводу, что решающий 
поворот к холодной войне произошел как раз во время столкновения с нацистами, в 
тот самый период, когда отношения Великобритании, США и России внешне 
переживали чуть ли не эйфорию, — во всяком случае, так они выглядели.
 Другая тема — трансформация президентской власти. Именно во Вторую мировую 
войну — третий срок президентства Рузвельта, — а не в прежние годы — «нового 
курса» — заложены основы современного президентского правления. Судами 
поддержаны санкционированные президентом ограничения свобод, например в сфере 
японо-американских отношений. Конгресс сохранял строптивость во второстепенных 
вопросах, но в целом проявлял уступчивость в решении важных проблем. Война 
потребовала усилить влияние президентской власти: окрепла «президентская 
пресса», бюрократия приспособила к войне свои методы работы.
 Третья тема затрагивает перемены в американском обществе. Война вообще чревата 
социальными переменами. Вторая мировая война пробрала американцев до мозга 
костей. Миграция белых и черных американцев на большие расстояния; 
совершенствование методов ведения войны Соединенными Штатами и другими 
странами; создание более эффективной и опасной военной промышленности, особенно 
атомной и электронной, — все это имело революционные последствия для 
американского общества.
 Но всегда нужно помнить о дуализме военной стратегии Франклина Рузвельта, а 
также настроений и действий американцев, ибо этот дуализм объясняет все менее 
значительные проблемы, доставшиеся от войны. Именно потому, что Рузвельт 
действовал как солдат, стремящийся добыть победу с минимальными потерями жизней 
американцев, и как идеолог, добивающийся «четырех свобод» для всего 
человечества, его великая стратегия страдала противоречиями, которые испортили 
отношения США с Россией и Азией. В какой-то мере как раз потому, что Рузвельт 
смотрел на Белый дом как на свой личный офис, последующие главы исполнительной 
власти столкнулись с острой проблемой — проблемой руководства гигантскими 
бюрократическими учреждениями, возникшими на берегах Потомака. Отчасти 
действительно потому, что федеральная власть во время войны не справилась с 
управлением быстротекущими социальными и экономическими процессами, особенно в 
сфере расовых отношений, войной ускоренных; что ей не удалось соблюсти баланс 
интересов в обществе, — упомянутые процессы вышли из-под контроля.
 Все это не умаляет тем не менее значения Рузвельта как политика. Он подхватил 
знамя Вудро Вильсона, разработал новые символы и программы, с тем чтобы 
реализовывать вечные идеалы мира и демократии, мечом и пером победил своих 
врагов и умер в последнем отчаянном усилии построить всемирную цитадель свободы.
 Он заслуживает внимания и сегодня, особенно со стороны тех, кто отвергает 
старые догмы государей и добивается того, чтобы народы и государства строили 
свои отношения на идеалах любви и веры. Он был истинным солдатом свободы — во 
всем символичном и ироничном смысле этих слов.
   Дж. Бернс.  




 Пролог
 ОСЕНЬ 1940 ГОДА


 Сквозь вечернюю мглу, окутавшую южную лужайку, деревья и за ними — Гудзон, 
пробивался свет из особняка. Внутри, среди многочисленных родственников и 
друзей президента, поглощавших яичницы-болтуньи, нарастало ликование, по мере 
того как с трясущихся телетайпов поступали новые сообщения об итогах выборов. 
Президент, без пиджака, с распущенным галстуком, сидел в небольшом окружении в 
столовой, перед разостланными листами сводок. Была ночь после голосования — 5 
ноября 1940 года.
 К полуночи обитатели дома бросились к окнам, услышав снаружи шум, — там 
началась суматоха. Помощники Франклина Делано Рузвельта обеспечивали свободный 
проход для президента в поющей, возбужденной толпе соседей его семейного 
обиталища в Гайд-Парке, собравшейся у портика. Горели факелы, тени их пляшущих 
огненных языков играли на кронах хвойных деревьев, что огораживали кусты роз, 
на длинной белой балюстраде. Оркестр отбивал бравурный марш. Трепетал на ветру 
плакат: «Третий срок обеспечен!»
 Открылась дверь; Франклин Рузвельт, прихрамывая, опираясь на плечо сына, 
двинулся к балюстраде. Вспышки фотокамер высвечивали его лицо — дородное и 
красное. Президента сопровождали мать Сара, супруга Элеонора, сыновья Франклин 
и Джон с женами. В глубине портика, поодаль от всех, стоял взволнованный Гарри 
Гопкинс; он тыкал кулаком в ладонь, победно пританцовывая. Сквозь толпу 
протискивался парень с плакатом, на котором слова «Третий срок обеспечен!» были 
написаны поверх «Долой крадущего третий срок!». Президент вместе со всеми 
потешался над этим.
 Наконец-то вот он — момент, когда Рузвельт почувствовал огромное облегчение. 
Ранним вечером его еще тревожили сводки из Нью-Йорка; но гораздо важнее, что 
несколько недель его беспокоили зловещие силы, готовые, казалось, примкнуть к 
оппозиции. Он полагал также, что слишком много сограждан настроены на 
умиротворение Гитлера. Допускал, что большинство искренне считают свою позицию 
благом для страны, но она все равно проистекала из материализма и эгоизма. 
Доходили не вполне внятные сигналы о тайной деятельности «пятой колонны». В тот 
вечер, когда велся подсчет голосов, Рузвельт, обращаясь к Джозефу Лэшу, 
заметил:
 — Кажется, нам удалось предотвратить путч, Джо.
 Но сейчас, стоя перед массой людей, президент мог забыть о напряжении 
предвыборной кампании и выборов. Он шутил с собеседниками и предавался 
воспоминаниям о давнем поразительном торжестве в Гайд-Парке, где, по традиции, 
отмечались ночью победы на выборах.
 — Некоторые седобородые старцы вроде меня, — говорил он, — помнят 1912 год и 
даже 1910-й. Но немногие, думаю, свидетели торжеств в Гайд-Парке помнят, как и 
я, более ранние события. А я утверждаю, что помню, хотя мои родные не верят в 
это, первые выборы — Гровера Кливленда, в 1884-м.
 Мне в то время было полтора года, но факельное шествие той ночи осталось в 
памяти...
 А этот малец, Франклин Рузвельт-младший, — он только что интересовался, стану 
ли я президентом третий срок подряд, — тоже запомнит нынешнюю ночь. Он там, в 
той комнате, ему тоже сейчас полтора года...
 Нас ожидают трудные времена, но в будущем я останусь для вас тем же Франклином 
Рузвельтом, которого вы знали многие годы.
 Я всегда был и останусь с вами.


ГАЙД-ПАРК

 «Тем же Франклином Рузвельтом, которого вы знали...» Немногие в толпе, должно 
быть, помнили Франклина подростком, когда он бродил по полям в снегоступах, 
подстреливал птиц для коллекции, катался на коньках и буерах по ледяной 
поверхности Гудзона. Затем он стал бывать в Гайд-Парке реже, — каждую осень 
парень отправлялся учиться: четыре года — в Гротон и еще четыре — в Гарвард.
 Возвращался к вдовствующей матери, но ненадолго. Вскоре Франклин женился, 
весьма кстати, на своей дальней родственнице Элеоноре Рузвельт, племяннице 
президента Теодора Рузвельта. И снова покинул Гайд-Парк — на этот раз ради 
Манхэттена, где изучал право и практиковал в качестве юриста. Стал часто 
появляться в Гайд-Парке осенью 1910 года, когда целеустремленно боролся на 
выборах за место сенатора в Нью-Йорке. Но после этого снова удалился в другие 
края, в Олбани, где прожил два года в качестве демократа — противника 
коррумпированного Общества Таммани; потом переехал в Вашингтон, где был 
помощником морского министра в администрации Вудро Вильсона. В 1920 году 
исколесил страну, добиваясь поста вице-президента.
 Затем Рузвельт неожиданно вернулся домой снова. Тело его, казалось, стало 
сокращаться, длинные ноги отказывались ходить. Политическая карьера рухнула. 
Семь лет, оставаясь в Гайд-Парке, он искал средство излечения от детского 
паралича, ползая по пустующим пляжам Флориды, принимая целебные ванны в 
Уорм-Спрингсе, штат Джорджия. Франклин не нашел такого средства. Но нашел себя 
— занял устойчивую политическую позицию, сделал самые высокие политические 
ставки. В 1928 году друзья помогли ему перебраться в Олбани, откуда он в 
течение четырех лет руководил в качестве губернатора штатом Нью-Йорк. В марте 
1933 года, в обстановке углублявшейся экономической депрессии, отправился из 
Гайд-Парка в Вашингтон, чтобы восемь лет энергично руководить страной, 
переживавшей кризисы и относительные подъемы.
 И вот 1940 год. Рузвельт расстался с надеждой добиться третьего срока 
президентства традиционным путем, поскольку ему противостоял опасный соперник в 
лице Уэнделла Уилки. Он погрузился в водоворот изменчивых политических альянсов 
и яростных споров о внешней политике. Ему досаждали изоляционисты в обеих 
партиях, профсоюзный ренегат Джон Л. Льюис, наметившийся разлад с прежним 
руководителем его выборных кампаний Джеймсом А. Фарли. На политическую 
обстановку в Америке оказывала преобладающее влияние фигура Гитлера. Президенту,
 более всего дорожившему свободой выбора и возможностью распоряжаться временем, 
пришлось в разгар предвыборной кампании передавать Англии эсминцы и призывать 
на военную службу американских парней.
 Победа на выборах давалась дорогой ценой. В последние, решающие дни Рузвельт 
сделал изоляционистам весьма нежелательные уступки. После того как Уилки прямо 
высказал прогноз: третий срок президентства повлечет за собой диктатуру и войну,
 Рузвельт решительно заверил «матерей Америки», что их «сыновья не будут 
посланы воевать за рубеж». Между тем в отношении Гитлера он несколько месяцев 
проводил идею: фашизм повсюду — угроза демократии; нацисты не удовольствуются 
захватом Европы, но с помощью своих младших партнеров — Италии и Японии — 
попытаются прибрать к рукам в конечном счете весь мир. И вот на фоне этого 
такое категоричное обещание матерям Америки!
 Теперь он снова достиг апогея власти и престижа. Но кем был на самом деле 
Франклин Рузвельт? Искусным политиканом, сумевшим выстоять под градом 
политических выпадов республиканцев, а затем обойти их с флангов и победить в 
последние две недели предвыборной кампании? Питомцем семейного дома в 
Гайд-Парке — таким, который никогда, по существу, не отрывался от семьи и 
оценивал людей и события на основе старомодных стандартов «положение обязывает»,
 долга аристократа и идеалов отмирающего прошлого? Выпускником 
привилегированной школы Гротона — все еще воодушевлялся увещеваниями ее ректора 
Эндикота Пибоди насчет честности, общественной морали и справедливости? 
Государственным законодателем, принявшим в самый разгар реформ чуть ли не 
радикальный фермерский лейборизм в стиле партии Сохатого — Теодора Рузвельта? 
Политиком от коалиции демократов, научившимся сделкам и компромиссам с боссами 
демократической штаб-квартиры Таммани, профсоюзными лидерами, отцами города, 
аграриями с запада, умеренными республиканцами и сенаторами-изоляционистами? 
Интернационалистом типа Вильсона, добившегося создания Лиги Наций, а затем 
вышедшего из нее? Гуманистом, способным потратить миллиарды долларов на пособия 
по безработице и возмещение убытков и в то же время почти одержимо отстаивать 
сбалансированный бюджет? Врагом тоталитаризма, который во время мюнхенской 
агонии выступал в качестве наблюдателя, красноречивого, но бездеятельного? Мог 
ли он быть один во всех этих лицах?
 Никто не мог бы ответить на эти вопросы в ночь после голосования в ноябре 1940 
года, и, уж конечно, не соседи по Гайд-Парку. Однако они, возможно, придавали 
некоторое значение тому, что в этот теплый ноябрьский вечер вокруг Рузвельта 
собралась масса сограждан.
 Здесь присутствовала его мать, все еще активная и подвижная на восемьдесят 
седьмом году жизни. В 1870-м она пленяла красотой, позднее стала молодой 
супругой мужчины на много лет старше себя. Влияние этой женщины на становление 
характера юного Рузвельта оказалось преобладающим. Она стремилась удержать сына 
в Гайд-Парке; политика, в ее представлении, предназначалась для вульгарных 
субъектов. Однако мать гордилась успехом сына и пыталась хотя бы в малом быть 
ему полезной. В ту ночь после выборов она поведала репортеру, что не может 
понять, почему бизнесмены так ненавидят ее сына.
 — Говорят, будто он возбуждает классовую ненависть, но его душа совершенно 
чужда этому. Нас воспитывали не для того, чтобы делить людей на богатых и 
бедных.
 Находилась рядом и Элеонора Рузвельт, сияющая, оживленная, в красном шифоновом 
платье, столь озабоченная необходимостью занять сорок с лишним гостей, что едва 
ли выкроила время, чтобы ознакомиться с итогами выборов. Трудное детство 
сделало ее особенно чувствительной к несчастьям; бывший гадкий утенок, она 
сделала прекрасную партию, но ее личные тревоги на том не прекратились. Ей 
пришлось выносить в Гайд-Парке тягостное великодушие Сары, годы забот о пятерых 
детях — и в итоге узнать, что ее великолепный, возлюбленный муж находится в 
любовной связи с другой женщиной. Люси Меркер сама Элеонора ввела в дом в 
качестве секретарши на неполный рабочий день. Моложе Рузвельта на десять лет, 
она принадлежала к бедному, но достаточно известному католическому семейству из 
Мэриленда. Сердце Рузвельта завоевала привлекательной внешностью, 
непосредственностью, занимательным способом общения и искренней любовью. Роман 
этот кончился, как полагала Элеонора, главным образом потому, что Франклин 
опасался реакции матери и политических последствий. Но кончился ли он на самом 
деле? Так казалось, когда болезнь мужа прогрессировала, но вот он стал 
выздоравливать, — Элеоноре, поделившейся своими сомнениями с дочерью Анной, 
изменило присутствие духа, и она разрыдалась.
 Теперь, в преддверии третьего срока президентства Рузвельта, ее уже не считали 
сомнительной первой леди, как тогда, когда ей было за тридцать. Многие одобряли,
 многие восхищались ее беспрерывными благотворительными поездками по стране, ее 
стремлением помочь молодежи с ее проблемами, неграм, издольщикам и всем 
обездоленным в целом. Вне своих личных переживаний она представала как 
достойный публичный политик — сочувствующая, милая, даже жизнерадостная леди, 
но внушающая некоторый трепет, немного дидактичная, упрямая, а порой твердая 
как сталь. Но это была нежная и ранимая женщина. Она и муж питали друг к другу 
определенную привязанность и уважение, которые сопутствуют многолетнему браку, 
но Элеонора всегда привносила в оценку людей и событий нравственное начало.
 — Когда ты судишь о чем-нибудь, — урезонивал ее однажды Рузвельт, — то не 
должна быть столь прямолинейной!
 Во многих отношениях она выступала всего лишь рядовым членом его команды, — 
возможно, сама хотела этого. Джоан Эриксон пришла к выводу, что в Элеоноре 
Рузвельт впервые вызрела решимость стать самостоятельной женщиной, когда она, 
вспоминая, как еще девочкой не сумела предотвратить социальную деградацию 
обожаемого отца, решила помогать страдающему полиомиелитом мужу вести активную 
общественную жизнь.
 Рядом находился Генри Моргентау-младший — он долгие годы жил соседом в округе 
Датчисс. Министр финансов стал фактически членом семьи Рузвельт, поддерживая 
особенно тесные отношения с сыновьями президента. Нескладный, худощавый, 
замкнутый, он наводил порой на Рузвельтов тоску, но президент ценил его за 
абсолютную лояльность, твердые убеждения и, видимо, больше всего за 
привязанность к округу Датчисс, его флоре и урожаям.
 Был здесь Гарри Гопкинс, ставший к 1940 году первым помощником президента. 
Внешне Гопкинс оставался проницательным, беззаботным и нелицеприятным 
проводником «нового курса», который приводил в бешенство обывателей своей 
откровенной неприязнью к традициям, частыми посещениями ипподрома и 
язвительностью по отношению и к врагам, и к друзьям. Но внутренне он сильно 
изменился по сравнению с тем периодом, когда началось проведение «нового курса».
 Измученный болезнью и постоянными поручениями, он подрастерял интерес к 
вращению в кругу знаменитостей. В августе 1940 года Гопкинс оставил 
министерство торговли, чтобы работать и жить в Белом доме в качестве ближайшего 
помощника Рузвельта. Мгновенно улавливая желания и настроения президента, 
постигнув благодаря шефу все бюрократические тонкости, он стал, по существу, 
инструментом политики Рузвельта.
 Среди других участников ночной сходки в Гайд-Парке следует упомянуть Мисси 
Лехэнд и Грейс Талли; веселые, надежные многолетние секретарши президента 
неизменно улыбались, слушая бесконечно повторявшиеся президентские рассказы, и 
составляли Рузвельту компанию, в которой он расслаблялся после обеда, — это 
вряд ли получилось бы у него в обществе Элеоноры. Сэмюэля Розенмана, старого 
приятеля Франклина еще со времени губернаторства, теперь спичрайтера президента.
 Ярко одетого Стефена Эрли, порой учтивого, порой колючего, — помощника по 
связям с прессой. Марвина Макинтайра, бывшего газетчика и друга Рузвельта во 
время его работы в морском министерстве; генерала Эдвина Уотсона, прозванного в 
Белом доме Папой, еще одного грубовато-добродушного южанина, — он пропускал к 
шефу посетителей и успокаивал разочарованных. Драматурга и красноречивого 
либерала Роберта Шервуда, которого в кампанию 1940 года рекрутировали для 
составления предвыборных речей в Белый дом, где он и остался.
 А сам Рузвельт? Окружающие все еще пытались определить масштаб этой личности. 
К концу второго срока президентства наиболее заметной его особенностью стала 
озадачивающая противоречивость. Он мог быть смелым и осторожным, простым в 
обращении и сановитым, изысканно вежливым и почти грубым, импульсивным и 
выжидающим, макиавеллистски циничным и морализирующим. Противоречивость 
свойственна большинству политических лидеров; что касается Рузвельта, проблема 
заключалась в том, какой заложенный в нем принцип определял проявление этих 
качеств в конкретных ситуациях, если такой принцип вообще существовал.
 Наконец, он отличался постоянной способностью переходить из одного настроения 
в другое, готовностью почти всегда брать на себя ответственность за решение 
потенциально опасных политических проблем, стремлением хотя бы на короткое 
время сбросить личину респектабельного политического лидера и играть несколько 
странную или забавную роль. Например, незадолго до Рождества 1940 года, когда 
Рузвельт работал над важной речью, в адрес его собаки Фалы поступило письмо от 
дога Хенрика Ван Луна — Ноддла. Немедленно Ноддлу был отправлен ответ от Фалы: 
«Печенье великолепно. Рада, что тебе нравлюсь. Рада, что ты никогда не ездил в 
поезде. Потому что нашей собачьей породе претят дальние поездки в вагонах, что 
раскачиваются на вращающихся колесах, — например, поездки на расстояние пять 
тысяч миль, чтобы увидеть много островов... P. S. Предпочитаю прогуливаться во 
дворе, где растут деревья и найдется место, чтобы почесаться».
 Был ли у этого человека за блестящим фасадом идейный и ценностный стержень? 
Какие испытания его закалили?


ЛОНДОН

 В то время, когда Рузвельт встречался в Гайд-Парке с соседями, самолеты 
люфтваффе сбрасывали свои смертоносные грузы на Лондон и улетали обратным 
курсом на континент. Это происходило почти на заре. Пронзительно выли сирены, 
оглушенные лондонцы выбирались из бомбоубежищ после пятидесятой по счету ночной 
бомбардировки нацистов. Центр древней столицы изрыт огромными воронками, здания 
напоминали скелеты, большая часть портовой зоны обратилась в руины. На крышах 
домов столичных жителей трепетали крохотные бумажные «Юнион Джеки» [1] .
 Уинстона Черчилля воодушевило переизбрание Рузвельта. Раньше британский 
политик не осмеливался высказать это, но сейчас писал уже избранному 
президенту: «Думаю, вас не обидит, если я скажу, что молился за ваш успех и 
испытываю к вам искреннюю благодарность за него». Это не означает, осторожно 
добавлял Черчилль, что он ожидает или желает чего-то большего, чем 
рузвельтовская «исчерпывающая, справедливая и беспристрастная оценка самых 
актуальных мировых проблем сегодняшнего дня... Мы входим в наиболее мрачную 
фазу того, что, очевидно, явится затяжной и широкомасштабной войной... 
Надвигаются события, о которых будут помнить до тех пор, пока в разных уголках 
мира говорят на английском языке...». Как ни странно, Рузвельт никогда не 
откликался на это послание. Возможно, его молчание выражало то, что не 
высказано словами.
 Для Черчилля наступили суровые времена. Решительный, когда дело касалось 
военных действий, дерзкий во время поражений, он нетерпелив и капризен в эти 
дни проволочек и неопределенности, когда приливы войны клокочут мощными 
водоворотами и бурными потоками. В это время Англия остается в одиночестве. 
Королевские ВВС нанесли люфтваффе серьезные потери. Гитлер отложил, а затем и 
вовсе отменил вторжение немецких войск на Британские острова. Стабилизировалась 
оборона британских войск, как на островах, так и в Африке. Однако на этот раз 
стали нарастать тревожными темпами потери английского военного и гражданского 
флота в Атлантике. Германия оказывала давление на вишистскую Францию и 
франкистскую Испанию с целью вовлечь их в войну. «Свободная Франция» 
предприняла неудачную попытку захватить Дакар. Внутри страны экономика едва 
тащилась, политики ссорились друг с другом.
 Старые ориентиры рушились. Под бомбами опрокидывались знаменитые памятники 
Лондона. Традиционные аристократические клубы попросту исчезали в промежуток 
между полдником и ужином. Очень часто Черчиллю приходилось перемещаться с 
Даунинг-стрит, 10 в помещение штаба по подземному переходу на глубине 35 футов. 
Там, в монашеской спальне, он продолжал работать, диктуя ясные, умные и 
поразительно точные указания. Он снабжал свои приказы и запросы ярлыками 
красного цвета с указанием: «Выполнить сегодня»; председательствовал на 
совещаниях в желтой палате пещерного типа, защищенной стальными балками. 
Неутомимый под землей, он, когда раздавались тяжелые разрывы бомб, с 
болезненным видом поднимался на крышу здания, где, в шинели и фуражке летчика, 
водонепроницаемом костюме, с противогазом и стальным шлемом, попыхивал длинной 
сигарой и наблюдал, как горит Лондон. Его режим дня разительно отличался от 
рузвельтовского. Начинал он работать посреди утра, в кровати, заваленной 
телеграммами и сводками, позднее, утром же, встречался со своими помощниками, 
экспансивно председательствовал на встречах представителей штаба во время ленча,
 подолгу дремал после полудня, в каком бы состоянии ни находился, затем 
продолжал совещания или посещал один из кварталов города, подвергшихся 
бомбардировкам; после этого диктовал вечерние указания, проводил совещания или 
затевал беседы на свободные темы далеко за полночь, часто приводя в отчаяние 
коллег.
 К концу 1940 года эти коллеги приобрели профессионализм, стойкость и легкий 
цинизм бывалых вояк. Компактный надпартийный кабинет министров Черчилля включал 
лидера лейбористов Клемента Эттли, лорда, — хранителя печати; Герберта Морисона,
 опытного профсоюзного босса из Ист-Энда, министра внутренних дел; сэра Кинсли 
Вуда, министра финансов; лорда Галифакса, министра иностранных дел. Пост 
министра обороны совмещал с премьерством сам Черчилль. Но руководил 
министерством обороны генерал сэр Гастингс Л. Исмэй, высокопрофессиональный 
военный, которому как-то удавалось совладать с раздражением и капризами 
Черчилля. Сэр Джон Дилл направлял работу королевского Генерального штаба. Лорд 
Луис Маунтбэттен возглавил Управление по разработкам объединенных войсковых 
операций. Смерть в начале ноября 1940 года Невилла Чемберлена и возвращение в 
конце года Энтони Идена в МИД (Галифакс назначен послом Великобритании в 
Вашингтоне), казалось, символизировали полную победу сторонников Черчилля. 
Премьер, будучи в 66 лет в расцвете сил, поочередно яростный, воодушевленный, 
озадачивающий, ободряющий, безжалостно эксплуатировал свой кабинет.
 В это время Черчилль поддерживал с Рузвельтом несколько осмотрительные, но все 
же приятельские отношения, хотя встречались они лишь однажды, во время Первой 
мировой войны. Рузвельт помнил эту встречу, Черчилль — нет. Между двумя 
политиками происходил свободный обмен посланиями. Бывший моряк, как он все еще 
подписывался, мог в полночь отправить телеграмму в посольство США в Лондоне, 
откуда она в зашифрованном виде переправлялась в Белый дом. Рузвельт часто 
получал ее, перед тем как лечь спать. Иногда ответ американского президента 
ожидал Черчилля, когда тот просыпался утром.
 Черчилль с восхищением следил, как Рузвельт обличал нацистов на международной 
арене и изоляционистов у себя в стране. Его обрадовала победа Рузвельта на 
выборах; теперь, предполагалось, президент начнет действовать в нужном 
направлении.
 Однако даже на этой ранней стадии между двумя политическими деятелями 
существовали тщательно скрываемые разногласия: каждый представлял свою страну, 
каждый был патриотом. Интересы двух стран, что так тесно переплелись в эти 
месяцы, могли в любой момент разойтись и даже прийти в противоречие, подобно 
интересам вишистского режима во Франции и Лондоне. Рузвельт оставил без 
внимания запрос Черчилля о поставках эсминцев в мае, когда Лондон в них 
особенно нуждался. Сделка, состоявшаяся в сентябре, хотя в Лондоне ее горячо 
приветствовали, позволяла к концу 1940 года поставить на боевое дежурство лишь 
полдюжины устаревших кораблей. Сами по себе эсминцы явились незначительной 
ставкой в политической игре. Главная цель Черчилля — вывести отношения двух 
стран на такой уровень, чтобы их отчуждение или разрыв стали невозможны. 
Рузвельт добивался вместо того сделок на основе принципа «услуга за услугу» — 
их можно представить встревоженным конгрессменам как результат торга по типу 
купли-продажи лошадей, осуществлявшегося янки. Оба деятеля соглашались на 
компромисс: Черчилль преподнес передачу американских эсминцев и баз ВМС в 
аренду как «побочную сделку», отражающую общие интересы двух стран; Рузвельт 
представил ее конгрессу как результат выгодного торга.
 Черчилль добился своего.
 — Без сомнения, — говорил он в палате общин, — передача эсминцев не понравится 
господину Гитлеру. Не сомневаюсь, что он отплатит за это Соединенным Штатам, 
когда представится удобный случай.
 Но теперь, когда выборы для Рузвельта закончились, Вашингтон стал проявлять 
странную медлительность и инертность. Куда только подевались эта активность и 
смелые инициативы, которых следовало ожидать от Рузвельта после победы на 
выборах! Президентская администрация явно следовала принципу «Америка прежде 
всего». Вашингтон все еще требовал оплаты за услуги наличными. Лондону все 
труднее становилось добиться поставок иным путем.
 Через месяц после выборов Черчилль написал самое важное послание в своей жизни.
 «Мой дорогой мистер президент, — так начиналось письмо, — к концу этого года 
вы, как я полагаю, ожидаете от меня оценки перспектив на 1941 год. Я отнесусь к 
этому с величайшей искренностью и серьезностью, поскольку думаю, что 
подавляющее большинство американских граждан осознали взаимосвязь между 
безопасностью Соединенных Штатов, а также будущим наших двух демократий и типа 
цивилизации, который они отстаивают, с жизнеспособностью и независимостью 
Британского содружества наций. Только при этом условии бастионы военно-морской 
мощи, от которых зависит контроль над бассейнами Атлантического и Индийского 
океанов, могут быть сохранены в верных и дружеских руках...»
 Продолжая оценку стратегической ситуации, Черчилль писал, что Великобритания 
не в состоянии противостоять огромным немецким армиям, однако может дать отпор 
нацистам в противоборстве военно-воздушных и военно-морских сил, где в боевые 
действия вовлекаются относительно небольшие контингенты войск. Для обороны 
Африки и Южной Азии, а также Британских островов королевство формирует 50-60 
дивизий. «Даже если бы США были нашим союзником, а не только другом и 
незаменимым партнером, мы не стали бы просить больших американских 
экспедиционных сил. Этого не позволили бы ограниченные возможности 
транспортировки войск морем». Решающие события в 1941 году развернутся на море. 
Здесь Черчилль привел последние данные о потерях флота: за пятинедельный срок, 
завершившийся к 3 ноября, потеряны суда водоизмещением 400 тысяч тонн. 
«Противник господствует в портах на северном и западном побережье Франции. В 
этих портах и на островах у побережья Франции он сосредоточивает во все 
возрастающих количествах свои подводные лодки, гидросамолеты, боевую авиацию. 
Мы лишены возможности использовать порты и территорию Ирландии для организации 
воздушного и морского патрулирования. Фактически сейчас есть лишь один надежный 
путь сообщения Британских островов с внешним миром, а именно подходы с севера; 
для перекрытия их противник концентрирует свои силы, более того, проводит 
боевые операции с использованием подводных лодок и дальней авиации». 
Военно-морская мощь Великобритании, даже с учетом ввода в строй «Короля Георга 
V» и «Принца Уэльского», дает недопустимо малую гарантию безопасности.
 Черчилль указал и на возможные опасности. В любой момент режим Виши может 
переметнуться к Гитлеру. Если французский флот присоединится к «Оси», последняя 
«немедленно получит контроль над Западной Африкой, что будет иметь роковые 
последствия для наших коммуникаций в Северной и Южной Атлантике, а также для 
Дакара и, следовательно, для Южной Америки». Очевидно, что на Дальнем Востоке 
Япония продвинется на юг через Индокитай к Сайгону и другим базам ВВС и ВМС, 
угрожая таким образом Сингапуру и Голландской Ост-Индии.
 Чего Черчилль хотел от Соединенных Штатов? Он перечислил свои просьбы пункт за 
пунктом: 1) Соединенные Штаты подтверждают приверженность доктрине свободного 
судоходства, на основе которой американские торговые корабли беспрепятственно 
входят в порты стран, не подвергающихся на законном основании морской блокаде; 
2) торговые суда сопровождаются американскими военными кораблями («Думаю, 
совершенно невероятно, чтобы такое сопровождение подтолкнуло Германию на 
объявление войны Соединенным Штатам, хотя опасные инциденты на море время от 
времени не исключены. Герр Гитлер продемонстрировал склонность избегать ошибок 
кайзера... Его девиз: „Всему свое время“); 3) в случае невозможности этого 
Великобритании предоставляется безвозмездная помощь, заем или большое число 
американских боевых кораблей, особенно эсминцев, для защиты морских 
коммуникаций и расширения зоны контроля Атлантики флотом США; 4) Ирландии 
оказываются „добрые услуги“ с целью побудить ее к сотрудничеству в таких 
вопросах. Затем следовал список необходимых поставок. И наконец, финансовые 
соображения: „Приближается момент, когда мы больше не сможем платить наличными 
за корабли и другие поставки... Мне кажется, вы согласитесь, что в принципе 
неверно и вредно для обеих наших стран, если в разгар борьбы Великобритания 
лишится своих платежных средств до такой степени, что останется раздетой догола,
 после того как ценой наших жизней будет достигнута победа над врагом, спасена 
цивилизация и США обеспечены всеми гарантиями от случайностей“. Разумеется, 
писал Черчилль, это не отвечает нормам морали или экономическим интересам 
никакой страны.
 «Если, хочется верить, мне удалось убедить Вас, мистер президент, что разгром 
нацистов и фашистской тирании — это вопрос колоссального значения для народов 
Соединенных Штатов и всего Западного полушария, то вы отнесетесь к этому 
посланию не как к мольбе о помощи, но как к определению минимума действий для 
достижения нашей общей цели».


БЕРЛИН

 Новость о переизбрании Рузвельта настигла Адольфа Гитлера в его 
рейхсканцелярии, занимавшей дворец в современном стиле на Вильгельмштрассе. 
Фюрер не отреагировал на это событие публично, не допустил ни малейшего 
провокационного замечания. Но через два дня в Мюнхене, в семнадцатую годовщину 
«пивного путча», он ответил Рузвельту, Черчиллю и всем своим врагам:
 — Я один из самых твердых германских политиков за последние несколько 
десятилетий, возможно даже столетий, наделенный самой большой властью по 
сравнению с любым немецким лидером, — витийствовал Гитлер перед старыми 
соратниками, набившимися в зал, декорированный изображениями свастики. — Но, 
кроме того, я уверен в успехе. Я верю в него безусловно...
 Он воскресил в памяти соратников Первую мировую войну. Когда она разразилась, 
Германия была плохо вооружена и тем не менее держалась четыре года. Четыре года 
союзники напрягали усилия, чтобы ее одолеть, а затем им пришлось обратиться к 
американскому жрецу-чародею, который предложил формулу для обмана немецкого 
народа, с тем чтобы заставить его поверить слову чести иностранного президента.
 Продолжая свою речь, Гитлер сказал, что желает самой тесной дружбы с Англией.
 — Согласятся на это англичане — отлично, не согласятся — тоже хорошо.
 Он обратился к союзнику Великобритании и сделал любопытное замечание:
 — Что касается американского производства, то его невозможно выразить даже в 
астрономических цифрах. В этой сфере я не хочу конкурировать с Соединенными 
Штатами. Но хочу заверить вас в одном: Германия располагает высочайшей в мире 
производительной способностью... Сегодня, во всяком случае, Германия вместе со 
своими союзниками достаточно сильна, чтобы противостоять любой комбинации 
мировых держав...
 Мир прислушивался к речам Гитлера. Этот человек одолел в период между двумя 
летними сезонами шесть стран; теперь он угрожал высадиться на Британских 
островах, захватить Гибралтар и оккупировать Балканы. Однако в ноябре 1940 года 
Гитлер переживал примерно такое же состояние разочарованности и нерешительности,
 что и Черчилль. Покоритель Европы совершил путешествие через всю Францию, 
чтобы уговорить испанского правителя Франсиско Франко дать согласие на штурм 
нацистами Гибралтара и других стратегических укреплений в Западном 
Средиземноморье. Под впечатлением британской стойкости и давлением Черчилля 
каудильо стал возражать. В течение девяти часов мучительных переговоров с 
Гитлером испанский правитель так и не смог преодолеть свои колебания. Позднее 
Гитлер признавал, что скорее позволит вырвать у себя несколько зубов, чем вновь 
пройдет через кошмар таких переговоров. Режим Виши тоже вызывал раздражение. На 
обратном пути в Берлин Гитлер встретился с маршалом Анри Петеном. Старик был 
учтив и предупредителен, однако дал лишь туманные обещания относительно 
сотрудничества с «новым порядком».
 Но самые большие неприятности доставил Муссолини, старый соратник Гитлера по 
оружию. Дуче — один из немногих деятелей, которыми Гитлер восхищался, при этом 
не был склонен посвящать младшего партнера во все свои планы. Муссолини же, 
раздосадованный гитлеровской политикой «свершившихся фактов», приказал своим 
войскам 28 октября вторгнуться в Грецию, уведомив об этом Берлин весьма кратко 
и в самый последний момент. Фюрер узнал о готовящемся вторжении по пути в 
Германию, после переговоров с Франко и Петеном. Он был вне себя. Осень 
считалась неподходящим временем для боевых действий в горах. Нападение на 
Грецию угрожало нарушить хрупкий баланс сил на Балканах. Предполагалось, что 
Муссолини накопит силы для основной операции — наступления против англичан в 
Северной Африке. Неожиданно Гитлер приказал повернуть свой поезд на юг и 
двигаться во Флоренцию, где во время встречи с дуче собирался предостеречь его 
от опрометчивых решений. Но было уже поздно: Муссолини приветствовал фюрера на 
платформе словами, произнесенными в манере Геббельса:
 — Победоносные итальянские войска пересекли сегодня на рассвете 
греко-албанскую границу.
 Хуже всего, что наступательная операция итальянцев провалилась. Греческие 
солдаты, поджидавшие итальянцев в горах, выдворили их на территорию Албании. 
Англичане воспользовались ситуацией для того, чтобы захватить Крит и Лемнос, 
значительно укрепив свое положение в Восточном Средиземноморье. Теперь 
Королевские ВВС угрожали нефтяным районам Румынии. Гитлер оказался поставлен 
перед необходимостью направить свои дивизии на юг. Кем в свете этого считать 
Муссолини — союзником или помехой?
 И все же это мелочи по сравнению с главной проблемой, которая занимала Гитлера 
в мрачные ноябрьские дни 1940 года. Ему предстояло принять важное 
стратегическое решение: пойти на риск или поступиться риском войны на два 
фронта.
 Ничто не свидетельствовало в пользу военного гения Гитлера более убедительно, 
чем его способность изолировать противника в дипломатическом и военном 
отношениях, а затем уничтожить. Так он поступил с Австрией, Чехословакией, 
Польшей и Францией. Теперь на очереди Англия. Иди все по намеченному плану, 
германские войска высадились бы на Британских островах осенью 1940 года, в то 
время, когда Россия стояла в стороне, встревоженная, но бездействующая, а 
Соединенные Штаты выглядели озабоченными, но бессильными. Англия, однако, 
отказывается от сотрудничества. Лишь предстоящей весной можно рассчитывать 
осуществить высадку на островах главных сил, но к этому времени сопротивление 
англичан усилится, — немецкие адмиралы все еще сомневались в успехе операции. 
Кроме тактических рисков операции по форсированию пролива, тревожило возможное 
поведение Рузвельта. Что предпримет этот несносный президент? В разгар 
предвыборной кампании он послал англичанам эсминцы и снаряжение; можно ли 
ожидать, что его флот будет бездействовать, пока германские войска станут 
форсировать пролив?
 Наконец, Россия. Гитлер давно планировал сокрушить ненавистный 
большевистско-славяно-еврейский режим на Востоке. Вероятно, это навязчивая идея 
его плана по достижению мирового господства. Но когда? Пакт о ненападении 1939 
года всего лишь средство выиграть время и политический рычаг. Сталин не только 
тщательно выбрал свою долю трофеев, пока Гитлер был занят войной с французами и 
англичанами на Западе, но и хладнокровно оккупировал румынские земли в Северной 
Буковине и Бессарабии, а также захватил Эстонию, Латвию и Литву. Поведение 
русских становилось невыносимым. Оно ставило Гитлера перед жесткой дилеммой: 
следует ли нанести удар на Востоке, перед тем как разделаться с 
Великобританией? способна ли Германия вести войну на два фронта, когда 
массированная американская помощь англичанам более чем вероятна? На совещании в 
середине ноября главнокомандующий германских ВМС адмирал Эрих Редер, склонный, 
в отличие от Гитлера, более мыслить категориями войны на море, предостерег 
фюрера против кампании в России до разгрома англичан.
 Гитлер с вожделением смотрел на Восток, но медлил. Возможна ли альтернатива 
этому — повторение стратегии 1939 года, но в континентальном масштабе? Пакт 
трех держав, подписанный в сентябре 1940 года в величественном Посольском зале 
Германией, Италией и Японией, имел целью главным образом поставить Рузвельта 
перед перспективой усиления Японии и отвлечь от Британии. Что, если склонить 
Москву к вступлению в пакт? Не обескуражит ли Рузвельта и не лишит ли это 
Черчилля последней надежды на помощь из Вашингтона и Москвы? С этим замыслом 
Гитлер пригласил в Берлин министра иностранных дел России.
 Вячеслав Молотов прибыл туда 12 ноября. Оркестр сыграл туш в честь гостя, 
состоялось прохождение почетного караула; были даже вывешены русские флаги с 
ненавистными серпом и молотом. Но повсюду господствовала холодная атмосфера, 
которая, казалось, стала ледяной, когда Молотова провозили под свинцовым небом 
мимо молчаливых толп уличных зрителей в Тиргартен.
 Глава нацистского МИДа Иоахим фон Риббентроп не стал терять времени и прямо 
поставил перед гостем кардинальный вопрос. Англия побита, заявил он резко, и 
скоро будет запрашивать мира. Черчилль, разумеется, зависит от американской 
помощи, но «вступление США в войну ничего не значит для Германии». Берлин не 
допустит больше высадки англосаксов на европейский континент. Пока Молотов 
слушал с бесстрастным выражением лица, Риббентроп запустил пробный шар. 
Британская империя должна быть расчленена. «Все смотрят на юг»: Германия — на 
свои бывшие колонии в Центральной Африке; Италия — на средиземноморское 
побережье Африки; Япония — на Юго-Восточную Азию и западную часть 
Тихоокеанского региона. А Россия? Не хотела бы Москва получить доступ в 
открытые моря через Дарданеллы? Молотов хранил молчание, прерываемое лишь 
просьбами уточнить сказанное. Его буквальное восприятие темы разговора бесило 
Риббентропа.
 Столь же сдержанным и молчаливым оставался в тот же день Молотов во время 
встречи с Гитлером. В ходе беседы фюрер блуждал по поверхности карты мира, 
расчленяя сложившиеся государства. С Англией покончено. США не будут 
представлять угрозы еще несколько десятилетий — «не в 1945 году, ну разве что в 
начале 70-х или 80-х годов». Молотов терпеливо ожидал конца словоизвержений 
Гитлера и затем снова просил уточнений. Его вопросы были настойчивы и 
беспощадны. Что же означает «новый порядок»? Какая роль отводится в нем СССР? 
Как будут обеспечены интересы Москвы в Турции и на Балканах? «Вопросы так и 
сыпались на Гитлера, — вспоминал позднее его переводчик. — На моей памяти ни 
один дипломат не говорил с ним в подобной манере».
 Гитлер едва сдерживался в присутствии этого хладнокровного большевика в 
старомодном пенсне, торчащем над выпуклым лбом, задававшего свои колкие вопросы.
 Фюрер решил отложить переговоры, поскольку возможен воздушный налет. На 
следующий день беседа протекала более напряженно. Собеседники толклись вокруг 
одних и тех же вопросов: Финляндия, Балтика, Балканы, Турция. Напрасно Гитлер 
пытался отвлечь внимание Молотова от Европы на юг туманными намеками о выгодах 
на «чисто азиатской территории к югу», видимо Индии. После полудня переговоры 
превратились в череду мелочных споров.
 Фюрер отступил: снова отправил Молотова к Риббентропу, которому в соответствии 
с нормами дипломатической вежливости предстояло принять участие в банкете в 
посольстве России. Уинстон Черчилль за неимением приглашения на торжество 
послал свои приветствия в форме бомбардировок Королевских ВВС. Риббентроп как 
раз собирался ответить на тост Молотова, когда завыли сирены воздушной тревоги 
и гости спешно удалились из банкетного зала. Нацистский министр сопровождал 
Молотова в бомбоубежище, где предпринял еще одну попытку убедить его 
воспользоваться последним шансом в дележе мира нацистами. Снова и снова под 
разрывы бомб наверху Риббентроп уверял русского дипломата, что Британия 
сокрушена.
 — Если это так, — отвечал Молотов, — то почему мы сидим в этом бомбоубежище и 
чьи бомбы падают сверху?
 Разочарованный фюрер все еще не принял окончательного решения о нападении на 
Россию. Он распорядился, чтобы планирование операций и подготовка к войне на 
Востоке продолжались, но на время держал открытыми другие альтернативы пугающей 
перспективе второго фронта.
 В декабре он выступил с пропагандистской речью, имея цель настроить трудящихся 
мира против плутократов Великобритании и Америки. Стоя на подиуме завода 
«Рейнметалл-Борсиг» в Берлине, со сверкающим сталью артиллерийским орудием в 
качестве фона, Гитлер провозгласил: ставки теперь выше, чем судьба одной нации.
 — Скорее идет война двух противоположных миров.
 Англия, говорил он, завладела 16 миллионами квадратных миль земной поверхности.

 — Всю свою жизнь я был лишенцем. Дома я был лишенцем. — Он пришел в 
возбуждение, обличая капиталистов мира, контролируемые ими прессу и 
политические партии. — Если все в этом мире указывает на то, что золото 
противостоит труду, капитализм — простым людям, а реакция — прогрессу 
человечества, тогда труд, простые люди и прогресс победят. Их врагам не поможет 
даже поддержка еврейской расы...
 Кем я был до большой войны? Безвестным, безымянным индивидом. Кем я стал в 
ходе войны? Совершенно неприметным, обыкновенным солдатом. Я не несу 
ответственность за большую войну. Кто такие сегодняшние правители Британии? Это 
те самые люди, которые жаждали большой войны, это тот самый Черчилль — самый 
злостный агитатор среди них во время большой войны...
 Гитлер говорил уже более часа. Он углублялся в историю и перемещался по карте 
мира, не упоминая ни единым словом ни Америки, ни России. Он обрисовал «новый 
порядок», каким себе его представлял: новое устройство мира, восстановление из 
руин, господство труда над капитализмом. Великий германский рейх, о котором 
мечтали великие поэты...
 — Скажи мне кто-нибудь: «Все это просто фантазии, всего лишь видения, — я 
отвечу, что когда в девятнадцатом году начал свой путь безвестным, безымянным 
солдатом, то строил свои надежды на будущее на самой буйной игре воображения. И 
все же эти надежды сбылись...


ТОКИО

 Официальная Япония избрала позицию притворного равнодушия к переизбранию 
Рузвельта. Проявлять враждебность позволялось только на неофициальном уровне. 
Теперь президент должен переориентировать свою политику на Дальнем Востоке, 
заявил представитель японского МИДа. Курс США в этом регионе он назвал 
«нереалистичным». Одна газета, припомнив высказывание Рузвельта: «Я ненавижу 
войну», выразила мнение: сейчас президент ведет свою страну прямо к войне. 
Единственный выход — преодоление американских предубеждений против японского 
«нового порядка». Вскоре внимание к этому событию угасло. Предстояло более 
приятное событие — двухдневное празднование основания двадцать шесть столетий 
назад Японской империи.
 Церемония связала воедино древнюю и современную Японию. В гробовом молчании 
бескрайнее море людей ожидало императора у подножия серых стен древнего 
военного лагеря, превращенного в императорский дворец. Хризантемы выстроились 
боевыми шеренгами вокруг ярких цветочных узоров. Точно в назначенный час все 
увидели медленно двигавшийся среди деревьев императорский штандарт, за которым 
следовал малиновый «роллс-ройс». Процессия перебралась через двойной мост, 
перекрывавший ров вокруг дворца. Оркестры играли национальный гимн. Император и 
императрица вышли из автомобиля и сели за стол, покрытый парчовой скатертью.
 С двух сторон за Хирохито следовали сановные японцы. Братья императора и 
другие представители знати, старые государственные деятели и воины, имеющие 
доступ к трону, члены императорского кабинета министров стояли в сюртуках, 
строгие и торжественные. Министр иностранных дел Ёсукэ Мацуока, блестящий, 
деятельный, словоохотливый, непредсказуемый выпускник Орегонского университета; 
он испытал там подлинное и воображаемое унижение, подрабатывая помощником 
официанта, чтобы завершить учебу в этом вузе. Военный министр Хидэки Тодзио 
(соученики в школе называли его Воинственный Тойо), ставший резким, 
сообразительным генералом, — он приобрел имя во время командования 
императорскими войсками в Маньчжурии. Морской министр Дзэнго Йосида, обладавший 
большой работоспособностью; премьер-министр принц Фумимаро Коноэ, аристократ, 
возвышался над коллегами-военными ростом, находчивостью, гибкостью, но 
отличался также нерешительностью и ипохондрией, отсутствием средств и воли для 
обуздания тех же коллег.
 Император поднялся; принц Коноэ прокричал «Банзай!». Море из 50 тысяч человек, 
волновавшееся мелкой рябью, и миллионы крестьян по всей Японии, собравшиеся 
перед своими старейшинами, поклонились императору. Все, кто был перед дворцом, 
смотрели во все глаза на Хирохито — человека, бога, верховного жреца, символа и 
императора. Внешне он совсем не походил на императора, но играл отведенную ему 
роль терпеливого церемониймейстера, заботливого семьянина, титулованного 
автократа, способного влиять взглядами и жестами, но лишенного контроля над 
важными решениями. На следующий день, во время аналогичной церемонии на 
официальном уровне, от имени дипломатического корпуса выступил старый друг и 
приятель Рузвельта по Гротону посол Джозеф К. Грю. Он предстал перед 
императором, поклонился, достал очки и рукописный текст, прочитал его, 
поклонился, спрятал очки и текст, снова поклонился, повернулся и торжественно 
прошел на свое место. Это дружелюбное обращение призывало к миру, взаимному 
сотрудничеству и обогащению мировой цивилизации японской культурой. Послу 
понравилось, что Хирохито энергично кивал одобряя. Было ли это знаком 
предостережения военным? Грю не мог ответить на этот вопрос.
 Ныне, на восьмой год пребывания в Токио, он информировал Вашингтон о серии 
тревожных событий: убийствах армейскими фанатиками ключевых правительственных 
министров; закреплении японцев в Маньчжурии; упрочении связки Токио — Берлин в 
Антикоминтерновском пакте 1936 года; вторжении японцев в Китай, 
сопровождавшемся захватом Шанхая и разграблением Нанкина; усилившемся давлении 
на правительство Чан Кайши; неафишировавшихся ожесточенных столкновениях 
японских и русских войск в Азии. Очевидно, что влияние военных на политику 
Японии усиливалось, но в периоды временных колебаний получали шанс действовать 
умеренные политики, особенно после поступления шокирующих, по крайней мере для 
подлинных антикоммунистов среди военных, известий о заключении 
русско-германского пакта 1939 года. Сдержанный, корректный, вылощенный, 
невосприимчивый к внешним влияниям, но внутренне склонный к мистификациям и 
ранимый Грю рекомендовал Вашингтону умеренный подход к Японии в надежде, что от 
военных отвернется фортуна.
 То, что Адольф Гитлер молниеносно овладел странами Бенилюкса, и падение 
Франции, угроза вторжения на Британские острова производили громоподобный 
эффект в Токио. Казалось, владения Голландии, Франции и Великобритании в Азии 
стали легкой добычей. В нетерпении военные лидеры вынудили умеренное 
правительство уйти в июле 1940 года в отставку и привели к власти новый кабинет 
во главе с Коноэ, призванный осуществлять жесткую программу. Чтобы решить 
«китайский вопрос», необходимо перерезать пути снабжения националистического 
Китая. Это требовало его флангового обхода через Индокитай. Такой обход вызвал 
бы в свою очередь сопротивление Лондона и Вашингтона, но в то же время 
стимулировал бы поддержку союзных японцам государств на Западе. Гитлер и 
Муссолини, заинтересованные в отвлечении американских усилий от Европы к 
Тихоокеанскому региону, будут приветствовать усиление взаимодействия в рамках 
коалиции «Оси».
 В конце августа Токио вырвал у режима Виши согласие на признание насущных 
военных интересов Японии в Индокитае. Попав в стесненное положение, французы 
обратились за помощью к Рузвельту, но его администрация, втянувшаяся в 
предвыборную борьбу, отделалась моральными сентенциями. Тем не менее позиция 
Вашингтона стала жестче, равно как и его представителя в Токио. В телеграмме, 
получившей известность как послание «Зеленого света», Грю констатировал, что 
«Япония сегодня является одной из хищнических держав. Она пренебрегла всеми 
моральными и этическими нормами и стала беззастенчивой и откровенной 
прагматичной силой, ищущей случая воспользоваться слабостью других для 
собственной выгоды. Ее политика экспансии на юг явно угрожает интересам США в 
Тихом океане». Японию больше не следует сдерживать словами, но американской 
мощью.
 Оценки Грю сыграли в пользу тех советников президента, которые рекомендовали 
использовать против Японии доступные ему меры и средства. В конце сентября 
администрация решилась ввести эмбарго на поставки Японии всех видов железного и 
стального лома, но не нефти. Она предоставила также Китаю новый кредит.
 Теперь Токио оказался в сложном положении. Несколько недель Мацуока вел 
переговоры с немцами о Пакте трех держав. Самым актуальным в повестке дня 
переговоров оказался вопрос, насколько далеко готов пойти Берлин в признании 
сферы интересов Японии. В перечень территорий, подлежавших подчинению японскому 
«новому порядку», вошли Индокитай, Таиланд, Британская Малайя, Британский 
Борнео, Голландская Ост-Индия, Бирма, Австралия, Новая Зеландия, Индия «и 
прочее». Япония, Маньчжурия и Китай образовывали ядро пространства «нового 
порядка». К удивлению и восторгу Токио, представитель Гитлера одобрил эти 
претензии, за исключением, вероятно, Индии, зарезервированной, возможно, для 
России. Немцы, однако, дали ясно понять, что Япония должна помочь им отвлечь 
внимание США от Европейского театра войны.
 Поддержав трехсторонний пакт, Мацуока прямо заявил на тайном совете:
 — В заключении этого договора Германия и Япония преследуют общую цель. 
Германия хочет предотвратить вступление в войну Америки, а Япония — избежать 
конфликта с США.
 Но умудренные опытом государственные деятели обратили внимание на 3-ю статью 
пакта: «Германия, Италия и Япония согласны... помогать друг другу всеми 
политическими, экономическими и военными средствами, если одна из сторон 
договора подвергнется нападению со стороны державы, не вовлеченной в настоящее 
время в европейскую войну или японо-китайский конфликт». Что лучше — 
предотвратить войну путем умиротворения Рузвельта или путем демонстрации силы 
трехсторонней коалиции? Однако уже поздно раздумывать над этим вопросом — в 
сентябре японцы подписали трехсторонний пакт.
 Официально США отреагировали на заключение трехстороннего пакта спокойно, но 
подспудно продолжались интенсивные политические дебаты. Пакт укрепил позицию 
«ястребов», требовавших более жесткой политики в отношении Японии. 
Администрация раскололась; некоторые ее представители опасались, что жесткие 
меры, особенно нефтяное эмбарго, спровоцируют войну с Японией, а страна к ней 
еще не готова. Президенту предложили несколько альтернатив, включая переброску 
военно-морских сил на запад, вплоть до Сингапура, или введение патрулирования 
боевых кораблей. Но он решил выжидать.
 «Сейчас мы прекратили поставки металлолома, — писала ему Элеонора Рузвельт 
через неделю после выборов, — как насчет нефти?»
 «Реальный ответ, который не нужно предавать огласке, — писал президент, — 
состоит в том, что, если мы запретим поставки нефти Японии, она увеличит свои 
закупки мексиканской нефти и в дальнейшем может в силу необходимости высадить 
десант в Голландской Ост-Индии». Это, добавлял Рузвельт, может спровоцировать 
распространение войны на Дальнем Востоке.
 Токио в свою очередь проявлял спокойствие. Мацуока настаивал, что пакт не 
направлен против США. Он даже предложил Вашингтону присоединиться к пакту и 
помочь странам «Оси» превратить мир в одну большую семью. Похоже на браваду, — 
это и побудило Корделла Халла заявить, что Мацуока столь опасно изворотлив, как 
корзина рыболовных крючков.
 В середине декабря Грю направил Рузвельту конфиденциальное послание с оценкой 
ситуации в Тихоокеанском регионе. За восемь лет дипломатической службы, сообщал 
Грю президенту, он убедился, что дипломатия потерпела поражение от «тенденций и 
сил, не поддающихся ее контролю, и плоды нашей работы здесь сметены, будто под 
действием тайфуна...». Он прямо ставил вопрос перед президентом:
 «Рано или поздно, но, пока мы не готовы... убраться со всеми пожитками из всей 
Великой Азии, включая южные моря (что богопротивно), нас неминуемо ожидает со 
временем прямое столкновение с Японией.
 Ужесточение политики с нашей стороны таит неизбежные риски, в частности риски 
внезапных, не поддающихся учету ударов, таких, например, как потопление 
«Панайи». Это может возбудить воинственность американцев, но, по-моему, эти 
риски менее значимы, чем гораздо более крупные опасности в будущем, с которыми 
нам придется столкнуться в случае продолжения политики непротивления...
 Важно постоянно помнить, что, если мы прибегаем к мерам «на грани войны» без 
реального намерения довести их в случае необходимости до логического завершения,
 этот недостаток решимости немедленно заметят японцы, которые станут 
действовать без всяких сдерживающих мотивов и с еще большей энергией. Наши 
предупредительные меры окажутся эффективны и действенны в смысле предотвращения 
войны лишь в том случае, если японцы уверятся в нашей готовности воевать, когда 
нас вынудят к этому. В общем, это старая история сэра Эдварда Грея в 1914 году..
.
 Вы занимаетесь нашими внешнеполитическими делами с должным профессионализмом,
 — писал в заключение посол, — и я глубоко удовлетворен тем, что страна не 
будет лишена вашего ясного видения, решимости и смелости в управлении 
государственным кораблем».
 Эти комплименты столь же приятны, сколько получение в дар розы с шипами. 
Лоцману Белого дома, взобравшемуся на капитанский мостик при помощи обещаний 
уберечь американцев от войны, теперь приходилось столкнуться с реальной 
политикой.


ВАШИНГТОН

 Через два дня после выборов поезд, в котором находился Франклин Рузвельт, 
медленно проследовал на юг вдоль реки Гудзон, проехал, маневрируя, Нью-Йорк и 
затем всю долгую ночь катил в направлении Вашингтона. Утром на вокзале Юнион 
президента приветствовали Элеонора Рузвельт, вновь избранный вице-президент Г. 
Уоллис и несколько тысяч вашингтонцев. Двести тысяч горожан выстроились на 
Пенсильвания-авеню. Возвратившийся герой выборных баталий, подобно завоевателям 
прошлого, торжественно помахивал знакомой всем мягкой фетровой шляпой, в то 
время как его лимузин черепашьим ходом продвигался к Белому дому. Тысячи людей, 
следовавших за автомобилем президента, хлынули через открытые ворота компаунда 
Белого дома, заполнив лужайку. Они скандировали «Хотим Рузвельта!» до тех пор, 
пока президент не появился вместе с первой леди в северном портике.
 И вот в старом особняке возобновился распорядок дня, сформировавшийся за 
восемь прежних лет президентства. В 8.30 президент, с накидкой на плечах, 
завтракал в кровати, бегло просматривая депеши и газеты — обычно «Нью-Йорк 
таймс» и «Геральд трибюн» (специально доставляемые из Нью-Йорка), вашингтонские 
газеты, «Балтимор сан» и «Чикаго трибюн». Глаза его со скоростью радара 
пробегали по колонкам, относящимся к президентской и политической жизни. В это 
время могла зайти с неотложной просьбой Элеонора, а затем президентские 
помощники — Гопкинс, Уотсон, Эрли, Макинтайр, — старый советник Белого дома 
Уильям Д. Хассет и для беглого осмотра врач президента Росс Т. Макинтайр. Около 
10.00 президентский камердинер Артур Преттимен доставлял Рузвельта в лифт в 
небольшом инвалидном кресле без поручней, спускал на нулевой этаж и катил вдоль 
колоннады в кабинет, на этот раз в сопровождении сотрудников службы 
безопасности с корзинами президентских документов в руках. На пути могла 
встретиться Фала и быть обласканной президентом. После возвращения хозяина 
Белого дома в свой кабинет, около 17.30, наступал коктейль-час — можно 
расслабиться и поболтать. В это время президент старательно отмерял себе порцию 
ликера, одновременно ведя разговор с собеседниками. Обычно он обедал с 
ближайшими членами семьи и сотрудниками, вечером работал над разного рода 
текстами речей, пролистывал сводки сообщений, предавался воспоминаниям о 
прошлом с секретаршами или просмотру своих коллекций марок и этикеток ВМФ.
 Пятница обычно была днем встречи президента с членами своей администрации. В 
пятницу после выборов президент впервые встретился с ними после начала 
предвыборной кампании. Администрация ноября 1940 года состояла из зрелых, 
опытных политиков, не согласных друг с другом. Членами администрации с 
наибольшим политическим весом, определяемым либо по уровню власти, либо по 
свободе доступа к президенту и влиянию на него, были (вместе с Моргентау) 
государственный секретарь Корделл Халл, обходительный, уступчивый и терпеливый 
до тех пор, пока не взрывался под влиянием извне его темперамент погонщика мула 
и он не начинал проклинать всех своих врагов, внешних и внутренних; министр 
обороны Генри Л. Стимсон, который не принадлежал к числу доверенных лиц 
президента, но пользовался столь безупречной в моральном отношении репутацией 
среди американских политиков и отличался такими твердыми и ясными суждениями, 
что оказывал постоянное, незаметное для окружающих влияние на своего шефа; 
министр труда Фрэнсис Перкинс, первая в американской истории женщина — член 
администрации, абсолютно лояльная к президенту и Элеоноре Рузвельт, способная 
ласковыми речами примирять враждующих политиков и профсоюзных лидеров и чья 
официальная мина не могла скрыть чувствительную женскую душу, и довольно 
странный министр внутренних дел Гаролд Л. Икес, злой демон администрации, если 
считать Моргентау ее ангелом-хранителем, неустанный защитник действий 
сотрудников своего бюрократического ведомства, колючий и мелочный, но 
безупречно здравый в решении важных проблем, постоянный партнер шефа в игре в 
покер и сварливый компаньон президента во время рыбалок.
 Администрация представляла собой клубок соперничества и разногласий. Стимсон и 
большинство других ее членов возмущались медлительностью и осторожностью Халла. 
В свою очередь Халл подозревал, порой не без оснований, что некоторые из его 
коллег хотели бы присвоить часть функций Госдепартамента. Моргентау, 
добивавшийся оказания помощи Великобритании, бранился с руководителями как 
Государственного департамента, так и военного ведомства. Икес вступал в 
конфликты со всеми членами администрации и преследовал свою самую желанную цель 
после сокрушения Гитлера — выделить службу охраны леса из министерства 
сельского хозяйства.
 Однако члены администрации едины в подходе к главной проблеме 1940 года. Халл 
предостерегал латиноамериканских дипломатов в отношении бешеного стремления 
«некоторых правителей» к завоеваниям без ограничений. Стимсон постепенно 
убеждался, что война не только неизбежна, но и необходима, чтобы обеспечить 
возможность действовать решительно. Моргентау опасался и ненавидел нацистов, 
взывал к помощи англичанам, насколько позволяют ресурсы США. Икес несколько лет 
публично обличал Гитлера и несколько месяцев добивался введения эмбарго в 
отношении Японии. Другие тоже были убежденными сторонниками военного 
вмешательства.
 Осенью 1940 года стала важна каждая крупица таланта и воинственности членов 
администрации. Очевидно, что Британия столкнулась с кризисом судоходства, 
снабжения и финансов. Ходили слухи о принятии во враждебных столицах 
кардинальных стратегических решений. Сторонники военного вмешательства 
требовали действий. Президент располагал мандатом на всевозможную помощь Англии,
 за исключением военной, — почему бы ее не предоставить? Но казалось, ничто не 
двигается с места. Когда лорд Лотиан, британский посол, вернулся в конце ноября 
из Лондона и сообщил, что англичане приближаются к исчерпанию своих финансовых 
ресурсов, Рузвельт порекомендовал Лондону воспользоваться своими инвестициями в 
Новом Свете, прежде чем просить денег.
 Пока официальный Вашингтон ожидал приказов относительно военного вмешательства,
 президент совершил четырехдневную прогулку по реке Потомак, чтобы выспаться. 
Затем он опроверг ряд прогнозов прессы по поводу состава администрации. 
Рузвельт оставил его без изменений. Попытался также безуспешно уговорить 
престарелого генерала Джона И. Першинга занять должность посла при режиме Виши 
во Франции; попросил заведующего библиотекой конгресса Арчибалда Маклейша 
выяснить, упоминаются ли острова Черэбл, которые он однажды пообещал репортерам 
посетить, в поэзии или в прозе (не могли упоминаться), и выступил за проведение 
ежегодных Недель живописи под спонсорством Белого дома. Президент ясно дал 
понять, что не будет просить конгресс аннулировать или видоизменить Закон о 
нейтралитете, который запрещает предоставление кредитов воюющим странам, или 
Закон Джонсона, запрещающий предоставление кредитов странам, не выплатившим 
долги за период Первой мировой войны.
 На пресс-конференции президент осаживал репортеров, стремившихся выведать 
информацию о предстоящих после выборов крупных решениях, касающихся участия в 
войне. Все делалось в очень добродушной манере. Когда журналист спросил, 
включает ли его запрет на строительство автострад в рамках мероприятий по 
экономии средств «парковочные плечи» для военных целей, президент не мог скрыть 
удивления:
 — «Парковочные плечи?»
 — Да, расширение обочин на случай парковки гражданского транспорта с целью 
освобождать автострады для военных автоколонн.
 — Вы, случаем, не имели в виду шейную окантовку?
 Журналисты расхохотались, но они выяснили ценную деталь. Как оказалось, 
администрация отдалась на волю событий. Затем 3 декабря президент взошел на 
борт крейсера «Тускалуса» для десятидневного круиза по Карибскому морю. Кроме 
своих личных секретарей, он прихватил с собой только Гарри Гопкинса.
 Пока Рузвельт рыбачил, смотрел кинофильмы, развлекал представителей британской 
колониальной администрации, включая герцога и герцогиню Виндзорских, осматривал 
базы ВМС, в Вашингтоне представители администрации бились над решением 
сложнейшей проблемы — как помочь Англии. Чиновники, ведавшие производством, 
соглашались, что американская промышленность способна обеспечить необходимой 
продукцией обе страны, а армейское руководство было даже радо покрыть как 
американские, так и британские нужды в вооружениях, поскольку это потребовало 
бы резкого увеличения военного производства. Но как насчет средств? Британские 
представители в Вашингтоне признавались, что у них нет средств для 
финансирования столь обширной военной программы. Моргентау запросил 
руководителя Финансовой корпорации восстановления (ФКВ) Джесси Джоунса, может 
ли он на законном основании использовать свои фонды для строительства военных 
заводов. Для проектов военного строительства — да, ответил Джоунс, но не для 
англичан. Стимсон доказывал, что администрация не должна больше медлить и ей 
следует вынести этот вопрос на рассмотрение конгресса. Все согласились, но это 
согласие диктовалось отчаянным положением. Можно представить, какая драма 
произойдет на Капитолийском холме, когда конгрессмены вникнут в вопрос во всей 
его сложности. Да и пойдет ли президент на риск столь внушительного провала в 
конгрессе?
 Некоторые сообщения об этих тревогах доставлялись самолетами морской авиации 
президенту, находившемуся на расстоянии тысячи миль южнее. Затем, когда 
«Тускалуса» бросил якорь под палящим солнцем у побережья Антигуа, поступило то 
отчаянное письмо от Черчилля.
 «Некоторое время я не представлял, что он думает по этому поводу, если вообще 
что-нибудь думает, — рассказывал Гопкинс позднее. — Но затем мне показалось, 
что он „заправляется горючим“, как всегда поступал, когда на первый взгляд 
отдыхал или беззаботно проводил время. Поэтому я не задавал ему никаких 
вопросов. Вечером он неожиданно изложил программу в целом. Казалось, он не имел 
четкого представления о ее осуществлении на законном основании, но в душе не 
сомневался, что найдет подходящий способ для этого».
 «Программа в целом» представляла собой ленд-лиз — простое уведомление, что 
Соединенные Штаты отправят Англии бесплатно снаряжение, стоимость которого 
должна быть возмещена не долларами, но каким-либо иным способом после окончания 
войны.
 Это не импровизация или фокус с вытаскиванием кролика из президентской шляпы. 
Письмо Черчилля подействовало как катализатор. Некоторое время назад в 
Вашингтоне побывала делегация британских специалистов, чтобы заключить 
контракты на постройку боевых кораблей в Соединенных Штатах. Несколько недель, 
а возможно, и месяцев президент обдумывал идею строительства кораблей и сдачи 
их в аренду англичанам на длительное пользование. Почему бы не распространить 
эту схему на пушки и другое военное снаряжение? Однако это внешнее расширение 
диапазона поставок представляло собой значительное усложнение и изменение 
формулы. Не было оснований ожидать, что Англия возвратит после войны тысячи 
самолетов и танков, но, даже если и так, США вряд ли найдут их пригодными для 
использования. Чиновники из Комиссии по морскому флоту возражали даже против 
сдачи в аренду кораблей на том основании, что США не будут нуждаться после 
войны в таком большом флоте и окажутся обременены огромным количеством 
бесполезных судов. Если это верно в отношении судов, то вдвойне — в отношении 
танков и артиллерии. Но Рузвельт повел дело так ловко и изобретательно, что 
долгое время его критики выдвигали разные мелочные возражения и ни одного 
существенного.
 Со своей формулой наготове, отдохнувший и деятельный после поездки, президент 
вернулся 16 декабря в Вашингтон и провел серию совещаний со своими 
обеспокоенными советниками. Очередные две недели ознаменовали один из самых 
важных периодов президентства Рузвельта. Лисьи повадки отброшены — теперь он 
выступал в роли льва.
 В качестве одного из сюрпризов, на которые президент был падок, он изложил 
свой проект на пресс-конференции. И хотя с самого начала предупредил, что не 
ожидается «каких-либо новостей», репортеры почувствовали возможность сенсации 
по его внешнему виду — по вздернутому вверх мундштуку, бегающему взгляду, 
надутым щекам и шутливому тону. Начало не предвещало ничего необычного. 
Рузвельт зачитал текст выступления, содержащего «пустячные», как он выразился, 
вещи о финансах. Суть их состояла в том, что «на протяжении истории ни одна 
крупная война не выигрывалась и не проигрывалась из-за недостатка денег». Он не 
без юмора вспомнил встречу в начале Первой мировой войны в «Бар Харбор 
экспресс» своих приятелей из банковских и брокерских кругов, которые утверждали,
 что война не продлится и шести месяцев, поскольку банкиры ее остановят. 
Некоторые «ограниченные люди» ведут теперь разговоры об аннулировании Закона о 
нейтралитете и Закона Джонсона о кредитах Англии.
 Это «банальные вещи». Другие говорят о поставках оружия, самолетов и 
артиллерийских орудий англичанам в качестве дара. Это тоже «банально». Самая 
лучшая идея, если рассуждать о собственной выгоде с позиции американца, 
выражающейся в принципе «ничего даром», — создавать производственные мощности и 
затем «либо сдавать в аренду, либо продавать продукцию под заклад» 
представителям другой стороны.
 — Что я хочу сделать сейчас — это уничтожить суеверное отношение к доллару. 
Для многих здесь в этих словах содержится кое-что абсолютно новое. Я хочу 
избавиться от глупого, дурацкого суеверия.
 Ладно, позвольте мне привести пример. Положим, дом моего соседа загорелся, а у 
меня есть садовый шланг длиной четыреста или пятьсот футов. Если сосед возьмет 
мой садовый шланг и присоединит его к своей водопроводной трубе, я смогу помочь 
ему потушить пожар. Но что мне надо делать? Я не говорю соседу, перед тем как 
он возьмет шланг, что эта штука стоила мне пятнадцать долларов и ты должен 
заплатить мне за нее пятнадцать долларов. В чем суть нашей сделки? Я не хочу 
пятнадцать долларов, но хочу, чтобы мне возвратили шланг, когда пожар будет 
потушен, так ведь? Если он потушит пожар без всякого ущерба для шланга, то 
после тушения возвращает мне его с выражением благодарности. Если же сосед 
испортит шланг, пусть купит мне новый.
 Журналисты наседали на президента:
 — Означает ли это конвоирование судов?
 — Нет.
 — Нужно ли изменить Закон о нейтралитете?
 — Разумеется.
 — Нужно ли одобрение конгресса?
 — Да.
 — Означают ли такие меры, что усилится опасность быть вовлеченными в войну по 
сравнению с существующей ситуацией?
 — Нет, конечно нет.
 Никто не спрашивал президента, какая будет выгода от возмещения убытков 
«каким-то образом» после войны и, следовательно, почему его проект не 
предусматривает передачи военного снаряжения в качестве дара.
 Теперь Берлин не мог оставаться спокойным. Опасаясь, что Рузвельт передаст 
англичанам немецкие суда в американских портах общим водоизмещением 70 тысяч 
тонн, а боевыми кораблями США начнут эскортироваться грузовые суда, 
представитель Вильгельмштрассе заявил, что проведение Рузвельтом политики 
«булавочных уколов, вызовов, оскорблений и моральной агрессии» неприемлемо.
 Но пик ажиотажа вокруг инициативы Рузвельта пришелся на более поздний период. 
Вечером 29 декабря его прикатили в инвалидном кресле в зал дипломатических 
приемов и оставили перед гладким столом, заставленным микрофонами с логотипами 
информационных корпораций — Эн-би-си, Си-би-эс, Эм-би-си. В маленьком, душном 
зале вокруг него теснились небольшие группы людей: Корделл Халл и другие члены 
администрации, Сара Рузвельт, Кларк Гейбл с женой, Кэрол Ломбард. Президент, в 
пенсне и с галстуком-бабочкой, выглядел серьезным, но раскованным.
 — Это не разговор у камелька о войне, — начал он ровным, звучным голосом. — 
Это разговор о национальной безопасности. Потому что основная цель вашего 
президента состоит в том, чтобы уберечь сейчас вас, а позднее — ваших детей и 
еще позднее — ваших внуков от войны до последней капли крови за сохранение 
независимости Америки и всего того, что заключает в себе независимость для вас, 
меня и наших близких...
 Никогда прежде со времени событий, связанных с Джеймстауном и Плимут-Роком, 
американская цивилизация не подвергалась такой опасности, как сейчас...
 Нацистские хозяева Германии ясно дали понять, что намерены господствовать над 
жизнью и мыслями населения не только собственной страны, но поработить всю 
Европу и затем использовать ресурсы Европы для установления своего господства 
над остальным миром.
 Рузвельт процитировал заявление Гитлера трехнедельной давности: «Существует 
два мира, противостоящих друг другу».
 — Другими словами, страны «Оси» не только допускают, но провозглашают, что не 
может быть какого-либо примирения между их и нашей философией правления.
 Затем президент проследил хронологию нацистской агрессии и попытки нацистов 
оправдать ее «различными лицемерными ухищрениями». Он бросил упрек американцам, 
занимающим высокие посты, что они «в большинстве случаев бессознательно» 
помогают иностранным агентам.
 — Опыт последних двух лет убедительно показал, что ни одна страна не способна 
умиротворить нацистов. Ни один человек не способен превратить тигра в котенка, 
гладя его по шерсти... Американские миротворцы... уверяют вас, что страны «Оси» 
все равно победят; что можно избежать кровопролития; что Соединенные Штаты 
могут использовать свое влияние и продиктовать мир, а также извлечь из нынешней 
ситуации больше пользы, чем извлекаем мы.
 Они называют это «миром путем переговоров». Вздор! Какой может быть мир путем 
переговоров, если банда преступников окружает вас и под угрозой уничтожения 
вынуждает платить выкуп за сохранение жизни?
 Затем президент повторил свое обязательство держаться в стороне от войны.
 — Я прямо говорю американскому народу, что гораздо меньше возможностей вовлечь 
США в войну, если мы сделаем все возможное для поддержки стран, защищающих себя 
от нападения держав «Оси», чем если мы смиримся с поражением жертв нападения и 
победой «Оси» и станем ждать, когда наступит наша очередь отражать нападение.
 Чтобы быть честным с самим собой, мы должны признать, что риск содержится в 
любом выборе. Но я горячо убежден, что наш народ в большинстве сочтет курс, 
который я отстаиваю, менее рискованным и более обнадеживающим для установления 
мира в будущем...
 Правительство не намерено посылать экспедиционные войска за пределы границ 
страны.
 Вы можете, следовательно, считать разговоры о посылке войск в Европу 
преднамеренной ложью.
 Политика нашей страны не направлена на участие в войне. Ее единственная цель — 
держать войну подальше от нашей страны и народа.
 Президент обратился к нации с призывом максимально напрячься, приложить все 
усилия для быстрого и безупречного производства военного снаряжения.
 — Мы должны сделаться крупным арсеналом демократии. Для нас эта цель имеет 
чрезвычайное значение, более серьезное, чем сама война...
 В нашей решимости помочь Великобритании не должно быть ни малейших колебаний. 
Ни один диктатор или комбинация диктаторов не ослабят эту решимость угрозами 
истолковать ее по-своему...
 Эта речь вселяла надежду и воодушевление в сердца всех противников нацизма. 
Лондонцы, прильнувшие к радиоприемникам, жадно слушали порой пронзительный, 
порой взволнованный голос, несшийся через Атлантику. В эту ночь нацисты бомбили 
Лондон зажигательными бомбами в ходе самого массированного из рейдов, которые 
испытал город. В далеком Токио Грю почувствовал, что речь знаменует поворотный 
пункт в войне. Он читал ее текст так часто, что выучил почти наизусть. В Белый 
дом устремились потоки телеграмм. Позднее секретари сообщали, что письма и 
телеграммы в поддержку и с критикой президента находились в соотношении сто к 
одному.
 Речь укрепляла людей убеждением и верой.
 — Верю, что державы «Оси» не выиграют эту войну, — говорил президент. — Моя 
вера основывается на самой свежей и надежной информации.
 Фактически он верил, что законопроект о ленд-лизе получит одобрение в 
конгрессе и сделает победу «Оси» невозможной.
 Президент закончил свою речь страстным призывом к американцам напрячь все силы 
для увеличения выпуска продукции.
 — Как президент Соединенных Штатов, я призываю к объединению усилий в 
национальном масштабе. Я призываю к этому во имя нашей страны, которую мы любим 
и чтим, гордимся ею и служим ей — такая нам выпала честь. Я обращаюсь к народу 
с абсолютной уверенностью в победе нашего общего дела.




 Часть первая
 ВОЕННЫЕ ПРОСЧЕТЫ



 Глава 1
 БОРЬБА ЗА ВСТУПЛЕНИЕ В ВОЙНУ

 Новый, 1941 год Франклин и Элеонора Рузвельт встречали в Белом доме, в 
небольшой компании родственников и друзей. Такие мероприятия президент любил 
больше всего: обстановку, когда собеседники вспоминали прежние времена, оркестр 
играл старые любимые мелодии, в Белом доме царила праздничная, непринужденная 
атмосфера. Около полуночи оркестр стал исполнять «Старые времена». В это время 
президент с бокалом в руке произносил ежегодный тост:
 — За Соединенные Штаты Америки!
 Наступил момент, когда в памяти промелькнула череда событий уходящего года: 
тягостные зимние месяцы «странной войны», молниеносный рейд нацистов с целью 
оккупации Норвегии и стремительное победоносное наступление против Бельгии, 
Голландии и Франции. Вспомнились предвыборная борьба за третий срок 
президентства, участившиеся воздушные бомбардировки Англии, призыв на военную 
службу, напористая кампания Уилки, сосредоточение близ Ла-Манша нацистского 
флота вторжения, сделка с эсминцами, победа на выборах, затишье, письмо от 
Черчилля.
 Время воспоминаний быстро сменилось временем действий. На следующий день 
президент засел в своем кабинете, со спичрайтерами Гопкинсом, Шервудом и 
Розенманом, за работу по подготовке ежегодного послания конгрессу. Он изучил 
ворох черновых вариантов. Наконец речь как следует улеглась в сознании, и 
теперь оставалось ее изложить. Стенографистка Дороти Брейди ожидала с 
карандашом в руке. Президент в это время откинулся на спинку своего 
вращающегося кресла, глядя в потолок. Внезапно он качнулся вперед и, пародируя 
Джорджа М. Кохана, исполняющего «Скорее я прав», продекламировал:
 — Дороти, запиши закон.
 Возможно, в это мгновение президент вспомнил пресс-конференцию в июле прошлого 
года, когда один из репортеров попросил его назвать цели долговременной 
программы обеспечения мира. Медленно он стал перечислять их: свобода информации,
 религии, самовыражения, свобода от страха.
 — А не является ли пятой разновидностью свобода от бедности? — спросил 
репортер.
 — Да, я забыл об этом, — согласился Рузвельт.
 В последующие шесть месяцев он собирал в своей папке, содержащей материалы для 
подготовки выступлений, идеи к формулировке Билля об экономических правах, 
почерпнутые из бесед с представителями его администрации, советниками, из газет,
 проповедей религиозных лидеров. Теперь он диктовал стенографистке собственное 
видение вопроса, делая паузы, чтобы подыскать нужные слова.
 Через шесть дней президент выступил в конгрессе. Зал и галереи были заполнены 
законодателями, представителями администрации, дипломатами. Элеонора Рузвельт, 
сидевшая рядом с норвежской принцессой Мартой, следила за реакцией 
конгрессменов. Рузвельт выждал, когда утихнут аплодисменты. Ныне наступил 
беспрецедентный период времени, начал президент, «потому что никогда прежде 
безопасность Америки не подвергалась такой серьезной угрозе, как сегодня». 
Затем он сделал несколько впечатляющих заявлений.
 — Во времена, подобные нашему, неразумно и даже опасно тешить себя иллюзией, 
будто не подготовленная к войне Америка, ни с кем не взаимодействуя, пряча руку 
поддержки за спину, сумеет уберечься от всемирных бед.
 Ни один разумный американец пусть не ожидает от диктаторов великодушия в 
отношении интересов международного мира, обеспечения подлинной независимости, 
разоружения, свободы слова, религии и даже частного бизнеса.
 Такое положение не гарантирует безопасности ни для нас, ни для наших соседей. 
Те, кто поступается основными свободами ради ограниченной, временной 
безопасности, не заслуживают ни свободы, ни безопасности.
 Как нация, мы можем гордиться своей мягкосердечностью, но нам не следует 
допускать размягчения мозгов.
 Мы должны относиться крайне подозрительно к тем, кто под марши духовых 
оркестров проповедует умиротворение «изма».
 Затем прозвучал призыв президента к строительству мира, основанного на 
«четырех свободах». Рузвельт резко обозначил свою концепцию, провозгласив Билль 
об экономических правах: равенство возможностей для молодежи и всех остальных; 
работа для тех, кто способен трудиться; безопасность тем, кто в ней нуждается; 
отмена особых привилегий для немногих; гражданские свободы для всех; 
использование плодов научного прогресса для повышения уровня жизни широких масс.

 — В ближайшем будущем, которое мы стремимся сделать более безопасным, возможен,
 по нашему мнению, мир, основанный на четырех основных свободах:
 Первая — свобода слова и выражения мнений повсюду в мире.
 Вторая — свобода каждого человека верить в Бога по-своему повсюду в мире.
 Третья — свобода от бедности, что в переводе на понятный миру язык означает 
экономический принцип, обеспечивающий населению каждой страны приемлемый образ 
жизни, повсюду в мире.
 Четвертая — свобода от страха, что в переводе на понятный миру язык означает 
всемирное сокращение вооружений до такого уровня и таким способом, когда ни 
одна страна не в состоянии совершить акт агрессии против соседа где-либо в мире.

 Это отнюдь не перспектива отдаленного будущего. Это основа устройства мира, 
достижимая в наше время и при жизни нашего поколения...
 Пролог речи прозвучал столь захватывающе и через столь короткий срок после 
впечатляющей беседы у камелька на тему «арсенал демократии», что основной повод 
для выступления — начало срока президентства — остался как бы в тени. С учетом 
того, что слушатели получили достаточно предостережений и предложений, 
президент посвятил свое инаугурационное обращение красноречивому, но довольно 
отвлеченному подтверждению своей веры в демократию. Он всегда любил 
проповедовать. В этом ему помогал его друг Арчибалд Маклейш. Но президент и сам 
настаивал на приподнятой тональности речи.
 — Для народа недостаточно есть и одеваться, — произносил он своим четким, 
прекрасно поставленным голосом, — поскольку для него имеет значение еще 
состояние духа. И в этой троице главное — дух.
 Чтобы увековечить демократию, говорил он, «мы укрепляем дух и веру Америки».
 Слова обращения глухо доносились до дрожащей от холода толпы на площади перед 
Капитолием, и президенту показалось позднее, что ему удалось воодушевить 
аудиторию. Но в целом обращение ознаменовало триумф. Во время проезда по 
Пенсильвания-авеню, украшенной флагами, президент торжественно помахивал 
цилиндром, приветствуя толпы. Группы сторонников партии, толпившихся у Белого 
дома, чтобы выражать поддержку и признание президенту, создавали праздничную 
атмосферу. Состоялась торжественная церемония инаугурационного парада — 
военнослужащие трех родов войск продемонстрировали великолепную выучку в 
прохождении парадным строем. Молодые люди в форме Гражданского корпуса охраны 
природы, этого осколка «нового курса», изо всех сил пытались соблюсти порядок в 
своих рядах. Затем был устроен блестящий инаугурационный бал. Не обошлось, 
правда, без комичных эпизодов. Перед поездкой на инаугурацию Фала прыгнула 
прямо на президентское кресло в лимузине, но ее оттуда выдворили. Ветром 
сорвало помятый цилиндр с головы уходящего в отставку вице-президента Джона Н. 
Гарнера — обнажилась копна седых волос. Клерк Верховного суда, державший 
потрепанную, тяжелую Библию Рузвельтов, когда президент произносил присягу, 
уронил ее, затем подобрал и снова уронил.
 Все перипетии этого дня отражались на лице Рузвельта. Он был серьезен на 
богослужении в церкви Святого Иоанна; широко улыбался, кивая и помахивая 
цилиндром перед толпами; сжимал челюсти, подтверждая свою верность демократии; 
оживлялся, наблюдая с трибуны прохождение артиллерии, бронемашин и танков. Лица 
тоже приобретали соответствующее выражение в зависимости от того, выстраивались 
ли люди вдоль Пенсильвания-авеню, карабкались на деревья и становились на ящики,
 чтобы улучшить обзор, или кричали: «Браво, Рузвельт!» — когда президентский 
лимузин проезжал мимо.


ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ КОАЛИЦИЯ

 В начале третьего срока президентства Франклин Рузвельт, казалось, достиг пика 
политической популярности. В 1940 году он положил на лопатки всех своих 
соперников в демократической партии и конкурентов в республиканской. Сумел 
преодолеть застарелое и потенциально опасное табу на третий срок президентства. 
Добился в конгрессе поддержки практически всех своих основных законопроектов в 
области внешней политики, которые вносил с начала войны в Европе. Рейтинги его 
популярности в опросах общественного мнения — задавался вопрос: «Если бы вы 
голосовали сегодня, то отдали бы свой голос за Рузвельта?» — поднимались до 65 
процентов после 50 процентов в 1938-1939 годах и 60 процентов в 1940 году (за 
исключением периода предвыборной кампании, когда его рейтинг понизился).
 Если президентская власть выражается как в действиях, так и в прямом контроле 
над правительственным аппаратом, то следует отметить, что политическое влияние 
Рузвельта в начале 1941 года гораздо сильнее, чем в разгар эйфории 1933 года. 
Один сенатор-республиканец определил президента в своем дневнике как «аса 
мировой политики».
 В это время он достиг пика личной дееспособности. Его вытянутое, упругое лицо 
стало более морщинистым и дряблым, чем восемь лет назад, волосы поредели, но в 
день инаугурации он казался таким любознательным и активным, каким друзья редко 
его видели. Перед началом третьего срока президентства доктор Росс Макинтайр, 
осматривавший президента дважды в неделю, отмечал, что его здоровье в 
прекрасном состоянии. Вес близок к норме (чуть больше 85 кг); он все еще 
умудрялся несколько раз в неделю плавать в бассейне Белого дома; восстановил 
былую энергию и способность распределять бремя обязанностей во времени.
 — В предстоящие четыре года нам нечего опасаться, — говорил адмирал Макинтайр.
 Кроме того, президент возглавлял теперь новую коалицию сил, служившую 
политической опорой его национального и международного руководства. Коалицию 
образовали три из четырех партий, определявших политическую жизнь Америки с 
конца 30-х годов XX века.
 Самая влиятельная из них — демократическая партия; Рузвельт перестраивал ее во 
время получения власти в 1932 году и президентского правления в 1936 году. Она 
опиралась на поддержку бурлящей смеси: промышленные рабочие; люди, живущие на 
пособия; фермеры с запада; городские политики; представители старой демократии 
пограничных штатов; граждане со средними и даже высокими доходами, настроенные 
против республиканцев. Партия Рузвельта тесно сотрудничала с другой, которая 
выражала интересы глубинки юга и контролировала в конгрессе политические 
структуры южных штатов, традиционно голосовавших за демократов. Причем малая 
численность была несоразмерна политическому влиянию этой партии: она имела 
руководителей комитетов в обеих палатах конгресса и контролировала, таким 
образом, аппарат и конгресс в целом. Две демократические партии (со 
штаб-квартирами на северо-востоке и юго-востоке; одна либеральная, другая 
умеренно консервативная; одна влияла через исполнительную власть, другая — 
через законодательную) соперничали на внутриполитической арене, но, как правило,
 достигали согласия по вопросам снижения тарифов, поддержки Англии и 
антиизоляционистской внешней политики в целом. В 1938 году Рузвельт месяц за 
месяцем конфликтовал с сенатором от штата Вирджиния Картером Глассом и другими 
консерваторами южных штатов, причем доходило до того, что он пытался лишить 
южных обструкционистов кресел в конгрессе. В основном его попытки завершились 
провалом. Но с окончанием десятилетия демократы Рузвельта объединились с южными 
собратьями против изоляционистов.
 В начале 1941 года Рузвельт не упускал случая подмаслить старого Картера 
Гласса, с которым конфликтовал на исходе 30-х годов за контроль над электоратом 
Вирджинии. Он писал сенатору, что нацисты представляли Гласса, его, Рузвельта, 
и ректора Колумбийского университета Николаса Мюррея Батлера в качестве 
еврейских франкмасонов.
 — Я могу понять это, когда речь идет о схожести вашего и моего носа, но не 
представляю, каким образом попал в нашу компанию этот чудак Николас Батлер.
 Среди республиканцев не было единства, как и среди демократов. После восьми 
лет пребывания в стороне от власти партия частично оказалась в руках набобов 
конгресса, как сенаторы Чарлз Макнари от штата Орегон, Роберт А. Тафт от Огайо; 
растущего молодого консерватора Артура X. Ванденберга от Мичигана; других 
сенаторов, главным образом от штатов Среднего Запада, и конгрессменов, как 
Джозеф У. Мартин от Массачусетса и Джон Табер от Нью-Йорка в палате 
представителей. Невосприимчивое к новаторству, скупое в расходовании бюджетных 
средств, склонное к изоляционизму во внешней политике, республиканское 
руководство в конгрессе объединялось со своими идеологическими противниками в 
демократической партии южных штатов для противодействия в период второго срока 
президентства Рузвельта его «новому курсу». Для президента символом южных 
демократов, на самом деле правого крыла партии, был конгрессмен Гамилтон Фиш, 
приятель по Гарварду, по политической деятельности в областях по среднему 
течению Гудзона, бывшая футбольная звезда. Рузвельт запретил ему появляться в 
Белом доме, поскольку конгрессмен, как поведал президент друзьям позднее, 
несколько лет назад подвергал клеветническим нападкам мать хозяина Белого дома.
 Конгрессменам-республиканцам противостояли представители президентской 
республиканской партии, которая выступала за более либеральную и экономическую, 
и социальную политику, была более ориентирована на развитие внешних связей, 
имела электоральную базу в городах северо-востока и испытывала ностальгию по 
своему великому прошлому. Эта партия, руководимая в прошлом плеядой ньюйоркцев, 
включая Теодора Рузвельта, Элиху Рут, Чарлза Эванса Хьюза, в 30-х годах 
осталась без руководства и впала в дезорганизацию. Затем, в 1940 году, 
неожиданно нашла недюжинного лидера в лице Уэнделла Уилки от штатов Индиана и 
Нью-Йорк. Четыре месяца республиканцы Тафта — Мартина делали вид, что у них нет 
разногласий с президентской партией, в отчаянной попытке свалить «кандидата в 
президенты на третий срок». После поражения Уилки предвыборная коалиция стала 
распадаться.
 Плачевное положение президентской партии республиканцев было вызвано отчасти 
стараниями Рузвельта, который предпочитал не конфликтовать с ней, но внедрить в 
нее своих сторонников. Трудно сказать, в какой именно момент он решил завоевать 
поддержку части руководства будущей президентской партии. Возможно, он 
рассчитывал на немедленные выгоды от этого предприятия и только позднее 
разглядел его стратегические преимущества, поскольку всегда с легкостью менял 
свои роли партийного лидера и главы государства, опиравшегося на две партии. 
Когда в сентябре 1939 года в Европе разразилась война, он добивался 
политического прорыва тем, что предложил войти в администрацию уже состоявшим в 
ней в 1936 году Алфу Лэндону и Фрэнку Ноксу. Лэндон отклонил предложение из 
опасений, что станет инструментом борьбы Рузвельта за третий срок президентства.
 Рузвельт не возобновлял попыток решить этот вопрос до весны 1940 года, когда 
Феликс Франкфуртер и другие предложили ввести в состав администрации Стимсона. 
Убедившись, что Стимсон в свои 72 года еще весьма дееспособен, президент 
позвонил ему в июне 1940 года, сразу после того, как тот в выступлении по радио 
высказался за денонсацию Закона о нейтралитете, всеобщую воинскую повинность и 
усиление помощи Англии и Франции, даже если для этого потребуется конвоировать 
транспортные суда боевыми кораблями.
 В Стимсоне Рузвельт нашел активного, широко мыслящего, многоопытного военного 
министра. Не менее важно и то, что Стимсон стал символом, мобилизующим 
поддержку администрации Рузвельта со стороны массы республиканцев, которые со 
времени Гувера и даже Тедди Рузвельта ощущали оторванность от государственной 
деятельности — из-за блокирующих действий администраций Хардинга и Кулиджа, 
конгрессменов-республиканцев, Рузвельта и демократической партии. Эти 
республиканцы — выходцы из больших городов, в частности, северо-востока страны. 
Учились в старых частных подготовительных школах и университетах этого региона 
и имели несколько странный выговор и внешний вид английского типа. Они 
заполнили адвокатские и брокерские конторы, банки, работали сообща в клубах, 
фондах, попечительских советах. Читали «Нью-Йорк таймс», «Геральд трибюн» или 
их подобия в Бостоне, Филадельфии и десятках других городов. Опытные в 
управлении или консультировании больших предприятий, усвоившие космополитизм в 
ходе поездок и контактов в стране и за рубежом, привыкшие иметь дело с 
чиновниками администрации, эти республиканцы, даже осуждая бюрократию, вместе 
со своими единомышленниками из демократической партии были настроены против 
Гитлера, симпатизировали англичанам и выступали за укрепление 
обороноспособности страны.
 Фрэнк Нокс представлял собой в некоторой степени особый сектор республиканизма.
 Кавалерийский офицер, он поддержал Тедди Рузвельта во время великой схизмы 
1912 года, в то время как Стимсон, член администрации Уильяма Говарда Тафта, 
остался на стороне своего шефа. Нокс подвизался в качестве газетчика и политика 
в штатах Нью-Хэмпшир и Мичиган, прежде чем стать в 1931 году издателем 
чикагской газеты «Дейли ньюс». В Чикаго, где преобладало влияние газеты 
«Трибюн» полковника Роберта Р. Маккормика, он рупор умеренного 
интернационалистского республиканизма, особенно в предвоенные годы.
 Две президентские партии обеспечивали Рузвельта государственными чиновниками и 
политической поддержкой. Стимсон и Нокс наряду со старой командой, сплотившейся 
вокруг «нового курса», Гопкинсом, верховным судьей Франкфуртером и другими, 
выступали как сержанты-вербовщики на государственную службу в Вашингтоне в 
сонме адвокатов и бизнесменов. Среди новобранцев — Роберт Паттерсон, выпускник 
«Юнион-колледжа» 1912 года и юридического факультета Гарвардского университета, 
до переезда в Вашингтон служил в Первую мировую войну пехотным офицером, а 
также федеральным судьей; Джеймс В. Форрестол, выпускник Принстонского 
университета, служил в ВМС в Первую мировую войну и позднее сделал карьеру 
председателя правления компании Диллона Рида; Джон Дж. Макклой, выпускник 
Амхерста, юридического факультета Гарвардского университета, работал в 
престижных юридических фирмах Нью-Йорка и стал весной 1941 года помощником 
министра обороны; Роберт Ловетт, выпускник Йельского университета, окончил 
аспирантуру Гарвардского университета, долгое время был банкиром. Недостатки 
этих людей — продолжение их достоинств. Иногда их подводила ограниченность 
мышления и узость кругозора, но лишь немногие подвергали сомнению их искреннее 
стремление служить общественным идеалам, а также реальный вклад в укрепление 
обороноспособности страны в рамках курса, проводившегося Рузвельтом.
 Если Стимсон и другие обеспечивали коалицию Рузвельта мандатом на участие в 
ней республиканцев, то Корделл Халл и новый министр торговли Джесси Джоунс 
представляли старую и новую политическую элиту юга. После восьми лет 
государственной службы Халл оставался идеалистом вильсоновского пошиба и 
моралистом. В то же время он отстаивал идею мировой торговли как средства 
долговременного разрешения глобального военного конфликта и выступал 
посредником между Белым домом и старыми конгрессменами от южных штатов на 
Капитолийском холме. Джоунс был выкроен из другой ткани. Долговязый, седовласый 
техасец, долго конфликтовавший с Уолл-стрит, он создал на чуждой ему почве 
«нового курса» свой бюрократический аппарат, точно так же, как построил однажды 
свою финансовую империю в Техасе. Частью капиталист, частью популист, но всегда 
техасец из Хьюстона, «император Джоунс» пользовался широким влиянием, поскольку 
возглавлял министерство торговли и Федеральное кредитное агентство и 
поддерживал связи с конгрессменами-южанами.
 Остальные члены администрации, казалось, представляли все главные составные 
части демократической партии эпохи «нового курса». Моргентау представлял 
интересы финансовых и филантропических кругов востока. Фрэнсис Перкинс 
отстаивала интересы профсоюзов, а также группировок, борющихся за прогресс в 
гуманитарной сфере и области социального обеспечения. Гаролд Икес представлял 
пережитки старой партии Теодора Рузвельта (партии Сохатого) — правительственных 
чиновников, консерваторов. Министр юстиции генерал Джексон — городских 
фанатиков либеральной демократической партии. Клод Уикард — фермеров, 
получавших субсидии по программам «нового курса». Министр почт Фрэнк Уолкер, 
занявший место Джима Фарли после отставки последнего в связи с сопротивлением 
«третьему сроку президентства», олицетворял в администрации партийную фракцию 
городских эмигрантов — католиков. Вице-президент Генри Уоллис, причудливое 
сочетание агрария, борца за прогресс, государственного деятеля, агронома и 
философа-мистика, представлял прогрессивное крыло сельскохозяйственной науки 
Среднего Запада, но в нем всего было понемногу: и либерализма во внутренней 
политике, как у Икеса или госпожи Перкинс, и антиизоляционизма, как у Халла и 
Стимсона. На самом деле все члены администрации представляли собой нечто 
гораздо большее, чем брокеров групповых интересов. Большинство из них стали 
теперь опытными государственными деятелями, закалившимися в бюрократических 
междоусобицах. Со своим опытом, напористостью, политическим профессионализмом, 
широким кругозором и разнообразием талантов они составили к 1941 году одну из 
самых способных администраций в американской истории, — впрочем, Рузвельт имел 
с ними дело гораздо чаще как с индивидами, чем как с коллективным органом 
власти.
 Трехпартийная коалиция президента включала также контроль над ключевыми 
структурами Капитолийского холма. Сторонники президента — спикер Сэм Рэйберн из 
Техаса и лидер большинства Джон У. Маккормик из Массачусетса — в палате 
представителей, а также лидер сенатского большинства Албен У. Баркли из 
Кентукки и Джеймс Ф. Бирнс из Южной Каролины — партийные энтузиасты и подлинные 
лидеры в обеих палатах конгресса. Южане председательствовали в большинстве 
важных комитетов обеих палат. Блок глубинки юга, хотя и разделившийся в силу 
обстоятельств, составлял наиболее солидарный из блоков голосования на 
Капитолийском холме, особенно по вопросам внешней политики. Этот блок, союзный 
консервативным республиканцам, главным образом аграрных районов, выступал 
против «нового курса», но, после того как ось национальных приоритетов 
сместилась с внутренней на внешнюю политику, блок южан превратился в 
законодательную опору Белого дома. Сенатор Уолтер Джордж из Джорджии 
олицетворял эту перемену в поведении блока. Ранее один из главных объектов 
затеянной Рузвельтом чистки консервативных южан, он, правда, сумел сохранить 
свое кресло. Теперь, на влиятельном посту председателя Комитета по внешней 
политике, Джордж поддерживал интервенционистскую политику Рузвельта на 
международной арене. Вместе с тем южанам, конечно, не принадлежало руководство 
всеми комитетами. Демократы городов, постепенно наращивая влияние, после того 
как двадцать лет назад их сторонники добились крупных успехов в овладении 
муниципалитетами, устремились теперь в высшие органы власти. Роберт Ф. Вагнер 
от Нью-Йорка председательствовал в сенатском Комитете по банкам и валюте; Дэвид 
И. Уолш от Массачусетса, отнюдь не доброжелатель президента, — над Комитетом по 
морским делам. В палате представителей Сол Блум от верхнего Манхэттена 
возглавлял Комитет по внешней политике; Мэри Н. Нортон от Нью-Джерси — Комитет 
по труду; Адольф Джон Сабат от Чикаго — Комитет по регламенту, где преобладали 
южане.
 Как ни внушительна трехпартийная коалиция Франклина Рузвельта, в конечном 
счете ее влияние зависело от голосов избирателей. И как только страна подошла к 
великим свершениям 1941 года, президент начал зондировать настроения людей: 
путем бесед с посетителями Белого дома; через опросы общественного мнения; 
переписку; общение с приятелями-политиками и прессой, а также используя свое 
феноменальное политическое чутье.
 Общественное мнение решительно повернулось — стало поддерживать идею увеличить 
помощь Англии. В первые недели 1941 года опрос за опросом свидетельствовали, 
что американцы в соотношении два к одному поддерживали не только законопроект 
по ленд-лизу, но и спорные предложения: предоставить британским военным 
кораблям право захода в американские порты для ремонта, заправки горючим и 
переоснащения; сдавать в аренду боевые самолеты и другие виды военной техники и 
вооружения Соединенных Штатов, если президент сочтет это полезным для 
безопасности страны. Явное большинство населения выступало за оказание помощи 
Англии, даже если при этом есть риск вовлечения в войну. Опросы показывали, что 
изоляционистские настроения преобладают в глубинке, в штатах, расположенных на 
территории Среднего Запада и Великих Равнин. В целом молодежь была в большей 
степени изоляционистской, чем старшее поколение; граждане с низкими доходами — 
более, чем с высокими, как и менее информированные по сравнению с лучше 
информированными. Эти показатели свидетельствовали о наличии слабых мест в 
фундаменте трехпартийной коалиции Рузвельта.
 Стимулированием в обществе антиизоляционистских настроений занималась группа 
активистов под длинным названием Комитет защиты Америки посредством помощи 
союзникам, созданный вслед за вторжением нацистов в Норвегию. Возглавлял его 
Уильям Аллен Уайт, старый, проницательный издатель из Канзаса. Президент, 
бывало, упрекал Аллена в том, что он не сотрудничал с администрацией три с 
половиной года из четырех, но Уайт старался сохранить свое реноме республиканца,
 даже мобилизуя общественную поддержку внешней политике Рузвельта. Комитет имел 
столько местных отделений, что казался многим друзьям и союзникам штабом 
огромной армии. На самом деле численность комитета сравнительно невелика, а 
Уайт, поддерживавший с Белым домом постоянную связь, высказывался о том, что 
касалось вовлечения страны в войну, так же осторожно, как и сам президент. Он 
считал, что его комитет не должен «опережать инициативы Белого дома и 
армейского командования». Комитет раздирали противоречия между сторонниками 
оказания помощи за рубежом, не влекущей риска вовлечения в войну, и абсолютными 
интервенционистами, особенно многочисленными в больших городах на востоке 
страны. Уайт оставил свой пост председателя комитета в начале января 1941 года, 
вскоре после того, как ярый интервенционист мэр Нью-Йорка обвинил его в 
«копировании тактики Лаваля». Точно так же внушительны на вид, но расколоты 
внутри изоляционистские группировки, представляющие широкий спектр организаций 
— от Комитета борьбы за свободу до наиболее многочисленного и влиятельного 
комитета «Америка прежде всего», а также комитета «Один миллион» во главе с 
Джералдом Л.-К. Смитом и сонма небольших, еще более экстремистских групп.
 Набор мнений изоляционистов относительно внешней политики причудлив и 
разнообразен. Этнические изоляционисты — американцы немецкого и итальянского 
происхождения — противились разжиганию враждебных настроений против родины 
предков (американцы немецкого происхождения, кроме того, помнили истерию вражды 
против Хуна во время Первой мировой войны). Американцы ирландского 
происхождения, концентрировавшиеся в больших городах, не могли простить 
англичанам эксцессы в Улд-Соде. Идейные изоляционисты считали, что США втянуты 
в Первую мировую войну, обескровлены и затем отвергнуты, как дядя Шейлок. 
Усматривали дьявольские козни и кабалистический заговор в каждом шаге, 
направленном на вовлечение в войну. Левые изоляционисты считали войну 
конфликтом между империалистами. Правые опасались увеличения государственных 
расходов, налогов, разбухания государственного аппарата, ограничения 
индивидуальных свобод и даже диктатуры Рузвельта. Среди изоляционистов были 
интеллектуалы, которые имели мало общего между собой, за исключением страха 
перед милитаризмом, толкования истории дипломатии как цепи соблазнов невинных 
американцев и видения войны как угрозы гражданским свободам и социальному 
обеспечению, а также праздной игры ума.
 Интервенционисты делились примерно таким же образом. Монолитного единства не 
наблюдалось ни в одной из групп. Расхождения во взглядах на внешнюю политику 
между группами бизнесменов, профсоюзных деятелей и либералов столь же резки, 
сколь и различия между самими группами. Под влиянием событий за рубежом эти 
расхождения мало-помалу сглаживались.
 Под комплексом медленно менявшихся настроений скрывалось для вашингтонских 
политиков кое-что более устойчивое, бессознательное и тревожное. Это «нечто» не 
связано с какой-либо программой, группой или мнением — это убеждение, 
выражавшееся в простом вопле: «Никаких войн за рубежом!» Складывалось оно из 
опасения вовлечь страну в международные дела, цинизма в отношении других стран, 
пессимизма, когда речь заходила о сотрудничестве демократий. Подобный настрой 
подогревался разочарованием, страхом, крушением иллюзий, смешанным с чувством 
превосходства и неполноценности в сравнении с другими народами. Он принимал 
форму безотчетной, сильной и необратимой неприязни к участию в войнах за 
рубежом. Обороняться — да, помогать союзникам — возможно, но участвовать самим 
в войнах за рубежом — никогда.
 Рузвельт не только знал об этом настрое — он помогал ему возникнуть. От речи к 
речи он поклонялся богу невмешательства. Его возражения против интервенционизма 
достигли пика во время предвыборной кампании 1940 года. Военную акцию, говорил 
он, больше нельзя считать альтернативным средством внешней политики, даже 
используемым разумно и осторожно. Это исключается напрочь, если не возникнет 
необходимости прямого вторжения. Но теперь эта установка противоречила другим 
настроениям, пока еще не распространившимся широко, непрочным, но растущим в 
связи с успехами нацистов, — настроениям, рождавшимся из возмущения 
захватнической политикой и жестокостью фашистов, неприязни к нацистскому 
расизму, симпатий к странам и народам, подвергшимся нацистской агрессии и 
оккупации, беспокойства за судьбу евреев, восхищения сопротивлением англичан.
 Подобно огромному резонатору, конгресс подхватывал, преумножал и искажал этот 
клубок идеологий, отношений и настроений. Поскольку в сенате были обильно 
представлены и интервенционисты юга, и изоляционисты континентальной части 
страны, дебаты там приобретали крайние формы. Это самый легкий способ избежать 
трудных политических решений. Конгрессмены-изоляционисты рассчитывали на 
эмоциональную поддержку, расписывая ужасы, которые принесет американским парням 
война. Сенаторы-интервенционисты, высоко паря над трудными выборами и дилеммами,
 опирались на сочувствие героической борьбе союзников, страх перед державами 
«Оси».
 Однако президенту не приходилось уклоняться от трудного выбора. Время 
убедительных речей прошло, настало время реальных политических действий и 
программ, а также политиков, способных работать сообща. Президент крайне 
нуждался в укреплении своего союза с умеренными республиканцами — 
интервенционистами. Уэнделл Уилки, потративший немного времени, чтобы прийти в 
себя после поражения на выборах, решил посетить осажденную Англию. Когда в 
середине января он прибыл в Вашингтон за заграничным паспортом, Халл привел его 
к президенту. Состоялась забавная встреча двух экс-кандидатов на президентское 
кресло. Президент вручил Уилки письмо, адресованное «дорогому Черчиллю»:
 «Уэнделл Уилки доставит вам это письмо. Он не смешивает дела с политиканством. 
Думаю, эти стихи адресованы народам наших стран:



   Плыви, корабль государства!
   Плыви, великий и сильный союз!
   Человечество, со всеми своими страхами,
   Со своими надеждами на будущее,
   Затаив дыхание полагается на твою судьбу!»





ЛЕНД-ЛИЗ: ОСТРЫЕ ДЕБАТЫ

 Теперь президент сталкивался с чрезвычайно трудной проблемой: как добиться 
поддержки конгрессом и народом решения, позволяющего оказать существенную 
помощь зарубежным демократиям, но непонятного большинству избирателей, 
обременительного для налогоплательщиков и, очевидно, не устраивающего всех 
подряд. Осуществление этого решения так тесно привяжет военные и 
дипломатические дела страны к Англии и другим зарубежным государствам, что, 
несомненно, встревожит изоляционистов. Кроме того, возбудит в обществе 
настроения, выражающиеся в лозунге: «Никаких внешних войн!» Подход президента к 
решению этой проблемы прост: законопроект о ленд-лизе представить не как шаг к 
войне, а как отступление от нее. Рузвельт не собирался дразнить идола — 
американское общественное мнение.
 Противники президента не дремали. «Никогда прежде, — возмущался по радио 
сенатор Бертон К. Уилер от штата Монтана, — наша страна не прибегала к двойным 
стандартам во внешней политике. Никогда прежде в Соединенных Штатах ни один 
политик не наделялся властью для ослабления обороноспособности страны». 
Разгорячившись, Уилер продолжал: «Программа ленд-лиза — это Антанта во внешней 
политике „нового курса“. Она зароет каждого четвертого американского парня».
 Рузвельт, который обычно отмалчивался и не отвечал на нападки, счел 
необходимым дать отпор сенатору. В беседе с корреспондентом он расценил 
заявление Уилера как самое лживое, трусливое и антипатриотичное из всех, какие 
ему приходилось слышать: «Процитируйте мое мнение об этом заявлении. Вот уж 
действительно наибольшая гнусность, высказанная публично при жизни моего 
поколения».
 К тому времени как собрался конгресс и политики приготовились к обстоятельным 
дебатам, президент выработал формат и основное содержание законопроекта. Он 
проконсультировался со многими советниками и экспертами, включая судью 
Верховного суда Феликса Франкфуртера; предпринял тщетную попытку обойти 
сенатский Комитет по внешним связям; посоветовался с лидерами большинства в 
палате представителей и сенате, а также с республиканцами — противниками 
изоляционизма. Побеседовал с Моргентау, с которым сотрудничал во время 
подготовки законопроекта для представления в Комитет палаты представителей по 
иностранным делам и даже написал часть вступительной речи для Халла на 
представлении законопроекта. Сам законопроект, получивший счастливый входящий 
номер ПП (палата представителей) № 1776, наделял президента широкими 
полномочиями: санкционировать производство и поставки «любого оборудования 
оборонного назначения для правительства страны, сотрудничество с которым 
президент считает важным для защиты Соединенных Штатов»; продавать, переводить 
трансфертом, производить обмен, давать взаймы или в аренду любое такое 
оборудование любому такому правительству; производить ремонтные работы или 
переоснащение любого такого оборудования для любого такого правительства. 
Президент наделялся также всеми полномочиями формулировать условия соглашений с 
такими правительствами, если возникнет необходимость.
 «Это законопроект разрушения Американской Республики, — мрачно провозглашала 
„Чикаго трибюн“. — Это инструкция по установлению неограниченной диктатуры, 
наделенной властью распоряжаться имуществом и жизнями американцев, постоянно 
вести войны и вступать в альянсы». Интервенционистские газеты ответили на этот 
выпад полковника Маккормика. Вскоре начались бурные дебаты по законопроекту в 
прессе. Телеграммы в Белый дом свидетельствовали о мощной поддержке 
законопроекта, особенно среди населения среднеатлантических штатов, но Рузвельт 
понимал, что судить о настроениях общественности лишь по телеграммам не следует.

 — Меньше определенности, — наставлял он Моргентау, собиравшегося выступить с 
представлением законопроекта.
 Тот следовал этим наставлениям. Так же поступали Халл, Стимсон и Нокс во время 
пояснений к законопроекту в Комитете палаты представителей по иностранным делам.
 В тон заголовкам нью-йоркской «Таймс», напечатанным в четыре колонки, 
представители администрации предостерегали от возможного вторжения нацистов на 
Британские острова в течение трех месяцев, выражали опасения, что возможно 
нападение на сами Соединенные Штаты, если британский флот будет разгромлен или 
захвачен противником, и настаивали на предоставлении как можно более широких 
полномочий исполнительной власти. Они старались быть уклончивыми по таким 
вопросам, как масштабы финансирования программ ленд-лиза и включение в число 
получателей американской помощи по этому закону других государств. 
Представители комитета, расположившиеся по обеим сторонам от своего 
председателя Сола Блума, похожего на сову, добивались ответа от представителей 
администрации на два вопроса: если поставки по ленд-лизу столкнутся с 
трудностями, потребуются ли американские боевые корабли, чтобы сопровождать 
через Атлантику грузовые суда; не приведет ли эскорт грузовых судов к войне?
 Эти вопросы ставили министров перед моральной проблемой. Все четверо выступали 
за вмешательство в войну еще более активно, чем позволял себе президент. Однако 
им приходилось следовать тактике своего шефа «шаг за шагом», в том числе его 
прогнозу — ленд-лиз уменьшает опасность вовлечения в войну. Дилемма оказалась 
особенно болезненной для Стимсона. Привыкший к откровенным суждениям и 
решительным действиям, он считал, что флот должен конвоировать коммерческие 
суда и Соединенные Штаты, в конце концов, вмешаются в войну, но не мог открыто 
высказать это. Догадываясь о мучившей Стимсона дилемме, критики в конгрессе 
набрасывались на него с особым остервенением и не уступали в этом его старому 
врагу Хэму Фишу.
 Рузвельту удавалось оставаться в стороне от баталий на Капитолийском холме. Но 
когда члены комитета стали одолевать представителей Белого дома вопросом, 
сможет ли президент в соответствии с законопроектом передать зарубежным странам 
часть ВМС США, старый моряк возмутился.
 — Президент весьма привязан к флоту США и не собирается транжирить его, — 
заметил Рузвельт ледяным тоном на пресс-конференции. — Законопроект, — 
продолжал он, — не способен помешать президенту стоять на голове, но президент 
не собирается стоять на голове.
 Первым свидетелем на слушаниях в комитете, выступившим против законопроекта, 
стал также представитель администрации, правда отбывающий за рубеж, Джозеф П. 
Кеннеди, чрезвычайный и полномочный посол в Великобритании. Кеннеди оказался 
неоднозначным свидетелем. Его раздирали противоречия между скептицизмом в 
отношении шансов выстоять и восхищением по поводу мужества, проявленного 
англичанами под бомбежками; лояльностью к президенту и страхом перед усилением 
президентской власти; отвращением к нацизму и желанием помешать вмешательству 
США в войну, и он закончил возражениями против принятия законопроекта, но 
одобрением любой помощи Англии, не влекущей риска вовлечения в войну. Норман 
Томас, четырехкратный кандидат от социалистов в президенты, указывал со своим 
обычным красноречием, что законопроект угрожает американской демократии и 
гражданским свободам. Но члены комитета — изоляционисты обнаружили, что его 
аргументация сильно отличается от их собственной. Его свидетельство доставило 
им мало удовлетворения.
 Изоляционисты нуждались в национальном герое, популярном символе и 
красноречивом ораторе. Все эти три качества они нашли в своем ключевом 
свидетеле Чарлзе А. Линдберге. Столь же стройный и моложавый, как в то время, 
когда четырнадцать лет назад перелетел Атлантику, «одинокий орел» излагал свои 
аргументы перед внимающей и аплодирующей аудиторией. Мощь ВВС двух стран, 
говорил он, — непреодолимая преграда для захвата Германией Соединенных Штатов и 
наоборот. Страна должна использовать все свои силы для защиты Западного 
полушария. Победа любой из сторон не принесет США никакой выгоды, они должны 
добиваться мира путем переговоров. Законопроект ПП № 1776 призван просто 
продлить войну и увеличить кровопролитие с обеих сторон. Это шаг назад от 
демократии и шаг в направлении войны.
 — Мы достаточно сильны как государство и во всем нашем полушарии, чтобы 
поддерживать свой собственный образ жизни независимо от... позиции... стран в 
другом полушарии. Я не верю, что у нас достаточно сил, чтобы навязать свой 
образ жизни Европе или Азии.
 Рузвельт знал, что располагает в комитете палаты представителей и в самой 
палате достаточным числом голосов, но, чтобы быть абсолютно уверенным в 
прохождении законопроекта, с готовностью согласился в конце января на несколько 
поправок к документу. Поправки включали ограничение срока, в течение которого 
президент мог одобрить соглашения со странами-партнерами, требование 
консультаций с руководителями соответствующих служб перед отправкой вооружения 
и военной техники за рубеж и невероятное условие, направленное против эскорта 
грузовых судов военными кораблями. Восьмого февраля палата представителей 
приняла исправленный законопроект почти без изменений большинством — 260 
голосов против 165. Четырехсторонний расклад сил очевиден: большая группа 
демократов и маленькая — республиканцев голосовали за, основная часть 
республиканцев и немного демократов — против.
 Предстояло главное испытание в сенате. В величавой верхней палате поджидало 
верховное жречество изоляционизма Америки: Хирам Джонсон от штата Калифорния, 
старый член партии Сохатого и противник Лиги Наций, — на лице его отпечатались 
драчливость и своеволие; Роберт М. Ла Фолетт-младший от штата Висконсин, сын и 
политический наследник прогрессиста, изоляциониста Воинственного Боба; Артур 
Ванденберг, проницательный, наблюдательный и думающий сенатор; Беннет Чемп 
Кларк, сын выдающегося Чемпа Кларка из штата Миссури, большой любитель 
перекрестного допроса; Джералд П. Най от штата Северная Дакота, руководивший в 
середине 30-х годов известным расследованием деятельности фирм — производителей 
военного снаряжения, прозванных «торговцами смертью». Все они — члены 
сенатского Комитета по внешним связям, пользовались поддержкой в верхней палате 
со стороны двухпартийной фракции во главе с Бертоном Уилером, пламенным 
оратором, который вел и персональную вендетту против президента и Роберта Тафта,
 избранного в сенат всего два года назад, но уже приобретшего интеллектуальное 
влияние на холме. В комитете состояли и сторонники администрации: Том Коннэли 
от штата Техас, Клод Пеппер от Флориды, Теодор Фрэнсис Грин от Род-Айленда, 
Баркли и Бирнс.
 Споры распространились на всю территорию страны. В них принимали участие 
преподаватели, адвокаты, бизнесмены и министры — они выступали у микрофона, с 
трибун и на уличных сходках. Комитет «Америка прежде всего» состязался с 
Комитетом в защиту Америки в выпуске памфлетов, плакатов, радиозаписей, петиций,
 автоафиш, объявлений, информационных бюллетеней. Две группировки яростно 
конфликтовали в Чикаго. Комитет «Америка прежде всего» собрал в Иллинойсе свыше 
500 тысяч подписей под петициями, в то время как интервенционисты разослали 100 
тысяч писем и распространили у проходных заводов 30 тысяч листовок. Это 
«респектабельные» соперники; к ним примыкали массы экстремистов и группы 
демагогов, которые сводили дебаты к противоборству «пораженцев» и «фашистов», с 
одной стороны, и «коммунистов» и «поджигателей войны» — с другой.
 Общественная буря ворвалась в Вашингтон и в сам Капитолий. Представители 
«Стражей Пола Риверы» и Нейтралистской лиги женщин маршировали со своими 
плакатами перед британским посольством. Один из них гласил: «Бенедикт Арнолд 
тоже помогал Англии». Они оставили висеть на посольских воротах изображение 
двуликой фигуры с лицами Рузвельта и Уилки. Особенно активны были матери, 
подлинные и мнимые. Элизабет Диллинг, автор «Красной сети», возглавила 
крестовый поход матерей против законопроекта № 1776 к одному из учреждений 
сената и организовала сидячую забастовку перед офисом откровенного 
интервенциониста Картера Гласса. Дебаты в палате представителей прервало 
появление леди в черном плаще и с маской смерти на лице, скандировавшей: «Моя 
Новена». Полиция остановила большое шествие левых у самых ступеней Капитолия. 
Воинственные демонстранты скапливались в городе в преддверии очередного раунда 
слушаний в старом, темном, декорированном зале для совещаний в сенате.
 Здесь Халл, Стимсон и другие опять обосновывали законопроект администрации и 
отвергали вероятность войны. И снова Линдберг и другие критики законопроекта 
предупреждали об угрозе диктатуры, банкротства, послевоенного хаоса и 
коммунизма. Однако теперь Белый дом приобрел нового, авторитетного сторонника 
законопроекта. Уэнделл Уилки вернулся из триумфальной поездки в Англию. Он 
появился в сенатском комитете 11 февраля, прямо с самолета, таким же 
взъерошенным, оживленным и красноречивым, как прежде. Тысяча двести слушателей, 
набившихся в помещение с мраморными стенами, с ликованием и ворчанием встречали 
его речь в поддержку ленд-лиза. В ответ члены комитета процитировали 
предвыборные обвинения Уилки в адрес Рузвельта — в изворотливости, секретности 
и подстрекательстве к войне.
 Уилки подался вперед, собираясь оправдываться, но затем выпалил:
 — Протестую. Я боролся как мог, чтобы победить на выборах Франклина Рузвельта, 
и не хотел бы, чтобы кто-то злоупотреблял моими заявлениями того времени. 
Рузвельта избрали президентом. Теперь он мой президент.
 Аудитория бурно аплодировала. Председатель сенатского комитета пригрозил 
очистить зал. Несколькими минутами позднее выступил сенатор Най. Он 
процитировал слова Уилки, сказанные во время предвыборной борьбы: «Учитывая 
прежний опыт обращений Рузвельта к народу, можно ожидать, что, если его изберут 
президентом, мы окажемся втянутыми в войну в апреле сорок первого года».
 — Вы спрашиваете, говорил я это или нет?
 — А вы до сих пор считаете, что это могло бы произойти?
 — «Могло бы»? Это всего лишь предвыборная риторика.
 Зал разразился смехом.
 — Рад, что вы прочли мои речи, президент говорил, что не знаком с ними.
 Новый взрыв смеха. Най отступил.
 Снова сторонники администрации превзошли числом голосов своих противников. В 
середине февраля Комитет по внешней политике принял законопроект за основу 
соотношением голосов пятнадцать к восьми, причем один республиканец высказался 
за и два демократа — против. Изоляционисты предприняли последнюю попытку 
выхолостить документ, затягивая его обсуждение в сенате. Один Най выступал в 
комитете двенадцать часов. Теперь стало ясно, что законопроект пройдет 
процедуру обсуждения. Вопрос заключался в том, когда это произойдет и какие 
поправки будут в него внесены. Влияя на обсуждение через своих сторонников, 
Рузвельту удалось забаллотировать поправку, призванную ограничить использование 
им флота и сухопутных сил вне Западного полушария. Но президента, надеявшегося 
на принятие законопроекта к середине февраля, разочаровала наполовину 
флибустьерская тактика его критиков на Капитолийском холме, к тому же он 
простудился.
 На этой стадии обсуждения два сенатора-демократа, Бирнс и Гарри Берд от 
Вирджинии, объединились с Тафтом в стремлении обеспечить конгрессу решающий 
контроль над поставками по ленд-лизу; путь к такому контролю — приобрести 
прерогативы в финансировании этих поставок. С самого начала настаивая на 
свободе действий президента в этом вопросе, Рузвельт понимал, что дебаты не 
должны слишком затягиваться. После энергичных, но тщетных попыток сорвать 
принятие такой поправки президент с ней согласился. Теперь сопротивление 
документу в конгрессе ослабло. Исправленный законопроект приняли обе палаты 
внушительным большинством голосов. Рузвельт воспрянул телом и духом, стал 
действовать активнее. За несколько часов до подписания 11 марта законопроекта № 
1776 он разослал списки наличных вооружений представителям Англии и Греции, 
запросив у конгресса 7 миллиардов долларов для осуществления поставок в 
соответствии с новым законом.
 Семь миллиардов долларов — теперь никто не сомневался в решимости президента и 
страны в целом. После удручающих проволочек Соединенные Штаты взяли 
обязательство в отношении атлантического единства и его защиты — обязательство, 
которое продержалось десятилетия.
 — Да, решения в нашем демократическом обществе, возможно, принимаются медленно,
 — говорил президент через несколько дней на обеде в Белом доме в честь 
представителей Ассоциации корреспондентов. — Но принятое решение — это воля 
отнюдь не одного человека, а 130 миллионов.


«ТЕПЕРЬ БЫСТРЕЕ, ЕЩЕ БЫСТРЕЕ»

 Рузвельт не стал использовать все свое политическое влияние в борьбе за 
принятие законопроекта о ленд-лизе в конгрессе. Он с готовностью пошел на 
компромисс в принятии ряда существенных поправок к законопроекту и 
воздерживался от ответа на обвинения в подстрекательстве к войне. Средствами 
прямого давления пользовался весьма редко; тем не менее один сенатор с запада 
вошел в рабочий кабинет президента настроенным враждебно к ленд-лизу, а вышел 
оттуда сторонником закона. Большей честью президент переносил неприятности 
молча, но когда борьба оставалась позади, больше не сдерживал себя.
 Наступил день после того, как Рузвельт подписал законопроект о ленд-лизе. 
Пообедав с Гопкинсом, Шервудом и Мисси Лехэнд, президент засел в Овальном 
кабинете обдумывать речь, с которой выступит перед Ассоциацией корреспондентов 
Белого дома. За обедом его не покидало веселое настроение; теперь, просмотрев 
газетные вырезки в папке для подготовки речей, лежащей на коленях, он вспомнил 
все резкие обвинения в свой адрес. Объявив, что «собирается на этот раз быть 
действительно жестким», президент начал диктовать одну из самых язвительных 
речей, которые Шервуд когда-либо слышал. «Один сенатор» сказал то, «один 
республиканец» сказал это, — долго сдерживавшееся негодование Рузвельта против 
них вылилось наружу. Ошеломленный, Шервуд разыскал Гопкинса, который ушел в 
свою комнату. Как мог президент предаваться раздражению в час победы? Гопкинс 
успокаивал Шервуда: босс никогда не воспользуется ни одной из этих тирад, 
просто освобождается от накопившегося возмущения. Затем Гопкинс заговорил о 
Рузвельте в манере, удивившей Шервуда:
 — Ты и я состоим при Рузвельте, потому что он выдающийся духовный лидер, 
идеалист, вроде Вильсона, и стремится изо всех сил, вопреки любому 
сопротивлению, реализовать свои идеалы... Разумеется, в этом городе много 
людишек, которые постоянно стремятся опустить президента до собственного уровня,
 и они пользуются порой некоторым влиянием. Но наша с тобой задача, пока мы в 
Белом доме, — напоминать президенту о его незаурядности и что в этом духе он 
должен говорить и действовать...
 Гопкинс оказался прав, когда говорил о желании Рузвельта «выпустить пар».
 — Не позволяйте нам тратить время на экскурсы в прошлое или поиски виновных за 
него, — говорил Рузвельт корреспондентам Белого дома во время короткой 
передышки в их беспокойной деятельности. — Самая главная новость этой недели 
заключается в следующем: мир оповещен о том, что мы, сплотившийся народ, 
осознаем угрозу, которая нам противостоит, и наша демократия приступила к 
действиям, чтобы устранить эту угрозу...
 Мы твердо убеждены, что, пока производство страны дает максимум продукции, 
демократии всех стран смогут доказать, что диктатуры не способны победить.
 Но сейчас, именно в данный момент, фактор времени имеет колоссальное значение. 
Важен каждый самолет, каждый вид оружия, без которого мы можем обойтись, но 
посылаем его за рубеж, потому что это правильная стратегия...
 В этот момент репортеры, до сих пор апатично внимавшие речи Рузвельта, 
встрепенулись.
 — Здесь, в Вашингтоне, мы поняли сейчас необходимость максимального ускорения. 
Надеюсь, что лозунг «Быстрее, еще быстрее» будет осознан в каждом доме страны...

 Это одна из наиболее эмоциональных речей Рузвельта, но пафос ее шел дальше 
того, чтобы разъяснить важность наращивания военного потенциала зимой 1941 года.
 Многие политики сомневались, что президентский оборонный штаб способен 
выполнить гигантские задачи мобилизации все еще дезорганизованной и объятой 
забастовками экономики. Производство росло неровно. Местами производители 
показывали чудеса, но в целом объем выпуска продукции рос медленно, а спрос — 
внутри страны, в Англии, Греции, на Ближнем и Дальнем Востоке — далеко 
превосходил прежние наметки и даже прогнозы.
 В конце минувшего года Рузвельта яростно критиковали, особенно Уилки, за 
приверженность устаревшей модели организации обороны. Вслед за нацистским 
блицкригом во Франции президент учредил Комиссию советников при Национальном 
совете обороны (КСНО). Аналог учреждения времен Первой мировой войны, совет был 
лишен законодательной власти, соответствующих полномочий, делегированных от 
президента, и единоначалия. Комиссия производила впечатление не столько органа 
государственной власти, сколько клуба именитых «советников»: Уильям С. Кнудсен, 
сын эмигранта, который приобрел известность как крупный организатор 
производства, создав на заводах компании «Дженерал моторс» поточные линии, 
консультировал по проблемам промышленного производства; Эдвард Д. Стеттиниус, 
сын одного из партнеров корпорации Моргана, симпатизировавший «новому курсу», 
был экспертом по промышленному сырью; Сидни Хиллмэн, сын другого эмигранта 
(любопытная помесь энергичного профсоюзного лидера и дипломатичного менеджера; 
старый приятель и сторонник президента), взял на себя вопросы занятости рабочей 
силы; Леон Гендерсон, энергичный и прямолинейный сторонник «нового курса», 
ведал ценами на сырье и продовольственные продукты. К концу 1940 года советники 
все еще не имели ни определенного руководителя, ни власти; они сами просили 
Рузвельта создать из комиссии влиятельный дееспособный орган.
 В начале нового года президент учредил Управление по промышленному 
производству (УПП), в руководство которого вошли Кнудсен, Хиллмэн, Стимсон и 
Нокс. Управление было укомплектовано большей частью прежними экспертами и 
пользовалось на бумаге гораздо более широкими и четкими полномочиями, чем КСНО. 
Президент разъяснил журналистам функции нового учреждения. «Большая четверка» 
определяет политику, а Кнудсен и Хиллмэн претворяют ее в жизнь, «точно так же, 
как это делает юридическая фирма». Репортеры стремились понять, кто станет 
управлять этим учреждением, руководство которого напоминает многоголовую гидру. 
Будут ли Кнудсен и Хиллмэн располагать равной ответственностью?
  Рузвельт . Не в этом суть. Оба они составляют фирму. Существует ли в фирме 
равенство? Не знаю...
  Репортер . Почему вы не хотите единоначалия?
  Рузвельт . У меня есть единоначалие. Оно называется Кнудсен и Хиллмэн.
  Репортер . Это два начальника.
  Рузвельт . Нет, один. Другими словами, когда вам грозит беда, лучше иметь 
одну фирму или две?
  Репортер . По-моему, сравнение неуместно.
  Рузвельт . В этом как раз дело. Вы убедитесь сами, когда попадете в беду.
  Репортер . Предпочитаю обойтись без беды.
  Рузвельт . Думаю, им повезет тоже. Они уверены, что повезет, и это интереснее 
всего...
 «...Убедитесь сами, когда попадете в беду». Эта фраза могла быть девизом 
соратников Рузвельта в усилиях по мобилизации военного производства в течение 
всего 1941 года. В начале весны они столкнулись с острым дефицитом сырья. 
Сделав предварительно оптимистические заявления, руководство УПП было вынуждено 
затем решать проблему нехватки алюминия, чрезвычайно важную для производства 
самолетов, а также проблемы, связанные с монополией на производство алюминия, 
которое почти целиком сосредоточилось под контролем «Алюминиум компани оф 
Америка». Когда встал вопрос о быстром расширении поставок алюминия 
промышленным предприятиям посредством «Алькоа» или более медленных поставках 
посредством новой потенциально конкурентоспособной компании, деятели «нового 
курса» возражали против создания алюминиевого «треста», однако Стимсон заметил:
 — Лучше иметь какое-то количество «нечестного» алюминия сейчас, чем много 
«честного» через год.
 Не хватало станков — первоочередная проблема всех оборонных усилий, — и 
вопреки успокоительным заявлениям маячила угроза дефицита электроэнергии. 
Возможности поднять выработку угля были большие, но существовала опасность 
забастовок под руководством лидера профсоюза «Объединенные шахтеры» Джона Л. 
Льюиса, который все еще переживал неудачную попытку склонить шахтеров 
поддержать на выборах Уилки вместо Рузвельта.
 Казалось, президент сохранял свой обычный добродушный оптимизм относительно 
производственных мощностей страны в стесненных обстоятельствах. Потенциально 
опасной становилась ситуация с производством стали. В конце 1940 года Рузвельт 
попросил Стеттиниуса произвести оценку возможностей сталелитейной 
промышленности. Когда помощник Стеттиниуса Гано Данн, ведавший этой отраслью 
производства, сделал прогноз на 1942 год об увеличении выплавки стали на 10 
миллионов тонн, Рузвельт принял его доклад как ориентир и посвятил ему целую 
пресс-конференцию. Однако в течение пяти недель Данну пришлось сделать более 
пессимистический доклад.
 За всем этим скептически наблюдал через пенсне ветеран борьбы за мобилизацию 
экономики во время Первой мировой войны. Бернард Барух долгое время поддерживал 
дружеские отношения с президентом, который не жалел для старого поклонника 
Вильсона никаких комплиментов, однако следовать рекомендациям ветерана 
воздерживался. Совет Баруха, озвучивавшийся несколько месяцев, был прост и 
категоричен: необходимо объединить в ведомство под властью одного руководителя 
контрольные службы над распределением материальных средств, приоритетами и 
ценами. С ним соглашались многие авторы редакционных статей в газетах, а также 
высокопоставленные представители администрации. Стимсон также призывал 
последовать этому совету на том основании, что некто облеченный властью 
руководителя такого ведомства почувствует «бремя ответственности». Моргентау 
хотел, чтобы его шеф организовал при администрации нечто вроде департамента 
снабжения, в ведение которого отдана вся мобилизационная программа. Казалось, 
все жаждали царя, особенно если бы царем стал кто-нибудь из них.
 Рузвельт был против этого. Объясняя функции УПП журналистам, он говорил, что 
невозможно найти для этого учреждения никакого царя, Винни-Пуха, Ахунда Свата, 
совмещающего несколько должностей, или подгонялу, что лишь дилетанты считают 
иначе. По конституции лишь один человек — президент — несет всю ответственность 
за мобилизацию экономики. Но с приближением весны 1941 года становилось 
очевидным, что президент, несущий груз многообразной власти, не в силах 
координировать многочисленные сферы оборонного производства. Тем не менее 
Рузвельт ничего не предпринимал в данном направлении. Очевидно, для этого 
существовали более глубокие причины, не связанные с многообразной тактикой: 
двигаться шаг за шагом, избегать обязательств перед кем-нибудь или какой-либо 
программой; освобождать подчиненных от бремени ответственности и прививать им 
состязательный азарт, препятствовать приобретению одним лицом слишком большого 
числа контролирующих функций; устранять опасность стать пленником собственного 
административного аппарата и, что важнее всего, сохранять свободу выбора в мире,
 полном ловушек и неожиданностей; эта тактика помогала Рузвельту сохранять 
либеральный, хотя и рискованный стиль управления.
 На следующий день после инаугурации Рузвельта либеральная нью-йоркская газета 
«ПМ» поместила на первой странице не отчет о пышных вашингтонских торжествах, а 
снимки верениц людей, сидящих на скамейках у приюта бедняков квартала Боуери. 
Головы опущены, но это не молебен: все сидят на спинках скамеек, натянув на 
голову пальто, явно что-то бормочут, кашляют, чихают, почесываются. Частичка 7 
тысяч бездомных Нью-Йорка, днем они живут на подаяния, а ночью набиваются в 
приюты, времянки и ночлежки. Ровно в пять часов утра эти люди — молодые и 
старые, сытые и голодные, одетые прилично и плохо, здоровые и инвалиды — 
начинают очередной день с бесцельного бродяжничества.
 Беспощадный комментарий к программе «Помощь. Восстановление. Реформа», 
осуществлявшейся в течение двух сроков президентства Рузвельта. Нельзя сказать, 
что комментарий несправедлив. Через четыре года после того, как Рузвельт заявил,
 что «треть нации недоедает, не имеет приличной одежды и жилья», через четыре 
года после того, как он провозгласил: «...мы должны действовать немедленно, 
чтобы демократия двигалась вперед...», экономическое и социальное положение 
народа заметно не улучшилось. Национальная конференция по проблемам питания в 
условиях осуществления военной программы, собравшаяся весной 1941 года в 
Вашингтоне, констатировала, что более 40 процентов населения либо недоедает, 
либо получает не вполне пригодную пищу. Отстает строительство жилья; в зонах 
оборонных предприятий и объектов люди живут в лачугах, бытовках, автоприцепах, 
палаточных лагерях и мотелях, где в одиночном номере ютится целая семья. В 
городах, куда хлынули рабочие по лимиту, слишком высока арендная плата за жилье.
 Из первого миллиона призывников на военную службу признано непригодными почти 
40 процентов; треть из них забракованы по причине плохого питания. Это уже само 
по себе зло; к тому же оно демонстрировало заметные социальные прорехи при 
подготовке страны к войне.
 Как обычно, в тяжелом положении негров в резкой форме отражалось социальное 
неблагополучие всей нации. Группа блестящих социологов под руководством 
шведского экономиста Гуннара Мюрдаля обнаружила, что в начале 1941 года процент 
цветной рабочей силы, занятой в ведущих отраслях оборонной промышленности, 
снижался. Среди рабочих большинства крупных предприятий по производству 
вооружений чернокожих американцев не было вовсе. Многие профсоюзы проявляли к 
черным дискриминационное отношение, опасаясь, в частности, вытеснения белых 
рабочих. Будущее не воодушевляло. В декабре 1940 года количество чернокожих 
американцев среди учеников и на курсах повышения квалификации оборонных 
предприятий составляло менее 2 процентов. Негры могли бы поискать шансы на 
получение образования и одинаковой оплаты с белыми в армии, но здесь 
преобладала сегрегация. Новобранцы-негры были сконцентрированы в основном на 
юге, а в конце 1940 года в сухопутных войсках служили всего два офицера-негра, 
во флоте — ни одного. На следующий год подразделение черных солдат, следовавшее 
строем по автостраде, оказалось вытеснено на обочину белыми военнослужащими. В 
ответ на протесты белого командира подразделения его обозвали «угодником 
негров».
 Надо сказать, что федеральные власти располагали достаточным количеством 
учреждений для решения этих острых проблем. «Новый курс» значительно увеличил 
их число, в некоторых направлениях социальной политики — даже слишком. 
Одиннадцать федеральных ведомств занимались только жилищными проблемами. Но 
большинство социальных программ плохо финансировалось. Группы исследования и 
планирования содержались консерваторами конгресса на голодном пайке, а 
правительство весьма зависело от государственных и местных ведомств и фондов. 
Службы занятости, чрезвычайно необходимые в периоды повышения мобильности и 
мобилизации рабочей силы, являют собой разительный пример.
 Почти ежедневно такими проблемами занимался тот, чье имя составляет вторую 
часть неуклюжего названия руководящего органа УПП «Кнудсенхиллмэн», да еще 
решая двойную задачу — поиск мест для рабочих по специальности и закрепления их 
на этих местах. Сидни Хиллмэн как профсоюзный деятель устраивал Рузвельта: 
приступал к изучению проблем без предубеждения, но в решении их проявлял 
принципиальность; проявлял гибкость в ходе переговоров, но твердость — на их 
заключительной стадии; последовательно защищал профсоюзные права, но был 
способен действовать и на более широком политическом поле. Хиллмэн располагал 
солидной, активной поддержкой в своем Объединенном профсоюзе рабочих 
трикотажной промышленности. Давно привыкший улаживать дела с коммунистами, 
социалистами, представителями этнических групп, прожженными боссами трикотажной 
промышленности, этот «профсоюзный политик» лавировал между своим старым 
соратником по борьбе лидером Конгресса производственных профсоюзов (КПП) Джоном 
Л. Льюисом и руководителем Американской федерации труда (АФТ) Уильямом Грином; 
либеральными профсоюзными идеологами, единодушно поддерживавшими оборонные 
усилия, и прагматичными вашингтонскими политиками; представителями оборонной 
промышленности и проводниками «нового курса», засевшими в старых вашингтонских 
анклавах.
 В Вашингтоне Хиллмэну потребовался весь его профсоюзный опыт, поскольку с 
самого начала он занялся внедрением в оборонную промышленность стандартов 
трудовых отношений, а также координацией работы плохо организованных агентств 
по найму рабочей силы для оборонного производства. Он сдружился с Кнудсеном — 
мог бы сдружиться с любым другим. Они легко договорились о разграничении 
полномочий: Кнудсен сосредоточится на производстве и его приоритетах, Хиллмэн — 
на обеспечении предприятий рабочей силой, предотвращении забастовок и 
осуществлении трудового законодательства. Но различная клиентура, разное 
понимание ответственности и способов решения поставленных задач, а также 
активность заинтересованных групп и штатных помощников вокруг обоих 
руководителей постоянно вызывали напряженность. Изнуренный конфликтами и 
напряжением, Хиллмэн обращался за поддержкой в Белый дом.
 Рузвельт ему нравился — своим радушием, самой манерой наклонять мундштук в 
уголке рта. «У этого человека есть свой стиль», — говорил Хиллмэн приятелям. Но 
Рузвельту тоже приходилось вести торг, совещаться, идти на компромиссы, причем 
в гораздо более широкой сфере, чем Хиллмэну. И профсоюзный политик часто строил 
и восстанавливал свои редуты в вашингтонских баталиях в одиночку.
 Итак, в начале 1941 года Хиллмэн, Кнудсен, их коллеги и соперники, клиенты 
работали изо всех сил в условиях тяжелых социальных последствий 
двенадцатилетней экономической депрессии, циклических подъемов и спадов 
производства, часто выполняя свои функции порознь, но под либеральным 
руководством Рузвельта. Они стремились приспособить людей и планы к быстро 
менявшейся военной обстановке, к довольно неясной стратегии Америки, к стилю 
руководства властей, которые медлили с решениями целые томительные недели и 
внезапно начинали действовать без предупреждения. Забастовка в начале 1941 года 
тысяч рабочих завода «Аллис-Чалмерз» в Милоуки, выполнявшего заказ на турбины 
стоимостью 40 миллионов долларов, — яркий пример проблем УПП. Хиллмэну 
приходилось вести переговоры с левыми профсоюзными деятелями, с фракциями АФТ — 
КПП, президентом компании, изоляционистом, который не признавал профсоюзы. Ему 
приходилось обсуждать статус профсоюзов — вопрос очень сложный в юридическом 
плане и взрывоопасный идеологически. Едва Хиллмэну и его помощникам удалось 
вернуть забастовщиков на свои места, как они столкнулись с забастовкой 
управляющего персонала. В то время как происходили эти события, приковавшие к 
себе внимание всей страны, консервативные конгрессмены обвинили Хиллмэна в 
прокоммунистических симпатиях и приготовились принять меры для ограничения 
права на забастовки.
 Президент бросил клич: «Теперь быстрее». Но в конце зимы 1941 года, казалось, 
все ополчилось против действий нестабильной демократии.


БЕЛЫЙ ДОМ РУЗВЕЛЬТА

 Однажды утром в начале апреля Джон Гюнтер, уже обративший на себя внимание 
своими конфиденциальными докладами о положении в Европе и Азии, навестил Белый 
дом, чтобы доложить Рузвельту о впечатлениях, вынесенных им из недавней поездки 
по странам Латинской Америки. Для доклада он располагал, как ему сказа Папа 
Уотсон, шестью-семью минутами: день напряженный, президент утомился. В это 
время Рузвельт беседовал с членами комиссии по округу Колумбия; они задержались 
так долго, что встречу Гюнтера с президентом пришлось перенести на после 
полудня. Когда его наконец впустили в Овальный кабинет, президент сидел 
откинувшись на спинку кресла, Фала кусала «говорящую» куклу, Мисси Лехэнд 
освобождала стол от газет. Рузвельт подался вперед, дружески приветствуя нового 
гостя. Быстро освоившись, Гюнтер сообщил, что посетил все двадцать 
латиноамериканских республик. Президент спросил:
 — Какие хуже всех?
 Панама, ответил Гюнтер, добавив, что президент ее — авантюрист и, кроме того, 
учился в Гарвардском университете.
 — Подумать только! — удивился Рузвельт. — Нет, в самом деле, он действительно 
выпускник Гарварда? — Президент упомянул еще двух латиноамериканских диктаторов.
 Оба неприятные люди, и правда неприятные, на все способны, но и на хорошее 
тоже.
 Гюнтер сидел и тревожился, что отнимает у президента время, но хозяин кабинета 
разразился целым монологом. В непринужденной манере говорил и говорил: 
встречался однажды с президентом Гаити Стенио Винсентом; Аргентина, без 
сомнения, представляет собой проблему, и решить ее можно лишь одним способом 
(Гюнтер вздрогнул) — «колонизировать» эту страну; ленд-лиз же — универсальное 
средство, ведь «деньги» (тут он многозначительно подмигнул) «говорят сами за 
себя»; между прочим, Иквитос (Перу) должен стать свободным портом; сам он 
сказал как-то бразильскому президенту Жетулио Варгасу, что на его месте просто 
запретил бы приватизацию бразильского государственного коммунального хозяйства 
зарубежными дельцами; рассуждал о способах стимулирования туристского бизнеса в 
Чили; о том, как некоторые глупые американские политиканы возражали против 
строительства Панамериканской автострады — она могла, видите ли, стать дорогой 
вторжения Соединенных Штатов («как будто настоящий агрессор использует 
дороги!»); вот знал бы Гюнтер одного парня из Пуэрто-Рико, — живет он на 
такой-то улице, женился на такой-то женщине, любил сухой мартини; он, Рузвельт, 
часто выступает с речами, проникнутыми идеализмом, хотя отлично знает, кого в 
Латинской Америке считают властью; а ни один латиноамериканец (смех) не знает, 
как управлять морским судном.
 Внезапно, бросив быстрый взгляд (перехваченный Гюнтером), президент 
переключился на Европу. Замешательство Гюнтера росло, но теперь более — из-за 
кажущейся бестактности президента. Мы не готовы «пока» осуществлять эскорт 
коммерческих судов через Атлантику. Да, мощь Японии преувеличивается. Да, мы 
располагаем обстоятельными планами, как установить контроль над всей Атлантикой,
 включая Гренландию. Увы, потребуется около двух месяцев, чтобы наладить 
эффективную помощь Югославии. Да, Наталь необходим, но одной просьбы мало для 
владения им. В этом месте Гюнтер вмешался: высказал мнение, что до окончания 
войны «Юнион Джек» и «серп и молот» останутся союзниками и Красная армия «могла 
бы спасти нас всех».
 — В самом деле? Почему вы так думаете? — рассмеялся Рузвельт.
 «Прозвучал длинный телефонный звонок, и я собрался уходить, — писал позднее 
Гюнтер в своих мемуарах. — Президент поднял трубку, жестом попросив меня 
задержаться. Разговор по телефону занял минут десять — двенадцать; Рузвельт 
произносил: „Да, Гарри... Нет, Гарри... Я думал, это уже сделано, Гарри!“ Он 
казался сердитым и нервным, энергично тыкал карандашом в блокнот». Гюнтер решил 
сначала, что звонит Гарри Гопкинс, но, когда Рузвельт откинулся в кресле, 
прижимая к уху трубку, и начал длинный экскурс в историю внешней политики США и 
«твою» маньчжурскую доктрину, понял, что это Стимсон. «Затем я увидел, как лицо 
Ф.Д.Р. приобрело на миг болезненное выражение. Неожиданно он положил трубку, — 
очевидно, мистер Стимсон прервал разговор». Рузвельт протянул руку Гюнтеру:
 — Ну, пока, мне нужно выезжать!
 В положении Гюнтера оказывались многие посетители Белого дома. Долгое, 
томительное ожидание у двери кабинета президента, где суетился доктор Уотсон, 
пытаясь блюсти нечто похожее на регламент. Внезапное приглашение в просторный 
кабинет, сияющая улыбка и протянутая для приветствия рука, фамильярное 
обращение к гостю по имени (фамильярное особенно для англичан); легкий, плавный,
 эмоциональный, назидательный разговор, редко связанный с целью посещения. 
Многие гости, чувствуя себя обманутыми в своих ожиданиях, делали вывод, что 
президент не желает вникать в суть их проблем, умышленно отвлекает от них 
внимание, и были правы, но лишь отчасти. Рузвельту приходилось говорить, 
смеяться, рассказывать истории, драматизировать ситуацию, овладевать вниманием 
собеседника, демонстрировать свою поразительную осведомленность, искать примеры 
в собственном опыте и памяти, но при этом он не допускал никакой театральности, 
ни тени величавости. Сидя за письменным столом, перебирая сувениры и безделушки,
 президент своей экспансивностью, откровенностью и добродушием давал гостю 
возможность почувствовать себя непринужденно.
 Белый дом носил отпечаток личности его хозяина. Теперь журналисты расписывали 
резиденцию президента как центр принятия решений «свободным миром», как 
средоточие власти Америки, экономический генеральный штаб антинацистской 
коалиции. Рузвельт стал президентом мира, писала «Нью рипаблик ТРБ» после 
прохождения в конгрессе законопроекта о ленд-лизе. Зарубежные гости, привыкшие 
к роскошным дворцам самых захудалых диктаторов, поражались отсутствию в данном 
случае «фасада» и декоративных излишеств. Тем более их очаровывали простота и 
изящество архитектуры Белого дома, некоторые детали декора, спортивные площадки.
 А важных персон — тех, кому повезло посетить второй этаж резиденции, — 
несколько брала оторопь при виде безвкусной мебели и беспорядка в комнатах.
 Второй этаж был в чисто рузвельтовском стиле. По мнению Роберта Шервуда, 
президент и первая леди просто скопировали свои комнаты с апартаментов в 
Гайд-Парке. Точно так же весь этаж разделен пополам длинным, узким коридором, 
где стены бессистемно увешаны книжными полками, фотографиями коронованных особ 
(в большинстве лишившихся тронов) и гравюрами. В 1941 году Гопкинс жил в 
небольшой двухкомнатной квартире в юго-восточном углу здания. Элеонора Рузвельт 
занимала гостиную и спальню в юго-западном углу. Между их апартаментами 
располагался Овальный кабинет президента и рядом с ним — спальня и ванная 
комната. В северной стороне холла выстроились комнаты главным образом для 
гостей, большие и малые. В одной из них висела знаменитая карикатура Дороти 
Маккей «Эсквайр»: малыш пишет на мостовой перед своим домом имя Рузвельт, а его 
сестра жалуется матери, стоящей в дверном проеме: «Уилфрид написал гадкое 
слово».
 Овальный кабинет, этот центр принятия решений «свободным миром», представлял 
собой в действительности скромное помещение, довольно небрежно меблированное, с 
морскими гравюрами и семейными фотографиями, приколотыми к стенам. Здесь 
Рузвельт любил сидеть по вечерам — позвонить приятелю, разобрать коллекцию 
марок, рассказать секретарям длинный анекдот. На третьем этаже помещалась 
гостиная и ванная комната Мисси Лехэнд (в 1941 году она серьезно заболела); 
другие комнаты использовались при избытке гостей, особенно внуками президента 
на Рождество. Шервуд вспоминал, что в Белом доме господствовала дружелюбная 
атмосфера небольшого городка; ее не нарушали ни штатные сотрудники дома, ни 
даже агенты спецслужб и полиции.
 Вашингтонские репортеры с удовольствием усматривали некую символику в том, что 
президент квартировал в центре второго этажа здания, Элеонора — слева, а Гарри 
Гопкинс — справа. Это комментировалось в смысле предосудительного перехода 
Гопкинса из стана сторонников «нового курса» в лагерь тех, кто стоял за 
вмешательство в войну. Но на самом деле и первая леди, и первый помощник 
президента были убежденными либералами и интернационалистами. Если их 
политические позиции изменялись, то это отражало перемены у самого Рузвельта.
 Через восемь лет пребывания в Белом доме Элеонора Рузвельт оставалась 
сострадательной, одухотворенной, активной женщиной, которая в 30-х годах 
посвятила себя делу социального обеспечения и либеральной политике. При помощи 
преданной Томми, Мальвины Томпсон, она все еще жила семью жизнями — жены, 
матери, хозяйки, газетного репортера Белого дома, лектора общенационального 
масштаба (сотня лекций в 1940 году, около трети из них — платные), рупора и 
организатора демократической партии и представителя Белого дома по связям с 
профсоюзами, неграми, молодежью, фермерами-арендаторами, бедняками, женщинами. 
Если она и не могла в любом случае отдаться полностью одной из этих ролей, то, 
во всяком случае, научилась быть организованной и деятельной, все еще обладала 
энергией, которая пугала и забавляла страну в прежние годы. В своем возрасте, 
под шестьдесят, способна была проработать всю ночь и начать следующий день как 
ни в чем не бывало.
 В ней сочетались совестливость, почти невероятная обязательность и упорство. 
Именно в это время она поняла, что не могла бы, если бы и хотела, поддерживать 
с мужем романтические и даже близкие отношения. Состоя в браке тридцать шесть 
лет, они испытывали друг к другу привязанность и уважение, проявляли терпимость,
 но Рузвельт научился облачаться в личину, защищающую от назойливости супруги, 
а Элеонора — не выходить из роли помощницы президента, хотя и особого рода. Она 
общалась с президентом гораздо меньше, чем Талли Грейс или Мисси Лехэнд. Ее 
часто одолевали сомнения, иногда она чувствовала себя в многолюдном Белом доме 
очень одиноко. Но самообладание и страсть побуждали ее заняться очередной 
газетной статьей, лекцией и другими делами.
 Гопкинс был сделан совсем из другого материала. Годы во власти и изнурительная 
болезнь мало изменили его. Он оставался пылким, ранимым, бестактным, 
неуважительным чиновником, мог уязвить шишек военной промышленности так же 
немилосердно, как однажды третировал государственных служащих и 
благотворительные учреждения. Как и президент, он считал «новый курс» 
источником силы страны в военной обстановке, а не препятствием к вступлению в 
войну; но теперь, по его мнению, военные приготовления значили больше, чем 
мероприятия в рамках «нового курса». Он сделался столь же нетерпимым к 
либеральной идеологии, сколь и к бизнесменам-изоляционистам; обладал почти 
сверхъестественным чутьем в умении угадывать настроения Рузвельта. Знал, когда 
что нужно: дать совет шефу в форме лести или польстить в форме совета; надавить 
или отступить; говорить либо слушать; подчиняться или возражать. Кроме того, 
обладал замечательной способностью действовать в самой запутанной и сложной 
обстановке. Черчилль дал ему кличку Лорд Корень Вопроса.
 Весной 1941 года исполнился год, как Гопкинс жил в Белом доме и платил свою 
цену за близость к высшей исполнительной власти. Икес во время поездки на 
рыбалку с президентом сказал Эверглэйдсу, что Гопкинс входил в кабинет 
Рузвельта без предварительного уведомления и даже без стука и Рузвельт давал 
ему на просмотр секретные документы, которые не показывал никому другому. «Мне 
он не нравится, — поверил Икес своему дневнику, — и мне не нравится влияние, 
которое он оказывает на президента». Барух жаловался, что Гопкинс оберегал 
Рузвельта от контактов, подобно ревнивой женщине, — кто-то еще «составил бы с 
ними треугольник».
 Другие отзывались о Гопкинсе более снисходительно. Моргентау находил его 
лукавым и нервозным, но абсолютно преданным президенту. У Стимсона были сложные 
отношения с Гопкинсом, тем не менее он записал в дневнике: «Чем больше я думаю 
об этом, тем больше прихожу к выводу, что его присутствие в Белом доме — 
большая удача». Рузвельту же Гопкинс нравился за острый ум, добродушный цинизм, 
пренебрежение протоколом, устаревшими правилами, умение разобраться в 
запутанных проблемах деятельности администрации. Когда Уилки, посетив Белый дом 
после выборов, спросил президента, почему он так приблизил к себе Гопкинса, 
хотя люди относятся к его помощнику с недоверием и раздражением, Рузвельт 
высказал свое мнение:
 — Понимаю ваше удивление, что я нуждаюсь в этом получеловеке. Но когда-нибудь 
вы, может быть, сядете в кресло президента Соединенных Штатов и, когда это 
случится, будете смотреть на ту дверь и заранее знать, что, кто бы ни вошел в 
нее, он будет вас о чем-нибудь просить. Вы узнаете, что это за скучная работа — 
выслушивать такие просьбы, и почувствуете потребность иметь при себе человека, 
подобного Гарри Гопкинсу, который ничего не хочет, кроме как служить вам.
 Возможно, президент преувеличивал из желания угодить Уилки, но в его словах 
сквозила убежденность. В апреле он сделал своего помощника ответственным за 
поставки по ленд-лизу и, таким образом, за принятие решений по экономическим, 
политическим и военным вопросам.
 Белый дом Рузвельта — жилое помещение внутри особняка и особняк внутри 
правительственного учреждения. В 1941 году особняк открыли для посещения 
тысячам американцев, в том числе Голубую и Зеленую комнаты, столовую и все 
остальные помещения, где экскурсанты могли побродить в течение дня, а именитые 
гости и монархи — остановиться на ночлег. В этом же году президент свел 
посещение Белого дома публикой к минимуму, а с началом войны посещения в 
основном прекратились. Рузвельт проводил большую часть дня в Овальном кабинете 
в юго-восточном углу здания. Здесь через высокие окна он видел ограждения и сад.

 Внешне Рузвельт придерживался определенного распорядка дня. Устроившись в 10.
00 или около того за своим большим письменным столом, президент обычно посвящал 
остаток утра, а также время ленча (когда приносили горячую пищу) и часть 
полудня приему посетителей. Другую часть полудня диктовал письма и памятные 
записки, в основном в форме энергичных, дружелюбных коротких посланий. Его 
неделя также укладывалась в определенный распорядок. В понедельник или вторник 
президент встречался с «большой четверкой» — вице-президентом, спикером и 
лидерами большинства в обеих палатах конгресса; во вторник после полудня или в 
пятницу утром — с прессой; по пятницам после полудня председательствовал на 
заседаниях членов администрации.
 Этот график, однако, мог легко расстроиться из-за какой-нибудь нештатной 
ситуации, поэтому лучше считать, что у Рузвельта не было определенного режима 
работы вовсе. Иногда он торопился провести важные встречи или затягивал менее 
важные. Не отвечал на большинство писем, отсылал многие для ответа в 
соответствующие учреждения или передавал Уотсону, Эрли и Гопкинсу, чтобы они 
отвечали на них от своего или его имени. Иногда он даже сам писал письма, 
которые подписывал помощник или секретарь. Много разговаривал по телефону 
(редко по ночам), в ряде случаев отказывался подходить к телефону; встречался с 
незначительными, даже скучными людьми и игнорировал встречи с лицами, 
пользующимися большим политическим и интеллектуальным влиянием, — и все это в 
соответствии с какой-то мистической системой приоритетов, не понятной никому, 
возможно и ему самому.
 Тем не менее, если Рузвельт и не придерживался в работе четкого распорядка и 
плана, это свидетельствовало о привычке ума, складе интеллекта и стиле 
поведения, которые можно определить одним словом — доступность. Через восемь 
лет тяжелого пресса обязанностей в Белом доме он оставался бесконечно 
любопытным, проявлял интерес к новым идеям, изобретениям, экспериментам. 
Переписывался или беседовал с поразительным количеством разнообразных людей: 
членами Верховного суда; монархами, в том числе королем Георгом VI и норвежским 
королем Хааконом; старыми друзьями из голландских графов; поэтами и писателями, 
включая Карла Сандбурга и Элтона Синклера; старыми друзьями семьи из округа 
Датчисс; радикалами, включая Нормана Томаса; журналистами; старыми, закадычными 
друзьями и дипломатами Уильямом Филипсом из Рима, Фрэнсисом Сэйром из Манилы 
или Грю из Токио; старыми вильсонистами, включая Джозефуса Даниеля; главами 
правительств, в том числе канадским премьером Макензи Кингом; старыми мудрецами,
 например Гренвиллем Кларком из Нью-Йорка, Бернардом Барухом из Лафайет-парка, 
а еще — членами администрации, сенаторами, членами палаты представителей, 
помощниками министров, главами разных ведомств и агентств, губернаторами, 
мэрами, ведущими бизнесменами, фермерами, профсоюзными деятелями, ветеранами, 
представителями массы общественных организаций и их руководителями, лидерами 
оппозиции и повстанцами.
 Такое обилие контактов не способствует глубине человеческих взаимоотношений. 
Никто, включая жену и сыновей, не мог сказать, что находится в близких 
отношениях с президентом и способен понимать его. Никто не стал бы утверждать, 
что незаменим для президента. Рэймонд Моли, Томас Коркоран и даже сын Рузвельта 
Джеймс лишь временами попадали под его влияние или выходили из-под него. Теперь,
 когда наиболее приближенным к президенту стал Гопкинс, других, включая 
Элеонору, интересовало, сколько времени продолжится это состояние их отношений 
и избежит ли Гопкинс сердечного удара, когда в нем отпадет необходимость. 
Рузвельт не питал привязанности ни к кому — мужчине, женщине, стране, союзнику 
или принципу, — но лишь к какой-то цели, столь глубоко в нем скрытой и в то же 
время столь трансцендентной, что немногие могли распознать ее в то сложное, 
бурное время.
 Но Рузвельту некогда было задумываться над такими вещами. Он 
председательствовал в своем Белом доме с присущим ему добродушием. Старался 
получать информацию отовсюду, боролся с рутиной, скрытым сопротивлением 
организованной работе, сталкивал людей с разными взглядами, запирал соперников 
в комнатах, пока они не мирились. С одинаковой заинтересованностью развенчивал 
навязчивые идеи Икеса о выделении службы охраны леса из министерства сельского 
хозяйства; просьбу сына Джона по телефону устроить торжественный прием его жене 
и ребенку в Белом доме; просьбу Черчилля о неотложной помощи; требования 
Элеоноры назначать на государственные посты либералов и находил для всего время 
и здоровье. В чрезвычайной обстановке писал шутливые записки секретарям, уверял 
Икеса, что на следующей рыбалке выловит рыбу большего размера, вспоминал 
эпизоды из своего далекого детства и отсылал миссис Уотсон газетное фото Папы с 
«королевой» фестиваля «Яблочное цветение» (копии в секретную службу и ФБР). В 
канун величайшего испытания, когда Гитлер пустился в самую роковую авантюру 
современной истории, когда Рузвельт руководил в момент колоссальной опасности 
неподготовленной и демобилизованной нацией, «центр силы Запада» находился в 
суматошном кабинете исполнительного учреждения, расположенного в изящном 
особняке.

 Глава 2
 РАЗРАБОТКА БОЛЬШОЙ СТРАТЕГИИ

 Весеннее солнце теперь вставало раньше и поднималось выше. Оно растопило 
сугробы снега на московских улицах. Вешние воды понесли слякоть и грязь из 
Берлина, обернулись бурными потоками в горах Греции и Югославии. Под солнцем 
потянулись вверх маки на развалинах Лондона; зацвели каштаны вдоль набережной 
Сены в Париже; набухли почки на вишневых деревьях приливноотливной зоны 
Вашингтона; распустились пионы в императорских садах в Токио. Для солдат 
наступило время подготовки к боям. Вдоль бесконечных линий фронта и на морском 
побережье усиливалось патрулирование и наблюдение. Кроме того, это было время, 
когда Гитлер производил разведки боем, замышлял или предпринимал наступательные 
операции. В начале весны в разных столицах множились слухи о предстоящих 
действиях фюрера.
 Боевые возможности Гитлера были таковы, что весной 1941 года он мог нанести 
удар в одном или сразу в четырех направлениях. Англичане все еще готовились 
отразить мощный десант немцев через Ла-Манш. Не оставляла тревога испанцев. 
Гитлер продолжал оказывать давление на Франко, домогаясь разрешения атаковать 
Гибралтар и затем переправиться в Африку. Каудильо не поддавался, но теперь 
поползли слухи, что нацисты собираются вторгнуться в Испанию и осуществить свои 
планы в любом случае. Тем временем Гитлер держал на коротком поводке вишистскую 
Францию. Поступали сообщения, что нацисты концентрируют бронетехнику и авиацию 
на Сицилии, чтобы поддержать терпящих поражение итальянцев в Ливии. Давлению 
нацистов подвергались и Балканские страны, раздираемые давними ссорами и 
междоусобицами.
 В сложной шахматной игре Рузвельт следовал ходам Гитлера с нарастающим 
беспокойством. Неспособный к активным действиям из-за сопротивления конгресса, 
неадекватного вооружения и собственных сомнений, он тем не менее пытался что-то 
предпринимать. Так, Черчилль сообщил в конце марта, что торпедирован британский 
линкор «Малайя» во время конвоирования каравана грузовых судов, и заявил, что 
будет «весьма обязан», если линкор отремонтируют на верфях в США, — президент 
ответил, что будет рад этому. Гитлер потребовал от Петена присоединиться к 
«Оси», — Рузвельт поручил своему послу в Виши адмиралу Уильяму Д. Лихи 
подтвердить веру Америки в конечную победу англичан. Черчилль предупредил 
президента о планах Виши отправить линкор «Дюнкерк» из Орана в Тулон для 
ремонта, игнорируя опасность использования мощного боевого корабля в интересах 
нацистов, — Рузвельт поручил Лихи заявить Петену энергичный протест, который и 
возымел действие. Греки, опасавшиеся нацистского вторжения, попросили 
президента прислать 30 давно обещанных современных боевых самолетов, — 
главнокомандующий вооруженными силами США потребовал от командования ВМС 
отправить их (однако Греция была оккупирована до прибытия самолетов). 
Югославский князь Павел стал проявлять признаки уступчивости перед угрозами 
нацистов, — Вашингтон постарался убедить регента, что Южные Балканы не должны 
подчиняться Гитлеру.
 Президент поочередно пользовался угрозами, взятками в виде поставок товаров по 
ленд-лизу, моральным увещеванием и дружескими советами. Но его слова и дела 
оказались пустым звуком в условиях, когда самая могущественная демократия на 
земле призывала малые страны сопротивляться нацистскому нашествию, отделенная 
бездной Атлантического океана — тысячами миль от опасной зоны.
 В этой тяжелой ситуации две великие демократии не совсем ладили друг с другом. 
Белый дом предпочитал в основном следовать либеральной политике в отношении 
Петена и жесткой в отношении Франко. Англичане настаивали на обратном. Черчилль 
хотел, чтобы Рузвельт продемонстрировал военно-морскую мощь в Восточной 
Атлантике в назидание Португалии и другим нейтралам. Президент опасался 
провоцировать Лиссабон на враждебные действия и не хотел отвлекать силы флота 
из Тихого океана. Черчилль телеграфировал, что собирается занять Азорские 
острова, в случае если Испания уступит давлению нацистов или подвергнется их 
оккупации. Рузвельт отговаривал англичан предпринимать такой шаг до нападения 
нацистов на саму Португалию и добавлял: если англичане действительно высадятся 
на Азорах, они должны гарантировать, что это не станет постоянной оккупацией. 
«Мы не собираемся увеличивать размеры своей территории, — отвечал уязвленный 
премьер-министр, — мы только хотим сохранить свою жизнь, а возможно, и вашу».
 Если между Вашингтоном и Лондоном временами отсутствовало единство, то и сам 
Вашингтон не был един. По мере роста пугающими темпами потерь в Атлантике 
Стимсон добивался от президента санкции на эскорт судов союзников американскими 
боевыми кораблями и самолетами. Шеф медлил — настолько, что ряд военных стали 
искать козла отпущения за промедление в Халле, который тоже проводил весьма 
осторожную политику в Атлантике и бассейне Тихого океана. Икес ворчал в своих 
дневниковых записях: «Я снова ругаюсь, черт побрал бы этот Государственный 
департамент».
 Однако большинство деятелей, близких к администрации, усматривали проблему в 
отсутствии руководства со стороны самого Рузвельта. Фрэнсис Перкинс и Фрэнк 
Уолкер обнаружили во время своих поездок по стране тревожную летаргию и 
невежество населения в вопросах внешней политики. Франкфуртер говорил Икесу, 
что ему трудно понять неспособность президента взять в свои руки инициативу. В 
конце апреля Стимсон резко предупредил шефа, что политическая обстановка 
ухудшается и администрация должна действовать.
 Рузвельт готов был действовать, но не более чем черепашьими темпами. Казалось, 
он находился под влиянием общественного мнения, представлявшего собой странное 
сочетание изменчивости и незыблемости, невежества и ума, а также быстро 
переходившего от оптимизма к пессимизму. Если просвещенная публика, говорил он 
однажды репортерам, «знает историю, она не должна в один день впадать в эйфорию 
из-за успешного морского сражения у побережья Италии и на следующий день 
испытывать вселенскую скорбь и отчаяние в связи с нападением стран „Оси“ на 
Грецию». Победа в войне, продолжал он, будет одержана не в результате одного 
успешного морского боя, но путем укрепления главного оборонительного рубежа 
демократии, то есть Англии — Британской империи.
 Президента угнетали настроения пораженчества и фатализма в стране. Книга 
«Волна будущего» Анны Морроу Линдберг произвела некоторую сенсацию изображением 
безжалостных и соответственно авторитарных сил.
 — Эти люди, — говорил президент репортерам, — заявляют, с одной стороны: «Мне 
это не нравится, мне не нравится диктатура»; с другой стороны, они утверждают: 
«Диктатура разрушает демократию, но она также защищает демократию, поэтому я ее 
принимаю». Не могу назвать это хорошим американизмом...
 Тем не менее самого Рузвельта, казалось, одолевали сомнения. Когда Норман 
Томас предупредил в своей статье, что эскорт судов приведет к войне, Рузвельт 
направил ему осторожный ответ: «...пробудь вы хотя бы неделю невидимкой в Белом 
доме, рядом со мной, — уверен, это не доставило бы вам удовольствия, потому что 
вы испытывали бы шок каждые десять минут.
 Полагаю, что вы и я приблизительно одинакового возраста, и конечно же мы хотим 
дожить отпущенное нам время по крайней мере не хуже, чем прошедшее. Сегодня я 
не уверен, что нам удастся сделать это».
 Но Рузвельту противостоял соперник, который понимал необходимость «полного 
отказа от старых методов в политике» и на деле способствовал изменению мира. 
Весной 1941 года Гитлер окончательно сформулировал свою глобальную стратегию.


ГИТЛЕР: СОЗРЕВШАЯ РЕШИМОСТЬ

 — Кем я был до большой войны? — спрашивал Адольф Гитлер у рабочих, собравшихся 
послушать его на заводе «Рейнметалл-Борсиг» в декабре 1940 года. — Безвестным, 
безымянным индивидом.
 Но кто такой Гитлер весной 1941 года? Для своего народа он стал мессией и 
чудотворцем — человеком, который каким-то образом совершил то, что обещал. Для 
Черчилля это босяк, гангстер, «чудовищная жертва аборта ненависти и поражения»; 
пусть эти эпитеты предназначались для общественного потребления, они не особо 
отличались от собственной точки зрения британского премьера. Для русских, 
несмотря на пакт с Германией, Гитлер олицетворял предсмертные конвульсии 
капитализма и милитаризма. Для миллионов американцев и британцев это был 
безумец — впадал в бешенство, с пеной у рта падал на пол и грыз ковер.
 Для Рузвельта Гитлер просто загадка. Как ни странно, они в чем-то похожи друг 
на друга: оба любили поговорить, вспомнить старое время и старых друзей, 
сыграть роль, послушать лесть, позабавиться науськиванием друг на друга и 
друзей, и врагов. Оба пришли к власти в одно время. Но сходство это 
поверхностное. Оба вышли из разных миров, привержены почти противоположным 
ценностям.
 Мальчишкой Гитлер боялся и ненавидел отца и любил мать; постоянно переезжал с 
места на место, переходил из одной школы в другую, приобрел раздутое, пустое 
самомнение. Рузвельт любил родителей, привержен прочным семейным узам, 
определенному месту, идентичен. Гитлер мало способен меняться и 
приспосабливаться, Рузвельт до конца жизни рос духовно и применял свой опыт 
соответственно обстоятельствам. Проявлял нормальный интерес к сексуальным 
связям, но отчасти его возможности в этом отношении были ограниченны. Гитлер 
имел массу таких возможностей, но не преуспел в них из-за собственных 
комплексов. Рузвельт любил смеяться; Гитлер большей частью бранился. Рузвельт 
любил солнце, воду и снег; Гитлер пренебрегал всем этим, если не считать 
отвлеченных рассуждений. Рузвельт любил в умеренных дозах табак, ликер и мясо; 
Гитлер все это отвергал. Любил величественное, проявлял болезненный интерес к 
патологии и апокалипсису. Рузвельт реалистичен, дружелюбен и конкретен; Гитлера 
занимали кровь, обезглавливание, смерть во всех проявлениях. Рузвельт любил 
жизнь во всей ее бесконечной сложности, неожиданности и непредсказуемости.
 Гитлер — идеолог. За пятьдесят лет скитаний, окопной жизни, политических 
баталий и, наконец, власти выработал свою систему ценностей, суровую теорию 
преображения, стратегию политического действия. Эти ценности отдавали 
вульгарностью, расизмом и ксенофобией; отрицали все самое дорогое в либеральном 
складе ума — равенство, альтруизм, терпимость, религию, индивидуальную свободу, 
интернационализм. Гитлеровская теория преображения не предполагает человеческой 
гибкости и учета обстоятельств, но нацелена на беспрестанный расовый и 
национальный конфликт, зверскую жестокость, упорное карабканье к власти по 
трупам слабых. В ней не находится места для дряблых либеральных сентенций о 
свободном ходе развития, правах меньшинств, гражданских свободах, 
парламентаризме, постепенности социальных преобразований, компромиссах. Гитлер, 
как истинный идеолог, сочетал в себе свои ценности, теорию преображения, 
политическую стратегию. Как идеолог, он считал своих соперников не просто 
заблудшими или злонамеренными, но и безумцами. Рузвельт, говорил он своим 
соратникам, просто сумасшедший; ведет себя как «лживый, мелочный еврей», потому 
что в его жилах течет еврейская кровь, а «совершенно негроидная внешность его 
жены свидетельствует о том, что она тоже полукровка».
 Также и Рузвельтом Гитлер не воспринимался как личность. Президент за много 
лет привык к политикам, озлобленным и недовольным, которые домогались влияния, 
предавали старых друзей, не выполняли обещаний. Он и сам поступал порой таким 
образом. Но в Гитлере видел человека, чья страсть к признанию и почитанию 
намного превосходила подобные устремления Хьюза Лонга или Джона Л. Льюиса. 
Рузвельту, окруженному с детства любовью родителей и семейными традициями, 
жившему в привычной обстановке родного дома и социальной среды, чужд тип людей, 
рожденный социальными неурядицами и революционным брожением. Гитлеру 
недоставало благополучного детства, но для него родным домом стала нацистская 
партия, с ее идеологией и корпоративным духом. Хотя фюрер научился пользоваться 
кнутом и пряником, он не переставал ужасно упрощать ситуацию. Рузвельт делал 
политические ходы конем, предпринимал обходные маневры, — Гитлер шел напролом, 
уничтожая оппозиционные партии, диссидентов в своей партии, евреев, 
национальные меньшинства.
 В первые недели 1941 года Гитлер столкнулся с необходимостью принять самое 
важное решение своей жизни и своей эпохи. В минувшем декабре он дал указание 
Верховному армейскому командованию разработать план массированного вторжения в 
Россию, намеченного на май. Директива фюрера начиналась словами: «Германские 
вооруженные силы должны быть готовы сокрушить Советскую Россию в быстротечной 
кампании (план „Барбаросса“), даже до окончания войны с Англией». Но это 
решение не было окончательным. Пока немецкие генералы размечали пути снабжения 
и районы сосредоточения войск вторжения вдоль тысячемильного фронта, Гитлер 
обдумывал стратегическую ситуацию.
 Обстановка многообещающая и зловещая одновременно. Англия еще не повержена. 
Америка увеличивает помощь ей. Англичане нанесли поражение войскам Муссолини в 
Африке. Единый фронт западных держав против Германии ликвидирован, но 
сохраняется за Ла-Маншем, и там возрастает военная мощь англосаксов. Если 
что-то и укоренилось в мозгу каждого германского политика, стратега и даже 
простого солдата, особенно после 1918 года, то следующее: никогда не воевать на 
два фронта. Гитлер сам подчеркивал это в «Майн кампф». Фюрер блестяще применял 
силу и дипломатию — особенно в операции по разгрому Польши до того, как 
вмешался бы Запад, — чтобы предотвратить эту стратегическую оплошность. Этой 
установкой можно пожертвовать лишь во имя особо важных соображений. И таковые у 
Гитлера были.
 Во-первых, Россия оказалась неподатливым и коварным союзником. После 
великодушного предложения фюрера Москве присоединиться к трехстороннему пакту 
вкупе с побуждением ее к походу на Индию Молотов холодно потребовал свободы 
действий для России в Финляндии, Болгарии, турецких проливах и Персидском 
заливе. Вскоре Гитлер обозвал Сталина хладнокровным шантажистом. И чем Москва, 
размышлял Гитлер, может подкрепить свои претензии? Россия — колосс на глиняных 
ногах. Армия ее ослабла после беспощадной чистки командного состава. Страна 
имеет протяженные, слабо защищенные границы. Население, особенно украинское, 
жаждет сбросить большевистское ярмо.
 Более того, фюреру известно, что Россия сама стоит перед дилеммой войны на два 
фронта. К востоку от нее находится Япония, старый соперник, ныне объединенная с 
Германией и Италией в «стальной пакт». Здесь раздутые стратегические амбиции 
распалили воображение Гитлера относительно глобальных возможностей. «Целью 
сотрудничества на основе трехстороннего пакта должно быть побуждение Японии 
предпринять как можно скорее военные действия на Дальнем Востоке. Это свяжет 
там крупные силы и отвлечет внимание Соединенных Штатов к Тихоокеанскому 
региону. Ввиду неподготовленности противников Япония имеет тем большие шансы на 
успех, чем скорее она нанесет удары...» Гитлер дал указание военным отнестись с 
полным пониманием к просьбам Токио о военной помощи.
 Фюрер размышлял и о месте каждой страны в мировой стратегии. США в отдаленной 
перспективе — его самый могущественный противник. Это страна большая, богатая и 
удаленная на значительное расстояние. Он не хочет провоцировать Вашингтон, по 
крайней мере до определенного времени; но Рузвельт, похоже, готовит страну к 
военным действиям. Разгром России позволил бы Японии обратить всю свою мощь 
против Америки. Это, в свою очередь, в сочетании с усилением подводной войны 
ослабит поддержку Рузвельтом Черчилля — морские конвои через Атлантику. Если 
американская помощь и придет в Англию, говорил Гитлер, то «слишком 
незначительная и запоздалая». Англия, лишенная нынешней помощи Америки и 
потенциальной поддержки России, будет вынуждена опуститься на колени. Между тем 
ему нужно воздерживаться от вооруженных провокаций в отношении американских 
кораблей в Атлантике.
 Итак, нападение на Россию, казавшееся многим в то время безумием, с точки 
зрения Гитлера, — наилучший способ раскола складывающейся против него 
глобальной коалиции. Поворот на Восток на самом деле — на круглом глобусе 
Гитлера — поворот на Запад. В конце концов, считал фюрер, оккупация России 
устранит угрозу его тылу, когда он снова обратится против Англии, и обеспечит 
широкие поставки сырья германской экономике. Он понимал, что время для 
вторжения в Россию созрело. Перевооружались все страны, включая Россию, но эти 
процессы шли медленно. Если он не начнет быстро действовать в соответствии со 
своей стратегией, приступят к действиям его противники. Разве Москва и Лондон 
уже не плетут против него заговоры?
 Да, решение непростое. Адмирал Редер возражал против похода на Восток и 
доказывал наличие радужных перспектив для операций в Средиземноморье, Северной 
Африке и Атлантике. Гитлер метался между двумя решающими доводами. Один состоял 
в очевидной сложности операций на Западе. Муссолини высасывал все соки. Режим 
Виши под контролем, но пассивен и уклончив. Франко проявляет осторожность, пока 
британский флот господствует близ побережья Пиренейского полуострова, и в то же 
время не прочь затеять изнурительный политический торг. Средиземноморье по 
сравнению с Россией представлялось не столько стратегическим полем, сколько 
набором тактических целей, — впрочем, и ловушек тоже. Операции на юге и западе 
требовали незаурядного умения сочетать средства дипломатии, пропаганды и 
давления с действиями мощных ВМС, ВВС и сухопутных сил. Гораздо проще 
сконцентрировать свои силы, разгромить Россию серией сокрушительных ударов и 
опрокинуть все антинацистские планы.
 Другая причина поворота на Восток лежала в сфере идеологии. Гитлер считал 
могучей движущей силой страх и ненависть к славянским массам на востоке, к их 
«еврейско-большевистским лидерам» и огромной Красной армии. «Мы никогда не 
должны забывать, что регенты нынешней России — преступники, повязанные кровавой 
порукой, что это отбросы человечества, — бесновался фюрер в „Майн кампф“. — Мы 
не должны забывать, что международное еврейство, которое располагает сегодня 
абсолютной властью в России, видит в Германии отнюдь не союзника, но 
государство, призванное разделить судьбу России». Пренебрежительный (и 
завистливый) в отношении Англии, но полный ненависти к России, Гитлер вел 
переговоры с Москвой, исключительно исходя из обстоятельств. В дальнейшем, 
полагал он, может быть только смертельная схватка между двумя идеологиями.
 Итак, когда Гитлер взирал из своего «орлиного гнезда» на сверкающие снежные 
вершины Альп или склонялся над крупномасштабными картами в канцелярии, его не 
оставляло ощущение, что он призван выполнить священную миссию покорения мира 
путем войны. Многие годы спустя, даже в ядерный век, власть в принятии решений, 
которой был наделен этот человек, внушает страх. Действительная власть 
«абсолютных» монархов или «тоталитарных» диктаторов обычно преувеличивается. 
Каждый шаг этих бедняг окружен подозрениями союзников, амбициями соперников, 
саботажем бюрократов, требованиями родственников, алчностью жен или любовниц. 
Однако личная власть Гитлера в 1941 году была почти абсолютна. Между ленчем и 
обедом он может принять решение, которое способно свергнуть правительства, 
пролить океан крови, опустошить десятки городов, изменить буквальным образом 
жизнь миллионов людей на территории, составляющей четверть поверхности Земли, и 
оставить в неприкосновенности какой-нибудь уголок. В момент ярости или 
идеологического порыва он может приказать стране умереть, повелеть уничтожить 
целый класс народа. И впрямь ужасный упрощенец.
 Более того, в это время круг доверенных лиц Гитлера настолько сузился, что 
лишь человек десять могли быть посвящены в его роковые решения. Геринг, 
Геббельс и Гиммлер соперничали друг с другом в выполнении приказов фюрера и 
даже их предвосхищении. Разделяя идеологию вождя, они не имели с ним 
разногласий, разве что в мелочах или в объеме своих властных полномочий. 
Естественные источники оппозиции — церковь, профсоюзы, политические партии, 
интеллектуалы — давно подавлены. Что касается союзников, то Муссолини низведен 
до роли самого младшего партнера. Обычно Гитлер информировал его о своих 
главных операциях лишь накануне их проведения. Главы стран-сателлитов не смели 
перечить человеку, чью вознесшуюся и изменчивую фортуну они призваны разделить 
до конца.
 Только генералы имели положение, боевой дух и традиции, а также располагали 
грубой силой, чтобы противостоять Гитлеру. Но в это время они почти бессильны. 
В который раз ошибаясь в своих сомнениях относительно планов Гитлера, 
подвергаясь с его стороны оскорблениям и нападкам, опасаясь, что в случае 
возражений их заменят более фанатичными военными чинами или штурмовиками, 
генералы в основном молча сносили происходящее. Они не могли даже защититься 
бюрократическими ссылками на отсутствие информации и неверное восприятие 
приказов, поскольку Гитлер не оставлял для этого шансов. Часами он 
инструктировал своих молчаливых генералов, разъясняя планы, параллельные 
дипломатические акции, политический контекст событий и конкретные обязанности 
каждого военачальника.
 В 1941 году Гитлеру противостоял лишь моральный дух независимых стран. В конце 
зимы и весной фюрер начал проникновение на Балканы с целью подавить любое 
проявление независимости в странах региона, устранить угрозу со стороны 
англичан и обезопасить свой правый фланг в преддверии вторжения в Россию. Одну 
за другой он окружал и изолировал свои жертвы. Болгария, опасавшаяся удара 
нацистских войск из Румынии и отказавшаяся откликнуться на предложение Россией 
помощи, присоединилась в конце февраля к трехстороннему пакту. Турция, 
запуганная соседством гитлеровских дивизий, была эффективно парализована. 
Греция, все еще подвергавшаяся атакам итальянских войск в северо-западной 
горной местности, оставалась не защищенной для нападения нацистов с 
северо-востока. Лишь Югославия сохраняла волю и некоторую способность к свободе 
действий.
 Временами казалось, что эта страна тоже подчинится политике мягкого удушения, 
которая предназначалась Гитлером для стран, сопротивлявшихся ему не слишком 
энергично. Наследный князь Павел, сознавая политическую и военную слабость 
своей страны, отверг британские призывы сформировать единый фронт Балканских 
государств против Германии. Но Гитлеру этого было недостаточно. В середине 
марта он вызвал Павла на секретное свидание и потребовал, чтобы Белград 
присоединился к пакту «Оси». Через неделю регент, получив окончательный вариант 
нацистского ультиматума, уступил. Затем начались события, не учтенные в планах 
Гитлера и серьезно нарушившие эти планы. Офицеры сербской армии, возмущенные 
капитуляцией Павла, отстранили его от власти. Черчилль взволнованно 
провозгласил, что Югославия «спасла свою душу», и призвал Рузвельта оказать 
новому правительству полную поддержку.
 Переворот в Белграде вызвал ярость Гитлера. Вызвав на совещание представителей 
Верховного командования, он неистово заявил, что Югославия должна быть 
уничтожена раз и навсегда независимо от того, в какой форме Белград выразит 
лояльность нацистскому руководству. Генералы умело и скрытно перегруппировали 
свои силы. Затем нацистская авиация подвергла беззащитную югославскую столицу 
варварскому налету, почти уничтожив ее центральную часть бомбардировками. 
Погибло 17 тысяч человек. Нацистские войска вторглись на территорию страны 
двумя колоннами — с севера и востока. В течение десяти дней активное 
сопротивление югославской армии было подавлено.
 Гитлер пришел в восторг от этой сокрушительной демонстрации силы. Он пошел на 
известный риск, поскольку рывок на юг отодвинул на целый месяц вторжение в 
Россию. Но фюрер не особо тревожился. Успех, как и власть, некоторых людей 
облагораживает, других делает более нахальными и развязными. Борьба с Россией, 
разъяснял Гитлер своим военачальникам, носит характер столкновения идеологий и 
рас. Она должна вестись с беспредельной и беспощадной свирепостью. В 
особенности советские комиссары — «носители идеологии прямо враждебной 
национал-социализму — должны уничтожаться на месте». Глава карательных сил 
Генрих Гиммлер получил «специальное задание» относительно действий на тех 
территориях России, которые остаются позади наступающих войск.
 В конце марта Гитлер снова вызвал своих генералов, чтобы энергично подчеркнуть 
идеологический, а следовательно, беспощадный и решающий характер предстоящей 
войны. «Они сидели перед ним, — вспоминает свидетель, — в напряженной тишине. 
Она нарушалась лишь дважды: когда собравшиеся встали со своих мест, после того 
как фюрер вошел через заднюю дверь зала и поднялся к трибуне, а также позднее, 
когда он покидал зал тем же путем. Между этими двумя моментами в аудитории не 
произошло ни малейшего шевеления, никто не произнес ни единого слова, кроме тех,
 которые произносил он сам».
 В конце апреля Гитлер назвал днем начала реализации плана «Барбаросса» 22 июня 
— это на пять недель позже первоначального срока. Он и его военачальники были 
уверены в победе.
 — Нам нужно только как следует пнуть дверь, — говорил Гитлер, — и вся ветхая 
постройка рухнет наземь.


ЧЕРЧИЛЛЬ: ЦЕПЬ ПОРАЖЕНИЙ

 Нигде в зимнюю паузу 1940/41 года не производили более серьезной переоценки 
стратегии, чем в британском Уайтхолле. После неудач 1940 года у англичан 
имелись, конечно, основания для определенного удовлетворения.
 — Мы остались живы, — говорил позднее Черчилль. — Мы потрепали германские ВВС. 
Налеты на остров прекратились. Армия на островах сейчас очень сильна. Лондон с 
честью выдержал все испытания. Все, что касается обеспечения нашего 
превосходства в воздухе над нашим островом, быстро совершенствуется... 
Англичане одержали блестящую победу над итальянцами в Ливийской пустыне. А 
через Атлантику Великая республика вплотную приблизилась к выполнению своего 
долга и к оказанию нам необходимой помощи.
 Но было немало оснований и для огорчений. Потери судов на жизненно важных 
коммуникациях в Атлантике все еще продолжались пугающими темпами, а в 
предстоящие месяцы немцы намеревались увеличить количество подводных лодок, 
атакующих морские конвои. На прожорливых театрах военных действий быстро 
поглощались военные поставки, еще отстающие от нормы. Намерения Токио на 
востоке оставались зловеще неясными. Наиболее тревожной стала стратегическая 
обстановка в Средиземноморье. Даже с учетом побед в пустыне Англия не могла не 
сознавать несоответствия в соотношении своих ближневосточных обязательств с 
наличием сил для их выполнения. Франко все еще флиртовал с Гитлером, хотя и с 
меньшим желанием. Петен всегда был готов поддаться давлению нацистов. 
Германские ВВС господствовали в небе над Балканами. Турция и другие 
ближневосточные страны трезво оценивали британскую военную мощь — мизерную: 50 
тысяч англичан, индийцев, войск стран Содружества, рассыпанных на большом 
пространстве; шесть линкоров, распределенных по восточной и западной части 
Средиземноморья; две сотни самолетов в долине Нила.
 Каковы планы немцев? Британской разведке не удалось раскрыть стратегические 
планы Берлина, поскольку Гитлер еще не принял окончательного решения. Вся 
поступавшая разведывательная информация свидетельствовала о том, что немцы не 
оставили планов вторжения на Британские острова, сообщал Черчилль Рузвельту в 
конце января. Он готовился достойно встретить германский десант. Но поступали 
сведения с востока: нацисты концентрируют значительные сухопутные силы и боевую 
авиацию в Румынии и перебрасывают войска в Болгарию с молчаливого согласия 
Софии. «Гитлер в состоянии угрожать Британским островам оккупацией и 
осуществлять свои планы на востоке». С едва заметным чувством зависти Черчилль 
добавил: силы нацистов настолько велики, что позволяют им предпринять 
наступление в обоих направлениях одновременно.
 Держать Рузвельта в курсе событий и поощрять его интерес к обстановке на 
фронтах Черчилль считал крайне важным. Оба деятеля еще не встречались друг с 
другом в качестве президента и премьер-министра, но часто обменивались 
обстоятельными письмами. В начале 1941 года президент отправил в Англию 
Гопкинса в качестве своего личного представителя. Сначала англичан несколько 
озадачивал его неопрятный вид и резкие суждения, но вскоре они оценили этого 
человека. «Он сидел худой, хрупкий, больной, но воодушевленный отличным знанием 
дела, — позднее вспоминал Черчилль. — Дело состояло в разгроме Гитлера, для 
чего необходимо было „исключить все другие задачи, привязанности и цели“. 
Генерал Исмэй, жестко заметивший, что Гопкинс прискорбно неопрятен, вскоре 
пришел к выводу, что не один Черчилль целеустремленно добивается того, чтобы 
сокрушить нацизм.
 За Гопкинсом последовали другие люди Рузвельта: У. Аверелл Гарриман приехал, 
чтобы обговорить поставки по ленд-лизу. Уильям И. Донован, старый 
соперник-республиканец и личный друг Рузвельта, обсудил с помощниками Черчилля 
обстановку на Балканах и в Средиземноморье. Приехал и новый посол при дворе 
Святого Джеймса — Джон Г. Уинант, бывший губернатор-республиканец Нью-Хэмпшира. 
Внешне похожий на Линкольна, он медленно произносил слова, — столь же 
приверженный делу Черчилля, как и Гопкинс.
 В ответ на прибытие таких эмиссаров Черчилль послал в Вашингтон своих 
представителей. В связи со смертью лорда Лотиана он назначил послом 
Великобритании в США министра иностранных дел Галифакса, место которого в МИДе 
занял Энтони Иден. Чтобы подчеркнуть важность назначения, Черчилль направил 
Галифакса через океан на борту новейшего мощного линкора «Король Георг V», 
после того как совершил поездку вместе с больным, дрожавшим от холода Гопкинсом 
в бухту Скапа-Флоу, чтобы проводить его на родину. Рузвельт со своей стороны 
отправился из Аннаполиса на борту военного корабля встретить нового посла и 
взглянуть на новый дредноут Черчилля.
 От планов, разрабатываемых в Лондоне, многое зависело, но в марте 1941 года 
Черчилль и его военачальники столкнулись с серьезными стратегическими 
проблемами. Из своих балканских анклавов немцы угрожали Греции. Англия, 
традиционно покровительствовавшая древней стране, обеспечила прикрытие с 
воздуха контрнаступления греков против итальянцев. Британские стратеги ожидали, 
что в сложившейся обстановке неизбежна наступательная операция нацистов на 
Балканах и поэтому крайне важно сформировать в этом регионе антинацистский блок.
 В этом их поддерживал полковник Донован, который посещал одну балканскую 
столицу за другой, призывая местных лидеров оказывать сопротивление нацистам и 
предлагая в перспективе американскую помощь, но на данный момент очень 
небольшую. Всю зиму Лондон развивал лихорадочную активность в целях поддержки 
своих планов Югославией и Турцией. Но Белград был слишком уязвим для атак со 
стороны войск «Оси» и слишком разобщен, чтобы выступить против Гитлера, а 
Анкара опасалась, что британская помощь спровоцирует столкновение германских 
войск с турецкой армией, обладавшей высоким моральным духом, но плохо 
вооруженной.
 В обстановке колебаний и сомнений лишь одна страна заняла твердую позицию. 
Афины в категорической форме заверили Лондон, что будут сопротивляться 
германской агрессии точно так же, как итальянской. Окажут ли им помощь 
англичане?
 Греческая позиция вызвала симпатии и сочувствие Черчилля, а также требовала 
определенных стратегических решений. Британский премьер восхищался греками, он 
хотел показать пример, особенно Соединенным Штатам, британской готовности 
поддержать союзника, оказавшегося в тяжелом положении, — и ведь Балканы 
напоминали улицу, по которой антинацистские силы будут возвращаться на 
континент. Все это обостряло дилемму Черчилля: направление войск в Грецию 
означало бы ослабление фронта в Северной Африке. Генералу Арчибалду Уэвеллу 
удалось отбросить итальянцев, но сколько Гитлеру понадобится времени, чтобы 
перебросить подкрепления с «итальянского сапога» через Сицилию в Африку? Не 
станет ли Греция в этом случае западней? Но разве могла Англия стоять 
безучастно и наблюдать, как Гитлер добивается победы, по словам Идена, малой 
кровью?
 Ряд военачальников Черчилля решительно возражали против выделения войск из 
состава британских сил на театре войны в Северной Африке, который они считали 
вторым по значению после фронта на самих Британских островах. Генерал Алан Брук 
недоумевал: почему политики не понимают простого принципа, диктующего 
необходимость концентрации сил в жизненно важном месте и недопустимость 
распыления усилий? В отличие от Рузвельта Черчилль был не просто и 
исключительно Верховным главнокомандующим вооруженных сил. В отличие от Гитлера 
он не мог просто отмахнуться от своих генералов. Черчилль занял также пост 
министра обороны, чтобы никакой посредник не помешал его непосредственному 
влиянию на генералов и штабистов-плановиков. Он обрушивал на них вежливо 
сформулированные памятные записки и короткие рекомендации, которые жгли как 
удар хлыста. Из его канцелярии час за часом выходили приказы, напоминания, 
просьбы: звали к немедленному действию, отметали отговорки, требовали отчета. 
Но его чрезмерная активность выдавала недостаточность власти и контроля. 
Черчилль имел дело с профессиональными военными, восхищавшимися его 
многогранным талантом, но порицавшими его дилетантство. Ему приходилось 
согласовывать свои решения с кабинетом министров военного времени, который 
включал лейбористов и тори. Он был подотчетен парламенту, который в любое время 
мог поставить под вопрос политику премьера, выразить ему недоверие и даже, хотя 
это выглядело бы решением против британских интересов, отстранить его от 
должности. В рамках этой многовековой конституционной системы Черчилль как 
премьер оказывал влияние гораздо меньшее, чем как политик неистощимой энергии, 
воображения и широкой популярности, умеющий обхаживать, льстить, манипулировать 
и подавлять.
 Сейчас военные ожидали политического решения по Греции, но на время даже 
Черчилль был вынужден отступить. Идея единого балканского фронта казалась менее 
осуществимой, чем когда-либо. Немецкий генерал, по имени Эрвин Роммель, 
создавал ударный кулак в Ливии. «Не считайте себя обязанными операции в Греции, 
если вы чувствуете в душе, что она обернется еще одним норвежским фиаско», — 
телеграфировал Черчилль Идену в Каир. Но Иден, Дилл и Уэвелл настаивали на 
операции в Греции, какой бы опасностью она ни грозила.
 Проблему решила не столько стратегия Черчилля, сколько его темперамент. 
Месяцами его беспокойные глаза высматривали на европейском побережье подходящее 
место для военной операции. Он склонялся к молниеносным смелым акциям с опорой 
на британскую военно-морскую мощь, выводящим противника из равновесия и 
сопровождающимся минимальными потерями и максимальной ролью героизма и натиска. 
При всей своей приверженности к современным видам вооружений Черчилль не любил 
массовые армии, с их тяжеловесными командными структурами, связистами, 
грузовиками, складами снабжения, прачечными и автохозяйствами. Для него война 
была делом смелых и сильных, делом подвижных боевых подразделений, разящих, 
маневренных и стремительных. За его стратегией и темпераментом таилось 
историческое чутье, подсказывавшее, что победы добываются благодаря смелости и 
удачному стечению обстоятельств. Одно большое усилие может сорваться и привести 
к потере всего. Многочисленные ограниченные операции, проводимые по обширной 
периферии, также могут завершиться неудачами, но одна способна принести успех и 
открыть массу новых благоприятных возможностей.
 Таким образом, Лондон остался верным своим обязательствам перед Грецией. Но 6 
апреля, в день, когда англичане высадились в Югославии, германские войска 
вторглись в эту страну с северо-востока.
 Было нечто возвышенное в поведении страны, верной обязательствам перед малым 
союзником, в то время как она сама подвергалась опасностям войны. Благородно, 
но в военном отношении не особенно эффективно. Гитлер, как обычно, следовал 
стратегии ударов превосходящими силами на решающих участках фронта. 
Стратегическая инициатива позволяла ему проявлять тактическую гибкость. Он 
выставил 14 дивизий — 4 из них бронетанковые — для быстрого и мощного удара. 
Чтобы одолеть такую силу, отваги и натиска недостаточно. Вскоре британские 
войска и их греческие союзники стали стремительно отступать на юг в кошмарной 
обстановке скрипящих телег, горящих автомашин, забитых войсками горных дорог, 
пыли и грязи. Британский флот принял на борт кораблей у южного побережья 
Пелопоннеса военнослужащих, выживших в ходе отступления. Погибших, раненых и 
взятых в плен насчитывалось 12 тысяч.
 Между тем в Северной Африке намечались еще одни «клещи» для британских войск. 
Гитлер отнюдь не планировал фронтальное наступление на Каир, но снова выбрал 
подходящий участок фронта для удара превосходящими силами. Проводя разведку 
боем оборонительных линий англичан и австралийцев, Роммель вскоре обнаружил их 
слабые места, появившиеся в результате отвлечения части войск в Грецию. Затем 
серией блестяще выполненных боевых операций он опрокинул левый фланг армии 
Уэвелла, отбросил англичан от Бенгази и осадил Тобрук. Результаты великого 
победного перелома, обеспеченные Уэвеллом в минувшем году в войне против Италии,
 были ликвидированы.
 Надвигался третий, и наиболее суровый период испытаний для Англии — Крит. 
После захвата немецкими войсками Греции и Югославии Герман Геринг поставил для 
своих пилотов, планеристов и парашютистов дерзкую задачу — осуществить первую в 
истории крупномасштабную десантную операцию. Германское командование выделило 
для нее 16 тысяч парашютистов и горных егерей, 1200 самолетов. Удар был нанесен 
20 мая: защитники Крита уничтожили сотни германских солдат и офицеров в небе и 
на земле. В одну ночь британский флот потопил немецкий конвой с 4 тысячами 
солдат на борту кораблей. Но немцы продолжали операцию по воздушному мосту. В 
течение недели англичане совершили еще одно чудо эвакуации. Гитлер же 
праздновал свою самую блестящую победу.
 Теперь стратегия Черчилля подвергалась жесточайшей критике. Его бывший шеф в 
годы Первой мировой войны старый Дэвид Ллойд Джордж поставил в палате общин под 
сомнение способность премьера единолично руководить военными операциями. Он 
припомнил неблагоприятные периоды в минувшей войне: «Правда, тогда нам пришлось 
терпеть крупные поражения и отступать три-четыре раза». Нет сомнений в 
блестящих способностях Черчилля, продолжал Ллойд Джордж, но премьеру требуется 
окружение из людей не столь одаренных — «людей, на которых он смог бы проверить 
правильность своих задумок, обладающих независимым мышлением, способных 
возразить премьеру и высказать все, что думают...». Критику поддержали десяток 
других парламентариев. Выступив перед затаившими дыхание членами палаты общин, 
Черчилль дал эмоциональный ответ на «не особенно ободряющую речь» Ллойд Джорджа.
 Итак, бывший премьер хочет, чтобы нынешнего главу правительства «окружали люди,
 которые стояли бы передо мной и говорили мне в лицо: „Нет! Нет! Нет!“ Затем 
Черчилль продолжал с пафосом:
 — Боже мой, почему он не думает о том, сколь глубоко укоренен в конституции 
негативизм, и о функционировании британской военной машины. Проблема состоит не 
в торможении, а в недостатке скорости. В любой момент нас могут попросить, 
чтобы мы превзошли немцев в дерзости и напоре, и в этот момент премьер-министра 
будут окружать люди со своими «нет».
 Только три члена палаты общин голосовали за вотум недоверия правительству, но 
нападки усилились после потери Крита. Черчилль роптал в парламенте, что ни 
Гитлера, ни Муссолини не вызывали в законодательное собрание отчитываться за 
ошибки. Он напомнил членам палаты общин, что немцы могли свободно перемещать 
свои войска по внутренним воздушным и железнодорожным коммуникациям в Европе, в 
то время как Англии приходилось «упаковывать самолеты в ящики, затем грузить их 
на корабли и уж потом отправлять их через бескрайние океанские пространства к 
мысу Доброй Надежды, оттуда посылать оборудование в Египет, там вновь собирать 
самолеты, производить подгонку и поднимать их в воздух...». Он говорил, что не 
будет вдаваться в тактические детали. Поражение — горькая вещь. Ответом на 
поражение должна быть победа.
 Черчиллю удалось одолеть своих критиков в парламенте, но его озадачивали 
доброжелатели. После Греции Рузвельт телеграфировал премьеру соболезнования в 
связи с потерями и восхищение героизмом англичан в ходе «совершенно 
оправданного отступления». Дальнейший текст телеграммы выглядел довольно 
зловеще: «В будущем, если потребуются новые отступления, они станут частью 
плана, который предусматривает на этой стадии войны сокращение протяженности 
британских линий фронта и увеличение протяженности линий фронта стран „Оси“, а 
также вынуждение противника мобилизовать большие массы войск и военной техники. 
Мне доставляет большое удовлетворение, что общественное мнение нашей страны и 
Великобритании все больше приходит к пониманию того, что, даже если будут 
дальнейшие „отходные маневры в Восточном Средиземноморье, вы не допустите 
окончательного поражения или капитуляции и что в конечном счете господство 
британского флота в Индийском и Атлантическом океанах поможет со временем 
выиграть войну“.
 Черчилль едва сдержался, чтобы не дать резкую отповедь Рузвельту за его совет, 
способный посеять отчаяние. Утрата Египта и Ближнего Востока была бы серьезной 
потерей, предостерегал он Рузвельта. В этой войне значило приобретение каждой 
выгодной позиции, — «сколько еще из них нам придется утратить?». Премьер хотел 
быть предельно откровенным. «Единственный способ преодолеть растущий пессимизм 
в Турции, странах Ближнего Востока и в Испании состоит в немедленном 
присоединении к нам Соединенных Штатов в качестве воюющей державы».
 Поражение — горькая штука. После потери Балкан Черчилль стоял перед 
банкротством своей стратегии. Где можно было остановить Гитлера? В эти 
тревожные недели его солдаты разбили итальянцев в Восточной Африке, одолели 
французов Виши в Сирии. Но они ничего не могли поделать с нацистами. В июне 
премьер перешел к тактике отчаяния: в целях укрепления обороны против Роммеля 
он пошел на отчаянный риск, послав корабли с танками на борту прямо через 
Гибралтарский пролив к Уэвеллу. Это ослабило бронетанковую оборону на островах 
и было чревато угрозой потопления судов в Средиземном море. Авантюра удалась, 
но Уэвелл все еще не мог обратить вспять наступление Роммеля. С большой 
неохотой Черчилль решился на отстранение Уэвелла от командования войсками на 
Ближнем Востоке. Казалось, уже ничто не исправит положения. В мае немцы 
подвергли Лондон самой массированной бомбардировке из всех, разрушив большую 
часть палаты общин. На развалинах парламента Черчилль плакал.
 Ему становилось яснее, чем когда-либо: Америка осталась его единственной 
надеждой. До сих пор, говорил он в своем выступлении в палате общин 7 мая, его 
правительство не делало ошибок в отношениях с Вашингтоном.
 — Мы не досаждали им ни бахвальством, ни просьбами.
 Теперь нужно ожидать полного развертывания сил могущественной демократии с 
населением 130 миллионов. Каждый понимал, что время уходит, могущественная 
демократия пробуждается крайне медленно. Черчилль заключил свое обращение к 
народу по радио стихами:



   Усталые волны плещут зря,
   Им не отнять у берега и дюйма,
   Пока не нахлынет издали, берег торя,
   Морского прилива уйма.






   Нет, не только с востока
   С приходом дня приходит рассвет, —
   Перемещаясь медленно в небе высоком,
   Светило и с запада приносит свет.





КОНОЭ: ОТНОШЕНИЕ К ЧУНЦИНУ

 К востоку располагалась непонятная и беспокойная страна. Во время передышки 
1940-1941 годов Лондон и Вашингтон пытались предвосхитить очередные шаги Токио. 
Продолжат ли японцы углубляться во внутренние районы Китая; повернут ли на 
север в направлении советской Сибири, на юг, к незащищенным колониальным 
владениям Франции и Голландии, или на восток, в направлении Филиппин и даже 
Гавайев? Шаг за шагом военные и дипломаты Токио создавали зону взаимного 
процветания Великой Восточной Азии. Они оккупировали остров Хайнань, ввели 
войска на север Французского Индокитая, подписали трехсторонний пакт, поставили 
марионеточное правительство в Нанкине, потребовали нефти и торговых преференций 
от Голландской Ост-Индии. Что дальше?
 По Токио ползли слухи. «...В городе ведутся разговоры такого рода, будто 
японцы в случае разрыва с Соединенными Штатами намереваются совершить внезапный 
массированный налет на Пёрл-Харбор, — записал в своем дневнике в конце января 
1941 года посол Грю. — Хотелось бы надеяться, что парни на Гавайях не проспят 
этого».
 На практике у японцев не было генерального плана или глобальной стратегии, 
которыми можно руководствоваться в экспансии. Надежды, которые расцвели в 
середине 1940 года, после разгрома Франции и авианалетов на Англию, быстро 
пошли на убыль. Токио рассчитывал, что мощь и единство стран «Оси» побудят 
англичан и американцев прекратить помощь Китаю, будут способствовать вовлечению 
России в трехсторонний пакт и заставят Чан Кайши принять условия мира, 
продиктованные Японией. Вместо этого Россия, как и Великобритания и США, 
продолжала поддерживать Чунцин. Теперь японцы ожидали развития событий за 
рубежом — стратегических решений Гитлера, исхода борьбы Англии за выживание, 
ответа Америки на действия стран «Оси».
 На этой стадии из равновесия сил, сложившегося в правительстве во главе с 
премьером Коноэ, не могло возникнуть никакой скоординированной стратегии. 
Примерно каждую неделю в небольшой комнате его резиденции проводилась 
«конференция связи», призванная скоординировать дипломатические и военные 
усилия. На совещании тон задавали военные — начальники штабов армии и флота; 
некоторые же штатские были еще более воинственны, чем сами военные. Министр 
иностранных дел Мацуока напугал своими грандиозными мечтами об экспансии даже 
любителей бряцать оружием.
 Не располагая собственной стратегией, разобщенные японские руководители 
пытались постичь загадочный Запад. Предпримут ли их германские союзники 
вторжение в Англию или повернут на юг и даже атакуют Россию? Сможет ли Англия 
удержать власть в Индии, Сингапуре, Гонконге, если нацисты усилят военное 
давление на Британские острова, в Африке или Атлантике? И кроме того, как 
насчет США? Для японских политиков Рузвельт был самым непонятным из западных 
лидеров. Он постоянно переходил от миролюбия к угрозам и далее к поучениям и 
приглашению к переговорам. Постепенно, чтобы не драматизировать ситуацию, 
ограничивал экспорт военных материалов в Японию.
 В феврале Мацуока отправился с миссией доброй воли в Москву и Берлин. У него 
были далеко идущие планы, получившие одобрение коллег по «конференциям связи»,
 — в отношении как укрепления связей с партнерами по «Оси», так и торга за 
признание СССР роли Японии в Северном Китае, Маньчжурии и во всей Зоне 
взаимного процветания. Таким образом Япония обезопасила бы свой северный фланг, 
в то время как ее войска продвигались бы дальше в направлении Чунцина. Он был 
бы защищен также в том случае, если бы армия и флот повернули на юг.
 В Вашингтоне Рузвельт следил за поездкой японского министра с деланым 
спокойствием. «Если объявляют, что какой-то джентльмен отправляется в Берлин и 
Рим, — писал он помощнику государственного секретаря США Самнеру Веллесу, — то, 
может быть, государственному секретарю или вам следует выразить некоторое 
удивление тем, что он не планирует посетить Вашингтон на обратном пути домой!»
 Первая остановка поезда Мацуоки, после того как он проехал Сибирь, — Москва, 
где он предложил Сталину подписать пакт о ненападении. Русские отнеслись к 
этому предложению настороженно. Затем Мацуока проследовал дальше, в Берлин, где 
его встретили с большой помпой и почестями — согласно протоколу. Вскоре он 
уединился с Гитлером, который сосредоточился на том, чтобы произвести 
впечатление на гостя, хотя Берлин находился в самой критической точке 
югославской драмы. Фюрер похвастал перед молчаливым собеседником своими 
военными успехами: разгромил 60 польских дивизий, 6 норвежских, 18 датских, 22 
бельгийские, 138 французских — и все в течение полутора лет. Бахвалился тем, 
как изгнал из Франции британскую армию, выигрывал битву за Атлантику и 
поддерживал неудачливых итальянцев в Северной Африке. Англия уже проиграла 
войну и теперь ищет, где бы схватиться за соломинку. У нее только две надежды — 
Америка и Россия.
 Гитлер говорил, что не хочет провоцировать вступление Рузвельта в войну, по 
крайней мере пока. У Америки три выбора: вооружаться, помочь Англии или воевать 
на другом фронте. Помогать Англии — не сможет вооружиться сама. Брошенная на 
произвол судьбы, Англия будет уничтожена, и Америка останется изолированной и 
противостоящей «Оси» в одиночку. Но в любом случае Америке не вести войну на 
другом фронте. Что касается России, то рейх заключил с этой страной пакт о 
ненападении, но более важно, что 160-180 дивизий стоят «на защите» Германии. 
Гитлер не обмолвился перед Мацуокой ни словом относительно своих планов 
нападения на Россию.
 Затем попытался соблазнить министра иностранных дел Японии выгодным, по его 
мнению, предложением. Сейчас, сказал он, появился удобный случай — уникальный в 
истории — для удара японцев по Англии. Конечно, удар связан с риском, но сейчас 
невеликим, поскольку Россия озабочена присутствием германских дивизий у своей 
западной границы. Англия весьма слаба на востоке, а Америка находится лишь в 
начальной стадии перевооружения. Более того, среди стран «Оси» нет конфликта 
интересов. Германия, чьи интересы связаны с Африкой, мало заинтересована 
Восточной Азией, как Япония — Европой. Америка не посмеет сунуться дальше 
Гавайских островов.
 Наконец Гитлер умолк и посмотрел выжидающе на японского министра. Мацуока 
отвечал в крайне осторожных выражениях: в принципе он согласен с фюрером, сам, 
дескать, хотел следовать такой стратегии (особо выделил операцию по захвату 
Сингапура), но ему трудно преодолеть сопротивление интеллектуалов, бизнесменов, 
дворцовых кругов и всех других, не согласных с ним. Он не мог взять на себя 
какое-либо обязательство, но будет добиваться лично достижения целей, которые 
разделяет с фюрером. Гитлер, явно разочарованный, решил чуть-чуть 
продемонстрировать свое могущество. Прощаясь с Мацуокой, он сказал:
 — Когда вы вернетесь в Японию, сообщите императору, что конфликт между Россией 
и Германией неизбежен.
 Японский министр покинул, однако, Берлин без определенного представления, как 
и рассчитывал Гитлер, о нацистских планах в отношении России.
 Если Гитлер обманул своего японского союзника в наиболее важном политическом 
вопросе, то Мацуока получил возможность поменяться с ним ролями, когда вновь 
прибыл в Москву. Не только Гитлер дал ясно понять, что Россия не будет 
приглашена в трехсторонний пакт, но и Риббентроп посоветовал Мацуоке не 
впутываться в дела с русскими. Однако Мацуока вел собственную игру. Ему нужно 
было урегулировать довольно острые проблемы с русскими: советская помощь Китаю, 
жалобы на японскую угрозу дальневосточным границам СССР и просьба русских о 
продаже Японией южной части Сахалина, равно как встречная просьба Токио о 
предоставлении Японии прав на разработку нефтяных и угольных месторождений в 
северной, советской части острова. Через несколько дней напряженного торга 
Мацуока добился от Сталина одобрения простого соглашения о нейтралитете, 
которое обходило основные проблемы. Сталин отказался от претензий на Южный 
Сахалин в ответ на обещание Мацуоки добиваться от своего правительства умерить 
аппетиты в Северном Сахалине. Главный пункт — согласие сторон сохранять 
нейтралитет, в случае если какая-то из них подвергнется нападению третьей 
стороны.
 На родине Каноэ поздравил Мацуоку с заключением пакта о ненападении. Японцы 
ликовали. Их министру иностранных дел удалось, по всей видимости, упрочить 
связи с Берлином и в то же время уменьшить опасность советского вмешательства в 
Азии. Не обошлось без ворчания. Дипломатическая и военная ситуация в районах 
южных морей оставалась столь же неопределенной, как прежде. Но теперь Токио мог 
заняться своей главной задачей — покорением Китая дипломатическими и военными 
средствами. Теперь Чан Кайши поймет тщетность своих усилий, Вашингтон 
пересмотрит свою политику помощи Чунцину. Все другие соображения подчинены этой 
главной цели. Япония теперь не уступит в своей продолжительной войне на 
материке: на карту поставлены ее престиж и честь, мобилизованы усилия военных, 
население подготовлено психологически. Япония принесла слишком большие жертвы, 
а политические последствия ухода из Китая были бы слишком тяжелы.
 В Чунцине, за тысячу миль вверх по течению Янцзы от побережья, 
националистическое правительство Китая не испытывало ни удовлетворения, ни 
затруднений от своего стратегического выбора. В конце 1940 года, после трех лет 
сопротивления, китайцы стояли лицом к лицу с агрессивным противником, который 
захватил все порты на морском побережье и богатейшие районы страны. Японские 
самолеты безнаказанно бомбили столицу, у националистов ни самолетов, ни 
зенитных орудий, чтобы помешать бомбардировкам. Население прячется в глубоких 
пещерах, вырытых в крутых обрывах города. В любой день можно видеть, как по 
реке плывут обгоревшие трупы. Лодочники в джонках отталкивают их длинными 
заостренными шестами.
 В скромном особняке под названием «Инь бо» («Гнездо орла») жили генералиссимус 
и мадам Чан Кайши, а также небольшой штат слуг и охранников. Жилистый, с 
худощавыми, точеными чертами лица, генералиссимус выглядел аскетом. Одевался он 
в простой мундир цвета хаки, ел и пил немного, совершенно не курил. Но в начале 
1941 года он управлял страной, где даже в военное время существовала громадная 
пропасть между богатыми и бедными, постепенно усиливались дезорганизация, 
деморализация и пораженчество. Чан еще оставался символом национальной 
революции, но был уже столько же антикоммунистом, сколько противником японцев. 
Его армия, голодная и плохо экипированная, едва ли была способна 
стабилизировать фронт. Прежнее восхищение националистическим лидером менялось в 
некоторых кругах на подозрение, что его более беспокоит послевоенная судьба и 
покровительство американцев, чем отпор японцам.
 Положение Китая в самом деле было критическое. Токио создал в Нанкине 
марионеточный режим во главе с Ван Чинвэем, и сколько бы Гоминьдан ни клеймил 
его «архипредателем», Ван получал под свое управление все более возраставшую 
территорию. На северо-западе китайские коммунисты образовали государство в 
государстве и армию в армии. Обязуясь воевать с Японией, коммунисты требовали 
от Чунцина уступок, которые могли в перспективе лишь усилить их позиции. С 
выходом из строя на несколько месяцев Бирманского шоссе националистический 
Китай оставался почти в полной изоляции, свирепствовала инфляция. Армия 
насчитывала значительное число солдат, но не отличалась боеспособностью. 
Недоставало военной техники, профессионализма офицеров. В ряде районов свободно 
действовали главари милитаристских клик. Партнер Японии по «Оси» оказывал 
давление на Чунцин с целью побудить его подчиниться японцам. Германия выиграла 
войну в Европе, убеждал китайского посла в Берлине Риббентроп, следовательно, 
Китай не может надеяться на помощь Англии и даже Соединенных Штатов.
 Будучи в отчаянном положении, Китай все чаще обращался с просьбами о помощи к 
Рузвельту. Страна приближается к полному краху, предостерегал Чан президента 
через американского посла Нельсона Джонсона; просил доллары и самолеты. Эти 
обращения побуждали президента давать сочувствующие советы и вызывали 
повышенную активность в Вашингтоне, но осязаемой помощи пока не оказывалось. 
Военное ведомство возражало против дальнейшего изъятия оружия из оскудевших 
арсеналов, предназначенных для вооружения армии США и Англии. В конце 1940 года,
 после отчаянных просьб и прекраснодушных ответов, Соединенные Штаты поставили 
наконец националистам оружие и снаряжение — всего лишь на 9 миллионов долларов.
 В январе 1941 года Чан принял важного эмиссара Рузвельта в лице Лочлина Карри, 
административного помощника президента. Взглянув на Китай глазами экономиста, 
Карри вынес пессимистическое заключение относительно возможности помочь Чунцину 
преодолеть инфляцию, но он вернулся в Вашингтон более чувствительным к 
неотложным нуждам Китая. Весной, пока Мацуока требовал от Москвы, как известно, 
прекращения помощи Китаю, Чунцин получил от Вашингтона заверения, что ему будет 
оказана поддержка через поставки по ленд-лизу и ответственность за это 
возложена на Карри. Генералиссимус держал в Вашингтоне надежного представителя, 
своего двоюродного брата Т.-В. Суна. Теперь Чан просил помощи на сумму более 
полумиллиарда долларов, включая тысячу боевых самолетов — истребителей и 
бомбардировщиков.
 А что же Россия? Сообщение о подписании советско-японского пакта о 
нейтралитете в Чунцине восприняли как удар грома. Сначала Чан полагал, что 
Москва от него отступилась, ведь Мацуока должен был поставить это условием 
политического торга. Однако непредсказуемые русские быстро дали знать Чунцину, 
что новый пакт не затрагивает русско-китайских отношений. Советы обязались 
помогать китайцам, пока те сражаются с захватчиками. В то же время Вашингтон, 
раздраженный подписанием пакта, дал новые заверения Чунцину в оказании помощи. 
Были разработаны планы ускорения доставки денег и товаров. В середине апреля 
Рузвельт подписал директиву, которую не предавал огласке, разрешающую 
американским летчикам увольняться со службы для перехода на работу 
добровольцами в так называемую гражданскую группу в Китае. Этим положено начало 
образованию группы «летающих тигров» под командованием полковника Клэра Л. 
Ченнолта, который сразу после демобилизации из армии США стал советником по 
авиации Чана. Президент в ответ на просьбу Чана о командировании политического 
советника порекомендовал ученого по имени Оуэн Латтимор и пообещал, что тот 
вскоре направится в Чунцин.
 В мае, когда Китай приближался к пятой годовщине борьбы против японского 
нашествия, Чан все еще читал моральные проповеди своим американским друзьям с 
позиции первой жертвы агрессии. На прощальном обеде в честь посла Джонсона он 
сделал Вашингтону серьезное предостережение:
 — Мы уверены, что окончательная победа на материковой части Восточной Азии 
может быть достигнута, если американский народ окажет полную поддержку политике 
своего правительства и поможет китайскому сопротивлению. С другой стороны, если 
народы Тихоокеанского региона будут пренебрегать своей ответственностью, ожидая 
от других первого шага, снова, как в прошлом, демонстрируя попустительство 
агрессии и инертность, игнорируя японские планы и амбиции, а также уклоняясь от 
поддержки китайскому сопротивлению, большая война охватит весь бассейн Тихого 
океана, что чревато последствиями, о которых не хочется и думать.


РУЗВЕЛЬТ: КРИЗИС СТРАТЕГИИ

 В то время как военные и государственные деятели всего мира делали 
окончательный выбор, принимая или обновляя свои обязательства и, наконец, 
присоединяясь в последние месяцы 1941 года к тому или иному фронту 
противоборства, Рузвельт оставался загадкой в меняющемся балансе глобальной 
власти и политики. Его обращение по радио от 29 декабря минувшего года и Закон 
о ленд-лизе ясно показали, что президент привержен борьбе за выживание 
Великобритании. Но каковы его намерения помимо оказания материальной помощи 
старому партнеру Америки? Некоторые иностранцы полагали, что колебания 
Рузвельта лишь прикрывали его последовательную глобальную стратегию. Внутри 
страны изоляционисты подозревали, что президент, несмотря на свою 
безыскусственную манеру поведения, готовит большой заговор с целью ввергнуть 
Соединенные Штаты в войну. Даже некоторые подчиненные президента, работая на 
конкретных участках, полагали, что Верховный главнокомандующий, с его мозговым 
центром в Белом доме, вырабатывает какой-то генеральный план.
 Они не знали своего шефа. В данный момент Рузвельт не мог включиться в 
глобальное противоборство и пока избегал окончательных решений. «...Мы не можем 
следовать сейчас скороспелым планам», — писал он Грю. Президент не только 
избегал стратегических решений, но даже не позволял своим военачальникам 
полностью сосредоточиться на наиболее неотложных проблемах. Когда в конце 1940 
года Нокс передал в Белый дом документ с оценкой потребностей флота на 
несколько лет вперед, Рузвельт дал ему письменный ответ: «Милые, восхитительные 
офицеры действующего флота делают для вас сегодня то, что их предшественники 
пытались сделать для меня четверть века назад. Если бы мы с вами служили во 
флоте, то делали бы то же самое!» Флот просит слишком много людей, добавил он.
 «Сейчас время перемен. Я не хочу давать санкцию на решения, которые будут 
осуществляться после 1 июля 1941 года.
 К этому времени, может быть, никто из нас не останется в живых!»
 Адмиралы и генералы не могли быть столь же уклончивыми. Им приходилось 
планировать на значительное время вперед, поскольку решения, принимавшиеся ими 
в данный момент (относительно строительства объектов, снабжения, оборудования, 
учебных центров), на несколько лет определяли характер оперативных приказов. Их 
доктрина включала следующее: тактические решения остаются бесполезными и 
самоубийственными, если не сопряжены с большой стратегией. В течение многих лет 
военные разрабатывали подробные планы по разгрому всех возможных врагов — 
включая Англию — или враждебных коалиций. Эти планы, получившие броские кодовые 
названия («Красный», «Оранжевый», «Голубой» и т. д.), в тактическом отношении 
впечатляли, но в стратегическом были почти бесполезны, поскольку существовали в 
политическом вакууме, который Верховный главнокомандующий не имел никакого 
желания заполнять. Падение Франции и военные поставки в Англию освободили 
военных от привычки мыслить абстрактно. Сейчас требовались две вещи — тесное 
сотрудничество с англичанами и более реалистичные стратегические оценки. 
Рузвельт, несмотря на свою неприязнь к планированию, особенно в связи с 
приближением выборов, в конце июня 1940 года высказал гипотезу, что через шесть 
месяцев Англия все еще окажется в состоянии сражаться, англичане и французы все 
еще будут удерживать Ближний Восток, а Соединенные Штаты — «активно участвовать 
в войне», но только с использованием флота и авиации. Этот блестящий прогноз 
президент, разумеется, держал в секрете.
 В середине ноября — президент переизбран достаточным большинством голосов — 
адмирал Гаролд Старк (Бетти), занимавший пост начальника штаба ВМС, прислал ему 
доклад, содержавший стратегическую оценку четырех основных альтернатив 
Соединенных Штатов в случае вступления их в войну: а) сосредоточиться на 
обороне Западного полушария; б) на войне с Японией, рассматривая Атлантику в 
качестве второстепенного театра войны; в) предпринимать равные усилия в обоих 
океанах; г) обеспечить наступательные операции в Атлантике, кульминация их — 
англо-американская наземная операция; при этом рассматривать Тихоокеанский 
регион как второстепенный театр войны. Пункт «г» (план «Дог») предполагал, что 
даже в случае «вынужденной» войны с Японией США будут избегать крупных операций 
в Тихоокеанском регионе, до тех пор пока Англии угрожает опасность разгрома. 
План «Дог» — «первая попытка сформулировать американскую военную стратегию в 
целом» — вполне определенно указывал на политику «приоритет Атлантики», которая 
в дальнейшем оказывала продолжительное влияние на американскую стратегию.
 Рузвельт не отклонил и не одобрил план «Дог» и выстроенные планом приоритеты. 
Он просто поддержал предложение Старка о военных консультациях с группой 
английских штабистов при условии, конечно, что они проходят негласно, носят 
чисто исследовательский характер и исключают какие-либо обязательства. План 
«Дог» энергично поддержали в 1941 году представители армии и флота с учетом 
необходимости вести консультации с англичанами с согласованных позиций. 
Американский выбор стратегии «приоритет Атлантики», который фактически означал 
приоритет Англии, едва ли могли не одобрить гости из Лондона, которые должны 
были прибыть в Вашингтон в конце января под прикрытием членов гражданской 
Британской закупочной комиссии.
 Более всего нуждался в ясных указаниях президента начальник штаба сухопутных 
сил Джордж С. Маршалл. Приведенный к присяге 1 сентября 1939 года, в день 
вторжения гитлеровских войск в Польшу, Маршалл — протеже генерала Першинга и 
выдвиженец командования и штаба сухопутных войск. Спокойный и уверенный в себе, 
строгий, сдержанно-любезный, хороший стратег и организатор, умеющий управлять 
собой и стремящийся внести логику и последовательность в армейское 
строительство в условиях изменчивой внутренней политики и неожиданных 
глобальных потрясений. Его сдержанность в общении с президентом доходила до 
того, что он даже не смеялся в ответ на шутки шефа. Страсть Маршалла к 
планированию и поддержанию порядка, отмечал Форрест Поуг, представляла собой 
разительный контраст с поведением Рузвельта, однако оба хорошо ладили в работе, 
отчасти благодаря посредничеству Гопкинса.
 К середине января президент приготовился дать руководящие указания Маршаллу и 
другим деятелям. В ходе продолжительной встречи с Халлом, Стимсоном, Ноксом, 
Маршаллом и Старком он сказал: лишь один шанс из пяти, что Германия и Япония 
совершат совместное внезапное нападение на США. В этом случае Вашингтон 
немедленно известит Лондон о снятии всяких ограничений на поставки оружия 
Англии. Англичане сумеют продержаться шесть месяцев, считал президент, и еще 
два месяца понадобится странам «Оси», чтобы повернуть на запад. У Соединенных 
Штатов есть восемь месяцев, чтобы накопить силы для отпора агрессорам. Вместе с 
тем Рузвельт предупредил собеседников, что долговременные военные планы 
нереалистичны. Флот и армия должны быть готовы встретить врага с тем 
вооружением, которое имеется в наличии. Он закончил встречу некоторыми 
осторожно сформулированными директивами, которые Маршалл вкратце изложил 
следующим образом:
 — Мы занимаем оборону в Тихоокеанском регионе, опираясь на флот, который 
базируется на Гавайях. Командующему азиатским флотом следует предоставить право 
решать по собственному усмотрению, сколько времени базироваться на Филиппинах и 
в каком направлении выводить корабли — на восток или Сингапур. Подкрепления 
флоту, базирующемуся на Филиппинах, не направляются. Командование флота 
учитывает возможность осуществлять бомбардировки японских городов.
 Флот готов эскортировать торговые и транспортные суда через Атлантику в Англию 
и осуществлять патрулирование от побережья штата Мэн до Виргинских островов.
 Армия не предпринимает никаких наступательных операций до полной готовности к 
ним. Ведем себя крайне сдержанно, пока не нарастим мускулы...
 Продолжаем поставки боевой техники Великобритании, в первую очередь чтобы 
сорвать основной план Гитлера по вовлечению нас в войну именно в данное время, 
а также чтобы ободрить Англию.
 Президент озаботился также корректировкой позиции Америки на дипломатических 
переговорах. Слова «если США пожелают воевать» заменил выражением «если США 
принудят воевать»; кроме того, использовал вместо термина «союзники» 
определение «партнеры».
 В ходе встреч, происходивших в последующие два месяца, представители США и 
Великобритании пришли к единому мнению: безопасность Англии обеспечивается «при 
всех обстоятельствах»; поддерживается безопасность Британского содружества; 
«регионы Атлантики и Европы» — решающий театр войны, хотя следует также 
учитывать «большое значение регионов Средиземноморья и Северной Африки»; 
державы-партнеры должны «добиваться существенного превосходства в воздухе с 
целью уничтожения военной мощи „Оси“, начиная с Италии; совершают 
бомбардировочные авиарейды, поддерживают подпольные организации и, наконец, 
завоевывают позиции, с тем чтобы начать „постепенное наступление на саму 
Германию“. Были тщательно разработаны планы полновесного участия США в эскорте 
конвоев в Северной Атлантике, сосредоточения в Восточной Атлантике больших сил 
американского флота и даже использования 25-30 подводных лодок „для операций 
против судов противника в Бискайском заливе и Западном Средиземноморье“. 
Учитывая глобальную ситуацию, стратеги обеих стран согласились: наращивание 
американской военной мощи в Европе сопровождается активизацией военных усилий 
Англии на Дальнем Востоке.
 Встречи завершились 29 марта 1941 года. Верховный главнокомандующий не 
определил, как он относится к достигнутым на них соглашениям, ни в момент 
завершения встреч, ни по прошествии нескольких месяцев. В отличие от Гитлера, 
стремившегося захватить стратегическую инициативу и старательно подвергавшего 
своих генералов идеологической накачке, Рузвельт оставался необычайно пассивным.
 Весной 1941 года флот и армия США ориентировались на стратегию, выработанную 
главным образом военными лидерами, — многие из них стремились преднамеренно 
исключить из нее политические и дипломатические вопросы на том основании, что 
они касаются штатских. Между военными и политическими стратегами не было 
тесного сотрудничества в рамках разобщенной системы принятия решений, которой 
придерживался Рузвельт. Почти нет свидетельств, что когда-либо рассматривалось 
всерьез использование стратегического потенциала, содержащегося в «приоритете 
Тихого океана», например основательного повышения обороноспособности 
националистического Китая. Основной упор сделан на решение о концентрации 
военных усилий сначала против слабых стран, а затем уже против Германии. 
«Приоритет Атлантики» — стратегия вынужденная, продиктована в основном военными 
соображениями.
 Рузвельт следовал простому политическому курсу: оказывать помощь Англии, 
нуждающейся в военных поставках. Этот курс, часть исторического наследия 
англо-американского партнерства, — реальное средство противодействия 
устремлениям Гитлера на Западе. Проведение его не рождало особых проблем, 
поскольку две страны привыкли сотрудничать друг с другом. Он соответствовал 
темпераменту Рузвельта, отвечал нуждам и потребностям англичан и имел 
собственную инерцию. Однако курс этот имел мало общего с большой стратегией, 
учитывающей глобальное соотношение сил в дипломатической, политической, 
экономической, а также военной сферах, как потенциальное, так и существующее. 
Он отнюдь не исходил из осознанного противопоставления политической и военной 
альтернатив и делал больший упор на прагматические средства достижения военной 
победы — или по меньшей мере на предотвращение победы стран «Оси», — чем на 
ведение долговременной войны и послевоенные задачи обеспечения Соединенными 
Штатами своей безопасности.
 Более того, наметки стратегии содержали негативный аспект: объединенные 
военные и политические усилия США и Англии предпринимаются лишь в том случае, 
если США втянуты в войну против своей воли. Эта стратегия направлена не на 
ведение войны или обеспечение мира, а на ожидание войны (исключая, конечно, 
военные поставки Англии и акции оборонительного характера в Атлантике). Пока 
президент не желает и не может вмешаться в войну — а он действительно не желал,
 — его стратегия малопродуктивна. Все это Гитлер учитывал, и именно от его 
решения зависело, приведется ли вообще в действие стратегия Рузвельта.
 Мощные удары Гитлера в апреле по Греции, Югославии и в Северной Африке 
прозвучали в Вашингтоне как удары пожарного колокола. Возникли серьезные 
сомнения в способности Англии вести войну вообще. Снова показалось, что 
англичане могут демонстрировать военное искусство лишь в операциях, связанных с 
отступлением и эвакуацией. На поверхность всплыли старые разногласия. Ряд 
военных настаивали на ведении войны в глобальном масштабе, другие — на защите 
Западного полушария, третьи напоминали о проблемах, возникавших в отношениях с 
англичанами во время Первой мировой войны. Что Англия выстоит, верили немногие. 
Казалось, Лондон на краю пропасти. «Все ощущали себя в кошмарной обстановке, — 
писал позднее Гарриман Гопкинсу, — над каждым навис дамоклов меч».
 Президент использовал любую возможность помочь Англии: разрешил англичанам 
ремонтировать корабли в американских доках, готовить пилотов на американских 
аэродромах; предоставил Королевскому флоту 10 сторожевых кораблей; расширил 
американскую зону патрулирования ВМС в Атлантике, включив в нее Гренландию и 
африканский выступ; объявил о заключении долго вынашивавшегося соглашения с 
датским министром, ставящего Гренландию под временный контроль США и 
разрешающего строить на острове американские военные базы.
 Внешне Рузвельт сохранял обычный бодрый вид. Пятнадцатого апреля, во время 
чрезвычайных и тревожных совещаний по проблемам Англии, устроил 
пресс-конференцию, вызвавшую гомерический хохот. Открыл он ее упоминанием о 
«милом совпадении»: в первый перечень поставок по ленд-лизу включены садовые 
шланги — настоящие пожарные шланги, уточнил президент, когда хохот стих. 
Последовал вопрос, будут ли Гопкинсу оплачиваться его новые обязанности по 
программе ленд-лиза.
 — Разумеется. Он же демократ! Глупый вопрос.
 Именно это я говорил как-то Билли Кнудсену, — продолжал президент. — Когда 
число списков людей, занятых ленд-лизом за мизерную плату, достигло четверых 
или, кажется, пяти, оказалось, что в них включены одни республиканцы, за 
исключением парня, окончившего в прошлом июне Йельский университет и никогда не 
голосовавшего. Я спросил: «Билл, ты не мог бы поискать для включения в эти 
списки демократа, чтобы он согласился работать за мизерную плату?» Он ответил: 
«Я обыскал всю страну. Не нашлось ни одного демократа, достаточно богатого, 
чтобы работать за доллар в год». В ответ на байки Рузвельта репортеры снова и 
снова покатывались со смеху. Замолкли они под впечатлением рассказа президента 
— тот углубился в исторические подробности, касавшиеся Дании и Гренландии.
 На самом деле Рузвельт был крайне озабочен положением Англии, тем более что 
чувствовал свою беспомощность существенным образом повлиять своим 
вмешательством на войну. Он попросил Маршалла и Старка оценить ближневосточную 
ситуацию на случай эвакуации британских войск из Восточного Средиземноморья. 
Необъяснимым образом послал Черчиллю длинную телеграмму, которая привела 
премьер-министра в недоумение, но явно имела целью утешить его, на случай если 
он начнет вывод войск с Ближнего Востока.
 Из всех проявлений глобального кризиса самое острое приходилось на Атлантику. 
С удлинением дней потери грузовых судов и кораблей снова резко возросли. 
Атлантику терроризировали германские линкоры «Шарнхорст» и «Гнайзенау», а 
немецкие подводные лодки стали применять в нападениях на транспортные суда 
новую тактику «волчьей стаи». В начале апреля, в одну из зловещих ночей, конвой 
потерял 10 из 22 кораблей. Атлантика становилась основным театром боевых 
действий, требовавшим быстрого и решительного вмешательства Америки. Черчилль 
молил о помощи. Но что Рузвельт мог сделать?
 В течение нескольких месяцев президент менял тактику в вопросе защиты 
британских конвоев. Администрация уже давно дала санкцию на патрулирование 
Атлантики военными кораблями и авиацией с целью наблюдать за передвижениями 
рейдеров стран «Оси» и докладывать по инстанции, даже делилась этой информацией 
с англичанами. Но эскорт конвоев военными кораблями представлял собой гораздо 
более серьезную проблему. Предполагалось, что эскортами атакуются корабли и 
подводные лодки стран «Оси»; именно поэтому Черчилль добивался от Рузвельта 
скорейшего перехода от патрулирования к эскорту конвоев. Президент понимал всю 
сложность проблемы. В январе он отвечал репортерам в такой манере, словно желал 
обезоружить своих критиков:
 — Очевидно, когда конвои кораблей под тем или иным флагом проходят через 
акваторию боевых действий, полагаясь на счастливый случай, вполне возможны 
атаки на них противника. Уверен, что такие атаки обязательно будут, а это почти 
война, не так ли?
 Репортеры кивали в знак согласия. Тогда президент продолжал:
 — Вы понимаете, что это последнее, о чем мы думаем. Предприми мы что-либо в 
плане эскорта, придется отвечать на атаки.
 В последующие недели Стимсон, Нокс и Старк добивались от Рузвельта 
предоставления боевых эскортов для защиты британских конвоев. Президент 
по-прежнему уклонялся, ничего не решал. В то же время публично заявлял, что 
поставки по ленд-лизу удержат страну от вовлечения в войну.
 После драматических событий весны многим казалось, что решение о боевом 
сопровождении судов нельзя откладывать. На встрече в Белом доме Стимсон, Нокс и 
теперь Гопкинс убеждали президента действовать скорее. Если флоту дать свободу 
действий, говорил Нокс, Атлантика «очистится от кораблей противника за тридцать 
дней». Но прямые действия в Атлантике требовали предварительной передислокации 
флота из Тихоокеанского региона, и это останавливало Рузвельта. Здесь вмешался 
Халл. Несколько дней он вел нескончаемые переговоры с японским послом 
Кичисобуро Номурой, который стремился создать более миролюбивый имидж Японии. 
Халл опасался, что Токио расценит передислокацию части флота из Тихого океана 
как признак ослабления там позиций США. Стимсон и Маршалл пытались доказать, 
что Гавайи неприступны, но президент высказал опасения, что Сингапур, Австралия 
и Голландская Ост-Индия станут уязвимыми без присутствия американского флота. 
Тщетно Стимсон убеждал его, что Англия защитит Сингапур, если США отправят 
подкрепления в Атлантику. Президент, поддерживаемый Халлом и осознающий, что 
среди самих военных нет единства, не соглашался пока ни на передислокацию флота,
 ни на эскорты в Атлантике.
 Рузвельт надеялся, что усиление патрулирования позволит улучшить обстановку в 
Атлантике. В конце апреля он сказал Стимсону и Ноксу, что, может быть, 
проинформирует латиноамериканские столицы о действиях рейдеров стран «Оси». 
Стимсон проворчал:
 — Однако вы собираетесь уведомлять о присутствии германского флота не 
американцев, но лишь британские ВМС.
 С присущими ему простотой и прямотой, а также с позиции меньшей 
ответственности Стимсон добивался, чтобы Рузвельт не обманывал себя. Президент, 
считал Стимсон, должен взять на себя ответственность и риск, потому что без 
этого общественность не сможет дать ему понять, поддержит его или нет. 
Президент тем не менее не брал на себя такой ответственности.
 Была ли у Рузвельта надежда, что патрулированием спровоцируется инцидент, 
который усилит тревогу общественности по поводу угрозы Гитлера Западному 
полушарию и мобилизует американцев на поддержку более смелой стратегии? Икес и 
другие полагали, что дело обстоит именно так. Но инциденту следовало быть не 
обычным, а из ряда вон выходящим. Десятого апреля американский эсминец «Ниблэк»,
 спасавший экипаж торпедированного голландского торгового судна, обнаружил 
локатором подлодку и отогнал ее бомбардировкой глубинными бомбами. Этот эпизод 
— первое вооруженное столкновение между американским и германским флотами — 
Рузвельт не счел чрезвычайным. Чего он ожидал?
 Кризис доверия к администрации углубился в мае. Никто не знал, что нужно 
делать, жаловался Стимсон. Моргентау, убежденный теперь в необходимости 
вступления Соединенных Штатов в войну для спасения Англии, считал, что Рузвельт 
и Гопкинс все еще не определились в характере дальнейших действий. Уоллис писал,
 что фермеры Айовы требовали «более энергичного и четкого руководства». Гопкинс 
временами защищал президента, временами призывал военных руководителей 
посильнее нажать на своего Верховного главнокомандующего. В этой 
трагикомической ситуации Стимсон однажды прервал игру Халла в крокет и 
потребовал от него выступить за изменение политики. Вместо этого Халл продолжил 
игру. Личные друзья Рузвельта — Маклейш, Франкфуртер, Уильям С. Буллит — были 
крайне встревожены. Икес тайком встретился со Стимсоном, Ноксом и Джексоном, 
чтобы обсудить способы оказания давления на президента. Все согласились: 
Рузвельт осуществляет руководство не на должном уровне; страна нуждается в 
более активной политике, а не в пустых разговорах; необходимо предпринять нечто 
драматическое, чтобы привлечь международное внимание. Наконец Стимсон взял на 
себя смелую инициативу.
 — Не следует ставить людей перед реальностью войны, дожидаясь инцидента или 
ошибки, — сказал он Рузвельту прямо в лицо, — надо брать на себя моральную 
ответственность.
 Почему Рузвельт был столь пассивен? Его помощники искали ответ на этот вопрос. 
Большую часть мая президент ложился и вставал в нервном возбуждении, но любое 
состояние не придавало ему воинственности. Внимательно следил за настроениями 
конгресса и общественности, особенно за прохождением в сенате резолюции против 
эскорта конвоев; однако даже после того, как резолюцию заблокировали, Рузвельт 
не стал более целеустремленным. Очевидно, ощущал себя связанным прежними 
обязательствами невмешательства в войну; в представлении Стимсона, президент 
«связан прежними поспешными заявлениями относительно войны и конвоев, как 
Лакоон кольцами удава»; но ведь военные не требовали объявления войны, они 
добивались всего лишь более жесткого курса. Вероятно, ближе всех подошел к 
пониманию Рузвельта в этой ситуации Буллит. Президент сознавал, что Соединенные 
Штаты останутся одинокими и уязвимыми, если Англия капитулирует (объяснял 
Буллит Икесу после продолжительного разговора с Рузвельтом), однако не мог 
заставить себя действовать быстро и решительно. Ожидал серьезной провокации со 
стороны Гитлера; не исключал и того, что ее может не быть вовсе. Кроме того, 
верил в удачу, в свое испытанное много раз чутье ко времени и счастливое 
стечение обстоятельств. У него не было никаких планов.
 — Я жду подходящей ситуации, — сказал он в середине мая Моргентау, — и, 
очевидно, прецедент, который ее создаст, окажется весьма серьезным.
 Итак, кризис доверия — в то же время кризис стратегии. Рузвельт продолжал 
ожидать развития событий. Когда президент вместе с Халлом возражал против 
передислокации части флота из Тихого океана, он в конечном счете способствовал 
реализации стратегии Гитлера, направленной на поощрение воинственности Токио с 
целью отвлечь внимание Америки от Европы. Но стратегически недостатки 
президента — продолжение его достоинств. По крайней мере, он сохранял свободу 
действий и маневра, а также готовность воспользоваться удобным случаем. В мае 
Рузвельт согласился передислоцировать в Атлантику четверть флота, 
базировавшегося на Гавайях. А под давлением военной партии собрался произнести 
важную речь, предусматривавшую объявление неограниченного чрезвычайного 
положения. Затем, к разочарованию воинственно настроенного окружения, Рузвельт 
отложил произнесение речи.
 Президент хотел двигаться шаг за шагом. На заседании представителей 
администрации он заявил, что патрулирование — шаг вперед. Это вывело из себя 
Стимсона:
 — Отлично, надеюсь, вы продолжите ходьбу, мистер президент. Шагайте дальше!


СТАЛИН: ЗИГЗАГ «РЕАЛЬНОЙ ПОЛИТИКИ»

 Полмира отделяли Сталина от Рузвельта географически и целый мир — в образе 
мышления и мировоззрении. Иосиф Сталин тоже пристально следил за Адольфом 
Гитлером, выжидая и надеясь на лучшее. Если Гитлер и Рузвельт отличались друг 
от друга почти взаимоисключающими идеологиями и характерами, то советский 
диктатор и американский президент полярно противоположны в личном отношении: 
один — жесткий, бесстрастный, терпеливый, выделанный из гранита; другой — 
проворный, словоохотливый, уступчивый, необязательный. Оба происходили с 
периферии: Рузвельт — уроженец благословенной культуры, сложившейся на берегах 
Гудзона; Сталин — выходец из вспыльчивой, нищей, ожесточившейся Грузии. Оба 
добрались до политических центров своих стран и покорили их. Рузвельт 
поднимался на политический олимп в условиях свободной и плюралистической жизни 
открытого общества; Сталин вел совершенно иную игру: медленно набирал влияние в 
монолитной партийной структуре, держась определенное время в тени, чтобы 
избежать выпадов со стороны Троцкого и других большевистских вождей; создавал 
политические альянсы, не стесняясь в средствах для получения ключевых постов, и 
затем добился высшего руководящего поста в партии, хладнокровно изолировав и 
уничтожив политических соперников.
 Сталин, верховный идеолог, расчетливый и активный в рамках закрытой логической 
системы, смотрел на мир сквозь призму вульгаризированного марксизма. Рузвельт, 
верховный прагматик, сторонился догмы, избегал раз и навсегда взятых 
обязательств. Оба деятеля говорили на разных политических языках. Сталин 
предпочитал «практичную арифметику» соглашений «алгебре» деклараций, как он 
однажды выразился в беседе с Иденом. Рузвельт предпочитал политическую алгебру 
— формы, символы, средства, облегчавшие день ото дня достижение компромисса, 
хотя и чреватые риском разногласий и недоразумений.
 Резкий зигзаг судьбы — и идеолог не в силах контролировать историю, а 
прагматик — уклониться от нее. Гитлер не только загнал этих антиподов в один 
лагерь, но и принудил вырабатывать общую глобальную позицию. Стратегически оба 
лидера маршировали под барабанную дробь нацизма.
 Как стратег Сталин искал способ сочетать идеологию и «реальную политику» в 
интересах большевизма и отечества. Его армии должны стоять в стороне от 
долгожданной смертельной схватки фашистов и буржуазных государств. Вместе с тем 
они призваны предотвратить враждебное окружение матушки-России и войну на два 
фронта. В 30-х годах он предпринимал через министра иностранных дел Максима 
Литвинова осторожные, спорадические попытки объединиться с западными 
государствами в борьбе за коллективную безопасность. Западные лидеры, 
разобщенные и нерешительные, боялись как фашизма, так и большевизма и слишком 
долго колебались. Идеологический радар Сталина нащупывал, усиливал и искажал 
характер деятельности разнообразных сил Запада: преувеличивал влияние русофобов 
и антикоммунистов в западных государственных учреждениях; полагал, что 
«монополистический капитализм» в силу неотвратимой логики истории стремится к 
уничтожению большевизма, воспринимая каждый жест примирения на Западе в 
отношении Гитлера как капиталистический заговор с целью направить нацистскую 
экспансию на восток. Мюнхенское соглашение стало не только капитуляцией перед 
Гитлером, но и катализатором страха и взаимных подозрений между Москвой и 
Западом. В течение года Сталин заменил Литвинова суровым Молотовым, подписал 
пакт о ненападении с Гитлером и шокировал мир своей идеологической и военной 
эквилибристикой.
 Молотов посыпал солью «реальной политики» раны Запада. Лишь недавно он 
напоминал в выступлении перед Верховным Советом, что Россия и Германия — враги.
 — Сейчас обстановка изменилась, — продолжал он как ни в чем не бывало, — мы 
перестали быть врагами. Политическое искусство дипломатии состоит в том... 
чтобы уменьшить число врагов страны и обращать вчерашних врагов в добрых 
соседей.
 Но насколько добры эти добрые соседи, приблизившиеся после раздела Польши на 
сотни миль к Москве? Сталин вел дипломатическую игру с Гитлером, затевая 
политический торг, оказывая давление, протестуя, умиротворяя и всегда надеясь, 
что страны «Оси» и западные союзники обескровят друг друга до состояния 
бессилия, если не гибели. Как стратег Сталин стоял перед дилеммой, как и 
Рузвельт. Он руководил народом, желавшим оставаться в стороне от войн других 
народов, то есть «европейских» войн. Сталин знал, что русские солдаты будут 
плохо воевать в случае нападения на другую страну, но упорно защищать родину в 
случае вторжения врага на их собственную территорию. Он был почти так же 
ограничен в возможности перехватить стратегическую инициативу, как и Рузвельт, 
поскольку ею владел Гитлер.
 Падение Франции, осада Англии и присоединение Японии к странам «Оси» 
опрокинули баланс сил и противоборства, на который Сталин рассчитывал. Если 
Англия рухнет, а США останутся нейтральными, Москва окажется в изоляции перед 
лицом Европы, покоренной нацистами. Логика подсказывала необходимость создания 
глобальной антигитлеровской коалиции, но лидеров стран, отвергавших нацизм, 
разделяли сомнения и наследие прошлого. Отношение Англии к Москве было 
прохладным, особенно после советского нападения на Финляндию и поглощения 
русским медведем Прибалтийских государств. Соединенные Штаты, далекая и 
недружественная держава, ввели в 1940 году «моральное эмбарго» в виде запрета 
на экспорт авиационной техники в Россию после советских бомбардировок финских 
городов.
 — Я не стану останавливаться на наших отношениях с США. Скажу только, что 
ничего хорошего сообщить не могу, — докладывал Молотов Верховному Совету в 
августе 1940 года под смех депутатов.
 Такова была обстановка, когда Молотов отправился в ноябре 1940 года в Берлин. 
Вернулся он с туманными предложениями Гитлера России: присоединиться к «Оси» с 
гарантиями неприкосновенности существующих границ и свободы действий в южном 
направлении — Индийского океана. Сталин усмотрел в этом повод поторговаться. Он 
не собирался присоединяться к «Оси», пока Гитлер не выведет войска из Финляндии,
 не признает Болгарию частью советской сферы влияния и не поддержит 
исторические притязания Москвы на базы в Дарданеллах. Возможно, Сталин понимал, 
что это неприемлемые условия для фюрера. На этом этапе сохранялась некоторая 
возможность, что Гитлер скорее будет наносить удары по Западу, чем по Востоку. 
Однако в начале 1941 года стали приобретать собственную инерцию события на 
Балканах. Сталин беспомощно следил, как немцы проникают в Болгарию и сокрушают 
Югославию и Грецию.
 Наступило время для того, чтобы антигитлеровская коалиция остановила 
нацистскую волну. В январе 1941 года Рузвельт снял «моральное эмбарго» против 
Советов. В феврале и марте Веллес проинформировал Кремль о планах Гитлера 
осуществить наступательную операцию на востоке. Однако советская идеология и 
узколобая «реальная политика», а также американская идеология и изоляционизм 
сделали объединение сил невозможным. Англия оставалась враждебной Советам, 
отчасти потому, что Москва снабжала Германию сырьем. В середине июня 1941 года 
Вашингтон все еще сдерживал развитие экономических связей с русскими.
 Весной слухи и сообщения о намерениях Гитлера поступали в Кремль из многих 
источников. Сталин вовсе не игнорировал их, нельзя сказать, что не верил им, — 
он пропускал эти сведения через мозг, настроенный на определенную идеологию и 
«реальную» политику; он был осмотрителен. Не для того ли немцы укрепляли свои 
восточные границы и распускали слухи о нашествии на восток, чтобы весной 
атаковать Англию? А Черчилль, направивший ему не вполне убедительное 
предостережение, задержанное доставкой, — не пытался ли он, как типичный 
империалист и поджигатель войны, снова заставить Россию таскать для него 
каштаны из огня? Хочет ли Гитлер вести торг с Москвой с позиции силы или 
замышляет войну на два фронта?
 Сталин, по крайней мере, сумел уйти от войны на два фронта. Пакт о 
нейтралитете, который Сталин обговорил с Мацуокой, дал ему редкую возможность 
облегчения, как и возможность позабавиться, когда японский министр иностранных 
дел сообщил, что лучшие представители Японии изначально «коммунисты в душе». 
Одним ударом Сталин свел к минимуму возможность возникновения фронта на востоке,
 а отсюда, вероятно, и на западе. Неожиданно принял участие в проводах Мацуоки 
на вокзале, заключив гостя в свои объятия и заметив:
 — Мы тоже азиаты и должны держаться вместе. Теперь, когда Япония и Россия 
решили свои проблемы, — продолжал Сталин, — Япония выпрямится на Дальнем 
Востоке. Россия и Германия все упорядочат в Европе. Потом европейцы сообща 
уладят отношения с Америкой. — Отыскав среди провожавших германского посла, он 
обнял его за плечи и воскликнул: — Нам следует оставаться друзьями, и вы должны 
сделать все для этого!
 Но время для такой дружбы уходило. В начале мая Сталин, выступая в Кремле 
перед молодыми офицерами — выпускниками военных академий, прямо заявил, что 
обстановка крайне осложнилась, нападение Германии не исключается. Однако, по 
его словам, у Красной армии еще недостаточно сил, чтобы легко одолеть немцев: 
не хватает боевой выучки, военной техники и укрепленных оборонительных рубежей. 
Правительство, говорил Сталин, использует все дипломатические средства, чтобы 
отсрочить германское нападение до осени, но, даже если это удастся, война 
неизбежно начнется в 1942 году, хотя и в более благоприятных для России 
условиях.
 — В зависимости от международной обстановки Красная армия, — заявил Сталин, — 
или будет дожидаться германского нападения, или возьмет, возможно, на себя 
инициативу в боевых действиях, ибо сохранение нацистской Германии в качестве 
доминирующей державы Европы «ненормально».
 Через два дня Сталин взял на себя функции председателя Совета народных 
комиссаров, то есть главы правительства. Теперь он стремился выиграть время, не 
оставляя надежды, что Гитлер еще может повернуть на запад. Он попытался 
умилостивить Берлин, закрыв посольства и консульства оккупированных нацистами 
стран. Он продолжал поставки Германии нефти и другого сырья. Он дал указание 
ТАСС опровергнуть слухи, что Берлин оказывает давление на Москву, — 
опровержение корректное по существу, потому что Гитлер теперь был настроен на 
уничтожение России, а не на торг с ней, — и дать понять, что Лондон продолжает 
провоцировать войну между Россией и Германией.
 Спустя семь ночей посол Германии прибыл в Кремль незадолго да зари и зачитал 
Молотову телеграмму, только что полученную из Берлина. В ней содержался тот же 
набор лжи и обвинений, который выслушали от нацистов десятки стран перед 
нападением.
 — Это война, — откликнулся Молотов. — Вы считаете, мы заслужили ее?
 В это время — на рассвете 22 июня 1941 года — лавина германских войск, танков 
и артиллерии обрушилась на широкие равнины России. Вермахт наносил удары с 
присущими ему изобретательностью, внезапностью, эффективностью и силой. На 
севере 3 танковые дивизии, насчитывавшие свыше 600 танков, легко прорвались 
через порядки слабой стрелковой дивизии русских. В центре нацистский клин — две 
группы войск, состоявшие из 7 дивизий и 1500 танков, — без труда преодолел 
оборону недоукомплектованных русских дивизий. На юге другая немецкая армия 
разметала оборону русских — которая оказалась не более чем рядом стеклянных 
домиков, отмечал немецкий лейтенант, — и вскоре двинулась дальше по каменистым 
нехоженым дорогам, оставляя за собой затихающий грохот орудий. К вечеру 
наступавшие танковые дивизии вытянулись на расстояние 7-10 миль — за 
мотоциклистами и бронемашинами, производившими впереди разведку, следовали 
мощные танковые колонны, а между ними «сандвич» из пехоты и артиллерии. Они 
продвинулись от советской границы на расстояние почти вдвое большее, чем их 
собственная длина.
 В Восточной Пруссии в ночь перед нашествием Гитлер в своем новом бункере 
«Вольфшанце» («Волчье логово»), укрытом в темном лесу, диктовал письмо. «Дуче! 
Я пишу Вам это письмо в то время, когда принял самое трудное решение в своей 
жизни, покончив с тревожными размышлениями, которые длились месяцами, и нервным 
ожиданием». Он дал оценку ситуации на текущий момент. Англия проиграла войну. 
Она пыталась вовлечь в нее Россию. «За двумя этими странами стоит 
Североамериканский союз, подстрекая их» и обеспечивая военными материалами и 
снаряжением. Гитлер писал далее, что, если бы он направил свою авиацию на 
Британские острова, Россия стала бы следовать стратегии вымогательства. Поэтому 
фюрер решил «отсечь петлю, прежде чем она затянулась». Война на востоке не 
обещает быть легкой, но Германия и Италия обеспечат себе общую 
продовольственную базу на Украине. Он попытался вкратце объяснить, почему 
информирует дуче в последний момент. Решение принято. Теперь фюрер чувствовал 
себя внутренне раскрепощенным. «С сердечным и товарищеским приветом. Ваш Адольф 
Гитлер».
 В Лондоне Черчилль обратился по радио к народу:
 «...В прошедшие двадцать пять лет не было более последовательного противника 
коммунизма, чем я. Не буду отрекаться ни от одного слова, которые я высказывал 
по этому поводу. Но перед событиями, которые сейчас происходят, все отступает. 
Прошлое, с его преступлениями, безумием и трагедиями, выставляет себя напоказ.
 — Черчилль вызвал в воображении слушателей картины мирных русских деревень, 
безмятежно играющих детей, матерей и жен, ожидающих своих мужей. — Я 
представляю, как на все это надвигается страшная военная машина нацистов, с 
лязганьем танковых гусениц, клацаньем каблуков щеголеватых прусских офицеров, с 
карателями, поднаторевшими в терроризировании и подавлении десятка стран. Я 
представляю также тупые, вымуштрованные, послушные и жестокие массы венгерских 
солдат, которые тащатся подобно рою ползущей саранчи... Позади всего этого я 
вижу небольшую группу злодеев, которые планируют, организуют и обрушивают на 
человечество волны террора...»
 В Токио восприняли нашествие на Россию с крайним изумлением и тревогой. 
Правительство Коноэ располагало разведывательной информацией о нападении, но 
почти не доверяло ей. Теперь второй раз Гитлер поставил своего японского 
союзника перед свершившимся фактом. Но Мацуоку это не смутило. Он считал, что 
Япония получила беспрецедентный шанс атаковать советскую Сибирь и уничтожить 
военный потенциал России на Дальнем Востоке. Человек, который прохаживался два 
месяца назад со Сталиным по перрону вокзала, обмениваясь любезностями, был 
готов теперь отбросить за ненадобностью соглашение с советским лидером. Он 
сунулся со своим планом в императорский дворец, но встретил там холодный прием. 
Россия еще располагает в Сибири значительными силами, докладывали военные 
лидеры. Почему бы не подождать момента, когда ее настолько обескровит 
наступление нацистов на западе, что ей придется перебросить туда войска с 
востока? Пусть немцы воюют с русскими. Япония пока будет соблюдать свои 
интересы на юге и позднее, когда возникнет благоприятная обстановка, повернет 
на север. Пусть Гитлер воюет на два фронта, — Токио не станет этого делать.
 В Москве Сталин в состоянии, близком к коллапсу, как утверждалось позднее, 
выжидал две недели, прежде чем обратиться к народу с призывом напрячь силы для 
отпора врагу.
 «Товарищи, граждане, братья и сестры, бойцы нашей армии и флота! К вам 
обращаюсь я, друзья мои». Он говорил о немецком нападении, но не сказал всей 
правды о германском продвижении в глубь страны. «Серьезная угроза нависла над 
нашей страной». Сталин попытался далее оправдать подписание пакта с нацистами. 
«Враг жесток и неумолим. Он ставит целью захватить нашу землю, наше зерно и 
нефть. Он хочет восстановить власть помещиков, вернуть царизм и разрушить 
национальную культуру народов СССР... а также обратить их в рабов немецких 
князей и баронов». Писатель Илья Эренбург, слушая радио в редакции газеты 
«Красная звезда», говорил, что голос у Сталина никогда прежде не звучал так 
проникновенно, так задушевно. Диктатор предостерег паникеров, призвал войска и 
всех советских людей сражаться за каждую пядь советской земли, не оставлять 
врагу ни единого станка, ни железнодорожного рельса, ни центнера зерна и литра 
нефти.
 «Товарищи, наши силы неизмеримо велики... Необходимо мобилизовать весь народ 
на разгром врага. Вперед, к победе!»

 Глава 3
 ХОЛОДНАЯ ВОЙНА В АТЛАНТИКЕ

 Май и начало июня 1941 года — для Рузвельта самое трудное время в жизни. 
Президент тоже располагал обширной информацией о концентрации гитлеровских 
войск на востоке, но не поручился бы, что это не отвлекающий маневр перед 
нападением на Британские острова или еще какой-нибудь операцией. Острая нужда 
англичан в военном снаряжении, слезные просьбы националистического Китая о 
помощи, укрепление позиций Японии на материке, уязвимость Петена и Франко в 
Средиземноморье, требования изоляционистов в конгрессе, давление военной партии 
— все это и масса других проблем держали президента в большом напряжении. 
Неприветливый выдался ему май. По мере приближения весны к концу президент стал 
менее откровенен и доброжелателен с прессой, с подчиненными — менее терпим и 
терпелив.
 «...Ей-богу, мне хотелось бы разобраться, — писал президент сенатору от 
Северной Каролины Джошуа Бэйли относительно вопроса о конвоях, — что они там 
обсуждают на прениях в сенате. Зачем обсуждать конвои?» Это вопрос для 
экспертов, а не для таких «дилетантов, как вы и я». Через несколько дней он дал 
в письме гневную отповедь конгрессмену-изоляционисту: «Когда вы, ирландцы, 
перестанете ненавидеть Англию? Поймите, если Англия рухнет, Ирландия рухнет 
тоже...» Когда бывший конгрессмен Брюс Бартон пожаловался в письме на 
сомнительные цифры, приводимые в отчетах администрации, президент ответил: «...
трудно разъяснить технические проблемы конгрессу или обычным гражданам ввиду 
того, что та или иная фраза в развитии общей ситуации интерпретируется с 
позиций искаженных ценностей». Главный эксперт по разъяснению американцам 
сложных проблем, казалось, утратил подход к людям.
 Как обычно, президент стремился отслеживать колебания общественного мнения, а 
общественное мнение представлялось, как обычно, трудноуловимым и изменчивым. 
Американцы, казалось, зациклились на защите берегов своей страны, сомневались в 
способности Англии выжить без американской помощи и были убеждены, что 
сопровождение кораблями США грузовых судов с военным снаряжением для Англии 
ввергнет страну в войну. В середине мая Папа Уотсон принес предварительную 
сводку опроса общественного мнения Институтом Гэллапа. Согласно цифрам опроса, 
с которыми был ознакомлен его босс, около четверти опрошенных считали, что 
президент предпринимал недостаточные усилия для помощи Англии; почти четверть 
других полагали, что он зашел слишком далеко в этой помощи, и почти половина 
опрошенных дали оценку его деятельности как «в целом правильной». В последующие 
недели интервенционистскими настроениями действия президента опережались. 
Оказалось, что большинство поддерживают доставку военного снаряжения и 
материалов конвоями. Но какого рода конвоями, куда и при каком пороге риска? 
Как всегда, о конкретных и наиболее важных вопросах общественное мнение имело 
смутное представление.
 В обстановке озадачивающих событий начала 1941 года люди, казалось, ждали 
ясного сообщения, симптоматичного инцидента или, по крайней мере, четкого 
указания сверху. Такое указание мог дать только президент. В конце мая 
представители партии войны оказывали мощное давление на своего шефа, требуя от 
него выступить перед народом с откровенным заявлением и объявить чрезвычайное 
положение на неограниченный срок. Стимсон полагал, что президент ждет 
случайного выстрела с немецкого или американского корабля, чтобы перейти к 
решительным действиям, вместо того чтобы оценить «глубоко принципиальную» 
сторону вопроса. Икес убеждал президента в письме, что Гитлер никогда не 
создаст удобного прецедента, пока не будет готов к войне с Соединенными Штатами,
 а когда будет готов, нанесет удар первым вне зависимости от того, произойдет 
ли военный инцидент. Моргентау был по-прежнему воинственным, Халл — осторожным 
в поступках, если не в словах.
 Наконец, решившись произнести эпохальную речь, президент начал готовиться к 
ней странным образом. Он не стал просить Шервуда или Розенмана включить в нее 
объявление чрезвычайного положения и выразил крайнее удивление, когда обнаружил 
его в проекте речи. Помощники президента перерабатывали текст речи столь 
основательно, как будто это текст декларации об объявлении войны. Стимсон 
требовал включить в нее заявление о передислокации флота в Атлантику, Халл 
возражал. Некоторые предлагали подать в драматическом свете цифры потерь 
кораблей в Атлантике, Комитет начальников штабов возражал. Рузвельту поставили 
два условия: он не упоминает в своей речи Японию, чтобы не провоцировать ее на 
военные действия, однако упоминает Россию, на случай если Германия навяжет ей 
войну.
 Речи предшествовали драматические события. Германский линкор «Бисмарк» 
неожиданно пересек под покровом тумана Северное море и направился в Северную 
Атлантику. «У нас есть основания полагать, — телеграфировал Черчилль Рузвельту,
 — что затевается угрожающий рейд в Атлантике. Если нам не удастся 
запеленговать линкор, это, несомненно, сделает для нас ваш флот». Премьер 
добавил, что за «Бисмарком» будут следовать тяжелый крейсер «Худ» и другие 
мощные корабли. «Дайте нам знать о немецком корабле, и мы покончим с ним сами». 
Однако в Белый дом поступила информация иного рода: «Бисмарк», которым потоплен 
«Худ», вышел на оперативный простор. Президент услышал эту новость сидя за 
письменным столом в Овальном кабинете, где работал над речью с Шервудом и 
другими помощниками. Он поинтересовался, не направляется ли «Бисмарк» прямо на 
Мартинику.
 — Допустим, он собирается продемонстрировать силу в Карибском море, — 
предположил рассеянно президент. — У нас там несколько подводных лодок. Что 
будет, если мы отдадим приказ атаковать и потопить линкор? Не думаете ли вы, 
что конгрессмены потребуют подвергнуть меня импичменту?
 Через два дня президенту позвонили из министерства ВМФ и сообщили, что 
«Бисмарка» блокировали британские корабли и потопили посредством артобстрела и 
торпед. Рузвельт потянулся и произнес ликующе:
 — Ему конец!
 После этих событий, а также разных слухов и предположений решающая речь 
Рузвельта прозвучала 27 мая несколько буднично. Она произносилась в 
неподобающей обстановке: в восточной комнате Белого дома представители 
латиноамериканских сторон неуютно расположились в позолоченных креслах из 
танцевального зала; снаружи пикеты коммунистов ходили по тротуару в обе стороны 
с антивоенными плакатами. Президент начал выступление с энергичного заявления: 
нацисты намереваются подчинить своему господству весь мир, — он настаивал, что 
не преувеличивает. «В нацистской книге овладения миром» это уже записано. 
Нацисты, говорил Рузвельт, «намерены обойтись с латиноамериканскими странами 
так же, как с Балканскими. Затем наступит очередь Соединенных Штатов и 
доминиона Канады». Американских рабочих постигнет участь рабов; профсоюзы 
разгонят; фермеров поставят под жесткий контроль и доведут до нищеты; церкви 
подвергнут преследованиям; детей, вероятно, пошлют «приветствовать гусиным 
шагом новых идолов».
 О чем говорил президент? О стране, оккупированной нацистами или осажденной 
ими? Из речи было трудно понять это и многое другое. В ней отражалось 
противоречие между стремлением придать стройность словам, фразам и отсутствием 
у президента четко сформулированной стратегии. Хотя Рузвельт говорил в своей 
обычной, напористой манере, ему приходилось все больше блуждать от географии 
нацистских завоеваний к битве за Атлантику и от нее к необходимости дать отпор 
Гитлеру, прежде чем он подойдет слишком близко. За словами «бункер нашего 
Капитолия завтра может быть отнесен на несколько тысяч миль от Бостона» 
следовало провозглашение целей национальной политики, которое содержало мало 
новизны, а также развенчание «искренних» пацифистов» и осуждение «циников» 
среди них. Он процитировал-таки пугающие цифры потерь коммерческих судов от 
торпедных атак немецких подводных лодок и сделал самое решительное из своих 
предупреждений о готовности осуществлять военные поставки Англии любыми 
средствами. Но президент не объяснил, как можно это осуществить, оставаясь в 
рамках решения о патрулировании. Не упомянул ни единым словом о передислокации 
флота в Атлантику и проигнорировал ключевой вопрос об эскорте конвоев. К 
окончанию речи Рузвельт приберег ряд воодушевляющих лозунгов:
 — Как президент объединенного и исполненного решимости народа, я торжественно 
провозглашаю:
 Мы подтверждаем свою приверженность традиционной американской доктрине свободы 
мореплавания.
 Мы подтверждаем солидарную приверженность двадцать одной американской 
республики и доминиона Канады сохранению независимости Западного полушария.
 Только мы в обеих Америках вправе сами решать, подвергаются ли угрозе, когда и 
где американские интересы или наша безопасность.
 Мы располагаем наши вооруженные силы в стратегически важных районах.
 Мы не поколеблемся использовать их для отпора врагу...
 Поэтому... сегодня я подготовил воззвание, провозглашающее бессрочное 
чрезвычайное положение в стране и предусматривающее укрепление нашей 
обороноспособности до такой степени, какую позволяет наша мощь и власть...
 Вскоре после выступления, пока Рузвельт с довольным видом слушал музыкальную 
пьесу Ирвина Берлина «Танцевальный оркестр Александра» и другие любимые мелодии,
 в Белый дом начали поступать телеграммы. Позднее вечером Шервуд обнаружил 
президента в полном расслаблении. Сидя в кровати, заваленной сотнями телеграмм, 
он воскликнул:
 — Они на девяносто пять процентов благожелательны! Думаю мне удастся хорошо 
отдохнуть после этой речи.
 В передовицах утренних газет президенту выражалась твердая поддержка.
 Представители военной партии тоже почувствовали облегчение. Хотя в речи 
президента отсутствовали некоторые желательные для них моменты, в целом она 
представляла собой волнующую декларацию национальной решимости и призыв к 
энергичным действиям. Затем, однако, произошел один из тех рузвельтовских 
откатов, которые так часто приводили его помощников в отчаяние. На следующий 
день в ходе пресс-конференции, когда в ушах президента все еще звучали 
восторженные аплодисменты, он опроверг наличие у него планов использования 
флота для эскорта конвоев, а также слухи, что имеет намерение сделать запрос в 
конгресс об изменении Закона о нейтралитете или отдать распоряжения, касающиеся 
практического выполнения поставленных в речи задач. Эти высказывания, уныло 
констатировал Стимсон, почти свели на нет эффект от речи. Даже Гопкинса 
озадачила перемена в поведении шефа. Вскоре решимость Рузвельта подверглась 
испытанию. Одиннадцатого июня стали поступать сообщения от спасшихся на 
побережье Бразилии членов экипажа американского грузового корабля «Робин Мур», 
торпедированного три недели ранее немецкой подводной лодкой. Гопкинс убеждал 
шефа использовать инцидент как повод для перехода от патрулирования побережья к 
эскорту судов под американским флагом. После первоначальной вспышки гнева 
президент, однако, отказался это сделать. Он согласился представить в конгресс 
доклад о потоплении американского судна в качестве примера нацистской угрозы, о 
которой он предупреждал в своей речи.
 У президента все еще не было стратегии. В основном его политика строилась на 
ожидании событий — не просто событий, но одного чрезвычайного события, которое 
создало бы условия для решительных действий. Таким событием стало нападение 
Гитлера на Россию. В конце июня мир следил за тем, как решается судьба Красной 
армии, следил также за поведением Лондона и Вашингтона.


ВО-ПЕРВЫХ, АТЛАНТИКА

 Реакция Черчилля на постигшую беду была столь быстрой, красноречивой и 
решительной, что в течение многих лет его слова создавали у людей искаженное 
представление о событиях конца июня 1941 года.
 — Мы полны решимости уничтожить Гитлера и любое напоминание о нацистском 
режиме, — говорил Черчилль в обращении к народу буквально через двенадцать 
часов после получения известия о нападении Германии на Россию. — Ничто не 
заставит нас отступиться от этого, ничто... Отсюда следует, что мы окажем любую 
помощь России и русскому народу...
 Он говорил, что вторжение гитлеровских войск в Россию не более чем прелюдия к 
нападению на саму Англию.
 Такова была энергичная риторика; но в первые дни после нападения нацистов на 
СССР отношения между будущими создателями ООН отличались взаимными подозрениями 
и почти полным бездействием. Весной между Лондоном и Москвой контактов почти не 
было. Сталин и Молотов подчеркнуто соблюдали дистанцию в отношениях с 
британским послом сэром Стаффордом Крипсом. Черчилль и Иден сомневались, что 
советский посол Иван Майский пользуется доверием у своих руководителей. В 
Кремле еще тлела неприязнь к Англии из-за ее отказа признать его договор с 
Гитлером, отдавший под власть Советов Прибалтийские государства. Некоторые 
русские еще сомневались, не является ли нападение нацистов следствием 
подстрекательства Черчилля. По их мнению, он хотел этого и не это ли было целью 
перелета Рудольфа Гесса в Англию? Москва зловеще хранила молчание и после 
обращения Черчилля.
 В Лондоне опасались, что Красная армия продержится не более нескольких недель. 
Последует ли за этим капитуляция или Россия присоединится к Гитлеру в войне 
против Англии? Сотне немецких дивизий, устремившихся на восток, не дано 
преодолеть годы взаимных подозрений и вражды.
 Вашингтон вел себя еще более сдержанно, чем Лондон, по отношению к Советам. 
Несколько недель Халл и Веллес вели переговоры с русским послом Константином 
Уманским по сравнительно малозначащим вопросам. Они находили, что посол 
капризен и упрям. Всего за неделю до вторжения нацистов Государственный 
департамент сформировал позицию воздержания от контактов с Москвой: крайне 
сдержанное отношение к инициативам России; уступки допускаются только на основе 
принципа «услуга за услугу»; предполагалось дать понять Москве, что улучшение 
отношений между двумя странами более важно для нее, чем для Вашингтона. Многие 
американские военные, как и английские, сомневались в способности русских 
остановить вермахт.
 Отношение Рузвельта к Москве сложнее, чем у его подчиненных. С тех 
обнадеживающих дней в конце 1933 года, когда он признал большевистское 
правительство, политика Советов часто разочаровывала президента. Он явно 
недолюбливал Уманского и воздерживался от контактов с ним насколько возможно. 
Не питал иллюзий в отношении диктаторской природы советского режима, его 
секретности, жестокости, стремления к территориальной экспансии или подчинению 
других стран. С другой стороны, он более оптимистично расценивал способность 
русских сопротивляться, отчасти благодаря эмоциональным отчетам бывшего 
американского посла в СССР Джозефа Е. Дэвиса, ныне проживавшего в Висконсине. 
Президент был уверен в собственном умении поладить с любым антигитлеровским 
правительством. Питал смутную надежду на готовность Советов в долговременной 
перспективе установить добрососедские отношения с западными демократиями. Кроме 
того, президент опасался коммунистической экспансии гораздо меньше, чем 
фашистской агрессии, и потому хотел ободрить защитников России хотя бы словами.
 Рузвельт одобрил невнятную декларацию Государственного департамента: при всем 
негативном отношении к фашизму и коммунизму фашизм следует считать более 
опасным, причем настолько, что любая помощь антигитлеровским силам независимо 
от их природы отвечает интересам безопасности США. Он говорил журналистам: «...
мы собираемся, конечно, предоставить России помощь», но уклонился от указания 
сроков и способов ее оказания. Кроме того, Англия сохраняла приоритет в 
поставках американского военного снаряжения. Когда Фултон Урслер из газеты 
«Либерти» прислал ему черновик передовицы с откликом на нападение нацистов на 
СССР, озаглавленной «К черту коммунизм» и содержащей резкие нападки на 
советский режим, Рузвельт ответил: «Если бы я сидел за вашим письменным столом, 
то написал бы передовую статью, осуждающую в одинаковой мере как русскую, так и 
германскую форму диктатуры. Но в то же время я дал бы ясно понять, что в 
настоящее время непосредственная угроза безопасности США исходит от 
гитлеровских армий...»
 Таким образом, первая реакция Рузвельта на беду России носила сочувственный, 
корректный и сдержанный характер. Разумеется, он не обратился сразу со 
страстным призывом к формированию великой коалиции против фашизма или даже к 
оказанию всеобъемлющей помощи России.
 Правда, некоторые шаги он предпринял немедленно, отчасти в качестве пробных 
шаров. Рузвельт разморозил 40 миллионов долларов советских фондов в Соединенных 
Штатах, но дал ясно понять в прессе, что оказание эффективной американской 
помощи России возможно лишь в случае длительного сопротивления СССР фашистской 
агрессии, — во всяком случае, он не имеет представления о текущих нуждах 
русских. Другой его шаг оказался более эффективным именно из-за отсутствия 
позитивного действия. Он воздержался от применения Закона о нейтралитете против 
России и тем самым гарантировал, что Владивосток останется открытым портом для 
американских судов. В противном случае он уступил бы лидерство в этом вопросе 
Черчиллю.
 Как ни парадоксально, но в период времени, имевший для будущего величайшее 
историческое значение, агрессия нацистов против России способствовала 
дальнейшему сплочению Вашингтона и Лондона в следовании стратегии «приоритет 
Атлантики». Предостерегая, что поход Гитлера против России не более чем 
прелюдия его нападения на Англию, Черчилль давал повод для требований более 
существенной помощи от США. В Вашингтоне также звучало меньше призывов к 
Рузвельту оказывать помощь России, чем требований активизировать военные 
операции в Атлантике. Через тридцать часов после сообщения о вторжении нацистов 
в Россию Стимсон писал Рузвельту, что он почти ничем не занимается из-за 
размышлений о «представившемся благодаря провидению случае» для резкой 
активизации англо-американских военно-морских операций в Атлантике. Нокс 
убеждал президента, что Гитлеру потребуется от шести недель до двух месяцев, 
чтобы расправиться с Россией, и это время не должно пройти без нанесения 
нацистам «мощного удара — и чем скорее, тем лучше». Через сорок восемь часов 
после нашествия на Россию адмирал Старк докладывал Верховному 
главнокомандующему, что готов немедленно воспользоваться благоприятным 
политическим моментом для начала открытого боевого сопровождения грузовых судов.
 Нокс публично заявлял, что страна получила «Богом данный шанс», для того чтобы 
«обезопасить путь через Атлантику». Он, очевидно, считал, подобно Стимсону, что 
Бог настроен против русских, — возможно, потому, что красные его не признают.
 На короткое время президент поддался общему настроению. Он санкционировал 
эскорт боевыми кораблями американских коммерческих судов, «включая любые 
иностранные суда, которые могут присоединиться к таким конвоям» к западу от 
Исландии. Это самое основное. Эскорт неизбежно охватит и английские суда, 
которые станут искать защиты, присоединяясь к американским конвоям под защитой 
боевых кораблей. Затем президент сделал шаг назад. Распоряжения о начале 
эскорта от 25 июля не предусматривали защиту иностранных судов.
 Нокса и других представителей военной партии снова постигло разочарование. 
Почему шеф не примет прямо и открыто единственно логичное решение — о защите 
всех дружественных судов в Западной Атлантике? У шефа свои резоны. Его 
тревожили как выпады оппозиции в конгрессе, так и обстановка на Дальнем Востоке.
 Однако более всего он ожидал событий, которые подготовят страну к 
полномасштабному подключению к войне в Атлантике. Некоторые события мог создать 
сам президент, и самое значительное из них — оккупация Исландии.
 Долго готовившаяся акция была сопряжена с рядом сложностей. Англичане 
захватили Исландию — этот, по оценке Черчилля, пистолет, нацеленный на Англию, 
США и Канаду, — после того как Германия оккупировала в 1940 году Данию, с 
которой Исландия состояла в унии. Английские и американские военные согласились 
в начале 1941 года, что в случае войны США защищают остров. Позднее Черчилль, 
опасавшийся нападения нацистов, выразил надежду, что Исландию возьмет под свой 
контроль Рузвельт, частично для высвобождения сил англичан, но главным образом 
для ускорения совместных операций ВМС двух стран по защите путей снабжения в 
Северной Атлантике. Президент должен действовать по приглашению 
премьер-министра Исландии, но этот джентльмен соглашался принять защиту США при 
условии, что его просьба к Вашингтону не поставит в неловкое положение 
правительство в Копенгагене, опекавшееся нацистами. Рузвельт терпеливо 
лавировал между приглашением и согласием на защиту острова. Седьмого июля он 
объявил, что американские корабли прибыли в Исландию в качестве подкрепления 
британскому флоту с последующим его замещением.
 Несомненно, Рузвельт отдавал себе отчет в серьезных последствиях исландской 
акции. Семнадцатого июня адмирал Старк прислал Гопкинсу копию составленных им 
инструкций 1-й морской бригаде в связи с «операциями» в Исландии. Боевая 
задача: «Во взаимодействии с британским гарнизоном защищать Исландию от 
возможного нападения». Старк сообщил Гопкинсу, что хотел бы получить со стороны 
президента одобрение приказа, поскольку в нем так много «потенциально опасного».
 Было бы естественно, продолжал он, подчинить 4 тысячи американских солдат 
английскому командованию, как оно того желает, но генерал не имеет полномочий 
заходить так далеко. «Однако я, как видит президент, отдал приказ нашим войскам 
взаимодействовать с англичанами (в обороне английской военной базы). Я считаю, 
что это фактически акт войны». Старк получил то, чего хотел, — резолюцию под 
приказом: «О'кей. Ф.Д.Р.».
 Американская оккупация Исландии, заявил в палате общин Черчилль, — событие 
«первостепенной политической и стратегической значимости», одно из знаковых 
событий войны. Поскольку большим американским и английским конвоям придется 
проходить через эти опасные воды, «смею утверждать, — продолжал он, — для ВМС 
двух стран будет весьма полезно взаимодействовать друг с другом...». Так все и 
происходило, но суть взаимодействия оставалась неясной. Каковы должны быть 
действия кораблей и авиации США в ходе «эскорта, прикрытия и патрулирования в 
зависимости от обстоятельств»? Получают ли они право атаковать противника 
первыми; на каком основании; какие объекты противника можно считать целями 
атак; или они должны сначала ждать атаки противника. Решающие события, казалось,
 зависели от смутных и мимолетных факторов — видимости в туманную погоду, 
способности поддерживать связь во время шторма, трактовки намерений противника 
молодыми командирами боевых кораблей, возможно ищущими боя.
 Неопределенность мало беспокоила Рузвельта, который умел справляться со 
сложными ситуациями. Как минимум он добивался своей цели — помочь Англии в 
Северной Атлантике; как максимум исподволь бросал вызов нацистам на решающем 
фронте борьбы за Атлантику — фронте, который открыли сами нацисты, когда в 
начале весны распространили блокаду и зону боевых действий Германии вплоть до 
Исландии. Пока Рузвельт не отдавал приказа встречать огнем появление противника 
в пределах видимости; не санкционировал и открытый эскорт английских судов. Он 
предпочитал, чтобы подобные акции предпринимались от случая к случаю, пока не 
станут необходимыми в ходе битвы за Атлантику.
 Если и существовал момент, когда Рузвельт сознательно переступал порог между 
помощью Англии ради воздержания от войны и помощью ей ради вступления в войну, 
то это июль 1941 года. Другие, включая Моргентау и Икеса, переступили этот 
порог гораздо раньше и более решительно. Ранее Рузвельт все еще придерживался 
тактики выжидания — теперь подталкивал события в направлении, усиливающем 
холодную войну в Атлантике и ведущем к кризису.
 И все же его тактика зависела от стратегии Гитлера. А фюрер все еще не считал 
необходимым что-либо менять в своей стратегии. Несколько месяцев адмирал Редер, 
предчувствуя увеличение потока грузов, доставляемых в Англию через Атлантику, 
предлагал фюреру повысить уровень противоборства в регионе путем захвата 
Азорских островов, а также атак американских боевых и коммерческих кораблей 
либо посредством расширения боевой зоны. Желая спровоцировать Гитлера на более 
решительные действия, он составил список двадцати акций Вашингтона, выходивших 
за рамки политики страны, соблюдавшей нейтралитет, либо прямо враждебных 
Германии. Гитлер не отреагировал на это. Пока ведется наступление по плану 
«Барбаросса», указывал он Редеру, никаких провокационных инцидентов, которые 
подтолкнули бы Рузвельта к вступлению в войну, быть не должно. Гитлер не только 
отказывался усилить конфронтацию, но даже стремился снизить ее уровень. Он 
потребовал от Редера принять меры для исключения атак на американские суда, 
даже по ошибке. Чтобы не было случаев, добавил фюрер, когда нужно вызывать 
командира подводной лодки отчитываться за честную ошибку.
 Гитлером двигало отнюдь не великодушие. Он резервировал возможность, как 
объяснял Редеру, серьезно заняться Соединенными Штатами после разгрома России. 
Пока адмирал пусть сдерживает воинственность командиров своих кораблей-рейдеров 
и подводных лодок. Надо не давать Рузвельту повода для вступления в войну.
 В то время как в начале лета 1941 года Гитлер сосредоточился на России и 
оказывал меньше внимания военным действиям в Атлантике, Рузвельт сосредоточился 
на Атлантике и оказывал меньше внимания Тихоокеанскому региону. Гитлер 
стремился избежать столкновений с Соединенными Штатами, пока занимался Россией; 
Рузвельт стремился избежать столкновений с Японией, пока занимался Германией в 
Атлантике. Черчилль зациклился на разгроме Германии, не имея ясного 
представления, как это сделать. А Япония — ее раздирали сомнения, куда 
направить экспансию, на север или на юг, — сосредоточилась на Китае. Таковы в 
начале лета 1941 года основные посылы главных противников; но тяжело 
раскачивавшуюся конструкцию глобальных стратегий могло вывести из равновесия 
действие менее значительных факторов.
 Рузвельт понимал, что вести войну в Атлантике и поддерживать мир в 
Тихоокеанском регионе непросто. Оба фронта связаны бесчисленными нитями: 
надеждами Гитлера на выступление Японии против России, ставкой Токио на 
восточный поход Гитлера, интересами и обязательствами Англии на востоке, 
непрочной властью режима Виши в Индокитае, голландским присутствием в Ост-Индии.
 Ко всему этому примешивались интересы менее значительных стран. Президенту 
приходилось прикидывать, в какой степени эти факторы влияли на сложный и 
постоянно менявшийся баланс сил и стратегий. Один удар мог привести всю хрупкую 
конструкцию в движение, но в каком направлении произойдет это движение, ни 
президент, ни какой-либо другой лидер предвосхитить не могли. Ему приходилось 
учитывать также активность внутренних сил в каждой стране: соперничество в 
Токио между дипломатами и военными, армией и флотом, внутри самих ВМС; степень 
усталости и дезорганизованности армий Чан Кайши; разногласия представителей 
режима Виши относительно борьбы за сохранение контроля над Индокитаем. Кроме 
того, надо учитывать противоречия различных сил в своей стране: внутри 
конгресса, администрации, Государственного департамента и даже внутри Белого 
дома, а также среди различных групп населения — его избирателей.
 Это мелочи в глобальном раскладе сил середины 1941 года, но Рузвельт не 
воспринимал их в рамках систематизированной логической структуры. Он 
предпочитал иметь дело с ситуациями по мере их возникновения, выделяя из 
запутанного клубка событий проблему каждого дня, обдумывая, прослеживая ее 
связь с более крупными проблемами, но не пытаясь рассматривать их во всеобщей 
связи. Он не стремился прослыть великим стратегом. Говоря как-то репортерам, 
что страна еще не совершила того, что требуется, не без удовольствия 
процитировал приводимые Сандбургом замечания Линкольна, обращенные в 1862 году 
к его посетителям. Люди, говорил Линкольн, «не прониклись решимостью сражаться 
в этой войне до конца, потому что вбили себе в голову, что мы собираемся 
покончить с войной при помощи некой стратегии! Стратегия — всего лишь слово...».

 Если Рузвельт и не следовал стратегии, он отнюдь не пренебрегал приоритетами, 
особенно «приоритетом Атлантики» относительно Тихоокеанского региона. Он считал,
 что его «осторожная» политика в отношении японцев, стремление держать их в 
неведении относительно намерений США по истечении двух лет отодвигает 
столкновение в Тихоокеанском регионе. Когда Икес настаивал на сокращении 
поставок нефти Японии, Рузвельт заметил: «Для контроля над ситуацией в 
Атлантике нам чрезвычайно важно сохранить мир в Тихоокеанском регионе. У меня 
просто нет достаточного количества кораблей, чтобы быть везде одинаково сильным.
 Каждый небольшой вооруженный инцидент в бассейне Тихого океана означает 
сокращение числа кораблей в Атлантике». Беда с его политикой приоритетов 
состояла в том, что ее легко опрокидывал простой поворот хода событий. В начале 
лета 1941 года стратегия «приоритет Атлантики» на грани срыва, и причина этого 
не Япония, но сам Корделл Халл.
 В середине июня длительные переговоры Халла с Номурой приближали, фраза за 
фразой, тщательно выверенную формулировку разрядки напряженности на Дальнем 
Востоке. Некоторые из наиболее спорных моментов, особенно урегулирование 
отношений Японии с Чунцином, оставались неясными, но Токио, казалось, проявлял 
готовность, по крайней мере, обсуждать вопрос о выводе своих войск из Китая. 
Нота Халла в конце июня не содержала никаких признаков отхода от принципов, 
которые государственный секретарь всегда проповедовал: мораль вильсоновского 
типа, международная справедливость, равноправие, свобода торговли, отсутствие 
экономической дискриминации, добрососедство.
 Все это, присущее Халлу, никого не удивляло. Но передачу Номуре 
морализаторской ноты Халл сопроводил устным замечанием язвительного свойства. 
После вежливого обращения к самому послу он заявил, что «некоторые весьма 
влиятельные японские лидеры явно привержены курсу, направленному на поддержку 
нацистской Германии и ее политики территориальных захватов». Поскольку японские 
лидеры заняли такую позицию и пытаются сплотить вокруг нее народ, продолжал 
Халл, какое может быть соглашение между нами?
 Этот вопрос Халл задавал в состоянии усталости, разочарования и отчасти недуга.
 После всех своих усилий поставить международные отношения на моральную основу 
он не пробудил у Токио ни малейшего желания идти на компромисс. Временами 
оценивая политику крайне упрощенно, он делил японских лидеров на две 
группировки: одну в составе приверженцев мира, другую — прогерманскую. Рузвельт,
 сам склонный к морализаторству, но умевший сочетать его с реалистичными и даже 
макиавеллистскими взглядами, согласился позволить Халлу читать проповеди как 
хорошим, так и плохим парням в Токио, пока президент занят Атлантикой.
 Нота Халла прибыла в Токио в крайне сложный период существования правительства 
Коноэ. Мацуока под давлением Гитлера и Риббентропа призывал коллег 
воспользоваться уникальным шансом покончить с русской угрозой на севере. Коноэ 
и большинство военных опасались стойких сибирских войск России и не доверяли 
Гитлеру. Почему не подождать, пока вермахт сломает хребет России, возражали они,
 а затем выступить и добить ее? «Мы не сможем воспользоваться плодами победы, — 
настаивал Мацуока, — не предприняв что-либо со своей стороны. Нам нужно либо 
пролить кровь, либо выступить с дипломатическим демаршем. Лучше пролить кровь...
» Сначала ударим на севере, убеждал он, затем обратимся к югу. Бездействие не 
даст ничего. Его скептические коллеги предпочитали действовать в обратном 
порядке. Решили, что следующим объектом экспансии станет Индокитай, богатый 
оловом и каучуком, стратегически важная страна по соседству с Китаем и удобный 
плацдарм для дальнейшего продвижения на юг. Второго июля совещание в 
императорском дворце утвердило этот план, санкционировав также подготовку к 
войне с Америкой и Англией, хотя и с надеждой, что она не случится.
 «...Японцы по-настоящему конфликтуют друг с другом, — писал Рузвельт Икесу 1 
июля, — и на прошлой неделе пытались решить, каким путем пойти — двинуться в 
сторону России или южных морей (накрепко связав себя таким образом с Германией) 
или отсиживаться в бездействии, оставаясь дружелюбными к нам. Никто не знает, 
каково будет решение...»
 Как раз в этот момент отчаявшийся Мацуока с надеждой ухватился за 
провокационные слова Халла. Получена возмутительная телеграмма, сообщил он 
коллегам. Номуре не следовало бы принимать эту ноту и пересылать ее в Токио. 
Америка стремится подорвать японское лидерство в Восточной Азии. Рузвельт — 
демагог, он готовит свою страну к войне.
 Казалось, у загнанного в угол Мацуоки появилась возможность укрепить свою 
шаткую позицию агрессивности на севере и юге. Но здесь произошли неординарные 
события. Импульсивный и говорливый министр иностранных дел истощил терпение 
Коноэ и его коллег. Его весенняя поездка теперь воспринималась как полное 
фиаско. Когда Мацуока резко отверг ноту Халла без направления одновременно в 
Вашингтон согласованных контрдоводов, Коноэ, разыгрывая тщательно 
отрепетированную роль, попросил членов кабинета министров подать в отставку. 
Затем премьер-министр вновь назначил министрами тех же самых лиц, кроме Мацуоки.
 Новым главой МИДа стал адмирал Тэйдзиро Тоёда, приятель Номуры, который, как 
полагали, пользуется доверием Вашингтона. Халл тоже снял напряжение тем, что 
согласился взять назад свою ноту.
 Наступило, казалось бы, благоприятное время, чтобы нормализовать ситуацию, но 
поздно: Токио нацелился на захват Индокитая. Вашингтон знал о планировавшейся 
кампании благодаря своим дешифровщикам, которые, блестяще поработав, 
расшифровали основной код японцев. В середине июля Токио усилил давление на 
режим Виши, добиваясь согласия на ввод японских войск в Индокитай, а также 
права на использование баз ВВС и ВМС в Сайгоне и других местах. Адмирал 
Жан-Франсуа Дарлан, не получив поддержки Берлина, уступил. Сорок тысяч японских 
солдат двинулись в Южный Индокитай и вскоре установили контроль над всем 
регионом.
 Теперь настала очередь Вашингтона выражать негодование. Халл высказал опасение,
 что операция в Индокитае — часть более широкой японской программы экспансии. 
Веллес высказал в лицо Номуре и публично заявил на следующий день, что Япония 
сделала ставку на политику силы и захвата территорий. Представители партии 
войны в Вашингтоне ухватились за японскую акцию как за повод потребовать 
решительных действий.
 Вмешался президент; в конце июля Рузвельт заявил Номуре: он разрешил 
продолжать поставки нефти Японии, несмотря на жалобы потребителей горючего с 
Восточного побережья страны, что его не хватает, с целью предотвратить 
Вооруженный конфликт в Тихоокеанском регионе. Если Япония попытается захватить 
нефтяные разработки в Ост-Индии, голландцы окажут сопротивление этим попыткам, 
англичане им помогут и сложится в результате весьма опасная ситуация. Но если 
Япония пересмотрит свои планы захвата Индокитая, США вместе с другими западными 
странами и Токио добьются нейтрализации Индокитая по образцу Швейцарии. Номура, 
сообщивший Веллесу, что он лично сожалеет о вводе войск в Индокитай, выслушал 
президента с большим вниманием, но остался пессимистичным в своих прогнозах. 
Рузвельт, завершая беседу с японским послом, предупредил, что Гитлер стремится 
завоевать весь мир, а не только Европу или Африку.
 На следующий день Рузвельт заморозил все японские активы в Соединенных Штатах, 
так же как китайские, по просьбе Чан Кайши. Он уведомил Токио, что Панамский 
канал закрыт на ремонт, и осуществил давно планировавшуюся меру по включению 
войск Филиппин в состав вооруженных сил США под командованием 
генерал-лейтенанта Дугласа Макартура. Газеты приветствовали действия президента.
 Рузвельт намеревался осторожно продолжать свою политику отказа в лицензиях, 
например не прекращать поставок бензина, за исключением марок с высокооктановым 
содержанием. Шеф еще не желает, ворчал Икес, туго затягивать петлю — 
предпочитает «накинуть петлю на шею Японии и периодически стягивать». Стимсону 
опасения президента, что прекращение поставок нефти вызовет войну, казались 
«все тем же старым вздором». С другой стороны, Старк и стратегические службы 
ВМС предупреждали Рузвельта, что нефтяное эмбарго усилит агрессивность японцев. 
Таким образом, если в одной руке президент держал веревку, затягивающую петлю, 
то в другой — оливковую ветвь.
 Первая реакция Токио на замораживание активов была весьма резкой. Тоёда 
предупредил Грю, что, если Соединенные Штаты предпримут какое-либо враждебное 
действие против японской политики в Индокитае, «исходя исключительно из 
теоретического предположения, что она противоречит общим доктринерским 
принципам американского правительства» (камень в огород Халла), Токио не сможет 
сдержать дальнейший рост национального негодования, которое уже поднялось в 
связи с американской помощью Китаю. Грю теперь усматривал в американо-японских 
отношениях «порочный круг санкций и контрсанкций», ведущих к войне. На 
предложение Рузвельта о нейтрализации Индокитая никакого ответа не последовало.
 Главный вопрос, всегда волновавший Рузвельта, заключался в том, что послужит 
фактором сдерживания японских амбиций — твердость или умиротворение. Сейчас 
действия японцев оправдывали замораживание активов. Умеренные круги в Токио, 
однако, удивила реакция Вашингтона на рывок к югу. Они тоже выжидали: Америка 
рассердилась, Россия втянулась в тяжелую битву, Англия еще сохраняла 
боеспособность. Япония не выйдет из «Оси», не уйдет из Китая или Индокитая, но 
ведь есть возможность других компромиссов. Император и его советники, Коноэ, 
ключевые фигуры военно-морского ведомства стали добиваться в августе выработки 
серьезных контрпредложений для Вашингтона. Коноэ выступил с идеей личной 
встречи с Рузвельтом, возможно на Гавайях.
 Обе страны еще разделялись серьезными противоречиями, но эти настроения 
второго плана в Токио позволили Рузвельту выиграть еще месяц для своих основных 
приготовлений в Атлантике.


ВО-ВТОРЫХ, РОССИЯ

 В тревожные дни лета 1941 года боевые действия происходили на двух основных 
пространствах: среди холодных свинцовых волн Северной Атлантики и на обширных 
равнинах матушки-России. Ход войны на обоих театрах порадовал бы толстовского 
генерала Кутузова.
 В России Красная армия откатывалась назад, по мере того как целые ее корпуса 
перемалывались жерновами нацистской военной машины и попросту исчезали. Связь 
выходила из строя, солдаты слепо бросались в атаки и погибали, генералы не 
справлялись с командованием, и их расстреливали за трусость. Русский фронт 
превратился в кошмарное столпотворение разбитых дорог, горящих полевых складов, 
обезумевших лошадей, подбитых танков, бестолково передвигающихся офицеров и 
солдат. Однако при всем хаосе и отчаянии, героизме и трусости генерал Кутузов 
обнаружил бы знамения будущих побед: из товарных вагонов поездов высаживались и 
двигались к фронту массы новобранцев; длинные вереницы нацистских танков вязли 
в грязи, ожидая, когда подсохнет земля; русские держались днями и неделями в 
окопах, блиндажах, сгоревших танках. В войсках вермахта закрадывались в голову 
первые сомнения в победе, — русские, в отличие от поляков и французов, 
проявляли признаки упорства.
 В Северной Атлантике война выглядела иначе. Здесь в летние дни по морю 
медленно передвигались большие конвои — 50-60 грузовых и коммерческих судов. 
Величавые колонны, по 10-12 кораблей в каждой, шли с дистанцией тысяча ярдов 
друг от друга. В десятимильном пространстве вокруг сновали взад и вперед 
быстроходные, маневренные эсминцы и корветы. Все тщательно планировалось: 
комплектование конвоев, наиболее безопасные океанские маршруты, зигзагообразное 
движение с целью ввести в заблуждение противника наиболее целесообразным 
способом. Однако в кромешной тьме штормовой ночи, когда корабли прикрытия 
сближались, чтобы не потеряться, все могло случиться, включая перебранку между 
командиром американского эсминца, не уверенным, что его приказы выполняются 
должным образом, и командиром немецкой подводной лодки, недовольным выполнением 
своих распоряжений.
 В конечном счете эти непохожие фронты объединились по законам глобальной войны,
 но в тот момент всеобщее внимание сосредоточилось на конвульсиях русских. В 
начале июля военачальники в Лондоне и Вашингтоне были готовы списать со счета 
Красную армию. Эксперты утверждали, что ее разгром — вопрос времени; дело лишь 
в том, каким образом Западу использовать это время. Существовали опасения, что 
Сталин уступит и даже пойдет на новую сделку с Гитлером. Черчилль настаивал на 
том, чтобы руководствоваться голой целесообразностью. Он не забыл и не простил 
России бездействия в те долгие месяцы, когда англичане в одиночку противостояли 
Германии. Когда Майский попытался добиться от него помощи, Черчилль взорвался:
 — Мы не связывали свое выживание с вашими действиями... Вы не имеете права 
упрекать нас!
 Однако сомневаться в подлинной позиции Черчилля не приходилось: он готов 
объединиться с самим чертом, чтобы сокрушить Гитлера.
 Большинство американцев были менее склонны к такому союзу. Изоляционисты 
почувствовали, что пришло их время. Разочарованные растущей поддержкой 
сотрудничества с Англией, они ухватились за новый аргумент в пользу 
невмешательства в войну в целом и отказа в помощи большевистской, безбожной 
России в частности. «Эйфория спала!» — торжественно провозгласила «Чикаго 
трибюн». Победа коммунистов, резко заметил сенатор Тафт, более опасна, чем 
победа фашистов. Обозреватель «Нью рипаблик ТРБ» Джон Т. Флинн спрашивал: 
«Намерены ли мы спасать Европу от коммунизма?» Герберт Гувер возражал против 
любой помощи Советам, поскольку это просто позволит им захватить больше 
территорий и превратить в посмешище борьбу с Гитлером за спасение демократии. 
Сенатор Гарри Трумэн подвел итог:
 — Если мы увидим, что одерживает верх Германия, следует помочь России; если 
будет побеждать Россия, то следует помочь Германии, и таким образом дать им 
возможность убивать друг друга сколько угодно, хотя при любых обстоятельствах я 
не хотел бы, чтобы победа осталась за Гитлером...
 Сторонники вмешательства в войну вновь обратились к аргументам 
целесообразности. Не время, предостерегал комитет «В защиту Америки», позволять 
идеологии заслонять от американцев необходимость борьбы с нацизмом. Уолтер 
Липпман писал, что американцы должны отнестись к войне как взрослые люди, а не 
как дети, ведущие идеологические споры. Многие интервенционисты расценивали 
пессимистически шансы России выжить и призывали администрацию воспользоваться 
случаем для увеличения вдвое помощи Англии. Высказывалось мнение, что помощь 
Англии продлит сопротивление Советов, поскольку поставки американских самолетов 
позволят англичанам усилить бомбардировки Германии. Нацистское вторжение в 
Россию побудило по крайней мере сторонников вмешательства в войну 
сосредоточиться на поддержке Атлантического альянса и стратегии «приоритет 
Атлантики».
 А что Рузвельт? Он не испытывал ни малейшего желания спорить с воинственными 
антикоммунистами, представителями церковных кругов, американцами польского 
происхождения, финского происхождения, патриотическими организациями и сонмом 
других идеологических группировок. Президент стремился определить настроения 
широких народных масс, скрывавшиеся за требованиями отдельных группировок с той 
и другой сторон. В течение десяти дней после начала вторжения он получил от 
Хэдли Кэнтрила, известного аналитика из Принстона, суммарные итоги последних 
опросов общественного мнения. Усилия нацистов обеспечить моральную поддержку 
своей «священной войне» против России среди американцев успеха не имеют, 
докладывал Кэнтрил. Подавляющее большинство американцев желали России победы в 
войне с Германией. Немногие американцы возражали против оказания помощи России 
в том же объеме, что и Англии. Если нападение нацистов и произвело перемену в 
общественном мнении США, то она состояла в поддержке идеи оказывать большую 
помощь Англии. Отсюда следовал для Рузвельта главный вывод: оказывать помощь 
России, но не за счет стратегии «приоритет Атлантики».
 Все зависело, полагал Рузвельт, от способности России продержаться до зимы и, 
следовательно, от солдатских масс, удерживавших протяженный извилистый фронт, 
от их командиров, от кремлевских руководителей и от протяженных путей снабжения 
России извне. Выстоят ли Советы? По мере того как немцы продвигались в глубь 
России, президент получал взаимоисключающие рекомендации. Военные еще 
сомневались; посол в Москве Лоуренс Штейнхардт поначалу выражал пессимизм; 
мнение бывшего посла Дэвиса было более обнадеживающим. В конце июля поступила 
телеграмма от Гопкинса, который вернулся в Лондон утрясать вопросы стратегии и 
тылового обеспечения. Не желает ли президент, чтобы он отправился в Москву? 
Следует убедить Сталина продолжать борьбу, несмотря на потери, доказывал 
Гопкинс, и личный посланник мог бы вселить в него уверенность, «что мы готовы 
работать над проблемой долговременных поставок необходимых материалов». 
Рузвельт ухватился за возможность прямо связаться с Кремлем.
 Изможденный и больной, Гопкинс пустился на летающей лодке «Каталина» в 
длительный перелет по маршруту от Норвегии в советский порт Архангельск. После 
четырехчасового банкета и двухчасового сна он вылетел в Москву, где Штейнхардт 
вкратце ознакомил его со сложившейся обстановкой, пожаловался на кремлевскую 
страсть к секретности и повел на прием к Сталину.
 — Я сказал господину Сталину, что прибыл в качестве личного представителя 
президента, — докладывал Гопкинс Рузвельту. — Я выразил от имени президента 
убеждение, что главное сегодня — разгромить Гитлера и гитлеризм. Я сообщил ему 
о решимости президента и нашей администрации оказать СССР всю возможную помощь 
в возможно короткий срок.
 Каковы непосредственные потребности России, спросил Гопкинс, и что ей 
понадобится для долговременной войны? Непосредственно необходимы зенитная 
артиллерия, тяжелые пулеметы, винтовки, ответил Сталин, затем высокооктановое 
авиационное топливо и алюминий.
 — Дайте нам зенитные орудия и алюминий, и мы сможем воевать три или четыре 
года.
 После переговоров с Молотовым и британским послом Крипсом Гопкинс снова 
встретился со Сталиным. Президент, сказал он Сталину, хотел бы знать мнение 
советского лидера о войне. Сталин сообщил, что в начале вторжения германская 
армия на русском фронте насчитывала 175 дивизий. Теперь их число увеличилось до 
232, но немцы могут довести его до 300 дивизий. «...Мистер Сталин заявил, что 
он сможет мобилизовать 350 дивизий и будет держать их под ружьем до того 
времени, когда начнется весенняя кампания в мае 1942 года».
 Сталин продолжал говорить: о необходимости закалить свои войска в боях, чтобы 
они поняли, что немцы не супермены; о том, как стойко сражаются русские в 
окружении и далеко в тылу у немцев; о своем впечатлении, что натиск немцев 
несколько ослаб; о качественном отличии (крайне подробно) танков и самолетов 
противоборствующих сторон; о том, что Красная армия не считает опасными для 
себя финские, румынские, итальянские и все другие дивизии, кроме немецких. В 
конце беседы он попросил Гопкинса передать президенту нижеследующее личное 
послание:
 «...Величайшая слабость Гитлера состоит в массах порабощенных народов, которые 
ненавидят его, и в аморальных методах его правления». Эти народы могут 
почерпнуть воодушевление и моральную силу, необходимую для сопротивления 
Гитлеру, только из одного источника, и это Соединенные Штаты. Он констатировал, 
что влияние в мире президента и правительства США колоссально.
 Соединенные Штаты неизбежно, продолжал Сталин, «сойдутся в конечном счете с 
Гитлером на каком-нибудь поле брани. Мощь Германии настолько велика, что даже 
при способности России защитить себя, сокрушить немецкую военную машину очень 
трудно и объединенными силами Англии и России. Он сказал, что одолеть Гитлера, 
и, возможно, без единого выстрела, могло бы только одно — заявление, что 
Соединенные Штаты намерены присоединиться к войне против Германии. Война, по 
его мнению, предстоит ожесточенная и, видимо, долгая; что, если мы объявим 
войну, американский народ проявит настойчивость в том, чтобы его армия 
сразилась с немецкой. Сталин хотел, чтобы Гопкинс передал президенту: он будет 
приветствовать американские войска на любом участке русского фронта под полным 
командованием военачальников США». Последнее предложение — поразительная 
уступка правителя России.
 Позднее Гопкинс вспоминал, что в беседе Сталин не допустил ни одного лишнего 
слова, жеста или манерности. «Это напоминало разговор с абсолютно отлаженным 
механизмом, интеллектуальной машиной. Иосиф Сталин знал, чего хочет сам, чего 
хочет Россия, и полагал, что это известно собеседнику...»
 На самом деле Сталин внушил Гопкинсу более оптимистичное представление о 
советском сопротивлении немцам, чем диктовала обстановка. Однако отчеты 
Гопкинса укрепляли Рузвельта в решимости ускорить предоставление России 
необходимой помощи. В течение июля эта помощь была ничтожной — менее 7 
миллионов тонн разных материалов, и это при огромных потребностях России. 
Поставки увязали в трясине проблем: русские точно не представляли, в чем 
нуждаются; вашингтонские ведомства, заинтересованные в накапливании поставок 
для собственных целей, перекладывали ответственность друг на друга; 
Государственный департамент, министерство финансов и ФКВ спорили о мерах по 
закупке русского золота и предоставлении Москве кредитов; Стимсону не хотелось 
расставаться с самолетами, предназначенными для Англии или собственных 
вооруженных сил. Рузвельту пришлось признать, что он не может выделить для 
России некоторые виды вооружений, особенно зенитные орудия, потому что сами 
Соединенные Штаты в них нуждаются. Но его тревожило, что Сталин, почувствовав 
себя покинутым предательским Западом, просто выйдет из борьбы или даже 
переметнется на сторону Гитлера. Кроме того, внутри страны становились все 
более крикливыми противники администрации.
 «Если кто-нибудь насильно отправит Уилера рекрутом на борту парохода, 
отходящего в Конго, — писал Рузвельт Франкфуртеру, — найдет ли его по пути 
предписание об освобождении от службы? Не отвечайте, если не хотите, — оно 
дойдет не дальше Верховного суда! Уилер или я — один из нас должен умереть!»
 Раздражение Рузвельта вышло наружу на заседании правительства 1 августа. Он 
открыл его с выражения возмущения по поводу того, что русских «водили за нос» в 
минувшем месяце.
 — Я устал от разговоров о том, что они получат то или это.
 Президент больше не желал слышать, что посылается на бумаге, но хотел знать, 
что уже направлено морем. Министры сидели разинув рот от удивления в связи с 
необычным поведением шефа. Выслушав получасовую лекцию, попытались ответить. 
Стимсон в большом раздражении пожаловался, что не информирован о текущих нуждах 
русских. Моргентау заметил, что в отсутствие Гопкинса ни у кого нет власти 
производить поставки. Икес разрядил обстановку предложением послать в Россию 
через Японию один из новейших бомбардировщиков, который по пути подожжет Токио, 
сбросив на столицу несколько зажигательных бомб.
 Однако от президента нелегко отделаться — он потребовал немедленно отправить 
Советам сотню или более истребителей.
 — Отправьте самолеты с большой помпой на следующей неделе, — сказал он 
Стимсону, — даже если их придется взять у армии США.
 Президент проинформировал, что поручит одному из лучших администраторов в 
Вашингтоне заняться удовлетворением русских заявок. Выбор Рузвельта пал на 
Уэйна Коя: сразу после заседания он дал ему указание «действовать решительно, 
опираясь на авторитет президентской власти, и упорно, как гвоздь в сиденье... 
Принимайтесь за дело».
 Кой попытался, но его возможности были ограниченны. Только через несколько 
недель общий экспорт в Россию достиг 30 миллионов долларов. Атмосфера 
прагматизма и лихорадочной импровизации окружала все предприятие. Рузвельт не 
мог дать четкое моральное обоснование помощи России из-за господствовавших 
антисоветских настроений. Не мог он пойти и на изменение формулировки стратегии 
— отсутствовала уверенность, что Россия способна выстоять. Основной своей 
задачей он считал просто содействие тому, чтобы сопротивление России агрессии 
нацистов продлилось. Президент был привержен стратегии первоочередной поддержки 
Англии и других стран Атлантики — стратегии, выработанной им совместно со 
своими военачальниками на длительный период и теперь обросшей законодательными, 
бюрократическими, финансовыми и политическими связями, интересами и ожиданиями.
 Нападение Гитлера на Россию и растущее сопротивление Советов быстро меняли 
соотношение сил в мире с огромными последствиями для большой стратегии. Но США 
все еще держались стратегии «приоритет Атлантики».


ОБЫЧНАЯ АДМИНИСТРАЦИЯ

 В марте президент обращался с призывом действовать быстрее, еще быстрее, но ни 
экономика, ни государственный корабль не откликались оперативно на этот клич с 
капитанского мостика. Через два месяца возник кризис с военными поставками 
ввиду нескончаемых заявок Англии на оборудование и материалы для укрепления 
обороны, запросов с Ближневосточного театра войны, собственных генералов и 
адмиралов. В начале лета решение оказать помощь России еще больше увеличило 
потребности в производстве вооружений и военных материалов. Внешне президент 
выглядел уверенным, как никогда, и даже довольным своими мобилизационными 
мероприятиями. В действительности проволочки и авралы не могли не приводить его 
в мрачное расположение духа. Сколько бы он ни импровизировал, покрыть 
потребности в военных поставках не удавалось: поставки увеличивались крохотными 
долями и ценой большого напряжения сил. Наоборот, запросы на поставки росли 
мощными скачками.
 Президент сохранял хорошую мину, даже когда знал, что дело движется 
неудовлетворительно. Приведя в начале апреля на пресс-конференции ряд 
обнадеживающих цифр относительно финансирования оборонных нужд, он принял 
участие в поединке с прессой.
  Репортер . Насколько, по вашему мнению, производство продукции военной 
промышленности должно быть увеличено? Вы говорите, оно растет медленно.
  Президент . Намного.
  Репортер . Что для этого нужно сделать?
  Президент . Слишком долго перечислять.
  Репортер . Но все-таки, что можно сделать?
  Президент . Ну, нам нужно постоянно пользоваться «колючками от каштанов». Вы 
знаете, что их применяют для того, чтобы заставить мула двигаться вперед.
  Репортер . Не могли бы вы указать, кто именно является мулом?
  Президент . Вам следует это сделать самому, вы ведь из штата Миссури, Фрэнк.
  Репортер . Я из Миннесоты, сэр.  (Взрыв смеха.) Господин президент, каковы 
основные причины того, что производство растет, как вы сказали, слишком 
медленно?
  Президент . О, тысяча, тысяча причин.
  Репортер . Я имел в виду основную причину.
  Президент . Люди, главным образом человеческие существа.
  Репортер . Вы сможете переломить это?
  Президент . Нет.
  Репортер . Господин президент, вы согласны... что предстоящие сто дней будут 
решающими в реализации нашей производственной программы?
  Президент . Да, и следующие сто дней после этих  (смех) и, вероятно, сто дней 
после следующих. Не могу заглядывать так далеко...
 Президент дал импульс росту производства простым учреждением новых ведомств. В 
марте, столкнувшись с увеличением вдвое забастовок по сравнению с минувшим 
декабрем, он создал Посреднический совет оборонной промышленности (ПСОП), 
включавший трех сотрудников для связи с общественностью и по четыре человека — 
для связи с профсоюзами и промышленными предприятиями. Их задача — обеспечивать 
урегулирование трудовых конфликтов посредством согласования интересов, 
добровольного арбитража и расследования обстоятельств. В апреле президент 
учредил Бюро ценового регулирования и гражданского обеспечения (БЦР) — он 
предпочитал термин «ценового корректирования» — под руководством Леона 
Хендерсона, который становился наиболее громогласным выразителем интересов 
потребителей. В мае создано Бюро гражданской обороны во главе с даже более 
ревностным приверженцем «нового курса» и динамичным городским администратором 
Фьорелло Ла Гардиа из Нью-Йорка для координации усилий по защите граждан в 
чрезвычайных условиях на уровне государства, штата и местных органов. Ни одно 
из этих бюро не располагало большой властью. БЦР затаив дыхание ожидало вызовов 
в суды за свои «графики» максимальной цены, но угроза придать огласке 
деятельность бюро и отказ от правительственных заказов заставляли Хендерсона 
импровизировать каждый день, до тех пор пока не будет принят закон о контроле 
над ценами. Ла Гардиа Рузвельт сделал ответственным за гражданскую оборону 
больше благодаря его способностям составлять речи и карьеризму, чем 
административному таланту.
 В этот период помощников Рузвельта по оборонным мероприятиям подстерегали на 
каждом шагу конфликты и скандалы. Консервативные правительственные чиновники, 
привыкшие к административной этике и размеренным процедурам, постоянно 
конфликтовали с новичками, не прошедшими обкатку на административной службе и 
склонными к более быстрым и резким действиям. Хотя четкого различия между 
военными и гражданскими чиновниками не было, военные под яростным давлением 
начальников по инстанции стремились заполучить основную долю промышленной 
продукции, в то время как гражданские — отстоять интересы трудовых коллективов, 
потребности в поставках необходимой продукции фермерам и предпринимателям. 
Снабженцы армии и флота конкурировали друг с другом и даже между собой в борьбе 
за дефицитную продукцию. Споры возникали не только между бюро, но даже 
подразделениями одного и того же учреждения и начальниками одного подразделения.

 Наиболее громкие требования раздавались из известной сферы — противоборства 
профсоюзов и предпринимателей, — но сюда примешивались эмоциональные призывы к 
патриотизму и победе над врагом. Большую часть апреля бастовали 400 тысяч 
шахтеров угольных и битумных предприятий под руководством профсоюзного лидера 
Джона Л. Льюиса. Понадобились объединенные усилия министра г-жи Перкинс, ПСОП и 
президента, чтобы урегулировать не только проблемы зарплаты, но также вопрос о 
40-процентной надбавке к зарплате для рабочих северных регионов. Споры между 
владельцами шахт и шахтерами Льюиса настолько прочно вошли в сферу жизни 
Рузвельта, что стали для него нормой. Гораздо более неприятной оказалась 
несанкционированная забастовка в начале июня на заводах Североамериканской 
авиационной компании в Лос-Анджелесе, производившей боевые самолеты.
 Сообщения о забастовке вызвали на следующий день негодование в вашингтонской 
администрации. Стимсон требовал жестких мер; Халл предложил, чтобы министерство 
юстиции преподало урок профсоюзным агитаторам; Джексон поднял вопрос о том, 
каким образом депортировать граждан иностранного происхождения — в том числе 
российских, — если их не в состоянии принять на родине. Рузвельт предложил 
сажать самых злостных забастовщиков на корабли и высаживать на определенное 
время на отдаленных пляжах, снабжая продуктами. Даже Хиллмэн, знавший, что 
коммунисты подстрекали членов профсоюза бастовать, несмотря на возражения 
профсоюзного руководства, добивался жестких мер. Президент 9 июня приказал 
министру обороны, чтобы завод заняли солдаты. Вскоре солдаты выстроились перед 
заводом, выставили штыки и разогнали рабочие пикеты, не оказавшие сопротивления.
 Но штыками самолеты не делаются; прошло время, прежде чем в конце июня 
производство возобновилось. Действия Рузвельта вызвали поток благодарственных 
писем в Белый дом, но раздалось и много протестов, особенно со стороны 
профсоюзов, расценивших эти действия как шаг к фашизму. За инцидентом 
последовали обвинения Льюисом Хиллмэна в том, что тот профсоюзный ренегат, и 
более настойчивые требования от конгресса ужесточить профсоюзное 
законодательство.
 Большинство конфликтов в Вашингтоне зарождались на пограничной линии между 
старыми идеологическими разногласиями и новыми настоятельными проблемами — 
обеспечивать обороноспособность: конфликты между экспансионизмом и «обычным 
бизнесом», как его называли либералы. Сторонники «нового курса» — некоторые 
работали в учрежденных Рузвельтом оборонных бюро и даже в самом Белом доме — 
обвиняли большой бизнес в том, что он преднамеренно сдерживает производство в 
оборонных отраслях, чтобы нажиться на гражданском секторе, разбухшем за счет 
ассигнований на оборону. Они утверждали, что монополисты и саботажники мешают 
росту оборонного производства. Бизнесмены указывали со своей стороны: 
происходит широкая конверсия производства, а профсоюзы не желают поступаться 
своей ограничительной практикой; сторонники же «нового курса» не хотели 
жертвовать политикой социального обеспечения и урегулирования трудовых 
отношений, которая съела средства на оборону. Автомобилестроение 
демонстрировало остроту проблемы. При растущем дефиците стали, алюминия и 
других металлов ведущие автомобильные компании производили в середине года 
легковые и грузовые автомобили на уровне 4-5 миллионов единиц в год. Кнудсен, 
как символ «Дженерал моторс», стал самой доступной мишенью для либералов и 
экспансионистов, — не могли же бизнесмены-новобранцы пойти против своего 
бизнеса.
 В конце весны мобилизационная программа, казалось, начала давать сбои. 
Ученый-экономист Джон Мейнард Кейнс, будучи в Вашингтоне, рекомендовал 
администрации решительно переводить экономику на военные рельсы, даже если это 
и вызвало бы на два-три месяца рост безработицы. Ощущалась нехватка таких 
существенных видов вооружений, как стрелковое оружие и боеприпасы, зенитные 
орудия и боеприпасы, противотанковые орудия. Один приватный доклад президенту 
производил безрадостное впечатление. Скорость размещения контрактов на 
производство материальной части артиллерии: из программы стоимостью 8 
миллиардов долларов контрактами охвачена половина этой суммы, оплачены заказы 
наличными менее чем на 1 миллиард долларов. Ленд-лиз: из программы стоимостью 7 
миллиардов долларов заключено контрактов примерно на 2 миллиарда. Программа 
производства тяжелых бомбардировщиков: пик производства — 500 самолетов в месяц 
— ожидается в соответствии с текущим графиком не раньше 1943 года. Даже 
подготовка матросов для коммерческих судов отстает более чем наполовину. Каждую 
из этих цифр, указывалось в докладе, подтверждают документы. Доклад озаглавлен 
просто: «Могло быть и лучше».
 Неудачи и недостатки выявились особенно наглядно в сенатском Комитете по 
расследованиям, проводившем слушания, открытые для прессы и публики. 
Сенатор-демократ от штата Миссури Гарри С. Трумэн отнесся в высшей степени 
критически к программе роста оборонного производства, отчасти из-за того, что 
ему не удалось выбить оборонные контракты для малого бизнеса в своем штате. 
Переизбравшись в 1940 году на второй срок, он объехал незаметно места 
расположения воинских частей, провел опросы исполнителей заказов, рабочих и 
чиновников. Обнаружив проволочки и махинации, вернулся в Вашингтон, полный 
решимости провести расследование с целью разоблачить провалы в программе без 
того, чтобы состязаться с проведенными ранее расследованиями сенатских 
комитетов, которые Трумэн считал, как знаток американской истории, 
посягательством на права исполнительной власти.
 Администрация поначалу отнеслась к инициативе Трумэна сдержанно. Его 
расследование, полагали, поставит власти, как минимум, в неловкое положение. 
Хотя расследование проводил человек Рузвельта, такая акция способствовала бы 
росту претензий сената на контроль над программой развития оборонной 
промышленности. Трумэн считался тогда (ему 57 лет) политиком местного масштаба, 
с весьма скромными достижениями. Более беспокоило Белый дом другое 
расследование, проводившееся конгрессменом из палаты представителей Юджином 
Коком от штата Джорджия, противником «нового курса». При содействии Бирнса 
решили: Трумэн должен опередить этого конгрессмена. Рузвельт не имел ничего 
против — не помешает иметь еще один источник информации о положении дел в 
оборонных отраслях; ведь он обсуждал уже с руководством министерства обороны 
предложение создать небольшую организацию, призванную подготовить отчет на 
основе конкретных фактов.
 Специальную комиссию сената по расследованию хода реализации оборонной 
программы утвердили без возражений 16 сенаторов; правда, Бирнс урезал 
ассигнования на ее деятельность на 15 тысяч долларов, и его поддержали только 
Трумэн, 4 демократа и 2 республиканца. Вскоре члены комиссии углубились в 
изучение мероприятий администрации в оборонной сфере. Их работа получала 
огласку в газетах под броскими заголовками. Под влиянием работы комиссии 
правительственные чиновники признали с поразительной искренностью, что 
программе не хватает широты кругозора, графики не выдерживаются, население 
страны не подготавливается к жизни в условиях мобилизационной экономики. На 
одном из этапов работы комиссии ее представитель Том Коннэли готов был даже 
потребовать проведения заседаний в закрытом режиме:
 — Мы просто расписываемся перед всем миром в том, что... у нас царит хаос.
 Снова в стране начали раздаваться обвинения в неспособности президента к 
твердому руководству. С американцами, утверждал Уолтер Липпман, обращаются так, 
как они этого заслуживают. «В отношении к ним отсутствуют серьезность, прямота, 
ответственность и достоинство. К людям подходят с позиций лукавства, 
неискренности, снисходительности и раздражения». Фрэнк Кент из «Балтимор сан» 
отмечал, что в отношениях между гражданами отсутствует здоровое начало именно 
потому, что его нет в отношениях между лидерами. Дэвиду Лилиенталу во время 
прибытия в Вашингтон из Ноксвилла, где он руководил Управлением долины реки 
Теннесси, кто-то напомнил о начале 1933 года — долгих часах бездействия, 
возбуждении и замешательстве, переживаниях в связи с некомпетентностью. «Но 
есть разница между тем временем и этим, — записал он в дневнике. — Тогда были 
смелые инициативы руководства, волнующие призывы. Нынешним действиям не хватает 
свежести и энергии того времени...»
 Как относился президент к подобным упрекам? Вероятно, чувствовал, что понимает 
особенности своего времени лучше, чем его критики. Они просто не в состоянии 
оценить ту сеть ограничений, в которой он находился. Взывать к небесам с 
просьбами дать тебе силу и решительность недостаточно. Перед президентом стояла 
задача вовлечь миллионы избирателей, тысячи общественных деятелей и сотни 
политиков в Вашингтоне в водоворот событий, исход которых зависел как от 
каждодневных крайностей политики, так и временами от перелома в общественном 
мнении и принятия верного решения. Ключевая категория здесь — политики. В 
середине лета президент испытал на Капитолийском холме нечто похожее на 
последний шанс спасения от пресса. Это вызвало острые споры в расколотой 
администрации, которой он пытался руководить, и было чревато опасностью 
увязнуть в этих спорах.
 Закон 1940 года о выборочном призыве на военную службу, вступивший в силу в 
разгар выборной кампании, заключал в себе определенный политический компромисс 
— ограничение службы новобранцев двенадцатью месяцами. К началу лета 1941 года 
перед Рузвельтом и руководством министерства обороны стояла перспектива распада 
армии в предстоящий критический период времени. Президенту не хотелось вновь 
возбуждать дебаты о призыве. Он понимал, какие неприятности это повлечет: 
военные станут обвинять его в нарушении данного им торжественного обещания, 
вновь поднимут крик изоляционисты, а паникующие конгрессмены могут провалить 
все нововведения. Его сторонники в конгрессе, Рэйберн и Маккормик, настроены 
пессимистически относительно прохождения в законодательном собрании мер по 
увеличению срока военной службы. Опросы общественного мнения свидетельствовали 
о том, что население разделилось почти поровну в отношении к этому вопросу. 
Президент позволил Стимсону и Маршаллу взять инициативу на себя. По их 
требованию он обратился в конгресс с настоятельной просьбой одобрить 
законопроект об увеличении срока военной службы.
 События приобрели оборот более опасный, чем предполагал Рузвельт. Хэм Фиш 
усмотрел в этой мере и часть чудовищного заговора с целью вовлечь страну в 
войну. Активизировались филиалы комитета «Америка прежде всего». За подписью 
сенатора Уилера выпущен миллион почтовых открыток антивоенного содержания. Это 
побудило Стимсона обвинить Уилера в совершении поступка, близкого к 
государственной измене, за что позже министру пришлось извиниться. После 
согласия администрации на ряд компромиссов — включая продление срока службы до 
восемнадцати месяцев вместо неограниченного — законопроект прошел в сенате без 
затруднений. Однако в палате представителей он принят большинством всего в один 
голос — 203 против 202. Ренегаты объявились в каждой секции трехпартийной 
коалиции Рузвельта.
 Армию спас всего один голос. Эпизод наводил на печальные размышления. Ни Белый 
дом, ни министерство обороны не смогли провести в конгрессе работу по 
привлечению его представителей на свою сторону квалифицированно. Палата 
представителей сплошь забита трусами, даже сторонники увеличения срока военной 
службы стремились тем или иным способом переложить ответственность за 
законопроект на президента. Призывники, открыто осуждая своего Верховного 
главнокомандующего и председателя Комитета начальников штабов, начали выводить 
на стенах общественных туалетов надписи: «Прокатим конгресс на выборах в 
октябре». Представители администрации отмечали, что на Капитолийском холме не 
только существует оппозиция политике Белого дома, но также глубокая личная 
неприязнь к ней и самому Рузвельту.
 Даже среди высокопоставленных представителей администрации крепло убеждение, 
что президент не обеспечивает ясного, эффективного и целеустремленного 
руководства.
 Если вашингтонские властные структуры в целом еще не отреагировали на 
кризисную ситуацию в мире, то в «обычной администрации» почти в буквальном 
смысле господствовал невоенный стиль деятельности. Даже Белый дом был вынужден 
следовать привычкам и процедурам, сложившимся за пятнадцать десятилетий 
президентской рутины. Глава государства открыл первый бейсбольный турнир 1941 
года и наблюдал за тем, как «Янки», тоже следовавшие традициям, выигрывают у 
«Сенаторов». Выступил с эмоциональной речью перед тысячами людей, собравшимися 
на лужайке Белого дома по случаю ежегодного верчения пасхальных яиц. 
Приветствовал обычные делегации гостей, награждал обычными медалями и оказывал 
разного рода почести, несмотря на попытки Папы Уотсона сократить число подобных 
церемоний. Принимал обычные почести, всерьез и по протоколу; был вынужден 
принять в подарок гориллу от вооруженных сил «Свободной Франции» в Африке, 
участвовал в церемонии избрания Фалы президентом лающих собак Англии. Ему 
угрожали смертью, что тоже необычно.
 Подобно всем высокопоставленным представителям исполнительной власти, 
президент тратил много времени на добывание денег и поиск нужных людей. Весной 
1941 года заоблачные расходы на оборону вызвали сильное напряжение налоговой 
структуры, сложившейся в мирное время. Эти расходы увеличились вдвое и даже 
втрое по сравнению с предыдущими месяцами. Росло беспокойство относительно 
равномерности распределения в обществе бремени кризиса. Представитель 
министерства финансов сообщил Комитету палаты представителей по путям и 
способам изыскания денежных средств, что одна компания, имевшая оборонные 
заказы на 70 миллионов долларов, платила налоги по состоянию на 1940 год, хотя 
ее прибыль возросла в 30 раз по сравнению с этим годом.
 Президент неоднократно менял свою точку зрения на налоговую реформу в 
зависимости от показаний политического термометра. И Моргентау, и упомянутый 
комитет палаты представителей поддерживали положение, предусматривавшее 
заполнение супругами единой налоговой декларации, чтобы покончить со 
злоупотреблением в отношении существовавшего на тот момент законодательства со 
стороны состоятельных налогоплательщиков в таких штатах, как Калифорния, где 
было распространено совместное пользование собственностью мужем и женой. Однако 
Рэйберн считал это «чертовски опасным... Все замужние работающие женщины, все 
католические священники и приверженцы епископальной церкви возражали против 
этого. Рузвельт рекомендовал министерству финансов не настаивать на этом 
положении по политическим соображениям, но требовал ужесточить налогообложение 
сверхприбылей и удивил налоговую службу требованием взимать налоги с личного 
дохода, превышающего 100 тысяч долларов в год, на 99,5 или на 100 процентов.
 — Ну и что? — говорил президент. — Никто из нас и не мечтает иметь доход сто 
тысяч долларов в год, и много ли людей декларируют такие доходы?
 Однако Рузвельт не настаивал и на конфискациях. В любом случае государство 
нуждалось в увеличении доходов. Летом дефицит бюджета приблизился к 
беспрецедентной цифре 14 миллиардов долларов. Потребовав весной увеличения 
суммы налоговых сборов на 3,5 миллиарда долларов, в конце июля Рузвельт 
рекомендовал включить в число налогоплательщиков лиц с более низкими доходами, 
ранее освобожденных от налогов. Эта мера имела целью не только увеличить сбор 
налогов в государственный бюджет, но также дать почувствовать 
налогоплательщикам с низкими доходами, что они тоже вносят вклад в оборонные 
усилия страны.
 В эти месяцы на долю Рузвельта выпал жребий сделать наиболее важные и наиболее 
удачные назначения. Первого июля Чарлз Эванс Хьюз, который в свои 79 лет все 
еще выглядел как воплощение председателя Верховного суда, ушел в отставку. Ему, 
очевидно, должен был наследовать 49-летний министр юстиции Джексон, испытанный 
сторонник «нового курса», друг президента, отличный адвокат, искусный посредник 
и переговорщик. Однако пресса и организованные адвокатские круги отдавали 
предпочтение одному из судей Верховного суда — 69-летнему Харлану Стоуну, 
независимо мыслящему, умеренному либералу, который помог высшей судебной 
инстанции освободиться после 1930 года от застарелого консерватизма и перейти к 
признанию федеральной власти как важного фактора государственной жизни.
 Несколько недель общество жило ожиданием, кому достанется место председателя 
Верховного суда — Джексону, Стоуну или какой-нибудь темной лошадке. «Мы все 
считаем, что верховным судьей должны быть вы, — писал Стоуну известный адвокат,
 — но кто может сказать, какой выбор сделает Ф.Д.Р.? У него ведь нет ни 
малейшего представления о том, каким должен быть судья. Все считают, что он 
выберет...» Президент посовещался со своим другом Феликсом Франкфуртером, все 
еще остававшимся главным юридическим консультантом «нового курса». Тот указал 
на обстоятельство, которое Рузвельту было очевидно и ранее: назначение Стоуна, 
республиканца, повысит имидж президента как беспристрастного лидера в период 
испытаний. Президент колебался недолго, а возможно, колебаний и вовсе не было,
 — он отдавал освобожденное Стоуном место Джексону и делал его наиболее 
вероятным преемником нового верховного судьи.
 Назначение Стоуна заслужило одобрение со стороны разных политических и 
общественных кругов. Оно «так ясно, определенно и, безусловно, справедливо, — 
говорил Арчибалд Маклейш, — оно прозвучало на весь мир как нужное слово, 
высказанное в нужное время».
 Не все назначения президента оказались такими легкими и уместными. Оборонные 
усилия породили острую потребность в изобретательных исполнителях, которые 
могли эффективно вести дело, не поддаваясь корыстным влияниям. В апреле 
президент предложил создать в системе государственной гражданской службы 
дополнительно 85 тысяч мест. Эта мера вызвала одобрение в кругах, выступавших 
за совершенствование деятельности правительства, но продемонстрировала и 
слабость исполнительной власти, поскольку государственная гражданская служба, 
освободившаяся от коррупции и уязвимости перед лоббизмом, стала также укрытием 
для чиновников-рутинеров, отличавшихся отсутствием инициативы и воображения в 
условиях развития оборонного потенциала, а следовательно, прикрытием для 
деятельности «обычной администрации».
 Рузвельт продолжал колебаться при осуществлении политических назначений. Он 
считал необходимым проведение оборонными ведомствами надпартийной политики. Но 
на него оказывали сильное давление в самом Белом доме — даже его помощники и 
секретари, включая Мисси Лехэнд и Грейс Талли, — с целью исключить назначение в 
оборонном секторе республиканских политиков с подмоченной репутацией или их 
помощников на гражданские должности. Президент писал Джесси Джоунсу, которого 
сторонники «нового курса» считали наиболее злостным нарушителем устоявшейся 
практики, что не возражает против принятия в некоторые оборонные ведомства 
«десятков людей, ненавидящих администрацию и сопротивляющихся в течение ряда 
лет всем конструктивным переменам». Но в наиболее ответственных ведомствах 
«честно говоря... нам следует иметь людей, — писал президент, — которые будут 
работать на нас, верят нам, а не просто отделываются пустыми словами о 
преданности делу... Как вы думаете?». Джоунс хранил молчание.
 Однако в обстановке правления «обычной администрации», правления в тревожный 
период середины 1941 года, президент резко порвал с традицией. Этот разрыв 
повлиял в некоторой степени на образ жизни американцев в последующие годы. 
Весной 1941 года дискриминация в оборонных отраслях и, что особенно 
поразительно, в финансируемых федеральным правительством программах обучения и 
найма рабочей силы толкала негритянских лидеров на новый виток воинственности. 
В апреле Национальный негритянский совет потребовал от президента отменить 
своим указом дискриминационные меры во всех федеральных учреждениях. Встречи У. 
Уайта и близких к нему лидеров черных с Хиллмэном и рядом других руководителей 
оборонной программы произвели на свет лишь обещания администрации кое-что 
предпринять. Но негры добивались четкой программы действий против дискриминации.
 В качестве крайней меры давления на правительство воинственный глава Братства 
проводников спальных вагонов Филипп. А. Рэндолф предложил провести марш на 
Вашингтон, если администрация не введет жесткие меры против дискриминации. Эту 
идею подхватили Уайт, Лестер Грэнгер из городской лиги и другие негритянские 
руководители. Организаторы марша угрожали привести в Вашингтон 1 июля десятки 
тысяч черных.
 Отношение Рузвельта к правам негров заключало в себе сложный комплекс из 
личного сочувствия, социального патернализма, политической чувствительности к 
радикальной формулировке этих прав и расизму в конгрессе, а также оценки 
практического значения этой проблемы для реализации оборонной программы. В 
течение нескольких лет Элеонора Рузвельт пыталась добиться некоторого 
взаимопонимания между негритянскими лидерами и ее супругом, а также его 
администрацией. Еще в 1935 году она пробовала убедить Стива Эрли, что Уильям 
Уайт вовсе не был оскорбительно вызывающим и грубым, пусть он и одержим борьбой 
за принятие закона против суда Линча; ведь «если бы я была цветной, — говорила 
она, — то, полагаю, страдала бы той же одержимостью» — комплекс мученичества 
типичен для национальных меньшинств, равно как «вероятно, и комплекс 
неполноценности». Политика администрации в этом вопросе, если она вообще была 
когда-либо сформулирована, заключалась в реализации принципа — разделение, но 
равенство в вооруженных силах, на гражданской службе и в оборонных отраслях 
путем увещевания боссов предприятий. Но разделением часто подрывалось равенство.
 Поведение Рузвельта обескураживало воинственные группировки черных и борцов за 
права человека. Он неохотно шел на контакты с беспокойными негритянскими 
лидерами, снова и снова проповедовал в письмах в негритянские организации 
принцип «равных возможностей». В предвыборной кампании 1940 года он взял перед 
лидерами чернокожих американцев более определенные обязательства, чем прежде. 
Теперь борцы за гражданские права требовали от него как соблюдения своих 
принципов, так и выполнения своих обещаний.
 Он с тревогой следил за растущими приготовлениями к маршу, угрожавшему 
бесцеремонно разрушить имидж национального единства, который президент 
заботливо создавал. Когда прямое, но негласное давление на чернокожих лидеров 
не дало результатов, президент выступил с обращением к ним через супругу. «У 
меня сильное впечатление, что вы совершаете роковую ошибку, — писала Элеонора 
Рузвельт Рэндолфу за три недели до даты запланированного марша. — Боюсь, что 
марш повернет вспять прогрессивные тенденции, которые наметились по крайней 
мере в армии, увеличения возможностей и уменьшения сегрегации». В нынешний 
напряженный период, продолжала Элеонора, инцидент может возбудить в конгрессе 
«даже более резкую оппозицию со стороны определенных групп, чем в прошлом». 
Когда-то крестовые походы приносили успех, но их время прошло.
 Ясно, что это послание исходило от президента, так же как и от первой леди. И 
все же Рэндолф не соглашался отступить, пока не будет издан президентский указ 
против расовой дискриминации. Рузвельт попытался сделать все возможное на пути 
компромисса: он встречался с Рэндолфом и Уайтом, а также с боссами оборонных 
предприятий, приказал Управлению по промышленному производству подходить к 
решению расовых проблем «оперативно и продуктивно». Он мобилизовал все свои 
способности убеждать и примирять. Президент по-прежнему решительно возражал 
против марша. Что произойдет, если маршами на Вашингтон пойдут ирландцы и евреи,
 задавал он вопрос на встречах и сам на него отвечал: американцы отвергнут их 
как акты насилия.
 И все же президент стал уступать. В конце июня, когда марш еще стоял в 
повестке дня, он организовал встречу миссис Рузвельт, Обри Уильямса, главы 
Национальной молодежной администрации, и мэра Ла Гардиа с негритянскими 
лидерами Нью-Йорка. Участники встречи вскоре зашли в тупик. Рэндолф и Уайт 
пригрозили организовать также марш на мэрию.
 — За что? Что я сделал? — возмутился мэр.
 Однако на встрече обговорили проект президентского указа, и президент его 
одобрил. Почти в самый последний момент марш отменили.
 Президентский указ № 8802, изданный 25 июня 1941 года, столь мягок, что 
напоминает обращение понтифика. Работодателям и профсоюзам вменяется в 
обязанность «обеспечить полное и равноправное участие в производственной 
деятельности оборонных отраслей всех рабочих без дискриминации по признакам 
расы, веры, цвета кожи и национального происхождения». Контракты с 
предприятиями оборонной промышленности включат это положение. Федеральные 
учреждения, ответственные за программы профессионально-технического обучения, 
обязываются реализовывать их без всякой дискриминации. При Управлении по 
промышленному производству создается Комитет по справедливому найму на работу, 
правда без реальных полномочий. Указ, признанный впоследствии исторической 
вехой грандиозной внутренней битвы в стране, негритянские лидеры встретили со 
смешанными чувствами, а большая пресса — со сдержанным любопытством. Комитет, 
которому президент предоставил скромные денежные средства, неторопливо 
заработал. Однако это только начало.


ВСТРЕЧА В АРДЖЕНТИИ

 Третьего августа 1941 года, поздним воскресным утром, президентский поезд 
выполз из душного Вашингтона и направился на север. Франклин Рузвельт с 
небольшой группой приятелей поехали покататься на лодках и порыбачить. В конце 
дня президентская компания прибыла в Нью-Лондон, штат Коннектикут. Там 
Верховного главнокомандующего вооруженными силами страны переправили на борт 
его яхты «Потомак», и в зареве вечерней зари она направилась в длинный залив 
Лонг-Айленда.
 На следующее утро яхта с трепещущим на вершине мачты президентским стягом, 
бросившая якорь у Саут-Дартмута, штат Массачусетс, на виду у толпы в несколько 
сот человек, собравшихся на берегу, приняла на борт норвежскую принцессу Марту 
и ее двух дочерей, шведского принца Карла с окружением и отплыла в залив 
Баззардс, где президент и его августейшие гости рыбачили с кормы яхты. Улов 
оказался приличным Вечером «Потомак» вернулся в Саут-Дартмут, президент встал 
за руль моторной лодки «Крис-Крафт», чтобы высадить гостей у яхт-клуба. На 
другой день «Потомак», со все еще развевающимся президентским стягом, 
проследовала на север через канал мыса Код, где зеваки, разинув рот от 
удивления, наблюдали крупные фигуры президента и его приближенных, сидящих на 
второй палубе.
 Но они видели не президента. Еще раньше, поздним вечером, «Потомак» примчался 
в тихие воды у западной оконечности острова Мартас-Виньярд, где в вечерней мгле 
ожидали 7 военных кораблей. Рано утром следующего дня президента и его команду 
переместили на борт тяжелого крейсера «Августа». Его военные эксперты были уже 
на корабле. Вскоре «Августа» двигалась на всех парах на восток, мимо плавучего 
маяка у Нантукетской банки, затем повернула на север. Командир корабля адмирал 
Эрнст Дж. Кинг принял все меры предосторожности. Впереди по обоим бортам 
«Августы» шли эсминцы, а перед носом крейсера двигался трал. Недавно 
установленный радар нащупывал путь в тумане. Через два дня небольшой флот 
приблизился к побережью Ньюфаундленда и вскоре вошел в небольшой залив бухты 
Арджентии, обрамленный низкими холмами, которые покрывали тощие сосны и кусты. 
Здесь ожидал американцев Уинстон Черчилль, прибывший на военном корабле «Принц 
Уэльский».
 Произошла встреча, которую президент и премьер-министр долго ждали, — встреча, 
которой они были вынуждены дожидаться из-за бурных событий 1940-го и 1941 годов.
 Опытные политики, они ее тщательно продумали. Чтобы напустить побольше туману 
и избежать ненужных страхов и ожиданий у себя на родине, Рузвельт настоял на 
строгой секретности встречи. Даже Грейс Талли не имела представления о поездке 
президента. Из-за принятых мер предосторожности времени для подготовки встречи 
почти не осталось, не определили повестку дня. Военачальников уведомили о ней 
тоже в последний момент. Сын президента Франклин получил приказ явиться на 
«Августу» к главнокомандующему так неожиданно, что терялся в догадках, не 
получит ли взбучку от адмирала Кинга. Столь же был озадачен Эллиотт Рузвельт, 
вызванный из места расположения своей эскадрильи. Черчилль предпочел бы более 
открытую встречу. Он хотел заявлений о большом значении англо-американского 
единства, обсуждения важных вопросов, планирования конкретных мероприятий, 
принятия далеко идущих обязательств. Рузвельт просто желал встретиться с 
Черчиллем, познакомиться с ним поближе, обменяться идеями и информацией, 
продемонстрировать моральное единство.
 Ранним утром 9 августа огромная махина линкора «Принц Уэльский», все еще 
носившая на корпусе следы недавнего морского боя с «Бисмарком», вышла из низко 
стелившегося тумана и бросила якорь. Вскоре Черчилль взбирался по трапу на 
«Августу», в то время как президент ожидал его, держась за руку стоящего рядом 
Эллиотта, а оркестр играл национальный гимн.
 — Наконец-то мы встретились, — произнес Рузвельт.
 Премьер-министр вручил президенту письмо от английского короля. Сопровождавшие 
лидеров лица были представлены друг другу. Вскоре все оставили главных 
участников встречи наедине, за исключением Гопкинса, который прибыл на «Принце 
Уэльском» вместе с Черчиллем. После ленча к ним присоединился Эллиотт. Оба 
лидера в это время глубоко погрузились в обсуждение проблем ленд-лиза, 
дипломатии и американского общественного мнения. Вечером, после того как 
президент и премьер-министр отобедали жареными цыплятами, омлетом со шпинатом и 
шоколадным мороженым в кают-компании «Августы», Черчилль по предложению 
Рузвельта дал свой захватывающий обзор военной обстановки.
 Откинувшись в кресле, перемещая сигару из одного уголка рта в другой, сутулясь,
 рубя воздух руками, премьер-министр рассказывал о выигранных и проигранных 
сражениях, о минимальных шансах русских. Ветвистыми округлыми фразами он внушал 
в то же время собеседнику впечатление о непреклонности Англии в борьбе с врагом 
и о необходимости американского военного вмешательства.
 Рузвельт внимательно слушал, вращая пальцами пенсне, использованной спичкой 
вычерчивая на скатерти стола рисунки, задавая время от времени вопросы. На 
следующий день, в воскресенье, он нанес ответный визит на «Принц Уэльский». На 
юте, под огромными стволами корабельных пушек, президент и премьер-министр в 
компании нескольких сот матросов, судовых механиков и морских пехотинцев, 
рассыпавшихся по палубам среди орудийных башен, присутствовали на религиозной 
службе. Еще одна незабываемая служба, когда аналой задрапирован пополам 
полотнищами «Юнион Джека» и звездно-полосатого флага. Президент стоял мрачный и 
сосредоточенный; Черчилль, в съехавшей набок морской фуражке, пел со слезами в 
горле «Вперед, христианские воины». Американский и английский капелланы по 
очереди читали проповеди. Это было время живых, вспоминал позднее Черчилль, 
почти половина тех, кто пел тогда, вскоре погибли.
 Затем перешли к делу. Как и ожидал президент, Черчилль с самого начала стал 
добиваться активизации американских усилий в Атлантике и более жесткого курса в 
Тихоокеанском регионе. Несмотря на обнадеживающие доклады Гопкинса из России и 
поступающую разведывательную информацию о сдерживании наступления немцев под 
Москвой, оба лидера подходили к вопросу о помощи России лишь в плане того, что 
можно сберечь на мероприятиях в Атлантике и вооружении собственных войск. 
Черчилль все еще рассматривал помощь Советам как временную меру, Рузвельт — 
скорее как долговременное предприятие. Однако ни тот ни другой еще не готовы 
сделать ставку на выживание Советов.
 В Атлантике Рузвельт не хотел выходить за рамки согласованной политики 
сопровождения американскими военными кораблями быстроходных конвоев, 
следовавших между Ньюфаундлендом и Исландией. Однако насколько велико его 
желание держаться нейтралитета в остальном, видно из позиции президента в 
отношении других островов Атлантики. Черчилль сообщил ему о своих планах 
оккупировать Канарские острова, возможно, до ожидавшегося броска нацистов через 
Испанию. Оккупация островов, признавал Черчилль, неизбежно вызовет ответные 
действия Испании при поддержке Германии, и в этом случае Англия не выполнит 
обещание, данное Португалии, защитить Азорские острова. Не возьмутся ли за это 
вместо нее Соединенные Штаты? Рузвельт согласился на это при условии, что такой 
запрос поступит в Вашингтон из Лиссабона. Позднее Черчилль отказался от атаки 
на Канары, но этот эпизод свидетельствует, что Рузвельт, учитывая кризисную 
ситуацию на Иберийском полуострове, мог пойти на такой серьезный шаг, как 
оккупация Азорских островов, по инициативе Черчилля.
 Премьер настаивал также на жестком курсе в отношении Японии. Вслед за 
воскресным богослужением он предложил Рузвельту подписать совместную декларацию 
с предупреждением Токио, что «любые дальнейшие территориальные посягательства 
Японии в юго-западной части Тихого океана» приведут к ситуации, когда Англия и 
Соединенные Штаты «будут вынуждены принять ответные меры, даже чреватые войной» 
между Японией и этими двумя державами. Черчилль, испытывая давление со стороны 
голландцев и тихоокеанских доминионов, добивавшихся американской поддержки в 
случае нападения Японии, хотел объединения усилий США и Англии в Тихоокеанском 
регионе в такой же степени, что и в Атлантике. Кроме того, Черчилль опасался 
серьезного конфликта, в котором Англия, с ее ослабленными позициями в 
Юго-Восточной Азии, останется один на один с Японией. Он убежден, что только 
самое серьезное предупреждение со стороны Вашингтона произведет на Токио 
должный эффект.
 Рузвельт отнесся к этому сдержанно. Он желал войны с Японией еще меньше, чем 
Черчилль, но, в то время как премьер-министр считал возможным избежать 
конфликта путем проявления твердости, президент склонялся к тактике затягивания 
времени, переговоров, сдерживания японцев. Он считал возможным позволить 
японцам сохранить лицо по крайней мере месяц или около этого. Вот почему вместо 
декларации Черчилля, сформулированной почти как ультиматум, Рузвельт предложил 
поставить Токио через Номуру перед выбором: либо Токио обещает вывести японские 
войска из Индокитая, а Вашингтон за это постарается урегулировать все спорные 
проблемы с Японией, либо в случае отказа Токио от предложения и продолжения 
японской экспансии президент будет вынужден принять меры, чреватые войной между 
Соединенными Штатами и Японией. Черчилль согласился с этой тактикой, 
оставлявшей инициативу целиком в руках президента.
 Теперь оба лидера увидели завуалированные, но четкие различия в своих позициях 
по Японии. Черчилль выступал за жесткий курс, потому что такой курс либо 
вынудил бы Японию уйти из Китая или Индокитая, отказаться от экспансии и 
избавил бы Англию от японского давления на Дальнем Востоке, либо привел бы к 
конфликту. Этот военный конфликт вовлек бы США в войну в Тихоокеанском регионе 
с их более активным военным вмешательством в Атлантике, что было для Черчилля 
первостепенной целью. Президент предпочитал отодвигать любой конфликт до той 
поры, пока армия и флот США станут сильнее, общественное мнение — восприимчивее,
 а война на два фронта — более управляемой. Пока же он следовал своей политике 
«приоритет Атлантики».
 В то время как два руководителя вели переговоры, основанные на взаимопонимании 
и легких разногласиях, их военачальники вели дебаты иного рода на «Принце 
Уэльском». Первый морской министр сэр Дадли Паунд, сэр Джон Дилл и их помощники 
пытались убедить американцев, что увеличение помощи союзникам и вступление в 
войну обеспечат победу более скорым и легким способом. Американские начальники 
штабов стремились продемонстрировать скудность своих арсеналов, опустошенных 
поставками оружия Англии и другим странам. Уже в этих дебатах обнаружились 
провозвестники будущих разногласий. В то время как англичане делали упор на 
бомбардировки, блокаду, окружение и истощение Германии, американцы, особенно 
Маршалл, считали необходимыми высадку союзников на континент и прямое боевое 
столкновение с противником. В ходе дебатов выявились и добрые предзнаменования. 
Обнаружилось, в частности, что при всей несговорчивости американские и 
английские военные показали себя также коммуникабельными, благожелательными, 
способными на тесное сотрудничество партнерами, глубоко уважающими друг друга.
 Поразительно то, что значимость конференции в Арджентии определяется не 
столько стратегическими решениями и обязательствами, которых практически не 
было, сколько обсуждением целей войны Рузвельтом и Черчиллем. Оно дало мало 
перспективных планов, зато произвело на свет Атлантическую хартию, одну из 
самых обязывающих деклараций в ходе войны.
 Президент не поощрял в администрации споры о конкретных послевоенных целях. 
Обсуждение высоких материй бесполезно, споры же о путях и средствах достижения 
благородных целей могли породить лишь разногласия и отвлечь внимание от 
непосредственных дипломатических и военных проблем. Далее, обсуждение 
послевоенных проблем предполагало также, что сначала была «война», а это, в 
свою очередь, разбередило бы старые раны сражений в Лиге Наций.
 — У меня нет ни малейших возражений против вашего желания воссоздать 
послевоенную картину мира, — говорил Рузвельт в июне Адольфу А. Берле. — Но, 
ради бога, не давайте знакомиться со своим проектом газетчикам...
 Однако события 1941 года заставляли Рузвельта действовать вопреки своему 
желанию. Война России и Германии уже поставила трудные вопросы будущего 
усечения Польши. Следовало принимать во внимание польское правительство в 
изгнании в Лондоне, как это делали на родине большие массы польских избирателей.
 У Рузвельта были подозрения, что Лондон, вероятно, обговаривает секретные 
территориальные сделки, как это происходило в прошлом. Халл и Веллес уже вели 
разговоры о необходимости проведения после войны недискриминационной 
экономической политики. И в широких кругах избирателей, как Рузвельта, так и 
Черчилля, господствовали настроения в пользу провозглашения моральных принципов 
и целей войны, и особенно создания новой Лиги Наций.
 Лучше всего, по мнению Рузвельта, держаться общих принципов и самых практичных,
 работоспособных учреждений. Черчилль, всегда стремившийся к более тесной 
координации политики Англии и США, добивался конкретных обязательств. Он и 
помощники разработали проект декларации, которая начиналась с торжественных 
обещаний и заканчивалась на деле призывом к «справедливому и равноправному 
распределению существенных продуктов» как между странами, так и внутри каждой 
из них. Веллеса неопределенность этой экономической планки привела в 
замешательство. Будучи вильсонианцем, он не забывал, что его шеф по возвращении 
на родину выразит недовольство, если документ оставит открытым путь для 
автаркии. После экспансивного торга с Черчиллем под доброжелательным оком 
Рузвельта помощник государственного секретаря добился энергичной декларации, 
какая, по мнению премьер-министра, устроит доминионы, с их опорой на метрополию.
 К большому разочарованию Веллеса, в документе не содержалось никакого 
упоминания о либерализации торговли.
 Решающие дебаты относительно целей войны происходили поздним утром 11 августа 
в адмиральской каюте на «Августе», которая служила Рузвельту кабинетом и 
столовой. Сквозь иллюминаторы пробивались яркие лучи солнца. Рузвельт сидел в 
сером костюме, с расстегнутым воротом рубашки; Черчилль — все еще в форме 
офицера военно-морских сил. Рядом сидели Веллес и Гопкинс, а также 
представители британского Генерального штаба. Встреча состоялась в натянутой 
обстановке. Черчилль все еще не пришел в себя после требований свободной 
торговли со стороны Веллеса и предложения Рузвельта относительно такого 
содержания совместного заявления, которое давало бы ясно понять: между двумя 
правительствами нет никаких обязательств на будущее. Между тем Черчилль 
добивался именно таких обязательств, чтобы порадовать население Англии и 
оккупированных стран. Но президент опасался подозрений изоляционистов 
относительно «секретных соглашений», и Черчиллю осталось настаивать лишь на 
чуть более сильных выражениях.
 Между обоими лидерами возник особенно резкий спор по вопросу послевоенной 
международной организации. Черчилль спросил президента, выступит ли хартия за 
создание какой-либо «эффективной международной организации». Рузвельт не имел 
определенного мнения по этому вопросу. Президент сказал, что он лично не желал 
бы создания новой Ассамблеи Лиги Наций, по крайней мере пока не наступит время, 
когда англо-американские полицейские силы обеспечат безопасность. Черчилль 
предупредил, что неопределенность в этом вопросе вызовет недовольство со 
стороны влиятельных международных кругов. Рузвельт согласился с ним, но 
высказал мнение, что надо быть более реалистичными в политике. Черчилль не 
возражал. Он согласился не обострять вопрос при условии, что получит 
возможность использовать в хартии формулировки более категоричные, но 
исключающие такие ужасные выражения, как «международная организация», или 
другие фразы, которые воскрешают призрак Вудро Вильсона.
 Окончательный текст хартии согласован 11 августа; он гласил:
 «Президент Соединенных Штатов Америки и премьер-министр господин Черчилль, 
представляющий в Соединенном Королевстве Правительство Его Величества, проведя 
совместную встречу, считают целесообразным огласить некоторые общие принципы 
национальной политики каждой из двух стран; в основе этих принципов надежды на 
лучшее будущее всего мира.
 Во-первых, их страны не добиваются увеличения своих территорий или каких-либо 
других привилегий.
 Во-вторых, не желают никаких территориальных изменений, которые не согласуются 
со свободным волеизъявлением заинтересованных народов.
 В-третьих, уважают права народов на выбор устраивающих их правительств. 
Стремятся к восстановлению суверенных прав и самоуправления для насильственно 
лишенных этого.
 В-четвертых, стремятся, с должным уважением своих текущих обязательств, чтобы 
все государства, большие и малые, победители и побежденные, и дальше 
пользовались доступом на равноправной основе к мировой торговле и сырью, 
необходимым для экономического процветания.
 В-пятых, добиваются полного сотрудничества между всеми странами в 
экономической сфере, с тем чтобы обеспечить для всех улучшение условий труда, 
экономическое развитие и социальную защищенность.
 В-шестых, надеются, что после окончательной ликвидации нацистской тирании 
установится прочный мир, который позволит всем народам располагать всеми 
средствами для жизни в пределах границ их государств и обеспечит гарантии жизни 
населению всех стран в условиях, свободных от страха и лишений.
 В-седьмых, такой мир позволит всем использовать морские и океанские 
коммуникации без всяких помех.
 В-восьмых, убеждены, что все народы мира по практическим и гуманным 
соображениям должны отказаться от применения силы. Ввиду того, что будущий мир 
нельзя обеспечить, если странами используются вооружения на суше, на море или в 
воздушном пространстве, а это угрожает или может угрожать агрессией за пределы 
их границ, они убеждены; добиваясь утверждения широкой и постоянной системы 
всеобщей безопасности, что разоружение таких стран необходимо. Соответственно 
они будут поддерживать и поощрять все другие практические мероприятия, которые 
облегчат миролюбивым народам избавление от бремени вооружений.
 Подпись:  Франклин Д. Рузвельт. 
 Подпись:  Уинстон С. Черчилль ».
 Поздним вечером 12 августа «Принц Уэльский» вышел из бухты Арджентии. Рузвельт 
находился близ юта «Августы». Оркестр играл прощальную мелодию «С тех давних 
пор». Оба лидера расстались как друзья и соратники. Рузвельт кое-что почерпнул 
из проницательности и настойчивости Черчилля. Последний узнал, как трудно 
связать президента обязательствами, если тот не хочет быть загнанным в угол. 
Они познакомились с политическими проблемами друг друга. Черчилль понял: угроза 
американского изоляционизма сохраняется; в Америке еще жива память о Первой 
мировой войне и Лиге Наций; там существует боязнь связывать себя 
обязательствами. Рузвельт получил представление о требованиях доминионов и 
метрополии к Лондону; необходимости для премьер-министра утрясать решения со 
своим кабинетом военного времени в течение часа; о жажде англичан лучше 
устроить послевоенный мир. Оба деятеля шутили, агитировали друг друга, льстили, 
надоедали друг другу, раздражались и соглашались. Между ними зародилась дружба; 
она окрепла, готовая выдержать будущие испытания.
 «Августа» направилась в открытое море вскоре после отбытия британского корабля.
 Оказалось, что история не позволяет оторваться от событий. Поездка, начавшаяся 
в компании членов скандинавского королевского семейства и достигшая кульминации 
во время встречи политических и военных лидеров Атлантического региона, 
закончилась на побережье штата Мэн визитом к президенту его старого учителя 
Эндикота Пибоди. Когда же Рузвельт отбыл поездом из Портленда, молодой помощник 
министра Нокса записал в вахтенном журнале, что президента посетил в спешке 
некто по имени Эдлай Стивенсон, со срочным сообщением о забастовке.
 Феликсу Франкфуртеру оставалось дать исчерпывающую оценку атлантической 
встрече. Член Верховного суда имел обыкновение писать хвалебные, льстивые 
строки о президенте, но на этот раз он не преувеличивал. Даже частое 
употребление не лишает некоторые фразы их благородного смысла, писал 
Франкфуртер. Где-то в Атлантике Рузвельт и Черчилль вершат мировую историю.
 «И как все действительно великие исторические события, эту встречу невозможно 
измерить тем, что сказано, сделано или достигнуто. Ее значение определяли 
неосязаемые духовные силы, надежды, устремления, мечты и усилия...
 Встреча великолепно задумана и прекрасно осуществлена... В сердцах людей 
навсегда остаются поступки, душевные движения и воодушевление, которые исходят 
от сознания принадлежности к человеческому братству. Это укрепляет нашу волю, 
побуждает к действиям ради избавления мира от ужаса войны».

 Глава 4
 КОНФЛИКТ В ТИХООКЕАНСКОМ РЕГИОНЕ

 Известие о встрече в Арджентии всколыхнуло застойную политическую атмосферу в 
Вашингтоне, по крайней мере на время. Лидеры демократов в конгрессе 
превозносили Атлантическую хартию как выдающийся документ о целях войны, как 
подлинную веху на пути к «реальному и прочному миру». Хирам Джонсон и Роберт 
Тафт обвинили Рузвельта в заключении секретного альянса и подготовке вторжения 
в Европу. «Нью-Йорк таймс», призывая в передовице из восьми колонок к 
уничтожению нацистской тирании, провозгласила, что встреча ознаменовала конец 
изоляционизма; между тем «Нью-Йорк джорнал америкэн» обвинила президента в 
следовании по стопам Вильсона к войне. «Чикаго трибюн» полковника Маккормика, 
раздраженная сближением Рузвельта и Черчилля, напоминала своим читателям, что 
президент — «подлинный потомок того Джеймса Рузвельта, своего прадеда, который 
в годы революции представлял тори Нью-Йорка и дал клятву верности английскому 
королю». И друзья и противники рассматривали встречу как прелюдию к более 
воинственным акциям.
 Рузвельт, очевидно, думал иначе. Сделав драматический шаг вперед, он совершил 
затем свой обычный отскок назад. Помимо маловыразительного послания конгрессу с 
приложением текста хартии, он мало что предпринял для ее реализации. На первой 
пресс-конференции, происходившей на «Потомаке» после встречи в Арджентии, он 
держался, по мнению журналистов, крайне осторожно. Его спросили, как он 
собирается претворять в жизнь широковещательные цели, содержащиеся в хартии.
 — Это обмен мнениями, вот и все. Ничего больше.
 — Стали мы ближе к войне?
 — Я бы сказал, нет.
 — Так прямо и следует вас цитировать?
 — Нет, лучше процитируйте косвенно.
 Однако, как показали опросы общественного мнения, встречу в море население 
восприняло положительно. С текстом хартии из восьми пунктов ознакомились 75 
процентов опрошенных. Половина из них поддерживали документ полностью или 
частично. Только четверть относилась к нему прохладно или враждебно. Многие тем 
не менее не знали содержания хартии или относились к ней индифферентно, и со 
временем их число увеличилось. Через пять месяцев многие помнили о встрече двух 
лидеров, но лишь немногие могли вспомнить саму хартию.
 Встреча существенно не изменила отношение общественности к рузвельтовской 
программе помощи Англии. Это отношение оставалось неизменным большую часть 1941 
года. На вопрос, заданный в мае: «По вашему личному мнению, президент Рузвельт 
зашел слишком далеко в своей помощи Англии?» — только четверть опрошенных 
ответила: «Слишком далеко», другая четверть считала, что «недостаточно», и 
половина ответила: «Зашел настолько, насколько надо». Эта ситуация продержалась 
с поразительной стабильностью до конца осени. Очевидно, президент двигался шаг 
за шагом в соответствии с настроениями общественного мнения. Судя по опросам, 
он действовал как подлинный представитель народа. Большинство населения 
одобряло его политику, а с обоих политических флангов он имел равное число 
критиков. Когда президент стал проводить политику помощи «ради избежания войны»,
 он приобрел поддержку большинства населения.
 Оставался тревожный вопрос: должен ли президент в связи с критической 
обстановкой за рубежом скорее опережать общественное мнение, чем служить его 
представителем; быть скорее катализатором или даже вершителем перемен, чем их 
созерцателем; скорее создавать и эксплуатировать общественное мнение, чем 
отражать и выражать его?
 Этот вопрос постоянно поднимал Стимсон. Когда Рузвельт позвонил ему рано утром 
по телефону, чтобы сообщить хорошую новость — итоги очередного опроса 
общественного мнения Институтом Гэллапа имеют тенденцию быть более 
благоприятными, чем ожидали организаторы, — Стимсон напомнил президенту, что 
все эти опросы страдают отсутствием важного фактора, который президент, кажется,
 склонен игнорировать: «власть руководит сама собой». Рузвельт не стал спорить 
с этим, но пожаловался на неважное самочувствие.
 В конце концов, американские стратеги нуждались в твердом и решительном 
руководстве, а не в символах и внешней представительности. В начале июля 
президент попросил Стимсона выяснить вместе с Ноксом и Гопкинсом общие 
потребности в продукции военного производства для «разгрома потенциальных 
противников». Десять недель помощники президента по обороне бились над этим 
вопросом и затем капитулировали. Все завязано на предпосылках, от которых 
следует отталкиваться, писал шефу Стимсон: будут ли Соединенные Штаты 
немедленно вовлечены во всеобщую войну против Германии или намерены продолжать 
свою политику помощи оружием, транспортными средствами и боевыми кораблями 
странам, воюющим против «Оси». Армия, флот и ВВС едины в предпочтении войны 
против Германии, продолжал Стимсон, но требуются четкие установки на этот счет 
со стороны президента.
 Неопределенность в отношении войны отражалась на всем личном составе армии. 
Репортер «Нэйшн» провел десять дней августа на площади Таймс, наблюдая за 
строевыми занятиями. Он опросил три сотни кадровых военных, новобранцев и 
национальных гвардейцев — оживленных, дерзких, уверенных, что побьют немцев и 
японцев. Но в то же время все они, кроме кадровых военных, ненавидели армию, 
Рузвельта, генерала Маршалла и негров почти в одинаковой степени. Лишь немногие 
отдавали себе отчет, для чего служат в армии и зачем вообще нужна армия. 
Некоторые военнослужащие принадлежали к сторонникам комитета «Америка прежде 
всего», но почти не имели подозрений, что главнокомандующий пытается вовлечь 
страну в войну, — видимо, просто не знали, что сказать. Эти солдаты не 
критиковали, но и не поддерживали внешнюю политику Рузвельта, — им просто не 
было до него дела.
 В их позиции прослеживалась своя логика: они воспринимали помощь Англии как 
политику, направленную на уклонение от войны; но если страна не готовится к 
войне с Германией, «для чего нужна эта армия».


ВЕТРЫ И ВОЛНЫ ПРОТИВОБОРСТВА

 Президент пообещал Черчиллю в Арджентии, что использует жесткие выражения для 
послания в Токио. Премьер-министр опасался, что Государственный департамент 
выхолостит их, и был прав. Халл и его помощники не желали, чтобы строгое 
предупреждение спровоцировало экстремистское крыло в Японии на враждебные 
действия. К тому времени, когда послание было составлено, оно приобрело 
характер дежурного предупреждения. Президент не сопротивлялся такой 
трансформации документа. Рузвельт решил, что лучше сделать предупреждение во 
время личной встречи с Номурой. В воскресный полдень 17 августа 1941 года посол 
Японии прибыл в Белый дом.
 Старый адмирал, туговатый на ухо, пользовался моноклем, невнятно говорил 
по-английски и временами казался настолько бестолковым, что Халл сомневался, 
понимает ли он позицию своего правительства, не говоря уже о позиции Вашингтона.
 Однако посол отличался приветливостью, имел обыкновение кивать в знак согласия,
 поощряя собеседника, и сопровождать короткими бесстрастными смешками основные 
доводы Рузвельта и Халла. Президент, в прекрасном настроении после 
двухнедельной морской прогулки, сделал несколько любезных замечаний и стал 
говорить серьезно, противопоставляя миролюбивую и принципиальную, по его 
понятиям, политику своей страны на Дальнем Востоке курсу Японии на 
территориальные захваты с помощью силы. Есть ли у адмирала какое-либо 
предложение? У Номуры оно имелось. Вынув документ, он сказал, что его 
правительство желает всерьез мирных отношений с Соединенными Штатами — премьер 
Коноэ предлагает президенту встречу где-нибудь в Тихоокеанском регионе.
 Президента как будто не смутила утрата инициативы как раз в то время, когда он 
собирался зачитать свое предупреждение. Во всяком случае, он зачитал размытый 
текст заявления; но даже этот текст передал так, словно просил извинения. Так 
ли это было на самом деле или Номура в таком ключе сообщил в Токио, но выходило,
 что президент сделал ему несколько устных замечаний в порядке информации. 
Львиный рык в Арджентии обратился в блеяние ягненка. Тем не менее Рузвельт 
сообщил Черчиллю, что его заявление Номуре «не менее жесткое», чем то 
совместное заявление, которое они планировали.
 Предложение Коноэ о встрече с Рузвельтом сделано не от хорошей жизни. Вывод из 
кабинета Мацуоки не облегчил положения премьера. Реакция Вашингтона на 
оккупацию Индокитая оказалась более резкой, чем ожидал Токио. Замораживание 
активов воспринималось как прямая угроза выживанию страны. Императора, как 
Коноэ было известно, беспокоил дрейф в направлении конфликта с Америкой. Армия 
при военном министре Тодзио по-прежнему стремилась к экспансии, но теперь, к 
отчаянию премьера, и зависимый от поставок нефти флот повел себя более 
воинственно. Шовинистическая пресса подвергала Вашингтон нападкам за поставки 
нефти России через Владивосток и японскую акваторию моря. Правительственные 
чиновники постоянно имели при себе полицейскую охрану для защиты от покушений. 
Экстремисты из числа среднего офицерства флота и армии представляли собой 
постоянную угрозу. Коноэ считал, что драматическая встреча с Рузвельтом могла 
бы прервать опасную спираль событий, ободрить умеренные круги, мобилизовать 
поддержку императору и поставить военных перед свершившимся фактом. Он добился 
от Тодзио ворчливого согласия на переговоры при условии, что в случае их 
провала, на это военный министр надеялся, премьер вернется на родину не для 
отставки, но для руководства войной против США.
 Очень рассчитывая на переговоры, Коноэ велел министру иностранных дел Тоёде 
проводить длинные душные вечера у посла Грю, с тем чтобы уговорить его 
поддержать идею саммита. Он приготовил специальный корабль для поездки на 
встречу и намеревался взять с собой адмиралов и генералов умеренных взглядов, 
которые разделили бы с ним ответственность. Номура должен был вручить 
приглашение Коноэ лично Рузвельту, в обход Халла. Для последнего была 
приготовлена примирительная нота в тональности, призванной успокоить 
государственного секретаря.
 Ноты, которые Номура вручил Рузвельту 28 августа утром, весьма доброжелательны 
и полны туманных обещаний. Коноэ повторил свое приглашение встретиться, и 
сделать это поскорее в свете нынешней ситуации, которая «развивается быстро и 
может преподнести непредсказуемые осложнения». Рузвельт заметил, что ему 
нравится тон и дух послания Коноэ. Нота японского правительства демонстрировала 
готовность Японии вывести свои войска из Индокитая, как только будет 
урегулирован вопрос с Китаем; не нападать на Россию и другие страны — на севере 
или на юге. Рузвельт прервал чтение ноты, чтобы выступить с некоторыми 
возражениями; он также не устоял перед соблазном спросить с циничной, как 
показалось Номуре, ухмылкой, не произойдет ли нападение на Таиланд, пока он 
встретится с Коноэ, как прежде произошло вторжение в Индокитай, когда Халл вел 
переговоры с Номурой.
 И все же Рузвельт испытывал большое желание устроить встречу с японским 
премьером. Встреча в Тихоокеанском регионе стала бы хорошим дополнением к его 
поездке в Арджентии. Японцы, кажется, настроены миролюбиво, а президенту всегда 
свойственна уверенность в своей способности убеждать людей при встречах с глазу 
на глаз. Он даже предложил в качестве места переговоров порт Джуно на том 
основании, что это отвлечет его от дел в Вашингтоне на две недели вместо трех. 
Однако намерения президента встревожили его помощников.
 Халл и старые эксперты по Дальнему Востоку в Государственном департаменте 
возражали против проведения переговоров в верхах, пока не урегулированы, и к 
выгоде США, основные проблемы. Сам государственный секретарь относился к Японии 
неоднозначно: не уставал декларировать японцам свои принципы и укорять их за 
отказ следовать этим принципам. Возражал против примирения, потому что не верил 
в способность Коноэ контролировать военных, но не одобрял и жестких действий в 
отношении Японии. Сочетал недоверие к японской политике с желанием избежать 
конфликта — противоречие, которое мешало проведению последовательной политики и 
вело лишь к бесконечным проповедям, заявлениям и проволочкам. Но Халл едва ли 
приветствовал еще одну встречу в океане, где президент, овеваемый резкими 
морскими бризами в компании советников типа Веллеса и Гопкинса, пошел бы на 
такие шаги, как строгое предупреждение Японии, выработанное в Арджентии, 
которое свело бы на нет результаты терпеливой дипломатии государственного 
секретаря.
 Грю в Токио занимал другую позицию. Хотя посол долгое время придерживался 
жесткой линии в отношении Японии, он ухватился за возможность встречи в верхах 
как удобный способ избежать конфликта. Он призывал Халла не отвергать японское 
предложение «без всесторонней оценки». Коноэ, доказывал он, не предложил бы 
такую встречу, если бы не был готов к уступкам. Премьер полон решимости 
обуздать экстремистов, даже в условиях угрозы его жизни. Как максимум, 
утверждал Грю, Япония пойдет на уступки в вопросах Индокитая и Китая; как 
минимум, встреча в верхах замедлит нарастающую инерцию развития событий в 
направлении конфликта. Он завершил послание Халлу мрачным предостережением: 
если встреча не состоится, к власти придут новые люди и предпримут отчаянную 
попытку захватить всю Восточную Азию, что приведет к войне с Соединенными 
Штатами.
 Сталкиваясь с взаимоисключающими рекомендациями, Рузвельт редко делал быстрый 
и четкий выбор. В данном случае он выбрал курс, соответствующий обстоятельствам,
 — продолжать переговоры о встрече, следуя одновременно рекомендации Халла 
требовать соглашения по фундаментальным проблемам до утвердительного ответа 
относительно встречи. Призвав 3 сентября в Белый дом Номуру, президент 
обстоятельно обсудил с японским послом предложение, с которым тот выступил 
неделю назад. Рузвельт проявил понимание трудностей, с которыми Коноэ 
сталкивался внутри страны, но у него свои трудности. В присутствии Халла 
Рузвельт зачитал четыре фундаментальных принципа, которых придерживался 
государственный секретарь во внешней политике: уважение суверенитета и 
территориальной целостности других стран; невмешательство во внутренние дела 
других стран; равенство торговых возможностей; поддержание статус-кво в 
Тихоокеанском регионе, изменение которого возможно исключительно мирными 
средствами. Президент выразил удовлетворение тем, что Япония одобрила эти 
принципы в ноте от 28 августа. Но поскольку определенные японские круги их не 
разделяют, какие конкретные уступки мог бы сделать Токио до проведения 
совещания в верхах?
 Пока Рузвельт пытался выиграть время, другие, менее заметные деятели 
занимались в Японии в августе своими неотложными делами. Решение Вашингтона 
заморозить японские активы в конце июля вместе с крепнущим впечатлением, что 
Россия выдержит натиск нацистов, заставили армейских и флотских стратегов в 
Токио оставить планы нападения на Советы с тыла, по крайней мере в 1941 году, и 
обратить свое внимание на юг. В качестве основного способа разгрома 
американских, английских и голландских сил предполагалась серия молниеносных 
ударов. Такой план зависел во многом от погоды — приливов, фаз луны, муссонов,
 — от быстроты действий и способности уложиться в срок, пока не кончились 
топливные ресурсы. Третьего сентября состоялось «совещание связи» между 
военными руководителями и министрами кабинета.
 — Мы слабеем день ото дня, — резко заметил в начале совещания начальник штаба 
ВМС Осами Нагано. — Противник, наоборот, усиливается.
 Необходимо разработать график действий. Военные приготовления должны 
продолжаться наряду с дипломатическими усилиями. Пока министры кабинета сидели 
молча, руководители армии и флота с мрачным видом обсуждали свои планы. Наконец 
все согласились: если в начале октября все еще не обнаружится перспектива 
удовлетворения требований, немедленно открываются военные действия против 
Соединенных Штатов, Великобритании и Нидерландов.
 Итак, график разработан. Из всех поползновений к войне это наиболее серьезный 
шаг. Почему Коноэ на него согласился? Отчасти из-за надежды встретиться с 
Рузвельтом, — он позволил военным вести свою игру, пока те позволяли ему 
заниматься его дипломатией. Но отчасти и потому, что надеялся: император 
приструнит военных. Пятого сентября кабинет Коноэ единогласно одобрил решение 
«совещания связи». Затем премьер поспешил во дворец сообщить об этом императору.

 Хирохито находился в деятельном состоянии. Он слушал Коноэ с возрастающим 
интересом, затем отрывистым голосом задал вопрос: имеют ли военные 
приготовления приоритет над дипломатией? Коноэ ответил, что нет, но предложил 
императору выяснить мнение военных. В тронный зал вызвали Нагано и начальника 
штаба сухопутных сил Хаджимэ Сугияму. Император расспрашивал Сугияму о военных 
аспектах плана. Сколько времени продлится война с Соединенными Штатами? В 
начальной фазе около трех месяцев, ответил генерал. Император прервал его: в 
1937 году Сугияма, тогда военный министр, заявлял, что война с Китаем кончится 
через месяц, но она продолжается до сих пор. Это другой вопрос, сказал Сугияма; 
Китай — обширный материк, в то время как южная зона состоит из островов. Его 
ответ лишь подзадорил императора.
 — Если вы считаете Китай обширным материком, то не является ли Тихоокеанский 
регион еще более обширным?
 Сугияма потупил взор и промолчал.
 На следующее утро Хирохито вызвал своего хранителя печати Коичи Кидо. Через 
несколько минут начнется совещание в императорском дворце. Император поставил 
Кидо в известность, что хочет выступить и сообщить военным: он не даст согласия 
на военные действия, пока сохраняется возможность мирного урегулирования 
проблем. Кидо почтительно доложил, что уже попросил главу тайного совета 
Иосимичи Хару задать вопросы, интересующие императора. Его величеству более 
подобает прокомментировать итоги совещания.
 Вскоре члены кабинета и начальники штабов расселись напротив императора на 
жестких стульях в восточном крыле дворца. Один за другим министры зачитали свои 
тщательно сформулированные выступления. Империя включится в войну в конце 
октября, заявил Коноэ, если до этого дипломатия не добьется удовлетворения 
«минимума своих требований». Они состоят в следующем: Америка и Англия не 
препятствуют урегулированию китайского конфликта; прекращают поддержку 
чунцинского режима; наращивание военного присутствия на Дальнем Востоке; 
сотрудничают с Японией в экономической сфере. «Максимальные уступки» Японии 
следующие: не осуществлять экспансию за пределы Индокитая; вывести войска из 
Индокитая после установления мира; гарантировать нейтралитет Филиппин.
 Следующим выступил Нагано. Жизненно важные поставки нефти сокращаются. Время — 
важнейший фактор. Он кратко остановился на стратегии в случае возникновения 
войны. Если противник рассчитывает на быстрый исход военных действий, скорое 
осуществление своих решений и мощь своего флота, «это то, на что мы надеемся». 
Он будет уничтожен в Тихоокеанском регионе при помощи авиации «и других 
средств». Однако более вероятно, что «Америка попытается затянуть войну, 
используя свою неуязвимость, превосходство в индустриальной мощи и изобилие 
ресурсов». В случае ставки на длительную войну единственный шанс Японии после 
первоначальных, быстрых ударов — захват важнейших укрепленных районов 
противника, превращение их в неприступные крепости и развитие военного 
производства. Слово взял Сугияма. Он выразил полную солидарность армии с планом 
Нагано. Япония не теряет время и не вовлекается проволочками в сети 
англо-американских интриг. Требуется массированная переброска войск. Если 
переговоры потерпят провал, решение о начале войны принимается максимум в 
течение десяти дней после прекращения переговоров. Выступали и другие, но их 
мнения не выходили за рамки общего настроя.
 Лицо императора залила краска, когда Хара задал вопросы и получил на них 
четкие ответы. В зале воцарилась тишина. Его величество, не уверенный в 
достаточно прочных гарантиях приоритета дипломатии, вынул из кармана листок 
бумаги и прочитал на высоких нотах голоса поэму, сочиненную его дедом, 
императором Мэйдзи:



   Все моря в каждой части света
   друг другу братья.
   Почему тогда ветры и волны войн
   яростно бушуют во всем мире?



 Что подразумевает император, очевидно. Всех присутствовавших охватил 
благоговейный страх, вспоминал Коноэ, зал притих. Нагано заверил императора, 
что кабинет в целом поддерживает приоритет дипломатии. Совещание было прервано 
в обстановке беспрецедентного напряжения.
 Примерно в это время в другой части света американский эсминец «Гриер» шел 
полным ходом с почтой через Северную Атлантику в Исландию. Эта акватория 
входила в зону контроля как Германии, так и США. Британским патрульным 
самолетом эсминец предупрежден, что в 10 милях от него прямо по курсу находится 
в погруженном состоянии подводная лодка. «Гриер» ускорил ход. Прозвучала 
команда «По местам», и эсминец поспешил к подлодке зигзагообразным курсом. 
Корабельный локатор нащупал лодку, эсминец стал преследовать ее и сообщать 
самолету координаты подводного судна, не стремясь его атаковать. Через час 
самолет сбросил 4 глубинные бомбы, которые не достигли цели, и повернул на 
дозаправку. «Гриер» продолжил преследование. Через два часа субмарина произвела 
на эсминец торпедную атаку, затем выстрелила еще одной торпедой, а потом двумя. 
«Гриер» уклонился от них и начал бомбардировку лодки, потеряв в это время с ней 
контакт. Через два часа эсминец вновь нащупал лодку и сбросил еще 12 глубинных 
бомб. Продолжив еще некоторое время преследование, «Гриер» бросил лодку, 
передав ее координаты британским эсминцам и самолетам в этой зоне.
 Рузвельт наконец получил желанный инцидент. Не идеальный, поскольку «Гриер» 
занимался поиском подлодки и создал для нее угрозу, передавая по радио ее 
координаты. Более того, не было даже указания, что немцы знали о национальной 
принадлежности эсминца (об этом Белый дом проинформировали). Но перестрелка 
состоялась, и Рузвельт почувствовал, что появился шанс драматизировать 
нацистскую угрозу, о существовании которой он так долго напоминал. Президент 
обнаружил, что Халл пребывает в столь же напряженном и агрессивном состоянии. 
Ситуация так разозлила государственного секретаря, что президент попросил его 
изложить свои соображения об инциденте в меморандуме, адресованном Белому дому. 
Сообщили, что президент сделает в следующий понедельник важное заявление. 
Черчилль телеграфировал: все ожидают его выступления с большим нетерпением. На 
уик-энд Рузвельт отправился в Гайд-Парк.
 Пока он там находился, в субботу 6 сентября скончалась его мать. Ее смерть 
наступила неожиданно и без мучений в любимой ею угловой комнате, выходящей 
окнами на почтовую дорогу в Олбани. Никто не мог сказать определенно, какие 
личные переживания испытал Рузвельт в связи с этой потерей, оборвавшей основную 
нить, которая связывала его с детством. Сам президент об этом ничего не говорил.
 Но возможно, Макензи Кинг высказал собственные мысли Рузвельта, когда позднее 
написал президенту: «...нельзя передать словами невыразимую горечь, что 
охватывает тебя при внезапном исчезновении самого дорогого из мира детства, — 
это вы, должно быть, ощутили после кончины миссис Рузвельт».
 Президент поручил Розенману и Гопкинсу продолжать работу над его речью, 
которую он теперь отложил на 12 сентября. По возвращении в Вашингтон он читал 
проект своей речи членам администрации. Все одобрили его, кроме Халла, который 
настаивал на усилении моральной стороны текста и исключении угроз действием. 
Рузвельт отказался смягчить тональность речи.
 — Департамент ВМС США, — начал свою «беседу у камелька» Рузвельт, — сообщил 
мне, что утром 4 сентября эсминец Соединенных Штатов «Гриер», следующий при 
ярком дневном свете в Исландию, прибыл в точку юго-восточнее Гренландии. 
Корабль вез в Исландию американскую почту; на мачте развевался американский 
флаг. То, что это американский корабль, не вызывало сомнений.
 Тем не менее эсминец атакован подводной лодкой. Германия признает, что это 
немецкая подлодка. Субмарина преднамеренно выстрелила торпедой по «Гриеру», за 
первой атакой последовала другая. Что бы ни изобретало Бюро пропаганды Гитлера, 
во что бы ни предпочитали верить американские обструкционистские организации, я 
сообщаю вам непреложный факт: германская субмарина совершила нападение на 
американский эсминец первой и без предупреждения, с очевидным намерением 
потопить его.
 Наш эсминец в это время находился в водах, которые правительство Соединенных 
Штатов объявило водами самообороны, — они представляют собой выдвинутую в 
Атлантику оборонительную линию.
 Президент охарактеризовал эту линию и ее роль в защите жизненно важных 
судоходных линий в Англию. Траурная лента в память покойной матери мрачно 
дисгармонировала с его светло-серым в полоску костюмом.
 — Это акт пиратства — в правовом и моральном отношениях. — Президент 
перечислил ряд прежних инцидентов в Атлантике, начиная с «Робин Мура». — Перед 
лицом всего этого мы, американцы, не теряем присутствия духа... Недостойно 
великой нации преувеличивать значение изолированного инцидента или выходить из 
себя по поводу отдельного акта насилия. Но непростительная глупость 
преуменьшать значение таких инцидентов перед лицом очевидности, которая 
свидетельствует о том, что это не изолированный инцидент, но часть общего плана.
.. Передовые дозоры Гитлера — не только разведчики, но и его завербованные у 
нас агенты — готовят для него опорные пункты и плацдармы в Новом Свете, 
которыми он воспользуется, как только установит контроль над океанами. Гитлер 
стремится к мировому господству, и американцы обеих Америк должны расстаться с 
романтическими иллюзиями, будто смогут мирно существовать в мире, где 
господствуют нацисты.
 Мы не искали войны с Гитлером. Не ищем ее сейчас. Но... когда вы видите 
гремучую змею в боевой стойке, вы не ждете змеиной атаки, прежде чем уничтожить 
ее...
 Не будем мелочными. Не будем считать, когда Америки должны приступить к 
самозащите — после первой, пятой, десятой или двадцатой атаки.
 Время активных оборонительных действий уже наступило.
 Президент перечислил прежних глав государств, которые защищали свободу 
судоходства на морях.
 — Моя обязанность как президента исторически обусловлена, это совершенно 
очевидно. Такой обязанности нельзя избежать.
 Когда мы решаем защищать моря, жизненно важные для обороны Америки, это не акт 
войны с нашей стороны. Не мы агрессоры, мы только защищаемся.
 Но пусть это предупреждение прозвучит совершенно ясно. Отныне, если германские 
или итальянские корабли войдут в акватории, защита которых необходима для 
обороны Америки, они сделают это себе на погибель...
 Вся ответственность за такие инциденты ляжет на Германию. Войны не будет, если 
Германия не станет ее искать...
 У меня нет сомнений в отношении серьезности этого инцидента. Моя оценка его не 
является ни поспешной, ни легковесной. Она результат нескольких месяцев 
напряженных раздумий, беспокойства и молитв...
 Стрельба без предупреждения. Рузвельт фактически объявлял войну Германии на 
море в ответ на агрессию, которую Германия, по его мнению, совершала против его 
страны. Холодная война в Атлантике кончилась, начиналась горячая война, 
ограничивавшаяся лишь Законом о нейтралитете Америки и сдержанностью Гитлера в 
отношении операций подводных лодок. Тем не менее это война, и Рузвельт 
продолжал действовать, исходя из оценки новой ситуации. Через два дня после 
своего выступления он официально приказал адмиралу Кингу взять под защиту не 
только американские конвои, следовавшие в Исландию, но также суда других стран, 
которые могли присоединиться к этим конвоям. Довольный Черчилль тут же 
перебросил около 40 эсминцев и корветов из этой зоны для выполнения боевых 
задач в других местах. Если у кого-нибудь еще оставались сомнения насчет 
решимости США, то министр Нокс развеял их в своем выступлении на съезде 
Американского легиона в Милоуки 15 сентября:
 — Начиная с завтрашнего дня... флоту приказано захватывать и уничтожать любыми 
средствами, находящимися в его распоряжении, подводные лодки стран «Оси» или 
надводные корабли в этой зоне. Это наш ответ господину Гитлеру.
 Господина Гитлера привела в ярость эскалация Рузвельтом действий против 
нацистов, но он все еще стремился не обострять ситуацию. Редер совершил 
продолжительную поездку в штаб-квартиру фюрера «Вольфшанце» на Восточном фронте,
 чтобы доложить о фактическом объявлении Соединенными Штатами войны и либо 
добиться разрешения атаковать американские корабли немецкими подводными лодками,
 либо уйти из опасной зоны. Гитлер, однако, настаивал на исключении любых 
инцидентов минимум до середины октября. К этому времени, по его расчетам, будет 
решена «основная задача в русской кампании». Затем, полагал фюрер, он и Редер 
смогут заняться американцами. Редер нехотя снял свое предложение.
 «Беседа у камелька» Рузвельта вызвала поддержку широкой общественности страны. 
В середине сентября население в соотношении два к одному поддерживало принцип 
«стрелять без предупреждения». Президент и в самом деле действовал на основе 
общественного мандата. Еще более решительно американцы, судя по опросам 
общественного мнения, поддерживали сопровождение боевыми кораблями судов с 
военными грузами, по крайней мере на судоходных линиях в Исландию. Однако 
опросы не могли определить реального настроя людей. Наблюдатели отмечали 
значительное распространение среди населения апатии или, во всяком случае, 
фатализма. Общественное мнение постоянно колебалось в ту или иную сторону, за 
исключением того случая, когда дело касалось непосредственного участия в войне. 
В этом случае поддержка администрации сокращалась до минимума. Совершенно 
очевидно, что многие американцы принимали за чистую монету обещание Рузвельта 
удерживать Америку в стороне от войны при помощи оборонительных мер.
 Президент счел, что общественное мнение созрело для следующего шага — 
корректировки Закона о нейтралитете, который запрещал вооружение американских 
коммерческих судов и их заходы в утвердившиеся зоны боевых действий. Сторонники 
вмешательства в войну ополчились теперь в своих газетах против этого закона: он 
позволял противнику, по мнению «Нью-Йорк таймс», высвободить тысячу субмарин. 
«Нью-Йорк пост» считала, что этот документ представляет собой «древний и ветхий 
антикварный хлам». Нью-йоркская «Геральд трибюн» выразилась еще более 
категорично, назвав закон «зловонием». В то же время изоляционисты конгресса не 
были готовы выступить против меры, ставшей эмблемой американской непорочности в 
мире хищников и поясом целомудрия, способным расстроить их планы. Сенатор Тафт 
и другие пугали только, что аннулирование закона равнозначно объявлению войны.
 Помня о принятии конгрессом закона о продлении военной службы большинством 
всего в один голос, президент решил не вступать в прямую конфронтацию со всем 
блоком изоляционистов. Он предложил в дополнение к вооружению коммерческих 
судов именно корректировку Закона о нейтралитете, а не его отмену. Вскоре 
помощники президента занялись формулировкой его предложений конгрессу. Послание 
в законодательное собрание представляло собой прямой и откровенный призыв к 
конгрессменам прекратить лить воду на мельницу Гитлера и развязать руки 
Рузвельту. Но президент цепко держался своей основной тактики. Корректировка 
Закона о нейтралитете должна быть представлена конгрессу не как провоцирование 
противника, но в порядке защиты прав Америки.


ПРИЗЫВ ЗАНЯТЬ БОЕВЫЕ МЕСТА

 В конце лета 1941 года возникало впечатление, что война переживает еще один 
ряд критических моментов. Немецкие войска блокировали со всех сторон Ленинград 
и вышли через Смоленск на прямую дорогу к Москве. Они взяли в кольцо окружения 
и разгромили 4 русские армии в районе Киева и через двухсотмильную брешь, 
пробитую в южном направлении, устремились к зерну Восточной Украины и к нефти 
Кавказа. Черчилль готовил мощный контрудар в Северной Африке и требовал от США 
более смелой политики в Юго-Восточной Азии. Токио лавировал между войной и 
миром в рамках местного графика. Моральный дух Чунцина падал. Вашингтон и 
Лондон все активнее вели битву за Атлантику. А в Москве уже в конце сентября на 
стены Кремля безмолвно опустились первые снежинки.
 Все эти события должен был осмыслить хозяин Белого дома. Его сторонники 
повышали планку требований к нему, противники усиливали нападки. Ястребы в 
администрации заваливали президента противоречивыми рекомендациями. Но Рузвельт 
под прессом внешних влияний только становился более спокойным, собранным, 
неторопливым и осмотрительным. В беседах с репортерами шутил и спорил, искусно 
уклоняясь от обсуждения острых новостей. Терпеливо выслушивал Икеса, который в 
десятый, а может быть, в сотый раз доказывал, что необходимо перевести службу 
леса из министерства сельского хозяйства в МВД — шаг, который президент, видимо,
 считал неуместным в военное время, хотя его самого увлекал план разведения 
косуль в Национальном парке Больших дымящихся гор.
 Однако Рузвельт вовсе не был неуязвим для моральной усталости. Еще больше чем 
прежде он погрузился в самого себя; на уик-энд часто уезжал в Гайд-Парк, 
отчасти для того, чтобы улаживать дела, касавшиеся поместья матери. Часами 
обдумывал поездки на рыбалку в Ки-Вест вместе с Гопкинсом; даже сделал вчерне 
набросок — проект дома, способного устоять под напором урагана. Находил время 
поговорить с членами Клуба дома Рузвельтов в Гайд-Парке, учителями округа 
Датчисс, с представителями Ассоциации фермеров. И при этом рассказывались 
длинные истории о жизни официального Вашингтона в годы Первой мировой войны, о 
Кампобелло и Гайд-Парке.
 Появились также признаки физической усталости Рузвельта. Повышенное кровяное 
давление, связанное с переутомлением, у него находили еще четыре года назад, но 
тогда это не вызывало беспокойства. В 1941 году был поставлен диагноз этой 
болезни в более тяжелой форме. Доктор Макинтайр больше не был благодушен, хотя 
и не делал публичных заявлений, чтобы не противоречить своим прежним оценкам 
здоровья президента. У его пациента понизился аппетит, он стал меньше 
заниматься физическими упражнениями и отдыхать активно, проявлял больше 
признаков переутомления и бессонницы, чем в былые годы. Однако президент редко 
жаловался на здоровье и никогда особенно не интересовался им. Несомненно, его 
сильно беспокоили зарубежные дела.
 Политическая напряженность нарастала, особенно на Дальнем Востоке. По 
настоянию императора Коноэ активизировал дипломатические усилия даже в условиях,
 когда напряженный график заставлял генералов и адмиралов наращивать военные 
приготовления. Сложилось нечто, что можно назвать шизофренической ситуацией. 
Все великие державы старались сочетать военные и дипломатические усилия; в 
Японии военное и дипломатическое ведомства конкурировали друг с другом, были 
разъединены, деятельность дипломатов зависела от графика военных.
 Незаметно, почти неосязаемо Коноэ и дипломаты стали поддаваться перед лицом 
твердой позиции Вашингтона. Сигналы о развитии ситуации не отличались ясностью: 
иногда выяснялось, что Номура действует по своему усмотрению; поступали 
сообщения от Грю и по неофициальным каналам. И Коноэ, и Тоёда были вынуждены 
маскировать свои уступки из опасений, что об этом узнают экстремисты и 
поднимется волна шовинизма. Японские военные продолжали следовать намеченным 
курсом; во время деликатных переговоров Вашингтон узнал, что в Индокитай 
направлены дополнительные японские войска. Однако политические руководители в 
Токио демонстрировали готовность продолжать переговоры. Японская сторона 
соглашалась на следующие уступки по трем главным вопросам переговоров: 
проводить «независимый» курс в рамках Берлинского пакта — уступка довольно 
существенная на данном этапе, поскольку в условиях усиления конфронтации США и 
Германии Токио мог автоматически встать на сторону Берлина в случае войны; 
следовать курсу на сотрудничество и исключение дискриминационных мер в 
экономических отношениях — уступка, воспринимавшаяся Халлом как бальзам на 
сердце; позволить Вашингтону посредничать в урегулировании отношений между 
Японией и Китаем.
 День за днем Халл вежливо выслушивал японские предложения, вступал в их 
обстоятельное обсуждение, но отказывался изменить свою позицию. Он настаивал, 
чтобы Токио формулировал свои предложения более конкретно и реализовывал до 
встречи в верхах. Теперь государственный секретарь и его помощники 
действительно верили в «искренность» Коноэ; сомневались только в способности 
премьера приструнить военных. Эти сомнения не исчезли и после войны, когда 
историки пришли к выводу, что соотношение сил в правящих кругах Токио было 
столь шатким, что переговоры Коноэ могли скорее спровоцировать войну, чем 
предотвратить ее. Коноэ не был готов ни морально, ни физически овладеть 
ситуацией. Многое зависело от императора, а администрация Рузвельта не имела в 
сентябре четкого представления о его желании вести серьезные переговоры или 
способности заставить военных согласиться с их результатами.
 Вопросы возникают не к Халлу, который держался своих принципов, а к Рузвельту, 
который сочетал в себе приверженность к прагматизму и идеализму. Что касается 
отношений с Японией, президент видел главную задачу в том, чтобы выиграть время,
 пока ведется холодная война с Германией. Почему в таком случае он не 
воспользовался возможностью провести американо-японский саммит как легким 
способом выиграть время? Отчасти потому, что встреча в верхах могла 
спровоцировать конфликт слишком быстро. Лучше, по мнению Рузвельта, позволить 
Халлу делать дело, в котором он искушен, — вести переговоры дальше, пока они не 
сорвутся или не вернутся к исходному рубежу. Отчасти также и потому, что и сам 
Рузвельт поддался тенденции затягивать время. Он считал, что располагает 
неограниченным временем на Дальнем Востоке, но не задумывался над тем, что в 
Токио часы запущены по другому графику.
 Среди путаницы и просчетов стояла одна ясная и незыблемая проблема — Китай. 
При обсуждении всех их предложений по уходу из Китая японцы настаивали, кроме 
заключительного этапа переговоров, на том, чтобы оставить в этой стране 
некоторое, хотя бы символическое число своих войск для обеспечения внутренней 
безопасности страны от посягательств китайских коммунистов. Японские дипломаты 
не могли гарантировать даже выполнение своих обещаний уйти из Китая. И для 
Вашингтона, и для Токио было очевидно, что выход из войны, которая стоила 
Японии так много крови и средств, не мог не закончиться национальной 
катастрофой.
 Вашингтон был зациклен на Китае в той же степени, что и Токио. В это время 
администрация Рузвельта опасалась краха китайского режима. Чунцин жаловался на 
скудость американской помощи; некоторые представители Гоминьдана обвиняли 
Вашингтон, что он интересуется только Европой и стремится оставить Китай один 
на один с Японией. Мадам Чан на дипломатическом обеде упрекнула Рузвельта и 
Черчилля: они проигнорировали Китай во время своей атлантической встречи и 
стремились умиротворить Японию. Генералиссимус пожурил супругу за этот 
эмоциональный выпад, но в принципе был с ней согласен. Любое сообщение о 
каком-либо подобии разрядки в японско-американских отношениях вызывало приступ 
страха в Чунцине. Через многочисленные каналы влияния националисты оказывали 
постоянное давление на администрацию Рузвельта с целью предупредить любой 
компромисс с Токио, а также побудить расширить программу помощи Китаю и 
ускорить ее реализацию.
 Даже сын президента Джеймс, служивший капитаном морской пехоты, требовал от 
отца послать Китаю бомбардировщики в ответ на письмо Суна, констатировавшего, 
что за четырнадцать месяцев «в Китай не поступило ни одного самолета, 
оснащенного вооружениями и боеприпасами в такой степени, чтобы использовать его 
в боевых действиях». У Чана действительно голова шла кругом от того, что его 
запросы на военную помощь пересылались в Вашингтоне из учреждения в учреждение, 
от американцев к англичанам и обратно. Само отсутствие эффективной помощи Китаю 
заставляло администрацию относиться с особой щепетильностью к любому шагу, 
который мог привести Гоминьдан в состояние моральной подавленности.
 Поэтому Рузвельт поддерживал воинственную позицию Халла в отношении Токио. 
Когда государственный секретарь набросал в конце сентября Рузвельту карандашом 
записку в несколько строк — японцы ужесточили свою позицию по основным вопросам,
 — президент заявил, что полностью согласен с его выводом, хотя, должно быть, 
понимал: Халл упрощает ситуацию почти до уровня искажения. В Токио 
обеспокоенный Грю считал, что Халл просто не способен объяснить президенту 
выгоды проведения саммита. Второго октября государственный секретарь вновь 
провозгласил свои принципы и потребовал от японцев конкретизации их предложений.
 В свою очередь, правительство Коноэ поинтересовалось: каких действий от Японии 
ждет Вашингтон; не намерены ли американцы наконец выложить свои карты на стол? 
Время уходило, военные оказывали мощное давление на дипломатов. В этот 
критический момент японское правительство прямо предложило «вывести свои войска 
из Китая». Но наступил предельный срок переговоров, назначенный военными, — не 
слишком ли поздно что-либо предпринимать?
 Не часто две державы бывали в таком тесном контакте при отсутствии 
взаимопонимания. Они обменивались информацией и взглядами через десятки каналов,
 наладили эффективную разведку друг против друга, вели продолжительные 
переговоры. Халл потратил минимум сто часов на разговоры с Номурой. Проблема 
состояла не в недостатке, а в обилии информации, которая содержала много 
сведений не по существу, противоречивых и плохо проанализированных. Две страны 
сошлись подобно неуклюжим великанам, страдающим близорукостью, — каждый видел 
мало и много одновременно.
 Одно время Грю и другие предостерегали Вашингтон, что кабинет Коноэ падет, 
если его дипломатические усилия не дадут результатов. Администрация Рузвельта 
не прореагировала на эти предостережения. Шестнадцатого октября Коноэ вручил 
императору прошение об отставке. На его место Хирохито назначил военного 
министра Хидёки Тодзио. Это известие привело в уныние Вашингтон, где Рузвельт 
отменил очередное заседание администрации, чтобы переговорить с ее членами, 
ответственными за оборонные программы, и представителями Чунцина, близкими к 
панике, которые опасались, что усмиритель Маньчжурии постарается в первую 
очередь покончить с китайской проблемой. Но из Токио поступили заверения: новый 
кабинет по-прежнему станет делать упор на дипломатические средства; новый 
министр иностранных дел Сигёнори Того — карьерный дипломат и отнюдь не ярый 
милитарист. Что касается Тодзио, то его следует оценивать, исходя из того, что 
власть облагораживает, а не только совращает. Некоторые оптимистичные 
вашингтонские политики полагали, что император сделал мудрый шаг, возложив на 
Тодзио ответственность за сдерживание милитаристов.
 Две недели президент выжидал. Поскольку Рузвельт полагался на дипломатию 
затягивания времени, ему оставалось только дожидаться инициативы со стороны 
Токио и интересоваться, когда произойдет очередное вооруженное столкновение в 
Атлантике.
 Столкновение произошло в ночь на 16 октября. «Волчья стая» немецких подводных 
лодок настигла примерно в 400 милях к югу от Исландии медленно шедший конвой из 
40 грузовых судов в сопровождении всего 4 корветов. После того как 3 судна 
подверглись торпедным атакам и затонули, конвой передал по радио запрос в 
Рейкьявик о помощи. Вскоре к месту инцидента поспешили 5 американских эсминцев. 
В тот вечер субмаринами, державшимися в 2-3 милях от конвоя и недосягаемыми для 
акустических приборов эсминцев, торпедировано еще 7 кораблей. Эсминцы, не 
оснащенные радарами, в замешательстве сновали в кромешной тьме, разбрасывая 
глубинные бомбы. Когда американский эсминец «Кирни» остановился, чтобы 
пропустить пересекавший его курс корвет, в борт эсминца ударила торпеда. На 
некоторое время вышло из строя рулевое устройство корабля; 11 членов экипажа 
погибли. Корабль потащился назад в Исландию, переживая трагические уроки 
ночного боя.
 Пролита первая кровь — американская (хотя командир немецкой подводной лодки не 
знал национальной принадлежности эсминца, который торпедировал). Вести о 
столкновении достигли Вашингтона накануне голосования в палате представителей 
по вопросу о поправке к Закону о нейтралитете, отменяющей запрет на вооружение 
коммерческих судов. Поправку приняли явным большинством голосов — 259 к 138; 
законопроект передали в сенат. В День военно-морского флота, 27 октября, 
президент затронул тему последнего столкновения в Атлантике. Он напомнил 
слушателям, заполнившим большой танцевальный зал в вашингтонском отеле 
«Мэйфлауэр», об эпизодах с «Гриером» и «Кирни»:
 — Мы хотели избежать стрельбы, но она началась. История засвидетельствовала, 
кто инициатор стрельбы. В долговременной перспективе, однако, важнее, кто 
сделает выстрел последним.
 Америка подверглась нападению. «Кирни» не просто боевой корабль — он 
принадлежит каждому мужчине, женщине и ребенку страны...
 Президент сообщил, что располагает двумя документами: нацистской картой Южной 
Америки и части Центральной Америки, на которой изображено пять вассальных 
государств, а также нацистский плакат с лозунгом «Уничтожить все существующие 
религии — католическую, протестантскую, мусульманскую, индуистскую, буддийскую 
и иудейскую!» — это в случае победы Гитлера.
 — Божество крови и железа будет поставлено на место бога любви и милосердия.
 Президент осудил адвокатов Гитлера:
 — Нацисты составили свой собственный список современных американских героев. К 
счастью, этот список невелик. Я счастлив, что в нем нет моего имени.
 Никогда прежде президент не выглядел столь театрально. Он вновь вернулся к 
инцидентам на море:
 — Я заявляю, что мы не оставим это без последствий.
 Президент дал оценку решению конгресса устранить ряд «слабых» положений Закона 
о нейтралитете:
 — Это честная и реалистичная политика.
 Наши коммерческие корабли должны быть защищены от «гремучих змей» моря.
 Наши коммерческие корабли должны беспрепятственно перевозить американские 
товары в дружественные порты.
 Наши коммерческие суда должны быть защищены кораблями ВМФ.
 Опираясь на многолетний личный опыт, могу сказать: никаких сомнений — страна, 
чей флот следует традиции «вперед полным ходом и будьте прокляты торпеды!», 
доставит необходимые товары и грузы куда нужно.
 Кое-кто говорит, что американцы разжирели, обмякли и обленились. Этого нет на 
самом деле, — они вновь и вновь принимают суровые вызовы.
 Сегодня перед лицом самого опасного из вызовов всех времен мы, американцы, 
приготовились к бою и заняли боевые места...
 Это одна из самых острых речей Рузвельта, но она дала незначительные 
результаты. После того как в сенате в течение недели неистовствовали 
изоляционисты, поправку к Закону о нейтралитете приняли в верхней палате 
соотношением 50 к 37 голосам. В середине ноября беспокойная палата 
представителей одобрила законопроект большинством голосов в соотношении 212 к 
194. По этому вопросу президент добился от конгрессменов меньшей поддержки, чем 
при голосовании по ленд-лизу. Всем стало ясно — и в этом ключ к оценке 
Рузвельтом ситуации, — что, если администрация даже по таким простым вопросам, 
как вооружение грузовых судов, получает столь незначительную поддержку 
конгрессменов, президент не добьется на этой стадии согласия конгресса на 
объявление войны странам «Оси». Через три дня после произнесения Рузвельтом 
речи в День военно-морского флота торпедирован американский эсминец «Ребен 
Джеймс»; погибла команда из 115 человек, включая всех офицеров. Конгресс и 
население, казалось, восприняли эти потери в духе фаталистической отрешенности.
 Это было необъяснимо. Перед лицом надвигавшейся войны Соединенные Штаты, как 
представлялось, оказались в тупике — президент страны связан по рукам и ногам, 
конгресс пребывает в нерешительности, население расколото и дезориентировано. 
Причины коренились в исторической традиции, конституции страны, привычках, 
учреждениях, психологическом настрое и взаимоотношениях американцев. Но 
ближайшая, непосредственная причина — президент США. Он следовал средней линии 
между оголтелыми интервенционистами и теми, кто выжидал. Увяз посередине между 
обещаниями уберечь Америку от войны и обличениями нацизма как главной угрозы 
безопасности страны. Называл гитлеризм антигуманным, безжалостным, жестоким, 
варварским, пиратским, безбожным, языческим, зверским, тираническим и абсолютно 
приверженным мировому господству. Высказал даже мрачное предостережение, что, 
если Гитлер овладеет Европой, американцам придется воевать на собственной 
территории «с такими же потерями и опустошениями, какие происходят сейчас на 
фронте в России».
 Ныне, в середине ноября 1941 года, президент не мог сказать ничего больше. Еще 
меньше мог сделать; призвал народ занять боевые места, но ведь битвы не было. 
«У него не осталось больше материала для фокусов, — говорил позднее Шервуд. — 
Мешок, из которого он так часто изымал кроликов, опустел». Всегда умевший 
влиять на массы и обладавший большой силой убеждения, Рузвельт столкнулся с 
величайшим кризисом, из которого невозможно выбраться. Умевший выбирать нужное 
время, импровизировать и манипулировать, он столкнулся с разбухшим балансом сил 
и стратегий, — обеспечить какую-либо устойчивость или что-то изменить оказалось 
выше его сил и способностей. В начале августа президент утратил инициативу, ему 
оставалось только выжидать. А влияние на ход событий, в том числе решающее, все 
еще оставалось в руках Адольфа Гитлера.
 Кризис президентского руководства проявился в дилемме национальной стратегии 
1941 года. Согласно перспективным планам США в случае войны должны 
непосредственно участвовать в боевых действиях против Германии и уклоняться или 
сдерживать воинственность Японии. Рузвельт не исключал конфронтации с Германией,
 вероятно, в связи с рядом инцидентов в Атлантике, но избегал конфликта с 
Японией. Обличая нацизм, старался не упоминать японскую агрессию или 
империализм. Однако Гитлер сознательно избегал доводить дело до войны в 
Атлантике; между тем на Дальнем Востоке обстановка отнюдь не нормализовалась, а 
становилась все более критической.
 А если бы война разразилась в Тихоокеанском регионе, что тогда? Наиболее 
вероятно, что японцы нанесли бы удары по английским и голландским владениям, но 
не американским. Шервуд поставил вопрос довольно остро. Вот французские 
изоляционисты шумно протестовали: «Для чего нужно умирать за Данциг?»; так 
почему американцы должны умирать, защищая Кра-Итсмус или британский империализм 
в Сингапуре, голландский империализм в Ост-Индии или большевизм во 
Владивостоке? США уже недостаточно просто оказывать помощь; несомненно, 
Рузвельт мог добиться объявления войны, но выдержит ли расколотая и удрученная 
страна испытание тотальной войной? И если США не станут сопротивляться японской 
агрессии против Англии и Голландии вооруженным путем, что случится с британской 
обороной на Дальнем Востоке, ведь Англия предпринимает колоссальные военные 
усилия на Британских островах, Ближнем Востоке, Северной Африке и в акваториях 
семи морей?
 Очевидный ответ на этот вопрос — нужно сдерживать Японию как можно более 
продолжительное время. Постепенно возникнет открытый конфликт с Германией. Если 
Япония не вступит в войну, то, возможно, по тем же причинам, по которым 
воздерживается от присоединения к русско-германскому конфликту. В ноябре 1941 
года Рузвельт нуждался в этом не только из-за стратегии «приоритет Атлантики», 
но и в результате изменения планов в отношении Филиппин. Прежде архипелаг 
рассматривался как территория, которую невозможно защитить от массированного 
нападения противника. Вот почему военное и морское ведомства не брали на себя в 
отношении ее больших обязательств. С назначением генерала Макартура командующим 
вооруженными силами США на Дальнем Востоке и принятием на вооружение тяжелого 
бомбардировщика «В-17» Филиппины стали вновь рассматриваться как стратегически 
важная территория. Но требовалось время для укрепления их обороны — минимум 
два-три месяца.
 Таким образом, преждевременная конфронтация с Японией означала бы ведение не 
той войны, что ожидалась, не в том океане и не в то время. Однако в ноябре 1941 
года уже ясно, что Соединенные Штаты ожидает именно эта война. Почему же 
президент не поддерживал отношения с Японией и дальше, стараясь не доводить их 
до конфликта?
 Как раз это он и пытался делать, по крайней мере до ноября. Но это было 
непросто. Каждый раз, когда распространялись слухи о намерении Вашингтона пойти 
хотя бы на небольшой компромисс в центральном вопросе — вывода японских войск 
из Китая, Чунцин поднимал истошные крики. Черчилль тоже настаивал на жестком 
курсе в отношении Токио. На родине Рузвельт имел дело с общественным мнением, 
настроенным к Японии более воинственно, чем к Германии. В начале августа число 
тех, кто возражал против войны с Японией, превосходило число тех, кто выступал 
за войну с ней, в соотношении три к одному, в то время как в конце ноября вдвое 
больше американцев ожидали в ближайшем будущем войны с Японией, чем были 
уверены в обратном.
 Несомненно, тут важны правильный расчет и трезвый анализ. Черчилль, все еще 
переживавший горькие уроки Мюнхена, считал, что обеспечить мир можно только 
проведением жесткой политики. Именно нерешительность демократий спровоцировала, 
по его мнению, агрессоров на войну. Рузвельт не уверен, что азиатский образ 
мышления действует таким же образом. Тем не менее больше склонен поддержать 
теорию Черчилля об обеспечении мира через твердость и стремление Халла 
проводить принципиальную политику, чем настойчивые рекомендации Стимсона и 
Нокса продолжать курс на сдерживание японцев, чтобы не отвлекаться от стратегии 
«приоритет Атлантики» и выиграть время для военных приготовлений в 
Тихоокеанском регионе.
 Позднее получила распространение странная точка зрения: президент, скованный в 
действиях по развязыванию войны с Гитлером, добился своего через «черный ход» — 
конфликт с Японией. Подобно всем великим стратегам, он, дескать, опасался войны 
на два фронта, и стратегия Америки была нацелена в первую очередь на войну с 
Гитлером. На самом деле президент мог бы воспользоваться «черным ходом» войны, 
но только не в конце 1941 года, а через три или шесть месяцев после того, как 
были бы укреплены в оборонном отношении Филиппины и другие территории в 
Тихоокеанском регионе. Расчеты Черчилля более определенны; он отстаивал позицию 
твердости с большей решимостью, чем Рузвельт. Премьер-министр с большим 
основанием полагал, что японо-американский конфликт будет сопровождаться 
вовлечением Соединенных Штатов в войну с Германией и таким образом реализуется 
лелеемая Лондоном надежда на полномасштабное американское участие в боевых 
действиях. Но многое зависело от степени солидарности Берлина и Токио и оценки 
каждой стороной своего интереса. Черчилль мог столкнуться с нежелательной 
ситуацией, когда США оказались бы вовлеченными только в конфликт в 
Тихоокеанском регионе. Вот почему премьер тоже держался стратегии «приоритет 
Атлантики».
 Потерпели неудачу не расчеты Рузвельта, а его просчеты. И поскольку ему 
недоставало инициативы, поскольку президент занял одностороннюю позицию 
морального обличения гитлеризма как основного зла, как угрозы порабощения мира 
без открытой и тотальной борьбы с ним, он столкнулся с массой небольших, но 
досадных неприятностей. Осенью 1941 года активизировались профсоюзы, 
почувствовавшие шанс добиться своих целей в условиях роста военного 
производства. Для многих бизнесменов бизнес продолжался как обычно. В 
руководящих структурах Управления по промышленному производству в августе 
создан Совет по приоритетным поставкам и ассигнованиям, но работал он ненамного 
лучше, чем прежние учреждения. Конгресс, казалось, был не способен принять 
закон, устанавливающий эффективный контроль над ценами. Военная помощь 
союзникам хотя и росла, оставалась недостаточной перед лицом гигантских 
потребностей. Наладившийся поток поставок продовольствия и военного снаряжения 
прерывался внезапно возникавшими чрезвычайными обстоятельствами и изменчивым 
спросом.
 Стимсон все еще настаивал, что избавиться от всех этих бед можно, лишь если 
президент станет осуществлять твердое моральное руководство, возьмет на себя 
инициативу в противоборстве с Германией, установит четкие приоритеты внутренней 
и внешней политики. Но Рузвельт еще не запрашивал в конгрессе одобрения на 
объявление войны. Вместо этого он пытался использовать вес страны в 
международном балансе сил, прибегая к административным решениям и 
маневрированию.
 Особенно осторожную позицию Рузвельт занял в отношениях с Москвой. Поражение 
России на Украине не изменило отношения к ней среди конгрессменов и населения, 
а также политиков Белого дома. Убежденные изоляционисты все еще противились 
помощи СССР и выражали удовлетворение тем, что русские и немцы истребляют друг 
друга. Этот конфликт, отмечала «Чикаго трибюн», — единственная война в столетии,
 которая воспринимается цивилизованными людьми с полным одобрением. Рузвельт, 
державший переговоры с Кремлем под своим контролем, помогал России долларами и 
материальными средствами, но в небольших дозах, сознавая, что эта страна 
нуждается в массированной помощи. Он старался не предлагать — и даже не 
обсуждать — вопрос о включении Советов в число пользователей программы 
ленд-лиза, пока конгресс не принял законопроект о крупных ассигнованиях под эту 
программу.
 Президент демонстрировал свое обычное уважение к общественному мнению, как 
всегда крикливому, многообразному, примитивному в оценках и ожидающему твердого 
руководства. Особенно его беспокоило неприятие сотрудничества с большевизмом 
католиками. При негласном поощрении президента его друг, член Верховного суда 
Фрэнк Мэрфи доказывал своим единоверцам-католикам, что коммунизм и нацизм 
безбожны в одинаковой степени, но последний сочетает безбожие с беспрецедентной 
жестокостью. Когда президент заметил в беседе с репортерами, что русские 
допускают в рамках конституции некоторую свободу религии, лидеры религиозных 
конфессий набросились на него с обвинениями в софистике и невежестве. Хэм Фиш 
предложил президенту пригласить Сталина в Вашингтон и окрестить его в бассейне 
Белого дома. Рузвельт направил своего представителя Мирона Тэйлора в Рим 
приветствовать папу Пия и сообщить ему, что «согласно... достоверной информации,
 сегодня русские церкви открыты для верующих и посещаются большими массами 
населения». Тэйлор привез с собой письмо президента папе с утверждениями: 
советская диктатура столь же «жесткая», как и нацистская, но гитлеризм более 
опасен для гуманизма и религии, чем коммунизм. На папу это не произвело 
впечатления; его эксперт по вопросам вероучения монсеньор Доминико Тардини 
резко возразил: коммунизм был и всегда останется атеистическим и милитаристским.
 В частном порядке монсеньор пожаловался папе, что Рузвельт оправдывает 
коммунизм. Ватикан пошел чуть-чуть навстречу Рузвельту, выразив свою позицию 
таким образом, чтобы католики проводили различие между помощью русским и 
помощью коммунизму. Рузвельт всегда стремился побудить Москву смягчить свою 
антирелигиозную позицию, но не преуспел в этом.
 Очевидно, великий прагматик не мог существенно повлиять на великого доктринера.
 Хотя президент вряд ли добивался руководства крестовым походом за полное 
сотрудничество антифашистских сил, ему удавалось по крайней мере устранять 
препятствия для такого сотрудничества и позволять этому процессу двигаться 
естественным ходом. Конгресс отклонил поправки, запрещавшие президенту 
предоставление России помощи в рамках программы ленд-лиза; в конце октября 
президент без всякой помпы сообщил Сталину, что тот может рассчитывать на 
американские поставки стоимостью миллиард долларов. Однако за это президент 
платил определенную цену. Ему и его коллегам пришлось поступаться 
провозглашением великих идеалов Объединенных Наций и делать упор на 
целесообразность помощи России: это позволяет ей выстоять в войне и, таким 
образом, делает американское вмешательство в войну менее необходимым. 
Получалось, что помощь предоставляется из циничных, эгоистических соображений. 
Единственное, что связывало американцев и русских, — общая ненависть к нацизму 
и страх перед ним.
 Сталин не обманывался на этот счет. В начале ноября он писал Черчиллю, что 
причины отсутствия ясности в отношениях между двумя странами просты: нет 
согласия по целям войны и мира, а также нет второго фронта. То же самое он мог 
сказать и Рузвельту.
 В конце осени 1941 года вся антифашистская коалиция пребывала в стратегическом 
разброде, даже несмотря на то, что сотрудничала по многим экономическим, 
военным и дипломатическим вопросам. Черчилль почти отчаялся насчет 
присоединения к войне Соединенных Штатов. Относительно способности России 
выстоять все еще питал серьезные сомнения — приходилось считаться с кошмарной 
реальностью: Англия одна в противоборстве с полностью мобилизованным вермахтом; 
мириться с распределением американской помощи между Англией и Россией. 
Заинтересованный в том, чтобы «русский медведь» продолжал сопротивляться, 
Черчилль встречал помощь ему ворчанием и ревностью. По-прежнему опасался 
весеннего вторжения нацистов на Британские острова и готовил в Северной Африке 
контрнаступление на запад. Сталин всегда был колючим партнером. Поездка в 
Москву делегации во главе с лордом Бивербруком и Авереллом Гарриманом позволила 
установить тесные рабочие отношения с Советами, но ни одна миссия не могла 
решить главной проблемы: Россия несла огромные потери, пока в нее текли лишь 
небольшие ручейки поставок через Архангельск, Владивосток и Иран. Что касается 
Китая — в лучшем случае третьего в списке ожидающих американской помощи, — то в 
Чунцине господствовали настроения в диапазоне между горечью и пораженчеством.
 Таким образом, если Рузвельт оказался в трудном положении между войной и 
дипломатией, то и другим мировым лидерам в 1941 году приходилось не лучше. Все 
они стали свидетелями крушения своих прежних надежд и планов. Гитлер предпринял 
нападение на Россию в стремлении избежать позиционной войны на два фронта, 
однако попал именно в такую ситуацию. Черчилль надеялся иметь полноценным 
партнером в войне Соединенные Штаты, но стала им Россия. Хотел овладеть 
стратегической инициативой заблаговременно, однако потерпел неудачу. Сомневался,
 что Япония выступит одновременно против Англии и США, но события показали 
необоснованность таких сомнений. Сталин стремился выиграть время, но ему это не 
удалось. Немцы, находившиеся в 50 милях от Москвы, готовились к решающему 
броску.
 Глобальные силы, движимые грубой мощью и сопротивлением, великими стратегиями 
и контрстратегиями, перспективными штабными разработками и внезапными ударами, 
все вместе составляли динамическое равновесие мира. Лишь какой-то мощный 
поворот событий мог разрушить это равновесие и освободить Франклина Рузвельта 
из стратегического капкана.


ВРЕМЯ ВОЙНЫ

 Первого ноября 1941 года новые руководители Японии встретились, чтобы принять 
решения по проблемам, которые они начали обсуждать с приходом к власти — две 
недели назад. Должны ли они «уклоняться от войны и навлечь на страну громадные 
трудности»? Или начать войну немедленно и решить все проблемы? Нужно ли, приняв 
решение о войне, продолжать одновременно дипломатические усилия и военные 
приготовления? Таковы альтернативы, сформулированные премьер-министром Тодзио 
для своих коллег: министра иностранных дел Того, министра финансов Окинори Кайа,
 министра ВМФ Сигитаро Симады, начальника штаба ВМФ Осами Нагано, директора 
Управления планирования Тёичи Судзуки. На встрече присутствовали также 
представители военного «ядра»: начальник штаба сухопутных сил генерал Сугияма, 
его заместитель, заместитель начальника штаба ВМФ и другие.
 Встреча продолжалась семнадцать часов и проходила в бурных дебатах. Отвечая на 
вопросы скептически настроенных Того и Кайа, не нападет ли американский флот на 
Японию, Нагано сказал:
 — Есть поговорка: «не надейся на невозможное». Будущее неопределенно. Ничто 
нельзя считать само собой разумеющимся. За три года противник может укрепить 
свою оборону на юге, а количество его боевых кораблей увеличится.
 — В таком случае, — спросил Кайа, — когда мы сможем начать войну и добиться 
победы?
 — Именно сейчас! — воскликнул Нагано. — Позднее удобного времени для войны не 
представится!
 Дебаты продолжались. В итоге все согласились вести военные приготовления и 
предпринимать дипломатические усилия одновременно. Острый вопрос состоял в 
расчете по времени каждого из процессов и их координации. Слишком раннее начало 
войны губительно, предупредил Тодзио. Споры разгорелись настолько, что пришлось 
прервать совещание. Вызвали офицеров штаба доложить вопрос о расчете времени с 
технической стороны. Военачальники согласились, что дипломатические переговоры 
следует прекратить за пять дней до начала войны — это 30 ноября.
 — Сможем ли мы начать боевые действия 1 декабря? — спросил Тодзио. — Нельзя ли 
продлить переговоры хотя бы еще на один день?
 — Абсолютно невозможно, — сказал заместитель начальника штаба сухопутных сил 
Цукада. — После ноября вести переговоры нельзя. Абсолютно невозможно.
 — Господин Цукада, — спросил Симада, — но до какого времени 30 ноября можно 
вести переговоры? До полуночи, не так ли?
 — До полуночи приемлемо.
 Итак, решение о войне, свидетельствуют армейские документы, принято. 
Договорились, что время открытия военных действий устанавливается в начале 
декабря. Дипломатам поручили вести переговоры до полуночи 30 ноября. Если к 
этому времени они добьются успеха, решение о войне отменяется. На совещании 
обсуждались два альтернативных предложения на переговорах. Основной пункт 
предложения А предусматривал размещение японских войск в стратегических зонах 
Китая до 1966 года. Предложение Б предусматривало восстановление статус-кво, 
существовавшего до замораживания японских активов в июле: две страны не 
используют силу для экспансии в Юго-Восточной Азии и Тихоокеанском регионе. 
Японские войска в Индокитае отходят на север страны; США помогают Японии 
импортировать сырье из Голландской Ост-Индии и поставляют ей ежегодно миллион 
тонн нефти. США не чинят препятствия и «урегулированию китайского инцидента». 
Военные предпочитали предложение А, потому что оно касалось важного вопроса 
Китая и предусматривало его быстрое урегулирование тем или иным путем. Опасаясь,
 что Тодзио уйдет в отставку и распустит весь кабинет, они согласились также 
поддерживать расширенный, но едва ли менее жесткий вариант предложения Б.
 Пятого ноября Тодзио представил согласованную программу кабинета на 
рассмотрение совещания в императорском дворце. Все согласились с тем, что, если 
дипломаты не добьются успеха на переговорах к 1 декабря, Япония начнет войну 
независимо от состояния переговоров на этот момент. Император на этот раз 
ничего не предлагал даже стихов.
 Это очередной крупный шаг к войне, но японцы все еще следовали своему 
двуединому курсу. Номура продолжал свои беседы с Рузвельтом и Халлом и 
выслушивал проповеди о мире, стабильности и порядке в Тихоокеанском регионе. 
Рузвельт все еще старался выиграть время, однако Халл стал строже относиться к 
принципиальной стороне переговоров, после того как секретная установка 
дешифровки «Чудо» перехватила японские шифровки, текст которых свидетельствовал 
о преобладающем влиянии на политику военных и их графике. Каждая из сторон 
теперь оглядывалась на своих союзников. Япония, отдалившаяся от Берлина, после 
того как замедлилось наступление вермахта в России, теперь стала вновь 
сближаться со своим германским партнером. Халл заявил Номуре, что его линчевали 
бы, если бы он согласился подписать соглашение с Японией, в то время как Токио 
связан определенными обязательствами с Германией.
 Проблемой первостепенной важности оставался Китай. Когда Номура 17 ноября 
вновь посетил Белый дом, на этот раз вместе с Сабуро Курусу, прибывшим из Токио 
в качестве посла по особым поручениям с целью ускорить переговоры, Рузвельт 
снова потребовал вывода японских войск из Китая. После того как основные 
вопросы урегулируются, сказал президент, он будет рад представить посланцев 
Японии и Китая друг другу для уточнения деталей. Когда Курусу уклонился от 
обсуждения этого вопроса, Рузвельт вернулся к своим проповедям. По его словам, 
долговременных разногласий, которые помешали бы сторонам заключить соглашение, 
не было.
 Пустые слова, — становилось все более очевидным, что в отношениях двух стран 
не недопонимание, а одни лишь разногласия. Несмотря на сумбур отношений, 
правительства обеих стран отлично понимали друг друга. Их интересы не сходятся, 
у них нет согласия. Когда японские дипломаты в отчаянии представили предложение 
Б, сформулированное несколько мягче, но все еще настаивавшее на прекращении 
американской помощи Китаю, Халл отверг предложение «как настолько абсурдное по 
существу, что ни один ответственный американский политик никогда не примет его».
 И это несмотря на то, что Токио считал предложение временной мерой, а Старк и 
Маршалл находили его приемлемым в качестве средства отсрочки войны.
 Из Чунцина пришло сообщение, что Чан полностью зависит от американской помощи 
и весьма встревожен тактикой выжидания, принятой Вашингтоном.
 Теперь Рузвельт смело выработал свое собственное предложение о перемирии с 
Японией. Примерно 17 ноября он набросал карандашом записку Халлу:
 «Шесть месяцев
 1. США возобновить экономические отношения — некоторое количество нефти и риса 
сейчас, позднее больше.
 2. Японии больше не посылать войска в Индокитай и на границу Маньчжурии или в 
любое место на юге (владения Голландии, Англии или Сиама).
 3. Японии согласиться не участвовать в Пакте трех держав 1940 года, если США 
вступят в европейскую войну.
 4. США представить Японию Китаю для ведения переговоров без участия США. 
Позднее соглашения по Тихоокеанскому региону».
 Такова наиболее амбициозная конкретная формула перемирия Рузвельта в последние 
дни мира. Ее короткая жизнь и ранняя кончина подытожила запутанную ситуацию. 
Халл прибавил к плану Рузвельта другие предложения, американские и японские, и 
сократил срок их осуществления до трех месяцев. Двадцать второго ноября 
перехвачено послание из Токио Номуре и Курусу. В нем содержалось предупреждение,
 что в течение недели «должны автоматически произойти некоторые события». 
Телеграфируя Черчиллю сущность американского предложения, Рузвельт добавил, что 
его судьба зависит от состояния внутриполитической жизни Японии. «Я не питаю 
больших надежд, и нам нужно приготовиться к большой беде, и, возможно, скоро». 
В тот же день посол Китая доктор Ху Ши энергично возражал против оставления 25 
тысяч японских солдат в Северном Индокитае. Чан интересуется, говорил посол, не 
собирается ли Вашингтон умиротворить Японию за счет Китая. Голландцы и 
австралийцы сомневались в необходимости уступок Японии.
 Черчилль тоже беспокоился. «...Разумеется, это ваше дело, — телеграфировал он 
Рузвельту, — и мы, конечно, не желаем еще одной войны. Но нас беспокоит один 
момент: что будет с Чан Кайши, не будет ли он посажен на голодный паек? Нас 
беспокоит ситуация с Китаем». Если он рухнет, опасность возрастет в несколько 
раз. «Мы убеждены, что вашими действиями руководит преданность Соединенных 
Штатов китайскому делу. Полагаем, что японцы не верят самим себе». Возможно, 
Рузвельт предпринимал бы что-то и далее, но утром 26 ноября Стимсон сообщил ему 
по телефону данные разведки о передвижении японских войск на юг Формозы.
 Президент буквально преобразился — «рванулся с места, чтобы говорить», записал 
Стимсон. Это сообщение решительно меняло для президента ситуацию, поскольку 
«свидетельствовало о вероломстве японцев, которые под прикрытием переговоров о 
перемирии, о полном выводе войск (из Китая) направляли в Индокитай 
экспедиционные войска». В этот день рузвельтовская формула перемирия перестала 
существовать. Вместо нее Халл составил предложение из десяти пунктов, которые 
выражали наиболее радикальные требования Вашингтона.
 Этап дипломатии кончился. Халл сказал Стимсону:
 — Я умыл руки, теперь это дело ваше — твое и Нокса, армии и флота.
 Вскоре Стимсон снова позвонил президенту. Наступило время, согласились они во 
время телефонного разговора, для введения Макартуром состояния повышенной 
готовности войск. Некоторое время еще продолжались дипломатические контакты — 
как замедляют движение волчки.  26 ноября . Халл вручил Номуре и Курусу свое 
предложение из десяти пунктов. Курусу заявил, что Япония не станет почтительно 
снимать шляпу перед Чаном, предложение не стоит даже отсылать в Токио.  27 
ноября . Президент предупредил японских представителей на встрече в Белом доме, 
что, если Токио последует за Гитлером и станет на путь агрессии, он убежден без 
малейшей тени сомнения, что в конечном счете проиграет. Однако отметил, что все 
еще ожидает от Японии просьбы о «представлении» японского и китайского 
посланцев для переговоров друг другу таким же образом, как он прежде сводил 
стороны в конфликтных ситуациях.  28 ноября . Токио известил Номуру и Курусу, 
что в скором времени им разъяснят их статус и переговоры будут затем «прерваны 
де-факто», но об этом им не следует распространяться.  29 ноября  (на совещании 
связи в Токио).
  Того . Осталось ли время для продолжения дипломатии?
  Hагано . Времени достаточно.
  Того . Сообщите мне час «икс», иначе я не могу продолжать дипломатию.
  Hагано . Хорошо, я скажу. Час «икс», — произносит он, понижая голос.
  30 ноября — 8 декабря . Во время запоздалого празднования Дня благодарения с 
пациентами целебных источников в Уорм-Спрингсе президенту звонит Халл. Он 
просит президента срочно вернуться в Вашингтон, поскольку нападение Японии 
представляется неизбежным. Рузвельт немедленно отбывает в столицу.  1 декабря .
  Премьер Тодзио  (на совещании в императорском дворце). В данный момент 
империя стоит на пороге славы или забвения. Начальники штабов попросили у 
императора разрешения начать войну в день «икс». Хирохито кивнул в знак 
согласия. Согласно записи секретаря, который вел протокол, император был в 
хорошем расположении духа.
  2 декабря . Рузвельт запрашивает через Веллеса Номуру и Курусу, почему их 
правительства сосредоточивают такие большие силы в Индокитае.  3 декабря . 
Токио официально уведомляет Берлин и Рим о готовящейся военной операции. 
Муссолини сделал вид, что его это не удивляет, если учесть «склонность 
Рузвельта совать нос в чужие дела».  4 декабря . Президент провел двухчасовое 
совещание с лидерами конгресса, попросив их, чтобы законодательное собрание не 
прерывало работу более чем на три дня.  5 декабря . Некоторые представители 
Белого дома все еще надеются договориться с японцами о 90-дневном перемирии, 
чтобы выиграть время.  6 декабря . Рузвельт работает над важным посланием к 
Хирохито с просьбой о выводе войск из Индокитая и содействии в разрядке 
напряженности в Тихоокеанском регионе.
 Почти век назад, напоминал он императору, президент Соединенных Штатов 
протянул руку дружбы Японии, и она была принята. «Только в ситуациях 
чрезвычайной важности для наших стран я направляю Вашему Величеству послания по 
государственным проблемам». Сейчас именно такая ситуация. Президент остановился 
на концентрации японских войск в Индокитае. Народы Филиппин, Ост-Индии, Малайи, 
Таиланда встревожены. Они живут на погребе с динамитом. Эти народы и даже народ 
Китая, собственный народ Соединенных Штатов требуют от президента гарантий 
осуществления своих надежд на то, что угроза Индокитаю будет устранена с уходом 
оттуда последнего японского солдата и матроса. Очевидно, президент не 
рассчитывал на переговоры по этому вопросу, им двигало желание отодвинуть 
конфликт с Японией.
 «Я обращаюсь к Вашему Величеству в данный момент с трепетной надеждой, что 
Ваше Величество озаботится, так же как и я, этой чрезвычайной ситуацией и 
поисками путей освобождения атмосферы в регионе от черных туч...»
 Ситуация напоминала огромный фриз, создающий иллюзию движения изображений, 
когда они на самом деле стоят на месте. Однако в то время, как дипломаты зашли 
в тупик, военные действовали с большой энергией и целеустремленностью. В 
сентябре японские авианосцы и их палубная авиация начали отработку удара по 
Пёрл-Харбору, используя макеты размером с теннисный корт. Пятого октября 100 
офицеров-пилотов палубной авиации получили предварительное уведомление, что они 
отобраны для выполнения задачи по уничтожению в начале декабря американского 
флота на Гавайях.
 Седьмого ноября адмирал Исороку Ямамото определил 8 декабря как вероятную дату 
атаки на Пёрл-Харбор, потому что на этот день выпадало воскресенье. В середине 
ноября ударное соединение ВМФ в составе 6 авианосцев, 2 линкоров, 2 крейсеров и 
9 эсминцев покинуло базу ВМС в Куре и воссоединилось у Курил. Двадцать пятого 
ноября Ямамото отдал приказ со своего флагманского корабля двигаться в 
акваторию рядом с Гавайями с возможным отзывом из похода. Второго декабря он 
передал по радио кодовую фразу: «Ниитаке-йама ноборе» («Поднимайтесь на гору 
Ниитака»), означавшую: «Удар по цели не отменяется». Между тем другие 
подразделения японского флота и транспорты выдвигались на свои позиции в южных 
морях.
 А Рузвельт? В период дипломатического застоя и активности военных он все еще 
выжидал, теперь почти с фатальным чувством.
 — Все в божьей воле, — говорил он 1 декабря Моргентау.
 Шестого декабря он сказал Джералду Смиту:
 — Возможно, мы уже в состоянии войны с Японией, хотя никто об этом не знает.
 Президент застрял между своими надеждами на отсрочку конфликта в Тихоокеанском 
регионе и пониманием того, что японцы могут не допустить этого; между обещанием 
избегать «зарубежных» войн и крепнущим убеждением, что Токио следует путем наци 
и угрожает безопасности его страны; между его моральным и действительным 
желанием присоединиться к борьбе англичан, голландцев и китайцев и опасениями, 
что тем самым он будет напрямую вовлечен в войну в Тихом океане. Он также 
застрял между людьми: между Халлом, в котором причудливым образом сочетались 
морализаторство, склонность к выжиданию и воинственность; Моргентау, умолявшим 
президента не бросать Китай, и Икесом, угрожавшим подать в отставку, если он 
это сделает; интервенционистами в большой прессе и изоляционистами в конгрессе; 
даже между прокитайскими сотрудниками Государственного департамента и 
настроенными прояпонски, включая Грю; наконец, между результатами опросов 
общественного мнения (одни отражали мнение, что он зашел во внешней политике 
слишком далеко, другие — что сделал слишком мало).
 Президент застрял, но не был парализован. Его одолевали прогнозы, расчеты, 
догадки и альтернативы. В начале декабря он почувствовал, что бросок японцев на 
юг вполне возможен. Наиболее вероятно, считал он, нападение на Голландскую 
Ост-Индию. Затем наиболее вероятная цель японцев — Таиланд; менее вероятна 
атака на Филиппины, и наименее вероятен удар по Гавайям. Атакуй японцы 
британские владения, он окажет Черчиллю вооруженную поддержку; состав и размеры 
ее во многом будут зависеть, как и в Атлантике, от обстоятельств. В случае 
нападения Японии на Таиланд или Ост-Индию против нее выступит Англия, и он 
обеспечит ее вооруженной поддержкой в какой-либо форме. Если японцы атакуют 
Китай из Индокитая, он просто увеличит помощь Чунцину.
 В этот предпоследний час Рузвельт распространил свою атлантическую стратегию 
на Тихий океан. Она заключалась не в простом «маневрировании с целью 
спровоцировать японцев на первый выстрел», ибо японцы, вероятно, уже собирались 
сделать первый выстрел. Вопрос состоял в том, где США ответили бы на него, 
насколько быстро, открыто и решительно. Задумки Рузвельта копировали его 
политику поддержки Англии в Атлантике: очень медленное наращивание активности в 
южных морях с возложением ответственности на Токио за эскалацию напряженности. 
Он запросил и получил от англичан и голландцев разрешение пользоваться базами 
ВМС в Сингапуре, Рабауле и других стратегических пунктах, повторив свои 
действия по приобретению баз в Атлантике годом раньше. Перестал делать упор на 
Атлантику в ущерб Тихоокеанскому региону и не передавал дела без особой 
надобности Халлу — этого он не мог себе позволить, слишком напряженной была 
обстановка. Но он действительно применил в Тихоокеанском регионе опыт, 
наработанный в Атлантике.
 Когда рушатся грандиозные планы, более активную роль начинают играть планы 
менее значительные, просчеты, технические решения и слепой случай. Вечером 6 
декабря японские авианосцы достигли меридиана Оаху, повернули на юг и поспешили 
в начинающем штормить море прямым курсом в направлении Пёрл-Харбора. В Токио 
военный цензор, поглощенный рутиной, не стал спешить с отправкой послания 
Рузвельта Хирохито. Будь оно написано на ясном, незамысловатом английском языке,
 он не посмел бы задержать такую важную телеграмму. Будь оно получено с грифом 
«вне очереди», смог бы с ним быстро разобраться; но Рузвельт в целях экономии 
времени зашифровал послание серым кодом, и оно прибыло слишком поздно. В 
японское посольство в Вашингтоне стало поступать послание из Токио, состоявшее 
из множества частей. Их направили в шифровальную комнату, но сотрудники ушли на 
вечеринку. Четырнадцатая часть послания не поступила — посольство закрыли на 
ночь. В военном и флотском ведомствах шифровальщики получили первые тринадцать 
частей через устройство-перехватчик «Чудо» и быстро расшифровали их, копии 
расшифровок немедленно направили в Белый дом, Ноксу и штабистам ВМФ. Копия не 
застала адмирала Старка, он был в театре, но, что особенно удивительно, не 
попала и к генералу Маршаллу, находившемуся в своем кабинете.
 В 9.30 молодой офицер ВМС доставил тринадцать частей японского послания в 
Овальный кабинет. Рузвельт занимался разглядыванием своей коллекции марок, 
болтая с Гопкинсом, расположившимся на диване. Президент быстро пробежал 
глазами расшифровки. Весь день к нему поступали сообщения о передвижениях 
японских конвоев и кораблей в юго-западной акватории Тихого океана.
 — Это война, — произнес президент, передавая ворох бумаг Гопкинсу.
 Несколько минут они обсуждали возможные направления перемещения японских войск 
из Индокитая. Плохо то, заметил Гопкинс, что японцы располагают свободой выбора 
времени, Америка же не может нанести удар первой.
 — Нет, мы не можем этого сделать, — согласился Рузвельт. — Мы — 
демократическая страна и миролюбивый народ. — Затем он немного повысил голос: — 
Но у нас славное прошлое.


СРАЖЕНИЕ В ПЁРЛ-ХАРБОРЕ

 В полумраке раннего утра десятки торпедоносцев, бомбардировщиков и 
истребителей взмыли вверх с полетных палуб своих авианосцев под крики «Банзай!».
 Вскоре 183 самолета кружили над авианосцами, выстраиваясь в боевой порядок. 
Около 6.30 они направились к югу. Выходя часом позже из облаков над Оаху, 
пилоты ведущих самолетов увидели то, что ожидали, — Гонолулу и Пёрл-Харбор. Это 
происходило чуть позже — в 7.30 по среднеевропейскому времени 7 декабря 1941 
года. Наступило время войны.
 Этим воскресным утром матросы американских кораблей спали, завтракали, 
отдыхали на палубе. Некоторые прислушивались к перезвону церковных колоколов. 
Помощник боцмана заметил кружащиеся в отдалении самолеты, но решил, что это 
авиационные учения. Затем заревели пикирующие бомбардировщики, мягко 
спланировали торпедоносцы. Воздух потрясли взрывы, клаксоны просигналили общий 
сбор, несколько зенитных орудий открыли огонь, взвились сигнальные флаги. Бомбы 
и торпеды ударили в «Вест-Вирджинию», мгновенно выведя из строя силовую 
установку и электростанцию корабля, распотрошив капитана. Вскоре корабль 
погрузился на мель. В «Теннесси», защищенный «Вест-Вирджинией» от торпед, 
попали две бомбы — обе в орудийную башню. На «Аризоне» только что просигналили 
общий сбор, когда мощная бомба пробила палубу и разорвалась в переднем отсеке 
боеприпасов. На корабль посыпались другие бомбы, одна угодила прямо в дымовую 
трубу. Тысячи людей уже сгорели и утонули, когда корабль взорвался и дал 
сильный крен. В «Неваде» торпеда сделала пробоину величиной с дом, тем не менее 
корабль тащился к выходу из бухты, но затем в результате мощной бомбардировки 
пошел ко дну. Три торпеды угодили в «Оклахому». Когда корабль переворачивался, 
члены экипажа карабкались через ограждение правого борта, расстреливаемые с 
бреющего полета японскими летчиками и погибая под бомбами. Теперь самолеты 
противника выбирали цели по собственному усмотрению, обрушивая бомбы и поливая 
пулеметным огнем эсминцы, плавучие базы гидросамолетов, минные заградители, 
сухие доки, рыща по побережью и атакуя аэродромы и солдатские казармы.
 В Вашингтон поступила срочная телеграмма с коротким текстом: «Воздушный налет 
на Пёрл-Харбор. Не учения».
 — Боже! — воскликнул Нокс. — Это неправда! Должно быть, имеют в виду 
Филиппины!
 Он позвонил президенту, который сидел в Овальном кабинете, обсуждая с 
Гопкинсом вопросы, далекие от войны. Вероятно, ошибка, предположил Гопкинс, 
японцы не станут нападать на Гонолулу. Видимо, сообщение достоверное, ответил 
Рузвельт. Эта неожиданность в духе японцев. Президент выглядел спокойным, почти 
беспечным — напоминал человека, только что сбросившего с себя тяжелый груз. Он 
надеялся уберечь страну от войны, заметил Рузвельт Гопкинсу, но, если 
телеграмма достоверна, Япония выхватила из его рук эту задачу. Затем сообщил о 
новости по телефону Халлу.
 Государственный секретарь все утро находился в своем учреждении, читая 
фрагменты послания из Токио. Номура и Курусу должны были скоро прибыть из 
японского посольства, где шифровальщики все еще бились над расшифровкой текста 
послания. Как только японские дипломаты пришли, прозвучал звонок от Рузвельта. 
Ровным голосом, чеканя фразы, президент дал указание Халлу принять дипломатов, 
ознакомиться с их заявлением, как будто его содержание государственному 
секретарю неизвестно, и раскланяться с ними. Халл заставил японцев стоять, 
делая вид, что читает их ноту. Он поинтересовался у Номуры, передается ли 
документ по указанию его правительства? Номура ответил утвердительно. Халл 
вперил взгляд в Номуру.
 — Должен сказать, что во время переговоров с вами в течение последних девяти 
месяцев я не произнес ни одного слова неправды... За все пятьдесят лет службы я 
еще не видел документа, так насыщенного бессовестными фальсификациями и 
искажениями — таких масштабов, что до сегодняшнего дня я не мог и помыслить, 
чтобы какое-то правительство их допустило.
 Казалось, Номура подбирал слова для ответа. Халл не дал ему высказаться, 
кивнув на дверь.
 К этому времени Рузвельт получал уже первые данные о потерях, созывал членов 
администрации военного времени, диктовал Эрли сообщение для печати. Через 
некоторое время позвонил Черчилль. Премьер-министр играл в шашки в компании 
Гарримана и Винанта, когда услышал по радиоприемнику неясное сообщение об 
операции японцев в Тихоокеанском регионе. Через минуту его камердинер Сойер 
подтвердил достоверность сообщения:
 — Это правда. Мы уже слышали об этом на улице...
 Понадобилось две-три минуты, чтобы связаться с Белым домом.
 — Господин президент, что-то действительно произошло с Японией?
 — Да, произошло. Они атаковали нас в Пёрл-Харборе. Теперь мы в одной лодке.
 Для Черчилля наступил момент ликования — в конце концов он добился своего. Да, 
после Дюнкерка, падения Франции, угрозы вторжения нацистов на острова, войны 
подводных лодок — после семнадцати месяцев войны в одиночку и девятнадцати 
месяцев трудного премьерства — получена гарантия, что война будет выиграна. 
Англия выживет, Содружество и империя выживут. Война будет долгой, но теперь 
оставалось лишь распределить как следует преобладающую мощь. Говорили, что 
американцы мягкотелы, раздроблены, болтливы, упиваются богатством и 
отдаленностью от театров войны, не способны сражаться. Но Черчилль лучше знал 
американцев. Он изучал историю Гражданской войны, когда происходили самые 
ожесточенные сражения. В его венах текла американская кровь. Черчилль посадил 
сотрудников своего секретариата за работу, поручив им сообщить спикеру 
парламента и организаторам парламентских партий о созыве на следующий день 
заседания парламента. Затем, переполненный эмоциями, отошел ко сну и заснул 
спокойно и благодарно.
 В Вашингтоне наступили горячие денечки. В кабинете президента было так шумно и 
многолюдно, что Грейс Талли перебралась в его спальню, где принимала 
телефонограммы от измученного адмирала Старка, печатала одно за другим 
сообщения, в то время как Папа Уотсон и другие заглядывали ей через плечо и 
неслись к боссу с отпечатанными листами. Она запомнила надолго экзальтацию 
этого полудня, близкую к истерии. Прежнее состояние умиротворенности уступило у 
Рузвельта место серьезности и сердитости, — он был напряжен, возбужден и 
потрясен. Стимсон и Нокс недоумевали — не могли понять, почему Пёрл-Харбор 
понес такие потери. Вечером, когда поступили сообщения о якобы имевших место 
десантных операциях японцев в Оаху, Маршалл сказал, что слухи напомнили ему 
последнюю войну:
 — Сейчас мы в дыму битвы.
 Президент искал облегчение от горьких переживаний в активной деятельности. 
Вместе с Маршаллом проинспектировал районы дислокации войск, дал указание 
Стимсону и Ноксу поставить охрану из национальных гвардейцев у оборонных 
предприятий, попросил Халла проинформировать латиноамериканские республики о 
происходящих событиях, приказал охранять посольство Японии и установить за ним 
наблюдение. Когда кабинет освободился от посетителей, он вызвал Грейс Талли и 
стал диктовать ей послание конгрессу о военной ситуации. Президент выглядел 
спокойным, но усталым.
 В 8.40 в кабинете собрались члены администрации. Рузвельт приветствовал их 
появление кивком, но без обычной сердечности. Строгий, полностью 
сконцентрировавшийся на чрезвычайной ситуации, с военными помощниками говорил 
тихим голосом, словно берег энергию. Министры подковой расположились вокруг 
шефа.
 Президент начал с того, что это наиболее важное заседание, с тех пор как 
Линкольн встретился со своей администрацией в начале Гражданской войны. Сообщил 
о потерях в Пёрл-Харборе, преувеличенных к тому времени шокирующими сообщениями 
информационной службы флота. Громко зачитал проект своего послания конгрессу. 
Халл предложил включить в послание полный обзор состояния японо-американских 
отношений, а Стимсон и другие выступили за объявление войны Германии наряду с 
Японией. Оба предложения президент отклонил.
 В кабинете появились лидеры конгресса: спикер Сэм Рэйберн, лидер 
республиканцев Джозеф Мартин, демократы Коннэли, Баркли, Блум, республиканцы 
Макнари, Хирам Джонсон и другие (за исключением Гамилтона Фиша, которого 
Рузвельт не хотел видеть в Белом доме даже в такой ситуации). Вновь вошедшие 
собрались вокруг письменного стола президента, в то время как члены 
администрации пересели в кресла поодаль. Все сидели в гробовом молчании, пока 
президент пересказывал длинную историю переговоров с Японией; он упомянул о 
последней японской ноте, полной фальсификаций.
 — И вот, пока мы были здесь настороже — восемь часов, семь тридцать, еще 
четверть часа (час тридцать по вашингтонскому времени. —  Дж. Бернс ), — 
огромная армада японских бомбардировщиков бомбила наши корабли в Пёрл-Харборе, 
бомбила наши аэродромы... Потери — мне тяжело говорить об этом — чрезвычайно 
велики. Атакованы Гуам и Уэйк, возможно, Манила, — продолжал президент. — Что 
происходит сейчас, я не знаю; не знаю, ведутся ночные налеты или нет. В Гавайях 
еще не наступила темнота... Остается факт, что мы потеряли там большинство 
линкоров.
 — Не пытались мы что-нибудь узнать о потерях с их стороны? — спросил кто-то.
 — Это затруднительно; кажется, мы потопили несколько субмарин противника; 
точно неизвестно.
 — А самолеты?
 Президент не мог ничего ответить. Генеральному прокурору Фрэнсису Биддлу он 
казался все еще ошеломленным и растерянным.
 — Флоту полагается сохранять боевую готовность! — взорвался Коннэли. — Они все 
спали! Где была патрульная служба? Знали ведь, что ведутся такие переговоры.
 Президент не отвечал — сейчас не время для взаимных обвинений и упреков. В 
Тихоокеанском регионе идет война, это факт, продолжал Рузвельт. Наконец кто-то 
сказал:
 — Господин президент, нашей стране предстоит много сделать, нам нужно засучить 
рукава и выиграть войну.
 Рузвельт подхватил это замечание, он сообщил, что появится на следующий день в 
конгрессе, не раскрывая содержания предстоящей речи.
 Весь день вокруг Белого дома толпились люди, прижимаясь к высокой железной 
решетке перед ним, двигались по узкой улице на запад, собирались группами на 
ступенях лестницы старого здания Государственного департамента, теснились за 
позеленевшими бронзовыми пушкой и якорем революционного времени. Собравшиеся 
вглядывались в Белый дом с недоверием, беспокойством, ожиданием какого-нибудь 
знака. Наступил вечер, в дымке появилась расплывшаяся луна. Люди выстроились за 
железным ограждением в пять рядов, их лица освещались ярким светом, идущим из 
особняка; позади, на Пенсильвания-авеню, сновали в обе стороны троллейбусы. 
Журналисты у входа наблюдали за прибытием министров и конгрессменов. 
Корреспонденту Ричарду Страуту они показались зловещими при входе и угрюмыми 
при выходе. Он наблюдал, как Хирам Джонсон, безукоризненно строгий, шагает с 
величавым видом по небольшой площадке перед входом. Казалось, за ним следуют 
той же походкой все призраки изоляционизма. К этому времени луна уже взобралась 
высоко в небо, толпа поредела. Из-за фонтана Белого дома и парка слышалось 
«Боже, благослови Америку» — пел небольшой хор высоких, надтреснутых голосов.
 В доме сидел в своем кабинете на втором этаже Рузвельт, потемневший от 
усталости — поздно ночью он завершил срочные совещания. Эдвард Р. Мюрроу должен 
был прийти гораздо раньше; теперь, как он думал, ему откажут в посещении; 
Рузвельт, однако, позвал гостя разделить с ним трапезу — сандвичи и пиво. 
Президент все еще был возбужден, почти ошеломлен внезапным нападением; он 
поделился с Мюрроу информацией о потерях; колотя кулаком по столу, сокрушался, 
что американские самолеты уничтожены «на земле, боже мой, на земле!».
 На следующий день президент, встреченный аплодисментами конгрессменов, 
медленно прошел к трибуне палаты представителей.
 — Вчера, 7 декабря 1941 года — бесславная дата, — военно-морские и 
военно-воздушные силы Японской империи внезапно и преднамеренно совершили 
нападение на Соединенные Штаты Америки.
 Соединенные Штаты состояли с этой страной в мире и по просьбе Японии вели 
переговоры с ее правительством и императором, рассчитывая на установление мира 
в Тихоокеанском регионе. Всего через час после того, как японские боевые 
эскадрильи начали бомбежку американского острова Оаху, посол Японии в США и его 
коллега представили государственному секретарю официальный ответ на недавнее 
американское послание. В ответе заявлено о бесполезности продолжения 
дипломатических переговоров, он не содержал никакой угрозы или намека на 
объявление войны или вооруженное нападение.
 В зале воцарилось гробовое молчание. Президент говорил весомо и неторопливо.
 — Будет доказано, что нападение планировалось много дней и даже недель, 
заранее и преднамеренно, — это очевидно, учитывая расстояние, которое разделяет 
Гавайи и Японию. Во время подготовки к нападению японское правительство 
сознательно стремилось обмануть Соединенные Штаты фальшивыми заявлениями и 
выражением надежд на прочный мир.
 Вчерашняя атака на Гавайские острова нанесла серьезный урон американским 
сухопутным силам и флоту. С горечью сообщаю вам, что погибло много американцев. 
Кроме того, американские корабли подверглись торпедным атакам в открытом океане 
— между Сан-Франциско и Гонолулу.
 Вчера японское правительство также предприняло нападение на Малайю.
 Вчера ночью японские войска атаковали Гонконг.
 Вчера ночью японские войска напали на Гуам.
 Вчера ночью японские войска атаковали Филиппинские острова.
 Вчера ночью японские войска совершили нападение на остров Уэйк.
 А этим утром японцы атаковали остров Мидуэй.
 Долгая пауза; зал по-прежнему молчал.
 — Таким образом, Япония предприняла наступление по всему Тихоокеанскому 
региону. Вчерашние и сегодняшние события говорят сами за себя. Народ 
Соединенных Штатов уже сформировал свое мнение, и он поймет, что речь идет о 
жизнеспособности и безопасности нашей страны.
 Как главнокомандующий армией и флотом, я распорядился принять все возможные 
меры обороны.
 Но весь наш народ должен представлять себе характер совершенного на нас 
нападения.
 Раздались аплодисменты и быстро затихли.
 — Сколько бы времени ни потребовалось нам, чтобы отразить нападение сильного 
противника, — продолжал президент с нарастающими нотками негодования в голосе,
 — американцы, уверенные в своей правоте, будут сражаться до полной победы.
 Наконец аудитория взорвалась бурей аплодисментов и одобрительных возгласов.
 — Думаю, что выражаю волю конгресса и народа, заявляя: мы будем не только 
защищаться всеми возможными способами, но и застрахуем себя от того, чтобы 
вероломство в подобной форме больше никогда нам не угрожало.
 Идет война. Не следует закрывать глаза на тот факт, что наш народ, территория 
нашей страны и наши интересы в серьезной опасности.
 Опираясь на свои вооруженные силы, на непоколебимую решимость нашего народа, 
мы неизбежно добьемся победы, — да поможет нам Бог!
 Прошу конгресс в связи с неспровоцированным, подлым нападением на нас Японии в 
воскресенье 7 декабря 1941 года объявить состояние войны вступившим в силу в 
отношениях между Соединенными Штатами и Японской империей.




 Часть вторая


 ПОРАЖЕНИЕ



 Глава 5
 «МАССИРОВАННЫЕ СИЛЫ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА»

 Франклин Рузвельт прошел испытание шоком Пёрл-Харбора. Затем наступило 
облегчение от того, что с неопределенностью наконец покончено. После этого его 
охватили тревога и горечь в связи с масштабами потерь. За всем этим последовало 
спокойное осознание факта: страна перешла в состояние войны. Конгресс 
проголосовал за объявление войны Японии через тридцать три минуты после 
окончания речи Рузвельта, — лишь один член палаты представителей голосовал 
против. Большие дебаты отложены; изоляционисты разом притихли, политическая 
борьба внутри страны, казалось, завершилась, как и борьба разума и чувства в 
самом Рузвельте. Не было оснований терзаться дурными предчувствиями или 
обвинять кого-либо. Имел значение лишь один решающий факт: США находятся в 
состоянии войны.
 Но это всего лишь половина войны; чего теперь ждать от Германии? В отношениях 
с ней президент тоже не проявлял инициативы. Он хотел, чтобы американцы сами 
осознали неизбежность войны с Гитлером. Но Берлин зловеще затаился, если не 
считать бурных восторгов в печати по поводу сокрушительного удара японцев. 
Возможно ли после тщательной подготовки Вашингтона к войне в Европе, с 
использованием в Тихоокеанском регионе лишь тактики сдерживания, чтобы США 
остались воевать на Дальнем Востоке в одиночку?
 Ответ на этот вопрос мог дать главным образом Адольф Гитлер. Он надеялся, что 
Япония присоединится к нему в войне с Россией. Поскольку этого не произошло, 
Гитлер стал подталкивать японцев к войне с англичанами и американцами в 
Тихоокеанском регионе, к которой он тоже присоединился бы. Кардинальным 
стратегическим вопросом становилось теперь, примкнет ли Япония, в свою очередь, 
к войне с СССР. Ведь в противном случае смертельный враг Германии Россия и 
союзник «Оси» Япония остались бы без второго фронта. Четверть века Гитлер 
высказывался против войны на два фронта. Вступит ли он в открытую конфронтацию 
с наиболее могущественной демократией мира, осложнив свою борьбу на два фронта, 
без усиления давления на Токио с целью заставить его выступить против России? 
Если же Токио воспротивится этому, выполнит ли Гитлер свое обещание 
присоединиться к войне Японии с Америкой?
 Позиция Англии не вызывала сомнений. Черчилль немедленно воспользовался 
ситуацией, чтобы выполнить свое обещание объявить войну Японии в течение часа 
после начала американо-японского конфликта. Хотя британским парламентариям 
потребовалось больше часа, чтобы вернуться в Лондон и занять свои места в обеих 
палатах, но уже к полудню 8 декабря Черчилль сдержал свое обещание. Он 
предупредил парламентариев, что предстоят длительные и тяжелые испытания, но 
«нас поддерживают четыре пятых населения планеты. Мы несем ответственность за 
их безопасность и их будущее». Обе палаты проголосовали единодушно за 
объявление войны Японии. Рузвельт хотел, чтобы Черчилль подождал аналогичного 
решения конгресса США, но британский премьер действовал так быстро, что 
послание Рузвельта с соответствующей просьбой запоздало. Официально Англия 
вступила в войну с Японией на несколько часов раньше, чем Соединенные Штаты. 
Отношения между атлантическими союзниками теперь изменились. Когда один 
представитель британского руководства на следующий день после нападения на 
Пёрл-Харбор попробовал высказаться за сдержанный подход к Вашингтону, какой 
проявлял Лондон в то время, когда участие в войне США стояло под вопросом, 
Черчилль ответил, бросив косой взгляд на этого человека:
 — В такой манере мы говорили с этой страной, когда обхаживали ее. Теперь она в 
гареме и говорить с ней следует иначе!
 Напряженно ожидая выпада Гитлера, Рузвельт одновременно готовил народ к 
трудной работе. Даже в военной обстановке он не оставил практику давать 9-го 
числа каждого месяца пресс-конференцию, хотя, как предупреждал президента Эрли, 
журналисты узнают от него «чертовски мало». Репортеры заполняли помещение для 
пресс-конференции очень медленно, поскольку каждый подвергался досмотру агентов 
службы безопасности. Во время паузы между вопросами Рузвельт шутливо заметил по 
поводу обыска Мэй Крейг, что наймет для этого агента-женщину.
 Президент выдал жаждавшим информации репортерам лишь немного новостей. Этим 
утром совершено нападение на Кларк-Филд на Филиппинах. Сообщил также, что 
встречался с руководством Совета по приоритетным поставкам и ассигнованиям и 
договорился об ускорении выпуска промышленной продукции в нынешнем объеме и 
расширении всей производственной программы. Президент приберег свои главные 
выводы для беседы вечером у камелька. Начал он с обзора десятилетнего периода 
агрессивной политики Японии, достигшей кульминации в нападении на Пёрл-Харбор. 
Беседа привлекала внимание слушателей к одной цели, одной задаче.
 — Теперь мы находимся в состоянии войны. Мы воюем все как один. Каждый мужчина,
 женщина и ребенок — партнеры в решении самой серьезной в истории Америки 
проблемы. Мы должны переживать сообща плохие и хорошие новости, поражения и 
победы, успехи и неудачи в войне.
 Пока новости неутешительны. Мы потерпели серьезную неудачу на Гавайях. Наши 
войска на Филиппинах, включая мужественных бойцов из стран Содружества, ведут 
тяжелые бои, но энергично защищаются. Сообщения об обстановке вокруг островов 
Гуам, Уэйк и Мидуэй пока неясны, но нужно быть готовыми к их захвату 
противником.
 Несомненно, список жертв боев в первые несколько дней окажется большим... 
Война будет не только долгой, но и тяжелой. Но Соединенные Штаты не 
удовлетворит в ней никакой иной результат, кроме победы, полной и окончательной.

 Рузвельту приходилось все еще считаться с тем неудобным фактом, что нацисты не 
объявили войну и, возможно, не объявят. Он просто отделался констатацией того, 
что Германия и Италия «считают себя участниками войны против США в такой же 
степени, как против англичан и России». Много недель, говорил президент, 
Германия убеждала Японию, что если та начнет войну, то получит «полный и 
постоянный контроль над всем Тихоокеанским регионом» и что если Токио 
воздержится от этого, то он не получит ничего.
 — В этом состоит их простая и очевидная большая стратегия. Вот почему 
американцы должны понять, что этому нужно противопоставить аналогичную большую 
стратегию. Нам следует понимать, например, что японские успехи в войне против 
Соединенных Штатов в Тихоокеанском регионе способствуют немецким операциям в 
Ливии; что германские успехи на Кавказе неизбежно помогут Японии в ее 
наступлении на Голландскую Ост-Индию; что удары немцев по Алжиру или Марокко 
открывают путь для наступления Германии в Южной Америке и в зоне Панамского 
канала...
 Белый дом принял теперь облик военного объекта, но в своей собственной, 
специфичной форме. Вход в особняк по ночам больше не освещался. Миссис 
Генриетта Несбитт, ответственная за хозяйственную часть, купила занавеси для 
затемнения. Обитателям дома выдали противогазы — их тут же убрали в укромные 
места. Моргентау, контролировавший службу безопасности, приказал удвоить охрану.
 Он хотел также окружить компаунд Белого дома солдатами и поставить у подъездов 
легкие танки, но Рузвельт с этим не согласился. Никаких танков и людей в 
военной форме за забором, огораживающим компаунд, — лишь по одному солдату 
через каждые 100 футов по внешнему периметру. Срочно начались работы по 
оборудованию бомбоубежища в подвале министерства финансов, но президент не 
воспринимал этого всерьез. Он сказал Моргентау, что спустится в бомбоубежище 
лишь в том случае, если сможет сыграть в покер на золотой запас министерства 
финансов.
 Прошел вторник, затем среда — из Берлина никаких заявлений. Но к этому времени 
Гитлер уже приготовился выступить с речью и просто ожидал удобного момента. 
Получив в своей штаб-квартире за линией кровопролитного русского фронта 
известие о нападении на Пёрл-Харбор, он вернулся самолетом в Берлин в ночь с 8 
на 9 декабря. Фюрер объявит войну Соединенным Штатам и не станет требовать от 
Японии присоединиться к войне с Россией. В обосновании такого решения, как 
обычно, сочетались трезвый расчет и личные эмоции. Гитлер не мог блефовать 
перед Токио, поскольку Рузвельт заходил в своих провокациях так далеко, что 
война между Германией и Америкой становилась неизбежной в любом случае. Фюрер 
мало чем мог помочь Японии на Тихоокеанском театре войны, а потому его 
возможности шантажа Токио были минимальны. Япония не могла нанести СССР 
смертельный удар с востока — Сталина защищали тысячи миль сибирского 
пространства. Лучше, если Япония сосредоточит свои военные усилия на фронтах в 
Тихоокеанском регионе, и поскольку война и так приобрела глобальный характер, 
то чем мощнее японские удары в Тихоокеанской зоне, тем лучше положение Гитлера 
в Атлантике, где он стремился перекрыть пути снабжения Англии и России 
американскими товарами и военным снаряжением. Кроме этого, в оценках Гитлером 
ситуации всегда играли значительную роль ксенофобия и расизм. Он не нуждался в 
помощи расово неполноценной Японии, чтобы разгромить русских, а к американцам, 
наполовину иудаизированным, смешавшимся с неграми и, конечно, не способным 
воевать, испытывал ненависть и презрение.
 Месяцами фюрер сдерживал себя перед лицом угроз и оскорбительных ярлыков, 
которые навешивал ему Рузвельт. Теперь его ненависть могла прорваться наружу. 
Одиннадцатого декабря Гитлер появился на заседании марионеточного рейхстага, 
собравшегося в здании Королевской оперы в Берлине. Начал он с обличения 
«человека, который любит расположиться с комфортом для беседы у камелька, когда 
наши солдаты ведут бои на заснеженной, обледеневшей территории, человека, 
который является главным виновником этой войны...».
 — Я оставлю без внимания оскорбительные выпады, предпринятые против меня этим 
так называемым президентом. То, что он называет меня гангстером, не столь важно.
 В конце концов, это слово изобретено не в Европе, а в Америке, которой как раз 
и не хватало гангстеров. Кроме того, Рузвельт не способен меня оскорбить, 
поскольку я считаю его таким же безумцем, каким был Вильсон... Сначала он 
провоцирует войну, затем фальсифицирует ее причины, а потом кутается в мерзкий 
плащ христианского лицемерия и постепенно, но неуклонно ведет человечество к 
войне, не без того чтобы просить Бога засвидетельствовать честность его усилий 
в характерной манере старого масона...
 Непроходимая пропасть разделяет мои идеи и идеи Рузвельта. Рузвельт происходит 
из богатой семьи и принадлежит к классу, чей путь отполирован демократией. Я же 
выходец из небольшой бедной семьи и вынужден был пробивать себе дорогу в жизни 
трудом и усердием.
 Гитлер продолжил противопоставление себя и президента: во время большой войны 
Рузвельт устроился в теплом местечке, в то время как фюрер был простым солдатом.
 Рузвельт входил в элитные 10 тысяч — фюрер вернулся с войны таким же бедняком, 
каким ушел на нее. После войны Рузвельт занялся финансовыми спекуляциями, а 
Гитлер лежал в госпитале. Как президент Рузвельт ни на йоту не улучшил жизнь 
населения своей страны. Окруженный евреями, он обратился к войне как средству 
отвлечь внимание народа от внутренних провалов.
 Немецкий народ желает только одного — обеспечения своих прав.
 — Он добьется осуществления своих прав, даже если тысячи Черчиллей и 
Рузвельтов сговорятся против него...
 Я распорядился, чтобы американскому поверенному в делах вручили сегодня 
паспорт с выездной визой, а также о следующем...
 Дальнейшие слова Гитлера потонули в аплодисментах — депутаты вскочили на ноги. 
В полдень того же дня Риббентроп холодно вручил американскому поверенному в 
делах декларацию об объявлении войны Германией и удалился. Несколько позже три 
страны — участницы «Оси» заявили о своей непоколебимой решимости не складывать 
оружия, до тех пор пока не будет разгромлен англо-американский альянс, а также 
не заключать сепаратного мира. Президент отправил в конгресс письменные 
послания с просьбой признать состояние войны США с Германией и Италией. Ни один 
конгрессмен не голосовал против этого.


ГОСТЬ НА РОЖДЕСТВО

 Почти все вести с Тихоокеанского театра войны не радовали. Вслед за 
Пёрл-Харбором японцы наносили молниеносные удары по Филиппинам, Гуаму, Мидуэю, 
Уэйку, Кота-Бахру, Сингапуру, Таиланду и Гонконгу. Небольшой гарнизон Гуама при 
сложившемся неравенстве сил оказался не способен защитить остров. На Уэйке 
морская пехота сбросила в море первый японский десант, но было ясно, что при 
весьма ограниченных возможностях Тихоокеанского флота оказать помощь японцы 
могут вернуться. Уничтожив военную базу Кларк-Филд близ Манилы, самолеты 
противника подвергли бомбардировке базу ВМС Кавите. Японцы, располагая полной 
свободой действий на море и в воздухе, перебрасывали войска и вооружение на 
запад, юг и восток.
 Наиболее шокирующая весть пришла в Вашингтон 10 декабря. Японские 
бомбардировщики, стартовавшие с базы в Сайгоне, обнаружили в море без 
авиационного прикрытия военные корабли «Принц Уэльский» и «Риналз». Оба корабля,
 подвергшиеся бомбардировкам и торпедным атакам, затонули. Узнав об этом, 
Черчилль рвал и метал: японский флот господствовал от Индийского до восточной 
части Тихого океана.
 Рузвельт и военное руководство оказались в том самом весьма затруднительном 
положении, которого так долго опасались: сократив до минимума ресурсы из-за 
помощи союзникам, армия и флот страны оказались неожиданно перед необходимостью 
обеспечить охрану десятков жизненно важных объектов и районов. Ходили слухи, 
будто японские боевые корабли снова направились к Гавайям, Панаме и даже 
Калифорнии. Прибрежные города умоляли о защите. Армия и флот не могли позволить,
 чтобы их застигли врасплох во второй раз. Но в первое время в их действиях 
было много импровизации и сумбура. Подразделения противовоздушной обороны 
направлялись к Западному побережью недоукомплектованные пушками. Персонал 
авиационных училищ передавался в боевые части. Конвой из 5 кораблей, с пехотой, 
артиллерией, военным снаряжением и 70 пикирующими бомбардировщиками и 
истребителями на борту, на полпути к Филиппинам отозвали с целью возвращения на 
Гавайи. Но Стимсон и Маршалл, стремившиеся подбодрить Макартура в его трудной 
миссии, обратились за помощью к президенту, который попросил командование флота 
пересмотреть свое решение. Конвой направили в Брисбен.
 Все эти дни Рузвельт сохранял суровую невозмутимость, которая временами 
уступала место расслабленности и шуткам. Он не только был невозмутим, но и 
следил за тем, чтобы выглядеть так. Нашел время, чтобы написать Эрли любопытное 
письмо с откликом на многочисленные комментарии такого рода: «...президент 
воспринимает чрезвычайную ситуацию спокойно, выглядит прекрасно и кажется 
человеком без нервов». Порой забывают, писал Рузвельт, что президент 
сталкивался со всем этим в Первую мировую войну, лично посетил практически все 
оборонные объекты внутри страны и многие за рубежом, весной 1918 года совершил 
поездку в Европу на эсминце и «вероятно, видел гораздо большую часть нынешней 
зоны боевых действий, чем любой другой американец». Долгое время Рузвельт 
оправдывался в связи с тем, что не надевал военную форму во время Первой 
мировой войны; теперь он чувствовал себя психологически в форме Верховного 
главнокомандующего вооруженными силами страны.
 Первая реакция Рузвельта на это величайшее испытание в его жизни — объединить 
страну; следующий шаг — объединить все силы мира, противостоявшие странам «Оси».
 Черчилль поинтересовался, не может ли он немедленно приехать в Вашингтон для 
переговоров по военной ситуации; Рузвельт с готовностью согласился. Пока 
Черчилль перемещался на запад на борту своего нового линкора «Герцог Йорк», 
Рузвельт предпринимал усилия для укрепления духа единства, который появился в 
стране после Пёрл-Харбора.
 Что касается солидарности политических партий, тут проблем не было. Президент 
с удовлетворением принял заявления председателей демократической и 
республиканской партий, обязавшихся сотрудничать во время войны, и высказал 
пожелание, чтобы обе партии способствовали укреплению гражданской обороны. Не 
было проблемы и с перенесением на будущее больших дебатов. Бывшие изоляционисты 
опережали друг друга в выражении поддержки. Наибольшую тревогу вызывало 
продолжавшееся противостояние предпринимателей и профсоюзов. Эффективность 
Посреднического совета национальной оборонной промышленности была подорвана 
выходом из него представителей Конгресса производственных профсоюзов. Для 
установления социального мира в промышленности требовался новый посреднический 
орган. Вскоре после Пёрл-Харбора президент попросил профсоюзных лидеров и 
Консультативный совет по бизнесу при министерстве торговли выделить своих 
представителей на конференцию по вопросам выработки принципиальной политики в 
области трудовых отношений на время войны. Первой и главной целью конференции, 
дал ясно понять президент, должно стать согласие всех сторон на проведение 
забастовок в период войны.
 Президент пригласил участников конференции в Белый дом на предварительную 
беседу. Пришли промышленники, ненавидевшие Рузвельта: Льюис, порвавший с 
президентом во время предвыборной кампании 1940 года, Грин, дружелюбно 
настроенный, но настороженный. Президент приветствовал каждого из делегатов и 
затем обратился к ним с почти полуторачасовой речью: говорил, что необходимо 
быстро достичь соглашения; ограничить время на произнесение речей в ходе 
конференции; о самодисциплине. Сказал, что размышляет сейчас над старой 
китайской пословицей: «господи, измени твой мир и начни с меня».
 Между профсоюзами и предпринимателями различий немного, продолжал Рузвельт.
 — Это напоминает старую притчу Киплинга о «Джуди О'Грэди и полковничьей леди». 
Под кожей они совершенно одинаковы. Это справедливо для нашей страны, особенно 
нашей страны, и мы хотим это сохранить.
 Манера его речи, отмечала Фрэнсис Перкинс, отличалась здравомыслием и 
бодростью, уверенностью и серьезностью в сочетании со скромностью. Трагедия 
Пёрл-Харбора, предстоящие опасности действовали на него как своеобразное 
средство духовного очищения и делали его сильнее и целеустремленнее. Делегаты 
возвращались на предприятия глубоко взволнованные речью президента, даже если и 
не вполне уверенные в том, что выработали с ним единую позицию.
 Приближалось Рождество — необычное Рождество для страны и Рузвельтов. Тысячи 
мужчин брали свои последние отпуска перед выходом в море; другим тысячам 
отменили рождественские увольнительные; с военных складов разобрали все военное 
снаряжение. Семья Рузвельта не была свободна от тревог, связанных с войной. В 
Нью-Йорке за несколько дней до Рождества Джозеф Лэш имел телефонный разговор с 
Элеонорой Рузвельт. В ее доме на Шестьдесят пятой улице он увидел ее 
встревоженной и подавленной; Элеонора сослалась на трудный день и разрыдалась. 
Лэш поинтересовался: это неприятности по работе в Агентстве гражданской обороны 
ее расстроили? Нет, дело не в этом. Элеонора сказала, что она и президент 
проводили сына Джеймса, он отбыл на Гавайи, а также Эллиотта. Конечно, они 
должны выполнять свой долг, но все равно разлука переживается тяжело. Даже по 
закону средних величин не все ее мальчики вернутся с войны. И снова заплакала, 
но взяла себя в руки. Никто не заметил, чтобы плакал президент, — возможно, не 
умел. На его письменном столе лежал, ожидая подписи, законопроект, 
предусматривавший отправку на войну 7 миллионов человек от 20 до 44 лет.
 Говорили, что в Белом доме остается одна отрада — Фала. Но 22 декабря в 
Вашингтон прибыл Уинстон Черчилль, — и жизнь в Белом доме мгновенно 
преобразилась.
 Рузвельт ожидал Черчилля в Вашингтонском аэропорту, опираясь на свой 
автомобиль, когда премьер появился со стороны Хэмптон-Роудс, куда прилетел и 
высадился вместе с окружением. С неизменной толстой сигарой в зубах, 
премьер-министр прошел прямо к президенту «и пожал его сильную руку тепло и 
непринужденно», писал впоследствии Черчилль. После неофициального обеда на 
семнадцать персон премьер-министра поместили в большой спальне напротив комнаты 
Гопкинса, рядом с любимой комнатой Черчилля, где висела туристическая карта.
 Второй этаж Белого дома тотчас превратился в имперский командный пункт, где 
сновали британские чиновники со старыми курьерскими кейсами из красной кожи. 
Обслуживающий персонал Белого дома вскоре, разинув рот от удивления, знакомился 
с привычками Черчилля пить, есть и спать. Каждый день президент и премьер 
проводили по нескольку часов вместе, часто в присутствии Гопкинса. Общались 
друг с другом как близкие приятели: иногда после коктейля Черчилль в знак 
уважения катил кресло с Рузвельтом из гостиной к лифту, но также с видом Ралфа, 
расстилающего свой плащ перед королевой Елизаветой. Элеонора вскоре с тревогой 
обнаружила, что гость склонен продолжительное время дремать после полудня, а 
супруг продолжает работать; тем не менее президент наотрез отказывался 
пропустить какую-нибудь из вечерних бесед Черчилля и Гопкинса, которые 
завершались позднее, чем обычно.
 Оба лидера и их помощники немедленно погрузились в обсуждение военных проблем. 
Рузвельта в первую очередь занимала, однако, не военная стратегия, а декларация 
«ассоциированных наций», выражающая единство и устремления коалиции, 
противостоящей «Оси». Президент и премьер-министр, опираясь на проект документа 
Государственного департамента и активно сотрудничая, как в Арджентии, написали 
каждый свой вариант, а затем составили из двух текстов один. Проект нужно 
согласовать со многими правительствами, и эксперты продолжили работу над ним, а 
руководители двух стран обратились к насущным вопросам войны.
 В канун Рождества оба стояли в проеме южного портика, наблюдая традиционную 
церемонию — зажигали огни на елке. Внизу, в холодной тьме, за ней следила толпа 
зрителей. Обратившись к слушателям как к «соратникам в борьбе за свободу», 
Рузвельт сказал:
 — Наше самое эффективное оружие в этой войне — убежденность в достоинстве и 
дружелюбии человека, которому посвящено Рождество...
 Президент представил Черчилля; тот не уступил ему в красноречии:
 — Мне оказана честь прибавить подвеску к ожерелью из рождественской доброй 
воли и доброжелательности, которыми наш знаменитый друг, президент, окружил 
дома и семьи Соединенных Штатов.
 На этот раз Рождество не семейный праздник — сыновья и внуки отмечали его вне 
своего дома. Рузвельт и Черчилль присутствовали на межконфессиональном 
богослужении, обедали в компании 60 человек, слушали рождественские гимны 
(навестив их исполнителей) и затем до поздней ночи обсуждали вопросы войны.
 Черчилля и его коллег, вырабатывавших военную стратегию в обеспеченной в 
приказном порядке тиши кают-компании «Герцога Йорка», занимал главный вопрос: 
заставят ли президента американцы, возмущенные нападением на Пёрл-Харбор, 
направить основные усилия на войну против Японии, оставив Англию бороться в 
одиночку со странами «Оси» в Западной Европе, Африке и на Ближнем Востоке; 
приказала ли долго жить тщательно сформулированная стратегия «приоритет 
Атлантики», после того как первые японские бомбы сброшены в Тихоокеанском 
регионе? Этот основной вопрос заключал в себе много сопутствующих. Если 
Рузвельт сохранил приверженность стратегии «приоритет Атлантики» (а побудить 
его к этому — первейшая задача Черчилля), каков план нанесения удара по 
Гитлеру? Каким образом сдерживать Японию в Тихоокеанском регионе, пока союзники 
сосредоточатся на Германии? Как организовать управление военными операциями на 
обширных Тихоокеанском и Атлантическом театрах войны? Насколько новые планы 
увеличат потребности в поставках военного снаряжения и транспортных средств?
 В отношении стратегии «приоритет Атлантики» Черчилль сомневался недолго. 
Рузвельт и его военные помощники очень скоро дали ему ясно понять, что даже под 
угрозой серьезных военных неудач в Тихом океане американцы все еще считают 
Германию главным противником, а победу в Европе — решающим фактором всей 
глобальной стратегии. В эти беспокойные дни фундаментальному пересмотру 
долговременной стратегии приоритетов времени действительно почти не уделялось. 
Старый план «Дог» воспринимался как почти само собой разумеющийся. Успокоившись,
 Черчилль в ходе первой вечерней беседы перешел к следующему вопросу — 
стратегии в Европе.
 Премьер редко бывал в столь блестящей форме. К выработке планов для Европы он 
подошел с максимальной серьезностью и во время поездки через океан отшлифовал 
их со своими военными экспертами. Сейчас Черчилль с Бивербруком и Галифаксом по 
бокам знакомил со своим проектом Рузвельта, Халла, Гопкинса и Веллеса. Если 
немцев остановят в России, говорил премьер, они предпримут что-нибудь еще, 
вероятно нападение на Северную Африку через Испанию и Португалию. Жизненно 
важно предотвратить это. Затем он познакомил присутствующих со своим планом 
«Гимнаст»: высадка американских войск в Северо-Западной Африке, в районе 
Касабланки, и затем их наступательная операция совместно с британскими войсками 
вдоль побережья Северной Африки в Тунис.
 Воодушевленный премьер хотел, чтобы операция по высадке произошла как можно 
быстрее — в течение трех недель. Он располагал 55 тысячами солдат, готовых 
погрузиться на корабли по первому зову. Реализация этого плана зависела в 
основном от согласия на сотрудничество французских властей в Северо-Западной 
Африке. Черчиллю показалось — он конфиденциально сообщил об этом членам своего 
военного кабинета, — что Рузвельт одобрил осуществление операции независимо от 
«наличия или отсутствия приглашения» французов.
 Возможно, Рузвельт в этот первый вечер старался быть вежливым хозяином; 
возможно, как опасались отсутствовавшие Стимсон и Маршалл, президент, не имея 
возле себя военных экспертов, оказался слишком податливым под напором 
красноречия и энтузиазма Черчилля. Однако оптимизм самого Рузвельта в отношении 
высадки союзников в Северной Африке заметно поубавился на следующий день, когда 
оба лидера приняли участие в заседании представителей военного командования 
двух стран. На этот раз президент высказывал соображения, содержавшиеся в 
меморандуме министерства обороны, где делался упор на обороне Британских 
островов как главной «крепости» и защите морских коммуникаций в Атлантике, но 
придавалось мало значения операции американских войск где-нибудь в 
Средиземноморье. Стимсон и Маршалл добились одобрения такого подхода 
президентом на совещании военных за день до прибытия на него англичан, однако 
министр обороны был крайне удивлен и обрадован, что его шеф решил высказать 
свою позицию Черчиллю и его сопровождению на основе меморандума.
 В то время как надежды Черчилля на операцию «Гимнаст» не оправдались, 
президент высказал ряд других серьезных предложений. Сообщил о своем желании 
взять на себя оборону Северной Ирландии, высвободив там британские силы для 
других задач. Согласился с тем, что острова Восточной Атлантики имеют большое 
стратегическое значение, но отдавал в этом смысле предпочтение скорее островам 
Зеленого Мыса, чем Азорам. Президент приветствовал успехи англичан в Ливии, но 
усомнился, что дислокация там американских войск принесет пользу. Затем 
остановился на другой части земного шара — Тихом океане. Сказал, что удерживать 
Сингапур крайне необходимо; США сделают все возможное для сохранения под своим 
контролем Филиппин или как минимум для обороны Голландской Ост-Индии.
 К тому времени, когда слово взял Черчилль, инициатива была полностью в руках 
президента. Премьер-министр все еще цеплялся за операцию «Гимнаст», подчеркивая,
 что наступление англичан на Тунис может обеспечить поддержку французов или 
спровоцировать конфликт между Берлином и режимом Виши. В любом случае Африка 
предоставляет прекрасные возможности. Однако Маршалл относился к операции 
«Гимнаст» сдержанно, поскольку она требовала от США большого количества войск.
 Обнаружившиеся разногласия между союзниками еще долго влияли на их стратегию. 
Выдвигая операцию «Гимнаст», Черчилль бросал вызов стратегическим установкам и 
складу мышления Маршалла и его соратников, особенно Стимсона, как 
профессиональных военных. Американцы стремились к долговременному накапливанию 
сил и затем массированному, концентрированному удару по главному звену «Оси» — 
Германии. Любая другая операция, если она не служила осуществлению главной цели,
 считалась распылением сил. Черчилль полагал, что американский стиль 
планирования военных операций, как и в торговле и промышленном производстве, 
предусматривал «широкие, всеохватывающие логические выводы в максимальном 
масштабе»; англичане больше опирались на прагматизм и импровизацию, стараясь 
скорее приспособиться к ходу событий, чем доминировать над ним. С точки зрения 
американских военных, подобная стратегическая установка вела к погоне за 
мелкими выгодами, распылению усилий, к той «периферийности», которой отличался 
образ мышления Черчилля со времени его плана установления контроля над 
Дарданеллами в Первую мировую войну. Англичанам, с их ограниченными ресурсами и,
 возможно, более спокойным взглядом на историю, такая стратегия представлялась 
более реалистичной, гибкой и искушенной. Кроме того, Черчилль опасался, что 
длительная подготовка американцами решительного наступления приведет к 
накапливанию на американских складах оружия и снаряжения, которые он планировал 
использовать в ближайшие месяцы.
 Операция «Гимнаст» была опрокинута и последующим развитием событий. Пока 
стратеги вели переговоры в Вашингтоне, японский ураган распространился на юг и 
запад. Некоторые представители администрации Белого дома опасались, что японцы 
могут начать бомбардировки Западного побережья страны, поставить мины в портах 
или даже высадить морские и воздушные десанты. Рузвельт и его штаб все еще не 
поступались стратегическим обязательством в отношении «приоритета Атлантики», 
но конфликт в Тихом океане мог потребовать каждодневных обязательств, которые 
подвергли бы эту стратегию эрозии. Даже для того, чтобы замедлить продвижение 
японцев, Вашингтону пришлось поддержать и усилить свои аванпосты в океане; 
много усилий и средств требовало налаживание безопасного судоходства. Японцы 
пересекли огромным клином прямые судоходные линии между Западным побережьем 
Северной Америки и Японией, которые начинались прежде чуть южнее Аляски. 
Сообщение морем между Восточным побережьем Америки и Австралией требовало три 
месяца. Проблема судоходства стояла остро, ныне она препятствовала тому, чтобы 
реализовать стратегию союзников в обоих океанах.
 Конфликт в Тихом океане сделал также более неотложной необходимость 
сформировать объединенное командование вооруженными силами. На Рождество, во 
время встречи после полудня американских и британских военных руководителей в 
здании Федеральной резервной системы, что на авеню Конституции, напротив зданий 
военного и морского ведомств, Маршалл взял на себя инициативу в этом вопросе. 
Он заявил, что японцев нельзя остановить, пока не будет создано единое 
командование морских, сухопутных и военно-воздушных сил.
 — При многообразии комитетов и служб невозможно исправить ситуацию, не 
поставив управление на прямую, откровенную основу. — Маршалл не отличался 
красноречием, но был настолько искренним в своем стремлении, что его слова 
захватывали внимание. — Убежден, что должен быть один командующий всем театром 
военных действий — в воздухе, на земле, на море.
 Взаимодействия, однако, недостаточно, — человеческая природа такова, что 
местные командиры не отдадут свои войска под командование другой службы. 
Маршалл был готов пойти на крайность.
 Он имел особую причину для эмоциональной речи: все еще переживал короткое 
недоразумение с президентом. Этим утром ему сообщили, что накануне Рождества 
главнокомандующий беззаботно обсуждал с Черчиллем возможность подчинения 
англичанам американских сил, предназначенных Макартуру, если их не удастся 
перебросить в Тихоокеанский регион. Когда Маршалл и его коллеги сообщили об 
этом Стимсону, министра настолько разъярила угроза потерять резервы для 
Макартура, что он пригрозил в телефонном разговоре с Гопкинсом уйти в отставку, 
если президент будет настаивать на решении вопроса именно этим способом. 
Гопкинс передал содержание разговора Рузвельту и Черчиллю; оба отрицали, что 
достигли такого соглашения, но Стимсон процитировал протокол беседы, сделанный 
в тот вечер британским секретарем. Эпизод еще более укрепил Маршалла в мнении, 
что только единым командованием будет обеспечено правильное планирование и 
управление.
 Подобный способ ведения дел не особенно нравился Рузвельту. Не случайно он не 
производил серьезных изменений в своей собственной команде. В 1939 году он 
подчинил Белому дому сформированный в давние времена Объединенный совет армии и 
флота, но предпочитал неофициальное общение и часто встречался с каждым из 
своих военачальников отдельно. Британских гостей президента поразила 
организация Верховного командования вооруженными силами в США. «У них не бывает 
регулярных заседаний начальников штабов, — писал Дилл домой Бруку, — а если они 
встречаются, то не ведется никаких протоколов заседаний. Нет единого военного 
планирования, специалистов и исполнительного органа для этого...» Простое 
информирование президента превращается в проблему. «Иногда он встречается с 
начальниками штабов, но опять же протоколов встреч не ведется. Не проводится 
таких мероприятий, как заседания администрации по рассмотрению военных вопросов.
.. Вся организация управления в целом стоит на уровне эпохи Джорджа Вашингтона..
.»
 Впрочем, в условиях войны Рузвельт пожелал изменить методы управления — по 
крайней мере на театре войны, отстоявшем на 8 тысяч миль от страны. Он 
поддержал конкретное предложение Маршалла: подчинить объединенные морские, 
сухопутные и военно-воздушные силы в юго-западной части Тихого океана — 
американские, британские, голландские, австралийские — одному военачальнику и 
союзному штабу. В необъятный театр войны вошли не только Ост-Индия, Малайя, 
Филиппины, Новая Гвинея и Бирма, но также Новая Англия, Соломоновы острова, 
Фиджи и Самоа. Маршалл получил ворчливую поддержку Нокса и ряда адмиралов. 
Главное препятствие тут исходило от англичан, и Рузвельт попытался это 
нейтрализовать.
 — Не спешите отвергать предложение, которое сделает президент, — говорил 
Гопкинс Черчиллю, — до того как узнаете имя командующего, которого мы имеем в 
виду.
 Это был Уэвелл. Черчилль сомневался, что управлять военными операциями на 
столь обширном пространстве сумеет единое командование. Некоторые представители 
его штаба интересовались, не отведена ли Уэвеллу роль британского козла 
отпущения. Но, поддавшись силе убеждения Рузвельта и Маршалла, поддержанных в 
самый подходящий момент Бивербруком, Черчилль согласился на новое командование 
и командующего.
 Этот шаг, в свою очередь, предполагал более сложное решение относительно 
структуры Верховного командования. Кому станет докладывать командующий 
объединенными силами четырех стран? Англичане предложили раздельные комитеты 
начальников штабов: каждый выполняет свои функции в Вашингтоне и Лондоне и 
укомплектовывается соответственно голландцами, австралийцами и новозеландцами. 
Поколебавшись, Рузвельт отверг этот проект и предложил американским и 
британским штабам встречаться в Вашингтоне и докладывать по очереди президенту 
и премьер-министру и консультировать другие страны, «если это желательно». 
Рузвельта не смущало, что у него нет начальников объединенных штабов в 
английском стиле и он не располагает начальником штаба ВВС, как существует 
командующий Королевскими ВВС. Он просто создал американский компонент 
объединенного состава начальников штабов — Объединенный комитет начальников 
штабов ВС США, состоявший из Маршалла, Кинга (закаленного, старого морского 
волка, призванного заменить Старка на посту начальника штаба ВМС) и генерала 
Генри X. (Хэп) Арнолда (чье добродушие прикрывало организационный талант). В 
такой довольно несовременной манере были сформированы союзные и американские 
командные структуры.
 «Американцы настояли на своем, и теперь война будет вестись из Вашингтона, — 
писал личный врач Черчилля сэр Чарлз Вильсон (позднее лорд Моран), несомненно 
отражая мнение британского руководства, — но у них вряд ли хватит мудрости 
обойтись с нами столь бесцеремонно в будущем». Черчилль милостиво принял это 
решение, в основном из-за большого доверия к Рузвельту, Маршаллу и Гопкинсу.


СТАРШИЕ ПАРТНЕРЫ И МЛАДШИЙ

 В эти дни продолжительных совещаний в Вашингтоне и становившегося все более 
жестоким конфликта в Тихоокеанском регионе президент продолжал работать над 
текстом Декларации единства союзников. Он обнаружил, что попытка добиться от 
многочисленных союзников простого совместного заявления чревата ловушками. Одну 
из них представлял собой пункт о «свободе религии». Президент не упомянул о 
религии в Атлантической хартии (позднее сожалел об этом), но поразительно то, 
что он исключил такое упоминание и из проекта рождественского документа, 
который готовил с Черчиллем. Гопкинс посоветовал президенту включить пункт о 
религии в документ, но это потребовало согласования с русскими. Как раз 
прилетел Литвинов, — возможно, он мог бы помочь.
 Старый большевик пережил и взлеты, и падения с тех славных дней 1933 года, 
когда обсуждал с Рузвельтом вопрос о признании СССР Соединенными Штатами. 
Отстраненный от дипломатической службы Сталиным в период заключения 
германо-советского пакта в 1939 году, многолетний приверженец борьбы за 
создание системы коллективной безопасности, он почти исчез из политической 
жизни, с тем чтобы воспрянуть после того, как Вашингтон и Москва стали 
вынужденно сотрудничать. Литвинов перелетел через Тихий океан, прибыв из своей 
разоренной войной столицы как раз накануне японской атаки на Пёрл-Харбор и 
приземлился в Вашингтоне, где все еще не было недостатка в сверкающих лимузинах,
 транспортных пробках, пище и политических партиях.
 Президент нашел Литвинова гораздо менее энергичным, чем в прежние дни. 
Посланник явно не хотел уговаривать московского политика номер один одобрить 
пункт о религии, но Рузвельт настаивал. Когда Литвинов предположил, что Кремль 
согласится на формулировку «свобода совести», Рузвельт заверил его: это как раз 
то, что надо. В самом деле, добавлял Рузвельт дипломатично, старый принцип 
Джефферсона о религиозной свободе настолько демократичен, что включает право не 
исповедовать никакой религии — человек имеет право верить или не верить в Бога. 
С такими аргументами Литвинову удалось добиться согласия Москвы.
 Президент весьма гордился этим успехом. Он так часто потчевал собеседников в 
Белом доме рассказами, как вел беседу с русским посланником о спасении души и 
угрозе наказания адским огнем, что премьер-министр (согласно его позднейшим 
воспоминаниям) пообещал: он порекомендует назначить Рузвельта архиепископом 
Кентерберийским, если тот проиграет следующие выборы.
 Работа над декларацией встречала и другие препятствия, большие и малые. 
Рузвельт и Черчилль хотели включить в документ формулировку «власти» наряду с 
«правительства» в качестве сторон, его подписавших, — чтобы свою подпись могла 
доставить «Свободная Франция»; против этого, однако, возражал Халл: его 
возмутила несанкционированная оккупация де Голлем французских островов к югу от 
Ньюфаундленда (Сент-Пьера и Микелона), в результате чего руководство «Свободной 
Франции» оказалось на грани отставки. Литвинов заявил, что не согласится на 
такое добавление ни в каком случае. Черчилля раздражало стремление Халла 
поднять большой шум вокруг незначительного эпизода, когда происходят события 
величайшего значения; к Литвинову он испытывал презрение за то, что тот 
действовал как перепуганный автомат. Рузвельт выступил посредником в 
разногласиях, но формулировку «власти» пришлось убрать. Американцы хотели 
включить в число сторон, подписавших документ, Индию, но воспротивился Черчилль.
 Англичане настаивали на сохранении в документе формулировки «социальная 
безопасность», но Рузвельт ее снял, частично из-за чувствительности конгресса к 
этому термину. Другую проблему представляло собой сохранение Россией 
дипломатических отношений с Японией. Декларация могла взывать только к победе 
над гитлеризмом, но отнюдь не над странами — участницами трехстороннего пакта.
 На Новый год, после того как двадцать шесть стран неделю обменивались 
телеграммами, Рузвельта, в инвалидном кресле, с окончательной версией документа 
в руке вкатили в комнату Черчилля.
 «Я вылез из ванны, — вспоминал Черчилль позднее, — и одобрил проект документа».

 В последний момент Рузвельт предложил заменить «Ассоциированные державы» 
термином «Объединенные Нации». Черчилль пришел в восторг, он показал хозяину 
Белого дома строки из «Чайлд-Гаролда» Байрона:



   Здесь объединенные нации вынули меч, —
   в этот день враждовали наши соотечественники!
   И многое из наследия этого дня, —
   пожалуй, все никогда не исчезнет.



 Вечером в первый день нового года в кабинете президента собрались Рузвельт, 
Черчилль, Литвинов и Т.-В. Сун, новый посол Китая. Перед ними на столе лежал 
текст документа.
 ДЕКЛАРАЦИЯ ОБЪЕДИНЕННЫХ НАЦИЙ
 Совместная Декларация Соединенных Штатов Америки, Соединенного Королевства 
Великобритании и Северной Ирландии, Союза Советских Социалистических Республик, 
Китая, Австралии, Бельгии, Канады, Коста-Рики, Кубы, Чехословакии, 
Доминиканской республики, Эль-Сальвадора, Греции, Гватемалы, Гаити, Гондураса, 
Индии, Люксембурга, Нидерландов, Новой Зеландии, Никарагуа, Норвегии, Панамы, 
Польши, Южной Африки, Югославии.
 Правительства, подписавшие документ, поддерживая в целом цели и принципы, 
изложенные в Совместной Декларации Президента Соединенных Штатов Америки и 
Премьер-министра Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии от 
14 августа 1941 года, известной как Атлантическая хартия; будучи убежденными в 
необходимости полной победы над врагами для защиты жизни, свободы, 
независимости и религиозной свободы, для обеспечения прав человека и 
справедливости в своих собственных и других странах; будучи убежденными, что 
ведут совместную борьбу против жестоких и свирепых сил, стремящихся поработить 
мир, заявляют:
 1. Каждое правительство обязуется использовать все свои ресурсы, военные и 
экономические, в борьбе против государств — членов Пакта трех держав 1940 года 
и его сторонников, с которыми данное правительство находится в состоянии войны.
 2. Каждое правительство обязуется сотрудничать с правительствами, подписавшими 
документ, и не заключать с врагами соглашений о прекращении огня или мире.
 К вышеупомянутой декларации могут присоединиться другие страны, которые 
оказывают или могут оказать материальную поддержку и внести другой вклад в 
борьбу за победу над гитлеризмом.
  Составлено в Вашингтоне 1 января 1942 года. 
 Президент поставил свою подпись первым. Элеонора Рузвельт, Лэш и несколько 
других свидетелей наблюдали за происходящим стоя у двери. Лэш отобразил сцену в 
дневниковой записи: «Рузвельт заметил, что ему следует, возможно, подписаться 
„Главнокомандующий вооруженными силами“.
 — Президенту следовало бы это сделать, — сухо отреагировал Гопкинс.
 Затем стал подписываться Черчилль. Президент смотрел на это и затем 
воскликнул:
 — Эй, не следует ли вам дописать «Великобритании и Ирландии»?!
 Черчилль согласился, поправил подпись и стал вышагивать по кабинету с 
выражением величайшего удовлетворения на лице. Следующим подписался Литвинов, и 
за ним — Т.-В. Сун за Китай. Пока Сун подписывался, Черчилль спросил Литвинова, 
не его ли он однажды видел в самолете, совершавшем рейс в Париж. Литвинов, 
смутившись, произнес, выдавая внутреннее напряжение:
 — Возможно, это была моя жена.
 — Четыре пятых человечества, — заметил Черчилль, когда Сун поставил свою 
подпись.
 Четыре пятых человечества. Но в этот новогодний день в Белом доме 
правительствам, представлявшим эти четыре пятых — сотни миллионов китайцев, 
индийцев и русских, — не было предоставлено мест в комбинированном Комитете 
начальников штабов, которому предстояло разработать глобальную стратегию. Эти 
правительства испытывали беспокойство и недоверие к процессу формирования 
командования Объединенными Нациями и разработки стратегии.
 Ликование Гоминьдана в связи с приобретением двух новых союзников сменилось 
растущими опасениями, что американская помощь с ростом числа ее получателей 
скорее уменьшится, чем возрастет, по крайней мере временно. Вторжение японцев в 
Бирму угрожало перерезать Бирманскую дорогу, по которой тонкой струйкой текли 
военные поставки. Крупнейшие перевалочные пункты на коммуникациях с Западом — 
Сингапур, Филиппины, Ост-Индия — уже подвергались нападению. Чан принял 
Верховное командование сухопутными и военно-воздушными силами союзников в 
пределах своего театра войны. Единственное, что Рузвельт был еще способен 
предпринять, — это способствовать получению Чунцином «политического займа». 
«Мне хочется помочь Чан Кайши и его денежной валюте, — писал президент 
Моргентау. — Надеюсь, вы изобретете способ осуществления этого». Министр 
финансов с большой неохотой — поскольку мало верил в способность Китая выстоять 
— добился в конгрессе одобрения полумиллиардного займа Китаю с выплатой долями 
до конца войны. Однако Чан все еще не получил того, чего хотел, — массированных 
поставок оружия и места в высших органах по выработке стратегии.
 У австралийцев были свои трудности. В условиях, когда три лучшие их дивизии 
сражались в Северной Африке, а четвертая — в Сингапуре, Канберра чувствовала 
себя незащищенной перед рывком японцев на юг. Австралийцы ожидали нападения 
японцев на порты северного побережья и даже восточного. В течение десяти дней 
после удара по Пёрл-Харбору Рузвельт поручил Маршаллу выработать план 
строительства крупной военной базы в Северной Австралии, но нанесут ли удар 
японцы в первую очередь здесь? Голландцы разобиделись по особому поводу. В 
спешке Рузвельт и Черчилль забыли согласовать с ними заранее назначение Уэвелла.
 Рузвельт чувствовал себя обязанным смягчить их обиду. Он попросил Маршалла 
предоставить голландцам некоторое количество военного снаряжения, «пусть весьма 
скромного». Филиппинцы начали сомневаться, что американцы выручат их страну. А 
с Индией, второй страной в мире по численности населения, также находившейся на 
пути японской экспансии, вообще почти не консультировались.
 Но более всего тревожило место России среди Объединенных Наций.
 В новогодний день, когда президент, Черчилль и другие сидели за обеденным 
столом, разговор зашел о России. В это время немцы и русские сошлись в решающей 
схватке к западу от Москвы. Черчилля, служившего военным министром в 
правительстве Ллойд Джорджа во время Первой мировой войны, хозяину Белого дома 
не превзойти в роли рассказчика военных историй. Сообщения с русского фронта 
напомнили ему о времени, когда он руководил британской военной интервенцией 
против пришедшего к власти большевистского режима. Войска интервентов дошли до 
Тулы, расположенной вблизи Москвы к югу. Но сейчас, по словам Черчилля, он 
простил бы русских «в соотношении к числу гансов, которых они уничтожат».
 — Простят ли они вас? — задал встречный вопрос колючий Гопкинс.
 — В соотношении к количеству танков, которые я им посылаю, — ответил Черчилль.
 Рузвельт не согласился — сказал, что, по его мнению, русские не простят 
Черчилля. И возможно, был прав. Даже в начале сотрудничества в рамках 
Объединенных Нации, когда Англия и Соединенные Штаты выступали единым фронтом с 
Россией против «Оси», слишком очевидны были трещины в коалиции. По мере того 
как немецкие войска все больше угрожали главным городам СССР, Сталин жаловался 
на задержки в поставках оружия. Во время атаки на Пёрл-Харбор Иден поехал в 
Москву для совещаний со Сталиным и Молотовым. Черчилля крайне обеспокоили 
поступившие от него из Москвы сообщения. Сталин предложил Идену немедленно 
заключить секретное соглашение о возвращении России балтийских государств, 
границ 1941 года с Финляндией и Румынией и границы с Польшей по старой линии 
Керзона. Иден уклонился от соглашения на том основании, что Рузвельт просил 
Англию не вести секретных переговоров по вопросам послевоенного устройства 
Европы без консультаций с ним. Такое соглашение противоречило бы к тому же 
Атлантической хартии.
 Сталин был раздражен и озадачен. Как может существовать военный альянс, если 
различны цели его участников? Черчилль тоже возмущался в Вашингтоне. Даже 
сейчас, через шесть месяцев героического сопротивления советских войск, он не 
мог забыть равнодушное и даже враждебное отношение России к британским 
интересам до июня 1941 года, — она стала сражаться с нацистами, когда на нее 
напали. Однако возражения Черчилля против соглашений о послевоенном устройстве 
проистекали больше из стратегических расчетов, нежели из обиды или 
какого-нибудь принципа.
 — Нельзя предвидеть, как сложится баланс сил или где будут стоять победоносные 
армии в конце войны, — наставлял он Идена.
 Англия и Америка окрепнут в экономическом и военном отношениях, русские будут 
нуждаться в их помощи. Черчилль откладывал послевоенные мероприятия до того 
времени, когда отойдет от власти.
 Сложную проблему представлял собой второй фронт. В критические дни конца 1941 
года Сталин просил англичан предпринять действия, которые ослабили бы 
невыносимое давление немецкой военной машины. Черчилль поручил Идену обсудить 
вопрос о направлении британских войск на Кавказ и в расположение русских войск, 
сражавшихся на юге. Однако наступление нацистов в Африке заставило Лондон взять 
назад это предложение, а осторожное предложение направить эскадрилью 
Королевских ВВС отпало после Пёрл-Харбора. В конце декабря ход войны изменился. 
Как раз в то время, когда японцы громили Пёрл-Харбор, русские предприняли 
мощное контрнаступление под Москвой. За несколько дней Красная армия добилась 
впечатляющих успехов.
 Теперь настала очередь Москвы сообщать об окружении десятков тысяч солдат 
противника, колоссальных военных трофеях, освобождении крупных городов, включая 
Калинин и Тулу. Через несколько дней русское наступление замедлилось из-за 
снега и холода, недостатка транспортных средств, вооружений, из-за упорного 
сопротивления немцев и просто усталости. Но в дни, когда Иден и Сталин 
встречались в Москве, а Черчилль и Рузвельт — в Вашингтоне, советский лидер 
больше не настроен просить. У него появилась возможность заглянуть подальше в 
будущее. Он сказал, что больше нет нужды просить американские войска прибыть на 
русский фронт. Но в одном вопросе он не изменит своей позиции, никогда не 
изменит. Он все еще требовал открытия второго фронта, с тем чтобы ослабить 
мощные удары, задуманные Гитлером, как он предвидел, в новом году.
 Что касается Дальнего Востока, Сталин проявлял в этом отношении холодный 
прагматизм. Он не готов к удару по Японии. Сталин напомнил Идену, что был 
вынужден перебросить много дивизий из Сибири на Западный фронт. Более того, 
война с Японией была бы «непопулярной в народе, если инициатива военных 
действий будет исходить от советского правительства, — сказал он Идену. — Если, 
однако, нас атакуют, то настроения советских людей будут совсем другими». 
Сталин предположил даже, что японское нападение на СССР весной вполне возможно. 
Иден предупредил собеседника, что Япония постарается уничтожить своих 
противников одного за другим, включая Россию, но Сталин заметил, что Англия 
едва ли сражается с Японией в одиночку.
 Рузвельт попытался действовать менее прямолинейно. В середине декабря он 
телеграфировал Сталину, что предложил Чану немедленно созвать в Чунцине 
конференцию китайских, советских, английских, голландских и американских 
представителей для совместного планирования операций на Дальнем Востоке. Сталин 
быстро откликнулся замечанием, что президент не прояснил цели такой конференции.
 Чтобы отделаться от президента, он сказал, что ждет «разъяснений». Затем 
добавил:
 — Желаю вам успеха в борьбе против агрессии в Тихоокеанском регионе.
 Рузвельт был столь привержен стратегии «приоритет Атлантики», что в эти 
напряженные дни не собирался рассматривать всерьез единственную альтернативу, 
которая могла бы вовлечь Россию в войну на Дальнем Востоке, — стратегию 
«приоритет Тихоокеанского региона». Эта стратегия напрямую связала бы США с 
Советами через северную акваторию Тихого океана, создав второй фронт против 
Японии. Такая стратегия столкнулась бы с огромными трудностями и имела явно 
небольшое число сторонников. Тем не менее в духе этой стратегии Макартур 
замыслил план. Он телеграфировал в военное ведомство, что чрезмерное 
продвижение японцев на юг дало бы «золотой шанс» нанести «эффективный удар», 
если бы Россия была вовлечена в войну в Тихом океане. Президент предложил 
Сталину обсудить «совместное планирование» с послами США, Англии и Китая в 
Москве, но тот ответил на это неясное предложение столь же сдержанно, как и на 
идею конференции в Чунцине.
 Таким образом, Советский Союз оставался полусоюзником — членом Объединенных 
Наций, главным противником Германии, но не участником войны на Дальнем Востоке. 
Не входил он и в Объединенный комитет начальников штабов. Рузвельта 
удовлетворяло такое положение, по крайней мере на данный момент. Он понимал 
причину осторожности Сталина в Сибири. Президент считал, что ход событий сам 
принудит союзников к единству. Советский лидер, говорил он друзьям на обеде в 
новогодний день, вынужден управлять весьма отсталым народом, это многое 
объясняет. Президент сказал, что Гарри Гопкинс по возвращении из Москвы сообщил 
ему: Сталин обладает чувством юмора. Это означает, заметил Рузвельт, он 
располагает и чувством пропорции.
 Очевидно, что в эти дни президент менее склонен работать над большой 
стратегией, чем укреплять связи, определять приоритеты, обмениваться взглядами, 
намечать краткосрочные планы. Вашингтонским встречам присвоили кодовое название 
«Аркадия». Казалось, они проходили в идиллической атмосфере. Их решения, 
рассчитанные на перспективу — кроме подтверждения стратегии «приоритет 
Атлантики», — не сыграли решающей роли. Значение конференции состояло в 
укреплении англо-американского единства, создании совместного рабочего 
механизма, обсуждении тактических планов. «Аркадия» более чем когда-либо 
сблизила двух лидеров на основе согласия и товарищества.
 Степень англо-американского сотрудничества и «военно-промышленного комплекса» 
двух стран ярко проявилась позднее, когда Маршалл передал Харви Банди слух, что 
Черчилль собрался сместить в Вашингтоне Дилла. Дилл так тесно сотрудничал с 
администрацией, что перспектива его ухода вызывала у американцев большое 
сожаление. Маршалл предложил Банди обговорить в Гарварде присвоение Диллу 
почетного ученого звания на специально созванном по этому случаю 
университетском совете и таким образом повысить его престиж в Лондоне. Банди 
попытался ходатайствовать об этом через своих друзей в Гарварде, но ему сказали,
 что университет никогда не проводит советы по специальному поводу. Ходатайство 
через друзей в Йельском университете дало аналогичные результаты. Но затем в 
Йеле нашли выход: что, если наградить Дилла призом за укрепление 
англо-американского сотрудничества? Дело устроили, и главный духовой оркестр 
Пентагона вылетел вместе с Диллом в Нью-Хейвен для участия в церемонии. Речь 
Дилла поместили на первой странице «Нью-Йорк таймс». Позже Маршалл сообщил 
Банди, что все эти мероприятия произвели на Черчилля сильное впечатление. Во 
всяком случае, Дилл сохранил свой пост.
 Президент и Гопкинс 14 января отвезли Черчилля к месту отхода его специального 
поезда. Рузвельт отправил вместе с премьер-министром подарки для госпожи 
Черчилль и записку: «Вам следует гордиться своим супругом после этой поездки... 
Я не заметил, чтобы он оторвал кому-нибудь голову, а ест и пьет он с обычным 
усердием и сохраняет неприязнь к тем же самым людям...»
 С отъездом друга президент получил возможность спать больше. Он смог также 
уделять больше внимания внутреннему положению Соединенных Штатов.


РЕСУРСЫ ПОБЕДЫ

 — Впервые с тех пор, как японцы, фашисты и нацисты начали свой кровавый путь 
завоеваний, они столкнулись с тем, что против них стали мобилизоваться 
превосходящие силы. Навсегда ушли в прошлое дни, когда агрессоры могли нападать 
и уничтожать свои жертвы одну за другой, а силы Сопротивления не объединялись.
 На календаре 6 января 1942 года. Президент выступил с обращением о положении в 
стране. Настроен он был воинственно.
 — Развязали эту войну милитаристы Берлина и Токио. Но массированные, 
возмущенные силы объединенного человечества ее закончат.
 Далее президент предложил конгрессу захватывающий перечень производственных 
задач:
 — Во-первых, необходимо повысить темпы производства самолетов настолько, чтобы 
в текущем, 1942 году мы выпускали шестьдесят тысяч самолетов — на десять тысяч 
больше той отметки, которую мы установили полтора года назад. Это включает 
сорок пять тысяч боевых самолетов — бомбардировщиков, пикирующих 
бомбардировщиков, истребителей. Темпы роста производства надо сохранить и 
увеличить таким образом, чтобы в новом, 1943 году выпускать сто двадцать пять 
тысяч самолетов, включая сто тысяч боевых самолетов.
 Во-вторых, необходимо увеличить выпуск танков настолько, чтобы в текущем, 1942 
году производить двадцать пять тысяч танков и продолжить наращивание их выпуска,
 так, чтобы в следующем, 1943 году производить семьдесят пять тысяч танков.
 В-третьих, необходимо быстрыми темпами увеличивать производство зенитной 
артиллерии, чтобы в текущем, 1942 году производить двадцать тысяч зенитных 
орудий и, продолжая наращивание их производства, выпускать в следующем, 1943 
году тридцать пять тысяч зенитных орудий.
 И в-четвертых, необходимо увеличить в этом, 1942 году производство 
коммерческих судов настолько, чтобы их выпуск достиг шести миллионов тонн 
полной грузоподъемности (дедвейта) по сравнению с одним миллионом ста тысячами 
тонн дедвейта в 1941 году. Мы должны наращивать темпы производства, чтобы в 
следующем, 1943 году строить суда на десять миллионов тонн дедвейта.
 Эти цифры и подобные цифры для множества других видов вооружений дадут японцам 
и нацистам небольшое представление о том, чего они достигли атакой на 
Пёрл-Харбор.
 И я очень надеюсь, что все цифры, которые я привел, будут усвоены населением 
Германии и Японии...
 Наиболее дерзкими были задачи строительства морских судов. Президент сообщил 
журналистам, что встречался с членами Комиссии по морскому флоту и изложил им 
стоящие перед страной проблемы.
 — «Разве можно ограничиваться тем, что вы сейчас производите?» — сказал я им. 
«Ладно, — ответили они, — мы можем увеличить выпуск судов до грузоподъемности 
пять миллионов тонн». — «Этого недостаточно, — сказал я. — Возвращайтесь к себе 
и очините свои карандаши»... Они удалились, очинили карандаши, вернулись и 
сказали: «Это очень трудная задача, но полагаем, что, если нужно, мы можем 
построить в этом году корабли грузоподъемностью шесть миллионов тонн». — 
«Теперь вы говорите как надо, — сказал я и спросил: — Но это сейчас, а что вы 
сможете сделать в 1943 году? Сможете вы увеличить выпуск на четыре миллиона 
тонн и довести его до десяти миллионов тонн дедвейта?» Они почесали голову, 
вернулись и сказали: «Да, сэр, сможем».
 Все было, конечно, далеко не так легко, как преподносилось. На совещаниях 
«Аркадия» выяснилось, что самым слабым местом всего военного планирования стал 
недостаток транспорта и коммерческих судов. В увеличении тоннажа морского 
транспорта заинтересованы не только союзники, — соответствующие президентские 
службы вели яростную конкурентную борьбу за увеличение выпуска кораблей по 
сравнению с производством армейских транспортных средств. Судов для перевозки 
войск было так мало, что военные плановики в отчаянии констатировали: в случае 
начала операции в Северной Африке минимум три месяца в Атлантике невозможно 
будет производить крупных перевозок войск. Рузвельту пришлось повысить даже 
собственные наметки. Несколько недель в январе он упрашивал председателя 
Комиссии по морскому флоту Эмори С. Лэнда и адмирала Говарда Л. Викери из 
военно-морского ведомства увеличить производственные задания до 9 миллионов 
тонн дедвейта в 1942 году и 15 миллионов тонн — в 1943 году.
 — Понимаю, это ужасная директива, — говорил Рузвельт, — но убежден, что в 
чрезвычайной обстановке мы сможем ее выполнить.
 В своем обращении о положении в стране президент указывал, что США должны 
довести до максимума производство в любой отрасли военной промышленности. В 
середине января он подчинил Совет по оборонной промышленности (СОП) Агентству 
управления в чрезвычайной обстановке при его Административном агентстве. СОП 
возглавили те же восемь администраторов, что руководили Советом по приоритетным 
поставкам и ассигнованиям, но с одним только главным отличием — председатель 
располагал беспрецедентными полномочиями «в определении главного направления 
программ военных поставок и производства, а также, планов и процедур по 
закупкам, контрактам, строительству, заявкам и расширению производственных 
мощностей». Новому органу было подчинено Управление по промышленному 
производству; Совет по приоритетным поставкам и ассигнованиям упразднили. 
Наконец-то президент откликнулся на требования конгресса и общественности 
назначить царя царей в производстве.
 — В военном производстве заняты мужчины и женщины — человеческие руки и мозги, 
то, что все вместе мы называем трудом, — отмечал президент в обращении к 
конгрессу. — Наши рабочие готовы трудиться много времени, увеличить свою 
дневную выработку, поддерживать вращение маховиков и огонь в мартеновских печах 
двадцать четыре часа в сутки и семь суток в неделю...
 Неделей позже президент учредил Национальный совет по труду в оборонной 
промышленности в составе четырех членов, ответственных за связи с 
общественностью, четырех — за промышленность, четырех — за трудовые отношения. 
В противовес старому Посредническому совету по оборонной промышленности новое 
агентство имело право юрисдикции в трудовых спорах по собственному усмотрению. 
Оно располагало полномочиями в решении наиболее важных вопросов стабилизации 
заработной платы и, самое основное, могло, согласно уставу, использовать 
арбитраж вместо чисто рекомендательных функций.
 — Война стоит денег, — напоминал президент. — Пока мы едва ли начали 
оплачивать ее. Мы выделили только пятнадцать процентов национального дохода на 
оборону. — Военная программа на предстоящий год обойдется в сто пятьдесят шесть 
миллионов долларов — сумма, составляющая более половины ежегодного 
национального дохода. Это означает налоги и боны, боны и налоги. Это означает 
отказ от роскоши и прочих излишеств...
 В своем бюджетном послании в начале января президент требовал собрать в 1943 
финансовом году дополнительных налогов на сумму 7 миллиардов долларов и 
увеличить на 2 миллиарда фонды социального страхования.
 — Целостная программа, включающая прямой контроль над ценами, гибкую налоговую 
политику, распределение, нормирование и кредитный контроль в сочетании с 
сотрудничеством производителей и потребителей, позволит нам финансировать 
военные усилия без угрозы инфляции.
 Контролируя инфляцию во время войны, можно избежать экономического спада после 
нее.
 — ...Мы сражаемся, как и наши отцы, в защиту учения, провозглашающего, что все 
люди равны перед Богом, — заключил Рузвельт свое послание. — Противная сторона 
стремится разрушить эту глубокую веру и создать мир по своему образу и подобию 
— мир тирании, жестокости и эгоизма.
 Теперь этот конфликт наполняет нашу жизнь днем и ночью. Компромисс тут 
невозможен. Никогда не было и не будет компромисса между добром и злом. Только 
полная победа в состоянии вознаградить поборников терпимости, порядочности, 
свободы и веры.
 Одно дело для президента призвать к росту производства, дисциплине и жертвам, 
другое — создать необходимые для этого управленческие органы и наделить их 
соответствующими полномочиями. Влияние новых военных органов зависело от 
отобранных для них людей и их руководящей роли, поддержанной сверху; от тех 
властных ресурсов, которые президент помог бы им мобилизовать для выполнения 
задач при неблагоприятных обстоятельствах.
 Плохо то, что за несколько недель до Пёрл-Харбора провалы в программе 
мобилизации промышленности достигли критического уровня. Система приоритетов — 
стержень эффективной мобилизационной программы — разваливалась, по мере того 
как производители требовали и часто добивались завышенных заданий с целью 
добыть побольше сырья. Оборудование предприятий и персонал не соответствовали 
приоритетным задачам в рамках всеобъемлющего плана, да, собственно, и не было 
настоящего генерального плана. Споры между гражданскими и военными 
учреждениями; сторонниками «нового курса» и консервативными бизнесменами; 
осторожными экспансионистами и радикалами подспудно кипели все время и 
вырывались наружу на страницах прессы или в крайнем случае в возмущенных 
памятных записках в адрес главнокомандующего. Совет по приоритетным поставкам и 
ассигнованиям и Управление по промышленному производству были не в состоянии 
вырабатывать программы, распределять, делать заказы, отвергать и штрафовать, — 
в лучшем случае лишь торговаться, вести переговоры, посредничать, убеждать и 
запрещать.
 Показатели выпуска продукции носили случайный характер. Производство самолетов 
резко взметнулось вверх, затем темпы роста упали до уровня 1941 года. Из 1279 
боевых самолетов, запланированных на октябрь, авиационные заводы, как 
докладывал президенту представитель Управления по промышленному производству 
Исадор Лабин, выпустили 923; большинство были отправлены в другие страны. В 
третьем и четвертом кварталах 1941 года произведено боевых кораблей меньше, чем 
во втором квартале. Во второй половине 1941 года упало производство грузовых 
кораблей. Еще в большей степени снизилось производство меди, свинца и цинка. 
Между первым и последним кварталами выплавка стали выросла лишь на миллион тонн.

 Причин провалов было много, но не последняя из них — нежелание президента 
брать на себя стратегические обязательства, его нелюбовь к долгосрочным планам, 
боязнь давать слишком много власти одному человеку или учреждению. Пёрл-Харбор 
освободил его от этих пристрастий. Объявление войны не только наделило его 
огромной властью в подготовке к войне, постановке крупных производственных 
задач, делегировании властных полномочий. Оно обеспечило также общественную 
поддержку его чрезвычайным решениям и уверенность, что он действует на основе 
консенсуса. Президент сознавал также, что в сложившейся обстановке неудачи 
Совета по приоритетным поставкам и ассигнованиям и Управления по промышленному 
производству преувеличивались. Комитет Трумэна искал причины задержек и 
неразберихи, его председатель требовал, чтобы во главе оборонной промышленности 
поставили полновластного, сильного человека.
 Рузвельт ощущал давление и внутри администрации. Стимсон добивался от него 
концентрации исполнительной власти в одних руках в том, что касается 
производства военного снаряжения. Феликс Франкфуртер, который все еще писал 
президенту письма с выражением своего застенчивого восхищения и похвальбы, 
прислал длинный меморандум с рекомендацией назначить человека, который был бы 
глазами и ушами президента в контроле над реализацией оборонных программ и 
инструментом «централизованной административной воли президента — инструментом 
оперативности, сосредоточенности и ответственности в работе». Конгресс 
производственных профсоюзов все еще добивался более быстрой конверсии 
производства посредством учреждения индустриальных советов. Уолтер Ройтер через 
неделю после Пёрл-Харбора заявил от имени рабочих автомобильной промышленности, 
что его план годичной давности и. конверсии автомобильных заводов в 
авиапредприятия саботируется Кнудсеном.
 При всем этом Рузвельт соблюдал осмотрительность. Становилось очевидным, что 
Кнудсен должен уйти, но опытный босс «Дженерал моторс» был так лоялен и 
настолько символизировал эффективность мобилизационных усилий, что президент не 
решался с ним расстаться. Выручил Гопкинс, который предложил произвести 
Кнудсена в генерал-лейтенанты и определить его на работу по проталкиванию 
промышленной продукции. Некоторое время Рузвельт затягивал дело с формированием 
при главе государства комитета в составе Уилки, Доналда М. Нельсона из 
Управления по промышленному производству и судьи Уильяма О. Дугласа для 
«изучения» проблем организации оборонной промышленности. Гопкинс отговорил его 
от этого. Тогда президент задумал сделать Дугласа новым царем царей, но Стимсон 
считал, что это скверное назначение. В конце концов эта роль была поручена 
Нелсону, который хотя и не обнаруживал качеств сверхцаря, но проявил 
способности умело вести переговоры и завоевал расположение большинства или, по 
крайней мере, настроил против себя лишь самую малую часть рузвельтовского штаба 
по развитию оборонного производства.
 «Линкольну понадобилось три года, чтобы найти Гранта, и, возможно, ваш 
промышленный Грант окажется тем, что вы искали, — писал Франкфуртер президенту.
 — Важно, однако, что вы создали функцию — функцию лица, которого ваша власть 
наделила исключительными полномочиями „в последней инстанции“.
 Ситуация в сфере трудовых отношений после Пёрл-Харбора в равной степени 
напряженная и далеко не ясная. В 1941 году рабочих забастовок в четыре раза 
больше, чем годом раньше. Главные причины подобного положения — бум в оборонной 
промышленности и соперничество АФТ — КПП. Но наиболее острую проблему 
представляла социальная незащищенность рабочих. Профсоюзные лидеры соглашались, 
что новая рабочая сила, притекающая на оборонные предприятия, не может 
пользоваться благами членов профсоюзов не состоя в них. Работодатели встречали 
в штыки любую попытку использовать военное положение для усиления роли 
профсоюзов. Национальный Посреднический совет оборонной промышленности (ПСОП) 
занимал по этой взрывоопасной проблеме колеблющуюся позицию. Он всегда отвергал 
автоматическое членство в профсоюзах вместе с поступлением на работу; однажды 
даже позволил прием на работу только членов профсоюза; иногда ограничивался 
рекомендациями новичкам вступать в профсоюз (при условии, что все наемные 
работники, являющиеся членами профсоюзов или ставшие ими позднее, должны 
состоять в профсоюзной организации, пока действует контракт или до утраты 
работы). На ПСОП оказывалось сильное давление с целью заставить его занять 
более определенную позицию, но в отсутствие директив президента и собственных 
властных полномочий совет продолжал свою линию.
 Старый соперник Рузвельта Джон Л. Льюис не без успеха ловил рыбку в этой 
мутной воде. Конфликтуя по очереди с предпринимателями, конкурирующими 
профсоюзными лидерами и Белым домом, он требовал автоматического профсоюзного 
членства горняков, работающих на шахтах сталелитейной промышленности. В 
середине сентября 1941 года он вывел корпоративных шахтеров на забастовку. 
Опасаясь дальнейшего усиления его могущественного профсоюза, ПСОП неоднократно 
отказывал ему в автоматическом членстве. В середине ноября два члена КПП, 
входившие в ПСОП, осудили как предпринимателей, так и членов АФТ, отвергавших 
автоматическое членство, и ушли в отставку. Шахтеры продолжали бастовать, 
возвращаясь на рабочие места по просьбе президента и затем возобновляя 
забастовку. Рузвельт в Белом доме решительно предупредил Льюиса и председателя 
КПП Филиппа Мари, что «правительство Соединенных Штатов не поддержит, а 
конгресс не примет закон, санкционирующий так называемое автоматическое 
членство в профсоюзах»».
 Рузвельт и Льюис снова поссорились. Когда президент попросил профсоюзного 
босса передать вопрос в арбитраж, тот высокомерно ответил, что президент 
настолько предубежден против профсоюзов, что арбитраж не будет беспристрастным.
 Перчатка брошена. Ныне — за две недели до Пёрл-Харбора — истекал срок 
полномочий ПСОП. Его председатель Уильям X. Дэвис требовал от Рузвельта 
выступить с инициативой, чтобы конгресс принял закон, позволяющий администрации 
ставить под свой контроль шахты и управлять их работой. В сфере трудовых 
отношений вспыхнул в это время другой конфликт: пять профсоюзов 
железнодорожников отвергли выводы Комиссии президентского совета. Белый дом 
предложил шахтерам и железнодорожникам продолжить переговоры, но их одних 
недостаточно. Требовалась сильная рука, чтобы обуздать и предпринимателей, и 
профсоюзных лидеров. Рузвельт не мог этого сделать; скорее он стал в 
единственном лице арбитражным советом, рассматривающим жалобы конфликтующих 
сторон. На него давили отовсюду; ему приходилось часами вести переговоры, 
гасить страсти, маневрировать и делать это в условиях нарастания военной и 
дипломатической напряженности в конце ноября — начале декабря.
 Но президент оставался блестящим брокером. Пока Льюис требовал обсуждения 
вопроса об арбитраже, Рузвельт создал потихоньку трехсторонний арбитражный 
совет во главе с начальником посреднической службы министерства труда Джоном Р. 
Стилмэном. Профсоюзы нехотя вернули шахтеров на рабочие места. Ставленник 
президента оказался человеком неподатливым, вопреки обвинениям Льюиса к посулам 
большого бизнеса. Стилмэн быстро встал на сторону профсоюзов, обеспечив им 
поддержку во внедрении автоматического членства на корпоративных угольных 
шахтах. Решение было спущено вниз 7 декабря и стало достоянием дебатов в прессе,
 что устраивало как президента, так и Льюиса.
 После Пёрл-Харбора в обстановке оживления настроений в пользу национального 
единства президент созвал конференцию по вопросам взаимоотношений профсоюзов и 
предпринимателей с целью выработать основы политики социального партнерства. 
Она продолжалась пять дней. Участники договорились не допускать забастовок и 
локаутов на длительный срок и передавать конфликтные проблемы в новый Совет по 
трудовым отношениям военного времени для выработки обязывающих соглашений. Но 
по острому вопросу прав профсоюзов конференция зашла в тупик. Промышленники 
требовали заморозить влияние профсоюзов на достигнутом уровне, профсоюзы 
возражали; сложилась напряженная ситуация.
 Подобно опытному постановщику, президент задернул занавес на сцене, до того 
как конференция по социальному партнерству превратилась в поле сражения. С 
простодушным видом принял обязательство не допускать забастовки и объявил, что 
учреждает новый совет по урегулированию трудовых споров. Поскольку он 
принципиально не отвергал автоматического членства в профсоюзе при приеме на 
работу в качестве вопроса, подлежащего рассмотрению в арбитражном совете, 
передал и этот острый вопрос совету. Лейбористы и либералы, которые добивались, 
чтобы администрация содействовала обеспечению прав профсоюзов, восприняли это 
как собственную победу. Кроме того, назначив в совет таких людей, как Дэвис, 
Уэйн Морс, долгое время поддерживавших профсоюзы, а также Фрэнка П. Грэхема, 
либерального просветителя, Рузвельт косвенно продемонстрировал, что привержен 
делу обеспечения в какой-то форме профсоюзных прав. Усилиями Белого дома все 
теперь завязывалось на решения совета, которому приходилось иметь дело с 
постоянно возникавшими трудовыми конфликтами.
 Президент давно заверял рабочих, что их зарплата и права не пострадают, пока 
не снижается уровень жизни или нормы прибыли в промышленности, но как раз на 
сферу экономики его власть распространялась меньше всего. В августе он внес в 
Комиссию по кредитованию жилищного строительства и валюте законопроект о 
контроле над ценами, обнаружив, что это своего рода ящик Пандоры — здесь 
сосредоточены специфические интересы. В течение трех месяцев слушаний несколько 
хорошо организованных группировок добивались выведения своих клиентов из-под 
действия мер, предусмотренных законопроектом, причем наиболее горластыми и 
настойчивыми проявили себя представители Федерации фермерских агентств и других 
фермерских организаций. Под их давлением Рузвельт и Гендерсон согласились с 
пунктом о 110-процентном паритете цен на сельскохозяйственную продукцию. 
Законопроект, одобренный палатой представителей за десять дней до Пёрл-Харбора, 
мало напоминал тот документ, которого хотел Рузвельт. Сенат, еще более уязвимый 
для влияния лоббистов от фермерских организаций, чем палата представителей, 
настолько выхолостил законопроект уступками — производителям хлопка, пшеницы, 
овса, ячменя, свиноторговцам, — что лидер сенатского большинства Албен Баркли 
сам назвал его мерой «вспомоществования фермерам».
 Полностью разочаровавшись в документе, президент предпринял необычный шаг. Он 
пригласил в свой кабинет членов Комитета по конференциям палаты представителей, 
чтобы побудить их изменить статьи сенатской версии законопроекта, выражавшие 
чрезмерные требования фермеров. И снова его сила убеждения возымела действие. 
После долгих и бурных заседаний Комитет по конференциям согласился несколько 
ужесточить документ. Учреждение Рузвельтом Совета по труду в военное время с 
прерогативами стабилизации цен расположило к нему ряд конгрессменов. Однако и в 
такой ситуации законопроект по контролю за ценами получил одобрение в палате 
представителей с преобладанием всего 25 голосов над его противниками. Несмотря 
на возражения по крайней мере одного чиновника Бюро ценового регулирования и 
гражданского обеспечения, президент подписал законопроект. Возможно, уже тогда 
он чувствовал, что будет запрашивать конгресс о наделении его более широкими 
полномочиями по борьбе с инфляцией. Он сделал этот запрос в последующие три 
месяца. Между тем шаг вперед был сделан.
 Поблагодарив конгрессменов в заявлении по случаю подписания компромиссного 
законопроекта, возможно с примесью горечи в связи со всеми раздражавшими 
проволочками, президент процитировал высказывание Вудро Вильсона: «Наилучший 
результат дается спонтанным сотрудничеством свободных людей». Но ведь именно 
Вильсон превозносил также президентскую власть над свободными людьми.

 Глава 6
 БЕСКОНЕЧНЫЕ ПОЛЯ СРАЖЕНИЙ

 В первые недели 1942 года Белый дом постепенно превратился в боевой командный 
пункт. Ворота перегородили тяжелыми цепями и солдатами. Артиллерийские расчеты 
дежурили у зенитных орудий, установленных на крыше особняка и позади 
маскировочных террасок на лужайках. Служба безопасности прекратила практику, 
когда комнаты первого этажа здания посещались длинными вереницами туристов. 
Техническому персоналу Белого дома выдали пропуска. Посетители должны были 
зарегистрироваться и могли пройти через ворота лишь после тщательной проверки. 
Президент больше не обедал в отеле; ежегодные банкеты администрации в честь 
президента и первой леди давались теперь в Белом доме.
 Эти меры предосторожности наполовину забавляли, наполовину раздражали 
президента. У Гитлера великолепная возможность сбросить бомбу и накрыть разом 
столько важных лиц, собравшихся здесь, размышлял вслух президент во время обеда.

 — Если нас всех, кроме Фрэнсис, прикончат, то у страны будет 
президент-женщина!
 В Овальном кабинете на втором этаже и Овальном офисе административного крыла 
здания царил обычный для Рузвельта распорядок дня. Теперь, однако, по примеру 
Черчилля создали комнату, увешанную картами. На пути в офис и обратно президент 
любил окинуть взглядом большие карты с нанесенными на них линиями и значками, 
обозначавшими движение оперативных группировок флота и конвоев. Он изучал здесь 
бюллетени последней информации и болтал с молодым дежурным офицером. Но в целом 
Белый дом не воодушевлял, особенно после отъезда Черчилля. Рядом не было семьи. 
Элеонора больше чем обычно работала в своем Агентстве гражданской обороны и 
занималась бесконечным рядом других дел. Бремя событий, в большинстве 
чрезвычайного свойства, все сильнее давило на психику — и сотрудников Белого 
дома, и президента. Не так, как прежде, располагали к расслаблению вечера; чаще 
звонил телефон, больше поступало телеграмм и сводок неожиданного содержания.
 Случаи расслабиться, однако, бывали. В напряженные месяцы до и после 
Пёрл-Харбора президент на каком-то этапе стал снова встречаться с Люси Меркер. 
Казалось, их роман навсегда закончился в 1920 году, когда она вышла замуж за 
Уинтропа Рутерферда, состоятельного вдовца, старше ее лет на тридцать. Более 
того, через год Рузвельт стал инвалидом и перешел на попечение матери и жены. 
Но некоторое время спустя ему удалось снова связаться с Люси. Она периодически 
появлялась на официальных церемониях в Вашингтоне во время первых двух сроков 
президентства. Супруг ее недавно перенес удар и медленно уходил из жизни, а 
Рузвельт чувствовал себя в это время в Белом доме более одиноким, чем прежде. 
Он находил Люси такой же пикантной, обворожительной женщиной, как и четверть 
века раньше.
 Возобновление романа ни для кого в Белом доме не было секретом, кроме Элеоноры 
Рузвельт. Франклин встречался с Люси на дороге за Джорджтауном, и часа два они 
катались на машине вместе; очень редко назначали встречи в других местах. Когда 
однажды Франклин спросил Анну, не будет ли она возражать против присутствия на 
обеде его «старого друга», дочь, поколебавшись две-три секунды, сказала, что, 
конечно, не будет. Несомненно, связь Франклина с Люси носила больше характер 
душевной, нежели физической близости. Люси Меркер все еще воспринималась 
Рузвельтом как идеал женственности: очаровательная улыбка, почти жгучая красота,
 безукоризненная, грациозная фигура. Она привлекала его еще и своей живостью, 
полной поглощенностью его рассуждениями о политике, о людях и старых временах, 
отсутствием претензий на что-либо иное, кроме новых свиданий с ним.
 Но еще больше, чем к отвлекающим встречам с Люси, Рузвельт чувствовал тягу к 
Гайд-Парку — здесь он сбрасывал часть забот и бремени, особенно тяготы 
вынужденных официальных встреч. Предложение супруги превратить большой дом в 
Гайд-Парке в санаторий твердо отклонил: напомнил ей, что не может больше 
совершать морские прогулки и сомневается даже, что воспользуется когда-нибудь 
яхтой «Потомак» — это удобная мишень для самолетов противника с ближайшего 
авианосца. «О'кей, моя совесть чиста», — завершила она этот эпизод в мемуарах. 
Таким образом, зимой и весной президент каждые две-три недели садился в длинный,
 медленный поезд, тащившийся к Гайд-Парку, чтобы побыть там пять — десять дней.
 Рузвельт строго-настрого указывал: эти поездки не афишировать. Выезжал он из 
Белого дома вслед за армейским грузовиком, груженным его багажом и документами, 
в небольшой компании — Хассет, Грейс Талли, один-два секретаря, доктор, иногда 
Гопкинс и всегда агенты службы безопасности — и садился в президентский поезд 
близ уединенной платформы. В президентском вагоне дремал, рассуждал на 
свободные темы, потягивал коктейли с сотрудниками, следил через окно за 
мелькавшими людьми и деревьями, знакомился с новыми сообщениями и подписывал 
распоряжения.
 Из Манхэттена локомотив центрального депо Нью-Йорка доставлял его на 
плоскогорье, расположенное за рекой, у Пеукипсье, в 7 милях от Гайд-Парка. 
Вскоре президент с удовлетворением погружался в атмосферу родного дома. Вместе 
с сотрудниками останавливался в бывшем особняке Вандербильта в 3 милях от реки. 
Он хорошо знал этот особняк, его бывших владельцев и современную обстановку. 
Президент размещал Хассета и других в отведенных им комнатах и потешался вместе 
с ними над попытками Вандербильтов копировать роскошь французских королевских 
дворцов. Сравнивал показное великолепие особняка со скромными и простыми домами 
старых семей Гудзоновой долины. Президент говорил Хассету, что содержит свой 
дом так, как хотела его мать и члены его семьи в течение столетия и более. Он 
имел в виду, как свидетельствовал Хадсон, что старые семьи не стремились 
выставлять роскошь напоказ.
 В ходе этих поездок Хассет фактически превратился в ближайшего секретаря 
Рузвельта. Проводя время с президентом в поезде или навещая его утром в спальне 
и даже в ванной («Садись на стульчак, но помни, что на тебе брюки», — сказал 
ему однажды Рузвельт) или разложив на столе в кабинете документы, чтобы 
просохла жирная подпись президента, Хассет обсуждал с шефом интересовавшие 
обоих темы: старые книги и их авторы; старые семейные друзья и известные 
личности; птицы, деревья и прежде всего — политики из округа Датчисс, известные 
там места и события. Рузвельт имел здоровое чувство собственника — с 
удовольствием сообщал налоговым властям, что владеет грузовиком-вездеходом, 
самосвалом, многоместным легковым автомобилем и маленьким «фордом», хотя и не 
мог точно сказать, принадлежат ли ему овощи и фрукты из небольшого сада. Он 
никогда не переставал восхищаться местной фауной и флорой; одну из своих 
поездок в Гайд-Парк приурочил ко времени, когда зацвел кизил, а позже, в том же 
мае, поднялся в 4.00 утра, чтобы полюбоваться птицами на пруду Томпсон в 
Пайн-Плэйнсе. С просветлевшим лицом рассказывал, как однажды на рассвете слушал 
пение болотного крапивника, затем краснокрылого черного дрозда, затем выпи, — 
он утверждал, что способен различать голоса двадцати двух видов птиц.
 У Рузвельта, вероятно, не было в жизни «типичного дня», но в субботу поздним 
мартом в Гайд-Парке он удивлял окружавших его людей многосторонностью интересов 
и изменчивостью настроений. Утром болтал с Хассетом на разные темы, в том числе 
о сэре Василии Захарове и американских производителях оружия, поддерживающих 
связи с нацистами. Затем сообщил Хассету о своем намерении совершить 
неожиданный негласный визит в Нью-Йорк без сопровождающих (намерение не 
осуществилось). После этого он обсуждал с Гопкинсом проблемы организации 
командования Тихоокеанского региона. Потом съездил в особняк Вандербильта, 
навестил Хэки (Луиза Хэкмайстер, руководитель телефонной службы Белого дома) и 
Хассета, с которыми обращался так, словно это были императрица Жозефина и 
кардинал Решилье, и поделился с ними оставшимися знаниями о Вандербильте. 
Некоторое время спустя работал над проблемами антитрестовского законодательства 
и другими государственными делами. Вечером повез в стареньком «форде» Грейс 
Талли, дочь Гопкинса Диану и ее отца на обед в коттедж Элеоноры — «Вал-Килл». 
Там у камина шел разговор о кузенах, внуках и друзьях. За обедом Элеонора 
подбросила супругу несколько острых вопросов, почерпнутых ею в поездках: 
посылка в море эсминцев без опознавательных приборов, слухи о дефиците 
зажигательных средств, падении производства бомб из-за забастовки. Рузвельт 
отмел эти разговоры как сплетни. Говорил, что необходимо создать объединенное 
командование, но заметил, что Маршалл ничего не знает о флоте, а Кинг — об 
армии. Возмутился поведением изоляционистской прессы, которая не умеет хранить 
военные секреты, сетовал на неспособность министерства юстиции справиться с ней.
 Признался, что испытывает некоторое расположение к Артуру Кроку и Марку 
Салливану, как старым, но надежным деятелям; утверждал, что ему удается вести 
дела со Сталиным лучше, чем англичанам. Уточнил — ему так кажется, когда 
Элеонора попыталась оспорить его заявление. Коснулся новых методов стоматологии 
в армии; припомнил время, когда нанес своему дантисту боксерский удар — 
кончилось действие веселящего газа. Защищал Уолтера Уинчелла, подтрунивал над 
Грейс Талли — она якобы похитила кусок ветчины в пятницу. Затем поинтересовался,
 чем заменят резиновые пояса в условиях ограничений военного времени, но дамы 
его успокоили — проблемы не возникнет. Рузвельт возвратился в большой дом около 
10.00. Потом госпожа Рузвельт сказала гостям, что для ее супруга возможность 
расслабиться очень важна, иначе он не выдержал бы три срока президентства, 
особенно последний.
 Именно в этой знакомой и ободряющей обстановке, в безмятежной атмосфере 
Гайд-Парка главнокомандующий получил большинство безрадостных сообщений из 
Тихоокеанского региона.


ПОРАЖЕНИЕ В ТИХООКЕАНСКОМ РЕГИОНЕ

 Редко когда стратегия, рассчитанная на целое полушарие, проявляла себя в такой 
ошеломляющей форме, как большое наступление Японии в Тихоокеанском регионе в 
первые месяцы 1942 года. План японцев отличался дерзостью. Поскольку крупные 
силы Тихоокеанского флота США уничтожены или нейтрализованы в Пёрл-Харборе и к 
западу от него, оперативная группа японских ВМС перережет морские коммуникации 
американцев в Тихом океане путем захватов Уэйка и Гуама. Обезопасив свой 
восточный фланг, флот и армия намеревались предпринять наступление на юг, 
совершив в несколько этапов серию тщательно подготовленных бросков.
 Планировалось, что на первом этапе, продолжительностью около семи недель, 
дивизия из состава армии в Южном Китае захватывает Гонконг. Дивизии ВВС наносят 
удар по Филиппинам с острова Формоза. На юго-западе вооруженные силы в составе 
армии предпринимают оккупацию Таиланда, продвигаются далее в Южную Бирму, 
перерезая таким образом жизненно важные коммуникации между Индией и Малайей, в 
то время как большая часть армейских сил захватывает плацдарм в Северной Малайе 
и потом совершает рывок на Сингапур. На втором этапе, тоже продолжительностью 
семь недель, войска, усиленные подкреплениями, предпринимают наступление к югу 
от Филиппин с целью захвата стратегических позиций на островах Борнео, Целебес 
и Тимор. В это время оперативная группа ВМС, действующая с линии Гуам — Уэйк, 
высаживает десанты на Новой Гвинее и архипелаге Бисмарка. На третьем этапе 
завершаются операции по захвату островов Ява и Суматра, а на четвертом — должна 
быть оккупирована Бирма и захвачены Андаманские и Никобарские острова в 
Бенгальском заливе. К этому времени Токио достиг бы основной стратегической 
цели — создания оборонительного рубежа по периметру, простирающемуся от 
индийско-бирманской границы, через Бенгальский залив к Суматре, Яве, Тимору, 
Новой Гвинее, архипелагу Бисмарка, Маршалловым островам и островам Гилберта, 
Уэйку и Курилам.
 Таков план, и он реализован, хотя и не уложился в график. Семьсот японских 
солдат высадились 10 декабря на пляжах Аганы в Гуаме и после получасового боя 
принудили крохотный гарнизон острова к капитуляции. Захват Уэйка длился более 
продолжительное время. Этот небольшой атолл, расположившийся «непотопляемым 
авианосцем» в тысяче миль к югу от Мидуэя, обороняли около 500 морских 
пехотинцев, имевших на вооружении несколько артиллерийских орудий малого 
калибра и десяток истребителей «уайлдкэт» фирмы «Груммэн», которым недоставало 
броневой защиты и герметичных топливных баков. Первым же ударом с воздуха 
удалось вывести из строя большинство истребителей «уайлдкэт» еще на земле. Три 
дня продолжались бомбардировки атолла, после чего японцы попытались высадить 
десант. Однако артиллеристам Уэйка удалось мистическим образом отбить атаку, 
уничтожив два японских эсминца. Из Пёрл-Харбора были направлены на выручку 
Уэйка авианосцы и вспомогательные корабли, но после ряда недоразумений 
экспедиция малодушно вернулась назад. После того как очередные бомбардировки 
обескровили защитников острова, 23 декабря к нему вновь подошли японские боевые 
корабли и транспортные суда. В результате кровопролитного боя сопротивление 
американского гарнизона было сломлено.
 На Филиппинах японцы поставили себе цель уничтожить авиацию Дальневосточного 
командования ВВС и затем захватить остров Лусон посредством наступательной 
операции в пять клиньев. В этом ключе и проводилась операция. Противовоздушная 
оборона, организованная Макартуром, страдала плохой связью и отсутствием 
везения. Когда через десять часов после атаки на Пёрл-Харбор японские 
истребители Зеро обрушились на базу ВВС Кларк-Филд, их пилоты с удивлением 
увидели на летном поле стройные ряды американских истребителей и «Летающих 
крепостей» («В-17»), очевидно готовившихся к взлету.
 Японцам вряд ли потребовалось больше часа, чтобы вывести из строя 35 боевых 
самолетов на земле и лишить американцев военно-воздушной мощи на Филиппинах. 
Макартур, днем-двумя раньше заверявший коллег, что абсолютно неуязвим для 
авианалетов, докладывал затем, что японские летчики блестяще справились со 
своими обязанностями и некоторые самолеты, вероятно, вели белые пилоты. В это 
время в 300 милях к северу японские войска под командованием генерал-лейтенанта 
Масахару Хомма начали свои первые десантные операции на Лусоне. В следующие две 
недели, опасаясь столкновения с кораблями ВМС США, скверной погоды и 
собственных перебоев связи, японцы высадили тысячи солдат на северо-западном, 
северном и юго-восточном побережье вытянутого острова Лусон, сосредоточив 
большую часть сил в заливе Лингаен. В ходе решающей операции с моря, как раз 
накануне Рождества, 24 транспортных судна высадили в заливе Ламон у «черного 
хода» в Манилу целую пехотную дивизию.
 Что касается Китая, Токио запланировал там быстрый захват иностранных 
концессий в Шанхае, Тяньцзине и Гонконге. У последнего выстоять не было никакой 
возможности. Команде речной канонерки «Уэйк» пришлось сдаться после неудачной 
попытки уйти от преследования, — единственный за всю войну американский корабль,
 сдавшийся противнику. Неожиданно упорное сопротивление оказали британские и 
канадские войска в Гонконге, но противник, используя уже знакомый метод — 
массированные бомбардировки, вслед за которыми действуют превосходящие 
сухопутные силы, — добился на Рождество сдачи гарнизона.
 Однако свои главные силы Верховное командование Японской империи сосредоточило 
против Малайи. Оперативное соединение ВМС с 19 транспортными судами направилось 
в Сиамский залив и совершило отвлекающий маневр заходом в Бангкок. Затем 
основные силы соединения двинулись полным ходом к незащищенному порту Сингора, 
где перед рассветом 8 декабря высадили десант. Японцы быстро добились 
превосходства в зоне боевых действий и в соседних морях. Потопив «Принца 
Уэльского» и «Рипалс», они лишили союзников единственного линкора и крейсера к 
западу от Гавайев. Вскоре их сухопутные силы двинулись вдоль Малайи и 
продемонстрировали многостороннюю боевую выучку, невиданную в Тихоокеанском 
регионе. Они захватывали укрепленные районы молниеносными десантными операциями,
 проникали в джунгли, умело использовали легкие танки и мобильные подразделения,
 не ослабляя темпов наступления. К началу нового года несколько колонн японских 
войск сошлись к северу от Сингапура.
 Японцы так быстро распространились в южной части Тихого океана и покончили там 
с сопротивлением противостоящих сил, что союзники не только не противопоставили 
им контрстратегию, но не успели даже создать эффективное командование для 
претворения ее в жизнь. Разбросанные на обширной территории Бирмы, Малайи, 
Голландской Ост-Индии и на Филиппинах объединенные штабы во главе с Уэвеллом, 
призванные управлять американскими, британскими, голландскими и австралийскими 
войсками, действовали разрозненно, хотя Уэвелл и стремился подчинить их единому 
командованию. Имея приказ удерживать Малайю, Бирму и Австралию и даже «при 
малейшей возможности предпринять наступление» против японцев, британский 
генерал обнаружил, что и на бумаге не имеет власти заменить подчиненных 
военачальников, получивших право связываться непосредственно со своими 
правительствами. Эта непрочная командная структура оказалась не способной 
выжить не то что в обстановке поражений, но, возможно, в условиях успешной 
борьбы.
 Возвышенная цель Рузвельта — создать единое командование силами Объединенных 
Наций — крошилась под воздействием поражений. По мере того как японцы 
продвигались на юг, усиливалась тревога Австралии за судьбу ее незащищенных 
прибрежных городов. Премьер-министр Джон Кертин не без оснований опасался, что 
англичане не сумеют укрепить оборону Малайи, которую держали также 
австралийские пехотные части и их авиаэскадрилья. В чрезвычайной ситуации он 
связался прямо с Рузвельтом, минуя Черчилля. «Войскам в Малайе необходимо 
воздушное прикрытие, — телеграфировал он в Вашингтон через день после Рождества,
 — иначе произойдет повторение провалов в Греции и на Крите, а над Сингапуром 
нависнет серьезная угроза». Падение Сингапура изолирует Австралию от Англии. 
Подкреплений Лондона для Малайи совершенно недостаточно, жаловался 
австралийский премьер Рузвельту.
 На следующий день Кертин сделал заявление о независимости Австралии от 
Великобритании в военной сфере и постарался придать этому заявлению 
максимальную огласку:
 — Не сдерживая себя никакими условностями, я заявляю совершенно открыто, что 
Австралия обращается в сторону Америки без всяких угрызений совести в отношении 
наших традиционных связей с Соединенным Королевством.
 Декларация Кертина поставила Рузвельта в политические тиски между Лондоном и 
Канберрой, но он все-таки ободрил в военном отношении напуганных австралийцев. 
Через неделю после Пёрл-Харбора Маршалл вызвал в Вашингтон 51-летнего штабного 
офицера Дуайта Д. Эйзенхауэра и поручил ему выработать общий план действий по 
Тихоокеанскому региону. Быстро оценив обстановку, Эйзенхауэр пришел к выводу, 
что одновременно с усилиями, призванными помочь Макартуру удержать Лусон, 
Соединенным Штатам следует оберегать коммуникации, связывающие их с Австралией, 
и создать там свою военную базу. Стимсон одобрил план — частью из-за того, что 
опасался слишком явного стремления флота оставить Дальний Восток, пока адмиралы 
накапливали силы. Он считал, что союзники, если они будут вытеснены с Филиппин 
и Сингапура, смогут отступить на Ост-Индию и в Австралию, «а в сотрудничестве с 
Китаем, если помочь ему выстоять», нанесут «эффективные контрудары по Японии». 
Рузвельт одобрил этот план и вскоре пообещал Кертину значительные подкрепления.
 Помочь Китаю выстоять — стержень плана союзников. В дни Пёрл-Харбора Чунцин 
явился фактором как созидания, так и раскола Объединенных Наций. Черчилль 
признавался в Вашингтоне, что преувеличивал, кажется, значение Китая. Рузвельт, 
по его мнению, считал боевой потенциал Китая равным английскому и даже русскому.
 Черчилль предупреждал Рузвельта, что в США преувеличивают потенциальный вклад 
Китая в мировую войну. Президент энергично возражал против этого, вспоминал 
позднее Черчилль. Что случится, спрашивал он британского премьера, если 500 
миллионов китайцев пойдут по тому же пути, что и Япония, и приобретут 
современное вооружение? Черчилль ответил, что его больше беспокоит нынешняя 
война. Заверил Рузвельта, что «конечно же будет всегда доброжелателен и 
корректен в отношении китайского народа», который вызывает у него «как раса 
восхищение и симпатию», но все же оставался при своей точке зрения. Если 
выразить в одном слове урок, который он вынес из Соединенных Штатов, говорил 
Черчилль позднее, то это слово — «Китай».
 Стали ухудшаться взаимоотношения китайцев с англичанами и в сфере военного 
взаимодействия. Сразу после Пёрл-Харбора Чан великодушно предложил использовать 
все китайские ресурсы в интересах общего дела. Его насторожило, что англичане 
даже в самый опасный период относились к его предложению сдержанно. Уэвелл 
согласился взять под свое командование только две китайские дивизии для защиты 
Бирмы, что означало также защиту Бирманской дороги — единственного 
сохранявшегося пути снабжения Чунцина. Чан опасался также, что в своем 
предубеждении англичане станут присваивать себе помощь, обещанную Китаю. Но 
Уэвелл предпочитал защищать Бирму войсками империи, отчасти потому, что сами 
бирманцы, как он полагал, боялись присутствия в своей стране китайских войск.
 — Мне известно о сентиментальном отношении американцев к китайцам, — добавил 
Уэвелл жестко, — но демократии более склонны полагаться на сердце, чем на разум,
 а долг генерала состоит или должен состоять в том, чтобы планировать при 
помощи головы.
 В конце января внимание американцев захватил Лусон. Чувства людей, 
участвовавших в боях в джунглях, могли сравниться лишь с отчаянием высшего 
военного руководства в Вашингтоне, не способного им помочь, и с драмой людей, 
попавших в огромную западню, из которой не в состоянии выбраться.
 Более подходящего героя драмы едва ли можно выдумать. К 1942 году Дуглас 
Макартур имел послужной список, распространявшийся на крупнейшие военные 
события первой половины века, и сделал необычную военную карьеру. Наблюдатель 
при японской армии в Русско-японскую войну; адъютант президента Теодора 
Рузвельта; помощник военного министра Ньютона Д. Бейкера; офицер инженерных 
войск во время экспедиции в Веракрус; начальник штаба 42-й дивизии («Рэйнбоу»); 
директор Уэст-Пойнта в возрасте 39 лет; на третьем году первого президентства 
Франклина Рузвельта стал фельдмаршалом армии Филиппин; снова призван в 
действующую армию в 1941 году.
 Макартур и Рузвельт долгое время поддерживали приятельские, настороженные и 
сдержанные отношения двух бывалых лидеров, которые усматривали друг в друге 
нечто от примадонны, конкурента и эксперта в своем деле. Теперь их отношения 
определялись динамикой войны. Во время войны верхний эшелон командования 
склонен проявлять великодушие и снисходительность к эшелону рангом ниже, 
который ближе к опасности и героизму и более требователен и критичен к верхнему 
эшелону. Так обстояло дело на Филиппинах, но оно обострилось особыми условиями. 
Макартур полюбил Филиппины как вторую родину. Долгое время он личный друг, а 
также подчиненный Мануэля Кесона, первого президента Филиппинского содружества 
и лидера длительной борьбы за независимость. Оба считали, что Вашингтон держит 
на голодном пайке дальневосточное и тихоокеанское командование войск и, в 
частности, уделяет мало внимания обороне Филиппин. Оба рассматривали 
Филиппинский архипелаг как бастион в юго-западной части Тихого океана.
 Макартур разработал план наилучшего использования своих ограниченных 
вооруженных сил. В то время как гигантские клещи японцев сомкнулись у Манилы с 
севера и юга, он объявил столицу открытым городом; искусно совершив рискованный 
двойной маневр, уклонился от прямого столкновения с превосходящими силами 
противника и отступил на Батаанский полуостров. Теперь Хомма был вынужден 
осадить Батаан. С ограниченными силами, поскольку имперское командование 
считало захват Филиппин второстепенной задачей, японский генерал шесть дней 
преследовал невидимого противника в лице американцев и филиппинцев в северной 
части полуострова. Воспользовавшись удобным случаем, он оттеснил войска 
Макартура к узкой части полуострова; но теперь главные враги противоборствующих 
сторон — малярия, авитаминоз, дизентерия и нарастающая усталость. Хомма понял, 
что придется запросить у Токио подкреплений.
 Основной задачей Макартура стало заручиться поддержкой Вашингтона. Он собрал 
свои войска, пообещав, что помощь идет. Послание президента от 28 декабря 
подбодрило защитников Лусона. «Нью-Йорк таймс» сообщала о большем: «Помощь 
обещана, — президент обязуется помочь». Даже в январе Макартур заверял свои 
войска, что «тысячи солдат и сотни самолетов» спешат к ним на помощь. Но 
ожидавшееся изобилие поставок оказалось на деле каплей в море. Осажденному 
генералу приходилось иметь дело не только с Вашингтоном, но также с азиатским 
флотом США под командованием адмирала Томаса С. Харта. Макартур просил его 
использовать свой небольшой флот для прикрытия пути снабжения среди длинной 
череды островов и даже для поставок осажденным самолетов и продовольствия. Харт 
же, располагая горсткой «довольно потрепанных» кораблей, без достаточного 
авиационного прикрытия и оценивая по-новому ударную мощь японцев, не хотел 
рисковать своими основными силами. Он согласился только помочь осажденным своим 
внушительным подводным флотом, но этого оказалось недостаточно. Для облегчения 
положения войск, вокруг которых затягивалась петля блокады, наняли коммерческие 
суда, но прорвались к осажденным только 3 небольших корабля.
 Макартур настойчиво добивался проведения более агрессивной стратегии в 
юго-западной части Тихого океана. «Японцы ведут мощное наступление на юг 
широким фронтом, — радировал он Маршаллу 4 февраля, — а союзники пытаются 
остановить их, просто выстраивая перед ними войска». Такой метод терпел неудачи 
в прошлых войнах и будет «фатальной ошибкой союзных демократий». Противнику 
можно нанести поражение, только вступив с ним в ближний бой, а это означает 
удары ВМС по его 2000-мильным, слабо защищенным коммуникациям. Угроза с моря 
немедленно ослабит его продвижение на юг. «Я утверждаю без колебаний, что, если 
этого не сделать, план, которому мы сейчас следуем, основанный на создании 
превосходства в воздухе, в юго-западной части Тихого океана, провалится, война 
продлится неопределенное время и конечный ее результат окажется под вопросом. 
Осторожные рекомендации, исходящие из теории „безопасность прежде всего“, не 
принесут успеха в борьбе с таким агрессивным и дерзким противником, как Япония..
.» С аналогичным предупреждением выступил верховный комиссар Соединенных Штатов 
в Содружестве Фрэнсис Сэйр.
 Отчасти пессимизм Макартура объясняется опасением, что его призывы и 
предложения не доходят до «верховной власти». Маршалл заверил его: нет, это не 
так.
 Главнокомандующий на самом деле внимательно следил за ситуацией с войсками 
Макартура и стремился помочь генералу. Но Макартур и военное ведомство с самого 
начала разделяли разные оценки перспектив и интересов. Макартур воспринимал — 
или делал вид, что воспринимает, — решение Симпсона и Маршалла оказать ему 
срочную помощь и продемонстрировать лояльность к филиппинцам, прежде всего 
остановить продвижение противника, как готовность взять на себя серьезное 
обязательство в отношении Филиппин. Фактически Маршалл и Эйзенхауэр не 
намеревались взять на себя такое стратегическое обязательство. Наоборот, оценив 
мощь японского наступления на Лусоне, потери флота в Пёрл-Харборе и разящие 
удары японской авиации по военным и грузовым кораблям союзников, они 
приготовились эвакуировать американские силы из архипелага.
 Еще до Рождества Стимсон и другие военные руководители ожидали падения Лусона, 
отступления на Батаан и даже Коррехидор. Армейские плановики пришли 3 января к 
заключению: наступление на север из Австралии на Минданао потребует столь 
значительного флота, что придется перебросить ряд подразделений ВМС из 
Атлантики, а это приведет к «абсолютно неоправданному отвлечению сил с главного 
театра войны — Атлантики». Макартур не прекращал своих обращений к командованию.
 В середине февраля он вновь предупредил, что время уходит и «решительная 
военная акция сейчас, возможно, побудит Россию оказать содействие». Все 
напрасно, — зажатый в джунглях, он тщетно пытался сокрушить цитадель «приоритет 
Атлантики».
 Позиция Рузвельта более двусмысленна. Его сердечное послание филиппинскому 
народу от 28 декабря обещало защиту странам Содружества на долгие времена, но 
оставалось весьма неопределенным в отношении немедленной и всесторонней помощи. 
Опасаясь, что друзья и враги воспримут его послание как согласие с временной 
утратой архипелага, президент поручил Хассету и Эрли опровергнуть мнение, что 
его послание чем-то похоже на эпитафию. Но чем энергичнее Рузвельт уверял, что 
не оставит силы Макартура в беде, тем больше порождал ложные ожидания.
 Тогда Кесон решился на отчаянный шаг. Удрученный японским наступлением, 
страдающий туберкулезом и раздраженный отказом Вашингтона действовать 
решительно, он обратился к Рузвельту с предложением немедленно предоставить 
Филиппинам независимость, если он не способен обеспечить их безопасность. 
Предложение предусматривало также соглашение с Токио об обоюдном выводе войск 
из страны. В этом случае Филиппины станут нейтральными и уберегутся от войны и 
разорения. Макартур энергично возражал против такого шага, пока Кесон не сказал 
ему, что выскажет предложение без серьезных намерений. Он надеялся, что оно 
побудит Вашингтон отнестись к Дальнему Востоку более ответственно.
 Предложение произвело воздействие на Вашингтон. Для Эйзенхауэра оно прозвучало 
как гром среди ясного неба. Стимсона и Маршалла беспокоило, что Макартур в 
сопроводительном письме к посланию Кесона не дезавуировал предложение о 
нейтрализации Филиппин, — скорее воспринял его всерьез, как альтернативу. Они 
пришли с посланием к Рузвельту. Стоя перед президентом как на суде, Стимсон 
доказывал, что идея нейтрализации совершенно аморальна. Рузвельт гораздо больше,
 чем министерство обороны, был озабочен политическими последствиями — судьбой 
Содружества, в случае если США согласятся предоставить Филиппинам независимость.

 Без колебаний президент отверг план. Наблюдая его в этот момент, Маршалл решил,
 что все его прежние сомнения в отношении Рузвельта и его решительности 
необоснованны — это великий политик. Вскоре от президента было направлено 
Макартуру послание, в котором содержалась вместо упреков ясная позиция 
Вашингтона:
 «Американский флаг будет развеваться над Филиппинами, пока остается хотя бы 
малейшая возможность для сопротивления. Я принял это решение, учитывая в полной 
мере оценку военного положения, которую вы дали в сопроводительном письме к 
посланию президента Кесона в мой адрес. Необходимость отпора японской агрессии 
до последней капли крови превосходит по важности любое другое наше 
обязательство перед Филиппинами.
 В мире постепенно крепнет фронт против хищнических держав, которые добиваются 
уничтожения индивидуальной свободы и свободного правительства. Мы не можем 
позволить, чтобы этот процесс был повернут вспять в каком-либо регионе. Как 
самый могущественный член этой коалиции, мы не можем проявлять слабость в делах 
или мыслях...
 Поэтому я и ставлю перед вами эту крайне трудную задачу, осознавая полностью 
отчаянную ситуацию, в которой вы можете оказаться...»
 Послание Кесону было выдержано в том же духе и содержало призыв к полному 
освобождению островов и независимости Содружества.
 Рузвельт не сумел спасти Филиппины, но выручил президента и командующего 
вооруженными силами. Кесон, его семья и кабинет военного времени 20 февраля 
взяты на борт субмарины с Коррехидора. Через три дня президент дал указание 
Макартуру двигаться к Минданао, принять меры для создания прочной обороны Южных 
Филиппин, а затем перебраться в Австралию, где он примет «под свое командование 
все войска Соединенных Штатов». Макартур оставался со своим штабом в 
Коррехидоре еще две недели; затем он сам, его жена, сын и небольшой штаб в 
темноте покинули это место на 4 торпедных катерах. Проделав полный опасностей 
путь к Минданао, они отправились самолетом и поездом в Мельбурн, где их 
встретили как героев и наградили от имени главнокомандующего медалями «Честь 
конгресса».
 — Президент Соединенных Штатов, — заявил Макартур, — приказал мне прорваться 
сквозь боевые линии японцев и следовать из Коррехидора в Австралию, как я 
понимаю, для того, чтобы организовать наступление американцев на Японию, 
первейшая цель которого — освобождение Филиппин. Я прорвался оттуда, и я 
вернусь туда.
 В конце марта 1942 года вся система обороны в юго-западной части Тихого океана 
находилась в полном расстройстве. Полагаясь больше на быстроту, внезапность и 
профессионализм, чем на численность войск, японцы продолжили наступление на юг 
и в середине февраля овладели Сингапуром, вытеснили англичан из Рангуна и 
отбросили в Китай подразделения армии Чунцина. Затем окружили Борнео и 
преодолели огромный Малайский барьер, протяженностью 4 тысячи миль, 
простиравшийся от Северной Суматры через Яву и Тимор к Новой Гвинее, Новой 
Британии и Соломоновым островам. Японцы утверждали, что взяли в плен почти 100 
тысяч солдат и офицеров союзников, а их флот потопил в Яванском море большое 
число крейсеров и эсминцев. В конце марта комбинированное командование США, 
Великобритании, Голландии и Австралии распалось, — пути к вторжению в Индию и 
Австралию оказались открыты.


ПОКОЛЕНИЕ АМЕРИКАНЦЕВ

 В первые месяцы 1942 года президент столкнулся внутри страны с весьма 
неприятным фактом: впервые за столетие с четвертью американцы потерпели от 
иностранцев крупное, серьезное поражение.
 Сначала даже шокирующие известия о Пёрл-Харборе и других трагедиях возбуждали 
и щекотали нервы людей, как новые, острые ощущения. Страх перед бомбежками, 
военные сборы и подписка на военные займы; тревожные вести о высадках десантов 
стран «Оси» на побережье; частое мелькание людей в военной форме, бомбоубежища 
и военный инструктаж; первые лозунги войны, иногда не без каламбуров («Мы идем 
надавать по щекам маленьким щекастым япошкам»), облавы на чужестранцев, 
будоражащее чувство причастности к общенациональным и глобальным усилиям — все 
это плюс неистощимый американский оптимизм и непоколебимое чувство военного 
превосходства над любым противником, казалось, сгладили печаль и тревогу от 
первых дурных новостей с фронта. Даже неприятные ощущения неудобства и дефицита 
— отмена спортивных состязаний и праздничных мероприятий, жесткое нормирование 
продуктов, бесконечные очереди — потонули в патриотических настроениях 
воинственности, солидарности и всеобщего воодушевления.
 Но проходила неделя за неделей, а японцы скорее наращивали, чем замедляли 
наступление, — общественные настроения стали меняться: люди становились более 
раздражительными, искали козлов отпущения. Сквозь завесу национального единства 
стали прорываться старые разногласия. Начинались спекулятивная игра на биржах, 
утаивание продовольствия и рвачество. В данной обстановке Рузвельт менее всего 
беспокоился о своей личной популярности, которая фактически — по показателям 
ответа на вопрос: «Вы голосовали бы за Рузвельта сегодня?» — выросла от нижнего 
предела 70 процентов в ноябре 1941 года до 84 процентов в начале января 1942 
года и затем снизилась примерно до 80 процентов в последующие шесть месяцев. 
Президента больше интересовала вера людей в свою способность помочь стране и в 
самих себя. В первые три-четыре месяца войны наблюдалось снижение веры людей, 
что предпринимается все необходимое для победы в войне, хотя и недоставало 
согласия относительно альтернатив проводившемуся курсу. Поддержка президента 
прессой по внутренним делам снизилась, согласно февральскому опросу, до 35, а 
по внешним — до 52 процентов.
 Президент сам способствовал преждевременной эйфории, и теперь ему пришлось 
столкнуться с ее последствиями. Он поддерживал в народе оптимизм по поводу 
неизбежной победы без сурового предупреждения о возможности поражений на первом 
этапе войны, жертвах и слезах, о которых постоянно говорил Черчилль. Отправил 
на Филиппины послание неоправданно оптимистичного содержания. Воздал почести 
сбитому летчику Колину П. Келли, попросив будущего президента, которого изберут 
в 1956 году, определить сына пилота кадетом в Уэст-Пойнт — за подвиг отца, 
состоявший, как все полагали, в потоплении японского боевого корабля. На самом 
деле корабль остался цел и невредим. Президент не преодолел своего 
неистребимого оптимизма по поводу победы в конечном счете и, несомненно, не 
смог бы этого сделать, даже если бы пытался, потому что подобный оптимизм 
помогал объединить и воодушевить народ в мрачные дни 1933 года.
 Наиболее неприятным фактом для президента стало превращение изоляционистов 
1941 года в стратегов караульной службы 1942 года. Они больше не стремились 
держаться в стороне от войны, их лозунг — «Приоритет Тихого океана». Слова 
«Пошлите немедленно корабли Макартуру» набраны 10 марта на первой странице 
нью-йоркского «Джорнал Америкэн» 10 марта крупным шрифтом. Почему американские 
военные поставки идут русским и англичанам, когда в них остро нуждаются 
американские парни на Дальнем Востоке? Почему в военной администрации не 
востребован опыт таких людей, как полковник Линдберг и Джозеф П. Кеннеди? Лично 
главнокомандующему попадало редко, разве что от приближенных к нему людей, 
включая Элеонору Рузвельт. «Тайм» сообщал невозмутимо, что ходят слухи о 
«скандале в Белом доме», где военачальники поставили президента перед выбором: 
либо мы, либо Гопкинс. Хирам Джонсон напоминал, что никто никогда не выбирал 
Гопкинса на какую-либо должность, и обвинял Гопкинса с его «дворцовыми 
янычарами» в срыве программы военного производства.
 Как ни неприятно, все же речь шла об ортодоксальной политике. Более зловещую 
роль играли крайне правые. Отец Чарлз Кафлин держался старой линии, как будто и 
не было Пёрл-Харбора. Его журнал «Соушел джастис» подвергал нападкам Россию — 
не разбомбила Японию; обвинял власти — бросили Макартура «на съедение псам»; 
намекал, что сражение за Малайю всего лишь битва брокеров, имеющих там интересы 
в добыче олова и каучука; спрашивал, где пребывают наиболее опасные враги 
простых людей — в Берлине, Риме, Токио или в Вашингтоне, Нью-Йорке, Лондоне и 
Москве? В начале 1942 года стране напомнили о связях между пронацистскими 
изоляционистами и крайне правыми конгрессменами, налаженных еще до Пёрл-Харбора.
 Судом осужден за лжесвидетельство один из секретарей конгрессмена Фиша — в 
деле об оплате речей конгрессменов, содержавших нацистскую пропаганду.
 Президент отнюдь не был расположен к всепрощенчеству в отношении своих старых 
противников. Он не придал значения телеграмме Джо Кеннеди, поступившей в день 
нападения на Пёрл-Харбор, словами: «Назовите участок фронта. Я в вашем 
распоряжении». Когда Кеннеди напомнил Рузвельту о телеграмме восемь недель 
спустя президент откликнулся любезными словами, но Кеннеди так и предложили 
ответственного военного поста. Президент и Стимсон отказали Линдбергу в военной 
должности на том основании, что он не полностью порвал со своими прежними 
соратниками-пораженцами и, по крайней мере, со своими изоляционистскими 
взглядами; кроме того, ему «очевидно, недоставало веры, как выразился министр 
обороны, в правоту нашего дела». Рузвельта особенно беспокоила антианглийская и 
антирусская кампания в столице. Он жаловался журналистам, что Вашингтон 
превратился в наихудшую фабрику слухов и стал, таким образом, источником самой 
большой лжи в Соединенных Штатах.
 Президента заинтриговало высказывание Томаса Е. Дьюи в том духе, что некое 
«общество американского Кливдена в Вашингтоне и других городах» плетет заговор 
с целью использования республиканской партии для достижения мира со странами 
«Оси» путем переговоров.
 — Откройте мне тайну: кто входит в это «общество Кливдена» в Вашингтоне или 
где-нибудь еще? — спрашивал он Мироча Тэйлора.
 Как политик, он был бы рад существованию «общества Кливдена» в качестве фона. 
Вскоре он пришел к выводу, что общество Кливдена действительно существует, или, 
точнее, «общество Вдовьего дома», названное так по дачному дому Элеоноры 
Паттерсон (Неженка), издателя вашингтонской «Таймс гералд», и включавшее саму 
Неженку, Джозефа Паттерсона из нью-йоркской «Дейли ньюс» и полковника 
Маккормика от чикагской «Трибюн» с примкнувшими к ним Уильямом Рэндолфом 
Херстом и Роем Ховардом. Главнокомандующий высмеял утверждение Маккормика о 
внедрении в учебные заведения программ подготовки офицеров запаса и переводе 
армии на механизированную основу. Когда Моррис Эрнст написал Рузвельту, что 
встречался с Элеонорой Паттерсон, представлявшей интересы его клиента Уолтера 
Уинчелла, и предложил «проверить Неженку до исподней», Рузвельт попросил 
уволить его от этой процедуры, поскольку страдает «слабым желудком».
 Чтобы дать отпор пропаганде, имеющей целью посеять настроения пораженчества и 
раскола в обществе, президент решил выступить в конце февраля с 
основополагающим обращением к народу по случаю дня рождения Джорджа Вашингтона. 
Он заранее попросил слушать его с географическими картами мира в руках.
 Рузвельт начал речь с напоминания американцам о колоссальных трудностях, с 
которыми сталкивались Вашингтон и его армия:
 — В известном смысле каждая зима была долиной Фордж. Повсюду его подстерегали 
представители «пятой колонны», а также эгоисты, завистники и трусы, которые 
считали безнадежной борьбу Вашингтона и требовали мира путем переговоров.
 — Поведение Вашингтона в те трудные времена является образцом для всех 
американцев — примером моральной стойкости.
 Президент чуть замешкался в начале речи, но вскоре вновь обрел свой ровный, 
размеренный голос:
 — Эта война — нового типа. Она отличается от всех других войн прошлого не 
только методами и видами вооружений, но и своей географией. Она 
распространяется на каждый континент и остров, каждое море, каждый воздушный 
коридор в мире. — Рузвельт попросил слушателей достать карты и следовать вместе 
с ним по линии военного противостояния.
 Затем президент принялся решительно защищать свою стратегию. Он обратил 
внимание на стремление стран «Оси» изолировать друг от друга США, Англию, 
Россию и Китай посредством старого метода «разделяй и властвуй».
 — Есть люди, которые все еще мыслят в понятиях плавающих корабликов. Они 
советуют нам отвести американские корабли, самолеты, грузовые суда в наши 
внутренние воды и сосредоточиться исключительно на упорной обороне. Взгляните 
на ваши карты... Ясно, что произойдет, если все эти резервуары силы будут 
отделены друг от друга посредством действий противника или путем самоизоляции!
 Затем он подробно раскрыл взаимозависимость резервуаров силы, начав с Китая.
 — В Берлине, Риме и Токио нас характеризуют как нацию слабаков, плейбоев, 
которые наняли английских, русских или китайских солдат воевать за нас.
 Его речь замедлилась и приняла драматическое звучание, появились отрывистость 
и акцентирование слов и фраз.
 Пусть они скажут это теперь!
 Пусть они скажут это Генералу Макартуру и его людям!
 Пусть они скажут это матросам, которые сейчас мужественно сражаются в далеких 
водах Тихого океана.
 Пусть они, — длинная пауза, — скажут это морским пехотинцам...
 Вернувшись после произнесения речи в Овальный кабинет, президент узнал, что 
японцы обеспечили драматическое сопровождение его выступлению: пока он говорил, 
японская подводная лодка всплыла у побережья близ Санта-Барбары и сделала 
несколько орудийных выстрелов. Снаряды разорвались на территории ранчо, не 
причинив серьезного ущерба. На следующий день сообщения об обстреле появились в 
прессе под огромными заголовками. Это научило Рузвельта, говорил позже Шервуд, 
никогда не афишировать свои речи более чем за два-три дня до выступления.
 Хотя президент остался доволен реакцией на свою речь у камелька, он понимал, 
что слова, как бы они ни воодушевляли, бессильны, пока не подкреплены делами, и 
если он станет выходить в эфир слишком часто, его речи утратят свое воздействие 
на слушателей. Он видел, как нелегко дается Черчиллю упор на личное руководство.
 Но главная беда не в людях или избранных ими лидерах, но в бывших 
изоляционистах, которые стремятся к расколу общества или даже к миру с 
нацистами путем переговоров. Это издатели, сочинители колонок в газетах, 
радиокомментаторы, «толпы Ку-клукс-клана» и «некоторые дикие ирландцы». 
Единственным реальным ответом им может быть победа — но победы зимой и весной 
1942 года явно не торопились объявиться.
 Рузвельт был еще в состоянии демонстрировать черный юмор солдата под огнем. Он 
с удовольствием рассказывал друзьям о том, как комментировал Элмер Дэвис его 
речь по случаю дня рождения Вашингтона:
 — Некоторые хотят, чтобы Соединенные Штаты побеждали, пока Англия терпит 
поражения. Некоторые хотят побед, пока проигрывает войну Россия. А некоторые 
хотят, чтобы Соединенные Штаты добивались побед, пока проигрывает Рузвельт.
 В этот период чувствительных поражений президент санкционировал операцию, 
которая в свое время встретила широкое понимание, но в более позднее время 
считалась одним из самых печальных эпизодов в истории Америки. Речь идет о 
выселении десятков тысяч американцев японского происхождения из своих домов на 
Западном побережье и помещении их в концентрационные лагеря за сотни миль от 
родных мест.
 Немногие американцы относились к демократической идее индивидуальных свобод с 
большим пиететом, чем Рузвельт. Через неделю после Пёрл-Харбора он провозгласил 
День Билля о правах по случаю 150-й годовщины ратификации Билля о правах. В эти 
ужасные дни войны он взял на себя труд подтвердить свою и всего народа 
приверженность к провозглашенным прежде свободам. После суровой отповеди 
Гитлеру за уничтожение индивидуальных свобод президент сказал:
 — Мы, американцы, знаем, что решимость нынешнего поколения нашего народа 
сохранить свободу столь же устойчива и определенна, как решимость прежних 
поколений американцев завоевать ее.
 Никакая угроза или опасность не заставит нас поступиться гарантиями свободы, 
которые заложили наши предки в Билле о правах.
 Со всем жаром сердец и умов мы блюдем эти обязательства человеческого духа...
 В то время казалось, что Биллю о правах ничто не угрожает. Американцы 
относились к немцам, итальянцам и японцам, жившим среди них, с терпимостью, 
достойной восхищения. Имели место лишь несколько инцидентов. Так, какие-то 
идиоты или фанатики спилили четыре японские вишни в приливно-отливной зоне 
Вашингтона. Как ни странно, наибольшей терпимостью отличалась Калифорния, штат 
с большим «иностранным» населением. Тамошняя пресса была сдержанна, даже 
великодушна, равно как и письма в редакции газет. «Облавы на японцев в 
различных частях страны, — писала „Кроникл“ в Сан-Франциско, — вовсе не повод 
для добровольных охотников за шпионами приступать к действиям». Другие газеты 
также призывали к справедливости в отношении к японцам, как и к нисейям — 
американцам японского происхождения. «Не будем повторять ошибок прошлой войны»,
 — шло рефреном в прессе.
 Новый генеральный прокурор Фрэнсис Биддл стремился избежать интернирования 
масс людей и повторения в какой-то форме преследования лиц иностранного 
происхождения, имевшего место в годы Первой мировой войны. Отношение Рузвельта 
к этой проблеме было менее ясным. Когда Биддл представил ему проект решения об 
интернировании лиц немецкого происхождения, Рузвельт поинтересовался, сколько в 
стране проживает немцев. По расчетам Биддла, их было около 600 тысяч.
 — И вы собираетесь всех их интернировать? — спросил Рузвельт (как вспоминал 
Биддл позднее).
 Генеральный прокурор ответил, что не всех.
 — Меня особенно не беспокоят итальянцы, — продолжал Рузвельт, — это оперные 
певцы. Но немцы другое дело, они могут быть опасны.
 Во время этой беседы ввалился Макинтайр, и Биддл ушел с впечатлением, что его 
шефа больше интересуют собственные свищи, чем проблема подрывной деятельности.
 В январе общественная атмосфера в Калифорнии резко изменилась в сторону 
опасений, подозрений и нетерпимости. Нарастали требования массовой эвакуации 
чужаков и призывы к решительным действиям. Причины перемены в общественном 
мнении были кропотливо изучены, — они не поддаются простому объяснению. Отчасти 
это реакция на японское наступление в Тихоокеанском регионе, к которой 
примешивались ложные тревоги: помимо эпизода у Санта-Барбары, ходило много 
разговоров о высадках десантов на побережье, секретных радиопередачах, о 
подачах сигналов противнику, о странных огнях на горизонте и т. п. Отчасти 
усиливающееся общее убеждение, что министерство юстиции ограничивается 
полумерами. Как ни парадоксально, требования жестких мер возрастали именно в 
тот период, когда федеральные власти принялись энергично контролировать места 
проживания лиц, вызывавших подозрения, и принимать прочие меры предосторожности.
 Однако главная причина кипения страстей вокруг «очищения от япошек» совершенно 
очевидна: это старая расовая неприязнь — экономическая, социальная и 
патологическая — по отношению к японцам Западного побережья, заискрившая через 
несколько недель после Пёрл-Харбора и затем вспыхнувшая мощным пламенем.
 «Лично я ненавижу японцев, — провозглашал один из известных газетных 
комментаторов 29 января, — и это распространяется на них всех». Он призывал к 
немедленному выселению поголовно всех японцев с Западного побережья во 
внутренние районы страны. «Я не имею в виду лучшие из внутренних районов. 
Соберите их вместе и выпроводите в места на малопригодных землях...»
 В Вашингтоне ощущали накал общественных настроений все сильнее. Власти 
Калифорнии — особенно губернатор Кулберт Л. Олсон и генеральный прокурор Эрл 
Уоррен, действовавшие в тесном контакте с местными шерифами и прокурорами, — 
поддержали собственным авторитетом кампанию за выселение чужаков. В Вашингтоне 
делегации конгрессменов с Западного побережья оказывали постоянное давление на 
министерства юстиции и обороны и на их региональных представителей. 
Конгрессмены называли «болванами» тех, кто, по их мнению, не справлялся со 
своими обязанностями в борьбе с саботажем и шпионажем в дни Пёрл-Харбора и не 
справится с ними и в дальнейшем.
 Все происходило в духе старой истории, когда ожесточившаяся, горластая группка 
профессиональных политиков и ходатаев объединяется на основе определенного 
плана против не склонных к расизму федеральных чиновников, среди которых царят 
разброд и нерешительность. Генерал Джой де Витт, командующий сухопутными силами 
Западного побережья, после долгих колебаний наконец дал добро на выселение. 
Стимсон некоторое время возражал, ссылаясь на конституционные гарантии. Однако 
в первые недели февраля — период тревожных новостей с фронтов — сдался, отчасти 
потому, что пришел к выводу: «Расовые особенности японцев таковы, что мы не в 
состоянии понимать и даже доверять гражданам японского происхождения».
 Биддл держался дольше: его, выходца из аристократической филадельфийской семьи 
и выпускника Гротона, который гордился своей родословной, идущей от Рэндолфов 
из Вирджинии, личность весьма утонченную, не так легко поколебать в убеждениях 
генералам и региональным политикам. Но Биддл располагал скромными политическими 
ресурсами. Недавно войдя в число членов администрации, поддавался обаянию 
Стимсона и мистифицирующему влиянию Рузвельта. Не нашел в Икесе и Моргентау 
своих потенциальных союзников в администрации, — среди ее членов эта проблема 
не обсуждалась. Оказавшись почти в полном одиночестве, Биддл цеплялся за разные 
резоны и технические детали, затем притих. Остановить дрейф к выселению мог 
только мощный протест на основе высоких моральных принципов, но Биддл не был 
готов к нему ни по темпераменту, ни политически.
 Таким образом, судьба 110 тысяч американцев иностранного происхождения была 
передана в Белый дом, а следовательно, погружена в пустоту. Так как в стенах 
Белого дома не раздавалось протестов, президента не вынуждали размышлять над 
альтернативами и аргументами. Рузвельт 11 февраля подверг критике меморандум 
министерства обороны, в котором бремя ответственности за решение о высылке 
просто возлагалось на президента. Как раз в это время он готовил ответ на 
предложение Кесона о нейтрализации Филиппин. Сингапур находился на грани 
капитуляции; выселение могло показаться президенту вопросом мудреным и 
неактуальным. Он предложил Стимсону и Макклою предпринять то, что они считают 
необходимым, попросив их только скрупулезно обосновывать свои действия. Через 
восемь дней президент подписал указ о выселении, подготовленный Биддлом, 
Стимсоном и их помощниками. Через месяц конгресс принял постановление в 
поддержку действий президента. Во время дебатов член палаты представителей Джон 
Рэнкин от штата Миссисипи потребовал изолировать японцев в концентрационных 
лагерях по половому признаку, чтобы их количество не увеличивалось за два 
поколения в 25 раз.
 Ретроспективный взгляд говорит, что массовая депортация граждан иностранного 
происхождения не вызывалась военной необходимостью. Американский союз 
гражданских свобод квалифицировал ее так: «...самое вопиющее, предпринятое 
одновременно и в массовом порядке нарушение гражданских прав американцев за всю 
нашу историю». Ретроспективный взгляд также свидетельствует, что депортацию 
вызвали не только очевидные факторы — расизм и удрученность военными 
поражениями, — но и такой существенный негативный фактор, как отсутствие 
оппозиции. Либеральные газеты и еженедельники большей частью хранили молчание. 
Уолтер Липпман, так горячо отстаивавший индивидуальные свободы в дни проведения 
«нового курса», призывал к решительным мерам, поскольку, по его словам, 
Тихоокеанское побережье США официально признается зоной боевых действий и никто 
не располагает конституционным правом «вести бизнес на поле боя». Вестбрук 
Пеглер приводя аргументы Липпмана, высказывался за то, чтобы приставить стража 
порядка к каждому японцу в Калифорнии — и «к черту неприкосновенность личности, 
пока не устранена угроза» нации. Лишь немногие конгрессмены выступили с 
протестом. Наиболее заметны образом это сделал сенатор Тафт, поставивший под 
сомнение законность ратификации решения конгрессом. Но этого почти никто не 
заметил — колебавшиеся члены администрации не выражали протестов своему главе.
 Противостоять этим силам мог бы президент, беззаветно преданный идее защиты 
гражданских прав. Рузвельт таким не был. Подобно Джефферсону в начальный период 
его деятельности, он в целом стоял за гражданские права, но на практике всегда 
находил исключения из общих правил. Президент рассказывал друзьям, как на 
заседании администрации (в марте 1942 г.) убеждал Биддла, что гражданские 
свободы устраивают 99 процентов населения, но 1 процент следует убеждать в их 
необходимости. Когда Биддл пожаловался, что такое убеждение дается с трудом, 
Рузвельт напомнил один эпизод: генеральный прокурор Линкольна отказался завести 
дело на Валландигэма. Линкольн объявил тогда в округе чрезвычайное положение и 
затем привлек Валландигэма к суду военного трибунала. Еще раньше президент 
отнесся иронически к искреннему чувству, с которым Биддл говорил о гражданских 
свободах. Торжественно заявив генеральному прокурору, что собирается на время 
войны ликвидировать свободу слова, позволил затем Биддлу продолжительное время 
возмущаться этой идеей, пока не признался, что шутит.
 Президент, казалось, получал удовольствие от смущения деликатного 
филадельфийца. Однажды, когда Дж. Эдгар Гувер в присутствии генерального 
прокурора признался президенту, что агент ФБР, пытавшийся прослушать телефон 
левого профсоюзного лидера Гарри Бриджеса, разоблачен на месте преступления, 
Рузвельт громко расхохотался, похлопал Гувера по спине и весело произнес:
 — Ей-богу, Эдгар, первый раз вас застали со спущенными штанами!
 Рузвельт считал, что немецкие диверсанты, арестованные при высадке в июне 1942 
года на Восточном побережье, виновны в тяжком преступлении и подлежат смертной 
казни; часто склонялся в военное время к использованию военного трибунала. 
Разумеется, случаи, когда президент отказывался от общей приверженности к 
гражданским свободам, немногочисленны, но совершенно очевидно, во время войны 
Белый дом не являлся строгим и последовательным защитником гражданских прав в 
специфических ситуациях.
 Жертвовать принципами ради целесообразности — это в американской истории 
несенсационно, но в 1942 году достигло опасного уровня. Парадокс депортации 
состоял в том, что, в то время как немцы и итальянцы якобы представляли такую 
же угрозу национальной безопасности, как японские эмигранты, их вина 
определялась на индивидуальной основе, а не на расовой. Рузвельт полностью 
осознавал это различение и поддерживал его. Нисколько не смущался и тем, что 
его друзья китайцы принадлежат к той же желтой расе, которую он подвергал 
дискриминации. Подсознательно в вопросе гражданских прав он следовал некоему 
подобию стратегии «приоритет Атлантики», как и в военной сфере. Позволяя своим 
подчиненным обращаться с гражданами иностранного происхождения на расовой 
основе, он невольно узаконивал политическую стратегию, которой руководствовался 
Токио в начале 1942 года.


ВОЙНА ПРОТИВ БЕЛЫХ

 В то время как Вашингтон подвергал интернированию более 100 тысяч американских 
граждан и эмигрантов, Токио осуществлял в Юго-Восточной Азии политическое 
наступление в основном такого же характера.
 В декабрьском рескрипте императора целями войны провозглашались гарантия мира 
и стабильности в Восточной Азии и защита региона от эксплуатации англичанами и 
американцами. Целью так называемой Великой войны Восточной Азии считалось 
создание сферы взаимного процветания Великой Восточной Азии. В конце января 
1942 года премьер Тодзио заявил в ассамблее, что Япония предоставит 
независимость народам южной части Тихого океана, которые, как предполагалось, 
поддерживали создание новой сферы. Пропагандистские органы подвергли нападкам 
формы правления на Западе, его индивидуализм, материализм, классовую и 
групповую рознь. Вскоре газеты с ликованием стали публиковать фото с 
изображением раздетых до пояса белых европейцев, вынужденных заниматься 
каторжным трудом, который предназначался ранее азиатам. «Помните 8 декабря!» — 
провозглашал японский поэт.



   Это день начала новой мировой истории.
   Это день крушения господства Запада
   Во всех землях и морях Азии.
   Япония благодаря милости богов
   Смело противостоит гегемонии белых.



 Японцы были достаточно проницательны, чтобы приспособить свою антизападную 
стратегию к конкретной ситуации. Токио подписал соглашение о союзе с Таиландом, 
гарантировав последнему суверенитет, независимость, активную поддержку и 
возвращение утраченных территорий; Бирме обещал независимость в течение года. 
Японцы интернировали голландских чиновников на острове Ява, демонтировали 
местную колониальную административную систему, переписали учебники в духе 
антизападных и паназиатских доктрин, освободили националистических лидеров, 
включая Сукарно, посаженного в тюрьму голландцами, и обещали политические 
уступки.
 Но именно на Филиппинах захватчики обнаружили наиболее благоприятную для себя 
атмосферу. Провозгласив, что пришли освобождать филиппинцев от тягостного 
господства США, пообещали построить «Филиппины для филиппинцев» как часть сферы 
взаимного сотрудничества. Быстро нашлись коллаборационисты, которые прославляли 
новый режим, контролировавшийся японцами. Американское влияние осудили как 
гедонистическое, материалистское, разлагающее семью. Местный главнокомандующий 
японскими вооруженными силами убеждал филиппинцев: «Как леопард не может 
избавиться от своих пятен, так и вы не сможете отрицать тот факт, что вы 
восточные люди».
 Имперскими призывами к паназиатскому националистическому походу против белых 
не удавалось замаскировать слабости и противоречия. Экстремисты в Токио давали 
ясно понять, что при всем равенстве, которое установится в Азии для всех наций, 
Япония тем более станет «центром и лидером». В отношении населения завоеванных 
стран проявлялись беспардонность и жестокость. Стратегическая ставка Японии на 
освобождение в перспективе колониальных народов вступала в противоречие с 
ближайшими потребностями японских военных — контролировать и эксплуатировать 
местное население для непосредственных нужд войны. Тем не менее потенциал 
антибелого, паназиатского движения казался в начале 1942 года почти 
неисчерпаемым. Более того, японцы продемонстрировали свою способность влиять на 
мусульман Юго-Восточной Азии и, таким образом, на ислам в целом, сея антибелые 
настроения также на Ближнем Востоке.
 Будучи давним критиком колониальной политики белых в Азии, Рузвельт не 
пренебрегал угрозой войны Токио против белых. С установлением японского 
контроля над Филиппинами и другими странами президент способен был предпринять 
немногое. Но оставалось потенциальное поле битвы, где он мог оказать 
существенное влияние, — Индия. После падения в феврале Сингапура и захвата 
японцами Рангуна индийский субконтинент остался почти беззащитным перед 
японским нашествием.
 Надо было располагать рузвельтовской самоуверенностью, чтобы осмелиться в 
начале 1942 года окунуться в бурлящий индийский котел. Маячившая угроза 
вторжения с востока, казалось, взбудоражила на огнедышащем субконтиненте все 
прежние надежды, страхи и антагонизмы. Индийские националисты увидели в ней 
свой шанс сбросить британское владычество, но они были расколоты на ярых 
паназиатов, готовых вместе с японцами бороться против белых, и тех, кто 
опасался японского завоевания еще больше, чем ненавистного британского 
правления. Мусульмане боялись независимости в той форме, которая отдала бы их в 
подчинение индусам. Множество местных князей добивались от Англии помощи в 
защите своих традиционных привилегий. Сепаратисты и секты по всей стране 
требовали официального признания. В бесчисленных деревнях миллионы людей 
трудились ради своей ежедневной порции риса, смутно представляя себе решения, 
которые могли принять в далеком Лондоне, Токио и даже Дели.
 Хаосу противостояли гордые и сильные духом деятели: Джавахарлал Неру, 
сочетавший в себе черты западного интеллектуала и индийского патриота и 
настроенный на борьбу против колониализма и фашизма, лидер индийских 
националистов, а также их доверенное лицо; Мухаммед Али Джинна, осторожный 
руководитель Мусульманской лиги; Субхас Чандра Бозе, стремившийся сформировать 
индийскую национальную армию, чтобы помочь японцам выдворить англичан из Индии. 
Над всеми возвышалась угловатая, в набедренной повязке фигура Мохандаса Ганди — 
лидера партии «Индийский национальный конгресс», пацифиста, вегетарианца, 
наиболее влиятельного в Индии деятеля, благодаря способности привлекать 
внимание масс.
 Рузвельт поднял вопрос об Индии в беседе с Черчиллем в Вашингтоне после 
Пёрл-Харбора. Премьер-министр отреагировал на это столь эмоционально, что 
президент никогда больше, как позже уверял Черчилль, не обращался к нему с этим 
вопросом. В конце января Индия интересовала президента больше по военным, чем 
идеологическим причинам. Вместе с влиятельными сенаторами и представителями 
администрации он опасался, что индийцы не поддержат защитников Англии. Рузвельт 
попросил свое посольство в Лондоне снова прозондировать отношение Черчилля к 
проблеме мобилизации индийцев на борьбу со странами «Оси», но премьер-министр 
ни на йоту не изменил своих взглядов. Большую часть индийских войск, говорил он,
 составляют мусульмане. Рекруты на войну набирались главным образом в северных 
районах субконтинента, настроенных враждебно к руководству партии «Индийский 
национальный конгресс». Многочисленному населению центральной низменности 
недоставало энергии для войны с кем-либо. Черчилль считал, что не может идти на 
риск отчуждения от Англии мусульман и князей.
 Не поколебленный этими аргументами, президент затеял другую игру. «Осознаю всю 
неуместность того, чтобы выдвигать предложения по вопросу, в котором вы, 
добропорядочные люди, осведомлены, разумеется, гораздо больше меня», — писал 
президент Черчиллю и указывал в письме, что американский опыт в разработке 
статей конфедерации мог бы послужить полезным прецедентом. Он предложил 
детально разработанную идею переходного, на время войны, правления в Индии под 
руководством небольшой группы представителей различных каст, сфер деятельности, 
религий, регионов и князей, а также проект формирования власти на более 
длительную перспективу. «Возможно, сходство некоторых из этих методов со 
способами решения трудностей и проблем в Соединенных Штатах с 1783-го по 1789 
год породит благоприятные тенденции в самой Индии, и это, может быть, позволит 
людям в этой стране забыть прежнее ожесточение и стать более лояльными к 
Британской империи, а также даст почувствовать острее угрозу японской оккупации 
и преимущество мирной эволюции перед хаотичной революцией...
 Ради бога, не вовлекайте в это дело меня, хотя мне хотелось бы быть полезным. 
Строго говоря, это не мое дело, за исключением того, что оно часть и условие 
успеха той борьбы, которую ведем вы и я».
 Президент недаром осознавал всю неуместность своих предложений: Черчилль 
отверг их, как и его исторические аналогии. Рузвельт и Георг III, считал 
премьер-министр, в любом случае имели дело с разными проблемами. Не оставалось 
времени ни для конституционных экспериментов, ни для испытаний и ошибок. Но 
премьер подвергался сильному давлению с целью побудить его найти выход из 
складывавшегося в Нью-Дели тупика и потому решил послать в Индию вернувшегося 
из Москвы министра военного правительства сэра Стаффорда Крипса, с тем чтобы 
предпринять последние усилия. Еще раньше президент направил в Нью-Дели в 
качестве своего личного представителя Льюиса Джонсона, бывшего помощника 
министра обороны, с военной миссией не очень определенного свойства. Выбор 
Джонсона сам по себе любопытен. Процветающий адвокат и политик из Западной 
Вирджинии, основатель и одно время командир Американского легиона, он не имел 
определенных взглядов (если они вообще у него были) на такие серьезные проблемы,
 как колониализм, национализм и раздиравшие Индию расовые конфликты.
 Какое-то время события не благоприятствовали гостям Нью-Дели. Крипс, лейборист 
левого крыла, вегетарианец, противник империализма, друг Неру, действовал, по 
существу, как агент кабинета Черчилля. Руководство «Индийского национального 
конгресса» он считал чересчур воинственным. Индийцы требовали большей роли в 
ведении войны, чем предлагал им Лондон. После войны хотели иметь единую страну, 
которую не разорвали бы раскольнические группировки. Англичане же опасались, 
что контроль руководства конгресса над военными делами послужит фактором 
недовольства мусульманских войск, раздробит военные усилия и превратит оборону 
Индии от японцев в лучшем случае в партизанскую войну. Индийцы не стали бы 
следовать своим прежним угрозам отомстить мусульманам и князьям.
 Оказалось, что не Крипс, британский радикал, а Джонсон, политик из Западной 
Вирджинии, в критический момент приблизился к преодолению тупика. Отнюдь не 
обескураженный предупреждением Веллеса, что президент отстранился от индийских 
проблем, Джонсон метался между Крипсом, Неру и Уэвеллом и снова по тому же 
кругу, чтобы поддерживать течение переговоров. Соглашение стало еще более 
необходимым, когда до Дели дошли вести, что японский флот в ходе одного рейда 
потопил у индийского побережья каботажные суда общим водоизмещением 100 тысяч 
тонн и готовится к полному уничтожению небольших британских сил ВМФ. Индийцы и 
англичане обратились за помощью к Вашингтону.
 «Имя Рузвельт производит здесь магическое влияние, — телеграфировал Джонсон 
Халлу, — страна и народ следуют советам Америки и любят ее».
 Через два дня Джонсону пришлось прекратить свои хлопоты. Он подозревал, что 
Черчилль чинит препятствия миссии Крипса, но был прав лишь наполовину: Черчилль 
и Джонсону чинил препятствия. Гопкинс, выслушав в Лондоне гневные тирады 
Черчилля, посоветовал Рузвельту умерить посреднические усилия Джонсона. Крипс, 
оставаясь в Дели, питал весьма слабые надежды на успех своей миссии и 
телеграфировал Черчиллю о своем возвращении на родину. Премьер-министр ответил, 
что Крипса ожидает дома достойный прием, поскольку его миссия доказала, 
насколько велико желание Англии добиться урегулирования в Индии. По его словам, 
реакция Англии и Америки на усилия британского посредника в Дели «вполне 
благожелательна».
 Рузвельт предпринял еще одну, последнюю попытку. В одном из самых резких 
посланий Черчиллю он призвал премьера отложить отъезд Крипса ради окончательных 
усилий с целью спасти переговоры. По словам президента, американское 
общественное мнение единодушно в том, «что тупиковая ситуация вызывается 
нежеланием британского правительства удовлетворить право индийцев на 
самоуправление». Оно не понимает, почему Англия медлит с этим. Телеграмму 
Черчиллю принесли в три часа ночи в Чекерсе, в воскресенье 12 апреля. Гопкинс 
еще находился с Черчиллем, несмотря на постоянные напоминания Рузвельта, чтобы 
его помощник уходил спать вовремя. Слишком поздно, телеграфировал премьер в 
Вашингтон; Крипс уже выехал, но в любом случае нельзя жертвовать всем ради 
Индии.
 «Все, что напоминает сколько-нибудь серьезные разногласия между нами, убивает 
меня...» — заканчивал телеграмму Черчилль. В частной беседе он признавался, что 
чувствует себя скверно; говорил Гопкинсу, что готов подать в отставку из-за 
всего этого, но, если так поступит, кабинет министров все равно продолжит его 
политику. Рузвельту больше нечего было сказать в ответ. Обращаясь к Черчиллю по 
причине беспокойства американского общественного мнения, а не в силу высоких 
политических, военных или даже моральных соображений, он ослаблял свою позицию, 
потому что Черчилль, должно быть, знал, что американская пресса в большинстве 
своем стояла на стороне Лондона. Следующую телеграмму Рузвельт послал не 
Черчиллю, но Маршаллу, который находился в Лондоне: «Пожалуйста, отправьте 
Гопкинса в постель и поставьте у дверей его спальни караул на двадцать четыре 
часа из солдат или морских пехотинцев. Если нужно, попросите помощи у короля».
 В Белый дом поступила телеграмма от Неру. Он только хотел, чтобы президент 
знал, говорилось в телеграмме, «...мы горячо стремимся и стремились сделать все 
возможное для защиты Индии и способствовать борьбе за великие цели свободы и 
демократии. Для нас является трагедией, что мы не в состоянии действовать таким 
способом и в такой мере, как хотели бы». Однако Индия, продолжал он, не 
подчинится японской агрессии. «Мы, так долго боровшиеся за свободу, против 
прежних агрессоров, предпочтем гибель подчинению новому агрессору». В конце 
телеграммы Неру отдавал должное президенту, «к которому так много людей во всем 
мире обращаются за руководством в борьбе за свободу...». Рузвельт не ответил 
индийскому политику непосредственно, а поручил Веллесу передать Джонсону 
просьбу связаться с Неру и сообщить ему, что президент удовлетворен выраженной 
им решимостью сопротивляться японцам.
 В середине апреля японский флот осуществил операцию по захвату индийских 
Андаманских островов, разгромил порт Коломбо на Цейлоне и заставил британские 
военные корабли отойти от Бенгальского залива в прибрежные воды Восточной 
Африки.
 Целое столетие власть белых символизировали и подкрепляли грозные боевые 
корабли, дипломатия канонерок. Где же флот Соединенных Штатов теперь? Он 
прячется, утверждали японцы. Ходили слухи, что потери флота гораздо больше, чем 
сообщалось.
 — Мы хотим, чтобы наш флот занимался поисками противника, а не крейсировал 
вдоль наших берегов... — взывал Уилки.
 Фактически большая часть кораблей Тихоокеанского флота сохранилась в целости и 
невредимости. Они отнюдь не прятались, — 7 декабря две оперативные группы 
кораблей выполняли плановые боевые задания: авианосец «Лексингтон» в 
сопровождении 8 тяжелых крейсеров и эсминцев доставил бомбардировщики морской 
авиации на остров Мидуэй; авианосец «Энтерпрайз» в сопровождении 12 тяжелых 
крейсеров и эсминцев возвратился в Пёрл-Харбор после выгрузки эскадрильи 
истребителей морской авиации на острове Уэйк; авианосец «Саратога» находился у 
входа в бухту Сан-Диего. Получив ошеломляющие вести с Гавайев, оперативные 
группы во главе с «Лексингтоном» и «Энтерпрайзом» двинулись в поход на перехват 
японцев, однако потеряли их в трагикомедии ложных тревог, ошибочных данных 
разведки и дезинформации, а также более мелких нелепиц. Ударное соединение 
вице-адмирала Чучи Нагумо совершало свой рейд без единой встречи с самолетами и 
кораблями противника, что, по всей вероятности, уберегло американцев от 
уничтожения в прямом столкновении с 6 авианосными группами Нагумо. Через неделю 
три авианосные группы флота США отправились на выручку осажденного Уэйка, но 
вернулись на исходные рубежи в результате новых ошибок, штормовой погоды, 
чрезмерной осторожности и невезения.
 Для главнокомандующего, испытывавшего особую гордость и интерес к флоту, 
который помог строить в предыдущее десятилетие, Рузвельт отнесся к этим 
неудачам поразительно спокойно. Ворчливо укоряя командование флота за 
отсутствие предприимчивости, он, как старый моряк, понимал капризы судьбы в 
морских условиях. Нокс был менее терпимым; в день, когда пал Уэйк, жаловался в 
Белом доме Черчиллю, что флоту приказано сражаться с японцами, а он через 
несколько часов похода вернулся на базы.
 — Как вы поступили бы со своими адмиралами в подобном случае?
 Черчилль мягко заметил, что «опасно разбираться с адмиралами, когда они 
заявляют, что выполнить задание невозможно. Они всегда могут сослаться на 
погоду, перебои с горючим, еще на какие-нибудь неполадки». Единственное, что 
могли сделать Рузвельт и Нокс, — поставить потрясенное командование флота США 
под начало адмирала Кинга. Несколько недель Кинг поддерживал напряженные 
отношения с начальником штаба ВМС Старком; затем президент перевел Старка в 
Лондон и отдал Кингу обе должности.
 В начале 1942 года оперативные авианосные соединения США совершали 
быстротечные рейды в центральной части Тихого океана. Но по мере того, как 
японский флот сосредоточивался у Малайского барьера, главная зона боевых 
операций переместилась на запад. Оборона Ост-Индии возлагалась на объединенные 
силы ВМС Голландии, Англии и США. К сохранявшимся проблемам отсутствия опыта 
добавились проблемы многонационального командования, которому не хватало 
подготовки как в плане взаимодействия, так и поддержания связи. Работе 
препятствовали разного рода дефициты и углублявшееся понимание, что союзники в 
лучшем случае способны лишь на операции по сдерживанию противника. Несмотря на 
мелкие тактические успехи и личное мужество командиров кораблей, небольшой 
азиатский флот союзников был фактически уничтожен, а Малайский барьер в начале 
марта прорван. Японцы особенно преуспели в прикрытии своих кораблей и сил 
вторжения наземной и палубной авиацией, в то время как усилия США в этой сфере 
предпринимались как реакция отчаяния. ВВС союзников насчитывали фактически 
несколько сот самолетов, скопившихся в Австралии, но их перелет на Яву по 
незащищенным и неосвоенным маршрутам представлялся рискованным. Одно 
авиационное звено рассеяно противником над островом Бали; другое потеряло все 
свои самолеты в неблагоприятных погодных условиях; третье из-за нелетной погоды 
повернуло назад, но было уничтожено затем во время массированного налета 
японцев на порт Дарвин. Плавучая база «Лэнгли» затонула у побережья Явы с 32 
«Р-40» на борту; грузовой корабль, везший 27 истребителей, упакованных в 
контейнеры, вынужден во время эвакуации с Явы сбросить все контейнеры в море.
 «Обстановка более чем серьезна», — телеграфировал Рузвельт Черчиллю после 
падения Явы. Сомнительно, впрочем, чтобы после поражений в Тихом океане его 
охватило отчаяние; когда поступили вести о потерях в Пёрл-Харборе, оно владело 
им всего несколько часов. После капитуляции Сингапура он писал Черчиллю: 
независимо от серьезности неудач «мы должны постоянно думать о будущих шагах, 
которые необходимо сделать для нанесения ущерба противнику». На острые вызовы 
президент откликался теперь немедленно, поскольку администрация чувствовала, 
что население страны жаждет драматического вооруженного столкновения, даже если 
его стратегическая важность невелика.
 Такое столкновение уже готовилось. На взлетно-посадочной полосе размером с 
палубу авианосца на Флориде тренировалась на средних бомбардировщиках с полной 
бомбовой нагрузкой группа пилотов под командованием полковника Джеймса Дулиттла.
 Первого апреля, в день дурачеств, эти 16 самолетов «В-25» погрузили на 
авианосец «Хорнет» и поместили на полетной палубе. Через тридцать дней «Хорнет» 
встретился в северной части Тихого океана с «Энтерпрайзом», над которым 
развевался флаг адмирала Уильяма Ф. Хэлсея (Быка). Небольшая флотилия поспешила 
затем на запад в штормовых условиях. Операция осуществлялась в строжайшем 
секрете. Хотя план ее обсуждался с президентом, даже он не знал всех 
подробностей.
 План отличался дерзостью, почти безрассудством. Имелось в виду поднять с 
палубы авианосца примерно в 500 милях от побережья Японии бомбардировщики, 
радиус действия которых больше, чем у обычных самолетов палубной авиации, для 
совершения воздушных рейдов на главные японские города. После этого у самолетов 
должно оставаться достаточно горючего, чтобы совершить перелет через Японское 
море и приземлиться на аэродромах дружественного Китая. Риск увеличился, когда 
оперативное соединение Хэлсея обнаружили японские сторожевые корабли в 600 
милях от Японии Адмирал решить поднять бомбардировщики, до того как группа 
достигнет намеченного рубежа, вместо того чтобы возвратиться на базу или 
посылать авианосцы в осиное гнездо.
 Армейские пилоты никогда прежде не стартовали с авианосца. Массы зеленой 
океанской воды перехлестывали через его борта. Но Дулиттл и его люди поднялись 
в воздух и через четыре часа сбросили бомбы на удивленный Токио и другие 
японские города. Ни один самолет не потерян над Японией. Один экипаж 
приземлился во Владивостоке, интернированный нейтральными русскими. Два экипажа,
 не долетевшие до Китая, захвачены японцами; позже они казнили троих пилотов за 
бомбардировку гражданских объектов. Три самолета разбились при посадке. Другие 
экипажи выбросились ночью с парашютами над китайской территорией. Погибли 
только пять участников авиарейда. Позади, в подавленном состоянии, остался 
японский императорский штаб.
 — Что нового? — безмятежно спросил Хассета Рузвельт на следующее утро в своей 
спальне в Гайд-Парке.
 Хассет пересказал слухи о бомбардировке.
 — Понимаешь, — сказал Рузвельт, — у нас есть авиабаза в Гималаях.
 На лице Хассета появилось скептическое выражение.
 — База называется Шангри-Ла.
 Это замечание не произвело никакого впечатления на Хассета, который не читал 
«Потерянный горизонт» Джеймса Хилтона. Но Рузвельту понравилась собственная 
шутка, и вскоре он стал рассказывать журналистам о мифической базе. Новость о 
бомбардировке Японии всколыхнула страну. Мало кого интересовало, что 
бомбардировщики нанесли незначительный ущерб противнику, или месть за авиарейд 
обратится на китайцев, или японцы нанесут ответный удар где-нибудь на Западном 
побережье. В конце концов, что-то надо предпринять «в память о Пёрл-Харборе».
 За неожиданным авиарейдом действительно последовала суровая и непредвиденная 
расплата. В течение нескольких месяцев после Пёрл-Харбора японцы уничтожили 5 
линкоров противника, 1 авианосец, 2 крейсера, 7 эсминцев и массу коммерческих 
судов. Все это стоило им 23 небольших кораблей (самый крупный из них — эсминец) 
и значительного количества ценных, но потерянных не зря самолетов. 
Императорский флот добился больших успехов, но что делать дальше? Для многих 
представителей Верховного командования наиболее заманчивыми целями считались 
Австралия и Индия. Но Ямамото настаивал на прежней стратегии разгрома флота США 
и выигрыша времени для создания прочных позиций в западной части Тихого океана. 
Удар по Пёрл-Харбору не решил этой задачи. Поскольку американские 
бомбардировщики, очевидно, совершали свои рейды с Мидуэя, доказывал Ямамото, 
японский флот должен теперь повернуть на восток, захватить этот остров, а также 
Алеутские острова и выманить на открытое сражение авианосцы Тихоокеанского 
флота, которыми командовал адмирал Честер Нимиц. Верховное командование после 
некоторых колебаний одобрило этот план и начало готовить для его реализации 
крупные силы ВМФ.
 На этом этапе японцы еще продолжали наступление на юго-запад, в направлении 
Соломоновых островов и Кораллового моря. Столкновения здесь в начале мая 
продемонстрировали новый тип войны на море, когда воздушные бои происходили на 
значительном удалении от надводных кораблей противников, не участвовавших в 
сражении. Американцы впервые применили эту тактику 7 мая, потопив небольшой 
авианосец. После поисков противников друг друга в ночной темноте на следующий 
день самолеты с «Лексингтона» и «Йорктауна», а также «Шокаку» и «Цвикаки» 
принялись за уничтожение авианосцев сторон. «Шокаку» получил серьезные 
повреждения, в то время как громадный старый «Лексингтон» загорелся и позднее 
затонул, но раньше с него спасли весь экипаж и даже собаку капитана. Японцы, 
хотя и выиграли битву в Коралловом море, остановили свое наступление на 
Порт-Морсби, и ни «Шокаку», ни «Цвикаки» не были способны к участию в 
надвигавшемся конфликте в центральной части Тихого океана.
 Тем не менее японцы считали, что располагают достаточной мощью, чтобы 
совершить большой рейд на остров Мидуэй. В годовщину разгрома адмиралом Того 
русских в сражении в Цусимском проливе, 27 мая, ударное соединение ВМФ начало 
свой морской поход. Впереди шли эсминцы прикрытия, за ними следовала группа 
крейсеров и линкоров адмирала Ямамото, супердредноут «Ямато», транспорты с 
войсками для захвата Мидуэя, большое число авианосцев. Другое ударное 
соединение направлялось к Алеутским островам. План Ямамото был дерзок и 
честолюбив: атака на Голландскую бухту в Восточных Алеутах и захват западной 
гряды островов; затем оккупация Мидуэя с надеждой выманить американский флот на 
защиту острова и, следовательно, вовлечь в открытое решающее сражение. План не 
предусматривал, по крайней мере на время, продвижения японского флота к Гавайям.
 Эти «восточные последователи учения Махан» отлично понимали, что могут 
овладеть крепостью Оаху только при условии разгрома Тихоокеанского флота США. 
Если бы это не удалось, они не удержали бы даже Мидуэй.
 Тактика Ямамото строилась на внезапности и всесокрушающей мощи. Но обеспечить 
внезапность не удалось с самого старта операции. С начала мая 1942 года 
благодаря расшифровке японского кода и из других источников к Нимицу поступала 
обширная разведывательная информация о планах противника. У адмирала было 
достаточно времени, чтобы насытить крохотный Мидуэй боевыми самолетами, 
направить небольшой флот крейсеров и эсминцев к Аляске и мобилизовать свои 
авианосцы для нанесения главного удара. «Энтерпрайз» и «Хорнет» вышли 28 мая из 
Пёрл-Харбора на задание под командованием адмирала Рэймонда А. Спруэнса. Сильно 
поврежденный «Йорктаун», отремонтированный в Пёрл-Харборе менее чем за два дня, 
отправился в море 30 мая. Теперь главные силы японского флота выходили на свою 
цель.
 Президент внимательно следил за развитием событий. «Похоже в данное время, — 
писал он Макартуру 2 июня, — что японский флот направляется к Алеутским 
островам, Мидуэю или Гавайям, не исключая отдаленную возможность, что он может 
атаковать Южную Калифорнию или Сиэтл при помощи авиации».
 На рассвете 4 июня более 100 самолетов взмыли с палуб 4 японских авианосцев и 
обрушились на Мидуэй. «Энтерпрайз» и «Хорнет», невидимые для противника, 
ожидали момента для ответного удара. Оборона острова была столь упорной, что 
Нагумо, командовавший авианосным соединением, решил осуществить перед высадкой 
десанта повторную обработку огнем с воздуха. Появление торпедоносцев Спруэнса 
застало Нагумо в тот момент, когда он принимал меры по приведению самолетов в 
боевое состояние после первого удара по острову. К несчастью, американские 
торпедоносцы вылетели на задание без прикрытия истребителями. Японские Зеро 
посбивали их в ходе ужасной бойни. Ни одна торпеда не угодила в авианосцы 
противника. Но бесстрашные торпедоносцы поглотили все внимание японцев и дали 
возможность американским пикирующим бомбардировщикам выйти на бомбометание с 
пикирования и обрушить град ракет на заставленные боевыми машинами полетные 
палубы авианосцев. Через несколько минут 3 японских авианосца превратились в 
огненный ад из взрывов и пламени. К концу дня пикирующие бомбардировщики 
настигли четвертый авианосец. Во время контрудара был выведен из строя также 
«Йорктаун». Экипаж покинул его, затем вновь вернулся на борт авианосца. Корабль 
буксировали в безопасное место, когда японские подводные лодки проникли сквозь 
прикрытие сторожевых кораблей и 3 торпедами потопили авианосец вместе с 
эсминцем.
 Ночью Ямамото, потерявший авианосцы и не имевший возможности использовать 
линкоры, приказал соединению лечь на обратный курс. Спруэнс намеревался 
преследовать противника, но не стал: опасался, что попадет под губительный 
орудийный огонь превосходящих сил японцев и, возможно, подтянутся другие 
авианосцы. Каждая из сторон понесла потери. Флот США совершал ошибки, но был 
удачлив в бою. Так или иначе, Нимиц сломал хребет японской военно-морской мощи 
одним ударом с авианосцев, повернул вспять неблагоприятную тенденцию войны в 
центральной части Тихого океана и попутно открыл в Спруэнсе командира, 
располагавшего отличным балансом дерзости и осмотрительности, интуиции и разума.

 Победа привела страну в ликование, однако Рузвельт не преувеличивал ее 
значения. Японцы захватили два плацдарма, острова Атту и Кыска на Западных 
Алеутах, пока Нимиц был занят на юге. Теперь Япония закреплялась в огромном 
районе, где осуществлялось ее успешное наступление. Уже давно пал Батаан; в 
начале мая остров-крепость Коррехидор, подвергшийся массированному 
артиллерийскому обстрелу с соседнего берега, отстоявшего всего на две мили, 
тоже капитулировал. Последняя телеграмма президенту от командующего войсками на 
острове генерала Джонатана М. Уэйнкрайта стала символом длинного ряда поражений 
в юго-западной части Тихого океана: «С тяжелым сердцем и головой, склоненной в 
печали, но не от стыда, продолжая гордиться своими мужественными солдатами, я 
иду на встречу с японским командиром».

 Глава 7
 КОТЕЛ ВОЙНЫ

 Главнокомандующий не имел прямого отношения ни к унизительным поражениям, ни к 
блестящим победам флота в Тихоокеанском регионе. Он выдвигал предложения, 
санкционировал главные решения и получал потоки сообщений о ходе основных 
сражений. Рузвельт, однако, в отличие от Гитлера, который постоянно досаждал 
генералам своими рекомендациями и указаниями, соглашался оставить решение таких 
вопросов на усмотрение адмирала Кинга и его штаба ВМС на Конститюшн-авеню и 
адмирала Нимица, руководившего из командного пункта в Пёрл-Харборе. Президент 
пользовался порой такими же раздутыми молвой сообщениями о победах над японской 
авиацией, как и обычная публика. Он с ликованием сообщал Черчиллю, что самолеты 
с авианосцев в ходе внезапного рейда на Новую Гвинею потопили 2 тяжелых 
крейсера и, вероятно, легкий крейсер, — в действительности потоплен легкий 
крейсер и небольшое грузовое судно. Хотя президента тянуло к ежедневной работе 
в сфере вооруженных сил, особенно флота, он понимал, что должен посвятить себя 
главным образом решению политических и стратегических проблем. А в начале 1942 
года эти проблемы выдвинулись на первый план.
 Третью весну подряд Гитлер готовил силы для широкого наступления на Восточном 
фронте. В марте контратаки русских увязли в снегу и грязи. Захватчики потеряли 
более миллиона человек — 100 тысяч только от мороза. Необходимо было отправить 
на фронт из Германии и стран — младших партнеров новые дивизии. Гитлер больше 
не ставил себе целью сокрушить советского колосса в ходе больших операций на 
охват и окружение, но решил добиваться этого короткими разящими ударами с целью 
измотать противника и разгромить.
 «Нашей целью является уничтожение всего оборонительного потенциала Советов и 
изоляция их, насколько возможно, от наиболее важных центров военной 
промышленности», — говорилось в приказе Гитлера в середине апреля. Вермахт 
должен держаться в центре и захватить Ленинград на севере, но отрядить главные 
силы для операций на юге — захватить Севастополь, сковать Сталинград и 
прорваться на Кавказ. Для наступления на юг выделили 5 армий, включавших 100 
дивизий и 1500 самолетов. Гитлер не забывал о головокружительной перспективе, 
которую сулили операции на театре войны за Средиземным морем: отбросить 
англичан на восток, обеспечить условия для наступления войск «Оси» на Ближний 
Восток и даже броска дальше для встречи с японцами в Индии. Но, будучи 
сторонником концентрации мощного ударного кулака для наступления, Гитлер 
запретил какие-либо отклонения стратегического характера от войны на востоке.
 Кремль все еще оставался ограниченным в стратегическом выборе.
 — Мы хотим освободить советскую территорию от немецко-фашистской нечисти, — 
говорил Сталин 1 мая 1942 года. — Чтобы добиться этой цели, нужно разгромить 
немецко-фашистскую армию и уничтожить немецких захватчиков всех до одного, если 
они не сдадутся. Другого пути нет...
 Кремль, ободренный своими зимними успехами, отнюдь не полагался на пассивную 
оборону. В преддверии ожидавшегося нацистского наступления планировались 
контроперации. Но чтобы сдержать и отбросить нацистские легионы, Сталин 
нуждался в помощи Запада в гораздо большем объеме, чем получал ее до сих пор. 
Кроме того, он добивался прямого удара по нацистам через пролив Ла-Манш с целью 
открыть эффективный второй фронт и ослабить давление немецких войск на востоке.
 В этом вопросе Кремль был весьма настойчив. Газета «Правда» жаловалась на 
бездействие Запада. Русским, терявшим порой по дивизии в день, бои в 
Средиземноморье и Тихом океане казались мелкими стычками. Литвинов, все еще 
способный более других русских дипломатов убеждать Запад, уверял американских и 
английских партнеров, что только одновременными усилиями на востоке и западе 
можно уничтожить Гитлера. Мы много слышим, говорил он, о необходимости 
совместных усилий Объединенных Наций, но что значат эти усилия без совместной 
вооруженной борьбы?
 Наиболее решительные сторонники этой точки зрения за пределами России — трое 
политических консерваторов, антикоммунистов и военных ортодоксов: Генри Стимсон,
 Джордж Маршалл и Дуайт Эйзенхауэр. Как новый глава реформированного отдела 
военного планирования сухопутных сил, Эйзенхауэр последовательно выступал за 
концентрацию американских сил в Англии, территория которой представляла собой 
ближайший, наиболее безопасный, пригодный и выгодный в стратегическом отношении 
плацдарм для концентрированного удара в тыл немцам.
 «Мы должны идти воевать в Европе, нам нужно прекратить растрачивать по всему 
миру ресурсы и, что еще хуже, время, — доказывал он. — Если мы заинтересованы в 
сохранении России, спасении Ближнего Востока, Индии и Бирмы, нам нужно начать 
нанесение мощных ударов с воздуха по Западной Европе с последующей высадкой там 
сухопутных войск — и как можно скорее».
 Стимсон и Маршалл решительно поддерживали Эйзенхауэра, несмотря на разброс 
мнений в министерстве обороны. Планы вторжения в Северную Африку, разработанные 
на переговорах «Аркадия», были отложены, тем более что немцы добивались успехов 
в Ливии. В конце марта Стимсон писал президенту:
 «Джон Шерман говорил в 1877 году: „Единственный способ возобновить уплату 
звонкой монетой — это возобновить уплату“. Точно так же единственный способ 
перехватить инициативу в войне — это взять ее на себя.
 Я советую: как только ваши начальники штабов подготовят удовлетворяющие вас 
планы наступления на севере, вам следует послать эти планы со специальным 
представителем, которому вы доверяете, и показать их Черчиллю и его военному 
совету как американский проект, который вы предлагаете и намерены реализовывать,
 если его примет Англия... Покончив с этим, вам следует затем энергично 
заняться перераспределением финансовых средств в пользу развития морского 
транспорта и подготовкой плавсредств для решающей высадки сил вторжения. 
Последний вид работ осуществляется сейчас на довольно дилетантском уровне. Его 
нужно подстегнуть, пользуясь чрезвычайностью военной обстановки, с установкой 
на завершение не позже сентября...»
 В конце марта Стимсон, Маршалл и компания подготовили два плана открытия 
второго фронта. Одним планом предусматривалось подготовить к апрелю 1943 года 
для массированной переброски через Ла-Манш в Европу ряда дивизий (в количестве 
от 18 до 21), включая бронетанковые, мотопехотные и авиадесантную. Был 
разработан мобилизационный план и для более ограниченной операции, с 
использованием втрое меньшего количества войск, — на осень 1942 года. 
Содержание второго плана выдавало озабоченность армии, как бы Советы не стали к 
этому времени либо слишком слабы, либо слишком сильны. Его предполагалось 
привести в действие в случае неминуемого разгрома русских в отсутствие второго 
фронта. «В этом случае удар должен рассматриваться как жертва ради общего дела».
 Выполнение плана предусматривалось, в случае если оборона немцев в Западной 
Европе ослабнет до критического уровня.
 Первого апреля 1942 года Стимсон и Маршалл принесли свои планы в Белый дом. Их 
беспокоило, как отреагирует на эти планы президент. В предыдущие встречи он 
продемонстрировал, по их мнению, склонность с явной готовностью откликаться на 
многочисленные нужды союзников, рассеянных по всему свету, и своих командующих 
региональными группировками войск. Стимсон опасался, что президент поддастся и 
теперь «соблазну распыления сил». Маршалл называл привычку Рузвельта оценивать 
новые операции «манипуляцией собственным мундштуком». Но на этот раз они 
обнаружили, что шеф готов к ним прислушаться. Что бы ни происходило, он понимал 
важность поддержки русских и их боеспособности. Президент не только одобрил 
удар через пролив, но решил также послать Гопкинса и Маршалла в Лондон 
посоветоваться с Черчиллем. Решение президента «знаменует памятный день войны», 
записал Стимсон в дневнике в апрельский День дурачеств.
 «То, что сообщат Вам Гарри и Джордж Маршалл, я поддерживаю умом и сердцем, — 
писал Рузвельт через три дня Черчиллю. — Ваш и мой народы требуют открытия 
второго фронта, чтобы ослабить давление на русских; люди достаточно мудры, 
чтобы понимать: русские сегодня убивают немцев и уничтожают их военной техники 
больше, чем мы с Вами, вместе взятые. Если даже планом не будет достигнут 
полный успех, сохранится великая цель...»
 Американцы, обнаружив в Лондоне, что Черчилль живо интересуется их планами, 
направили Рузвельту послание с оптимистическим прогнозом — есть перспектива 
подписать соглашение. На самом деле Черчилль отнесся скептически к идее ранней 
широкомасштабной переброски войск на континент через пролив и напрочь отвергал 
чрезвычайный десант осенью 1942 года. Взыграли все его старые страхи: боязнь 
еще одного отчаянного десанта с большой вероятностью его разгрома и спешной 
эвакуацией войск, как в Галлиполи; опасения брать на себя обязательства, прежде 
чем американцы выделят крупные контингента сухопутных войск и авиации, память о 
кровавой бане во Франции в Первую мировую войну. Как обычно, он увлекался 
идеями периферийных операций — в данный момент лелеял идею вторжения в Северную 
Норвегию. Военачальники Черчилля, особенно Брук, подкрепляли страхи и сомнения 
премьера мнениями военных экспертов. Впрочем, вопреки обыкновению Черчилль не 
выражал свои взгляды в резкой, откровенной форме. В принципе он допускал удар 
через пролив, но обставлял свое согласие оговорками и ограничениями. На данном 
этапе он не хотел ни обескураживать своего союзника Сталина (в конце концов, он 
еще может пойти на какую-то сделку с Гитлером), ни огорчать своего друга 
Рузвельта (что, если он уступит требованиям общественного мнения и 
сконцентрирует силы США в Тихоокеанском регионе, забросив стратегию «приоритет 
Атлантики»).
 Лондонские встречи проходили во время победоносных операций японского флота в 
Бенгальском заливе. Снова и снова в воображении Черчилля всплывали мрачные 
картины завоевания японцами Индии и их встречи на Ближнем Востоке с немцами. На 
самом деле эти воображаемые картины оставались страшилками: японцы не 
планировали вторжения в Индию. В данный момент они направлялись как раз в 
противоположную сторону для проведения флотом операции в центральной части 
Тихого океана и развязывания рокового конфликта у Мидуэя. Гитлер слишком увяз в 
России, чтобы решать какие-либо стратегические задачи на Ближнем Востоке. Немцы 
и японцы не имели даже общей стратегии.
 И все же Черчилль предчувствовал смертельную угрозу. Потерять 400 миллионов 
индийских подданных его величества — это позор; позволить немцам и японцам 
обменяться рукопожатиями в Индии или на Ближнем Востоке — значит допустить 
«безмерную катастрофу». Рузвельт сомневался, что противники обменяются 
рукопожатиями, но был убежден: Черчилль глубоко переживает свою ответственность 
за судьбу этого огромного уязвимого региона, подвластного империи.


ПОПРАВКА: РОССИЯ, ВО-ВТОРЫХ

 Порадовавшись, что Черчилль явно поддерживает план открытия второго фронта 
посредством десанта через пролив, президент обратился к щекотливому делу — 
посвятить Кремль в проблемы и возможности реализации плана. К сожалению, писал 
он Сталину, слишком большие пространства мешают нам встречаться. Рузвельт 
выражал надежду, что следующим летом они проведут несколько дней вместе, рядом 
с общей границей двух стран у Аляски, но до этого, он надеется, Сталин пришлет 
Молотова, чтобы обсудить «крайне важное военное предложение, касающееся 
использования наших вооруженных сил таким образом, чтобы облегчить положение на 
вашем критическом Западном фронте».
 Неделей позже Сталин ответил, что пошлет Молотова «для обмена мнениями по 
вопросу организации второго фронта в Европе в ближайшем будущем». Он также 
надеялся на личную встречу. Рузвельт отнесся с удовлетворением к перспективе 
прибытия очередного комиссара по иностранным делам, полагая, как всегда, что 
проблемы и недоразумения лучше всего разрешаются путем переговоров лицом к лицу.
 «Знаю, что вы не против того, чтобы я был зверски откровенным, — писал 
президент Черчиллю несколько недель ранее. — Поэтому говорю вам, что, по-моему, 
лично я могу вести дела со Сталиным лучше, чем ваш МИД или мой Государственный 
департамент. Сталин не любит манеры ваших высокопоставленных лиц. Ему кажется, 
что я лучше, и надеюсь, он останется при своем мнении и в дальнейшем...»
 Молотов прибыл в Белый дом в полдень 29 мая 1942 года. Он приехал в США в 
состоянии неопределенности и настороженности, о чем свидетельствовали пистолет, 
хранившийся (вместе с сосиской и куском черного хлеба) в его багаже. Комиссар 
покинул Москву раздраженным задержкой военных поставок США, отклонением этих 
поставок на другие фронты и проволочками в планах, касавшихся второго фронта. 
По пути в Вашингтон Молотов сделал остановку в Лондоне и подписал с Иденом 
мирный договор на двадцать лет. Он обнаружил также, что Черчилль старательно 
избегал ясности относительно высадки войск союзников на континент. В это время 
осуществлялись неудачные наступательные операции Советов в Крыму и к югу от 
Харькова.
 Вскоре народный комиссар иностранных дел разместился в комнате на этаже для 
семейных гостей Белого дома вместе с пистолетом и всем остальным. Затем он 
встретился с президентом в присутствии Халла, Гопкинса, Литвинова и двух 
переводчиков. Вначале разговор не клеился. При всем своем расположении к прямым 
переговорам Рузвельт находил Молотова жестким и скрытным; кроме того, мешали 
паузы для перевода. Пытаясь определить почву для взаимного доверия, Рузвельт 
предположил, что Советы могли бы выработать какую-то формулу взаимопонимания с 
немцами относительно военнопленных. Молотов резко отмел любую идею контактов с 
вероломными нацистами, на что президент заметил, что у него аналогичные 
проблемы: в японском плену с американскими военнослужащими не так обращаются — 
кормят по нормам питания японских солдат (это же «форменный голод для любого 
белого человека»). После беспорядочного разговора на разные темы, кроме темы 
второго фронта, Гопкинс высказал предположение, что народный комиссар, возможно,
 желает отдохнуть.
 Обстановка разрядилась после коктейлей и ужина в тот вечер. Президент долго 
рассуждал о проблемах разоружения после войны, поддержания порядка в Германии и 
Японии, гарантиях мира по крайней мере на двадцать пять лет или на столько, 
сколько проживет их поколение — Рузвельта, Сталина и Черчилля. Молотов оказался 
заинтересованным, даже любезным собеседником. На следующий день Рузвельт 
пригласил Маршалла и Кинга, попросив Молотова вкратце рассказать о 
стратегической ситуации. Русский гость обрисовал ее в мрачных тонах. Гитлер 
способен в ходе очередного генерального наступления использовать столько живой 
силы и техники, что Красная армия может не выдержать. Нацисты усилятся в 
огромной степени, если им удастся овладеть украинской продовольственной и 
сырьевой базой и кавказской нефтью. Такова зловещая перспектива. Но если 
американцы и англичане создадут новый фронт и отвлекут в 1942 году 40 немецких 
дивизий, Россия либо разобьет Германию в 1942 году, либо гарантирует ее полный 
разгром. Это должно быть сделано в 1942 году, а не в 1943-м, потому что в 1943 
году Гитлер станет полным хозяином континента и задача его разгрома неизмеримо 
усложнится.
 Молотов ждал прямого ответа: какова позиция Рузвельта относительно второго 
фронта?
 Рузвельт, готовый ответить на этот вопрос, предпочел, чтобы высказался Маршалл.
 Достаточно ли ясна обстановка, спросил он начальника штаба, чтобы мы сообщили 
господину Сталину: подготовка к созданию второго фронта уже идет? Генерал 
ответил утвердительно. Затем Рузвельт попросил Молотова передать своему 
правительству, что оно может ожидать открытия второго фронта уже «в этом году». 
Встревоженный столь очевидным обязательством, Маршалл заговорил о проблемах: 
нехватке грузового флота, необходимости сосредоточения достаточного количества 
войск для броска через пролив, обеспечении превосходства в воздухе. Кинг уделил 
особое внимание пугающим потерям на морских линиях коммуникаций с Мурманском: 
только предыдущим днем — эсминец и 5 из 35 грузовых кораблей конвоя. Адмирал 
выразил надежду, что советские ВВС осуществят бомбардировки немецких баз ВВС и 
подводных лодок в Северной Норвегии. Молотов поддержал предложение президента, 
чтобы 24 тяжелых бомбардировщика поднялись в воздух из Хартума для 
бомбардировок нефтяных полей в Румынии и участков оккупированной советской 
территории, однако отнесся прохладно к идее президента о поставках американских 
истребителей из Аляски в Сибирь. Участники переговоров сделали перерыв для 
официального ленча; в ходе его Молотов поделился своими воспоминаниями о 
встречах с Гитлером и Риббентропом: «Это два самых несговорчивых человека» из 
всех, с кем ему приходилось иметь дело. Президент предложил тост за мудрое 
руководство Иосифа Сталина — он ожидает с ним встречи.
 Так Рузвельт взял на себя судьбоносное обязательство. Позднее возникнут споры 
— что именно обещал президент, какого рода второй фронт имел в виду, где и 
когда. Но переговоры с Молотовым подразумевали вполне определенное: Англия и 
Соединенные Штаты обеспечат в августе или сентябре 1942 года переброску через 
пролив сухопутных сил и авиации. В ретроспективе позиция Рузвельта вполне 
понятна; на него произвел впечатление рассказ Молотова о тяжелой обстановке на 
Восточном фронте, хотя народный комиссар и подчеркивал, что Россия никогда не 
капитулирует. Новости с фронта хуже день ото дня. Ранее решено, что на западе 
предпримут быструю десантную операцию, если Россия окажется не в состоянии 
держать фронт. Кажется, это время наступило.
 Более того, президент испытывал неловкое чувство. Не так давно он пообещал 
русским поставки общим весом 4,1 миллиона тонн; из них 1,8 миллиона тонн — 
самолеты, танки и артиллерийские орудия. Вскоре выяснилось, что из-за нехватки 
грузовых судов, из-за производственных неурядиц и запланированного увеличения 
поставок Англии выполнить обещание невозможно. Рузвельт решил отложить еще не 
осуществленную военную помощь, которая понадобится русским летом, и сократить 
общие поставки более чем на две трети. На встрече с Молотовым он обосновывал 
это сокращение тем, что оно высвободит большое число кораблей для переброски в 
Англию снаряжения, необходимого для открытия второго фронта. Молотов напомнил 
президенту, что поставки невоенные, например железнодорожных рельсов, имеют 
прямое отношение к поддержанию стабильности фронта.
 Последовали споры; каждый корабль с поставками, отправленный в Англию, 
доказывал Рузвельт, приближает открытие второго фронта, — Советы не могут есть 
пирог и ожидать, что он останется целым. У Молотова свои возражения: второй 
фронт станет сильнее, если прочно стоит первый фронт. Что произойдет, заострил 
он разговор, если Советы получат меньше поставок, а второй фронт так и не 
откроется? Очевидно почувствовав, что предложение президента содержит слабину, 
Молотов стал более настойчив: с каким ответом относительно второго фронта он 
вернется в Москву? Президент смягчился — объявил гостю, что английские и 
американские военные уже готовы обсуждать практические проблемы высадки 
союзников и прочее; между тем знал, что Черчилль все еще упирает на трудности 
операции в 1942 году и до сих пор вынашивает планы вторжения в Норвегию и 
Французскую Африку.
 Обещание в частном порядке — одно, официальное обязательство — совсем другое. 
Молотов хотел последнего. Он предложил включить пункт о втором фронте в 
коммюнике о переговорах, опубликовать в Вашингтоне и Москве тексты: «В ходе 
переговоров достигнуто полное взаимопонимание относительно неотложных задач 
создания второго фронта в Европе в 1942 году». Маршалл считал такое заявление 
слишком крутым и предложил снять ссылку на 1942 год, но Рузвельт пожелал ее 
сохранить. Молотов уехал из Вашингтона довольным, с декларацией о втором фронте 
в кармане. Президент писал Винанту, что к концу визита русский гость стал «на 
самом деле коммуникабельным».
 Черчилль следил за этими событиями с нарастающим беспокойством. Когда Молотов 
вернулся в Лондон с коммюнике, Черчилль одобрил его публикацию, чтобы ввести в 
заблуждение противника, но друзей он не хотел обманывать. Премьер сообщил 
Молотову устно и письменно, что, хотя подготовка продвигается вперед, он не 
обещает открытия второго фронта в 1942 году. Когда Молотов сказал, что 
согласился на сокращение поставок, на Черчилля это не подействовало. Каким 
образом предложение Рузвельта сократить тоннаж поставок России поможет 
разрешить проблему высадки небольшой армии на сильно укрепленном побережье 
Европы? Широкомасштабное вторжение в 1943 году — на это он полностью согласен, 
а совершить в 1942 году запланированное на 1943-й, еще лучше, если возможно. С 
такими туманными заверениями Молотов прилетел в Москву и на заседании 
Верховного Совета в присутствии Сталина процитировал коммюнике — под ликование 
участников.
 Черчилль направил в Вашингтон лорда Луиса Маунтбэттена, молодого, 
предприимчивого начальника отдела общевойсковых операций, — познакомить 
Рузвельта с некоторыми сложными проблемами организации контрудара через пролив 
в 1942 году. Когда Маунтбэттен сообщил премьеру, что Рузвельт говорил о 
«жертвенной высадке», если Россия приблизится к поражению, Черчилль решил сам 
вылететь в Вашингтон, чтобы предупредить «некоторое отклонение от рельсов» со 
стороны президента. Военное руководство при премьере продолжало решительно 
возражать против высадки на континенте в 1942 году, однако он знал, что Стимсон 
и Маршалл активно выступают за проведение операции. Рузвельт по обыкновению 
обрадовался визиту Черчилля и впервые пригласил его погостить в Гайд-Парке. 
Когда премьер-министр, Брук и Исмэй покинули 17 июня Лондон, поступили 
сообщения из Африки об общем отступлении англичан и приближении войск Роммеля к 
Тобруку.
 Через два дня президент стоял у своего автомобиля, а самолет с Черчиллем на 
борту запрыгал на небольшой взлетно-посадочной полосе у Гайд-Парка. Рузвельт 
показал премьер-министру свое авто с откидным верхом, повез гостя вокруг 
поместья на лужайку, выходившую к реке. Черчилль пережил несколько тревожных 
моментов: хозяин, пользуясь ручным управлением, делал повороты и давал задний 
ход на травянистых склонах, а затем помчался по густому лесу, стремясь 
ускользнуть от секретной службы. Президент успокаивал премьера, предлагая 
пощупать его бицепсы, — по его мнению, им позавидовал бы спортсмен-призер. Всю 
дорогу они разговаривали, причем Черчилль стремился не отвлекать Рузвельта от 
управления автомобилем. После ленча разговор продолжался в небольшом, теплом 
кабинете Рузвельта рядом с входом в дом. Подготовка к высадке идет полным ходом,
 говорил Черчилль президенту, но никто из британских военачальников не стал бы 
утверждать, что план на 1942 год имеет хоть какой-нибудь шанс на успех. Есть ли 
план у американского штаба; что понадобится для высадки; кто будет командовать 
десантом? Вечером два лидера сели в президентский поезд, идущий в Вашингтон.
 На следующий день, едва Черчилль вошел в кабинет президента, появился 
секретарь с телеграммой. Рузвельт прочитал розовый листок и, не говоря ни слова,
 передал его Черчиллю: «Тобрук капитулировал. 25 тысяч солдат взяты в плен». 
Черчилль заметно вздрогнул, — поражение он принял бы, но это — позор. Короткий 
миг оба молчали; затем Рузвельт произнес:
 — Чем мы можем помочь?
 — Дайте нам столько танков «шерман», сколько сумеете, и отправьте их на 
Ближний Восток как можно быстрее.
 Президент послал за Маршаллом. Начальник штаба едва наскреб достаточно 
современных танков для собственных бронетанковых подразделений в связи с 
перебоями в их производстве, но он вошел в положение.
 — Скверное дело отнимать у солдат оружие, — сказал он, — но если в оружии 
нуждается Черчилль, он должен его иметь.
 Из-за падения Тобрука сопротивление англичан открытию второго фронта в Европе 
в 1942 году усилилось. План умирал с трудом. Черчилль и его генералы продолжали 
на словах признавать важность удара через пролив, отыскивая одновременно 
бесчисленные причины и поводы, чтобы этого не произошло. Рузвельт в целом 
продолжал поддерживать план, посылая в то же время корабли и поставки на другие 
участки широкого фронта в Африке и Азии. Стимсон ходатайствовал за план вместе 
с Маршаллом, до тех пор пока Рузвельт не отправил их, а также Гопкинса и Кинга 
в Лондон спорить с англичанами. Он снабдил их противоречивыми инструкциями: 
настойчиво бороться за высадку во Франции в этом году, но если это «в конечном 
счете и определенно не удастся», определить другое место, где войска США станут 
в 1942 году участвовать в боевых действиях. Американцы натолкнулись на 
непреодолимое сопротивление англичан второму фронту в Европе. Были рассмотрены 
другие пути использования американских войск в 1942 году; все больше внимания 
привлекала Северо-Западная Африка.
 Президент уже не мог настаивать, особенно после того, как его собственные 
действия стали противоречить плану 1942 года. Уступив англичанам, он добивался 
выполнения решения по Африке, поскольку уходило время и для проведения операции 
меньшего масштаба. Когда Гопкинс телеграфировал, что англичане склонны к 
проволочкам в осуществлении этого решения, Рузвельт потребовал, чтобы 
планирование операции началось немедленно и высадка в Африке произошла не 
позднее 20 октября. С облегчением узнав, что эти действия наконец начались, 
сказал Гопкинсу: «Передай Черчиллю, что приказы теперь — вперед до полного!»
 Кто даст знать обо всем медведю в Москве? После обнадеживающих переговоров и 
полуобещаний каким образом сообщить Сталину, что удара через пролив в 1942 году 
не будет? Черчилль, направлявшийся в Каир произвести перестановки в 
ближневосточном командовании после броска Роммеля на восток, мрачно вызвался 
заехать в Москву, чтобы поделиться дурными вестями. Президент предложил 
проинформировать Сталина о том, что порядок военных операций на 1942 год 
определен, но не раскрывать их характера.
 — Для нас существенно помнить о своеобразии личности нашего союзника, — 
говорил Рузвельт, — и о той сложной и опасной ситуации, в которой он находится. 
Думаю, нам следует попытаться поставить себя на его место, — ни от кого, чья 
страна подверглась нападению, нельзя ожидать подхода к войне с глобальной точки 
зрения.
 Черчилль вылетел из Каира в Москву 10 августа — с таким чувством, будто везет 
большой кусок льда на Северный полюс. Для русских это тяжелое время. Немецкие 
войска взяли Севастополь и оккупировали весь Крым. Легко овладев Ростовом, 
форсировали Дон и начали медленно двигаться к Сталинграду. Южнее продвинулись к 
восточному побережью Черного моря, проникнув в предгорья Кавказа и устремляясь 
к вожделенным нефтяным месторождениям на юго-востоке. Сталин, вновь 
столкнувшись с отчаянными нехватками всего необходимого, не мог забыть перебои 
в поставках и их отклонения, с которыми Черчилль и Рузвельт либо мирились, либо 
сами им потворствовали, — отклонения в Тихоокеанский регион, на Ближний Восток 
и даже в Англию. После того как десятая часть конвоя в Мурманск была уничтожена,
 Черчилль распорядился прервать столь опасные экспедиции в те длинные летние 
дни. Сталину он сказал, что не может защищать конвои большими военными 
кораблями, так как крупные потери поставят под угрозу «все военно-морские силы 
союзников в Атлантике». В конце июля Сталин с возмущением ответил, что войны 
без потерь не ведутся и СССР несет гораздо большие потери, и добавил: «Я со 
всей определенностью заявляю, что советское правительство не может дожидаться 
открытия второго фронта в Европе до 1943 года».
 Вместе с Черчиллем в Москву вылетел Гарриман; он информировал обеспокоенного 
Рузвельта о происходящем телеграммами. В первую вечернюю встречу Сталин, 
сообщал Гарриман, парировал аргументы Черчилля с резкостью, близкой к 
оскорблению. Нельзя выигрывать войны, говорил он, если бояться немцев. Он 
проявил мало интереса к идее открытия второго фронта в 1943 году. Черчилль 
искусно перевел разговор в русло обсуждения массированных бомбардировок 
немецких городов — тема, которую Сталин согласился обсуждать, — и затем перешел 
к планам вторжения в Северную Африку. Сталин тотчас живо заинтересовался этими 
планами и задолго до осуществления блестяще их обосновал.
 На следующий вечер, однако, атмосфера переговоров вновь ухудшилась. Открывая 
встречу, Сталин вручил Черчиллю и Гарриману памятную записку с подтверждением, 
что открытие второго фронта в 1942 году «предрешено» во время поездки Молотова; 
Советы строили планы на летние и осенние месяцы своей военной кампании с учетом 
открытия этого фронта; срыв высадки в Европе не только «наносит моральный удар 
по советскому общественному мнению», но и ухудшает военные позиции англичан и 
американцев. Сталин сказал: если бы английская пехота сражалась с немцами, так 
же как русские или те же Королевские ВВС, то не столь боялась бы их. Черчилль 
ответил:
 — Я прощаю это замечание только из-за храбрости русских солдат.
 Когда Гарриман коснулся планов переброски американских самолетов через Сибирь, 
диктатор повернулся к нему и отрезал:
 — Войны не выигрываются планами.
 На следующий вечер, сообщал Гарриман Рузвельту, произошла неожиданная смена 
настроения. На официальном обеде Сталин находился в прекрасном расположении 
духа и, казалось, совершенно забыл о неприятностях предыдущего вечера. В ходе 
заключительной встречи пригласил Черчилля в свои апартаменты и, представив 
гостю свою дочь Светлану, уделил беседе с ним шесть часов. «В целом, — 
телеграфировал Черчилль Рузвельту, — я определенно доволен своим визитом в 
Москву». Рузвельт телеграфировал Сталину: «Нам нужно объединить свои силы 
против Гитлера как можно раньше».
 Рузвельт, подобно другим политикам, удивлялся смене поведения русских в этой 
короткой серии встреч. Но с такими же мистифицирующими переменами сталкивались 
прежде Гарриман и Иден. Делались предположения, что Сталин сам по себе настроен 
дружелюбно, но занимает жесткую позицию в присутствии членов Политбюро или во 
время их информирования о переговорах. Возможно, все обстояло проще: во время 
визита Черчилля в Кремль поступали тревожные сообщения с фронта, особенно из 
Сталинграда.
 И все же Сталин фигура глубоко неоднозначная. Даже осуждая американцев и 
англичан за недостаточную помощь, он, должно быть, оценивал стратегический 
аспект взятия на себя Советами основного бремени боев на суше в 1942 году, 
потому что никогда не терял из виду долговременные, послевоенные решения. Если 
англичане и американцы медлят с возвращением в Европу, где будут стоять армии 
союзников после разгрома Германии?


АЗИЯ, В-ТРЕТЬИХ

 Все непосредственные решения, рождавшиеся в бурлящем котле мировых кризисов и 
конфликтов, все импровизации и целесообразные действия оказывали долговременное 
влияние. Несомненно, Гопкинс выражал многое из того, что чувствовал сам 
президент, когда писал Винанту после отъезда Молотова из Вашингтона в июне: «Мы 
никак не сможем организовать вместе с англичанами мир, не привлекая русских в 
качестве равноправных партнеров. К этому делу, если все наладится с Чан Кайши, 
я подключил бы и Китай. Время „бремени белого человека“ ушло. Огромные массы 
людей попросту не намерены терпеть это, — клянусь, я не понимаю, почему они 
должны терпеть...» Но Советы едва ли чувствовали бы себя равноправными 
партнерами, если бы, понеся неравную долю потерь среди Объединенных Наций, не 
получили дополнительной доли послевоенных компенсаций. Так же дело обстояло с 
китайцами и индийцами.
 Пока Черчилль охлаждал в Москве горячие надежды на второй фронт, его 
политический курс в Азии подвергался суровому испытанию. Неудача миссии Крипса 
спровоцировала кризис в партии «Индийский национальный конгресс». Ганди и 
другие воинственные политики призывали к гражданскому неповиновению. Неру 
мучила дилемма: он ненавидел фашизм, поддерживал идею создания Объединенных 
Наций, восхищался борьбой русских и китайцев против агрессоров; искренне верил, 
что победа Объединенных Наций необходима для освобождения Индии; но он же не 
доверял англичанам и стремился держаться поодаль от своего вождя Ганди и других 
националистов по мере продвижения Индии к независимости. На встрече руководства 
«Индийского национального конгресса» в конце апреля Неру поддержал выдвинутую 
по инициативе Ганди резолюцию, призывавшую, чтобы земля горела под ногами 
японских оккупантов, однако он и не поддерживал и не противостоял военным 
усилиям Англии. «Долой из Индии!» — требовал Ганди от англичан. Вскоре под этим 
лозунгом объединились тысячи людей.
 В начале лета, в пик эмоционального подъема, Ганди обратился к Рузвельту с 
посланием. «Дорогой друг, — так оно начиналось, — я дважды упустил возможность 
посетить вашу великую страну. Мне выпала привилегия иметь в ней многочисленных 
друзей, которых я знаю и с которыми не знаком... Я много почерпнул из 
произведений Торо и Эмерсона. Упоминаю об этом, только чтобы вы знали, 
насколько я привязан к вашей стране». Он продолжал писать в том же духе о 
Великобритании. Его обращение о безоговорочном прекращении британского 
правления продиктовано, по словам Ганди, добрыми намерениями.
 «Моя личная позиция ясна. Я ненавижу войны. Поэтому, если бы я мог убедить 
своих соотечественников, они внесли бы наиболее эффективный и решительный вклад 
в пользу почетного мира. Но мне известно, что не все искренне верят в 
ненасилие». Поэтому он предложил: если союзники сочтут это необходимым, пусть 
содержат за свой счет войска в Индии, но не для поддержания внутреннего порядка,
 а для предотвращения японской агрессии и для защиты Китая. Затем Индия должна 
стать свободной, как Америка и Великобритания. Только полное принятие его 
предложения обеспечит делу союзников прочную основу.
 «Осмелюсь полагать, что декларация союзников о том, что они сражаются за мир, 
безопасный для свободы индивида, и демократию, звучит неискренне, пока Индия и 
в данном случае также Африка эксплуатируются Великобританией, а Америка имеет 
свою собственную проблему с неграми. Но чтобы не усложнять дело, я связываю 
свое предложение только с Индией. Индия станет свободной — за ней получат 
свободу и все остальные, если это не произойдет одновременно...»
 Послание Ганди взывало к программе «четырех свобод» Рузвельта, объединяло 
чаяния индийцев, китайцев, африканцев и даже американских негров, но осталось 
без ответа. Между тем в Чунцине, теперь почти изолированном от Индии японскими 
войсками, с мрачным настроением следили за развитием кризиса на субконтиненте. 
Там давно симпатизировали индийским националистам, что естественно. Когда стало 
рушиться британское владычество в Малайе и Индии, Чан встретился в Калькутте с 
Ганди для переговоров. Позднее заявил Черчиллю и Рузвельту, что шокирован 
военной и политической ситуацией в Индии и, стараясь оценить колониальную 
проблему объективно, пришел к выводу, что политические проблемы в Индии следует 
решить до того, как страна будет полностью деморализована. Выражая поддержку 
Черчиллю, Рузвельт порицал точку зрения Чана. Но в своем экстремизме китайские 
и индийские националисты все более сближались. В конце июня Ганди писал Чану:
 «Никогда не забуду пять часов, проведенных в Калькутте в тесном общении с Вами 
и Вашей замечательной супругой. Вы и Ваша борьба за свободу всегда притягивали 
меня...» Он поделился воспоминаниями о своих прежних китайских друзьях в 
Йоханнесбурге. Питая к Китаю теплые чувства, Ганди старался дать ясно понять, 
что его призыв к прекращению британского владычества в Индии ни в коей мере не 
имел целью ослабить оборону страны перед лицом угрозы японского нападения. «Я 
не хочу, чтобы меня обвиняли, что я покупаю свободу своей страны ценой свободы 
Вашей страны». Необходимо предотвратить порабощение Японией любой страны. 
«Считаю, что Индия не сможет способствовать этому, пока находится в рабстве. 
Индия стала бессильным свидетелем выдворения из своих стран защитников Малайи, 
Сингапура и Бирмы». Провал миссии Крипса оставил глубокую рану, которая 
кровоточит до сих пор.
 Ганди объяснил Чану суть своих предложений англичанам: «...правительство 
свободной Индии согласно, чтобы союзные державы содержали в нашей стране свои 
вооруженные силы и использовали ее территорию как базу для боевых операций по 
предотвращению японского нападения в соответствии с соглашением с нами, которое 
должно быть заключено». Душою Ганди был с Китаем, который вел героическую 
борьбу и приносил нескончаемые жертвы: «Я мечтаю о дне, когда свободная Индия и 
свободный Китай станут дружески и братски сотрудничать друг с другом ради 
собственного блага, блага Азии и всего мира».
 В конце следующего месяца, по мере того как в соответствии с его прогнозами 
обстановка ухудшилась, Чан написал президенту США пространное послание. 
«Ситуация в Индии достигла крайне напряженной и опасной стадии из-за того, что 
сохраняется противостояние двух сторон... Если Индия выступит против Англии или 
Объединенных Наций, это приведет к осложнениям в стране, из чего, несомненно, 
извлекут выгоды страны „Оси“. Такое развитие событий отразится, разумеется, на 
всем ходе войны и в то же время посеет в мире сомнения относительно искренности 
возвышенных целей войны Объединенных Наций». В письме содержалось много 
повторов, но Чан резко обозначил проблему перед президентом: «Ваша страна 
является лидером этой войны права против силы, и со взглядами Вашего 
превосходительства уже серьезно считаются в Англии». Индийцы долгое время 
ожидают, когда Соединенные Штаты займут позицию справедливости и равноправия. 
По своей натуре индийцы пассивны, но склонны к крайностям. Репрессии вызовут в 
ответ насилие. Просвещенная политика со стороны Англии заключается в 
предоставлении полной свободы и «таким образом предотвращении возможности для 
войск „Оси“ утвердиться на индийской земле».
 Чан подчеркивал: послание «сугубо конфиденциально... только для сведения 
Вашего превосходительства». Но через день после ее получения Рузвельт дал по 
телефону указания Веллесу переслать Черчиллю полный текст телеграммы Чана с 
сопроводительным письмом. Составляя проект письма, Веллес уверял президента, 
что информирование Черчилля таким образом не даст ничего хорошего. Вся 
информация, которой располагал Государственный департамент, говорил он 
президенту, подтверждала точку зрения Чана: в Индии сложилась крайне серьезная 
ситуация, которая имеет большое значение для военных интересов США на Дальнем 
Востоке; Вашингтону и Чунцину следует попытаться посредничать между Лондоном и 
Нью-Дели. Копия послания Чана ушла к Черчиллю вместе с просьбой Рузвельта к 
премьеру обдумать его и поделиться своими выводами. Ответ из Лондона пришел, но 
не от Черчилля, а от Эттли и от имени всего кабинета. В нем решительно 
отстаивалась позиция Англии и содержалось уведомление, что в случае массового 
гражданского неповиновения к его зачинщикам примут самые строгие меры.
 Рузвельт направил Чану вежливое послание, подчеркивая необходимость военного 
противоборства с Японией и отклоняя идею оказывать давление на англичан. Из 
Нью-Дели Кэрри предупреждал Рузвельта: Ганди обвинял США в сговоре с Англией; 
такая тенденция «угрожает вашему моральному руководству в Азии и, следовательно,
 способности Америки использовать свое влияние с целью достичь приемлемого и 
справедливого урегулирования в послевоенной Азии». После того как в начале 
августа вслед за Ганди были арестованы Неру и другие индийские лидеры, Чан 
направил президенту заключительное послание как «вдохновенному автору 
Атлантической хартии». Рузвельт ответил, что ни он сам, ни Чан не имеют 
морального права навязывать своих мнений англичанам или «Индийскому 
национальному конгрессу» и «безотносительно к существу вопроса любое действие, 
которое тормозит военные усилия в Индии, не теоретически, но практически 
помогает вооруженным силам Японии».
 Чан в своей стране имел проблем более чем достаточно. Приближался пятый год 
войны; экономика Китая все более приходила в упадок, нарастала острая нужда в 
поставках артиллерии и самолетов. Большая часть помощи, которую обещал в эти 
месяцы Вашингтон, отвлекалась на другие, соседние фронты; какая-то часть 
поставок застряла в Индии. По длинным, извилистым и опасным коммуникациям в 
Китай просачивалась лишь малая толика помощи. Ченнолт все еще сражался в 
составе своей группы мужественных летчиков-добровольцев; генерал Джозеф 
Стилвелл был назначен командующим сухопутными силами США в Китае, Бирме, Индии, 
а также начальником штаба при Чане; однако ни один из американских 
военачальников не располагал достаточными ресурсами. Лично Рузвельт был для 
китайцев образцом своеобразной любезности — отстраненной и уклончивой.
 Просто Китай находился в перечне приоритетов Вашингтона далеко не на первом 
месте в сравнении с другими фронтами. Но Чан, по крайней мере, имел соратников 
в борьбе. Волею судьбы Рузвельт в течение нескольких недель стал мишенью прямых 
и взволнованных обращений со стороны руководителей миллиардного населения 
планеты: Сталина и Молотова — об открытии второго фронта; Ганди и Неру — о 
содействии их кампании за независимость страны; Чана — об увеличении поставок 
вооружения Китаю и моральной поддержке индийских националистов. Рузвельт счел 
необходимым проигнорировать все эти обращения.
 Короткий период времени американские военные, раздосадованные возражениями 
англичан против открытия второго фронта и другими неурядицами, добивались 
отказа от стратегии «приоритет Атлантики» и требовали предпочтения 
Тихоокеанскому региону. Макартур и Кинг, оба ориентированные на этот регион, 
настаивали на признании их театров войны наиболее важными. Эта позиция больше 
напоминала браваду, поскольку ранее Маршалл официально предложил Объединенному 
комитету начальников штабов «поворот Соединенных Штатов к Тихому океану с целью 
решительных действий против Японии», если Англия добьется отсрочки удара через 
Ла-Манш. Он добавил, что американская общественность поддержит этот шаг, с ним 
согласятся китайцы и русские.
 Рузвельт решительно возражал: уйти из Атлантики, объяснял он Стимсону, все 
равно что уйти от стола вместе с посудой. Он твердо держался основного плана: в 
первую очередь разгром Германии, — если переключить усилия на первоочередной 
разгром Японии, это увеличит опасность, что Германия достигнет полного 
господства в Европе и Африке. С другой стороны, разгром Германии приведет к 
поражению Японии, — вероятно, «без неоправданных потерь».


ДЛИННЫЕ РУКИ ВОЙНЫ

 Итак, Атлантика оставалась приоритетом; но из всех военных усилий, которые 
предпринял в начале войны Верховный главнокомандующий, наиболее неэффективными 
оказались действия как раз в Атлантике. Весной 1942 года немцы добивались 
внушительных успехов в войне против прибрежного судоходства союзных держав при 
помощи подводных лодок. В день объявления войны Гитлер потребовал от адмирала 
Редера составить план подводной войны. Ушли в прошлое времена, когда фюреру 
приходилось приказывать своему флоту избегать провоцирования американцев в 
Атлантике. Теперь он мог перейти в наступление. Подводные лодки Редера и Карла 
Дёница разбросаны от Арктики до Южной Атлантики, включая значительный флот в 
Средиземном море. Шесть больших подлодок направлены в Западную Атлантику; за 
ними планировалось послать новые субмарины.
 Немецкое командование обнаружило идеальное место для охоты подводных лодок. 
Сотни кораблей союзников подверглись их атакам на судоходных линиях, тянувшихся 
от прибрежных вод Новой Шотландии к Нантукетской отмели, Нью-Йорку, 
Чесапикскому и Делаверскому заливам, Флориде и оттуда к нефтяным терминалам 
Карибского моря и Мексиканского залива. Лишь немногие корабли в этом районе 
были вооружены; они не формировались в конвои. Часто их силуэты, выхваченные из 
тьмы светом огней таких туристских городов, как Майами и Атлантик-Сити, служили 
великолепными мишенями для торпедных атак немцев. Затемнение в этих городах не 
проводилось вплоть до середины апреля. Немецкие подлодки нападали без 
предупреждения, нередко раскалывая танкер или грузовое судно пополам всего 
одной торпедой. Людей с потонувших судов они обычно спасали или давали 
возможность членам экипажей искать берег на спасательных шлюпках. Иногда немцы 
снабжали спасенных провизией («отошлите счет Рузвельту»), но бывали случаи, 
когда спасавшихся расстреливали из пулеметов. Молодые немецкие командиры имели 
перед собой иной раз так много целей, что спокойно позволяли проходить порожним 
судам и дожидались груженых кораблей. В марте, подвергнутые торпедным атакам 
вдоль побережья и в заливе, потеряны сухогрузные суда водоизмещением 788 тысяч 
тонн и танкеры водоизмещением 375 тысяч тонн. Потери танкеров были настолько 
велики, что их пришлось вывести из каботажного плавания.
 Нацисты ликовали; Редер подсчитал, что в целом союзники построят в 1942 году 
корабли общим водоизмещением 7 миллионов тонн и следует только топить их суда 
общим водоизмещением 600 тысяч тонн в месяц, чтобы обесценить эти усилия, — это 
меньше, чем удавалось до сих пор. Гитлер, ранее относившийся к флоту сдержанно, 
тешил себя надеждой при помощи подводной войны парализовать все операции 
союзников в Атлантике и даже сорвать их полностью.
 Во время Первой мировой войны Рузвельт сталкивался с подобной, хотя и менее 
критической ситуацией. Но сейчас в его распоряжении флот, совершенно не 
подготовленный к отражению атак подводных лодок такой интенсивности и размаха. 
Частично причина этого — недостатки в боевой оснащенности кораблей. Через три 
месяца после Пёрл-Харбора на вооружении флота для защиты всего Восточного 
побережья находилось лишь 86 самолетов, 67 сторожевых кораблей береговой охраны 
и разношерстный набор переоборудованных яхт и рыболовных судов. Президент 
жаловался, что заинтересовать Агентство по кораблестроению постройкой малых 
судов чрезвычайно трудно, и, вместо того чтобы командовать своими строптивыми 
адмиралами, только раздражал их. Некоторое время флот активно занимался 
патрулированием, но, после того как число потопленных кораблей увеличилось, а 
действующие корабли стали укрываться по ночам в охраняемых заливах и бухтах, 
Кинг обратился к сопровождению конвоев боевыми кораблями в разных сочетаниях.
 Когда противник нанес первые удары подводными лодками по судоходным линиям 
вдоль побережья, не подготовленным к этому оказался не только флот. Практически 
не существовало взаимодействия флота с армейскими ВВС и сухопутными силами. В 
отчаянии адмиралы пытались наладить такое взаимодействие как временный выход из 
положения. Армейские ВВС со своей стороны стремились помочь; возможности 
участвовать в боях с противником в Тихом океане они не имели, а грандиозные 
планы стратегических бомбардировок Германии оставались всего лишь планами; 
теперь у ВВС появился шанс сразиться с немцами. В начале весны несколько 
десятков армейских бомбардировщиков разных типов, которые удалось наскрести 
(одному наблюдателю они напомнили моторизованные войска Жоффра, сформированные 
в Первую мировую войну из автомашин-такси), приняли участие в патрулировании 
прибрежной морской акватории. Смелая в целом операция грешила дилетантизмом, — 
пилоты оказались неподготовленными для осуществления таких задач. По старому 
соглашению между армией и флотом армия распоряжалась сухопутной авиацией, а 
флот — морской. Армейские пилоты имели слабую подготовку для охоты за 
подводными лодками. Поначалу некоторые из них вылетали с фугасными, а не 
глубинными бомбами; плохо ориентировались в распознавании кораблей. Всегда 
существовала проблема координации действий с флотскими службами в тяжелых 
условиях нехватки технических средств, плохо налаженной разведки и возрастания 
числа подлодок противника у побережья и их маневренности.
 Президента раздражала медлительность флота в организации отпора наступательным 
операциям нацистов, вспоминал позднее Шервуд, но он почти не принимал 
непосредственного участия в исправлении положения, разве что предложил однажды 
Кингу установить прожектора на противолодочных кораблях, патрулирующих по ночам 
прибрежные воды. В середине апреля Гопкинс телеграфировал из Лондона, что 
потери кораблей перевалили за полмиллиона водоизмещения в месяц и в предстоящие 
несколько месяцев возникнет острая потребность в новых судах. Белому дому стало 
ясно: меры по противолодочной обороне в ближайшее время не дадут положительного 
результата. Лучший способ преодолеть потери судов — строить больше.
 Если в ходе Второй мировой войны и случались чудеса, то одно из них — прорыв 
1942 года в судостроении. В январе президент поставил перед отраслью 
астрономические задачи; в следующем месяце повысил их, а через несколько 
месяцев снова увеличил. Адмирал Лэнд и члены его Морской комиссии ужасались 
намеченным цифрам выпуска судов, берущимся, казалось, с потолка. Комиссии 
приходилось выполнять заказы как флота, так и армии; верфям не хватало 
оборудования для ремонта; к тому же забастовки, недостатки планирования. Лэнд 
требовал стали и еще раз стали; настаивал также, чтобы президент заморозил 
трудовые отношения в судостроительной промышленности в том состоянии, когда 
рабочих не отвлекают профсоюзные проблемы. За первые девять месяцев 1942 года 
выпуск судов отставал от графика — выполнить поставленное Рузвельтом задание 
или покрыть потери союзников представлялось невозможным. Но даже на нижней 
точке синклинали выпуска становилось ясно: кривая роста производства вырастет в 
конце 1942 года до такого уровня, что задание главнокомандующего будет 
выполнено. И оно было выполнено.
 Это подобие чуда стало американской легендой; достигнуто оно как вопреки 
правилам, так и благодаря им. В частности, Генри Дж. Кайзер доставал 
инструменты и материалы отовсюду, отчаянно нанимал необученную рабочую силу, 
надеясь ее обучить; его обвинили в пиратстве на рынке рабочей силы и поставок 
приоритетных материалов. Но он полагался на американский опыт в стандартизации, 
сборке готовых компонентов, массовом производстве и обеспечении нормы прибыли. 
Элиот Джейнуэй отмечал, что Кайзер инстинктивно усвоил принцип Рузвельта — 
энергичность более эффективна, чем сама эффективность. Весной 1942 года 
кайзеровские и другие верфи, на которых начали строиться корабли всего год 
назад, побили все рекорды, заканчивая строительство за шестьдесят — семьдесят 
дней вместо положенных ста пяти. Выпуск кораблей возрос с 26 единиц в марте до 
67 в июне. Главная заслуга в этом подвиге принадлежала судостроителям. Но 
фантазер в Белом доме, ставивший в 1942 году «невыполнимые» задачи, подписал 
также в 1936 году Закон о торговом флоте и инициировал осуществление 
долговременной программы кораблестроения. Он добился увеличения спуска со 
стапелей судов после падения Франции, поставил у руководства судостроением 
таких людей, как Лэнд и Викери. Труднее всего для него, видимо, оказалось 
одобрить проект создания простого грузового судна под названием «Свобода», 
известного Рузвельту и другим морякам по кличке Гадкий Утенок, президент обожал 
небольшие, грациозные корабли.
 Через пять месяцев после Пёрл-Харбора военное производство развивалось так 
медленно, что Рузвельт предупредил Нельсона и других руководителей: 
поставленные им в 1942 году задания могут быть сорваны. Весной военное 
производство значительно улучшилось, а к середине лета основной проблемой 
администрации стало не столько производство, сколько распределение поставок 
различным национальным ведомствам и союзникам за рубеж в свете меняющихся 
стратегических потребностей на отдаленных театрах войны. Такого рода 
планирование поставок, невероятно трудоемкое и сложное, легло в конце весны 
1942 года тяжелым бременем на военные службы Рузвельта и коллективные союзные 
комитеты Черчилля.
 Частично проблема заключалась в неожиданном переходе от холодной войны к 
настоящей, всеобъемлющей войне. До Пёрл-Харбора президент соблюдал осторожность 
в расходовании государственного бюджета и запросах финансовых средств в 
конгрессе. В свою очередь, конгресс относился к удовлетворению запросов 
президента сдержанно, а временами проявлял крайнюю скупость. Все мгновенно 
изменилось 7 декабря: Рузвельт ставил промышленности невероятные задания, а 
конгресс попросту открывал государственную казну для их финансирования, выделив 
для этого в первые шесть месяцев почти 100 миллиардов долларов, а в следующие 
четыре месяца — еще 60 миллиардов.
 Так же обстояло дело и с мобилизацией живой силы для войны. Конгресс, чуть не 
проваливший призыв, после Пёрл-Харбора одобрил финансирование громадного 
увеличения численности армии. В январе 1942 года президент санкционировал 
доведение численности армии к концу года до 3,6 миллиона человек. Через четыре 
месяца повысил планку до более 5 миллионов, однако Рузвельт не поддержал 
предложение Маршалла довести численность армии до почти 9 миллионов человек к 
концу 1943 года. К досаде Маршалла, президент предпочитал планировать на шесть 
месяцев, а не на год вперед и не делал секрета из своего предпочтения. Рузвельт 
прислушивался к обвинениям в адрес администрации, что военной техники 
закупается больше, чем можно использовать или отправить за рубеж, — например, 
одна газета сообщала, что накоплена и заказана военная форма, с тем чтобы одеть 
50 миллионов человек.
 Держать колоссальные денежные суммы на каком-то балансе стремились Доналд 
Нельсон и его Совет оборонной промышленности (СОП). В начале весны ему пришлось 
сообщить президенту, что военная продукция стоимостью 40 миллиардов долларов, 
планировавшаяся на 1942 год, после Пёрл-Харбора из-за инфляции стала стоить 62 
миллиарда, а стоимость продукции на 1943 год, 60 миллиардов, разбухла до 110 
миллиардов, поэтому увеличение производства при прежнем финансировании 
становится фактически невозможным. Нельсон занимал неудобное положение «царя 
производства» без царских прерогатив. Он доказывал министерству обороны и 
другим своим соперникам, что президент возложил на него обязанности руководить 
всей программой оборонного производства и поставок. Фактически ему приходилось 
конкурировать с новыми, разветвленными службами снабжения, руководимыми 
генералом Брехоном Сомервеллом; с учреждениями флота; агентствами по поставкам 
и распределению зарубежного сырья; с группой судостроительных и иных царей. Сам 
Нельсон был слишком деликатен, чтобы взять под свой контроль все усилия по 
мобилизации и распределению ресурсов. В результате снабжением занимались все. 
Сталь для строительства грузовых судов приобреталась у флота; флот приобретал 
алюминий в авиастроительной отрасли; предприятия по производству резины 
приобретали сталь на верфях, заводах по производству инструментов и 
железнодорожных рельсов. «Всякое подобие баланса в промышленном производстве 
исчезло, — констатировалось в исследовании Бюджетного агентства, — из-за 
различия в расценках на контракты и продукцию, вытекающего из стремления 
разместить заказы».
 От Рузвельта все еще добивались создания интегрированного суперагентства под 
руководством сверхцаря, как предлагал задолго до войны Барух, но президент 
продолжал сопротивляться. Весной 1942 года стратегические планы еще ожидали 
разработки. Остро стоял вопрос, устоит или нет Россия в условиях набиравшего 
силу наступления немцев. Президент все еще возражал против планов, рассчитанных 
на срок более шести месяцев или на год. Как всегда, он хотел обеспечить себе 
возможность выбора в случае поражений в России, Северной Африке или 
Тихоокеанском регионе. Само влияние суперцаря в сфере производства и 
распределения, понимал он, свяжет ему руки в предоставлении помощи другим 
странам, особенно России.
 Настоятельные просьбы к американцам о поставках со стороны союзников не 
прекращались, и никто во властных структурах Вашингтона не воспринимал их более,
 чем Рузвельт. Давление из-за рубежа само оформилось в виде особых учреждений. 
К этому времени сложилось большое число международных организаций, занимавшихся 
распределением американской помощи и с трудом сосуществовавших с агентствами 
США. Во время переговоров, получивших кодовое название «Аркадия», Рузвельт и 
Черчилль учредили в Вашингтоне и Лондоне отделения объединенного Совета по 
военному снаряжению (СВС), функционировавшего под командованием Объединенного 
комитета начальников штабов. В первой половине 1942 года учреждены объединенные 
комиссии по сырью, промышленности, судоходству и продовольствию. Вопреки 
предположениям некоторых политиков в Вашингтоне, что англичане получат 
несоразмерное влияние на распределение оружия из общего пула при СВС, внося 
менее значительный вклад, совет достаточно успешно действовал в качестве органа 
англо-американских консультаций и притирки. Однако СВС ни в коей мере не 
представлял собой органа с глобальными функциями, от него требовалось только 
«вести консультации» с Россией, Китаем и другими странами. Когда Чунцин 
попытался добиться членства в совете, ему отказали на том основании, что в него 
допускаются только страны, располагающие излишками в средствах.
 Ленд-лиз после года распространения и суровых испытаний стал потенциальным 
инструментом внешней политики США. Он мог перейти в широкие программы поддержки 
гражданских отраслей экономики стран-получателей, но после Пёрл-Харбора 
контроль над военной помощью в рамках ленд-лиза получило министерство обороны. 
Товары военного и гражданского назначения, которые в теории можно легко 
отделить друг от друга, на практике не поддавались этому делению, например 
когда транспортировка морем военной техники и невоенных грузов производилась 
одним грузовым судном. Несколько месяцев после Пёрл-Харбора военная помощь по 
ленд-лизу находилась в центре межведомственных споров, административной 
сумятицы и бесчисленных кризисов.
 Всегда возникали очевидные вопросы: кто, что, сколько и когда должен получить 
помощи по ленд-лизу. Те, кто потерялся в жестком соперничестве за получение 
помощи, отчаянно пытались пробиться в Белый дом со своими заявками — к Гопкинсу 
или даже к Рузвельту. Сложный и постоянно растущий аппарат, созданный, чтобы 
освободить президента от второстепенных проблем, мог стать причиной возвращения 
этих проблем в Белый дом в самое неподходящее время. Главнокомандующий не 
уклонялся от их рассмотрения, — часто казалось, что он испытывал удовлетворение 
от этого.
 — Идите к Папе, — ободрял он потерпевших.
 Но всегда существовала возможность, что аппарат нанесет ущерб или исказит цели 
президента, особенно с учетом того, что сам аппарат служил узким целям. Помощь 
России служит примером.
 В середине марта зашел повидать президента Моргентау и принес ряд тревожных 
цифр. Вашингтон согласился поставить Советам к 1 апреля 1942 года 42 тысячи 
тонн стальных проводов, из которых при существующем графике дойдут до места 
назначения 7500 тонн. Министр ознакомил шефа с неприятным списком: обещано 3 
тысячи инструментов — доставлено 820, нержавеющей стали вместо 120 тонн — 22 
тонны, стальных листов холодного проката вместо 48 тысяч тонн — 19 тысяч, труб 
из стального сплава вместо 1200 тонн — ничего.
 — Не хочу выглядеть как англичане, — сказал Рузвельт, просматривая цифры. — 
Англичане обещали русским две дивизии, но не сдержали обещания. Обещали помочь 
на Кавказе — не сделали. Какое бы обещание ни давали русским, оно не 
выполнялось... У нас хорошие отношения с русскими только по одной причине — мы 
верны своим обещаниям...
 Я заставлю разыскать нужные материалы в любых закутах складов, заплачу любую 
цену, но погружу их на грузовики и отправлю на корабли... Нет ничего хуже, чем 
поражение русских... Лучше потерять Новую Зеландию, Австралию или что-нибудь 
еще, чем допустить разгром русских.
 Президент поручил Моргентау лично проконтролировать, чтобы материалы были 
отправлены в Россию. Набросал министру записку: «Это крайне важно, потому что 
а) мы должны быть верны своему слову, б) сопротивление русских сегодня важнее 
всего остального». Моргентау сообщил своим сотрудникам о поручении президента 
передать им, что шеф подозревает их в стремлении «делать из него шута» в 
вопросе о помощи русским и не намерен терпеть этого.
 Несколько недель подгонял в работе свои ведомства, которые имели много поводов 
для промедления и бездействия, в том числе и по вине советской стороны. К 
середине лета (истек год после принятия решения о помощи русским) доставка 
грузов стала соответствовать обязательствам. Благодаря этому Рузвельт сохранял 
оптимизм даже в то время, когда русские вновь откатывались назад под ударами 
немцев.
 Выслушав рассуждения Рузвельта о холокосте в России, Моргентау в сентябре 
записал в своем дневнике: «Самая поразительная черта президента состоит в том, 
что в моменты успехов или поражений в войне он способен констатировать эти 
факты в спокойной и бесстрастной манере. Больше всего меня ободряет, что он 
действительно озабочен этими проблемами и ни на минуту не обманывается насчет 
войны. Я полагаю, именно так должен вести себя Верховный главнокомандующий».


АЛХИМИКИ НАУКИ

 В эти трудные недели лета главнокомандующего беспокоила перспектива еще более 
зловещая, чем разгром России, — возможность, что нацисты раскрыли секрет 
атомной бомбы и даже создают ее.
 Исполнилось три года, с тех пор как Альберт Эйнштейн сообщил в письме 
президенту: последняя работа Энрико Ферми и Лео Сциларда наводит его на мысль о 
превращении в ближайшем будущем элемента уран в новый и важнейший источник 
энергии; в значительной массе урана можно вызвать цепную реакцию, способную 
генерировать большие количества новых радиоактивных элементов; «вероятно — хотя 
менее определенно, — что таким образом могут быть созданы чрезвычайно мощные 
бомбы нового типа»; бомбы настолько мощные, добавил Эйнштейн, что они могут 
уничтожить целый порт с прилегающей местностью. Письмо Эйнштейна явилось 
кульминацией энергичных усилий ученых-эмигрантов и других деятелей внушить 
администрации свое понимание атомной энергии; это произошло вслед за заявлением 
Нильса Бора о том, что Отто Ган и Фриц Штрассман в Берлине добились расщепления 
атомов урана и высвобождения колоссального количества энергии.
 Немыслимо допустить, чтобы атомная бомба оказалась в руках Гитлера. Каким 
образом насторожить американскую администрацию? После того как Ферми в 1939 
году не удалось заинтересовать проектом министерство ВМФ, было решено 
обратиться прямо к президенту, — лучше всего предпринять это под эгидой 
знаменитого Эйнштейна. Но время таково, что даже это имя не быстро открыло 
двери в Белый дом. Август и сентябрь 1939 года — месяцы предвоенного кризиса и 
войны в Европе. Письмо передали Александру Саксу, финансисту и на тот момент 
советнику президента, но до середины октября 1939 года Сакс не мог увидеться с 
президентом.
 — С чем вы пришли, Алекс? — весело спросил Рузвельт, когда вошел Сакс.
 Ответ Сакса прозвучал экстраординарно не только в связи с письмом Эйнштейна, 
но и в связи с более поздними событиями вокруг атомного проекта. В ходе 
длинного разъяснения интерес Рузвельта к продолжению разговора падал. Он 
постарался закрыть вопрос замечанием, что, хотя все это очень интересно, 
участие администрации в проекте в данный момент преждевременно. Сакс ухитрился, 
однако, получить приглашение на завтрак и провел вечер в размышлениях — как 
заинтересовать президента. Когда утром Рузвельт спросил советника, какая 
светлая мысль посетила его на этот раз, Сакс рассказал шефу историю о том, как 
Наполеон пренебрег Фултоном, когда изобретатель парохода предложил императору 
свой проект.
 — Это пример того, как была спасена Англия благодаря близорукости противника,
 — продолжал Сакс.
 Президент некоторое время молчал, размышляя.
 — Алекс, вы, очевидно, заботитесь о том, чтобы нацисты не разнесли нас 
вдребезги. — И позвал Уотсона: — Папа, это требует работы.
 Работа началась урывками, с постоянным опасением, что немцы опередят в 
реализации проекта. Бор сравнивал ученых-атомщиков с «алхимиками прошлого, 
блуждающими во тьме в тщетных попытках получить золото». Создали 
Консультативный комитет по урану в составе представителей служб 
материально-технического снабжения армии и флота под председательством 
директора Национального бюро стандартов Лимэна Дж. Бригеса. Президент не хотел, 
чтобы предварительные исследования и оценка полученных результатов 
монополизировала одна из служб. Представители комитета встречались со Сцилардом,
 Ферми, другими учеными, но в первый год продвинулись ненамного. И 
теоретические, и практические проблемы реализации проекта оказались чересчур 
сложными.
 Рузвельт не торопил. В конце 1939-го — начале 1940 года время отнимали события,
 связанные с войной в Европе. Президент 10 мая 1940 года выступил с речью на 
VIII Панамериканском научном конгрессе в Вашингтоне и заявил, что «крупные 
достижения науки и даже искусства могут быть использованы тем или иным способом 
в целях разрушения либо созидания... Если хотят смерти — наука может это 
устроить. Если хотят полнокровной, богатой и полезной жизни — наука может дать 
и это... В долговременной перспективе, если необходимо, мы с вами будем 
действовать сообща, чтобы защитить любыми средствами и сохранить в своем 
распоряжении нашу науку, культуру, свободу Америки и цивилизацию...». Среди 
слушателей президента находился молодой ученый по имени Эдвард Теллер. Он не 
собирался участвовать в работе конгресса, потому что недолюбливал политику и 
считал политические речи пустой тратой времени. Но в этот день нацисты 
совершили нападение на Нидерланды, и потрясенный физик все-таки пришел на 
конгресс. Слушая речь, он пришел к выводу, что Рузвельт считает долгом ученого 
создавать совершенное оружие, которое можно использовать в случае необходимости.
 Теллер, долго сомневавшийся, следует ли посвящать себя изобретению новых видов 
оружия, отбросил последние сомнения относительно работы над атомным оружием.
 В следующем месяце президент учредил Национальный комитет по научным 
исследованиям в области обороны в составе таких научных светил, как Джеймс Б. 
Конант из Гарвардского университета и председатель Карл Т. Комптон из Института 
технологии в Массачусетсе. Наконец интенсивные исследования в области 
расщепления атомного ядра, финансируемые из правительственных фондов, начались. 
Продвигались они медленно. К работе подключились также английские ученые, более 
оптимистичные в отношении результатов исследований, чем американские коллеги. В 
начале октября 1941 года директор Агентства по научным разработкам и развитию 
Ванневар Буш сообщил Рузвельту и Уоллису о точке зрения англичан: бомба может 
быть создана на основе урана-235, который производится в диффузной установке. 
Он дал ясно понять, что эти прогнозы носят предварительный характер. Президент 
одобрил полный обмен данных с англичанами и распорядился, чтобы политическая 
оценка хода исследований и полученных результатов осуществлялась ограниченным 
кругом лиц, состоящим из него самого, вице-президента, Стимсона, Маршалла, Буша 
и Конанта. Накануне Пёрл-Харбора он приказал вести работы с максимальной 
скоростью, но, как обычно, проявил осмотрительность. Если через шесть месяцев 
проект даст весомые результаты, он санкционирует использование всех наличных 
промышленных и технологических ресурсов страны для производства атомной бомбы.
 К середине 1942 года ученые опробовали несколько различных методов выделения 
изотопа урана-235 и плутония. Гаролд К. Урей использовал в Колумбийском 
университете метод газовой диффузии; физики университета Вирджинии и «Стандард 
ойл компани» — метод центрифуги; Эрнст О. Лоуренс проводил в университете 
Беркли опыты по разделению ядра воздействием электромагнитных волн. Ученые 
металлургической лаборатории Чикагского университета проводили под руководством 
Ферми исследования плутония и планировали построить первый в мире ядерный 
реактор. В то время еще не хватало данных, чтобы сделать выбор между методами 
центрифуги, диффузии и электромагнитных волн, используемыми для выделения 
урана-235, и урановыми графитными реакторами и урановыми реакторами на тяжелой 
воде, применяемыми для производства плутония. Как утверждали, Конант обладал 
дерзновенным духом пионеров Новой Англии. Не уступал ему и Рузвельт — без 
колебаний одобрил идею ассигновать десятки миллионов долларов на создание 
экспериментальных ядерных установок.
 Во время встречи в Гайд-Парке в июне 1942 года Рузвельт и Черчилль обменялись 
мнениями о ходе последовательных работ по английскому атомному проекту под 
кодовым названием «Тьюб аллойз». Черчилль обрадовался, когда президент заверил 
его, что Соединенные Штаты возьмут на себя долю ответственности за развитие 
проекта. Стоимость его уже превысила правительственные ресурсы, но в том же 
месяце президент дал указание армии заняться программой создания атомной бомбы. 
В инженерных войсках создали новое подразделение по руководству строительством 
массивных ядерных установок и секретных атомных городов. В августе 1942 года 
начато строительство Манхэттенского инженерного округа.
 Чиновников и ученых подгоняла острая необходимость ускорить работы. Рузвельт и 
Черчилль знали об усилиях, которые предпринимают немцы, чтобы обеспечить себе 
поставки тяжелой воды — зловещий, противоестественный термин, в восприятии 
Черчилля. Конант, анализируя противоречивую разведывательную информацию, пришел 
к выводу, что немцы на год, но не больше опережают союзников.
 — Задержка с реализацией проекта на три месяца, — сказал он, — могла бы стать 
фатальной.

 Глава 8
 ПОЛОЖЕНИЕ СТРАНЫ

 Два свойства Франклина Рузвельта очаровывали и озадачивали его друзей. Одно — 
обожание европейской монархии и аттестация себя как одного из потомков 
королевской семьи; другое — способность рассуждать в конце рабочего дня и 
воодушевляться в процессе рассуждений. Оба эти свойства были особенно заметны 
весной и летом 1942 года.
 Сторонние наблюдатели почти каждую неделю становились свидетелями появления в 
Вашингтоне или Гайд-Парке представителей монархических семей. Президент 
обсуждал с королем Петром зверства нацистов в Югославии; подарил 
противолодочный корабль наследной принцессе Норвегии Марте; беседовал за чаем с 
королевой Вильгельминой в ее летней резиденции в Ли, штат Массачусетс, и 
приглашал ее в Гайд-Парк и Белый дом, он обращался с ней как со своего рода 
капризной и любимой старой родственницей.
 — Я потрясен смертью старушки, — признавался Рузвельт Грейс Талли с обожанием 
в голосе.
 Появился и у Вильгельмины свой противолодочный корабль — с ее именем на борту.
 Удивлялся Розенман: голландская наследная принцесса Юлиана вместе с мужем 
зашла повидать президента в то время, когда он напряженно работал над 
составлением речи, — работа тотчас прекратилась, и Рузвельт стал беседовать с 
гостями, как будто ему нечего делать. Хмурился Хассет (в венах у него текла 
республиканская кровь Вермонта): шеф, увлеченный своей ролью, охотно проводил 
время с представителями монарших семей. Хассету он признавался, что визиты глав 
государств (целая череда), особенно латиноамериканских, утомляют его из-за их 
несовершенного знания английского языка, иногда они даже надоедали ему. Но 
Вильгельмина другое дело, — ничто не заменит Минни, отмечал Хассет. Во время ее 
отъезда в Англию президент писал ей, что сделает все возможное для «присмотра 
за Юлианой и детьми». Когда Рузвельт зачастил летом на уик-энды в Шангри-Ла, 
дачное место в Катоктинских горах, примерно в 60 милях к северу от Вашингтона, 
журналисты гадали, не утомили ли его просители и полуофициальная обстановка в 
Гайд-Парке. Разумеется, Гайд-Парк как место отдыха не лишен недостатков. 
Президент стремился побывать дома главным образом на праздники — чтобы почитать,
 порыться в библиотеке, наметить прокладку новых дорог и посадки деревьев, — но 
его осаждали там посетители и телефонные звонки. Запланировал построить 
небольшой коттедж в холмистой местности Датчисса, чтобы «укрыться от толпы», 
журналисты окрестили этот проект, к неудовольствию президента, «коттеджем 
мечты».
 Главная причина, что Рузвельт предпочитал в этот период Шангри-Ла, — это место 
всего в двух часах езды на автомобиле от Белого дома. Устройство коттеджа 
простое до предела. В нем только две ванные комнаты, одна из них — 
президентская. С другой соседствовали три спальни, и президент в шутку пугал 
гостей, что дверь в ванную комнату плотно не закрывается. Помощники шефа 
занимали грубо сколоченные из сосновых досок дачные домики, разбросанные вокруг 
коттеджа. Обслуживающий персонал состоял из филиппинцев, позаимствованных с 
«Потомака», который находился на боевом дежурстве в море.
 Однажды в дождливый субботний полдень в середине лета 1942 года президент 
покинул Белый дом в небольшой компании — с Сэмюэлем Розенманом, Арчибалдом 
Маклейшем, Грейс Талли, кузиной Маргарет Сакли и сотрудниками службы 
безопасности. Компания совершала путешествие в четырех автомобилях с 
измененными номерами (указывавшими на принадлежность к Белому дому). Ехали не 
спеша через деревни, останавливаясь перед светофорами, почти неузнаваемые, за 
исключением тех эпизодов, когда секретные агенты становились на подножки машин 
во время следования через переполненные людьми улицы. В Шангри-Ла тоже лил 
проливной дождь, но Рузвельт, казалось, не замечал этого. Его катили в 
инвалидном кресле по коттеджу, а он указывал гостям на их комнаты, хвалил 
обслуживающий персонал — развесили по стенам картины, присланные из Белого дома,
 — заметив невзначай гостям, что утром, возможно, некоторые перевесит.
 «Затем он расположился в просторном кресле в столовой, — вспоминала чуть позже 
Дороти Розенман, — и я предложила ему набор сыров, закуску для коктейля и 
сладости, которые мы привезли с собой. С мальчишеским любопытством он раскрывал 
каждую упаковку в наборе и затем наставлял Исаака, филиппинца из обслуживающего 
персонала, когда и какую подносить к столу в продолжение уик-энда. Мы сидели 
вокруг президента, иногда обсуждая серьезные вопросы, но большей частью 
предаваясь праздной беседе. Президент, Арчи и Сэм переходили от обсуждения 
важных тем к подтруниванию друг над другом, президент окончательно расслабился. 
В шесть часов он спросил, когда, по моему мнению, нужно есть. Вопрос показался 
крайне важным. Меня томил голод, и я предложила поторопиться. Мы все с 
серьезным видом стали обсуждать, с какого часа установить обеденное время. 
Наконец президент объявил, что коктейль начнется в 6.40, а обед — в 7.00, и 
сообщил, что до 6.40 немного подремлет...»
 Перед тем как сесть за обед, попросил принести портативный радиоприемник и до 
7.00 слушал новости. Ему также сообщили о новостях с фронта по прямому проводу 
из Белого дома.
 — Я читал об этом в газете, — сказал президент, кладя трубку телефона на место.

 За обедом начались пересказы старых историй; гости уже слышали их, но и 
пересказ их занимал. Хозяин с необыкновенной увлеченностью воскресил 
действительную историю — о фальшивомонетчике, который ездил по городам, собирал 
банковские чеки, подделывал подписи на них и затем обналичивал. Позднее Сэм 
Розенман говорил жене, что президент отлично помнил любую деталь и каждый город.
 Рузвельт поведал еще старую французскую историю о парикмахере, — тот сбывал 
местному мяснику в голодное время осады Парижа чудную телятину. По совпадению 
исчезли без вести несколько клиентов парикмахера. В то время как слушавшие его 
дамы трепетали от ужаса, президент рассказывал в деталях, как «телятина» 
разделывалась и доставлялась мяснику.
 После обеда разбирал свои марки, а гости играли в карты. Рузвельт 
предостерегал партнеров от игры с Грейс Талли — всегда выигрывает. Еще раньше 
он написал печатными буквами и вывесил плакат с надписью: «Гостям следует 
опасаться игроков (особенно женщин) на этом корабле». В тот вечер миссис Талли, 
как обычно, выиграла. Затем президент стал рассказывать детективную историю. 
Все отошли ко сну около 22.00.
 Как вспоминала Дороти Розенман, это был очень умиротворяющий вечер. Она 
немного опешила от тем, затронутых Рузвельтом. Но ей показалось, она поняла, 
что их вызвало. Тогда же, 8 августа 1942 года, за два часа до того, как 
Рузвельт покинул Вашингтон, казнили на электрическом стуле шестерых молодых 
нацистских саботажников; двум другим Рузвельт смягчил смертный приговор. Он 
сожалел только, что шестеро казненных не были просто повешены.


ЭКОНОМИКА В ХАОСЕ

 В начале лета 1942 года могучий маятник войны качнулся в точку неустойчивого 
баланса. В глобальной битве установилось временное затишье. В Атлантике 
продолжалась ожесточенная подводная война, но появлялось все больше признаков, 
что фортуна меняется в пользу союзников. Японцы, пресытившись завоеваниями и в 
то же время потрясенные потерями в сражении у Мидуэя, замедлили свое 
наступление, прощупывая слабые места в обороне противника, особенно в южном 
направлении. Здесь произошло новое сражение; 7 августа морская пехота союзников 
высадилась в Гвадалканале, в южной части Соломоновых островов. Позднее японское 
оперативное соединение в составе нескольких крейсеров и эсминцев нанесло удар 
по военно-морским силам союзников, охранявшим пляжи Гвадалканала, и потопило 3 
американских тяжелых крейсера и 1 австралийский.
 С этой шокирующей новостью примчался в Шангри-Ла на автомобиле из Вашингтона 
помощник президента по делам флота. Долгое время он и шеф что-то обсуждали, 
склонившись над большой картой, в то время как гости беззаботно болтали рядом. 
Позже за обедом Рузвельт спокойно заметил:
 — На Тихом океане дела идут не совсем удачно. Обе стороны понесли тяжелые 
потери.
 Затем он оставил эту тему и вскоре снова начал рассказывать длинные истории. 
Президент не делал ставки на какую-то одну битву. Он не знал в то время, станет 
ли Гвадалканал поворотным пунктом в войне или одним из многих сражений с целью 
задержать продвижение противника.
 На данном этапе самой важной битвой президента была борьба с инфляцией. Весной 
1942 года он прямо заявил в конгрессе, что необходимо «увеличить налоги», чтобы 
«сдержать рост стоимости жизни по спирали вверх» — фраза, которую он повторил 
несколько раз. По его словам, необходимо сдерживать рост частных и 
корпоративных прибылей до приемлемого уровня; установить потолок цен на товары, 
приобретаемые в розницу и оптом покупателями, торговцами и предпринимателями; 
стабилизировать цены на фермерскую продукцию, поощрять людей покупать облигации 
военного займа вместо предметов роскоши; нормировать поставки всех редких и 
ценных товаров; повысить стоимость кредита и взносы в рассрочку.
 — Наш уровень жизни снизится, — предупредил президент.
 Однако он отвергал концепцию «равенства в жертвах», так как верил, что 
свободные люди, воспитанные на принципах демократии, должны гордиться 
привилегией бороться за упрочение свободы. Он выступал скорее за «равенство 
привилегий».
 На исходе лета выяснилось, однако, что конгресс отнюдь не разделяет эту точку 
зрения на привилегии. Семь предложений администрации составили впечатляющий 
пакет, но законодательная ветвь как институт не была приспособлена для 
одобрения централизованной экономической политики, исполнительная власть не 
настолько хорошо организована, чтобы претворять ее в жизнь; президент же не 
имел внутренней убежденности для продавливания этой политики, когда возникали 
серьезные политические риски. Избиратели тоже не приветствовали 
скоординированные усилия, разве что в принципе. Очевидной реакцией 
общественности на программу из семи пунктов были жалобы каждой из общественных 
групп на то, что ей приходится жертвовать больше, чем сопернику по интересам.
 Как и следовало ожидать, наибольшую трудность представляли попытки объединить 
налоговую политику с антиинфляционной программой. В марте комитет под 
председательством вице-президента Уоллиса рекомендовал собрать новые налоги на 
сумму 11,6 миллиарда долларов плюс к этому 2 миллиарда за счет повышения налога 
на социальное страхование. Общая сумма налогов должна снизить покупательную 
способность и помочь таким образом стабилизировать цены; дать возможность 
оплатить 40 процентов военных расходов из текущих доходов. Но Рузвельт и 
Моргентау добивались не просто финансового «оздоровления», — они были глубоко 
убеждены, что налоговая политика предотвратит появление «миллионеров, 
нажившихся на войне», военная экономика уживется и даже поощрит экономическое 
равенство. «Прибыли должны облагаться налогами в максимальной степени, 
согласующейся с развитием производства, — доказывал президент, представляя 
конгрессу пакет из семи предложений. — Это подразумевает весь бизнес — не 
только тот, что занимается производством военного снаряжения, но также тот, что 
производит или продает что-либо другое». Президент надеялся, что, если «ушлые 
ребята» найдут лазейки в налоговом законодательстве, конгресс устранит эти 
лазейки. Он прямо заявил, что ни один американец после выплаты налогов не 
должен иметь доход более 25 тысяч долларов в год. Это последнее заявление 
нью-йоркская «Геральд трибюн» окрестила «вопиющим примером демагогии», но 
Франкфуртер записал, что Теодор Рузвельт сказал бы нынешнему президенту: 
«Молодец!»
 Администрация внешне смело выступала в налоговой политике дерзким и единым 
фронтом, но фактически единства по этому болезненному вопросу у нее не было. 
Комитет Уоллиса добивался повышения налогов на розничные продажи до сбора суммы 
в 2,5 миллиарда долларов. Рузвельт и Моргентау долгое время возражали против 
этого. Гендерсон и председатель правления Федеральной резервной системы 
Марринер Экклес выступали за проведение политики принудительной экономии 
средств. Моргентау предпочитал добровольные сбережения. Обе стороны обращались 
к президенту за поддержкой. Моргентау требовал, чтобы Рузвельт порекомендовал 
директору Бюджетного агентства Джералду Смиту прекратить подрыв бюджетной 
политики.
 Президент стремился успокоить обе стороны.
 — Ладно, — философски заметил Моргентау, выслушав последний выпад против себя 
со стороны соперника в Белом доме, — я всегда говорил: когда готовишь 
законопроект по налогам, лучше спать на полу, чтобы приятель не вонзил тебе нож 
в спину.
 Тем не менее разногласия в администрации ничто по сравнению с враждебностью 
конгресса в отношении проекта значительного увеличения налогов и налоговой 
реформы. В марте Моргентау предложил более плотный и последовательный график 
обложения доходов налогами, но такой, который давал только две трети суммы 
сборов, рекомендовавшейся комитетом Уоллиса. Это сделано в порядке уступки 
настроениям в конгрессе, но принесло мало результатов.
 Оказалось, Рузвельт просто не мог внушить конгрессу ощущения, что необходимо 
повысить налоги. Моргентау, отчасти чтобы ослабить сопротивление конгресса 
налогу с продаж, предложил в начале мая снизить налоги на доходы с 730 до 600 
долларов для отдельных лиц и с 1500 до 1200 долларов для семейных пар. Когда 
Комитет по способам и средствам отверг его предложения, министр оставил свою 
борьбу в надежде на поступление из палаты представителей в сенат более или 
менее приемлемого законопроекта, где он получит более благоприятный шанс для 
прохождения.
 Рузвельт поддержал министра.
 — Сиди и не дергайся, — посоветовал он Моргентау. — Просто замри.
 Но инфляционное давление и угроза дефицита не позволяли администрации 
бездействовать. К середине лета Управление по промышленному производству (УПП) 
стонало под двойным бременем — внутренних административных проблем и 
непопулярности среди населения. Соратникам Гендерсона приходилось содержать 
массу технических работников — адвокатов, бухгалтеров и т. д., — готовых к 
использованию, не давая им в то же время работы; укомплектовывать сотрудниками 
и руководить тысячами местных комиссий по нормированию товаров; издавать и 
внедрять множество постановлений. Чего стоила одна задача — навязывание 
генерального постановления УПП об ограничении максимальных цен («Генеральный 
Макс») 1 миллиону 700 тысячам розничных торговцев. К лету 1942 года ведомство 
было завалено жалобами. Как и в прежнее время проведения «нового курса», Белый 
дом стал адресатом жалоб на вмешательство федеральных властей в бизнес. «Теперь 
от нас требуют заполнить в месяц семнадцать форм, табелей и вопросников для 
правительственных учреждений», — писал «его превосходительству» оператор 
литейного цеха из Ноксвилла и продолжал длинный перечень жалоб: «Вот так мы 
вертимся. Правила меняются чаще, чем приходят ответы на наши жалобы из 
Вашингтона... Можно ли надеяться на облегчение нашей участи?»
 Главная угроза эффективному контролю над ценами исходила от конгресса, который 
был открыт для протестов снизу еще более чем президент. В начале лета Гендерсон 
обратился к президенту с просьбой помешать намерениям сената урезать 
финансирование УПП; требовать при взимании налога с каждого наемного работника, 
получающего более 4500 долларов в месяц, сенатского утверждения; сорвать 
политику контроля цен на сельскохозяйственную продукцию. Рузвельт в свою 
очередь обратился с просьбой о содействии к Уоллису, Баркли и Картеру Глассу, 
получив некоторую поддержку. Но через сенат все-таки прошло решение о 
стопроцентном паритетном регулировании цен на фермерскую продукцию. Гендерсон 
предупреждал шефа, что эта мера приведет в ближайшее время к росту цен на хлеб, 
крупы, молоко, мясо, на товары широкого спроса. Но Рузвельт мало чем мог помочь 
в это время перед лицом могущественной структуры на Капитолийском холме.
 Наиболее трудной проблемой для администрации оказалось нормирование товаров, а 
из этой сферы труднее всего — нормирование резины. Дело не только в ее 
нехватке: уменьшение ее поставок — средство ограничить пользование автомобилями 
и сберечь горючее; нужда в нем на Восточном побережье так велика, что УПП 
пришлось вводить там в 1942 году нормирование бензина. Нельсон, возглавивший в 
начале 1942 года Совет по военному производству (СВП), обнаружил, что через 
пятнадцать месяцев страна может практически остаться без резины. Хотя 
предпринимались энергичные усилия с целью наладить производство синтетического 
каучука, на эту программу работал лишь один завод производственной мощностью 
2500 тонн в год. В начале лета чиновники, ответственные за военную 
промышленность, ощущали дефицит резины в несколько сот тысяч тонн.
 Президент, которого на встрече в начале июня Нельсон и Гендерсон просили 
ввести нормирование горючего в целях экономии резины, высказал опасения в связи 
с реакцией на эту меру населения и предложил более безопасные решения, в 
частности кампанию по сбору отработанной резины. Казалось, ему недоставало 
обычной самоуверенности в решении этого вопроса.
 — Теперь, полагаю, у меня столько же знаний о том, что значит сбор резины, 
сколько у любого другого человека в мире — конгрессмена, журналиста, и не 
только у них, — говорил он репортерам. — Но я не знаю, кто прав. Вот перед вами,
 — говорил он, указывая на себя под всеобщий смех, — величайший эксперт по 
этому вопросу в Соединенных Штатах, и он не знает!
 Зато Рузвельт отлично знал, как общаться с людьми. Вскоре он выступил по радио 
— раскрыл негативные последствия дефицита резины простыми словами и на 
наглядных примерах; призвал население нести в ближайшие приемные пункты 
использованную резину — старые автопокрышки, плащи, садовые шланги, обувь на 
каучуковой подошве, резиновые шапочки для ванн, резиновые перчатки. Около 450 
тысяч тонн резиновых изделий было собрано менее чем за месяц, но этого хватило 
лишь на короткое время.
 Конгресс подгонял президента. Законодатели приняли закон об учреждении 
Агентства по поставкам резины во главе с директором, наделенным широкими 
полномочиями. Их торопили жажда действий, страх перед нормированием бензина по 
всей стране, рост настроений в обществе в пользу назначения царей производства, 
которые могли бы преодолеть все препятствия. Рузвельт наложил вето на 
законопроект, мотивируя свой шаг тем, что новый орган помешает 
централизованному руководству СВП. Но, признав теперь, в начале августа, что 
необходимо принять жесткие меры, он объявил в своем послании, обосновывающем 
вето, о создании комиссии для изучения проблемы в составе Конанта, Комптона и 
Баруха в качестве председателя, после того как верховный судья Стоун отверг 
проект создания комиссии в другом составе. «Вы всегда приходили на помощь во 
время испытаний, не попробуете ли помочь еще раз?» — спрашивал Рузвельт Баруха 
в письме; включая в комиссию старого приверженца жестких мер, он знал, что 
получит от Баруха рецепты жесткой политики. Так и случилось: тот предложил 
президенту нормирование резины и горючего, увеличение производства 
синтетического каучука и влиятельного администратора, ответственного за 
производство и поставки резиновых изделий, в руководство Советом по военному 
производству.
 В конце лета 1942 года Рузвельт, казалось, проигрывал борьбу против инфляции. 
С апреля стоимость продовольствия по свободным ценам росла на 3 процента в 
месяц. Взметнувшиеся вверх темпы роста зарплаты серьезно мешали 
антиинфляционным мерам. Выпуск облигаций добровольного военного займа дал 
значительную сумму денег, но их было недостаточно. Конгресс отказывался 
содействовать двум типам мер, которые президент считал основными, чтобы 
реализовать программу стабилизации, — налогам и контролю за ценами на 
продовольствие.
 Для борьбы с инфляцией на ряде направлений Рузвельт использовал свое влияние 
главы исполнительной власти, но проявил мало усердия в наиболее чувствительной, 
особенно в год выборов, политической сфере — контроля заработной платы. Не имея 
четких указаний Белого дома относительно проведения политики в области 
заработной платы, СВП действовал от случая к случаю. По мере роста цен на 
продовольственные продукты представители профсоюзов в нем требовали повышения 
зарплаты. Представители предпринимателей возражали, опираясь на поддержку 
бизнеса и фермерских лоббистов. Затянувшиеся споры на металлургических 
предприятиях, не входящих в стальную корпорацию («Малая сталь»), в начале лета 
чуть не взорвали СВП, но его члены пробили решение о повышении почасовой 
зарплаты на 15 процентов в целях компенсации 15-процентного роста стоимости 
жизни в период между январем 1941-го и маем 1942 года.
 Несмотря на вопли с обеих сторон, «Малая сталь» дала базовую формулу для 
решения споров по зарплате. Но политика в этой сфере оставалась либеральной. 
СВП мог выносить решения лишь по ставкам зарплаты в спорных случаях; он был 
уязвим перед угрозами представителей профсоюзной и предпринимательской сторон о 
выходе из этого органа или невыполнении его решений. Со стороны Белого дома он 
получал мало руководства в сфере регулирования ситуации с неравенством зарплат 
в промышленных отраслях или разных географических районах. В то же время 
отсутствие четкой политики становилось тяжелым бременем для президента. Снова и 
снова в 1942 году, как и годом раньше, ему приходилось тратить время, чтобы 
привлечь на сторону администрации Грина и Мари (как минимум — стимулировать 
переговоры между ними); искать решение таких острых проблем, как двойная оплата 
работы по воскресеньям (этого требовала общественность), и отслеживать действия 
строптивого Джона Л. Льюиса.
 Какой бы ни была его публичная позиция, президент не обманывался долгое время 
относительно экономического положения. Кроме всех прочих источников информации 
об инфляционных проблемах, он мог всегда прибегнуть к личным наблюдениям. 
Президент рассказывал репортерам, как во время посещения Гайд-Парка проехал в 
автомобиле 12 миль по почтовой дороге с постоянной скоростью 35 миль в час. 
Полиция не позволяла обгонять президента на этом отрезке (что естественно). 
Позади него скопилось 22 автомашины. Это показывает, продолжал Рузвельт, что 
водители ездят слишком быстро, расходуя бензин неэкономно, не прислушиваясь к 
просьбам президента и правительства.
 — И надо каким-то образом заставить их поступать правильно.
 Но можно ли внедрять правила, не опираясь на закон? Некоторые помощники в 
Белом доме, включая Розенмана и Шервуда, призывали Рузвельта игнорировать 
конгресс и осуществлять программу стабилизации экономики, используя свои 
чрезвычайные полномочия на время войны. Искушение велико, хотя и мучительно. В 
своем эмоциональном обращении к нации во время инаугурации в кризисной 
обстановке 1933 года Рузвельт заявлял, что, если конгресс не готов сотрудничать 
с ним в осуществлении чрезвычайных мер, он просит его предоставить президенту 
полномочия, причем такие же широкие, какие имеет глава государства в условиях 
нападения внешнего врага. Теперь у него были такие полномочия. Он говорил 
репортерам, что «прежде, в 1933 году, когда экономика страны лежала на боку, а 
бумажники граждан опустошались», ему удавалось добиваться одобрения конгрессом 
нужных решений по два-три раза в неделю, а то и в один день. Сейчас, когда под 
угрозой само существование страны, президент лишен возможности действовать. И 
все-таки даже во время войны Рузвельт не прибегал к чрезвычайным полномочиям — 
скорее полагался на административные уловки, искусные и бесхитростные.
 Во-первых, президент в своем послании от 7 сентября задал конгрессменам 
выволочку за сопротивление налоговой политике и программе стабилизации цен на 
сельскохозяйственные продукты. Это сопротивление, по его словам, «достигло 
уровня, угрожающего экономике в целом». Затем он представил эту опасность в еще 
более драматическом свете, перечислив в коротких параграфах конкретные примеры 
инфляции: упомянул цены на свиные отбивные, масло, апельсины, картофель, 
кукурузу, овес, рожь. Предупредил, что нельзя стабилизировать зарплату, пока 
растут цены на продовольствие; необходима «всеобщая стабилизация цен, зарплаты 
и прибыли». После этого Рузвельт сделал неожиданный ход:
 «Мы не сможем удержать цены на продукты и одежду на нынешнем уровне после 1 
октября. Нет гарантий, что стоимость жизни не будет расти и после этой даты.
 Поэтому я прошу конгресс принять законы, которые позволят президенту 
стабилизировать стоимость жизни, в том числе цены на сельскохозяйственные 
товары...
 Я прошу конгресс сделать это до 1 октября. Если к этой дате вами ничего не 
будет сделано, я возьму на себя ответственность, имея обязательства перед 
народом, принять меры к тому, чтобы военные усилия не сопровождались 
экономическим хаосом.
 В случае, если конгресс откажется действовать, причем сообразно 
обстоятельствам, я приму на себя такую ответственность и буду действовать сам.
 Когда стабилизируются цены на сельскохозяйственную продукцию, можно будет 
стабилизировать и зарплату. Я сделаю это...»
 Как обычно, президент приберег наиболее весомые аргументы для вечерней беседы 
у камелька. Начал он с рассказа о пилоте американского пикирующего 
бомбардировщика, который обещал «ради тех, кто дома» угодить своими бомбами 
прямо в полетную палубу японского авианосца и погиб, пытаясь выполнить свою 
задачу, в Коралловом море. Президент посему наградил пилота медалью «Честь 
конгресса».
 — Вы и я — «те, кто дома», ради нашей защиты сражался мужественный пилот и 
неоднократно рисковал жизнью. Что делаем мы, «те, кто дома», чтобы выиграть 
войну?
 Ответить на такой вопрос можно лишь признанием, что мы делаем для этого 
недостаточно.
 Если конгресс будет бездействовать, снова предупредил президент, то он возьмет 
на себя ответственность предотвратить «экономический хаос».
 — Это самая тяжелая война в истории. Нам не следует оставлять будущим 
историкам исследовать, достойны ли мы оказались встретить этот беспрецедентный 
вызов. Мы ответим на этот вопрос сейчас, и ответом будет «да».
 Через несколько дней репортер задал президенту вопрос, который задавали друг 
другу многие американцы в Вашингтоне:
 — Если окажется, что 1 октября ваш законопроект против инфляции будет 
обсуждаться в конгрессе, но его не примут, станете ли вы в этом случае ждать, 
чтобы дать им еще один шанс?
 — Какое слово в вашем вопросе первое? — спросил президент репортера.
 Тот произнес фатальное «если». Рузвельт не собирался полагаться на случай, он 
вел свою игру. Вызвал из Техаса Рэйберна и попросил его находиться под рукой в 
течение недели.
 Чувствуя себя неуютно под градом обличений и ультиматумов главы исполнительной 
власти, конгрессмены уныло занялись обсуждением антиинфляционной программы. В 
течение недели им были представлены законопроекты, состоялись слушания, члены 
обеих палат близко познакомились с антиинфляционными мерами. И снова фермерские 
группы встали на пути законодателей, как сборщики пошлин. Они требовали 
пересчета цифр паритетного соглашения, что привело бы к росту цен на 
сельскохозяйственные продукты. Рузвельт публично осудил это требование. На 
очереди было президентское вето и использование чрезвычайной экономической 
власти. Однако умеренные сенаторы состряпали компромиссное решение по 
паритетному соглашению и делегировали президенту дополнительные полномочия по 
регулированию цен на продукты. Законопроект в окончательном виде предусматривал 
другие протекционистские меры для фермеров. Конгресс утвердил законопроект 2 
октября, и президент, хотя и не вполне удовлетворенный, подписал его в тот же 
день.
 Пришлось ожидать еще три недели прохождения в конгрессе законопроекта о 
налогах, к тому же разочаровывающего. По оценке министерства финансов, эта мера 
обеспечит сборы в казну лишь на 7 миллиардов долларов. Закон сокращал число лиц,
 освобожденных от налогов; немного снизил максимальный добавочный подоходный 
налог на индивидуальные доходы; в умеренной степени — на максимальный доход 
корпораций и значительно — на максимальную норму сверхприбыли; увеличил число 
акцизов на предметы роскоши и редкие товары. Рузвельту ничего не оставалось, 
как подписать законопроект. Он шутливо заметил Моргентау, что с трудом прочитал 
его, потому что ничего в нем не понял. Министр финансов сокрушался по поводу 
начала тотальной налоговой войны.
 Президент нашел надежного человека для проведения в жизнь своей 
стабилизационной программы — судью Джеймса Бирнса, непреклонного переговорщика 
и функционера, которого Рузвельт годом раньше назначил членом Верховного суда. 
Либералов обеспокоили его прошлая принадлежность к влиятельным политическим 
кругам юга и ярко выраженный консерватизм, но Рузвельт ориентировался на 
высокое мнение о Бирнсе Франкфуртера и рекомендацию Гопкинса, который считал, 
что «Джимми лоялен, сведущ, способен выносить самостоятельное суждение, имеет 
политическое чутье». Бирнс переехал в новое, восточное крыло Белого дома в 
качестве директора Агентства по экономической стабилизации. Вскоре он говорил 
Гопкинсу улыбаясь:
 — Я хочу предложить тебе, Гарри, держаться подальше от моих дел.


НАРОД В ВОЙНЕ

 В бурные периоды экономической и социальной ломки в Америке особенно уязвимы 
были четыре категории населения — промышленные рабочие, негры, этнические 
группы и женщины. Все эти группы в 1942 году переживали превратности 
критического характера, их зависимость от федерального правительства усилилась, 
прямо и косвенно они обращались за помощью к президенту.
 Разумеется, женщины отнюдь не принадлежали к части населения, наиболее 
пострадавшей в период войны. Надели форменную одежду женщины, служившие в 
разных видах вооруженных сил; брюки — те, кто работал на военном производстве. 
К середине года многие женщины пошли на заводы, замещали мужчин в качестве 
водителей грузовиков, операторов сложных станков и механизмов. Приносили домой 
зарплату, увеличивая семейные доходы и общественные траты. Число женщин-рабочих 
выросло за год после Пёрл-Харбора почти на 2 миллиона. На президента 
производили сильное впечатление во время инспекционных поездок встречи с 
большим числом женщин-рабочих. Он не раз вспоминал о женщинах, выполнявших 
разные виды работ на заводах, которые ему приходилось посещать.
 Потребность в рабочей силе в период войны способствовала росту доходов 
миллионов тружеников — мужчин и женщин. Решения Национального совета по труду в 
военной промышленности по вопросу заработной платы значили гораздо меньше, чем 
заключение огромного числа трудовых договоров на военных предприятиях и 
возросшая конкуренция в трудовой сфере. Рабочие и их профсоюзы добивались 
большего влияния на производственные решения. В апреле президент передал все 
функции по обеспечению рабочей силой военной промышленности от Управления труда 
СВП вновь созданной Комиссии по рабочей силе на военных предприятиях. В самом 
СВП он учредил новое Управление по труду в промышленности, которое служило 
Нельсону источником информации о трудовых отношениях и новых идеях в этой 
области. Сидни Хиллмэна, часто болевшего и подвергавшегося критике со стороны 
старых профсоюзных соратников, освободил от своих обязанностей. Рузвельт 
попытался утешить его тем, что предложил место советника президента по трудовым 
вопросам, но бывший профсоюзный лидер, обиженный и недоумевавший в связи с 
непонятной, как ему казалось, утратой доверия со стороны президента, предпочел 
вернуться в свой профсоюз — «Объединенные рабочие трикотажной промышленности». 
Управление по труду в промышленности, новый руководитель которого должен был 
контактировать с АФТ и КПП, само по себе большой роли не играло и сталкивалось 
с серьезной критикой со стороны профсоюзов, но способствовало росту требований 
профсоюзов о большем участии в принятии решений по развитию военной 
промышленности. К концу 1942 года объединенные комитеты представителей 
профсоюзов и предпринимателей действовали во многих отраслях промышленности и 
на многих уровнях.
 Очевидно, что рост зарплаты и участия профсоюзов в управлении производством 
мог продолжаться и после войны. На первый план выдвинулся важный, долго 
обсуждавшийся вопрос: могут ли профсоюзы воспользоваться войной для усиления 
своего экономического и политического влияния? Левые профсоюзные лидеры 
утверждали, что война приведет к банкротству многих профсоюзов и сдвигу к 
свободному найму рабочей силы предприятиями. Бизнесмены предостерегали против 
принудительного внедрения найма на предприятия только членов профсоюзов. Но 
существовала и более глубокая философская проблема: надо ли нынешний статус 
профсоюзов заморозить на время войны или война демократий против фашизма 
требует наделить профсоюзы большими правами и обязанностями? Перед 
Пёрл-Харбором Рузвельт прямо заявил Льюису и Мари, что «правительство 
Соединенных Штатов не станет санкционировать, а конгресс не примет законов, 
позволяющих найм только членов профсоюзов». Однако 7 декабря федеральный 
арбитраж предоставил шахтерам Льюиса, которые работали на шахтах при 
корпоративных предприятиях, право принимать только членов профсоюза. Проблему 
передали на рассмотрение Совета по труду на военном производстве.
 В первые месяцы 1942 года председатель и три члена Совета по труду искали 
формулу, которая разрешила бы застарелую и сложнейшую проблему западного мира в 
области трудовых отношений военного времени — сочетание свободы и 
организованности в производственных коллективах, подвергающихся воздействию 
перемен и стресса. Этот замечательный квартет в составе Дэвиса, Морзе, Грэхема 
и профессора Джорджа У. Тэйлора обладал рузвельтовскими качествами — сочетанием 
практичности и возвышенного идеализма. Они понимали, что в динамичный период 
расширения военного производства, как определил его Грэхем, статус профсоюзов 
не мог быть заморожен. Но какого рода профсоюзный статус даст нужный баланс 
гибкости и стабильности? После многочисленных обсуждений и размолвок с 
представителями профсоюзов и предпринимателей, которые чередовали свои угрозы с 
конструктивными предложениями, Совет по труду изменил старую формулу 
обеспечения членства в профсоюзах на новую — обеспечения добровольного членства.
 Согласно старой формуле все наемные работники должны состоять в профсоюзах или 
при приеме на работу вступить в профсоюз на время контракта под угрозой потери 
работы, если они так не сделают. По новой формуле это старое правило 
сохранялось во многих случаях, за исключением спасительной статьи, которая 
давала возможность наемным работникам в течение десяти — пятнадцати дней выйти 
из профсоюза без штрафных санкций, перед тем как вступит в силу старое правило. 
При незначительной, казалось бы, поправке новая формула стала компромиссом, на 
который нехотя согласились предприниматели и профсоюзы. Она обеспечила реальное 
сочетание свободы и незащищенности наемных работников и получила такое широкое 
распространение, что к концу войны была включена почти в треть профсоюзных 
соглашений с рабочими. В перспективе новая формула способствовала как 
укреплению, так и стабилизации влияния профсоюзов. Она явилась самым блестящим 
применением, некоторые сказали бы — единственным успешным применением 
рузвельтовского принципа подвижного консенсуса, который решает проблему, 
порождающую раскол.
 Попытки президента усилить в 1942 году принцип подвижного консенсуса в другой 
важной сфере трудовых отношений оказались гораздо менее успешными. Комитет по 
справедливой практике найма (КСПН) с первых дней столкнулся с неудачами и 
провалами. При учреждении этого органа Рузвельтом он управлялся весьма 
представительным советом из шести членов во главе с Марком Этриджем, издателем 
газеты «Курьер джорнал» в Луисвилле, старым другом президента и необычно 
активным для уроженца штата Миссисипи защитником гражданских прав. В состав 
совета входили также Мари, Грин, Дэвид Сарнофф, глава радиокорпорации Америки, 
Милтон Уэбстер из профсоюза проводников спальных вагонов и Эрл Б. Дикерсон, 
чикагский олдермен. Комитет формировался медленно и остро нуждался в финансовых 
средствах. Ко времени, когда он был переведен из Управления по промышленному 
производству в Совет по военному производству, штат комитета включал менее семи 
следователей. Оказалось, что Мари и Грин не смогли присутствовать на заседаниях 
комитета. Президенту пришлось найти им замену. Этридж вызвал бурю возмущения 
чернокожих американцев, когда защищал в Бирмингеме сегрегацию как минимум для 
южан. Но главное препятствие — очевидная неразрешимость проблемы взять мощную 
крепость расовой сегрегации малыми силами. Например, подготовка и работа 
составляют порочный круг: работодатели не нанимают негров из-за слабой 
подготовки, а курсы профессиональной подготовки негров закрыты из-за нехватки 
для них рабочих мест. Служба занятости США, как предполагалось, должна нанимать 
граждан на работу по возможности без дискриминации, но не в состоянии этого 
сделать, если предприниматели придерживаются дискриминационного подхода. В 
южных штатах бюро занятости все еще руководствовались в своей деятельности 
принципом сегрегации. Против приема негров настроены функционеры АФТ. Почти 
каждое действие КСПН вызывало вопли возмущения с одной из сторон или с обеих — 
и предпринимателей, и профсоюзов.
 В отчаянии КСПН часто обращался за поддержкой к президенту, связываясь с ним 
через Марвина Макинтайра. В этих обстоятельствах Рузвельт реагировал порой 
непредсказуемо. Обнаруживал личную заинтересованность разобраться в конкретных 
проявлениях несправедливости, — например, когда аполитичный негритянский тенор 
Роланд Хайес и его жена подверглись жестокому обращению в одном универмаге на 
юге или когда министерство обороны причислило подразделения чернокожих 
американцев, высадившиеся за рубежом, к «вспомогательным силам». Однако 
президент неохотно использовал свое влияние, чтобы мобилизовать поддержку 
комитету даже со стороны администрации, — вообще уделял мало внимания этой 
проблеме. Когда Веллес воспротивился публичному слушанию КСПН дела о 
дискриминации мексиканцев во избежание неблагоприятной реакции в Мексике, 
Рузвельт попросил комитет прекратить слушания. В середине лета 1942 года 
неожиданно, без предварительного уведомления КСПН и вопреки его желаниям он 
передал Комиссии по рабочей силе на военных предприятиях, возглавлявшейся Полом 
В. Макнаттом, небольшое агентство и таким образом лишил КСПН средства, связи с 
президентом — одного из немногих источников силы комитета.
 Все действия — и бездействие — президента в борьбе с дискриминацией вызывали 
резкие отклики. Юджин Коннор (Бык), который в то время и много лет спустя 
отвечал за общественную безопасность в Бирмингеме, писал: служба безопасности и 
КСПН ответственны за подрыв единства страны; венерические болезни стали 
проблемой номер один среди негритянского населения; Ку-клукс-клан возрождается 
как оппозиция администрации. «Вы думаете, одной войны для юга достаточно?» С 
таким же ожесточением подвергли нападкам администрацию воинственно настроенные 
представители чернокожего населения.
 Учитывая стремление Рузвельта воздерживаться от любого шага, способного 
спровоцировать расовое напряжение, неудивительно, что он избегал фронтального 
наступления на дискриминацию на частных предприятиях или даже в государственных 
и муниципальных учреждениях. Поддержка президентом политики Стимсона более 
откровенно отражала его личные взгляды. Министерство обороны гордилось такими 
фактами: к весне 1942 года около 10 процентов новобранцев составляли черные; 
несколько сот из них, кадеты, в скором времени отправятся на учебу в 
авиационные школы; более 300 офицеров-негров (включая 3 полковников) вошли в 
командный состав пяти боевых частей, укомплектованных черными. Но в сухопутных 
силах все еще преобладала сегрегация, за исключением тех подразделений черных 
военнослужащих, которыми командовали белые. Стимсон считал это нормальным. 
«Неграм все еще недостает той инициативности, которая требуется на войне от 
командира... — писал он своему приятелю. — Кроме того, смешение двух рас 
невозможно по существу...»
 Если бы «небольшая группа агитаторов во главе с деятелем по имени Уайт» 
держалась в стороне, считал Стимсон, все наладилось бы. Его неприятно поразило, 
что Маклейш готовится выступить перед неграми Нью-Йорка с речью о дискриминации 
против черных в армии и Макджордж Банди, сын его ближайшего друга и помощника 
Харвея Банди, помогает Маклейшу в подготовке речи. Пригласив поэта на встречу, 
Стимсон сообщил ему: воспитывался он в аболиционистской семье, его отец 
сражался в годы Гражданской войны; но преступное рабовладение породило проблему,
 которую невозможно решить в военное время; остается одно — запастись терпением 
и разобраться в каждом отдельном случае, а глупые негритянские лидеры 
добиваются социального равенства, которое в реальности невозможно. На Маклейша 
эти аргументы не подействовали. Втайне Стимсон полагал, что активность Маклейша 
поддерживает госпожа Рузвельт — самый последний пример ее «назойливого и 
импульсивного безрассудства», записал он в своем дневнике. Но Стимсон не имел 
претензий к госпоже Рузвельт, кроме той, что супруга президента позволила 
перекрыть «негритянской расе полностью» путь во флот и в то же время навязывала 
министерству обороны дополнительное бремя. Президент симпатизировал чаяниям 
черных гораздо больше, чем его военный и морской министры, но предпочитал в 
условиях войны видеть в расовых отношениях скорее проблему эффективной 
мобилизации рабочей силы в промышленность, чем фундаментальную моральную 
проблему, и большей частью не вмешивался в политику своих министров в этом 
вопросе.
 Хотя Стимсон и не был последователен в подходе к правам негров, в военной 
сфере он оставался подлинным реформатором. В начале 1942 года Эйзенхауэр сделал 
обзор докладов «по проблемам цветных войск». Против присылки «цветных войск» 
выступали не только генералы на юге и даже на многонациональных Гавайях, но 
также правительство Австралии, президент Республики Панама, губернатор Аляски 
Эрнст Грюнинг, правительство Бермудских островов, британские власти Тринидада, 
правительства Южной Америки и, смешно сказать, полковник, консультирующий по 
Либерии. Стимсон реагировал на эти возражения в диапазоне ответов от «Не 
уступайте!» до «Вздор!». Он напоминал панамцам, что сам Панамский канал 
строился трудом черных, настаивал, чтобы южане использовали войска, 
укомплектованные неграми. Тем не менее ни он, ни кто-либо еще из Верховного 
командования не осознавал, что возражения направлены именно против 
сегрегированных черных подразделений.
 При всех своих невзгодах негры находились в лучшем положении, чем другие 
этнические группы. Такая этническая группа, как японцы американского 
происхождения, находившаяся в процессе перемещения с Западного побережья во 
внутренние районы страны, тоже подверглась расовой дискриминации. К концу весны 
Милтон Эйзенхауэр, первый глава Администрации военных перемещений (АВП) доложил 
Рузвельту, что около 81 тысячи этнических японцев помещены во временные 
концентрационные лагеря, около 20 тысяч — в постоянные места ссылки, еще 15 
тысяч «заморожены» в Восточной Калифорнии и от 5 до 8 тысяч добровольно 
переселились в штаты района Скалистых гор. Докладывал также, что губернаторы и 
генеральные прокуроры внутренних штатов яростно сопротивлялись прежним планам 
добровольной эвакуации значительными группами. Проводились массовые митинги 
протеста, раздавались угрозы совершить насилие, производились аресты этнических 
японцев. Понадобилось создать одиннадцать крупных концентрационных лагерей, 
чтобы поместить туда 130 тысяч эвакуированных. Для них запланировали 
строительство школ и больниц, начались сельскохозяйственные и общественные 
работы.
 Но Милтон Эйзенхауэр не докладывал — а Рузвельт при всей своей 
проницательности и сострадании об этом не догадывался — о тяжелых испытаниях 
тысяч переселенцев: горькое расставание с нажитыми трудом домами и фермами; 
торопливые, томительные переезды от центров пересылки в лагеря для перемещенных 
лиц; шокирующие переживания во время прибытия в лагеря Постона, озера Туле, 
Гила и других мест, где переселенцев встречали нестерпимая жара или 
пронизывающий холод, клубы пыли, бесконечные ряды бараков с комнатой на семью, 
невозможность уединиться, бюрократия, скука — и при всем этом неизменная 
военная полиция и колючая проволока. Дело не в том, что президента держали в 
неведении, основные решения принимались по согласованию с ним, в его 
секретариат поступала полная информация и хорошего и дурного свойства. Сам 
Рузвельт называл центры перемещенных лиц «концентрационными лагерями», да они и 
были таковыми. Но психологические муки этих испытаний оказывались вне понимания 
президента или просто списывались им на печальные, но необходимые превратности 
войны.
 Возможно, президент был бы более восприимчив к сложившемуся положению, если бы 
пересыльные энергично протестовали, проводили демонстрации, забастовки, 
сопротивлялись своим конвоирам. Но в то время они так не поступали. Власти 
поражала их решимость извлечь все лучшее из своей судьбы, предприимчивость в 
оборудовании почти пустых комнат самостоятельно сбитыми столами и скамьями, их 
быстрое налаживание некоего подобия общественной жизни — организация 
танцевальных вечеров, спортивных состязаний, ремесел и школ. Когда жаркие 
месяцы лета 1942 года миновали, настроение в некоторых лагерях изменилось. АВП 
не выполнила своих прежних обещаний или ожиданий относительно зарплаты, одежды, 
садовых участков, работы и создания минимального комфорта. Нарастала 
напряженность между обитателями бараков, между ними и представителями высшей 
белой расы. Начались демонстрации, пикеты, забастовки, избиения лиц, 
заподозренных в доносительстве.
 Осенью политика, которую Рузвельт проводил, исходя из военной необходимости, 
сама стала представлять военную угрозу. Глава Агентства военной информации 
Элмер Дэвис призвал президента выступить публично против антияпонских 
законопроектов в конгрессе и санкционировать набор в армию и флот лояльных 
этнических японцев. Дэвис напомнил президенту, что японская пропаганда на 
Филиппинах, в Бирме и других местах преподносит эту войну как расовый конфликт.
 — Мы можем вести эффективную контрпропаганду, лишь если наши дела не 
расходятся с правдой.
 Он добавил, что минимум 85 процентов этнических японцев лояльны по отношению к 
стране. Командование флота согласилось с такой оценкой, но все еще возражало 
против набора этнических японцев.
 Обнаружился контраст между отношением Вашингтона к этническим итальянцам и 
немцам, с одной стороны, и японцам — с другой. Рузвельт заверил губернатора 
Нью-Йорка Герберта Лемана, что «глубоко понимает, какую тревогу должны 
чувствовать немцы и итальянцы, живущие в США, зная о выселении японцев с 
Западного побережья». Не заверит ли их Леман, что «в настоящее время не 
планируется никаких высылок немцев и итальянцев»? Это мало утешало японцев, 
обжигаемых солнцем на равнинах Колорадо, но вполне устраивало японских 
пропагандистов, которые вели радиопередачи из Манилы, Сингапура и Рангуна.
 В конце лета 1942 года президент поддался внутреннему зову «поездить по 
стране» — зову столь же мощному для некоторых политиков, как инстинкт дикого 
гуся. Он говорил своему охраннику Майку Рейли, что хочет совершить путешествие 
во второй половине сентября, увидеть все, что возможно, от побережья до 
побережья, но с одним условием — чтобы поездку не предавали огласке до его 
возвращения в Вашингтон. Он возьмет с собой трех корреспондентов телеграфных 
агентств, и это все. Никакой огласки, парадов, речей, — на это надеялся 
президент. И если губернаторы и другие политические деятели будут его 
сопровождать, пусть это будут республиканцы и демократы.
 Президентский поезд 17 сентября отбыл из Вашингтона, увозя главу 
исполнительной власти и первую леди (она ехала только до Милоуки), десяток 
сотрудников Белого дома, троих известных журналистов и восьмерых фоторепортеров.

 Президент загружал делами дни поездки так плотно, словно заканчивался срок его 
президентства. Первый день: замерли мостовые краны в момент, когда 
президентский фаэтон, с опущенным верхом и поднятыми пуленепробиваемыми 
стеклами, въехал на территорию танкового цейхгауза завода «Крайслер» в Детройте 
и двинулся в пространство между двумя линиями сборки «Генерала Ли», нового 
цельносварного среднего танка. Сидя рядом с Элеонорой Рузвельт и 
представителями заводского управления, президент наблюдал, как танки месят на 
танкодроме грязь и пыль. Агенты безопасности всполошились — один танк двинулся 
прямо на президентский автомобиль, однако остановился в 10 футах поодаль.
 — Отличное вождение! — крикнул президент улыбающемуся водителю танка.
 В конце дня Рузвельт поехал вместе с Генри и Эдсель Форд вдоль полумильной 
линии сборки огромного завода по производству бомбардировщиков «Уилоу Ран». На 
следующий день осматривал самую большую в стране тренировочную водную станцию 
на Великих озерах, наблюдал, как делаются паровые турбины и валы для гребных 
винтов на заводе «Аллис-Чалмерз», где годом раньше происходили упорные 
забастовки. Вечером он уже в районе Твин-Ситиз — осматривает снарядный завод, 
где ночная смена производила снаряды 30-го и 50-го калибров, однако завод еще 
не достиг предела своих производственных возможностей. Президент приезжал на 
предприятия без огласки, сидел иногда на переднем сиденье автомобиля, иногда — 
на заднем справа, улыбаясь, сияя, наблюдая. Вокруг суетились представители 
заводоуправления; среди рабочих, замечавших автомобиль, распространялось 
оживление — все делились друг с другом новостью о прибытии высокого гостя. 
Женщины бросали на автомобиль косые взгляды, стараясь в то же время следить за 
работой станков. Рейли вспоминал, что, когда они ехали по территории завода, 
агенты безопасности слышали возгласы такого рода:
 — Ой, мама, глядите! Это же Рузвельт!
 Это свидетельствовало, по мнению Рейли, о том, что служба безопасности 
справлялась со своей задачей обеспечить внезапность посещения.
 Никто не отзывался о поездке с большим удовлетворением, чем сам президент. 
Сначала он поделился впечатлениями с прессой, затем в беседе у камелька. 
Покинув Твин-Ситиз, рассказывал Рузвельт, кортеж направился прямо к тому месту, 
которое называется Пенд-Орил, в Айдахо.
 — Там большое озеро. Это и Кёр д'Ален — два крупнейших озера в северном Айдахо.
 И поскольку мы пытались, как вы знаете, рассредоточить объекты ВМФ, которые 
скопились на Восточном и Западном побережьях, то эта тренировочная база флота 
перенесена внутрь страны. Они вступили в строй за пять дней до моего приезда и 
уже обучали тысячу призывников, которые прибывают на базу по две-три тысячи в 
день... Затем мы отправились в окрестности Такомы — в форт Льюис, одну из наших 
главных баз на Западном побережье. Мы осмотрели базу, бывшую раньше, насколько 
я знаю, сравнительно небольшой, но теперь там дислоцируется в четыре-пять раз 
больше войск... Оттуда мы поехали к флотскому затону в Бремертоне и увидели 
поврежденные корабли и раненых моряков...
 Президент и его сопровождение воспользовались паромом, чтобы перебраться в 
Сиэтл, где осмотрели большой авиационный завод Боинга и поужинали с его дочерью 
Анной, ее мужем Джоном Беттигером и их детьми — Баззи и Систи. На верфях Генри 
Кайзера в Портленде президент присутствовал на закладке корабля — киль построен 
всего десять дней назад. Среди тысяч рабочих-судостроителей рождался и рос 
крик: «Речь! Речь!» Президенту вручили портативный микрофон, — опытный участник 
выборных кампаний не устоял перед искушением выступить.
 — Знаете, — начал он заговорщическим тоном, — мое пребывание здесь сегодня не 
планировалось.
 Слушатели ободряюще рассмеялись.
 — Поэтому вы владеете секретом, который не знают даже американские газеты. 
Надеюсь, вы сохраните это в тайне...
 Мерримен Смит, один из трех репортеров, который не опубликовал еще репортажа о 
поездке, не видел тут ничего смешного.
 — Оттуда мы отправились к флотскому затону у острова Маре и убедились еще раз, 
что затон стал в три раза больше прежнего, — продолжал свой рассказ президент.
 — Мы увидели японскую подлодку, рассчитанную на экипаж в два человека, — ее 
захватили в Пёрл-Харборе; видели и наши подлодки — на рубках по девять японских 
флагов.
 Далее мы поехали в военный грузовой порт в Окленде — колоссальный комплекс, 
оттуда направляется в различные районы Тихого океана значительная часть наших 
воинских контингентов и грузов... Потом Лос-Анджелес. В Лонг-Бич, штат 
Калифорния, мы посетили авиационный завод Дугласа... Затем по пути в Сан-Диего 
остановились в военно-морском госпитале, — там лечится много людей, раненных в 
тихоокеанских сражениях... Посетили учебный центр флота и старую базу морской 
пехоты Кэмп-Пендлтон; оттуда заехали на завод «Консолидейтед», где постоянно 
наращивается выпуск продукции...
 Повернув на восток, президент провел большую часть дня на ранчо своей невестки 
госпожи Эллиотт Рузвельт и позабавился общением с тремя внуками. Сделал 
остановку в Увалде, чтобы повидаться со своим бывшим вице-президентом Джоном 
Гарнером, который год назад навсегда покинул Вашингтон. Остановив свой 
маленький автомобиль перед кафе «Кейси Джоунс», Гарнер направился широким шагом 
к президентскому поезду, взобрался на подножку вагона и прокричал президенту:
 — Да благословит вас Бог, сэр. Очень рад вас видеть!
 Президент внимательно осмотрел Гарнера на расстоянии вытянутой руки:
 — Гош, ты отлично выглядишь!
 Подобно двум старым провинциальным джентльменам, поговорили о местных 
проблемах, порасспросили друг друга о женах. Президент поинтересовался, как 
идут у собеседника дела. Гарнер, хлопнув техасской шляпой по ноге, прогромыхал 
густым голосом:
 — На сто один процент!
 Заметив проходившего доктора Макинтайра, сказал ему:
 — Позаботься, чтобы этот человек был здоров, все остальное приложится.
 Поездка продолжалась посещением крупных военных объектов на юге — Келли-Филд, 
Рэндолф-Филд, форт Сэм-Хьюстон, затон Хиггинс в Новом Орлеане, где строились 
небольшие суда, Кэмп-Шелби, форт Джексон, где главнокомандующий производил 
смотр пехотным дивизиям.
 По возвращении в Вашингтон через две недели, покрыв расстояние 8754 мили, 
президент был настроен по поводу состояния страны вполне оптимистично. В целом 
моральный дух народа, говорил он репортерам, на высоком уровне, люди мыслят 
по-боевому. Однако его не радовало положение в столице страны. Жаловался на 
журналистов, которые пишут на военные темы, ничего не понимая в военных 
вопросах; на искажение фактов, особенно авторами газетных колонок и 
радиокомментаторами; на своих подчиненных в администрации, которые ищут 
популярности в тенденциозных газетных публикациях, не отражая полной картины 
деятельности правительства.
 Больше недели президент дожидался Дня открытия Америки Колумбом, чтобы 
сообщить нации о своей оценке внутреннего положения страны; произнес длинную 
доверительную речь. Главное, что он вынес из своей поездки, сказал Рузвельт, по 
существу, не новость. «Очевидный факт, что американцы едины, как никогда прежде,
 в своей решимости трудиться, и трудиться хорошо». Рассказал о том, что видел, 
искусно переплетая похвалу за достижения с критикой тех, кто отказывался 
принимать на работу негров, женщин и лиц пожилого возраста. Почти мимоходом 
заметил, что службе занятости необходимо понизить существующий начальный 
возраст приема на работу с 20 до 18 лет. Высмеял «стратегов пишущей машинки»: 
полны блестящих идей, но мало информированы. Выразил готовность продолжать свою 
линию — «планы этой войны остаются в компетенции военачальников».
 Президент напомнил о миллионах американцев, проходящих службу в военных 
лагерях, на базах ВМФ, работающих на заводах и верфях.
 — Кто эти миллионы, от которых зависит жизнь государства? На что они надеются? 
Как идут у них дела?
 Он не может дать адекватных ответов на эти вопросы только на основе 
впечатлений от двухнедельной поездки, да и не пытается это сделать. Американцы, 
как он почувствовал, представляют собой странную смесь: тут и решимость 
выиграть войну, и стремление избегать ее невзгод и лишений; эмоциональный 
подъем в связи с войной — и недостаточное понимание ее сути; постоянное 
ожидание военных испытаний — и настойчивое желание избежать их.
 Внешне война господствовала повсюду. Люди распевали песни «Благодари Бога и 
вези боеприпасы», «Лицо фюрера», «Он лучший мореход моего сердца», «Я оставил 
свое сердце у входа в солдатскую лавку», «Ты олух, япошка». Афиши кинотеатров 
пестрели такими названиями фильмов: «Остров Уэйк», «Конвои в Атлантике», «Один 
из наших самолетов пропал без вести», «Торпедный катер», «Помни Пёрл-Харбор», 
«Летающие тигры». Практически все рекламные агентства обыгрывали военную тему. 
Даже фирма «Мансингвиар» помечала свои платья этикеткой женской вспомогательной 
службы сухопутных сил США с надписью: «Не говори мне, что выпуклости 
непатриотичны!» А на упаковке противоблошиного порошка фирмы «Саджент» 
изображен старина-сержант, восклицающий: «Замеченная блоха все равно что 
убитая». В театрах пока не шли спектакли на военную тему, но на Бродвее публика 
воспринимала пьесу Джона Стейнбека «Заход луны» о героизме подпольщиков в 
оккупированном нацистами городе с энтузиазмом, а пьесу Максуэлла Андерсона 
«Канун Святого Марка» — как военное произведение.
 Часть рекламы содержала скрытый радикализм. «Пан-Америкэн эарвейз» 
распространяла рекламные плакаты в полный лист, содержавшие ответы Джона Дьюи, 
Ху Ши и архиепископа Кентерберийского на вопрос: «За какой мир мы сражаемся?» 
Ответ архиепископа представлял собой радикальную версию рузвельтовских «четырех 
свобод». Кинодокументалисты создали фильмы «Родная страна» (драматизировал 
борьбу профсоюзов за гражданские права), снятый по заказу правительства «Генри 
Браун, фермер» (подчеркивал важную роль негров в военных усилиях страны). 
Средства массовой информации не всегда поспевали за быстро менявшейся военной и 
идеологической обстановкой. Кинокомпания «XX век — Фокс» выпустила фильм, 
прославлявший югославских четников, в то время как генерал Дража Михайлович 
терял поддержку прогрессивных сил, а партизаны становились все более 
популярными. Более медленно реагировали на войну писатели. Осенью 1942 года 
американцы читали «Виктора Гюго» Мэттью Джозефсона, «Добро пожаловать в мой 
мир» Джеймса Тербера, «Джи-Би-Си» Хескета Пирсона. Но они также читали «Дуэль 
за Европу» Джона Скотта, «Репрессалия» Этель Вэнс, «Время для величия» Герберта 
Агара.
 В целом — если вообще можно обобщить множество мнений, отмеченных странным 
сочетанием непостоянства и тупости, — американцы к концу первого года войны 
эмоционально были настроены воевать, но физически и интеллектуально не были 
готовы ни победить в войне, ни принять тот мир, что за ней последует. 
Антрополог Маргарет Мид, попытавшаяся оценить граждан США так же объективно, 
как и обитателей островов Самоа и Бали, высказывала опасение, что американцы 
слишком пассивны или правительство, по крайней мере, обращается с ними так, 
будто они пассивны. Основная сила нации, писала она той же осенью, 
сосредоточена в американском  характере . Даже если характеристика ее туманна, 
выводы относились к самой сердцевине проблемы всеобщей мобилизации нации. 
Американцам как нации приходилось почитать своих лидеров почти так же, как 
самих себя, видеть в них часть самих себя. «Но если война начинает казаться 
битвой, в которой такие супермены, как Рузвельт, Макартур и Кайзер — отцы нации,
 сражаются и думают за нас, в то время как мы сами лишь сторонние наблюдатели, 
возникает опасность, что такая позиция выявит не силу, а слабость американского 
характера.
 «Чтобы выиграть войну, — продолжала Мид, — требуются активные усилия каждого 
индивида... Правительство должно мобилизовать народ не просто для выполнения 
приказов, но для участия в великой битве и повышения ответственности за нее. 
Прежде всего правительство должно говорить правду... Не просто желать побед, а 
воспитывать победный дух в себе самих».
 Маргарет Мид обратилась за примерами к истории: у пуритан практичность 
сочеталась с верой в божественную силу, — они усматривали в этом сочетании 
нравственный идеал. Оливер Кромвель, пуританин, вырос на почве англосаксонских 
традиций: «Веруйте в Бога, парни, и держите порох сухим!»
 По совпадению дерзкий 40-летний антрополог высказала то же что престарелый 
министр обороны Стимсон: война против нацизма должна вестись на моральной 
основе. Эта основа — именно то, что пытался передать людям Рузвельт в своих 
речах-проповедях. Разумеется, его личная популярность оставалась на высоком 
уровне; вопрос в том, помог ли он людям осознать связи между возвышенными, 
обязывающими символами, такими, как свобода и демократия, с практичными 
политическими и экономическими предпочтениями американцев, в свою очередь 
оказывающими влияние на эпохальные решения в ходе войны.
 Наиболее важное из этих практических предпочтений имело прямое отношение к 
выборам в конгресс осенью 1942 года.


ПОЛИТИКИ И НЕПОЛИТИКИ

 На пресс-конференции через несколько дней после Пёрл-Харбора президент 
всячески превозносил новую книгу под названием «Это ваша война» Маркиса 
Чайлдса; с удовольствием цитировал рекламный фрагмент на суперобложке: 
«Избалованная в прошлом Америка не имеет военного опыта». В чем нуждается 
страна, так это в действительном усердии каждого гражданина. «Это ваша война». 
Верно, подтвердил президент.
 Он задавал вопрос: возможна ли еще большая концентрация усилий со стороны 
различных политических группировок и газет для решения главной проблемы?
 — Да, вполне возможна. Я сказал бы, наступает время, когда большому числу 
людей — некоторые из них здесь, в этом помещении, — нужно забыть о политике. 
Сейчас как раз то самое время. Все равно мы читаем слишком много политических 
статей в газетах... Не все еще уразумели тот факт, что началась война. Политике 
нет места. То же верно и в отношении конгресса.
 Но относится ли это и к представителям администрации?
 В администрации это случается довольно редко, говорил Рузвельт.
 — Когда я замечаю подобного рода вещи, то стараюсь пресечь их в корне.
 Таким Рузвельт представал, играя свою любимую роль — главы государства, 
который действует в интересах всей нации и возвышается над корыстолюбивыми 
группами политиканов и партийными интересами. Со времени Пёрл-Харбора он не в 
первый раз пытался побудить политиков отложить партийную борьбу до лучших 
времен и, очевидно, не в последний. Когда демократы собирались по всей стране в 
банкетных залах отелей, чтобы выполнить партийный долг, не умирающий в условиях 
войны и мира, они столкнулись с тем, как президент разъяснял суть войны и 
осуждал «эгоистичных политиков», упоминая как минимум демократическую партию и 
партийных святых Томаса Джефферсона и Эндрю Джексона.
 С самого начала надпартийная позиция главнокомандующего сталкивалась с рядом 
трудностей. Неясно, что именно он имеет в виду. Настроен против политики в 
целом, или партийной политики, или просто против эгоистичных политиков? Когда 
президент публично призвал конгрессменов «поддержать администрацию», имел он в 
виду, что о них будут судить — не исключая чистки — лишь на основании того, 
поддерживают ли они текущую военную политику правительства, или даже на 
основании их прежнего отношения к внешней политике администрации до 
Пёрл-Харбора? Разумеется, президент не выступал против политики в целом в 
стране, которая гордилась своими демократическими институтами и процессами — 
включая регулярные свободные выборы, — в условиях войны против тоталитаризма. 
Что касается эгоистичной политики, то против нее выступали все. Но что она 
собой представляла? Выяснение того, что такое эгоистичная и неэгоистичная 
политика, составляло суть демократической борьбы.
 Вероятно, президент надеялся свести к минимуму традиционную партийную политику,
 потому что старательно избегал призывать Вильсона к созыву Демократического 
конгресса и отвергал как «совершенно глупое» утверждение «Нью рипаблик», что 
осенние выборы будут наиболее важными со времени Гражданской войны. Очевидно, 
что в условиях войны президент нуждался в том, чтобы две либеральные 
интернационалистские партии — президентских демократов и республиканцев — 
поддерживали его коалиционную стратегию и военную политику. Допускал ли он в 
таком случае блокирование всех либералов и интернационалистов в одной партии, а 
всех консерваторов и изоляционистов — в другой? Некоторые либералы склонялись 
именно к этому и с нетерпением ожидали партийного раскола на идеологической 
основе; другие были не столь уверены. Газеты враждебные Рузвельту пользовались 
идейным смятением для мрачных намеков на то, что президент отменит осенние 
выборы в конгресс.
 Временный отказ от партийной политики требовал сотрудничества с соперничающей 
партией. Но республиканцы на выборах 1942 года вовсе не собирались сдавать свое 
монопольное положение главной оппозиционной партии. Не намеревался этого делать 
и их лидер Уэнделл Уилки, чья партийная позиция выглядела теперь даже более 
аномальной, чем позиция Рузвельта.
 Через несколько недель после Пёрл-Харбора оба деятеля исполняли политический 
менуэт. Президент предложил Уилки пост арбитра в Совете по труду в военной 
промышленности и считал его управляющим по найму рабочей силы. Он не предлагал 
должности, которую Уилки, без сомнения, принял бы, — управляющего производством.
 Уилки подозревал, что президент назначил наконец шефа промышленности главным 
образом из-за его собственных требований это сделать. Белый дом объявил о своем 
предложении поста арбитра до того, как Уилки мог дать обдуманный ответ. Что 
касается предложения Уилки относительно привлечения Макартура к координации 
военных усилий страны, то Рузвельт в разговорах со своими помощниками называл 
это предложение совершенно нелепым. Даже Уинстон Черчилль добавил остроты в 
возникшую в Вашингтоне напряженную ситуацию. Во время пребывания в Палм-Бич 
премьер-министр позвонил Уилки с намерением договориться о встрече и только по 
истечении непродолжительного разговора понял, что беседует с Рузвельтом. И все 
же, несмотря на некоторые трения, Рузвельт и Уилки питали друг к другу 
подсознательную симпатию. Время от времени они встречались в Белом доме и 
поддерживали связь друг с другом через посредников.
 Однако, какой бы ни была атмосфера в Белом доме, Уилки делал свое дело так, 
как его понимал, — с позиции конструктивной критики. Снова и снова добивался, 
чтобы Америка сохраняла верность своим послевоенным обязательствам, особенно в 
том, что касалось поддержания мира при помощи международной организации. 
Решительно выступал против изоляционизма, колониализма и расовой ненависти. 
Объединился с Элеонорой Рузвельт, Ла Гардиа, Дороти Томсон и другими известными 
деятелями в усилиях по основанию Дома свободы. Осуждал преследование 
национальных меньшинств, хотя и воздерживался обличать программу выселения 
американцев японского происхождения. Занимал продвинутые позиции по вопросам 
гражданских прав и свобод, освобождения колониальных народов, открытия второго 
фронта в Европе в 1942 году. В борьбе четырех партий, продолжавшейся и после 
Пёрл-Харбора, решительно осуждал конгрессменов-республиканцев за изоляционизм и 
консерватизм, а демократов — за расизм и консерватизм.
 Отсутствие сильной организованной оппозиции снижало влияние Уилки. Это давало 
ему, однако, большую свободу действий. В действительности в бесконечном вихре 
политических союзов и расколов в Вирджинии Рузвельт и Уилки втянулись в 
несколько обескураживающие тесные отношения. В апреле они встретились, чтобы 
обсудить, помимо других тем, возможность устранения из конгресса Хэма Фиша. «Я 
получил большое удовлетворение от нашей встречи в тот вечер», — писал позднее 
Рузвельт Уилки, отмечая, однако, что они не обсудили достаточно обстоятельно 
вопрос о Фише. Впоследствии Уилки открыто выступил против нового выдвижения 
консервативного деятеля кандидатом на выборы в конгресс. Ему не удалось этому 
помешать, зато он вступил в борьбу и одолел Тафта и других 
конгрессменов-республиканцев в том, чтобы склонить Национальный комитет 
республиканской партии занять умеренно интернационалистскую позицию на весенней 
сессии в Чикаго под носом у полковника Маккормика. Попытался произвести 
«теневую чистку» экстремистски настроенных изоляционистов и реакционеров в 
партии путем вмешательства в ход голосования, чтобы определить кандидатов от 
республиканской партии на выборах. Некоторое время мирился с ажиотажем вокруг 
выдвижения его самого кандидатом на выборы губернатора Нью-Йорка, затем 
решительно вышел из борьбы. Томас Е. Дьюи, гораздо более сдержанный политик, 
чем Уилки, более осторожный, был избран республиканским кандидатом на пост, 
освобождавшийся Гербертом Леманом.
 Летом среди некоторых либералов от республиканцев и демократов росли надежды, 
что Рузвельт и Уилки объединят усилия, с тем чтобы создать новую партию или 
хотя бы партийную коалицию для достижения победы в войне и соответствующим 
образом организованного послевоенного мира. Казалось, между двумя деятелями 
достигнуто политическое согласие. Уилки пользовался свободой говорить то, чего 
не мог сказать президент. Затем, вслед за съездом республиканцев в Нью-Йорке в 
1942 году, Уилки неожиданно заявил, что собирается покинуть страну — а также 
выборную кампанию, — чтобы поездить по свету. Он сказал, что преследует этим 
цель продемонстрировать единство страны, «выполнить некоторые поручения 
президента» и разузнать, «что такое война и как в ней победить».
 Идея поездки принадлежала Уилки, но президент ухватился за нее и оказал ему 
полное содействие в ее подготовке. Поскольку Уилки собирался возвратиться 
незадолго до выборов, всякая надежда на реальное сотрудничество президентских 
партий, по крайней мере в 1942 году, улетучивалась. Желание Уилки совершить 
поездку легко понять, но каковы мотивы Рузвельта? В начале года Элеонора 
Рузвельт заметила мужу, что демократическая партия трещит от бездействия. 
Республиканцы трещат еще больше, откликнулся Рузвельт, и затрещат больше этого, 
когда президент возьмет Уилки в свою администрацию. Теперь же титулованный 
республиканский лидер отсутствует в разгар выборной кампании. Уилки расставался 
при крайней нужде с большим числом политических соратников — людей, которые 
боролись на его стороне в 1940 году и через два года баллотировались на выборы 
в конгресс. На несколько недель он станет личным представителем президента. 
Неужто президент добивался лояльной оппозиции? Рассчитывал ли он на то, что 
великая старая партия будет трещать и трещать, пока не обратится в пыль?
 Да, демократическая партия трещала по швам. Ее национальный председатель 
Эдвард Дж. Флинн, привыкший к прямой и прямодушной борьбе у себя дома, в 
Бронксе, никогда не участвовал в выборах, подобных этим. Когда он лишь 
предположил возможность доброй драчки, сказав, что укомплектование палаты 
представителей республиканцами — катастрофа, президент сделал ему внушение. 
Национальному председателю полагается определять главные направления 
предвыборной кампании, но каковы они? Флинн не был в состоянии направлять 
деятельность партии даже в дополнительные выборы, поскольку проведением выборов 
в конгресс занимались комитеты по выборам демократической партии в сенат и 
палату представителей. Однако эти комитеты тесно связаны с руководством 
партийной фракции в конгрессе. В их ведении находились ограниченные финансовые 
средства, вопросы, которые не вызывали споров у демократов-конгрессменов. 
Фактически они не контролировали прохождение кандидатов от демократической 
партии в конгресс. Единственная сила, которая могла повлиять на подобные выборы 
извне, — Белый дом, единственный партийный лидер — Рузвельт, но он отложил 
партийную политику на будущее и подчеркивал, что главной проблемой остается 
победа в войне. Как в таких условиях вести выборную кампанию?
 Республиканцы возмущались отсрочкой политической борьбы со стороны партии, 
пользующейся властью, и это понятно. Они знали, что Рузвельт слишком привержен 
политике, чтобы подняться над партийными пристрастиями. И в самом деле, Белый 
дом — неподходящее место для уклонения от политики. Судьи, руководители 
почтового ведомства, федеральные прокуроры назначались оттуда, и вокруг этих 
призовых мест, как бы они ни были незначительны, велась яростная борьба, обычно 
негласная, но иногда выходившая наружу — тут и взаимные обвинения, и заголовки 
в газетах. Два назначения Рузвельта вызывали особую ярость: одно — Роберта Е. 
Ханнегана, руководителя филиала партии в Сент-Луисе, главой Комиссии по 
государственным сборам в казну; другое — «клеврета» босса Фрэнка Хейга из 
Джерси-Сити федеральным судьей Нью-Джерси. Даже Джордж Норрис, сенатор от штата 
Небраска, разошелся в мнениях со своим другом — хозяином Белого дома из-за 
последнего назначения. Он громогласно заявил в сенате, что встает вопрос о том, 
«распространится ли влияние одной из наиболее порочных и демагогических 
организаций, которая когда-либо существовала, за пределы Нью-Джерси и подпадет 
ли под него вся федеральная администрация. Казалось, на Рузвельта не 
подействовала эта вспышка гнева старого политика мирного времени. Когда 
конгрессмен Мэри Нортон назвала губернатора Нью-Джерси Чарлза Эдисона 
отъявленным лицемером за то, что он сопротивляется назначению судьей Хейга (к 
чьей помощи, как утверждала Нортон, прибегал во время своей выборной кампании), 
Рузвельт прислал ей краткую записку: „Дорогая Мэри, ты великая женщина!“.
 Не мог Рузвельт держаться в стороне от политики и в своем собственном штате и 
округе. Филиал демократической партии процветал в штате Нью-Йорк, когда им 
руководили Альфред Е. Смит, Рузвельт и Леман. Теперь здесь не было согласия. 
Джим Фарли, все еще имевший влияние среди руководителей окружных партийных 
организаций, поддерживал кандидатуру на пост губернатора генерального прокурора 
Джона Дж. Беннета, стойкого приверженца демократической партии. Сторонники 
«нового курса» в Вашингтоне понимали, что победа Беннета в 1942 году будет 
означать преобладающее влияние Фарли в делегации Нью-Йорка на национальном 
съезде демократической партии в 1944 году. Паломничество Фарли в Белый дом 
принесло лишь ворчливое обещание Рузвельта объявить, что он станет голосовать 
за Беннета, если того изберут соперником Дьюи в борьбе за губернаторское кресло,
 — «и ни слова больше». Позднее Рузвельт подбадривал в борьбе за губернаторское 
кресло помощника губернатора Нью-Йорка демократа Джеймса М. Мида на том 
основании, что не Беннет, а Мид способен добиться поддержки усиливавшейся 
американской лейбористской партии города Нью-Йорка и избирателей северной части 
штата. Через несколько дней, перед самым съездом, президент, однако, отступился 
от него, заявляя теперь руководству партии, что сторонники Мида и Беннета 
повели себя так скверно, что повредили престижу обоих претендентов. Он 
предлагал на этот раз третьего претендента на номинацию, которому готов оказать 
всестороннюю поддержку. Этот маневр не прошел; наконец, в последний момент 
Рузвельт передал через Лемана на съезд демократов штата письмо, из которого 
выяснилось, что, во-первых, он предпочитает Мида, во-вторых, компромиссного 
кандидата. В письме содержался намек, что президент готов поддержать и Беннета, 
если тот примет участие в выборах.
 Как и следовало ожидать, Фарли оказался на высоте и съезд одобрил кандидатом 
на выборах Беннета. Американская лейбористская партия, сама расколотая на 
респектабельных лидеров профсоюзов и воинственных левых радикалов, отказала 
Беннету в поддержке и выставила своего претендента. Республиканец Дьюи легко 
добился одобрения кандидатом и имел неплохие шансы в борьбе с раздробленной 
оппозицией.
 Рузвельта, казалось, меньше беспокоили эти неудачи, чем обвинения, что он 
уделяет слишком много времени политике. Когда нью-йоркская «Геральд трибюн» 
поместила карикатуру на эту тему, президент послал негодующее письмо мисс Огден 
Рейд, своему личному другу и супруге издателя газеты. Рузвельт писал, что за 
эти годы его кожа превратилась в шкуру носорога, но бывают моменты, которые 
вынуждают его объясняться с настоящими друзьями. На самом деле количество 
времени, утверждал президент, которое он оторвал отдел, связанных с войной, для 
участия в политической борьбе в штате Нью-Йорк, равняется нулю. В перечне своих 
политических акций, не относящихся к войне, он упомянул два назначения, один 
телефонный звонок и одно письмо. «Это заняло времени больше, чем нанесение вам 
однажды восхитительного визита, совершившегося, между прочим, в „военное“ 
время!»
 Но время, президентское время, — как раз тот ресурс, который следует 
вкладывать в политику, если президенту нужно влиять на исход выборов. Его 
старый противник Гамилтон Фиш заслуживал самого пристального внимания. Фиш 
представлял собой одного из многих американских политиков, которых Рузвельт 
ненавидел всеми фибрами души. Но как друзья, так и враги конгрессмена сходились 
в одном: Хэм посвящал много времени работе в своем избирательном округе, 
который простирался от границы Коннектикута через округ Датчисс и реку Гудзон в 
Оранжевый округ и до границы Нью-Джерси. Он находил время совершать поездки по 
населенным пунктам округа и на публичные мероприятия, поддерживать связи с 
организациями ветеранов и организацией «Американские матери золотых звезд», 
способствовал своим политическим влиянием получению избирателями округа работы, 
разных услуг, признания. В свой одиннадцатый срок пребывания в конгрессе он 
стал самым опытным республиканцем в комитетах по регламенту и внешней политике 
палаты представителей и сделался бы председателем одного из них или обоих, если 
бы республиканцы завоевали в ноябре большинство в нижней палате.
 Итак, Фиш — заметная мишень, но Рузвельт не стремился поразить ее прямым 
ударом. Он обсуждал проблему с Уилки, с частью руководства демократов в округе 
Датчисс. Показывал свою библиотеку издателю из Покипси, который пообещал, что 
все три его газеты будут добиваться снятия Фиша с выборов в конгресс. Президент 
не слишком доверял организации демократов. Он действительно считал, что, если 
демократы не имеют собственного подходящего кандидата, они должны объединиться 
с просвещенными республиканцами, чтобы выдвинуть республиканца. Но Рузвельт 
ничего не предпринимал, чтобы реализовать свою идею в собственном избирательном 
округе. Противникам Фиша из числа республиканцев не удалось снять его с 
номинации на первичных выборах, а демократы выдвинули малоперспективного 
кандидата. Осенью Рузвельт расстался с надеждой устранить Фиша из конгресса.
 В 1942 году Рузвельт, в отличие от предпринятых четыре года назад энергичных 
усилий по «зачистке» политических противников, занимался выборами лишь в одном 
штате помимо Нью-Йорка. Это «великолепно оправданное исключение» — штат 
Небраска, где старина Джордж Норрис, весьма специфичный сенатор, друг 
президента и человек прогрессивных взглядов, сошелся в борьбе не на жизнь, а на 
смерть с консервативным республиканцем. Многолетняя поддержка Норрисом 
Рузвельта в периоды войны и мира, исключая случаи президентского 
покровительства отдельным политикам, снискала сенатору как неприятности, так и 
содействие. Президент заявил журналистам, что не изменит ни слова в том 
красноречивом ободрении Норриса, с которым выступил шесть лет назад в Омахе, в 
Аксарбенском колизее. Тогда Рузвельт говорил, что «...значение кандидатуры 
Норриса выходит за рамки штата и партии... это один из выдающихся пророков 
Америки... человек, которым руководит только его собственная совесть». Рузвельт 
послал Норрису копию той речи, добавив, что «если это сочтут изменой, то пусть 
каждый гражданин Небраски знает об этом».
 Однако примеры такого красноречия и убежденности в ходе выборов в конгресс в 
1942 году редки. Это довольно странная борьба за голоса избирателей. В сентябре,
 в разгар общенациональной выборной кампании, главы основных партий выключены 
из нее: Рузвельт — из-за того, что совершал неафишируемую инспекционную поездку 
по стране, Уилки — потому, что все еще находился в своем глобальном турне. 
Разлука не способствовала сближению двух партийных лидеров. Уилки вел 
переговоры с руководством союзников и нейтралов с присущими ему энтузиазмом и 
экспансивностью. Он советовал президенту в частном порядке осуществить поставки 
пшеницы в Турцию и публично высказался за открытие второго фронта в помощь 
России. Уилки неприятно удивило, когда он узнал в Чунцине, что Рузвельт 
посчитал его призыв к открытию второго фронта не заслуживающим внимания, и 
снова поразило, когда президент высмеял «стратегов пишущих машинок». Рузвельт 
стремился дать ясно понять, что он поддерживал миссию Уилки, а о втором фронте 
упоминал только для того, чтобы урезонить ретивых газетчиков. Однако недоверие 
в отношениях двух политиков особенно обострилось, когда в середине октября 
Уилки вернулся из поездки, и это не удалось загладить радушным приемом его в 
Белом доме.
 Все лето и начало осени Хэдли Кэнтрил продолжал отбирать в Принстоне данные о 
политических настроениях по отношению к президенту. То, что он обнаружил, не 
внушало оптимизма. Во время формирования великой коалиции против «Оси» 
американцы стали высказываться за участие в войне несколько меньше, чем после 
Пёрл-Харбора. Во время войны против нацизма антисемитизм распространился в 
Америке несколько больше, чем до войны. При всем сочувствии администрации к 
неграм черные отдавали предпочтение в грядущих выборах республиканцам. Маргарет 
Мид оказалась права — люди хотели, чтобы их президент стал жестче, 
требовательнее к ним, общался с ними, чтобы это стало четко выраженной 
политикой.
 Кэнтрил предупреждал президента — все это обещает неблагоприятный исход 
осенних выборов; но не был уверен, что проймет этими предостережениями 
Рузвельта, который все еще придерживался линии на уклонение от межпартийной 
борьбы.
 Таким образом, выборная кампания, лишенная драматического столкновения 
антагонистов или четко очерченных проблем, дотащилась в ноябре до первого 
вторника после первого понедельника. Фактически каждый кандидат от любой партии 
поддерживал всесторонние военные усилия, планы на послевоенный период и часто 
даже Франклина Рузвельта, по крайней мере как военного лидера. Демонстрируя 
согласие по крупным политическим проблемам, политики занимались малозначащими 
вопросами, проявляли местные пристрастия, заигрывали с разными деятелями. 
Преобладала, по мнению журналистов, политическая летаргия. Некоторые сторонники 
с 1940 года Уилки поддерживали либеральных демократов, кто-то из сторонников 
«нового курса» предпочитал республиканцев, стоявших за вмешательство в войну, 
заурядным демократам; однако провозглашенная как-то партийная перестройка 
заглохла. Оставалось мало сомнений в итогах выборов. Специалисты в целом 
сходились в мнении, что республиканцы улучшат свои позиции в конгрессе, но не 
получат преобладания ни в сенате, ни в палате представителей.
 — Надеюсь, вы довольны выборами! — воскликнула школьница, когда президент 
проголосовал в ратуше Гайд-Парка.
 Увы, это было не так. В заявлении накануне выборов Рузвельт не сказал ни слова 
о демократах или республиканцах или даже о важности избрания кандидатов, 
поддерживающих военные усилия, — просто выразил надежду, что люди примут 
участие в голосовании. Но население и к этому отнеслось без энтузиазма. Процент 
участия в выборах оказался гораздо ниже ожидаемого, поэтому число голосовавших 
за республиканцев относительно выше. Кандидаты от республиканской партии 
набрали в конгрессе на 44 места больше, чем в прежние выборы, и приблизились 
(209 мест) вплотную к демократам (222 места). В сенате республиканцы завоевали 
9 мест и, что более важно для их будущего, несколько губернаторских постов в 
больших городах. Потеряла свои места значительная часть приверженцев «нового 
курса», не получив ни слова поддержки от президента, от которого вели свое 
происхождение. Легко добились мест в конгрессе Хэм Фиш и много других 
консервативных изоляционистов. Две партии закрепили свои позиции на 
Капитолийском холме. Президентские республиканцы приобрели пару потенциальных 
лидеров национального масштаба после победы Эрла Уоррена в Калифорнии (он 
обошел когда-то грозного Кулберта Олсона), Дьюи в Нью-Йорке (опередил кандидата 
от коалиции демократов и представителей американской лейбористской партии). Из 
четырех партий только президентские демократы — партия Рузвельта — проиграли.
 Приводились обычные объяснения причин такого исхода выборов со ссылками на 
военные условия: низкий процент участия в выборах; отсутствие молодежи, главным 
образом из числа сторонников демократов — они на войне либо на военном 
производстве; терпимость администрации к крайностям борьбы профсоюзов; 
инфляция; местные проблемы; тяготы военного времени. Президент подвергался 
критике за пассивность. Один комментатор язвительно заметил, что Вильсон созвал 
в 1918 году Демократический конгресс и потерял места в палате представителей и 
сенате, Рузвельт ничего не предпринимал и потерял вдвое больше.
 Кэнтрил подытожил неблагоприятные для администрации данные о выборах. Главная 
причина успеха республиканцев — низкая явка избирателей; не мобилизован большой 
потенциал демократов в лице избирателей с низкими доходами и молодежи. Это 
обычная кампания по выборам в конгресс, на которую оказали сильное влияние 
большие проблемы войны и мира. Поднявшись над политическим противоборством, 
президент оберегал свой личный статус, но не сумел помочь людям обрести 
моральную стойкость и даже почувствовать твердое руководство. Теперь он 
сталкивался с возможностью образования коалиции между оппозиционными 
демократами и республиканцами в конгрессе.
 Публично Рузвельт хранил молчание, в частном порядке радовался, что все 
кончилось. Его опечалило поражение Норриса в Небраске. Такие же чувства 
испытывал одинокий, старый крестоносец-сенатор, к тому же сбитый с толку.
 — Не могу понять этого, — говорил он друзьям, пришедшим в его офис в сенате, 
чтобы его утешить. — Я проиграл в силу причин, которые не могут объяснить даже 
мои противники.
 Его слова прозвучали как политическая панихида по «новому курсу» в военной 
обстановке.

 Глава 9
 МИГАЮЩИЙ ФАКЕЛ

 В ясные дни осени 1942 года Рузвельт, ведя борьбу с инфляцией, совершая 
поездку по стране и ожидая исхода выборов в конгресс, следил за быстро 
менявшейся обстановкой на двух отдаленных фронтах, превращаемых мужеством и 
упорством солдат в знаменательные вехи истории. Несмотря на отсутствие 
определенности в сообщениях о ходе сражений, президент в середине октября писал 
королю Георгу: «...в целом ситуация для всех нас выглядит осенью 1942 года 
лучше, чем прошлой весной... хотя в 1943 году победы не будет, мы все же 
находимся на подъеме, в то время как страны „Оси“ достигли предела своей 
эффективности». Одним из фронтов был Сталинград, другим — Гвадалканал.
 Несомненно, немцы полагали в эти осенние дни, что превзошли предел 
эффективности на обширных равнинах между Доном и Волгой. В конце августа 
бронетанковые дивизии генерала Фридриха Паулюса пробились на северные окраины 
Сталинграда. Вскоре люфтваффе в ходе одной из самых массированных бомбардировок 
со времени нападения на Россию обрушило на волжский город ураган зажигательных 
бомб, превратив его в горящий факел — можно было ночью читать газету на 40 миль 
в округе. Казалось, немецких и русских солдат притягивал к Сталинграду, подобно 
огромному магниту, инстинкт смерти. Переехав из Растенбурга в Винницу, Гитлер 
убеждал своих генералов: «...главное сейчас — сосредоточить на этом фронте всех 
имеющихся в наличии солдат, чтобы захватить Сталинград и берега Волги как можно 
быстрее». В тот же день русское командование приказало жителям Сталинграда 
«забаррикадироваться на каждой улице, превратить каждый район города, каждый 
квартал, каждый дом в неприступную крепость».
 Сообщения, доходившие до Рузвельта, едва ли могли передать весь ужас 
Сталинградской битвы. Немецкие солдаты на некоторых участках продвинулись по 
развалинам города на расстояние нескольких сот ярдов от Волги. 
Противоборствующие силы яростно сражались, засев в соседних зданиях, на разных 
этажах одного здания и даже в разных комнатах одного этажа. Русские солдаты 
стремились сблизиться с врагом на дистанцию броска ручной гранаты и избежать 
при этом губительных нацистских ударов с воздуха. Танки били прямой наводкой по 
нижним этажам, пока дома не обрушивались, затем наползали на груды битого 
кирпича и камня, которые сами произвели. Огнеметчики поливали огненной смесью 
нижние этажи, пока трассирующие пули не превращали их самих в живые факелы. 
Яростные рукопашные бои шли на каждом заводе, в каждом бомбоубежище и элеваторе.
 Раненые и умирающие русские солдаты ползли к Волге в стремлении перебраться на 
другой берег. Из-за реки русские не прекращали вести минометный огонь — 
предвестник победы.
 Однако президенту не понадобилось много времени, чтобы оценить значение 
Сталинграда для всей войны. По мере того как немцы увязали в боях на дни и 
недели, становилось ясно, что Гитлер к началу зимы не достигнет своих целей и 
англичане и американцы могут и в дальнейшем пользоваться самым ценным 
достоянием — временем.
 Самим русским понадобилось несколько недель, чтобы оценить значение 
Сталинградской битвы в полной мере. До этого в Кремле нарастали опасения и 
сомнения, по мере того как нацисты усиливали нажим на Южном фронте, а 
разрозненные усилия русских на фронте перед Москвой отвлечь противника не 
увенчались успехом. В октябре, который Сталин позднее назвал критическим 
месяцем войны, англо-советские отношения переживали новый период упадка. 
Советская печать намекала, что некоторые британские руководители не свободны от 
мюнхенского комплекса. Советские власти превозносили Уилки, особенно после того,
 как он призвал к открытию второго фронта и добавил, что некоторые лидеры 
союзников нуждаются для этого в «подталкивании со стороны общественности». Он 
заявил корреспонденту в Москве Александру Вирту, что откладывание второго 
фронта на 1943 год чревато серьезным риском. Русские не знали, что президент не 
поделился с Уилки планами относительно Северной Африки. Уилки покинул Москву, 
заронив в души русских надежду на возможность открытия в ближайшее время 
мощного второго фронта.
 Второй фронт, который в эти осенние дни более всего беспокоил Рузвельта, 
находился не в России, но на Соломоновых островах, в 1200 милях на 
северо-востоке от Австралии. Здесь сражение происходило на Гвадалканале, 
небольшом острове, который захватили японцы, рассматривая его как один из 
плацдармов на пути продвижения к Новой Каледонии, Фиджи и Самоа в направлении 
главной цеди в Тихоокеанском регионе — разрыву жизненно важных коммуникаций 
между США и Австралией.
 Вначале операция на Гвадалканале планировалась как сугубо периферийная. Она не 
рассматривалась как часть широкого стратегического контрнаступления, поскольку 
основные операции планировались в Атлантике. И плановики Макартура, и 
командование флота хотели замедлить наступление противника до тех пор, пока в 
этом районе не будет предпринято мощное и решительное наступление с целью 
освобождения гряды островов. Объединенный комитет начальников штабов настаивал 
на быстром контрнаступлении с целью остановить продвижение вражеских войск. 
Боевое оснащение для битвы было недостаточным, карты неточные, планирование 
дилетантское, методы тылового обеспечения примитивные. Некоторое время казалось,
 что войска, высадившиеся на Гвадалканал и соседние острова, будут там 
блокированы противником навечно. Девятое августа, когда японцы потопили 4 
крейсера, включая 1 австралийский, и уничтожили около тысячи моряков, стало 
днем одного из самых тяжелых поражений американского флота. Затем из зоны 
боевых действий были выведены 3 американских авианосца, оставившие десантные 
войска, по выражению их командующего, «с голым задом». Но после быстрого 
захвата грунтовой взлетно-посадочной полосы и переименования ее в аэродром 
Гендерсона морские пехотинцы закрепились на севере побережья, отражая атаки 
противника и ожидая подкреплений.
 Зона Гвадалканала обещала стратегические выгоды еще меньше Сталинграда, но, 
подобно советскому городу, привлекла крупные силы с далеко идущими намерениями 
и целями. Подобно солдатам Сталинграда, морские пехотинцы через десять недель 
все еще удерживали узкую полоску земли, были прижаты к воде и отражали попытки 
противника прорвать их оборону. В остальном Гвадалканал представлял собой 
картину ада, отличную от Сталинградской битвы. Бесконечные тропические дожди 
превратили дороги, военные позиции и взлетно-посадочную полосу в вязкую топь. 
Дизентерия, грибковые инфекции и малярия косили людей сотнями. Только одна 
малярия отправила в октябре в госпиталь почти две тысячи человек. Ночь за ночью 
японские боевые корабли, самолеты и артиллерия — включая беспрерывно и яростно 
стрелявшее орудие, получившее кличку Пистолет Пеже, долбили по периметру 
аэродрома, загоняя матросов и морских пехотинцев в укрытия. Во всем ощущалась 
нехватка, кроме твердой решимости продержаться.
 В середине октября Рузвельт опасался, что десантники могут быть сброшены с 
Гвадалканала в море. «Если нам нанесут поражение на Соломоновых островах... — 
предупреждал Макартур, — вся юго-западная часть Тихоокеанского региона окажется 
перед серьезной угрозой». Он требовал бросить в этот район «все ресурсы» страны.
 Флот втянулся в ожесточенные бои с целью обеспечить пути снабжения 
Гвадалканала. В серии кровопролитных морских боев старого стиля в узком 
пространстве, тянувшемся от Бугенвиля до Гвадалканала, и в восточной части 
Соломоновых островов обе стороны несли тяжелые потери. Был торпедирован 
авианосец «Уосп», потоплены другие крейсеры. Японцы потеряли много грузовых 
судов.
 Президент 24 октября потребовал от Объединенного комитета начальников штабов 
направить в район Гвадалканала все возможное вооружение и войска, даже если бы 
пришлось оголить другие участки фронта. К этому моменту авиабаза Гендерсона 
располагала менее чем 30 боевыми самолетами, способными к вылету. Были срочно 
разработаны планы, как усилить оборону острова. Флот активизировал свои 
действия даже после того, как единственный американский авианосец в 
юго-западной части Тихого океана «Энтерпрайз» был выведен из строя. По 
окончании боевых столкновений в море каждая из сторон потеряла корабли общим 
водоизмещением 130 тысяч тонн: американцы — 2 авианосца и 8 крейсеров, японцы — 
2 линкора и 4 крейсера. Однако морские пехотинцы и солдаты, развернувшись 
веером, держались за авиабазу Гендерсона и прибрежную полосу с целью вытеснить 
японцев из Гвадалканала.
 Острие японского наступления притупилось. «Мы нанесли японцам очень серьезный 
удар на Соломоновых островах, — телеграфировал Рузвельт Сталину. — Вероятно, 
нам удалось перебить хребет их флоту. У них еще слишком много авианосцев, для 
того чтобы я торжествовал победу, но скоро мы доберемся и до них...» Однако в 
это время внимание во всем мире переключилось на Атлантику.


РЫВОК ЧЕРЕЗ АТЛАНТИКУ

 Редко какой-либо американский президент руководил крупной военной операцией 
более странной, сомнительной и непредсказуемой, чем высадка войск на 
северо-западном побережье Африки в начале ноября 1942 года. Операция, 
получившая кодовое название «Факел», предпринята не против смертельного врага 
страны — Германии, но против ее старейшего союзника — Франции. Ее успех зависел 
более от политических, чем военных факторов. Против операции возражали сами 
генералы и адмиралы, призванные ее осуществлять; операцию даже не включали в 
список альтернатив, который Верховный главнокомандующий составил менее чем за 
четыре месяца до ее начала.
 Цель операции — захват Французского Марокко, Алжира и Туниса, образовывавших 
огромное крыло из песка и скалистых гор. Оно простиралось на тысячи миль от 
порта Касабланка на Атлантике к побережью Туниса, обращенному к узкой горловине 
Средиземноморья, за которой находились Сицилия и Италия (в форме сапога). После 
катастрофы в июне 1940 года французы сохранили и весьма дорожили двумя 
остатками былого достояния — Средиземноморским флотом и колониальными 
владениями в Африке. Французы Виши все еще безмятежно правили в Касабланке, 
Алжирском Оране, Тунисской Бизерте. К востоку от Туниса итальянцы и немцы 
контролировали Триполи и Киренаику в Ливии. Летом 1942 года их армии наступали 
на Британский Эль-Аламейн, расположенный почти в 50 милях от Александрии.
 Примечательны действующие лица предстоящей драмы, как и ее замысел и 
постановка. В Виши правил глава режима маршал Петен, традиционалист с 
авторитарным уклоном, презиравший парламентаризм Третьей республики. Этот 
тщеславный и надменный деятель был неплохо расположен к Соединенным Штатам, 
пока его режиму ничто не угрожало. Премьер Виши Пьер Лаваль в свое время 
развернул парламентский спектр от коммунизма к фанатичному антибольшевизму. При 
старом режиме министр иностранных дел, учтивый до приторности, ныне он стал 
ярым англофобом. По выражению одного американского журналиста, Лаваля 
«ненавидели во Франции до рвоты». В руководство режима входил адмирал 
Жан-Франсуа Дарлан, при Петене главнокомандующий вооруженными силами, — тем не 
менее больше политик, чем военный. Дарлан, вкрадчивый, прагматичный, обидчивый, 
горой стоял за преданных ему адмиралов, возненавидел англичан за унизительное 
уничтожение ими французских кораблей, блокированных в средиземноморских портах. 
В Лондоне Уинстон Черчилль, другой участник драмы, испытывал большое облегчение 
от того, что десантная операция через Ла-Манш отложена на неопределенное время. 
Он готовился помочь американцам обеспечить успех операции «Факел», но в то же 
время поглядывал краешком глаза на соблазнительные цели, такие, как Северная 
Норвегия. Дуайт Эйзенхауэр, которому Вашингтон и Лондон доверили командование 
всей операцией, занимался в своей резиденции на площади Гросвенор 
(Эйзенхауэрплац) решением уймы проблем — снабжения, военной организации, 
комплектования личного состава и тактики, — стремясь приспособить прежние 
заготовки «броска через пролив» к планам высадки в Африке. Шарль де Голль, 
глава организации «Свободная Франция» в Лондоне, гордый, жесткий, вдохновенный 
и в то же время весьма ранимый лидер, был уверен, что воплощает дух 
антинацистского сопротивления французов и честь самой Франции. Среди других 
участников предстоящих событий следует упомянуть Роберта Мэрфи, представителя 
президента США в Алжире, ветерана дипломатической службы; он служил источником 
информации в прежнем Париже, сформировал в Африке группу консульских 
сотрудников и агентов с целью определить силу нацистского влияния и потенциал 
антивишистских сил. Далее, Огюст Ноге, генеральный резидент Марокко, 
относившийся к Мэрфи довольно дружелюбно, но решительно настроенный уберечь 
свое владение как от немцев, так и американцев. В Северо-Западной Африке 
проживало множество вишистов, настроенных против и нацистов, и англичан, — они 
придерживались консервативных, авторитарных и даже роялистских взглядов. Все 
эти люди — основные исполнители предстоящей драмы, но в ситуации столь 
запутанной, действия какого-нибудь бея или султана, какого-нибудь марокканского 
племени или французского военного корабля в Оране могли поставить под угрозу 
срыва всю операцию. И как обычно бывает в такого рода предприятиях, арена 
событий кишела агентами, двойными агентами, авантюристами и наемниками, 
прагматиками и совершенно случайными людьми.
 «Факел» стал проектом, призванным активизировать и подвергнуть испытанию 
способность Рузвельта к неожиданным, вводящим в заблуждение действиям, 
потрафить его склонности вести сложную, опосредованную игру. Тем не менее 
президент в течение двух лет демонстрировал необыкновенную последовательность в 
стремлении держать открытым выбор Африки в качестве арены будущих военных 
операций. Либералы требовали от него порвать с режимом Виши, который явно 
выглядел инструментом политики нацистов. Военные добивались санкции на 
внезапный удар по французскому флоту с целью устранить этого коня с шахматной 
доски. Даже посол Лихи был возмущен, что Дарлан оказал военную помощь немцам, и 
попросил отзыва из Виши. Президент, однако, держался своей линии. Он 
поддерживал дружественные отношения с Виши, поскольку хотел по крайней мере 
держать французский флот и Французскую Африку подальше от нацистов, а в лучшем 
случае надеялся опереться на поддержку французов, если американцы высадятся в 
Африке.
 Президент не препятствовал тому, чтобы Халл использовал в дипломатии нелестные 
отзывы о Виши либеральных моралистов, но постоянно держал политику в отношении 
вишистского режима под контролем. Он попросил Мэрфи направлять сообщения из 
Африки прямо к нему («Не утруждайте себя пересылкой корреспонденции по каналам 
Государственного департамента»). Мэрфи неизменно находил шефа посвященным во 
все хитросплетения политики, экономики и личных связей политических деятелей. 
Месяц за месяцем — в ходе продолжительных переговоров с Японией, стычек с 
гитлеровцами в Атлантике, трагедии Пёрл-Харбора и поражений в Тихом океане, 
мобилизационных усилий внутри страны — Рузвельт вел осторожную игру с Виши, 
порой оказывая нажим, порой занимаясь умиротворением. Он сознавал, что Петен, 
скованный Гитлером по рукам и ногам, наполовину бессилен, но старый маршал 
вместе со своим флотом и примерно 100 тысячами войск в Африке сохранял 
некоторый политический вес. Даже возвращение к власти в апреле 1942 года Лаваля 
в качестве заместителя главы режима, министра иностранных и внутренних дел 
привело лишь к отзыву Лихи, ранее долго откладывавшемуся, но никаких 
существенных перемен в отношениях с режимом не произошло.
 Флирт Рузвельта с Виши создавал напряженность в отношениях Вашингтона с 
французами-антифашистами, особенно с голлистами, но президент был готов платить 
такую цену. Важно, предупреждал он Черчилля, держать де Голля в стороне и не 
предоставлять ему «никакой информации независимо от того, насколько он 
раздражен». Президент подозревал, что штаб-квартира де Голля не способна 
хранить военные секреты. Де Голля тем не менее высоко ценили. Обсуждая планы 
десантной операции, Рузвельт предостерегал Мэрфи от того, чтобы тот делился 
этой информацией с кем-нибудь из Государственного департамента («Это же 
настоящее сито!»). Кроме того, президент исполнился решимости добиваться, чтобы 
«Факел» был прежде всего американской операцией, в которой англичане играли бы 
вспомогательную роль. Отчасти он оправдывал это тем, что французы настроены 
враждебно к бывшему союзнику, который совершал нападения на их корабли, 
подвергал их бомбардировкам и блокаде. Но более всего Рузвельт рассчитывал 
превратить «Факел» во внушительный военный успех.
 Эта первая крупная боевая операция — исключительно президентский проект, 
предпринятый вопреки рекомендациям военных советников, — должна была состояться 
до выборов в конгресс. Проект настолько политический, что в его провале 
обвинили бы именно Рузвельта. Нельзя было допустить, чтобы операция не 
завершилась успехом.
 Как раз отсутствия успеха в Северной Африке и опасались военачальники 
Рузвельта. Маршалл предупреждал, что подготовка операции займет много времени, 
будет происходить в неблагоприятной политической обстановке, отвлечет силы 
флота от эскорта грузовых судов. И это все помимо главного ее эффекта — 
отсрочки на неопределенное время открытия второго фронта путем десантной 
операции через Ла-Манш. Возражения Кинга против операции в Северной Африке в 
1942 году сводились отчасти к опасениям относительно ее неблагоприятного 
воздействия на конвоирование грузовых судов, частью из-за вероятного отвлечения 
сил из Тихоокеанского региона. Стимсон был решительно настроен против высадки в 
Африке: в лучшем случае, считал он, это будет очередной Галлиполи. Нервничали 
англичане. Президент, настроенный на то, чтобы американские войска воевали в 
1942 году в Европе или Африке, твердо отстаивал свое и Черчилля решение 
осуществить операцию «Факел». Вплоть до августа Стимсон, Маршалл и их помощники 
относились к предприятию скептически, но Маршалл тем не менее делал, возможно, 
все, чтобы оно завершилось успехом.
 Операция была связана с громадным риском. Высадка на африканском выступе в 
Атлантике означала возможность попасть во власть плохой погоды, особенно 
огромных морских валов, гонимых на пляжи Касабланки атлантическими ветрами. 
Высадка на более защищенные пляжи Алжира чревата большой опасностью в связи с 
возможностью немецкого броска через Испанию с целью блокировать десант со 
стороны Испанского Марокко. Высадка на любом участке побережья Северной Африки 
означала переброску через Северную Атлантику тысяч солдат, когда акватория 
океана кишела подводными лодками противника, достигшего пика эффективности в 
подводной войне. Операция «Факел» требовала мобилизации громадных сухопутных и 
морских сил, что тоже таило в себе стратегический риск. Маршаллу пришлось 
сократить численность 8-9 дивизий до такого уровня, что понадобилось бы минимум 
шесть месяцев, чтобы восстановить их боеспособность. Он «скальпировал войска» в 
США ради обеспечения десантной операции военной техникой. Ради «Факела» был 
задержан конвой грузовых судов в Мурманск. Пришлось перебрасывать подкрепления 
британским войскам в Египте грузовыми судами без эскортов. Военно-морские силы 
были привлечены даже из далекого Тихоокеанского региона.
 Риск усугублялся политической неопределенностью. Сталин, не дилетант в таких 
вопросах, выражал некоторые сомнения в политической обеспеченности «Факела». 
Петен или Дарлан могли под воздействием угроз Гитлера приказать своим войскам 
любой ценой дать отпор всякому десанту, откуда бы он ни исходил. Франко мог 
позволить немецким дивизиям совершить бросок в Африку через свою территорию; 
попытаться перекрыть Гибралтарский пролив и перерезать пути снабжения десанта; 
начать артобстрелы из орудий Гибралтара, который должен был стать командным 
пунктом и плацдармом операции. Политические и военные аспекты предприятия явно 
переплетались, но Мэрфи, обеспечивавший на месте его политическую составляющую, 
совершенно игнорировал военную сторону вопроса, Эйзенхауэр же, признававший 
неделимость политических и военных факторов, считал, что политика — дело 
политиков, а не военных.
 Президент был не прочь держать в своих руках политические и военные рычаги 
предприятия. Нигде эти рычаги не связаны так друг с другом, как в решениях о 
целях операции и составе десантных войск. После того как американские и 
британские штабисты зашли в тупик в решении этих вопросов, в течение августа на 
сцену вышли Рузвельт и Черчилль. Они сразу вступили в прямой конфликт; 
переписка дает представление о возникших разногласиях и способностях обоих 
лидеров их преодолевать.
  Черчилль — Рузвельту, 27 августа 1942 года : «Мы все глубоко расстроены» 
предложением американского Объединенного комитета начальников штабов сделать 
упор в операции на высадке в районе Касабланки. «Мне кажется, что операция 
утратит смысл, если в первый же ее день не будут взяты Алжир, а также Оран». 
Решающее значение имеет быстрое продвижение на восток к Тунису, что не дает 
немцам возможности там укрепиться. Касабланка может легко стать отдельным 
провалом. Перед лицом выбора между Алжиром и Касабланкой Черчилль предпочитал 
первый.
  Рузвельт — Черчиллю, 30 августа : «У меня сильное ощущение, что 
первоначальные боевые действия должны вестись исключительно американскими 
наземными силами при поддержке вашего флота, транспортных средств и авиации. 
Операция должна осуществляться, исходя из предпосылки, что французы окажут нам 
меньшее сопротивление, чем англичанам». После высадки понадобится неделя, чтобы 
убедиться в отсутствии сопротивления французов. «Затем могут высадиться ваши 
войска и двинуться на восток». Немецким десантникам понадобится минимум две 
недели, чтобы закрепиться в Алжире или Тунисе. Между тем британские войска уже 
окажутся на побережье, не встречая, надо полагать, серьезного сопротивления, и 
будут продвигаться на восток. Высадки должны производиться у Касабланки и 
Орана; возможен какой-нибудь третий вариант.
  Черчилль — Рузвельту, 1 сентября : «Не будем с вами спорить, если вы решили 
взвалить на Соединенные Штаты политическое и военное бремя десантной операции». 
Но не откроется ли раньше времени участие в ней англичан? Как отличить 
американцев от англичан? «Ночью все кошки серы». Что, если сильный прибой 
помешает высадке на атлантические пляжи? И если будет упущена бескровная 
политическая победа — а неудачная атака на Дакар два года назад служит 
печальным примером несовпадения практических действий с «предварительно 
согласованными замыслами», — то будет ли Рузвельт иметь в своем распоряжении 
достаточно обученных войск, чтобы действовать просто и решительно?
  Рузвельт — Черчиллю, 3 сентября : «Ценю вашу готовность сотрудничать, 
выраженную через согласие на то, чтобы все начальные десантные операции 
осуществлялись наземными войсками Соединенных Штатов». Действительно, участие 
англичан может быть раскрыто очень скоро, но это не возымеет того же эффекта, 
как в том случае, если бы британские войска начали высадку первыми. «Наличие 
сильного прибоя у атлантических пляжей учтено в числе рисков при планировании 
операции». Ввиду настойчивого желания Черчилля оккупировать Алжир одновременно 
с Касабланкой и Ораном президент предложил добавить Алжир в число целей 
десантных операций и выделить для этого 10 тысяч американских солдат, если 
англичане смогут обеспечить дополнительные войска всем необходимым.
  Черчилль — Рузвельту, 3 сентября : «Мы провели день, прикидывая свои 
возможности». Принимая в целом план Рузвельта, он предложил сократить до 10-12 
тысяч численность американских солдат, высаживающихся у Касабланки, и увеличить 
число десантных войск в других местах.
  Рузвельт — Черчиллю, 4 сентября : «Мы приближаемся к полному согласию». 
Президент предлагает сократить десант у Касабланки на 5 тысяч. «Поскольку такое 
же сокращение произведено в ударной группировке, нацеленной на Оран, это 
высвободит у англичан и американцев транспортные средства для переброски в 
Алжир около 10 тысяч человек».
  Черчилль — Рузвельту, 5 сентября : «Мы согласны с тем раскладом сил, который 
вы предлагаете. У нас немало хорошо обученных войск для десантных операций. 
Если вас устроит, они могут надеть вашу форму. Они будут только гордиться этим».
 Премьер решил не отправлять письмо Гопкинсу.
  Рузвельт — Черчиллю, 5 сентября : «Ур-ра-а!»
  Черчилль — Рузвельту, 6 сентября : «О'кей. Вперед полным ходом».
 Рузвельт считал, что имеет веские причины добиваться того, чтобы американские 
солдаты выделялись на африканских пляжах. Более шести месяцев назад сотрудники 
разведки навестили Кэнтрила в Принстоне с просьбой помочь оценить отношение 
французов к высадке американцев, не раскрывая цели своего опроса. 
Северо-Западная Африка, с ее конфликтами и этническим разнообразием, 
представляла собой нелегкий регион для сотрудников опросных агентств и в 
условиях более контролируемой обстановки. Мнения различных групп населения 
предстояло оценивать именно в связи с возможной высадкой войск. Опрос 
производить не прямолинейно, но косвенно и осторожно, чтобы не вызывать 
подозрений. Несмотря на все трудности, группа американцев в Северной Африке под 
руководством Кэнтрила сумела добыть из-за рубежа 142 подходящих интервью. Хотя 
вопросы задавались окольными путями, ответы респондентов ясно показывали, что 
высадка американцев встретила бы меньшее сопротивление, чем англо-американское 
вторжение, из-за подозрений вишистов в преследовании британцами 
империалистических целей и запечатлевшегося в памяти англо-французского 
соперничества. Исследование подводило также к заключению, что сразу после 
вторжения обращение к французам следовало озвучить на французском языке 
известным и уважаемым ими голосом — голосом Франклина Д. Рузвельта.
 Другую проблему представляла дата высадки войск. Первоначально Рузвельт 
планировал начать операцию в один из октябрьских дней, 30 октября — предельный 
срок. Обсудив «Факел» с Маршаллом, он сложил руки, как будто для молитвы, и 
сказал:
 — Пожалуйста, сделайте это до выборов.
 Но разрастание масштабов операции заставило Эйзенхауэра и его коллег отсрочить 
ее до 8 ноября — после выборов прошло бы уже пять дней. Рузвельт воспринял 
отсрочку без уныния. Решение в данном случае принимает Эйзенхауэр, а не 
национальный комитет демократической партии, говорил он друзьям. Вряд ли, 
однако, президент питал иллюзии относительно прямой связи между десантом в 
Африке (он мог потерпеть и неудачу) и голосованием за кандидатов от 
демократической партии в конгресс, — вероятно, рассчитывал на аплодисменты за 
«возвышение над политикой».
 В данный момент его больше интересовала политика во Французской Африке. Он 
инструктировал Мэрфи, какие доводы следует приводить французам, чтобы оправдать 
высадку американских войск. Мэрфи следовало говорить: получена информация о 
планах «Оси» вторгнуться во Французскую Северную Африку; американские войска 
высаживаются здесь для того, чтобы защитить французский суверенитет и 
правление; не планируется никаких изменений в существующей французской 
администрации; американцы надеются на помощь французов и будут приветствовать 
ее. Гарантируют сохранение зарплаты, пособий по случаю смерти близких и пенсий 
чиновникам, помогавшим американскому командованию.
 — Вы будете вести дела с французскими властями на местном уровне, с префектами 
и военными, — наставлял Рузвельт Мэрфи. — Я не стану помогать в навязывании 
правительства французам.
 Мэрфи вернулся в Африку с надеждой, что ему удастся привлечь генерала Анри 
Жиро (пленен немцами в 1940 году; через два года ему удалось бежать из плена) к 
деятельности по обеспечению поддержки союзникам. Но ему были даны полномочия 
вести в случае необходимости переговоры с Дарланом. Черчилль говорил, что при 
всей своей ненависти к Дарлану он готов ползти целую милю, если Дарлан передаст 
союзникам французский флот. Было решено совершенно не привлекать к операции де 
Голля.
 В заключительные дни перед операцией в Вашингтоне и Лондоне нарастало 
беспокойство. Новый британский командующий в Египте генерал Бернард Монтгомери 
предпринял 23 октября мощное контрнаступление против сил Роммеля. В течение 
недели между противоборствующими армиями велись непрерывные бои. Сражения 
происходили также в Сталинграде и на Соломоновых островах. Затем из портов 
Соединенных Штатов и Британских островов вышли передовые отряды флота из более 
чем 600 кораблей с 90 тысячами десантников на борту, призванные пересечь воды 
Атлантики. Оперативное соединение в составе более 100 кораблей отбыло из США, 
двигаясь через Атлантику, подобно пьяному матросу — направляясь то к Дакару, то 
в сторону Англии. Это соединение кораблей, шедшее в Алжир и Оран, прикрывал 
британский флот в составе 3 линкоров, 2 авианосцев, 21 крейсера и эсминца.
 Эйзенхауэр теперь занимал в Гибралтаре командный пункт, расположенный в 
холодном тоннеле Скалы, с каплями влаги, падавшими с потолка. Обескураженный в 
предыдущие недели настолько, что едва мог сохранять спокойное выражение лица, 
он проводил теперь свою самую беспокойную ночь за всю военную карьеру. В 
последний момент Мэрфи попросил отложить десантную операцию из-за 
неблагоприятных политических перспектив, но слишком поздно — огромная машина 
давно запущена. Стимсон проводил бессонные часы, размышляя, совершит ли Гитлер 
бросок через Испанию. Маршалл был раздражен. Стив Эрли узнал об операции перед 
самым ее началом.
 — Боже, — воскликнул он, — почему армия не могла сделать это перед выборами?!
 Седьмого ноября, в субботу ночью, Рузвельт с Гопкинсом и несколькими друзьями 
находился в Шангри-Ла; в ранние утренние часы по американскому времени началась 
высадка десанта. Президент был напряжен и сосредоточен. Зазвонил телефон; 
подошла Грейс Талли — звонили из Государственного департамента. Рука президента 
дрожала, когда он брал трубку. Рузвельт внимательно слушал, затем эмоции 
выплеснулись наружу:
 — Слава богу! Слава богу! Это звучит грандиозно. Поздравляю! Потери 
сравнительно невелики — гораздо меньше ваших прогнозов. Слава богу! — Положил 
трубку и повернулся к гостям: — Мы высадились в Северной Африке... Мы наносим 
ответный удар.


ПРОГУЛКА С ДЬЯВОЛОМ

 Война — гигантский тотализатор. Удача и счастливый случай, которые 
обеспечивают успех или неуспех военных операций, имеют тенденцию терять свое 
значение в ходе бесчисленных сражений крупных вооруженных сил. Удача Рузвельта 
возрастала с начала десантной операции в Африке (военные избежали почти всех 
опасностей, которые ожидали их), превратившись в чисто политическое предприятие 
— он лелеял его с таким трепетом.
 В ранние часы 8 ноября десантные войска стали выбираться на берег в десятках 
пунктов участка побережья Северо-Западной Африки, протянувшегося от района 
южнее Касабланки и на восток до Алжира. Некоторые высадки войск проходили 
согласно плану. Войска быстро продвигались от побережья внутрь континента, 
встречая слабое сопротивление или вовсе его не встречая. В иных случаях 
десантные суда отнесло на несколько миль в сторону от мест высадки, происходили 
вооруженные стычки с французскими защитниками побережья. Тем не менее удача 
преобладала: океан у побережья был поразительно спокоен, удалось избежать атак 
подводных лодок; войска французов, хотя и собрались в пунктах сбора довольно 
быстро, все же находились под воздействием стратегической внезапности операции. 
Ключевые аэропорты и военные объекты быстро перешли в руки союзников. Сама 
численность и ширина фронта наступления десантных войск компенсировали их 
форсированную подготовку и недостаток вооружения.
 Верховный главнокомандующий был сам по себе подарком. Как раз накануне высадки 
в войсках был распространен текст его обращения к ним: «От успеха операции 
зависит ваша свободная жизнь, свободная жизнь тех, кого вы любите...» Некоторые 
французы вздрагивали, услышав в ранние часы по радио Би-би-си из Лондона голос 
Франклина Рузвельта на французском языке:
 — Друзья мои, страдающие день и ночь под удушающим ярмом нацистов! Я обращаюсь 
к вам как один из тех, кто находился в рядах вашей армии и флота во Франции в 
1918 году. Я сохранил на всю жизнь глубочайшие дружественные чувства к 
французам... Я видел ваши фермы, деревни и города. Знаком с вашими солдатами, 
профессорами, рабочими... Я снова приветствую вас и подтверждаю свою веру в 
Свободу, Равенство и Братство».
 Он просил французов помочь десантникам.
 — Vive la France eternelle! [2] 
 В это же время представитель Рузвельта в Алжире взывал к «здравому смыслу и 
национальным идеалам» французов, что предвещало беду. Мэрфи полагал, что, 
поскольку высадка началась у Алжира, он сообщит местным французским властям, 
что крупные американские силы вступили на африканскую территорию и генерал Жиро 
готов взять на себя ответственность за местное управление. Однако утром 8 
ноября случилось непредвиденное — ни Жиро, ни десантники так и не появились. По 
случаю самым высокопоставленным французом на тот момент в Алжире оказался 
адмирал Дарлан, который навестил своего больного полиомиелитом сына. Только 
Дарлан мог действовать от имени Петена. Сначала сообщение Мэрфи о происходивших 
событиях привело Дарлана в гневливое состояние. Американцы, очевидно, так же 
глупы, как и англичане, заявил он. Когда Мэрфи доверительно сообщил ему, что 
полмиллиона войск (преувеличение в несколько раз) высаживается на континент, 
негодование Дарлана уступило место галльскому реализму или, по крайней мере, 
здравому смыслу. Он сказал Мэрфи, что будет сотрудничать в случае одобрения 
Петена.
 Далеко на севере, в Виши, старый маршал принял американского поверенного в 
делах. Рузвельт как «глава государства Соединенных Штатов» прислал послание 
маршалу как «главе государства Республики Франция». Рузвельт напоминал: немцы 
«не упускали ни одной возможности для деморализации и унижения вашей великой 
нации». Они собирались оккупировать Французскую Северную Африку и затем 
угрожать оттуда Америкам. Президент выражал надежду на сотрудничество 
французских властей Северной Африки. Ответ Петена для поверенного в делах, 
составленный Лавалем и помощниками, заготовлен заранее. Маршал узнал об 
агрессии союзников с недоумением и печалью. Рузвельт приписывал своим 
противникам ложные намерения. Маршал всегда заявлял, что будет защищать империю,
 он будет верен своему слову. Под угрозой честь Франции.
 — На нас напали, мы будем защищаться — вот приказ, который я отдаю.
 На самом деле чувства маршала были менее решительны, чем его слова, но он, как 
и прежде, несвободен в действиях. Вскоре Петен разорвал дипломатические 
отношения с Соединенными Штатами, предписав Дарлану действовать по собственному 
усмотрению.
 Французские военные, оказавшись в политическом тумане, добивались четких 
инструкций и приказов. К полудню 8 ноября — Алжир почти полностью блокирован, 
прибрежные батареи захвачены союзниками, укрепленные форты окружены — Дарлан 
согласился сдать город. Обстановка складывалась по-разному. Два катера со 
сборными группами командос на борту попытались на заре штурмовать гавань Орана, 
но были уничтожены, потеряв почти всех людей, за исключением небольшой группы. 
Десантные войска осуществили быструю и успешную высадку на побережье близ Орана,
 но французы оказали упорное сопротивление и к вечеру начали готовить 
контрнаступление на следующий день. На береговых плацдармах Атлантики 
развернулись тяжелые бои. В Касабланке приказал уничтожить десант Ноге, 
посчитавший по первым сообщениям, что имеет дело просто с рейдом командос. 
После неумелой высадки с бесконечными задержками и суматохой американские 
войска, направлявшиеся к главным городам, попали под сильный артиллерийский 
огонь французов.
 Наиболее драматичным эпизодом стал морской бой у Касабланки — «пальба в 
устаревшем стиле Флэннагана» между надводными кораблями, как определил этой бой 
свидетель, военный историк Сэмюэль Морисон. Французские боевые корабли вышли из 
бухты, чтобы встретить огнем большой американский флот. Недостроенный 
французский линкор «Жан Барт» оставался в бухте и вел огонь из своих 
15-дюймовых орудий. Американские линкоры, крейсеры и эсминцы открыли ответный 
огонь по незадачливой французской флотилии, потопив «Жан Барт» на якорной 
стоянке и десяток других кораблей. Среди многих отличившихся в тот день 
американских военных моряков — лейтенант Франклин Д. Рузвельт, 
офицер-артиллерист на эсминце.
 В последующие дни отец молодого Рузвельта, вернувшийся в Белый дом из 
Шангри-Ла, с удовольствием занял бы место сына, садившего из орудий простым 
методом Флэннагана. Сообщения из Алжира и Гибралтара свидетельствовали об 
осложнении и усилении опасного развития политической обстановки. Заместитель 
Эйзенхауэра генерал Марк Кларк прибыл в Алжир 9 ноября, в разгар бомбардировки 
города нацистской авиацией, в надежде остановить конфронтацию. Туда прибыл 
также Жиро, которому Рузвельт давно «обещал» место главы администрации в 
Северной Африке. На следующий день Кларк встретился с Дарланом. Американский 
генерал, подобно своему шефу в Гибралтаре, тяготился политическими аспектами 
войны. Он поделил французских руководителей на хороших парней и тех, кого в 
рапортах Эйзенхауэру обозначал аббревиатурой ТСД — «трусливые сукины дети». 
Прямолинейная тактика Кларка имела немедленные последствия. Дарлан хотел 
подождать до получения более определенных указаний из Виши, но под давлением 
Кларка отправил от имени маршала приказы прекратить огонь в Оран и Марокко, где 
Ноге передал приказ войскам как раз вовремя, предотвратив американский штурм.
 Одно дело добиться прекращения огня, опираясь на боевые части Кларка, другое 
достичь реальной цели Рузвельта — обеспечить активную поддержку французами 
наступления на немцев и итальянцев к востоку. В продолжавшихся переговорах с 
Кларком Дарлан имел на руках несколько сильных карт: кажущееся доверие к нему 
маршала, влияние на офицеров чиновников и колонистов, возможность тянуть время 
в противовес острой необходимости для Эйзенхауэра как можно скорее умиротворить 
Северо-Западную Африку и мобилизовать французов на поход в Тунис, до того как 
там укрепятся немцы. Большая ставка в игре — французский флот в Тулоне. Очень 
быстро обнаружилось: американская разведка преувеличивала реальную и 
потенциальную поддержку, которой пользовался среди французов Жиро. Его просто 
считали диссидентом. К счастью, сам Жиро осознавал свое политическое бессилие и 
выражал готовность командовать войсками в Африке под руководством Дарлана.
 Пока Кларк и Дарлан вели переговоры, Гитлер действовал с присущей ему энергией.
 Встретившись в Мюнхене с Лавалем, фюрер потребовал от Виши немедленно открыть 
порты и авиабазы Туниса для использования войсками «Оси». Лаваль еще раз 
провозгласил свою фанатичную ненависть к большевизму, но только маршал Петен 
мог удовлетворить требование Гитлера. Фюрер немедленно отдал необходимые 
приказания. В полночь 11 ноября моторизованные части германской армии пересекли 
линию прекращения огня и оккупировали Южную Францию, не встретив сопротивления. 
Итальянские дивизии вошли на территорию Юго-Восточной Франции и Корсики. Страны 
«Оси» приняли меры для укрепления обороны Туниса, даже за счет армии Роммеля, 
отступавшей на запад под беспрерывными ударами войск Монтгомери.
 Оккупация Гитлером оставшейся территории Франции способствовала преодолению 
тупика в Алжире. В то время как Петен публично отдавал Дарлану приказы 
продолжать сопротивление, адмирал мог утверждать, что маршал действует по 
принуждению и в каждом отдельном случае посылает тайком приказы 
противоположного содержания. Вскоре переговоры завершились. Эйзенхауэр, 
совершивший кратковременный визит в Алжир, Кларк и Мэрфи договорились с 
Дарланом, Жиро и другими местными французскими руководителями, что Дарлан будет 
политическим главой и сохранит пост командующего флотом. Французы окажут 
активную помощь в освобождении Туниса, а другие вопросы станут решаться путем 
дальнейших переговоров. Американцам, находившимся в месте событий, соглашение 
казалось разумным и надежным, — во всяком случае, в нем не было ничего, 
способного произвести политический взрыв на родине.
 «Проститутками пользуются. Их редко любят. Еще реже уважают». Сделка с 
Дарланом последняя и худшая в длинной цепи торгов и уступок, которые уже 
ослабили и продолжали ослаблять демократические силы. «Соединенные Штаты ждут 
от народов мира лояльности только к одному — честной и мужественной 
демократической политике». Африка вызвала «историческое столкновение двух 
концепций политического поведения: „охранительной“ или прагматичной концепции, 
долго поддерживавшейся президентом, и концепции, которая утверждает 
необходимость продуманной, последовательной политической линии». Но то, что 
казалось несомненно разумной военной целесообразностью, оборачивалось 
дорогостоящей политической ошибкой. Дарлан стал первым квислингом Америки. 
Умиротворение пробивало путь через трудности.
 Так высказалась Фреда Кирхвей, редактор и издатель газеты «Нэйшн»; но она 
выразила также чувства большого числа либералов, идеалистов и независимых 
американцев, возникшие у них после получения вести о сделке с Дарланом. 
Прозвучали резкие влиятельные голоса Уолтера Липпмана и Дороти Томсон. Еще 
более резко отреагировали представители либеральных и левых кругов 
Великобритании. В обеих странах возмущение проникло в высшие государственные 
сферы. Обеспокоенный возможным негативным влиянием сделки с Дарланом на престиж 
и моральный дух де Голля, Иден довел Черчилля до того, что премьер воскликнул:
 — Во всяком случае, Дарлан не так несносен, как де Голль!
 В Вашингтоне Стимсон был так встревожен подобной реакцией, что пригласил домой 
своих лучших либеральных друзей — Моргентау, Франкфуртера, Маклейша, — чтобы 
разъяснить им ценность сделки с военной точки зрения. Его доводы не убедили 
Моргентау; он эмоционально обличал Дарлана как деятеля, продавшего в рабство 
тысячи людей, и как англофоба, — нет, цена сделки слишком высока. Министр 
финансов показался Стимсону «подавленным» настолько, будто вовсе забыл о войне. 
Если Франкфуртер и имел какие-то дурные предчувствия в отношении сделки, то 
нигде не зафиксировано, что он делился ими с президентом.
 В этот вечер Стимсон оказал большую услугу президенту, когда узнал от Элмера 
Дэвиса, что Уилки собирается осудить на форуме нью-йоркской «Геральд трибюн» 
руководство США за посулы французам свободы и одновременное сохранение у власти 
их поработителя.
 — Должны ли мы оставаться спокойными, когда обнаруживаем, что долговременный 
курс правительства на умиротворение режима Виши ведет к своему логическому 
результату — сотрудничеству с Дарланом, этим орудием Гитлера?
 Позвонив своему однопартийцу по телефону менее чем за час до произнесения им 
речи, Стимсон убедил его умерить свой критический пыл, чтобы не подвергать 
опасности жизнь 60 тысяч солдат. Уилки возмутился, обвинил Стимсона в 
посягательстве на его свободу, но, исчерпав свои запасы негодования, согласился 
высказаться более сдержанно. Его речь ограничилась бичеванием привычного 
объекта критики — Государственного департамента. Президент слышал выступление 
Уилки по радио и позднее позвонил по телефону Стимсону, чтобы поздравить 
министра обороны.
 В соответствии с железными законами междоусобной вражды чем больше американцы 
обхаживали Дарлана в Алжире, тем больше они отталкивали от себя де Голля в 
Лондоне. Лидер «Свободной Франции», вначале пришедший в восторг от высадки 
союзников в Африке, охладел к союзникам, когда они провели переговоры с 
представителями Виши. Он считал сделку с Дарланом политически близорукой, а 
также коварным замыслом США, добивающихся послевоенной гегемонии.
 — Все честное во Франции остается на моей стороне, — говорил де Голль.
 Он посетил адмирала Старка и сделал лишь одно замечание:
 — Соединенные Штаты вправе оплачивать предателей, но не ценой чести Франции.
 Старк отказался принять это на счет своей страны. Черчилль метался между 
стремлением к активизации боевых действий против «Оси», политикой признания и 
сотрудничества с де Голлем, а также неприязнью к Дарлану англичан и даже членов 
его собственного правительства. Он стремился каким-то образом помочь 
Эйзенхауэру, в то же время давая ясно понять, что сделка с Дарланом 
исключительно американское предприятие.
 Вначале подобные настроения, казалось, Рузвельта не трогали. Он получил от 
Эйзенхауэра телеграмму весьма определенного содержания. В ней подчеркивалось, 
что разрыв с Дарланом имел бы своим следствием пассивное, а возможно, и 
активное сопротивление французских войск, была бы исключена возможность 
использования французского флота в Тулоне и военной поддержки французами 
союзников. На Рузвельта эта телеграмма произвела столь сильное впечатление, что 
он зачитал ее текст Гопкинсу с выражением, словно защищал своего командующего 
вооруженными силами в Европе перед судом истории, — так почудилось Шервуду, 
сидевшему рядом. Но с возрастанием шумихи вокруг Дарлана Рузвельту пришлось 
оправдываться:
 — Я принял к сведению временные политические соглашения генерала Эйзенхауэра в 
Северной и Западной Африке.
 Он выразил понимание и сочувствие широко распространенному мнению, что в свете 
событий последних двух лет никакого постоянного соглашения с Дарланом быть не 
может.
 — Мы против французов, которые поддерживают Гитлера и страны «Оси». Ни один 
наш военачальник не имеет полномочий обсуждать состав будущего правительства 
Франции и судьбу французской империи.
 Будущее правительство Франции сформируется не по воле отдельного индивида во 
французской метрополии или заморских владениях, но по воле самого французского 
народа, после того как победа Объединенных Наций принесет ему свободу.
 Нынешнее временное соглашение в Северной и Западной Африке продиктовано 
исключительно текущей целесообразностью, оно оправдано только военными 
соображениями. Его цель — спасти жизнь людей, ускорить наступление на Тунис. 
Президент призвал аннулировать все законы и постановления нацистских правителей 
и их идеологов.
 Одновременно заверил Эйзенхауэра, что понимает его проблемы, во всяком случае, 
не подвергает сомнению целесообразность его действий, и генерал может быть 
уверен в полной поддержке президента. Но Эйзенхауэр должен иметь в виду, что:
 «1. Мы не доверяем Дарлану.
 2. Нельзя оставлять у власти коллаборациониста и... фашиста больше, чем это 
абсолютно необходимо».
 Рузвельт просил контролировать передвижения и связи Дарлана.
 Слова, звучавшие очень бодро, маскировали серьезное разочарование Рузвельта 
развитием политической ситуации в Африке. В военном отношении операция 
представляла собой впечатляющий успех. Потери американцев не превышали 1500 
человек. Это воодушевляло соотечественников дома. Но ликование омрачалось 
критикой. Когда Моргентау, все еще удрученный после встречи со Стимсоном, 
пришел в Белый дом сообщить, что в операции в Северной Африке есть нечто 
ранящее его душу, Рузвельт привел ему обычный довод о военной целесообразности. 
Президент подкрепил довод цитированием старой болгарской притчи православной 
церкви: «Дети мои, во время большой опасности вам разрешается идти вместе с 
дьяволом до тех пор, пока вы не перешли мост». Рузвельту эта притча так 
понравилась, что он пересказывал ее Черчиллю и репортерам:
 — Помните, это одобряет церковь.
 Проблема состояла в том, что Рузвельт столь же мало желал прогуливаться с 
дьяволом, сколько и народ, которым он руководил. Розенман не мог припомнить 
времени, чтобы политические нападки задевали президента сильнее или критики 
раздражали больше, особенно с учетом того, что многие из них обычно его 
поддерживали. Временами он вообще отказывался обсуждать тот или иной вопрос; 
иногда с горечью цитировал вслух критические опусы газетчиков. Не помогало и то,
 что позднее Сталин одобрил сделку с Дарланом на том основании, что военная 
дипломатия должна использовать не только дарланов, но «даже самого черта и его 
бабушку». Это шло еще дальше, чем болгарская притча, но Рузвельт предпочитал 
набрасывать на свою политику покров идеализма, — он и был, в сущности, 
идеалистом.
 Тем не менее он оставался также прагматиком; парадокс целесообразной политики 
в Северной Африке состоял в том, что эта целесообразность проигрывала во многих 
отношениях. С самого начала французы оказывали сопротивление, нанося потери 
союзникам и неся потери сами. Была надежда, что Дарлан сможет привлечь в 
Северную Африку французский флот в Тулоне, но, когда немцы в конце ноября 
закрыли базу ВМС, французы рассредоточили свои прекрасные линкоры, крейсеры и 
эсминцы по разным портам. Ожидалось, что французы помогут наступлению союзников 
на Тунис, но оказалось, что они не хотели или не могли оказать активное 
содействие. Кроме того, ставка делалась на то, что быстрое прекращение огня 
поможет союзникам совершить молниеносный бросок в Тунис, однако немцы опередили 
их, погода испортилась и вскоре американцы и англичане застряли на тунисском 
фронте. Если политика использования Дарлана эффективна как средство достижения 
краткосрочных военных целей, то в долгосрочной или даже среднесрочной 
перспективе отдача от нее значительно меньше, ее даже можно считать 
препятствием. Убийство Дарлана в Алжире за день до Рождества 1942 года 
освободило Рузвельта от этого деятеля, но не от проблемы с ним связанной.
 Таким образом, Рузвельт и его военачальники остались с гложущей тревогой по 
поводу цены, которую можно заплатить, — ее невозможно определить в обстановке 
разочарования и досады среди антинацистски настроенных во Франции и за ее 
пределами французов, среди свободных людей повсюду, которые недоумевали, 
сколько еще можно прогуливаться с дьяволом, как часто и за какую цену.


РУЗВЕЛЬТ: ПЕРЕЛОМНЫЙ МОМЕНТ?

 «Президент все больше становится центральной фигурой глобальной войны, 
источником инициативы, действия и, конечно, ответственности». Так писал в конце 
1942 года в своем дневнике Хассет. Этот человек, находившийся так близко к 
своему шефу, как может быть близок камердинер, и лишь чуточку менее 
приверженный традициям, далее писал: «Он был слегка раздосадован на задержку в 
наступлении на Тунис и Бизерту».
 — Что они там медлят? — спрашивал он.
 Тем не менее с приближением первого года войны к концу оставался спокойным и 
уравновешенным. Его отличала невозмутимость, бодрость духа, постоянная 
склонность к остроумным шуткам и смеху, способность спать в любом месте, при 
любом удобном случае. Все это бесценные качества для человека, взвалившего на 
себя столько тяжелых забот, о которых он никогда не упоминал — никогда не 
стремился стать мучеником при жизни и после смерти.
 Живость — вот качество, которое поражало в Рузвельте его помощников и друзей в 
тревожные месяцы планирования военных операций, ожидания и реализации планов в 
конце 1942 года. Вопреки утверждениям Хассета президента часто выводили из 
равновесия репортеры, критики, проволочки в делах, однако он энергично брался 
исправлять положение. Он постоянно черпал душевные силы в общении с друзьями, 
анекдотах, шутках, ежедневных встречах с посетителями, в диктовке писем, 
подписании документов ручкой с расширенным кончиком пера, которую подарил 
Хассету.
 Ему всегда свойственны живой интерес, непосредственная реакция, быстрая 
отходчивость, бесконечное любопытство, мгновенная, почти машинальная самозащита.
 Он поручил помощнику передать оркестру ВМФ, чтобы тот играл «Звездно-полосатый 
стяг» с меньшими прибамбасами; просил жену урезать свое меню в связи с 
принятием нового налога на доходы, особенно большие порции еды, которые ему 
приносили в кабинет.
 — Не знаю примеров, когда кто-нибудь требовал добавки, за редкими исключениями 
в моем случае. Гораздо лучше, если я вообще откажусь от добавок.
 Адмиралу Кингу, предварительно уведомившему президента о достижении своего 
64-летия и, следовательно, срока выхода в отставку, Рузвельт писал: «Ну и что 
из этого, старина? Я могу даже прислать тебе подарок на день рождения!» (Он так 
и сделал — послал адмиралу свое фото в рамке.) Президент надоедал своему соседу 
Моргентау по поводу необходимости выплачивать ежегодные взносы (на 750 
долларов) в фонд филиала демократической партии в округе Датчисс. Отправил 
внучатой племяннице копию дневниковых записей своей бабушки, сделанных в 
Гайд-Парке, заметив, что ни он, ни его племянница не нашли бы жизнь в 
Гайд-Парке шестьдесят лет назад такой уж привлекательной. Рузвельт поблагодарил 
Фреда Аллена за присылку кофейных зерен, что прервало его мучительные завтраки 
без кофе, и «солнце снова засияло». В противном случае, писал президент, он 
подал бы в отставку с поста Верховного главнокомандующего и отправился бы 
старшим сержантом в Бразилию, где пил бы кофе несколько раз в день. Он сказал 
Икесу, который напросился на ленч и угрожал прийти со своей пищей, что отдаст 
его в лапы секретной службы, — президент лучше будет «обедать с женой моего 
знакомого фермера по имени Джейн». Он написал Герберту Байарду Своупу, 
подписавшись инициалами Грейс Талли, что президент больше никогда не будет с 
ним разговаривать. И вот почему:
 «Он чрезвычайно оскорблен вашим предположением, что его знание и произношение 
французского языка такие же, как у Уинстона. У президента не только бесконечно 
сильнее акцент, но его вульгарный французский столь очевиден, что лучше 
находиться на расстоянии полмили от него, когда он говорит». Если Своуп такой 
уж лингвист, пусть съездит в Албанию, где должен быть открыт третий фронт. 
«Птичка нам как-то прощебетала, что красота албанских горянок неописуема. Когда 
вы хотите туда отправиться?»
 Его порадовало намерение Элеоноры Рузвельт совершить поездку в Англию. 
Президент составил список лиц, с которыми ей следовало встретиться, — главным 
образом королевскими особами.
 — Люди, с которыми тебе нужно увидеться, если они позвонят, большей частью из 
королевских семей, несколько из них — обычные люди, включая Эдуарда Бенеша из 
Чехословакии.
 Он написал письма, которые супруга должна была передать королю Георгу VI и 
королеве Вильгельмине. На вопрос жены, должна ли она подарить что-нибудь королю 
Георгу, королеве Марии и Черчиллю, последовал ответ:
 — Нет.
 В День благодарения он пригласил на специальную службу в восточной комнате 
Белого дома министров своей военной администрации, командующих армией и флотом, 
руководителей военных ведомств и судей Верховного суда. Там он зачитал свое 
воззвание по случаю Дня благодарения.
 — ...Да, хотя я бреду по долине теней смерти, никакое зло меня не страшит, — 
произносил президент мягким голосом с хрипотцой.
 Сидящему рядом Дэвиду Лилиенталу он показался одним из старост маленькой 
церкви в Гайд-Парке, когда, читая слова, поднимал вверх брови и почти беззвучно 
пел «Боевой гимн Республики». После службы он сердечно благодарил гостей, 
иногда чересчур эмоционально, помещая их руки в свои большие ладони. 
Напутствовал жен гостей, подобно священнику, стоящему у выхода из церкви после 
службы.
 Благодарить было за что. Кажется, перелом в войне наконец наступил, говорил 
президент на форуме «Геральд трибюн». Несмотря на неприятности, связанные с 
Дарланом, несколько недель после высадки союзников в Африке были временем 
спокойствия для Рузвельта. «Я счастлив сегодня в свете того факта, что после 
трех месяцев волнений по поводу открытия второго фронта это наконец сделано», — 
писал он своему бывшему шефу по военно-морскому ведомству Джозефу Дэниелсу. Он 
наслаждался, откинувшись в кресле, пыхтя с довольным видом сигаретой, 
рассказывая репортерам о длительном процессе планирования «Факела», замечая с 
налетом назидательности, что второй фронт нельзя купить в готовом виде в 
магазине. Он даже переубедил газетчиков. Некоторые из них теперь считали, что у 
Объединенных Наций есть большая стратегия. Она прослеживалась в высадке 
американских войск на Соломоновых островах, в затянувшихся боях русских и 
немцев на Кавказе, в охвате противника клещами в Африке. Рузвельт — один из 
величайших президентов военного времени, писал майор Джордж Филдинг Эллиотт, он 
наделен пониманием всеобъемлющей глобальной стратегии.
 Если в конце 1942 года в войне был достигнут перелом, Рузвельт через год после 
Пёрл-Харбора, через два года после ввода в действие ленд-лиза и на полпути к 
окончанию третьего срока президентства, казалось, тоже переживал переломный 
момент. В течение двух лет он подчеркивал первостепенную важность военных 
проблем и уходил от рассмотрения долгосрочных экономических и социальных 
проблем. Обычно он избегал вопросов о послевоенных планах; теперь, с первым 
проблеском победы, казалось, больше задумывался над будущими социальными и 
экономическими проблемами дома и за рубежом.
 Этой осенью сторонники «нового курса» всполошились. Город больше чем 
когда-либо наводнили крупные бизнесмены, которые скорее занимались делом, чем 
критикой, в здании торговой палаты напротив Белого дома. Президент произвел 
«почетный роспуск» старой администрации общественных работ — символ «вторых 100 
дней», прогрессивной политики Рузвельта в разгар сумятицы и потрясений 1935 
года, — а также упразднил одно-два других ведомства «нового курса». Согласно 
сообщениям репортеров, лидеры демократов признавали в частном порядке, что к 
республиканцам отошло большое количество голосов из числа членов профсоюзов, 
фермеров и независимых избирателей. Считалось, что президент утратил 
политическое чутье, провалился в достижении ключевых целей — спасти Норриса и 
нанести поражение Дьюи. Взбудоражился конгресс. Былые приверженцы «нового 
курса», такие, как Моргентау, Уоллис и Икес, больше не пользовались 
популярностью, изнуренные и суетливые. Появились сообщения, на этот раз верные, 
что Гендерсон к Рождеству уйдет в отставку.
 Лилиентал считал, что в Вашингтоне преобладала атмосфера пораженчества — 
отнюдь не военного поражения, но краха тех целей, ради которых, как 
утверждалось, американцы сражались на фронтах. Он ощущал смятение духа, 
образование в центре вакуума, который заполняли реакционные настроения, тревога,
 цинизм. Его беспокойство усилилось, когда он зашел в середине декабря к 
президенту, чтобы обсудить предложения о посылке Хромой Утки — сенатора Норриса 
в долину Теннесси, Арканзаса, другие долины рек для оценки существующей там 
ситуации и доклада главе государства. Лилиентал предложил, чтобы Норрис доложил 
и о возможной роли Администрации долины Теннесси (АДТ) за рубежом, где 
проявляли большой интерес к эксперименту Рузвельта.
 Президент был уклончив. Нет, сказал он, лучше зарубежные дела оставить в покое.
 На другой вечер представитель Национальной ассоциации производителей (НАП) 
заявил, что администрация подумывает о реализации проектов АДТ на Дунае. 
Лилиентал не стал дискутировать. Он покинул Белый дом с тяжелым сердцем. Ему 
говорили, что президент интересуется только достижением победы в войне. Увы, 
это правда. Лишь одно выступление в НАП — и этот человек отступил от 
фундаментальной предпосылки о заинтересованности Америки в благосостоянии 
остального мира.
 Лилиентал отлучился, чтобы оставить Рузвельта наедине с Норрисом на время 
ленча; потом вернулся. Ему показалось, что он видит другого человека. Рузвельт 
говорил Норрису, что ждет от него доклада о проекте долины Теннесси и его 
значении для будущего Америки и других стран. Лилиентал воодушевился, — он 
признался, что покинул кабинет президента обескураженным. Когда Рузвельт 
откинулся в кресле, он выглядел таким, каким Лилиентал помнил его: в прошлом он 
активно воевал с врагами и обычно побеждал. У него, подумал Лилиентал, самое 
прекрасное в мире лицо воителя.
 — Я намерен дать отпор. Не собираюсь пассивно наблюдать за происходящим. — 
Рузвельт крепко сжал челюсти.
 Лилиентал несколько нервничал, зная, что за дверью кабинета Лихи и Маршалл 
ожидают приглашения войти.
 — Я действительно собираюсь сказать кое-что на следующей сессии конгрессу. — 
Он имел в виду речь с изложением программы, которая заставит задуматься 
конгрессменов и страну в целом. — А эти парни на Гвадалканале и в Африке — 
осмелится ли этот состав конгресса сказать им, что они вернутся в страну, чтобы 
столкнуться с необходимостью поисков работы, с тревогой за то, чего нельзя 
предотвратить, например несчастный случай, болезнь и все такое. У конгрессменов 
будет возможность обсудить это, размежеваться в позициях по этой проблеме.
 Президент перечислял пункт за пунктом тезисы своего выступления, улыбаясь или 
подмигивая. Лилиентал обменялся с ним рукопожатием с намерением уйти, но 
президент, возбужденный, продолжал говорить. Воодушевление шефа передалось 
Лилиенталу, — он порывался высказать наболевшее, но никак не мог найти удобный 
момент, а мысль его заключалась в том, что, когда президент занимает 
наступательную позицию, народ его поддерживает.
 Наступило время Рождества, сопровождавшееся вечеринками в Гайд-Парке для 
солдат, охранявших дом Верховного главнокомандующего. На само Рождество 
президент и первая леди вернулись в Вашингтон. Накануне Нового года они 
собрались в кругу близких друзей, и, как обычно, глава государства произнес 
тост в честь Соединенных Штатов Америки. Все выпили под этот тост. Президент в 
свою очередь выпил за жену, помогающую ему справляться со своими обязанностями. 
По предложению Рузвельта подняли бокалы за друзей и родственников в разных 
частях света. Затем президент предложил тост за Объединенные Нации.




 Часть третья
 СТРАТЕГИЯ



 Глава 10
 КАСАБЛАНКА

 — Я намерен дать отпор! — восклицал президент в присутствии Дэвида Лилиентала.
 — Я действительно собираюсь высказать кое-что на следующей сессии конгресса.
 Однако с приближением времени обращения к конгрессу он принял более 
примирительную позицию, отчасти потому, что опросы общественного мнения 
указывали на склонность американцев поддерживать сотрудничество между 
исполнительной властью и конгрессом. Президент понимал, что 1943 год станет 
своего рода переходным годом. Это уже не время отчаянных оборонительных усилий, 
чем характеризовался 1942 год, но нельзя и рассчитывать, что 1943-й станет 
годом всеобщего наступления на врага, тем более годом победы. Президент считал, 
что наступило время обсудить послевоенные надежды и политику, однако не забывал 
и о том, что выборы в ноябре поставили его перед лицом самой мощной оппозиции 
республиканцев-демократов южных штатов, которая когда-либо ему противостояла.
 Встреченный 7 ноября 1943 года двухминутными аплодисментами на пути к трибуне, 
президент произнес длинную речь, рассчитанную на учет возражений всех оттенков. 
Он говорил уверенным тоном:
 — Изнурительный период наших оборонительных усилий на Тихоокеанском театре 
войны подходит к концу. Теперь нашей целью является навязывание боев японцам. В 
прошлом году мы их остановили. В этом году мы намерены наступать.
 В Европе главная задача 1942 года — ослабить давление на Россию путем 
принуждения Германии отвлечь часть сил на запад. Северная Африка открыла то, 
что Черчилль называл «подбрюшьем» стран «Оси», говорил президент. Он был 
настроен воинственно.
 — Не буду пророчествовать. Пока не могу сказать, когда или где Объединенные 
Нации собираются нанести в Европе следующий удар. Но мы намерены ударить, и 
ударить крепко. Не могу сказать, — здесь президент начал перечислять возможные 
цели ритмичным, насмешливым тоном, — ударим ли мы в Норвегии или на территории 
стран Бенилюкса, во Франции, или в Сардинии, или в Сицилии, на Балканах или в 
Польше — либо в нескольких странах одновременно. Но мы, англичане и русские, 
обрушимся на них с воздуха массированно и безжалостно. Да, нацисты и фашисты 
хотели этого, и они получат это.
 Тон речи смягчился. Президент дал высокую оценку военным усилиям рабочих, 
фермеров, даже собственников и менеджеров. Он отверг попытки представить 
Вашингтон «сумасшедшим домом» — разве что это столица страны, которая сражается 
с безумием отваги. Рузвельт извинился за распространение сложных формуляров и 
опросников:
 — Я знаю об этом, самому приходилось заполнять некоторые из них.
 Произносились и еще извинения. Власти подвергались критике за методы 
навязывания военного производства; многие из критических замечаний дали 
положительный результат, отметил президент. Некоторые производственные задания 
снижены, другие повышены. Производство самолетов и танков в количественном 
отношении снизилось по сравнению с намеченными в 1942 году контрольными цифрами.
 Но показатели выпуска военной продукции в целом не давали противнику 
почувствовать облегчение.
 — Думаю, арсенал демократии наполняется хорошо.
 Помимо всего прочего, президент решил поговорить о мире. Он напомнил конгрессу 
свое двухлетней давности послание о «четырех свободах». Солдаты не захотят по 
возвращении домой столкнуться с фиктивным процветанием, трущобами, пособиями по 
безработице или продавать яблоки на углах улиц.
 — Мне говорили, что сейчас не время рассуждать о лучшем будущем Америки после 
войны. Говорят, это серьезная ошибка с моей стороны. Не согласен. Если 
защищенность каждого гражданина или семьи станет темой национальных дебатов, 
страна знает позицию, которой я придерживаюсь.
 Но мало смысла, продолжал президент, говорить о защищенности индивида, когда 
под угрозой национальная безопасность.
 — Несомненно, некоторые американцы даже сейчас полагают, что страна сможет 
успешно завершить эту войну и затем снова забраться в американскую нору и 
таскать эту нору за собой. Однако опыт нас учит, что нельзя выкопать нору 
настолько глубокую, чтобы она стала абсолютно безопасной для защиты от хищников.

 Президент не стал останавливаться на послевоенных средствах и целях, но дал 
ясно понять, что не повторит ошибок Первой мировой войны, когда велись поиски 
формулы постоянного мира на основе одного лишь «прекраснодушного идеализма». Он 
стал красноречивым.
 — Заверяю вас в реальной возможности того, что конгресс семьдесят восьмого 
созыва может воспользоваться исторической привилегией оказать существенную 
помощь спасению мира от будущей опасности, — сказал президент в заключение. — 
Поэтому давайте доверять друг другу, давайте удвоим свои усилия.
 Впереди нас еще ожидают огромные, дорогостоящие и долговременные задачи 
обеспечения мира.
 Но, принимаясь за решение этих задач, мы знаем: страна в хорошем состоянии, у 
нее здоровое сердце, сильный дух, крепкая вера.
 Президент внес на рассмотрение конгресса проект бюджета «тотальной войны», в 
котором нашли воплощение его грандиозные планы. Цифры ошеломляли. Расходы 
текущего финансового года составляли 77 миллиардов долларов, в следующем 
финансовом году федеральное правительство планировало израсходовать 100 
миллиардов долларов. В истекшие два с половиной года дополнительно обеспечены 
работой или призваны на военную службу более 10 миллионов человек. В 1943 
календарном году требовалось еще 6 миллионов. Считаясь с настроениями в 
конгрессе, президент заявил, что невоенные расходы сокращены на 2 миллиарда 
долларов по сравнению с 1939 финансовым годом, когда они составляли 6,5 
миллиарда. Но «мы быстро приближаемся к оптимальному уровню расходов на 
содержание правительства». Президент призвал к увеличению сбора налогов, но 
заявил, что не может «просить конгресс возлагать тяжелое по необходимости 
финансовое бремя на категории населения с низкими и средними доходами, до тех 
пор пока не взимаются эффективные налоги с лиц, имеющих высокие и сверхвысокие 
доходы». Он снова попросил ограничения зарплаты 25 тысячами долларов в год.
 На самом деле под личиной умиротворенного Рузвельта скрывался все тот же 
суровый политический боец, не любивший газетчиков, придирчивых конгрессменов и 
консервативных критиков. Он не мог не заметить, что аплодисменты, которые то и 
дело сопровождали его речь, когда он говорил о войне, стали убывать, едва он 
перешел в конце к внутренним проблемам. Отношения с конгрессом, по всей 
видимости, будут представлять для него немалую проблему минимум до следующих 
выборов.
 Примерно в это время Рузвельт приметил в «ПМ» поэму Говарда Дица о Клэр Бут 
Люс, супруге издателя Генри Люса. Эта писательница-драматург, красавица, вновь 
избранный член палаты представителей от штата Коннектикут — недавний критик 
администрации за ведение ею «дряблой войны».



   О прекрасная Люс. О красотка Клер!
   Ты помнишь — было время:
   Воздев вверх свои ручки с ногтями, покрытыми лаком,
   Ты говорила: «Мы воюем дрябло».






   И, пока решалась судьба голосования,
   Ты демонстрировала все трюки, на какие способна.
   Ты была бесконечно храброй и дерзкой,
   Но была ли ты, черт возьми, ясновидящей?!






   Время движется вперед...



 Стихи продолжались в том же духе — шесть строф, — напоминая о мужественных 
поступках Эйзенхауэра и других военачальников в далеко не дряблой теперь войне. 
Они были несколько грубоваты, но Рузвельту это понравилось. Он уже давно не 
поддерживал контактов с Генри Люсом; лишь недавно попросил Веллеса выразить 
официальный протест Люсу в связи с публикацией в «Тайм», «Лайф» и «Форчун» 
статей, которые «наносят вред политике добрососедства с Латинской Америкой или 
имеют тенденцию сеять раскол среди Объединенных Наций...».
 «Не можешь ли ты найти новичка конгрессмена, поддерживающего нас, — писал 
Рузвельт Маккормику, поместив в конверт стихи, — который дождался бы первого 
выступления Клер и затем процитировал эту поэму?» Однако в палате 
представителей не нашлось ни одного бойца, который откликнулся бы на призыв 
Верховного главнокомандующего совершить такой негалантный поступок.
 Через два дня после обращения к конгрессу президент отбыл в Касабланку.


ШАХМАТНАЯ ДОСКА СТРАТЕГИИ

 «Страны „Оси“ понимают, что они должны были выиграть войну в 1942 году или 
постепенно потерять все, — отмечал президент в своем послании конгрессу от 7 
января. — Мне не нужно доказывать вам, что наш противник не победил в 1942 
году». Это лишь фрагмент речи Рузвельта, намекающий на благоприятные военные 
перспективы союзников, но пресса в 1943 году не была столь сдержанной. В ней 
утверждалось, что «Ось» близка к краху. Теперь это вопрос времени — Гитлер 
повержен.
 Фортуна отвернулась от нацистов драматично и неотвратимо. Еще в октябре 1942 
года гитлеровская Германия считалась военным колоссом. На востоке ее войска 
удерживали две необъятные части советской территории, названные 
рейхскомиссариатом Остланд и рейхскомиссариатом Украина. Далее на юго-восток 
немецкие горные егеря установили флаг со свастикой на вершине горы Эльбрус, 
высочайшей вершине Кавказских гор. Они захватили нефтяные месторождения Майкопа 
и приготовились к продвижению на побережье Каспийского моря. На севере 
оккупирована Норвегия, Швеция изолирована; нацисты вместе с союзной Финляндией 
все еще терзали в северных морях конвои, направлявшиеся в Россию. На западе 
Гитлер владел Северной Францией и даже островами в Ла-Манше. Его подводные 
лодки и корабли-рейдеры добились внушительных успехов в Атлантике. На юге 
Средиземное море стало фактически морем «Оси», а Балканы помещены в жесткие 
германо-итальянские тиски; не поддавались контролю только партизаны, которых 
Берлин считал просто бандитами. Войска Роммеля ожидали приказа наступать на 
Александрию. На этом этапе Гитлер в самом деле мог соблазниться упоительной 
идеей прорваться через Иран или Египет — либо через обе страны сразу — к Индии 
на соединение с Японией.
 Затем все рухнуло. За четыре роковые недели — от контрнаступления Монтгомери в 
последние дни октября и успешной высадки союзников в Северной Африке до 
«сталинградского котла» в конце ноября, когда войска Красной армии, ударив во 
фланги противника, соединились в излучине Дона, в 40 милях к западу, — 
стратегия Гитлера, казалось, потерпела крах. Его фанатичное упрямство лишь 
осложняло обстановку.
 — Я не уйду с Волги! — неистовствовал фюрер в своем штабе.
 Но после отчаянных попыток выйти из города двадцать две германские и две 
румынские дивизии остались замерзать и умирать в Сталинграде. Гитлер потребовал,
 чтобы Роммель удерживал полосу вдоль побережья Средиземного моря, а его ответ 
на операцию «Факел» свидетельствовал скорее о намерении остаться в Северной 
Африке, чем покинуть ее. В час испытаний его подопечные оказались весьма 
ненадежными друзьями: Франко пассивно наблюдал, как американцы высаживаются в 
Африке; французы передислоцировали свои корабли из Тулона; турки оказались 
весьма отзывчивыми на посулы Черчилля.
 Тем не менее, точно так же, как в прессе преувеличивалась сила Гитлера в его 
лучшие времена, теперь, после ряда неудач, преувеличивалась его слабость. 
Фюреру удалось после Сталинграда консолидировать свои позиции на Восточном 
фронте, а решение американцев высадить свои войска на западе Северной Африки 
позволило выиграть время для закрепления в Тунисе. Немецкие подлодки вскоре 
развили наступательную активность в Атлантике до такой степени, что у Рузвельта 
возникли опасения за осуществимость десантной операции союзников через Ла-Манш 
и даже за безопасность самой Англии. Гитлер располагал бесценным преимуществом 
— использовал внутренние ресурсы огромной завоеванной территории.
 К тому же вторжение в Африку имело для Гитлера и положительную сторону: он 
убедился, что союзники некоторое время не смогут осуществить десантную операцию 
в Северной Франции и, следовательно, у него сохраняется возможность посылать 
подкрепления на Восточный фронт — для него он оставался решающим. Взятие такой 
крепости, как Европа, было для противников Гитлера делом нелегким, особенно для 
англичан и американцев: им нужно победить в Африке, а затем двигаться в 
подбрюшье, представлявшееся Гитлеру гораздо менее мягким, чем Черчиллю. 
Стратегия фюрера, предусматривавшая молниеносный удар, разгром и захват 
территории противника, обанкротилась, но его стратегия, направленная на раскол 
в стане противника и истощение врагов, сохраняла актуальность.
 Для претворения такой стратегии в жизнь у Гитлера имелось эффективное оружие: 
беспощадная решимость отклонять предложения об отступлении, смена колеблющихся 
военачальников и умение убеждать солдат стоять насмерть. Таким образом, он 
извлекал дорогую цену за каждую операцию противника. Его решимость и 
безжалостность оставались непоколебимыми. В течение дня он выслушивал сводки с 
фронтов то с каменным выражением лица, то впадая в ярость; отдавал распоряжения 
по мелким тактическим вопросам, распекал помощников и военачальников за 
глупость, трусость, готовность застрелиться, вместо того чтобы сражаться до 
конца. Вечерами расслаблялся, ужиная за столом с изнуренными или просто 
усталыми офицерами. Час за часом продолжался его монолог вокруг германской 
императорской династии, бюрократов, промышленников, интеллектуалов, 
католической церкви с ее компонентами (папами, пасторами, Изабеллой, 
«величайшей в истории шлюхой»), Санкт-Петербурга, венгров, адвокатов — всех, к 
кому он питал неприязнь. Кроме того, вокруг деревенских женщин, солдат, 
Муссолини, младенцев и квалифицированных рабочих, к которым он испытывал 
привязанность.
 Он часто говорил о своих соперниках: о Рузвельте, «полукровке», с поведением 
«лживого, мелочного еврея»; о Черчилле, «старой краснорожей проститутке от 
журналистики», «беспринципной свинье»; о Сталине, «полузвере-полутитане», 
«аскете, державшем огромную страну железной хваткой». Говорил о русских, 
которых ненавидел; англичанах — их полуненавидел-полуобожал; американцах — этих 
презирал и чуточку опасался. И почти всегда возвращался к вопросу о евреях — 
корне всего зла.
 В Москве «полузверю-полутитану» исход битвы за Сталинград в начале 1943 года 
доставил лишь частичное удовлетворение. Теперь источником неприятностей стали 
союзники. Добрые отношения с Черчиллем резко ухудшились после общения в августе 
двух лидеров в Москве. Постоянно досаждающая проблема — конвои с поставками по 
ленд-лизу, идущие вокруг северного побережья Норвегии через арктические моря в 
Мурманск. В сентябре конвой PQ-18 отправился туда в сопровождении мощного 
прикрытия из кораблей и авиации ВМС — нового вспомогательного авианосца, 
эсминцев и десятка бомбардировщиков-торпедоносцев. Хотя Советы выслали со своей 
стороны бомбардировщики дальнего радиуса действия и истребители, в порт 
назначения прибыло лишь около двух третей грузовых и транспортных судов. С 
началом операции «Факел» англичане решили прервать посылку конвоев северным 
путем. Черчилль информировал об этом Сталина. Ответ последнего беспощадно 
лаконичен: послание Черчилля получено.
 Но главной проблемой оставался второй фронт. По мере того как колонны вермахта 
продвигались на Кавказ и приближались к Волге, Сталин с горечью вспоминал 
обязательства, данные ему, как он полагал, в 1942 году. Его горечь публично 
выплеснулась в речи 6 ноября 1942 года, во время празднования 25-й годовщины 
Октябрьской революции. В своей обычной дидактической манере он задавал вопросы 
и давал на них ответы:
 — Как объяснить тот факт, что немцы... захватили инициативу в боевых действиях 
этого года и добились существенных тактических успехов на нашем фронте?
 Дело в том, что немцы и их союзники смогли мобилизовать все свои наличные 
ресурсы и перебросили на Восточный фронт. Но почему им удалось это сделать?
 Потому что отсутствие второго фронта в Европе позволило им осуществить свои 
операции без всякого риска.
 Сообщил, что на советском фронте воюют 240 дивизий нацистов и их сателлитов. А 
сколько дивизий противостоит англичанам на ливийском фронте?
 — Только четыре, — да, четыре немецкие и одиннадцать итальянских дивизий. — И 
зловещим тоном продолжал: — Часто спрашивают: «Будет ли в конце концов открыт 
второй фронт в Европе?» Да, будет, рано или поздно будет открыт. И это будет 
сделано не только потому, что мы в нем нуждаемся, но, помимо всего прочего, 
потому, что союзники нуждаются в нем не меньше, чем мы. Наши союзники не могут 
не сознавать, что, поскольку Франция выведена из военных действий, отсутствие 
второго фронта против фашистской Германии может плохо кончиться для всех 
свободолюбивых стран, включая самих союзников.
 И все же, когда английские и американские войска высадились в Африке, Кремль 
не мог скрыть своего удовлетворения. Сталин телеграфировал Черчиллю, что 
чрезвычайно удовлетворен его военными успехами в Ливии и успешным началом 
операции «Факел». Об этом оповестили подразделения и части Красной армии, 
отражавшие натиск врага, что, очевидно, ободрило бойцов. В конце месяца Сталин 
даже послал Черчиллю поздравление с днем рождения. Но главная проблема 
оставалась нерешенной. В ту же неделю, когда посылал премьеру поздравительную 
открытку, Сталин телеграфировал ему: что думает Черчилль о прежнем запросе 
советского лидера насчет второго фронта в Западной Европе в 1943 году?
 Но даже в самый мрачный период, до Сталинграда, Кремль, видимо, задумывался 
над последствиями того, что союзники откладывают открытие второго фронта. 
Взятие Россией на себя военного бремени могло позднее принести плоды. 
«Определить направление главного удара — значит предвосхитить характер операций 
на весь период войны, определить на девять десятых судьбу всей войны, — писал 
Сталин. — В этом задача всей стратегии». Несомненно, кремлевские стратеги 
полагали, что уклонение Запада от нанесения такого главного удара повлияет на 
послевоенную обстановку решающим образом. Брук отмечал в Москве, что Сталин — 
реалист, какого еще поискать. «Планы, гипотезы, будущие возможности для него 
ровным счетом ничего не значат, но он всегда готов считаться с фактами, даже 
самыми неприятными». Как бы Сталин ни хотел открытия второго фронта, он, судя 
по всему, понимал, что в неприятных фактах содержатся также благоприятные 
возможности.
 Уинстон Черчилль обдумывал в тревожные осенние месяцы 1942 года возможности 
иного рода. В его мозгу роились альтернативы, случайности, выборы. Сломают ли 
нацисты хребет красному медведю на этот раз? Или, наоборот, вермахт обессилеет 
настолько, что станет возможным быстрое вторжение на континент западных 
союзников? В любом из этих случаев пойдет ли Сталин на сепаратный мир? Выдержит 
ли Монтгомери натиск африканского корпуса немцев, а затем нанесет ответный 
удар? Обеспечит ли операция «Факел» надежный плацдарм? Как быстро союзники 
закрепятся в Северо-Западной Африке, а затем развернут наступление на Тунис? 
Будет ли Гитлер посылать подкрепления своим зажатым в тиски войскам в Африке?
 Черчилль метал взгляды на карту Средиземноморья, где сосредоточились 
заманчивые возможности и перспективы. Вмешается ли Франко? Устоит ли Мальта? 
Можно ли вовлечь в войну Турцию? С течением времени ответами на некоторые из 
его вопросов послужили реальные события, но с теми же событиями открывались 
новые альтернативы. Следует ли считать Сицилию естественным перевалочным 
пунктом для входа в подбрюшье Европы? А как насчет Сардинии и даже Корсики?
 Наблюдая бурные события в Средиземноморье, Черчилль не упускал из виду и 
«Раундап» («Облава») — план сравнительно ранней операции по высадке войск 
союзников в Европе через Ла-Манш. К изумлению своих помощников, Черчилль 
неожиданно заявил (во время высадки союзников в Африке) своим штабистам, что 
«прискорбно, если успех „Факела“ и Аламейна будет развит в 1943 году лишь 
захватом Сицилии и Сардинии».
 — Если операция в Африке будет использована как предлог для сосредоточения 
крупных сил в целях обороны, — сказал он, — то лучше бы эта операция вообще не 
проводилась. Будут ли русские удовлетворены «нашим залеганием здесь на весь 
1943 год, в то время как Гитлер предпримет генеральное наступление против них в 
третий раз?
 Премьер все еще склонялся к «Раундап», хотя и отнесенному на август, но отнюдь 
не желал, чтобы англо-американские армии увязли в Северной Африке. Эта 
территория — плацдарм, а не диван для отдыха.
 Брука раздосадовала эта позиция. Разве американцы не заявляли, что «Факел» — 
прелюдия к «Раундап» в 1943 году? Премьер-министр «не считается с реальностью,
 — жаловался Брук в дневнике. — То мы сокращаем свои войска, то должны 
вторгаться на континент огромными силами... Он неисправим, а я совершенно 
изнурен...». Однако военные считали, что непостоянство шефа в стратегии 
произведет новую переориентацию его целей. Они знали также, что в одном вопросе 
ни он, ни они сами не изменят своих мнений: британские солдаты больше никогда 
не попадут в тупиковое положение и мясорубку времен Первой мировой войны.
 Стратегия Черчилля держала в поле зрения один регион: Европа, Атлантика, 
Западная Европа, прибрежная Европа. «Должен признаться, мои помыслы обращены в 
первую очередь к Европе — к возрождению славы Европы, колыбели современных 
стран и цивилизации, — писал он Идену за две недели до начала операции „Факел“, 
во время обмена мнениями о послевоенных планах. — Неимоверная катастрофа, если 
русское варварство затмит культуру и независимость древних государств Европы...
»
 Весной 1942 года Рузвельт импровизировал в стратегии еще больше, чем Черчилль. 
По крайней мере, бывший моряк грубо наметил свои приоритеты и четко определил 
антипатии. Речь идет о его предпочтении периферийных военных операций и 
категорическом отказе рисковать большими потерями во Франции. Кроме «приоритета 
Атлантики», Рузвельт не имел ориентиров в этом отношении. Его нежелание брать 
на себя четкие стратегические обязательства — одна из причин застоя в работе 
плановиков во время осуществления операции «Факел».
 С точки зрения Рузвельта, однако, принятие стратегических решений и взятие 
обязательств невозможны в условиях, когда развитие событий на театре военных 
действий определялось множеством факторов, которые невозможно учесть. Загадкой 
оставался сам Черчилль. В начале и середине 1942 года американские военные 
неоднократно предупреждали премьер-министра, что вторжение в Северную Африку 
исключает крупномасштабную десантную операцию через пролив в 1943 году. 
Черчилль, казалось, с энтузиазмом воспринимал эти предупреждения. Тем более 
странно, что осенью он изменил свою позицию и потребовал от штаба продолжать 
подготовку операции «Раундап». Его поведение объясняется изменением военной 
ситуации — так он себе это представлял. Пессимизм американских штабистов, 
полагал Черчилль, проистекает из опасений: русские к 1943 году настолько 
ослабнут, что Гитлеру удастся перебросить во Францию десятки дивизий и 
использовать их для разгрома англо-американского десанта. Однако осенью 1942 
года стало очевидно, что русские сами способны нанести ответный удар и вынудить 
вермахт сосредоточить почти всю свою военную мощь на Восточном фронте. Черчилль 
учитывал и другой фактор: он опасался, что задержка с операцией «Раундап» 
приведет к отвлечению американских войск и военных поставок в Тихоокеанский 
регион. Эти соображения побуждали его добиваться осенью переоценки всей 
стратегической ситуации. Из-за них Черчилль не стал надежным партнером 
Рузвельта в принятии решений глобального характера.
 Но если изменчивая стратегия Черчилля была не совсем ясна президенту, то 
стратегия Сталина представляла собой почти сплошной туман. Непонятна не главная 
установка главы правительства, — его настойчивые призывы к открытию второго 
фронта звучали в Белом доме как пожарные колокола. Неопределенностью и 
подозрениями окутались другие вопросы во взаимоотношениях Рузвельта и Сталина. 
В стремлении усилить русских любым путем, за исключением немедленной десантной 
операции через пролив, Рузвельт и Черчилль предложили Сталину передать под 
советское стратегическое командование подразделения бомбардировочной и 
истребительной авиации на Кавказском фронте, где обстановка становилась все 
более критической. Казалось, идея воспринята Кремлем положительно. Реализация 
предложения ставилась в зависимость от развития обстановки на Ближневосточном 
фронте и особенно на фронтах Северной Африки. Когда возникла необходимость 
прервать посылку конвоев в Мурманск, Рузвельт решил, что предложение следует 
реализовать без всяких условий. «Сегодня Русский фронт — наша величайшая опора»,
 — подтвердил он свою позицию Черчиллю.
 На практике возникли проблемы. Русские, как оказалось, в силу различных 
военных и политических причин не желали иметь на советской территории полностью 
укомплектованные иностранными экипажами подразделения авиации — они хотели 
иметь одни самолеты. В середине декабря Рузвельт писал Сталину, что ему неясна 
стадия решения вопроса, но он все еще готов направить авиационные подразделения 
с американскими экипажами, которые будут иметь своих командиров, но выполнять 
приказы советского командования. Сталин ответил, что в авиационных 
подразделениях больше нет необходимости, но не будет ли Рузвельт любезен 
ускорить отправку на советский фронт истребителей без экипажей в соответствии с 
согласованной программой.
 С аналогичными проблемами, осложненными советским нейтралитетом в отношении 
Японии, Рузвельт сталкивался в попытках переправлять русским самолеты из Аляски 
через Сибирь. Удрученные американцы приходили к неизбежному выводу: их русские 
соратники больше заинтересованы в бомбардировщиках, чем в боевом братстве.
 К декабрю 1942 года обстановка для Рузвельта несколько прояснилась. Положение 
союзников в Северной Африке упрочилось с отступлением Роммеля в Тунис. Испания 
осталась нейтральной. Окончательное выдворение войск «Оси» из Африки должно 
занять больше времени, чем ожидалось, но уже определяется приблизительно, когда 
это будет сделано. Красная армия не только удерживала свои позиции, но и 
контратаковала. Наступление японцев в Тихоокеанском регионе остановлено, они 
все еще сохраняют мир с Россией. Но по мере того как прояснялись и отступали 
назад некоторые важные вопросы, на передний план выдвигались новые. Победы 
Советов делали десантную операцию через пролив более или менее актуальной. 
Должны ли англо-американские войска укрепиться на средиземноморском побережье, 
откуда могут контролировать морские коммуникации между Западом и Востоком, или 
им нужно двигаться на север? Если выбор падет на последнее, то куда? Следует ли 
выводить из войны Италию или нанести удар подальше к востоку, через Балканы или 
греческие острова?
 Тактика в действиях Рузвельта взяла верх над стратегией. Через год после 
Пёрл-Харбора у него нет определенного плана ведения боевых действий. А в 
отсутствие стратегических обязательств открывается простор для разного рода 
других планов, давлений, требований, интересов. Яркий пример — Тихоокеанский 
регион. Вопреки ориентации на «приоритет Атлантики» к концу 1942 года более 
половины американских дивизий за рубежом развернуты для войны против Японии. 
«Ограниченные» наступательные действия против японцев ежедневно влекли за собой 
новые обязательства и осложнения, как в случае с операцией на Соломоновых 
островах, и требовали от плановиков в Вашингтоне перераспределения сил на 
Тихоокеанский регион. Требования в связи с этим росли — в отсутствие 
разработанного стратегического плана, устанавливающего железные приоритеты и 
исключающего отвлечение сил в самых суровых обстоятельствах.
 Потребность в ясной стратегии остро ощущалась. «Полагаю, как только мы 
вышвырнем немцев из Туниса, нужно добиваться созыва конференции по военной 
стратегии Великобритании, России и США», — писал Рузвельт Черчиллю в конце 
ноября. Он предложил, чтобы военные руководители западных союзников встретились 
с советской делегацией в Москве или в Каире. Черчилль согласился с идеей 
конференции, но не только с участием одних военных. Русские генералы, говорил 
он, попросту станут отсылать решение каждого военного вопроса к Сталину. Все, 
что советские руководители потребуют, сведется к открытию второго фронта. 
Почему бы не встретиться главам государств и правительств?
 Немного поколебавшись, Рузвельт согласился. Он предложил провести встречу 
«Большой тройки» в сопровождении представителей штабов трех стран в середине 
января, к югу от Алжира, в Хартуме или окрестностях («Не люблю москитов»). 
Президент выразил сомнение в целесообразности идеи Черчилля об остановке 
Маршалла в Лондоне по пути на конференцию: «Не хочу, чтобы у Сталина возникло 
впечатление, будто мы перед встречей с ним обо всем договорились. Думаю, мы 
столь хорошо понимаем друг друга, что в предварительных совещаниях между нами 
нет необходимости...» Рузвельт закончил послание замечанием: «Предпочитаю 
комфорт оазиса плоту Тильзита».
 Перспектива встречи «Большой тройки» обрадовала Черчилля. «Это единственный 
способ разработать хороший план на 1943 год», — телеграфировал премьер 
президенту. В настоящее время нет ничего похожего ни по масштабу, ни по уровню 
развития событий. Он все еще надеялся, что начальники штабов Англии и США 
проведут предварительную встречу для выработки каких-то определенных планов. «В 
противном случае Сталин встретит нас вопросом: „У вас опять нет плана открытия 
второго фронта, которое вы мне обещали в 1943 году?“
 Рузвельт полагал, что Сталин согласится на встречу, но ошибся. Диктатор заявил,
 что не может покинуть страну во время проведения важных военных операций, и 
ничего не сказал о возможности приезда в Советский Союз Рузвельта и Черчилля. 
Рузвельт ответил, что «глубоко разочарован», и справился о 1 марта как о 
возможной дате встречи. Снова последовал ледяной ответ: положение на фронте не 
позволит этого даже в марте. Сталин поинтересовался, нельзя ли обсуждать эти 
вопросы в переписке, пока еще нет возможности встретиться. «Думаю, в этом мы не 
разойдемся во мнениях». Должно быть, Сталин озаботился тем, что теряет 
возможность поднять вопрос об открытии второго фронта на встрече с западными 
лидерами лицом к лицу. «Уверен, — продолжал он, — что не будет упущено время 
для выполнения обещания об открытии второго фронта в Европе в 1942-м или весной 
1943 года, которое дали вы, господин президент и господин Черчилль, и что 
второй фронт в Европе будет действительно открыт совместными усилиями 
Великобритании и США следующей весной».
 Таким образом, Сталин бросил вызов конференции даже не участвуя в ней. 
Рузвельт предложил Черчиллю встретиться в любом случае. Встреча не могла 
состояться в Англии «по политическим соображениям». Президенту хотелось также 
выйти на пару недель из политической атмосферы Вашингтона. В отсутствие Сталина 
они не нуждались в том, чтобы иметь при себе дипломатов, поскольку обсуждению 
подлежали в основном военные вопросы. Как насчет того, чтобы местом встречи 
выбрать Касабланку? Военные могут прибыть туда на несколько дней раньше, чтобы 
подготовить почву. «Конечно, — согласился Черчилль, — и чем скорее, тем лучше...
»
 Рузвельт знал, что англичане на конференции станут придерживаться 
определенного плана. Черчилль и его начальники штабов действительно подготовили 
документы, в которых подчеркивалось: необходимо энергично продолжать операцию 
«Факел» с целью вывести Италию из войны, вовлечь в нее, как они надеялись, 
Турцию и исключить передышки для стран «Оси». Десантная операция через пролив 
трактовалась как основной, но долговременный проект, осуществимый в августе или 
сентябре, если позволят обстоятельства. Американские плановики тоже поработали 
над документами — упор сделали в первую очередь на десантную операцию через 
пролив. Во вторую очередь (своего рода блеф перед англичанами) 
предусматривалось продолжать наступательные и оборонительные операции против 
Японии в Тихоокеанском регионе и в Бирме; Средиземноморье даже не упоминалось. 
В ответ англичане через неделю начали настаивать на своем.
 7 января 1943 года, перед отбытием в Касабланку, Рузвельт обсудил со своими 
начальниками штабов позицию США на встрече. Вскоре выяснилось, что разногласия 
имеются не только между лидерами США и Англии, но и между самими американскими 
начальниками штабов. Кинг добивался постоянного давления на японцев, чтобы не 
дать им консолидировать свои завоевания. Арнолд, как и следовало ожидать, 
подчеркивал важность применения боевой авиации. Маршалл предложил ограниченную 
десантную операцию через пролив после июля 1943 года. Рузвельт, все еще надеясь 
избежать определенного решения, предложил компромисс. Следует готовиться как к 
операциям в Средиземноморье, так и к десанту через пролив с отсрочкой на 
месяц-два. Маршалла раздосадовало это замечание. Совещание отложили без всякого 
решения. Накануне споров с англичанами Верховный главнокомандующий все еще 
уклонялся от стратегического обязательства.


ВПЕРЕД К ПОДБРЮШЬЮ?

 9 января 1943 года, поздним субботним вечером, Рузвельт, Гопкинс, Макинтайр и 
небольшая группа сопровождения сели в президентский поезд на секретной 
платформе у здания Бюро гравировки и печати. Президент выглядел оживленным и 
расслабленным, — ему предстояло увидеть новый континент, Черчилля, боевые части.
 Он снова полетит в самолете, впервые после знаменитого полета на съезд 
демократов в Чикаго в 1932 году. Он первый президент, летавший на самолете; 
первый американский глава государства, который покидает Соединенные Штаты в 
военное время; первый после Линкольна, кто посещает действующий театр войны. 
Дальняя поездка, посещение зоны боевых действий, создание прецедентов — никакое 
другое сочетание событий не сделало бы Рузвельта более счастливым.
 По прибытии рано утром в понедельник в Майами — в воскресенье пыхтящий 
локомотив совершил долгий, нагоняющий сон переезд через штаты Каролина и 
Джорджия — Рузвельт весело обменивался с Гопкинсом впечатлениями: «невероятная 
поездка» все-таки происходит.
 Задолго до наступления темноты панамериканский гидросамолет вырулил в бухту 
Майами и стартовал в направлении Тринидада вместе с Рузвельтом и компанией на 
борту — все сидели в своих креслах с пристегнутыми ремнями безопасности. Ничто 
не проходило мимо внимания президента. Он попросил пилота пролететь над 
крепостью в Гаити, пробежал взглядом по джунглям Голландской Гвианы, по 
Амазонке, резко расширявшейся в устье, обратил внимание на коммерческие суда, 
выходившие из бразильского порта Белен. Затем начался долгий ночной перелет в 
Батерст, в Британской Гамбии, где летающая лодка приводнилась в большой бухте в 
устье реки Гамбия. Здесь с ночи ожидал президента на якорной стоянке крейсер 
«Мемфис». Поднятый на корабль, Верховный главнокомандующий жестко опустился на 
кормовую палубу, когда споткнулся один из его носильщиков. На следующее утро 
президента доставили автомобилем из Батерста, в прошлом порта вывоза черных 
рабов, в аэропорт. Он успел заметить мрачные лица туземцев, облаченных в 
лохмотья.
 — Грязь, болезни, высокая смертность, — вспоминал он позднее в разговоре с 
сыном Эллиоттом.
 «К-54 Дуглас» доставил президента и окружение из Батерста через заснеженные 
вершины гор Атлас в Касабланку; там их ожидали Майк Рейли и Эллиотт. С трапа 
сбросили маскировочную сетку и президента быстро перенесли из самолета в 
бронетранспортер. Вскоре он уже ехал через эдем зеленых парков и прекрасных 
клумб к отелю «Анфа» — там состоится конференция. Отель — высокое белое здание 
в форме корабля, с широкими балконами, откуда открывались виды на сверкающую 
голубизну Атлантического океана, — и окрестности превращены в военный городок, 
огороженный колючей проволокой. Охраняла его бдительная стража: батальон 
вооруженных пехотинцев под неусыпным командованием генерала Джорджа К. 
Паттона-младшего, а также зенитные батареи и эскадрилья британских истребителей,
 оснащенных радарами и приборами ночного видения. Президента поместили в 
большом бунгало. Спальня дачного особняка, с обилием драпировки и оборок, явно 
принадлежала когда-то француженке. Рузвельт осмотрелся и присвистнул:
 — Теперь все, что нам нужно, — это мадам нашего дома.
 Бунгало Черчилля находилось в 50 ярдах; вскоре появился сам премьер — выпить 
перед обедом. Рузвельт пригласил Черчилля и его военачальников — Брука, Паунда, 
Маунтбэттена, сэра Чарлза Портала — пообедать вместе с ним и сопровождавшими 
его военными и помощниками.
 Застолье продолжалось всю ночь до раннего утра, когда зазвучали сирены 
воздушной тревоги. Свет погас, и участники встречи остались за столом при 
свечах. Вечером вели оживленный разговор на свободные темы — о войне, о семьях 
и друзьях, о Сталине, о французах. Преобладала атмосфера веселья и 
раскованности, но оживление все же было несколько искусственным. Ранее, днем, 
на первой встрече начальников штабов сторон, выявились серьезные разногласия по 
стратегии.
 Все тот же старый спор, но сейчас он имел более актуальное значение, чем 
прежде. На первой встрече в течение часа говорил Брук, излагая британские 
предложения по зачистке от противника побережья Северной Африки с последующим 
захватом Сицилии и одновременным наращиванием военной мощи в Англии для 
осуществления в удобное время десантной операции через пролив. Затем свою 
позицию в категорической форме изложил Маршалл: главная задача 1943 года — 
десант через пролив; никакого отвлечения сил на другие цели. После ленча Брук 
предложил Кингу высказаться о положении в Тихоокеанском регионе. Начальник 
штаба ВМФ США ждал этого приглашения, полагая, что англичане относились без 
должного внимания к обстановке в другой части земного шара. Он предупредил: 
японцы консолидируют свои завоевания; без существенной помощи Чан Кайши, 
возможно, придется выйти из войны. Кинг предложил: 30 процентов военных 
ресурсов (вдвое больше нынешнего соотношения, по его оценке) направляется в 
Тихоокеанский регион, 70 процентов — на другие фронты. Англичане заметили — 
едва ли это научный способ разработки военной стратегии.
 В ходе совещаний, происходивших в течение нескольких последующих дней, Маршалл 
настойчиво держался предложения освободить Северную Африку и немедленно 
переключить основные усилия на десантную операцию через пролив. Он возражал 
против ведения боевых действий на рутинной прагматичной основе, против принятия 
разрозненных тактических решений, не связанных с «главным замыслом». Любое 
отвлечение сил действует в отношении основных усилий как всасывающая труба 
насоса.
 У Маршалла почти не было шансов отстоять свою позицию. Британские штабисты 
действовали как единая, монолитная сила; пригнали в Касабланку целый корабль 
управления: оснащенный штатом штабных работников и средствами коммуникации, он 
пришвартовался в бухте в качестве центра поддержки. С целью согласования 
позиций штабисты заблаговременно проводили продолжительные и частые встречи; 
Дилл информировал их о точках зрения американской стороны. Накануне первого 
совещания начальников штабов сторон они встретились с премьер-министром, 
определившим линию, которой им следует придерживаться в переговорах с 
американцами. С другой стороны, окружение Рузвельта — военачальники и помощники 
— было разобщено. При всем их согласии, что необходимо разгромить Германию до 
победы над Японией, Кинг не мог не учитывать прежде всего обстановку в 
Тихоокеанском регионе, где большую роль играл флот. Арнолда волновала больше 
всего перспектива усилить рейды бомбардировочной авиации с территории 
Соединенного Королевства, пока откладывается десант через пролив. Все 
американские плановики работали в условиях неявной энергичной конкуренции за 
военные поставки. Одному из британских очевидцев показалось, что армия и флот 
Соединенных Штатов поделили между собой мир, причем к последнему отошла 
обширная зона Тихого океана; что стороны вели состязание за распределение 
ресурсов.
 Лишь один человек мог дать Маршаллу шансы на успех — его Верховный 
главнокомандующий. Рузвельт держался позиции на полпути между Маршаллом и 
Черчиллем, на полпути между желаниями совершить рывок в подбрюшье и десант 
через пролив. В то время как президент не переставал считать операцию «Раундап» 
основной задачей, он давал также волю воображению при обсуждении тактических 
прагматичных предприятий, особенно когда рядом находился Черчилль, увлекавший 
его ими. Инструктируя своих штабистов по вопросу о том, как вести себя с 
американцами, премьер-министр советовал им не щадить времени для общения с 
американскими военными вести с ними продолжительные дискуссии и быть 
терпеливыми — «капля точит камень». Такой же тактики он придерживался в общении 
с президентом. В ответ Рузвельт отнюдь не проявлял строптивости. Британский 
подход импонировал ему, потому что держал выбор открытым, способствовал быстрым 
успехам без потерь, обещал выход Италии из войны, способствовал активизации 
американских военных усилий, обеспечивал русских хотя бы подобием второго 
фронта. На четвертый день конференции Черчилль мог сообщить своему военному 
кабинету, что Рузвельт решительно настроен на проведение очередной военной 
операции в Средиземноморье. Поддержка президентом операции «Раундап» отнюдь не 
ослабла. Но, заняв среднюю позицию, он не отдалялся от англичан, не шел 
наперекор Маршаллу и давал гарантии Эйзенхауэру в том, что твердо привержен 
главной задаче, десанту через пролив, и рассматривал операцию в Средиземноморье 
как этап на пути решения главной задачи.
 Через десять дней дебатов, порой горячих, начальники штабов сторон, в полной 
парадной форме, во время встречи с Рузвельтом и Черчиллем представили 
руководителям своих стран согласованный план действий. План состоял из перечня 
приоритетов. Как ни парадоксально, список начинали не операция в подбрюшье, не 
десант через пролив, но обеспечение безопасности морских коммуникаций в 
Атлантике. Призрак стратегии «приоритет Атлантики» все еще маячил на горизонте. 
Второй приоритет — помощь России. Третий — операции в Средиземноморье, в 
частности захват Сицилии. Далее шел десант через пролив и затем Тихоокеанский 
регион. Англичане ликовали — считали, что сумели навязать все пункты конвенции. 
Брук, разочарованный, что в плане не упоминалась Италия, утешался мыслью, что 
ходом событий это определится в качестве очередного шага, как высадка в Африке 
поставила в повестку дня захват Сицилии.
 Вопрос командования союзными силами разрешился довольно легко. Даже при том, 
что американские войска увязли в грязи в Тунисе, Эйзенхауэр произвел столь 
сильное впечатление на своих военных партнеров и политических лидеров 
способностью руководить и сплачивать союзные штабы, что не оставалось сомнений 
— он сохранит за собой верховное командование. Некоторых англичан, особенно 
Брука, беспокоила нехватка у американского генерала боевого опыта; беспокойство 
их, однако, было снято тем, что одним из заместителей Эйзенхауэра сделали 
генерала сэра Гаролда Александера, наделив его правом непосредственно 
командовать боевыми частями, а Артур У. Теддер и сэр Эндрю Каннингэм назначены 
соответственно командующими ВВС и ВМС. Маршалл добивался производства 
Эйзенхауэра в полнозвездные генералы, чтобы уравнять его в звании с британскими 
военачальниками, но Рузвельт сказал, что не стоит повышать Эйзенхауэра в звании,
 пока он не отличится в ходе реальных боевых действий и не изгонит немцев из 
Туниса. Вскоре президент уступил, и Эйзенхауэр получил свою четвертую звезду.
 Рузвельт надеялся, что избежит обсуждения политических проблем в Касабланке и 
сосредоточится на военных. Однако в ходе конференции над ним довлела весьма 
серьезная проблема — французская фракционность. В конце конференции президент 
выступил с доктриной, которая имела далеко идущие политические последствия.
 Призрак де Голля присутствовал на конференции с самого начала. Для многих 
участников французского подполья, партизан «Свободной Франции», он оставался 
гордостью, хотя и строптивой, а также символом французского Сопротивления. Он 
мог свободно взывать к возвышенным идеалам патриотизма и величия Франции, в то 
время как Жиро и другим французским деятелям в Африке приходилось идти на 
компромиссы с англо-американскими оккупантами, вишистами и превратностями 
военной обстановки. Эйзенхауэр, не имевший политического опыта и получавший 
противоречивые указания от Государственного департамента, предоставил офис 
Марселю Пейрутону, вишисту, противнику Лаваля. В США и Англии вновь зазвучали 
голоса протеста. Рузвельт называл Дарлана временной необходимостью, но теперь 
был избавлен от него убийцей. Однако либералы возмущались: почему он и Черчилль 
все еще заигрывают с коллаборационистами в войне против фашизма?
 Считаясь с этими протестами, хотя и делая вид, что они его не волнуют, 
Рузвельт видел очевидный выход из положения в организации встречи в Касабланке 
де Голля и Жиро, с тем чтобы они могли прийти к согласию о формировании 
временного руководства на период борьбы французов за освобождение страны, 
восстановление республики и — в качестве нового стимула — за руководство, 
выражающее интересы французского народа. Эйзенхауэру не составляло труда 
подготовить для этого «жениха» Жиро, однако «невеста» в Лондоне оставалась 
неприступной и надменной. У де Голля на это были основания: он презирал 
Пейрутона и всю свору вишистов и пораженцев. Кроме того, хотел, чтобы символ 
власти и славы Франции не был замаран соглашением о прекращении огня и связями 
с вишистским режимом, чтобы этот символ мог защищать интересы Франции как от 
врагов, так и от союзников до полного освобождения страны. Он действительно 
стремился — и просил об этом — встретиться отдельно с Жиро, но идею 
вынужденного визита в англо-американский лагерь для общения с другими 
французами считал глубоко оскорбительной.
 Но Рузвельт и Черчилль в равной мере были полны решимости заставить де Голля 
приехать в Касабланку. Черчилль просил Идена в Лондоне передать генералу, что, 
если он не приедет, президент и премьер будут вести дело без него и 
игнорировать его движение. Де Голль приехал против своей воли, но сохранял 
строптивость. В переговорах с Черчиллем и Жиро оставался крайне неуступчивым; 
не собирался иметь дело с Жиро, пока в Алжире находились представители 
вишистского режима. Генерал требовал высшего политического контроля, в то время 
как Жиро, будучи вторым лицом в руководстве, мог бы командовать возрожденной 
французской армией. Американцы столь не доверяли де Голлю, что Майк Рейли и 
другие агенты службы безопасности стояли с оружием в руках за дверями комнаты 
Рузвельта, пока французский генерал выступал со своими гневными тирадами. Тем 
не менее никакого соглашения не достигли.
 Теперь этот долговязый субъект вызывал негодование у Рузвельта и Черчилля. 
Президент говорил приятелям, что де Голль сравнивал себя в одном случае с 
Жанной д'Арк, а в другом — с Клемансо. Это преувеличение, но де Голль самим 
своим поведением выставлял себя в карикатурном виде в глазах других лидеров — 
он и был персонажем карикатуристов. И все же Рузвельту и Черчиллю приходилось 
восхищаться французом. Президента завораживал его благородный вид. Черчилль не 
мог не задуматься над тем, почему этот надменный человек, беженец, 
эмигрировавший из своей страны под угрозой смертного приговора, совершенно 
зависимый от доброй воли англичан и американцев, без средств и опоры, все-таки 
бросал вызов судьбе.
 Во время застоя в переговорах произошел любопытный эпизод. Мэрфи и его 
британский партнер Гаролд Макмиллан сновали между виллами в тщетных попытках 
добиться компромисса. Жиро выразил готовность подписать почти любое соглашение, 
которое позволило бы ему сосредоточиться на военных вопросах, но де Голль 
оставался непреклонным. Конференция приближалась к концу, у Рузвельта и 
Черчилля нарастала тревога в связи с возможным возвращением домой при 
сохранении раскола среди французов и проблемы дарланизма. В последний день 
конференции Жиро навестил Рузвельта; он принес с собой два документа — частично 
они касались военных и экономических проблем, обсуждались ранее, но содержали 
также политические положения, которые облегчали усилия Жиро по объединению 
«всех» французов, сражающихся против Германии, и наделяли его «правом и 
полномочиями отстаивать все интересы Франции в военном, экономическом, 
финансовом и моральном планах», до тех пор пока французы не сформируют в конце 
концов собственное конституционное правительство. Президент быстро просмотрел и 
подписал эти документы, расстроив, таким образом, переговоры, тщательно 
подготовленные, с целью заключить политический «брак» между Жиро и де Голлем, 
не получив одобрения премьера и даже не уведомив его. Когда в Вашингтоне и 
Лондоне позднее узнали о поступке Рузвельта, всех охватило оцепенение. Черчилль 
втихомолку вынужденно изменил текст соглашения, чтобы восстановить баланс 
влияния между двумя французами.
 Почему Рузвельт подписал документы? Согласно одной версии, де Голль просто 
вывел президента из себя. Но ведь Рузвельт имел дело и с гораздо более 
экспансивными людьми, чем француз, и при этом не терял хладнокровия. По другой, 
более правдоподобной, версии, документы — часть заговора с целью оказать 
давление на де Голля, своего рода дуло пистолета, призванное ускорить 
навязываемый «брак». Неизвестно, однако, знала ли вообще строптивая «невеста» 
об этом пистолете. Некоторые деятели в Касабланке давали другие объяснения 
эпизоду. Они считали, что Рузвельт во время встреч был чересчур весел и 
беззаботен. Макмиллану он казался пребывающим постоянно в счастливом, 
праздничном настроении — «не переставал улыбаться и шутить». Быть может, оценка 
Макмиллана продиктована традиционной британской сдержанностью, но Эйзенхауэр и 
Мэрфи, независимо друг от друга, тоже отмечали беззаботное и даже фривольное 
поведение президента.
 Неудивительно счастливое, праздничное настроение Рузвельта: через неделю после 
забот, связанных с конференцией, он получил возможность посетить американские 
войска в полевых условиях; надеялся даже побывать на фронте, но военные 
воспротивились. Президент совершил 110-мильную автомобильную поездку в Рабат, 
где под открытым небом отведал ветчины с картофелем вместе с 20 тысячами солдат 
5-й армии генерала Марка Кларка, — военные музыканты играли при сильном ветре 
«Танцевальный оркестр Александера» и «Во глубине Техаса». Затем президент 
посетил расположение 9-й пехотной дивизии, где «почувствовал, что ближе к 
слезам, чем когда-либо» (так он говорил журналистам), ведь ребята отправлялись 
на фронт. Затем поехал в Порт-Лиоте посмотреть на древнюю мавританскую крепость,
 которую французские защитники удерживали под интенсивным огнем американского 
флота, и возложил венки на могилы солдат и американского, и французского 
кладбищ. На обратном пути потешался ужимками в переднем джипе Рейли и его 
подчиненных — они то делали вид, что заметили в небе самолеты, то прикидывались,
 будто вываливаются из кузова, отвлекая внимание посторонних от следовавшего за 
ними бронированного седана.
 В столь беспечном и веселом настроении Рузвельт пребывал и в следующий вечер — 
развлекал султана Марокко и его сына. Гости из королевской семьи, в свободном 
белом шелковом облачении, подарили президенту высокую диадему для супруги. 
Эллиотт уверял, что отец подмигнул ему — оба представили Элеонору, восседающую 
в Белом доме в этом изделии из золота поверх прически. С самого начала встречи 
Черчилль сохранял сумрачный вид — приходилось соблюдать мусульманский обычай 
воздержания от спиртных напитков. Мрачное расположение духа у него усилилось, 
когда президент воспользовался случаем поговорить с султаном о чаяниях 
колониальных народов — независимости и окончании эпохи колониализма после войны.
 Макмиллан расценил это выступление Рузвельта как провокационное, а Мэрфи 
беспокоился, что де Голль узнает об этой попытке обхаживать королевскую семью 
Французского Марокко.
 Конференция в Касабланке 24 января достигла почти одновременно кульминации и 
завершения. Почти весь предыдущий вечер Рузвельт, Черчилль, Макмиллан, Мэрфи и 
Гопкинс все еще пытались найти подходящую формулу, которую поддержали бы и де 
Голль, и Жиро. Утром Рузвельт подписал документы Жиро. Черчилль в это время 
обрабатывал де Голля, но безуспешно. Затем с ним беседовал на повышенных тонах 
Рузвельт, но тоже безрезультатно. Некоторое время на вилле Рузвельта 
происходила игра в кошки-мышки — участники поочередно покидали виллу и 
приходили вновь. К полудню Рузвельту это надоело — снаружи собрались репортеры 
и фотокорреспонденты в надежде услышать важные заявления по итогам конференции. 
Однако помощникам обоих лидеров удалось наконец свести двух французов на вилле 
Рузвельта, где президент и премьер оказали на де Голля беспрецедентное давление.
 Наконец он согласился подписать меморандум о единых с Жиро действиях.
 В это время Рузвельт действовал с присущим ему проворством. Не следовало ли 
запечатлеть это событие на фотопленку? Участники встречи вышли на террасу, а 
главные лица расселись в четырех креслах. Собираются ли де Голль и Жиро 
обменяться рукопожатиями? Французские генералы стоя опасливо протянули друг 
другу руки под щелканье и стрекотание фотокамер. Рузвельт и Черчилль наблюдали 
с плохо скрываемым удовлетворением. Потом французы отправились формулировать 
свое коммюнике.
 Этой сцены Рузвельт ждал. Ныне в Касабланке, как часто в Вашингтоне, он, 
образно говоря, «запер» спорщиков в комнате и навязал им соглашение. Но в этот 
раз, как и прежде, согласие больше производило впечатление на публику, чем было 
прочным по существу. К полудню де Голль и Жиро составили красноречивую, но 
маловыразительную декларацию о единстве. Ирония состояла в том, что, несмотря 
на все разговоры Рузвельта о «браке» под дулом пистолета, «супруги» не 
произвели на свет младенца и даже не помышляли о нем. Генералы расстались так и 
не разрешив своих разногласий.
 Когда французы ушли, Рузвельт и Черчилль занялись пресс-конференцией. Первым 
выступил Рузвельт. Говорил о тесном взаимодействии американцев и англичан на 
подобных встречах, о решимости военных руководителей двух стран оказать всю 
возможную помощь «героической борьбе Китая». Затем президент сделал паузу.
 — И вот еще. Думаю, мы давно вынашиваем это в сердце и голове, но вряд ли 
премьер-министр и я излагали это на бумаге. Речь идет о нашем убеждении, что 
мир на Земле может установиться лишь после полного уничтожения германской и 
японской военной мощи.
 Кое-кто из англичан знает нашу историю — у нас был генерал по имени Улисс 
Симпсон Грант, но в моей и премьер-министра молодости его прозвали Грант 
Безусловная Капитуляция. Уничтожение германской, японской и итальянской военной 
мощи означает безусловную капитуляцию Германии, Италии и Японии. Это дает 
разумную гарантию мира в будущих международных отношениях. Это не означает, что 
надо уничтожить население Германии, Италии и Японии, — необходимо порушить 
господствующую в этих странах философию, основанную на экспансии и подчинении 
народов.
 Другие представители Объединенных Наций, добавил президент, думают так же.
 Черчилль был поражен. Он обсуждал с Рузвельтом вопрос о безоговорочной 
капитуляции вскользь и обменивался по нему мнениями с представителями своего 
военного кабинета, в частности о том, следует ли выдвигать это требование 
Италии. Но не предполагал, что Рузвельт собирается озвучить его, а огласка 
имеет тут большое значение. Позднее, объясняя причины, побудившие его сделать 
такое заявление, президент говорил: свести де Голля и Жиро оказалось не так 
трудно, он вспомнил о Гранте и Ли; «...затем неожиданно началась эта 
пресс-конференция, а подготовиться к ней ни у Уинстона, ни у меня не оставалось 
времени. Мне пришло в голову, что Гранта называли стариной Безусловная 
Капитуляция, и я тотчас высказал это вслух». На самом деле концепция 
безоговорочной капитуляции возникла не столь спонтанно, как представлял 
Рузвельт, поскольку ранее консультативная группа Государственного департамента 
ознакомила его со своим единодушным мнением: от Германии и Японии следует 
потребовать безоговорочной капитуляции. Что удивило британских партнеров 
Рузвельта, так это огласка политики, имеющей решающее значение для большой 
стратегии и военной дипломатии, — еще одно свидетельство, что Рузвельт 
переживал в Касабланке состояние эйфории.
 Состояние это вряд ли прошло и в последние часы африканского сафари Рузвельта 
и Черчилля. Премьер настоял, чтобы президент съездил с ним в Марракеш, — он, по 
словам Черчилля, славился своими прорицателями, заклинателями змей и борделями, 
а также несравненными видами гор Атлас. Словом, два лидера проделали 
многокилометровый путь через пустыню, обсуждая сложные политические проблемы и 
беседуя на более легкие темы. В это время американские войска охраняли дорогу, 
а в небе барражировали боевые самолеты.
 Когда путешественники прибыли на свою виллу в Марракеше, солнце уже садилось. 
Черчилль взобрался на крышу — посмотреть на заснеженные вершины гор и малиновое 
предгорье при вечернем свете. Слуги на руках подняли президента вверх по 
винтовой лестнице — ноги его болтались, как у куклы чревовещателя. Вечером 
президент и премьер поужинали в компании около десятка веселых собеседников. 
Оба лидера выступили друг перед другом с короткими дружескими речами. Президент 
провозгласил тост в честь английского короля. Черчилль запел, Рузвельт 
присоединился к хору поющих.
 — Люблю этих американцев, — сказал Черчилль своему врачу перед ужином. — Они 
так великодушны.
 На следующее утро премьер, в шлепанцах и легком светлом костюме с драконами, 
поехал вместе с президентом на аэродром — проводить друга в продолжительную 
поездку домой.


ПЕРВОЕ УБИЙСТВО

 К тому времени, когда президент добрался до Батерста, где должен был 
дожидаться «Мемфиса», его трясла легкая лихорадка. Но на следующий день он 
настоял на поездке вверх по течению реки Гамбия на борту морского буксира. 
Снова на Рузвельта подействовали удручающе тяжелые санитарные и социальные 
условия жизни в британской колонии. По возвращении на родину он сказал 
репортерам, что Африка на долгие годы останется серьезной проблемой. На другой 
день президент вылетел в Либерию на ленч с главой этого африканского 
государства Эдвином Баркли. Затем произвел смотр солдатам — американским неграм,
 — во все глаза на Рузвельта смотрели туземцы, кучковавшиеся вокруг своих 
высоких травяных хижин. После этого состоялся продолжительный перелет через 
Южную Атлантику в Бразилию. Президент США долго совещался со своим бразильским 
коллегой Жетулио Варгасом на американском эсминце и произвел смотр войскам с 
армейского джипа.
 Рузвельт устал, глаза у него запали — изнемог от многочасового перелета; полет 
в самолете, писал он жене, «действует на меня так же, как круиз по морю — на 
тебя». С удовольствием пересел он в поезд для возвращения в Вашингтон.
 К этому времени Сталин получил послание, которое Рузвельт и Черчилль тщательно 
сформулировали вдвоем по окончании конференции в Касабланке. В послании 
содержались некоторые подробности планов на предстоящие несколько месяцев; эти 
планы, говорилось в послании, «вкупе с вашим мощным наступлением могут 
поставить Германию на колени в 1943 году». Англия и Америка станут оказывать 
давление на Японию, поддерживать Китай, вытеснять войска «Оси» из Африки; 
обеспечивать безопасные морские коммуникации в Средиземном море, подвергать 
бомбардировкам объекты «Оси» в Южной Европе; «начнут в ближайшее удобное время 
широкомасштабные десантные операции в Средиземноморье», а также усилят 
бомбардировки самой Германии с территории Англии. В послании несколько раз 
упоминалось как о первостепенной задаче о высадке на европейском континенте, но 
дата ее не указывалась. Это произойдет «как только сделается возможным».
 В Кремле Сталин выслушал содержание переведенной на русский язык ноты с 
каменным выражением лица и повернулся к Молотову. Они назначили срок высадки? 
Нет, выпалил Молотов, нет, еще нет. Сталин оставался невозмутимым. Он выждал 
день, а 30 января направил ответное послание с выражением благодарности 
Рузвельту и Черчиллю «за... совместное дружеское письмо» и добавлением: когда 
же будут проводиться конкретные операции с целью открытия второго фронта?
 Примерно через две недели Черчилль ответил и за себя и за Рузвельта. Они 
надеются выбить из Туниса войска «Оси» численностью четверть миллиона в апреле 
или раньше, если удастся. После этого англо-американские союзники собираются 
самое позднее в июле захватить Сицилию. Затем намечают операции в Восточном 
Средиземноморье, возможно на архипелаге Додеканис. Эти операции потребуют 
300-400 тысяч солдат и все десантные и судоходные средства, имеющиеся в 
распоряжении союзников. Десантная операция через пролив произойдет в августе 
или сентябре. Здесь делалась маленькая оговорка: судоходные и десантные 
средства могут оказаться «сдерживающими факторами», а срок операции, 
«разумеется, зависит от состояния немецких оборонительных сооружений в это 
время на противоположном берегу пролива».
 Ответ Сталина сформулирован ледяным тоном. Оказывается, писал он, операции в 
Тунисе отложены на апрель. Но именно сейчас, когда советские войска ведут 
наступление широким фронтом, срочно необходима англо-американская акция в 
Африке. А чтобы разгромить гитлеровцев, десантная операция через пролив должна 
начаться гораздо раньше. Сталин сделал резкий выпад: «Согласно достоверной 
информации, которой мы располагаем, с конца декабря, когда по ряду причин 
отложены англо-американские операции в Тунисе, немцы перебросили на 
советско-германский фронт 27 дивизий, включая 5 бронетанковых, из Франции, 
стран Бенилюкса и Германии. Другими словами, вместо помощи Советскому Союзу 
посредством отвлечения немецких войск с советско-германского фронта мы получили 
облегчение положения Гитлера, так как отсрочка англо-американских операций в 
Тунисе дала ему возможность двинуть дополнительные войска против русских».
 Рузвельт отправил умиротворяющий ответ. Он разделяет огорчение Сталина в связи 
с тем, что усилия союзников в Северной Африке предпринимаются не по графику, а 
с отставанием. Помешали сильные дожди и нехватка транспорта. Сознает, что 
задержка операции в Африке негативно влияет на общие военные усилия, и 
«понимает важность самых срочных военных усилий на европейском континенте, 
чтобы ослабить сопротивление сил „Оси“ вашей героической армии». Но здесь он 
снова прибегает к оговорке: десантная операция через пролив начнется тем скорее,
 чем быстрее будут обеспечены транспортные средства.
 Наступило не лучшее время для трех лидеров. Войска Сталина были измотаны. В 
ходе мощного наступления они освободили в середине февраля Харьков; затем 
потеряли его снова, после того как советское наступление выдохлось и фронт 
стабилизировался. После поездки в Северную Африку и на Ближний Восток Черчилль 
простудился; Рузвельт тоже чувствовал себя больным. Когда президент писал 22 
февраля письмо, он переживал мучительную тревогу; главы государств пережили ее 
еще раньше, чем он. Рузвельт получил сообщение о первом вооруженном 
столкновении своих войск с германскими сухопутными силами.
 Гитлер последовательно выполнял свое решение укрепить военную мощь «Оси» в 
Африке. В декабре и январе войска нацистов и поставки направлялись через Италию 
и Сицилию в порты и базы ВВС Бизерты и Туниса. Пролетая над водной поверхностью 
на высоте всего 150 футов, «Юнкерсы» и большие шестимоторные «мессершмиты» 
доставляли ежедневно сотни тонн военных грузов. К концу января 110 тысяч солдат 
войск «Оси» — почти на три четверти германские части — прибыли в 
Северо-Западную Африку для укрепления последнего оплота Роммеля. Союзникам 
теперь пришлось расплачиваться за свою чрезмерную заботу о тыловом обеспечении, 
продиктовавшую высадку войск на большом расстоянии к западу от Туниса. Немцы 
нанесли удар по объединенным англо-франко-американским войскам, а затем 
окопались. В середине февраля англичане занимали северный сектор фронта, 
французы — центральный, а американский 2-й корпус — южный. Противоборствующие 
стороны разделяла почти прямая линия. Вдоль средиземноморского побережья со 
стороны Триполи наступали британские войска.
 Именно здесь, в этой незнакомой унылой местности, среди беспорядочно 
разбросанных холмов со скошенными вершинами, невысоких откосов, открытой 
пустыни, естественных препятствий, глубоких оврагов, американские солдаты 
приняли крещение огнем. Роммель, сознавая, что союзники постараются 
основательно закрепиться на своих позициях, 14 февраля неожиданно нанес удар на 
участке фронта 2-го корпуса. Наконец и американские войска испытали на себе 
знаменитое комбинированное воздействие немецких танков, артиллерии и пикирующих 
бомбардировщиков. Они храбро контратаковали, но потерпели неудачу из-за плохо 
поставленных разведки и связи, дилетантского чтения военных карт и неумелого 
расположения боевых подразделений — короче говоря, из-за отсутствия опыта. 
Немцы после серии мощных ударов с целью окружить американцев прорвали 20 
февраля фронт через Кассеринский перевал; взяли в плен тысячи американцев, 
уничтожили и захватили в качестве трофеев большое количество оружия. Вскоре, 
однако, войска Роммеля замедлили наступление по причине плохой погоды и 
усилившегося сопротивления союзников. Через Кассеринский перевал они вернулись 
на исходные позиции, удовлетворившись выведением из равновесия американцев и 
расстройством наступательных планов союзников. «Не хотелось бы разочаровывать 
вас, — телеграфировал 27 февраля Александер, — но окончательная победа в 
Северной Африке отнюдь не дело ближайшего времени».
 В Кремле Сталин пристально следил за развитием событий. Когда Черчилль сообщил 
ему о «внезапных отступлениях войск местного значения» в феврале и намекнул, 
что выдворение сил «Оси» из Африки намечается теперь на конец апреля, Сталин не 
мог скрыть своего гнева. В середине марта он телеграфировал Рузвельту и 
Черчиллю: «...в разгар боев против гитлеровцев в феврале и марте 
англосаксонское наступление в Северной Африке, вместо того чтобы усилиться, 
прекратилось вовсе... Между тем Германии удалось перебросить с запада и 
использовать против советских войск 36 дивизий, включая 6 бронетанковых». Он 
еще раз напомнил о невыполненных обещаниях открыть второй фронт.
 «...В интересах общего дела я должен сделать наиболее серьезное предупреждение 
о большой опасности, которой чреваты дальнейшие отсрочки открытия второго 
фронта во Франции...»
 «Большая опасность». Что имел в виду Сталин? Что советский фронт может рухнуть 
до того, как англо-американские войска высадятся в Европе? Что единство 
Объединенных Наций во время войны и мира может понести непоправимый ущерб? Что 
он мог вести войну самостоятельно как военными, так и дипломатическими 
средствами? Пойти даже на сделку с Гитлером? Рузвельт и Черчилль размышляли над 
этими вопросами. Затем, в конце марта, уже холодные отношения между Москвой и 
Западом ухудшились еще больше, когда Черчилль сообщил Сталину о новом 
англо-американском решении.
 Проблема коренилась в Атлантике. Здесь потери союзников в кораблях в конце 
1942 года превысили их выпуск больше чем на миллион тонн. Сильные штормы в 
Северной Атлантике в начале 1943 года снизили эффективность операций немецких 
подводных лодок, но в марте «волчьи стаи» вновь занялись западными конвоями 
самым серьезным образом. Наиболее опасными зонами стали северные подходы к 
Норвегии, где немцы укрыли «Тирпиц», «Шарнхорст» и другие боевые корабли. 
Черчилль не мог отдать флот его величества на милость вражеских подлодок и 
бомбардировщиков, базирующихся на побережье. Он опасался, что выведение из 
строя одного-двух его линкоров поставит под угрозу все управление военными 
операциями союзников в Атлантике.
 У премьер-министра оставался один выход: отложить проводку конвоев в Россию. 
Президент согласился на отмену конвоя, намеченного на март, но настоял на том, 
чтобы до августа или сентября Сталина не информировали о необходимости отсрочки 
всех конвоев. Это известие станет дополнительным тяжелым ударом для Кремля, 
доказывал президент, и, во всяком случае, никто не может быть уверен в том, как 
сложится обстановка через четыре-пять месяцев. Черчилль выждал неделю, но после 
того, как Сталин направил пару поздравительных посланий в связи с предстоящими 
операциями в Тунисе, премьер принял мужественное решение сообщить Кремлю 
неприятную новость. В послании Сталину 30 марта он охарактеризовал обстановку в 
Северной Атлантике и констатировал, что «поэтому отданы приказы о приостановке 
проводки конвоя в марте». Он и Рузвельт чрезвычайно расстроены этим, продолжал 
премьер. «В то же время мы считаем правильным дать вам сразу знать, что 
проводка конвоев по северному маршруту не будет возможной и после начала мая, 
поскольку с этого времени каждый корабль сопровождения потребуется для 
обеспечения наших наступательных операций в Средиземноморье, за исключением 
минимума кораблей, необходимых для охраны жизненно важных коммуникаций в 
Атлантике». Если высадка на Сицилию пройдет успешно и позволит ситуация в 
Атлантике, они надеются возобновить проводку в начале сентября. Между тем он и 
Рузвельт постараются увеличить военные поставки через южный и тихоокеанский 
маршруты.
 Этот удар потряс и разъярил Кремль. Отсрочка второго фронта — само по себе 
тяжело, но до сих пор союзники соглашались по крайней мере осуществлять военные 
поставки на советский фронт, где происходило широкомасштабное прямое 
вооруженное противоборство. Теперь же закрывался важнейший северный маршрут 
проводки конвоев — ради поддержки операций в Средиземноморье, которые Кремль в 
лучшем случае рассматривал как слабую замену десанта через пролив, если не 
средство избежать его! Сталин дал лаконичный ответ: «Рассматриваю этот 
неожиданный шаг как катастрофический срыв поставок Великобританией и США в 
Советский Союз стратегического сырья и боеприпасов, поскольку тихоокеанский 
маршрут ограничен в использовании и слишком ненадежен, а пропускная способность 
южного маршрута незначительна. Это означает, что оба этих маршрута не смогут 
возместить прекращение военных поставок по северному маршруту. Само собой 
разумеется, это обстоятельство не сможет не сказаться на положении советских 
войск».
 Даже испытывая горькое разочарование, Сталин не мог не чувствовать 
удовлетворения развитием событий в Северной Африке. Он всегда придавал мало 
значения планам и замыслам, подчеркивая необходимость простого перемалывания 
живой силы гитлеровцев и фашистов. А это было как раз то, что делали войска 
Рузвельта и Черчилля в начале весны 1943 года.
 В Африке все складывалось нелегко. Гитлер, после того как позволил Роммелю 
совершить отходной маневр в Северной Африке, уверился, что африканский корпус 
вместе с подкреплениями утвердится на своих позициях и нанесет мощные удары по 
союзникам. Он приказал удвоить и даже утроить военные поставки, которые шли 
африканскому корпусу через Средиземноморье. В начале марта Роммель предпринял 
четыре яростных наступления на позиции 8-й армии и потерял под огнем 
противотанковой артиллерии Монтгомери несколько десятков танков. Вскоре после 
этого Лис Пустыни, обескураженный и больной, сдал командование и отправился 
домой, чтобы больше никогда не возвращаться в Африку. В конце месяца 8-я армия 
нанесла удар по войскам «Оси», закрепившимся за Маретской линией, созданной 
ранее французами с помощью системы оборонительных укреплений против итальянцев. 
Лобовая атака Монтгомери провалилась, однако подразделения новозеландцев и 
других войск совершили широкий фланговый маневр, при помощи которого сбили 
противника с занимаемых позиций и заставили отступить к своему тунисскому 
укрепрайону.
 В начале апреля американские войска вошли в соприкосновение с патрулем 8-й 
армии. Две армии, начавшие наступление, будучи отделенными друг от друга двумя 
тысячами миль, наконец соединились, отмечал Черчилль. Чтобы подбодрить 2-й 
корпус, все еще зализывавший раны после февральских поражений, Эйзенхауэр 
назначил Паттона командующим корпусом. В апреле пехотные и бронетанковые 
подразделения корпуса попытались прорваться к морю и таким образом перерезать 
путь войскам «Оси», отступавшим под натиском армии Монтгомери на юг. Несмотря 
на энергичное командование Паттона, попытка не увенчалась успехом и большинству 
немцев удалось благополучно отступить на север. Теперь часть британского 
командования потребовала отослать дивизии 2-го корпуса в глубокий тыл для 
перегруппировки или по крайней мере рассредоточить подразделения корпуса по 
более боеспособным частям. Однако Маршалл и Эйзенхауэр воспротивились — 
настояли на том, чтобы корпус был сохранен в качестве самостоятельной боевой 
единицы и получил шанс внести вклад в окончательную победу, обучаясь военному 
искусству в боевых условиях. Александер согласился, но выделил корпусу новый 
участок фронта на севере, примыкавший к Средиземному морю.
 В конце апреля союзники окружили немецкие и итальянские войска на ограниченном 
пространстве в Северном Тунисе. Пути отступления оказались отрезаны; началось, 
по выражению Черчилля, «добивание» противника. Британские и американские 
истребители стали охотиться за грузовыми судами стран «Оси», перевозившими 
авиатехнику, уничтожив в один день 50 самолетов, в другой — 15, в третий — 30. 
Командиры гитлеровских подразделений мобилизовали на итальянском побережье 
малые суда и рыбацкие лодки, но это не дало результатов. В начале мая 
бронетанковые части союзников, преодолев немецкие оборонительные линии, вошли в 
Тунис и даже продвинулись на север, чтобы соединиться с американскими войсками, 
захватившими Бизерту. После ожесточенных боев войска противника стали 
распадаться. Победители с изумлением наблюдали, как длинные колонны грузовиков 
и автомобилей с немцами искали места расположения лагерей для военнопленных. В 
плен было взято почти четверть миллиона солдат и офицеров, половина из них — 
немцы. Победу в Тунисе Черчилль считал не менее значимой, чем победа в 
Сталинградской битве.
 В начале апреля Гитлер и Муссолини встретились в Берхтесгадене. Они все еще не 
теряли надежды. Через месяц, вернувшись в свою штаб-квартиру на Восточном 
фронте, Гитлер понял, что его шансы в Африке безнадежны. Он не сожалел о своем 
решении.
 — Естественно, — говорил фюрер группе своих офицеров, — я думал о том, 
насколько оправданно предприятие в Тунисе, которое привело к потере живой силы 
и техники. Я пришел к следующему выводу: оккупировав Тунис, мы отсрочили 
вторжение в Европу на шесть месяцев. Что еще более важно, Италия в результате 
остается в составе «Оси».
 Фюрер считал, что, если бы он не дал сражение в Тунисе, союзники 
беспрепятственно высадились бы в Италии и двинулись к Бреннерскому перевалу в 
обстановке, когда немецкое сопротивление ослаблено броском русских. Это 
неизбежно привело бы к быстрому проигрышу войны.
 Сталин сделал аналогичный вывод. Захват Туниса занял гораздо больше времени, 
чем ожидали союзники. Советский лидер не мог не оценить значения этого для 
открытия второго фронта. Но главное — фактическая сторона дела, особенно 
выведение из строя гитлеровцев, а англичане и американцы как раз этим не 
занимались. В разгар сражения Сталин сообщил Черчиллю о своей надежде, что тот 
захватит возможно больше трофеев, уничтожит и возьмет в плен возможно больше 
солдат противника. По окончании битвы телеграфировал Рузвельту: «Поздравляю вас,
 а также храбрые американские и британские войска с блестящей победой, которая 
привела к освобождению Бизерты и Туниса от гитлеровской тирании. Желаю вам 
дальнейших успехов».

 Глава 11
 КРИЗИСНАЯ АДМИНИСТРАЦИЯ

 «Вот уже прошло шестьдесят часов, как Старый Шутник вернулся в Белый дом из 
своего великого путешествия, — писал в „Газетт“ Уильям Аллен Уайт по случаю 
возвращения Рузвельта из Касабланки. — Кусая ногти — добротные, прочные, острые 
республиканские ногти, — мы вынуждены признать, что Франклин Рузвельт самый 
непостижимый и в целом наиболее непримиримый к врагам президент, какого 
Соединенные Штаты когда-либо знали... беспредельная агрессивная дерзость... 
Итак, вот она, эта чертова улыбчивая фигура... Мы, ненавидящие твою 
неординарность, приветствуем тебя».
 Но не все свидетели возвращения Рузвельта домой проявили такую галантность, 
как республиканец из Канзаса. После первого всплеска возбуждения в связи с 
зарубежной поездкой президента Вашингтон, по-видимому, погрузился в свою 
обычную атмосферу партизанской войны. Власть на Капитолийском холме была столь 
раздроблена, что конгресс утратил способность поддерживать как программы 
президента внутри страны, так и альтернативы им. Зато конгресс всегда готов 
вести расследования. Комитет Дайса настроился на дальнейшие разоблачения 
федеральных бюрократов. Конгрессмен Говард У. Смит, демократ, давний 
консервативный критик президента, занялся поисками административных проступков.
 Политическая жизнь, казалось, насыщена мстительностью и мелочностью. 
Назначение в начале января Эдварда Дж. Флинна посланником в Австралию 
спровоцировало вид огласки более всего неприятный президенту. С Флинна сняли 
скандальные обвинения в том, что он использовал городских рабочих, чтобы 
вымостить двор своего загородного дома казенными каменными плитами, но 
руководитель кампании за переизбрание президента на третий срок оставался 
объектом нападок. Уилки назвал назначение крайне циничным шагом. Оно вызвало на 
Капитолийском холме столь бурное возмущение, что президент отменил его по 
обоюдному согласию с Флинном. На его решение не могло не повлиять и то, что во 
время шумихи вокруг Эдварда Флинна киноактер Эррол Флинн предстал перед судом 
по грязному делу об изнасиловании двух девочек-подростков, хотя этого другого 
Флинна тоже признали невиновным.
 Некоторые друзья Рузвельта были настроены к его оборонным усилиям так же 
критически, как и враги. «Через год после Пёрл-Харбора, — докладывал подкомитет 
сената по образованию и труду, возглавляемый сторонником „нового курса“, 
сенатором Клодом Пеппером, — страна все еще не имеет скоординированной 
программы _ производства всех видов вооружений. Каждый новый кризис 
производства сопровождается малоэффективными попытками его разрешения». В 
палате представителей комитет Толана высказался за прекращение «дрейфа» в 
военном производстве. Внутренняя борьба в Вашингтоне накалялась. Цари бились с 
царями, армейские чиновники — с флотскими, гражданские — с военными. В 
программе найма рабочей силы господствовала неразбериха. Сенатор Ванденберг 
жаловался в своем дневнике «на абсолютное и полное отсутствие реальной связи 
между Белым домом и конгрессом относительно ответственности за ведение войны».
 Президент лавировал между всеми этими рифами и отмелями со своей обычной 
внешней невозмутимостью и внутренним раздражением. Издатель Уайт наблюдал 
Рузвельта на пресс-конференции 12 февраля. «Он выглядел веселым, уверенным в 
себе, временами даже праздничным, был насыщен информацией и поистине излучал 
свет», — отмечал этот многолетний охотник за знаменитостями. Он также обратил 
внимание на то, что Рузвельт изрядно погрузнел со времени прихода в Белый дом. 
Но «погрузнел не за счет живота — его грузность располагалась выше пупа. Плечи 
стали шире, шея — толстой; появились пухлые щеки и двойной подбородок; голова 
изменила форму...». Рузвельт обычно был энергичен, но в эту ночь Уайт, 
находившийся после ужина в новом отеле «Стейтлер» во время произнесения 
Рузвельтом речи по случаю дня памяти Линкольна, заметил, что через несколько 
часов президента сковала усталость, голос его утратил живость; последние фразы 
тот произносил так слабо, что Уайт едва его расслышал.
 Имеются свидетельства Уайта и о врагах Рузвельта. Среди республиканцев 
существовало два вида отношения к президенту. Одни «говорят о нем в бойких, 
коротких, отрывистых выражениях типа „черт побери Рузвельта“, но без зубовного 
скрежета. Другие, выговаривая это выражение, свирепо рычат, растягивают слова, 
произнося одно слово на два слога, при этом злобствуя и ударяя по столу кулаком.
 Я принадлежу к более терпимому, простому в словесных выражениях левому крылу...
».
 Примерно через год мобилизационных усилий для ведения войны по крайней мере 
часть политиков в Вашингтоне задавалась вопросом, не стал ли президент как 
глава исполнительной власти злейшим врагом самому себе.


ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ УПРАВЛЕНИЕ

 За полтора года до Пёрл-Харбора Рузвельт сделал принципиальный шаг. Он создал 
Отдел чрезвычайного управления (ОЧУ) в рамках административной службы 
президента. ОЧУ стал особым инструментом в распоряжении Рузвельта — 
неформальным, гибким, эластичным — для размножения, подпитки и управления 
сонмом учреждений оборонного производства, которые Рузвельт с трудом 
контролировал посредством существовавшей административной структуры и которые 
привлекали гораздо больше внимания со стороны, чем ОЧУ. Позднее отдел был 
упразднен, но концепция и дух чрезвычайного управления пятьюдесятью или 
шестьюдесятью новыми военными ведомствами сохранились. Происхождение этих двух 
слов — «чрезвычайное управление» — неясно; вероятно, их придумал Рузвельт. 
Несомненно, они подытожили любопытное сочетание упорядоченного и кризисного 
управления, характерное для его военной администрации.
 Эта администрация никогда не работала в нормальных условиях, никогда не была 
свободна от толчков и ауры кризиса. Постоянно менявшаяся боевая обстановка, 
неистощимая потребность в вооружениях, влияние на военное производство научных 
и технологических разработок, рвение и боевитость предводителей, 
рекрутированных Рузвельтом в свои оборонные ведомства, собственные 
административные приемы президента поддерживали постоянное напряжение в работе. 
Исследователи деятельности администрации долго спорили, перевешивают или нет 
творчество, гибкость, состязательность, даже грубый эгоизм, порожденные такими 
чрезвычайными условиями, пустую трату энергии, сбои в координации усилий, 
беспорядок, проволочки, неразбериху. Поразительный факт: сам Белый дом вопреки 
своим самонадеянным заявлениям никогда не был на самом деле доволен постановкой 
дела в военных условиях — об этом свидетельствовали непрекращавшиеся появление 
и исчезновение различных ведомств и их руководителей почти до самого окончания 
европейской войны.
 На первую годовщину трагедии Пёрл-Харбора — через два с половиной года после 
того, как Соединенные Штаты предприняли свои первые серьезные мобилизационные 
усилия вслед за падением Франции, — администрация все еще сталкивалась с 
дефицитом производства военной продукции. Страна не достигла сбалансированного 
и гарантированного выпуска продукции, необходимой для обеспечения 
крупномасштабных наступательных операций в Средиземноморье и Тихом океане. 
Выпуск самолетов с 1941-го по 1942 год удвоился, но все же отставал от 
требуемой президентом цифры 60 тысяч единиц; выпуск боевых самолетов отставал 
от наметок еще больше. На верфях построили авианосец и десяток линкоров и 
крейсеров, но потеря четырех авианосцев и пяти тяжелых крейсеров в 1942 году 
сохранила военно-морскую мощь в конце 1942 года лишь ненамного выше, чем перед 
Пёрл-Харбором. Темпы производства десантных судов резко возросли, но все же 
отставали от поставленных целей и потребностей. Производство грузовых судов 
превысило 8 миллионов тонн дедвейта, то есть превысило производство 1941 года в 
семь раз, но не дотягивало на 1 миллион тонн до поставленной президентом цели — 
отставание весьма серьезное с учетом ежемесячной потери союзниками грузовых 
судов в среднем на 1 миллион тонн. В последний день 1942 года Сомервелл 
признавался Рэймонду Клэпперу, что отправка в Северную Африку 400 танков лишила 
армейские арсеналы избытка в этом виде техники. Отставал выпуск артиллерийских 
орудий и пулеметов.
 В своем обращении к конгрессу о положении в стране в январе 1943 года 
президент занял в вопросе военного производства сдержанную позицию. Он признал, 
что выпуск самолетов и танков снизился в количественном отношении («подчеркиваю 
— в количественном»), но отметил, что образцы военной техники меняются, 
становятся более мощными и сложными. Арсенал демократии, сказал президент, 
наполняется хорошим оружием; он дал отпор критикам политики администрации, 
основывавшим свои выпады на догадках и злостных фальсификациях. Тем не менее 
главу государства не удовлетворяло производство военной промышленности в начале 
1943 года. «Война движется дальше, — писал он Бивербруку, — и, полагая, что мы 
ее выигрываем, вам и мне трудно обуздывать свое нетерпение, особенно когда наши 
военные и флотские коллеги все время твердят, что сейчас нельзя сделать то или 
это, и поэтому нам кажется, что время тянется бесконечно долго». Через 
несколько недель Барух докладывал, что судостроение развивается неплохими 
темпами, улучшается производство боевых кораблей сопровождения, растет 
производство высокооктанового топлива, однако выпуск самолетов все еще отстает. 
«Мы делаем самолеты, но не столько, сколько надо».
 Проблема рабочей силы остро стояла весь 1943 год. Рабочая сила! Десять лет 
администрация Рузвельта искала рабочим работу — теперь ей приходилось искать 
рабочих для работы. Общие статистические данные выглядели неплохо, но за ними 
скрывались серьезные трудности. Безработица, которая еще в середине 1940 года 
составляла около 9 миллионов, упала к середине 1943 года до менее чем 1 
миллиона. В этот же период количество женщин-работниц увеличилось с 14 до 19 
миллионов. В феврале, после многомесячных жалоб конгресса и газет, Рузвельт 
высказался за минимальную 48-часовую рабочую неделю военного времени на военных 
заводах и в федеральных ведомствах. В середине 1943 года рабочая неделя в 
среднем составляла в промышленности около 45 часов, хотя для судостроителей и 
рабочих некоторых других отраслей достигала 60 часов и более. Однако текучесть 
рабочей силы и прогулы росли тревожными темпами. На завод корпорации «Боинг» в 
Сиэтле, насчитывавший 39 тысяч рабочего персонала, в течение трех предыдущих 
лет нанималось 250 тысяч человек. Найм рабочей силы различался в разных 
регионах страны. На Западном побережье и северо-востоке он достигал 
чрезвычайного уровня.
 Любопытно, что Рузвельт реагировал на кризисную ситуацию с рабочей силой, 
которую предсказывали несколько месяцев раньше, довольно пассивно. Комиссия по 
рабочей силе в военной промышленности во главе с Полом Макнаттом не овладела 
ситуацией заранее по разным причинам: Совет по военному производству и военные 
министерства превосходили комиссию в контроле за положением; кризис с рабочей 
силой обнаруживался медленнее, чем другие кризисы; ни Макнатт, ни его ведомство 
не располагали достаточным влиянием и силой. Президент вынашивал идею 
назначения министром труда Икеса с наделением его властными полномочиями, но 
оставил свою задумку, когда столкнулся с предупреждениями (в том числе и со 
стороны молодой жены Икеса), что для 69-летнего министра внутренних дел 
совмещение двух работ слишком тяжелая нагрузка. Рузвельт, казалось, был скорее 
озабочен тем, что слишком много федеральных чиновников получали отсрочки от 
военной службы, чем более важными проблемами.
 — Готов биться об заклад, — говорил он Гаролду Смиту, — что в сотнях 
правительственных учреждений молодые люди, не обремененные многочисленным 
потомством, запускают копировальные машины, делают светокопии, в то время как 
эту работу могут успешно выполнять женщины и старики.
 Возможно, рабочая сила — проблема слишком масштабная, требующая коллективных 
усилий и неконкретная, чтобы овладеть чувствами Рузвельта, который привык 
заниматься ближайшими, ясно очерченными вопросами. В конце концов он поручил 
заниматься рабочей силой Макнатту. Как оказалось, меры, рассчитанные на 
устранение дефицита рабочей силы (например, призыв на военную службу прежде 
всего безработных, а не занятых на работе или строительство военных заводов и 
заключение контрактов прежде всего в районах, изобилующих рабочей силой), 
принимались не в то время, когда могли принести наибольшую пользу. Возникавшие 
проблемы, такие, как чрезвычайный набор пополнений или привлечение 
квалифицированных рабочих из армии, решались главным образом путем импровизаций.
 В середине 1943 года обостряющимся кризисом с рабочей силой серьезно 
обеспокоен Белый дом. К концу года ощущалась острая нужда в законах для этой 
сферы.
 Все это бледнело, однако, перед лицом трудовых конфликтов 1943 года, по 
крайней мере в период чрезвычайного правления Белого дома. «Проблема трудовых 
отношений снова выходит на передний план, — писал Рузвельт в конце года Макензи 
Кингу, — но за десять с половиной лет моего президентства без „трудовых 
конфликтов“ едва ли проходило шесть месяцев». В 1943 году без кризисных 
ситуаций в трудовой сфере едва ли проходила неделя. Год начался с того, что 15 
тысяч горняков угольных шахт объявили несанкционированную забастовку и 
президент был вынужден принудить их вернуться на работу. За этим конфликтом 
последовали неоднократные забастовки на предприятиях по производству резины, 
пластмассы, на железной дороге, в угольной и многих других отраслях. Рузвельта 
так часто принуждали возвращать людей на работу, что Белый дом перестал 
восприниматься в качестве арбитра последней инстанции. В ходе всех этих 
затруднений администрация подвергалась сильному давлению или со стороны 
конгрессменов, которые беспокоились за избирателей из своих избирательных 
округов, или тех, кто стремился ловить рыбу в мутной воде.
 Полем самых ожесточенных сражений на трудовом фронте стали битумно-угольные 
шахты. Двухлетний контракт горняков и хозяев шахт истекал весной 1943 года. 
Джон Л. Льюис, как всегда неестественно резкий, требовал двухдолларовой 
надбавки в день вопреки стабилизационной программе Рузвельта. Льюис стал 
доминирующей и вместе с тем изолированной фигурой. Только что умерла его жена. 
Льюис ненавидел Рузвельта, который был теперь злодеем для радикалов, хотя 
раньше считался их героем. Возглавив борьбу за упразднение старого 
посреднического совета, Льюис пользовался возможностью бойкотировать Совет по 
труду в военной промышленности, публично требовал от его руководства уйти в 
отставку и перестать отбрасывать свою «черную тень» на американских рабочих.
 В конце апреля шахтеры начали бастовать. Рузвельт призывал их вернуться на 
работу в шахты «не как президент, не как главнокомандующий, но как друг людей, 
работающих в угольных шахтах».
 Осенью 1940 года, когда Льюис призвал своих горняков голосовать против 
Рузвельта, они поддержали своего друга в Белом доме; теперь президент добивался 
от своих друзей, чтобы они подключились к борьбе за рост производства, но они 
поддержали Льюиса. Главнокомандующий решил послать на угольные копи войска. 
Вместе с Бирнсом и Шервудом он подготовил беседу у камелька с обращением к 
народу. Еще на пути в Овальный кабинет к своим микрофонам Рузвельт узнал, что 
шахтеры возвращаются на работу через два дня. Тем не менее президент не отменил 
беседы; вел он ее в предостерегающей тональности:
 — Прекращение снабжения углем даже на короткое время — это игра жизнью 
американских солдат и матросов, безопасностью всего нашего народа.
 Президент возложил всю полноту ответственности за забастовку на профсоюзное 
руководство шахтеров.
 — Ваши сыновья, шахтеры, служат в армии, во флоте и морской пехоте. Ваши 
сыновья в эту самую минуту, в эту секунду, возможно, сражаются в Новой Гвинее, 
на Алеутских островах, Гвадалканале, в Тунисе либо в Китае или защищают в 
штормящем море от атак подлодок транспорты с войсками и снаряжением.
 Он перечислил одного за другим шахтеров или их сыновей, раненных или 
отмеченных наградами. Он взывал к гордости шахтеров:
 — Стойкость ваших сыновей, служащих в наших вооруженных силах, неудивительна: 
они вышли из великолепной, суровой семьи.
 В заключение Рузвельт сказал:
 — Полагаю, угольщики не станут продолжать забастовку против своего 
правительства.
 В этот вечер, когда шахтеры собрались возвращаться на работу, президент 
отмечал день рождения Бирнса в компании тех, кто работал над беседой у камелька 
по радио. Президент запевал «Хэппи бёсдей», затем обратился к песне «Когда я 
стану слишком старым, чтобы мечтать» вместе со своим вершителем мобилизационных 
программ — Бирнсом. Душа компании Шервуд танцевал и хлопал в ладоши, напевая 
«Когда идет рыжий — рыжий Робин, Боб скачет вприпрыжку рядом».
 Однако беседа у камелька оказалась растраченной попусту. Шахтеры, вернувшиеся 
на работу, ожидали решения Совета по труду. Когда им отказали в надбавке, они 
снова забастовали. Летом обстановка становилась все более запутанной. Льюис 
«рекомендовал» шахтерам вернуться на работу, однако его рекомендации почему-то 
не имели эффекта. Икес, владевший шахтами в качестве управляющего «Солид 
фьюелз», препирался с Советом по труду в военной промышленности, который 
подозревал министра в тайных сделках с Льюисом и требовал, чтобы президент дал 
указание генеральному прокурору Биддлу прекратить аресты шахтеров. Конгресс 
метал громы и молнии, — он принял закон Смита — Коннэли, ограничивающий права 
рабочих на забастовки. Рузвельт наложил на закон вето, частью из-за того, что 
закон обесценивал обязательство профсоюзов не бастовать. Однако конгресс 
преодолел президентское вето солидным большинством голосов в обеих палатах.
 В Белый дом передали текст передовицы из армейской газеты «Старз энд страйпс»: 
«...от имени американского солдата проклинаю твою черную угольную душу, Джон 
Льюис».
 Терпение президента иссякло: он распорядился, чтобы Стимсон, Макнатт и 
генеральный директор службы воинской повинности Льюис Б. Херши отменили 
возрастные отсрочки шахтеров от военной службы и начали набор в армию бастующих 
горняков в возрасте от 38 до 45 лет. Это давало временный эффект. Шахтеры стали 
летом возвращаться на работу, а осенью снова забастовали. Президент опять 
выступил с обращением к ним. Он приказал Икесу вновь взять шахты под свое 
попечение и выделить Совету по труду больше денег. Многие горняки вернулись на 
рабочие места, другие воздержались. Однако неурядицы в угольной промышленности 
преследовали президента и в 1944 году. Казалось, прийти к соглашению с Льюисом 
невозможно. Бирнс, убежденный, что лидер шахтеров занимается саботажем даже 
тогда, когда, казалось бы, сотрудничает, попросил Рузвельта передать свое 
мнение Льюису, но президент этого не сделал — он знал пределы своей власти.
 Не только угольная промышленность доставляла президенту неприятности. Столь же 
воинственны и упорны в борьбе за увеличение зарплаты были профсоюзы 
железнодорожников, но здесь ситуация развивалась по-иному. В рамках закона по 
труду на железнодорожном транспорте между правительством и профсоюзами 
сложились специфические отношения; здесь действовали упорядоченные процедуры 
посредничества. Когда Совет по чрезвычайным мерам порекомендовал в начале 1943 
года надбавку к зарплате 8 центов за час работы, а директор Агентства 
экономической стабилизации выступил против, председатель Комиссии по труду на 
железнодорожном транспорте Уильям М. Лейзерсон обратился к президенту с 
просьбой поддержать Совет по чрезвычайным мерам. В результате возникла 
тупиковая ситуация между Лейзерсоном, который так долго посредничал в трудовых 
конфликтах на железной дороге, что заслужил позднее кличку Господин 
Железнодорожный Труд, и чиновниками Агентства экономической стабилизации. 
Президента заваливали просьбами. Однако профсоюзы железнодорожников, делившиеся 
на «эксплуатационников» и «обслугу», на профсоюзы различных категорий 
работников железнодорожного транспорта, были менее едины, чем профсоюзы 
горняков. После того как конфликт вокруг зарплаты, длившийся все лето, захватил 
начало осени, несколько профсоюзов стали проявлять нетерпение, а Лейзерсон 
вывел Бирнса из себя фактическим бойкотом Агентства по экономической 
стабилизации.
 Конфликт достиг критической стадии как раз перед Рождеством. Сталкиваясь с 
угрозами профсоюзов железнодорожников начать забастовку, Рузвельт несколько 
дней встречался с представителями конфликтующих сторон — по четыре часа в день. 
В профсоюзах произошел раскол: руководители профсоюзов проводников вагонов, 
машинистов и ремонтных бригад согласились на арбитраж Белого дома, другие же 
профсоюзные лидеры не уступали, несмотря на прямые обращения президента. Через 
два дня после Рождества 1943 года президент дал указание Стимсону занять 
войсками железные дороги и обеспечить их функционирование. Через три недели 
правительство упустило контроль над ситуацией, после того как президент 
посредничал в конфликте.
 Накануне Нового года Маршалл был настолько озабочен ситуацией на железных 
дорогах, что, как говорили Бирнсу, собирался сходить на радио, чтобы разъяснить 
военный аспект проблемы и уйти в отставку. Итак, 1943 год завершился на 
трудовом фронте так же, как и начался, — в кризисной обстановке.
 Спорные проблемы, устремившиеся в Белый дом, разнообразные и сложные, имели 
нечто общее — надежду, что президент их разрешит. Белый дом превратился в бюро 
консультаций, посреднический совет и арбитражный суд одновременно. Однако он 
был плохо оснащен для этой функции. Такого рода деятельность отличалась грубым 
давлением, спешкой и импровизацией. Как обычно, президент демонстрировал в 
напряженных условиях великолепный характер, но от этого страдал. Так, когда 
профсоюзные руководители заявили, что сам президент обещал им восьмицентовую 
надбавку, Бирнс тактично сообщил президенту, что выполнил его обещание. Кроме 
того, трудовые конфликты отнимали у президента много времени, при этом часто в 
периоды, когда разрабатывались важные стратегические решения.
 Если Рузвельт слишком полагался на свое личное участие в разрешении внутренних 
кризисов 1943 года, то и эти кризисы оказывали воздействие на президентские 
структуры. Под их постоянным влиянием Белый дом не только расширился 
организационно, но приобрел новую форму и силу. Даже если президент и цеплялся 
за свои старые административные привычки, вокруг него все равно росла новая 
структура исполнительной власти.
 Перемены происходили урывками. Через год после Пёрл-Харбора оборонная 
программа Рузвельта все еще оставалась темой общественных дебатов. Назначение 
царей, консолидация Совета по военному производству, утверждение Бирнса 
директором Программы экономической стабилизации — эти и другие меры ненадолго 
успокоили критиков. В конгрессе Трумэн и Комитет по миграции продолжали 
требовать более централизованной власти. Подкомитет сената по военным делам 
докладывал, что программа военной мобилизации переживает «кризис». Нельсон 
подвергался критике за пренебрежение к интересам военных в вопросах 
производства и снабжения, руководство Совета по военному производству раздирали 
споры. В сенате сторонники президента предложили законопроект об учреждении 
сверхведомства, которое подчинит себе десяток других военных учреждений. Бирнс, 
бившийся над решением проблем стабилизации — ему мешали огромные 
бюрократические структуры и их цари, — склонялся к идее создания Агентства 
экономической стабилизации с широкими полномочиями по руководству всеми 
военными усилиями.
 Какое-то время президент стремился к реализации меры, которой долго 
сопротивлялся, — восстановлению Совета по военному производству (СВП) в 
качестве верховного мобилизационного ведомства по образцу Совета военных 
отраслей промышленности времен Первой мировой войны. Он даже решил поставить 
главой нового ведомства Бернарда Баруха, того самого деятеля, который руководил 
прежним советом и располагал престижем, статусом и решимостью восстановить и 
направить деятельность ведомства, соперничающего с Белым домом в публичности и 
власти. Должно быть, президента чересчур тревожило состояние дел с военной 
мобилизацией, а также конфликты внутри и между военными учреждениями — особенно 
в СВП, — если он обратился к Баруху. В письме к Баруху он откровенно признался, 
что «обращается к старому государственному деятелю за помощью». Удивленный и 
польщенный, Барух поинтересовался, должен ли он поступиться своей свободой, 
символ которой — его скамья для отдыха в Лафайет-парке, и хватит ли ему сил для 
руководства новым ведомством. Он направился в Нью-Йорк проконсультироваться с 
врачом, когда, к счастью или несчастью, заболел. Только через неделю Барух 
вернулся в Вашингтон, чтобы сообщить президенту о принятии его предложения. 
Рузвельт, откинувшись на спинку кресла и попыхивая торчащей кверху сигаретой, 
приветствовал старика с обычной любезностью.
 — Господин президент, — начал Барух, — я прибыл для выполнения своих 
обязанностей.
 Рузвельт не ответил, казалось, он не слышал слов собеседника. Барух понял: 
случилось что-то неладное. Президент прервал молчание:
 — Бернье, давай я расскажу тебе об Ибн Сауде.
 Рузвельт поболтал немного о Ближнем Востоке; затем прервал беседу, извинился и 
отбыл на заседание кабинета. Больше он никогда не упоминал о возможности 
назначения Баруха руководителем СВП. Смиряя гордыню и ища объяснение 
происшедшему, Барух решил, что дело, видимо, во вмешательстве Гопкинса, который 
казался старику слишком подозрительным и озабоченным чувством самосохранения, 
присущим людям, которые стоят близко к трону.
 Несомненно, отказ Рузвельта от своего решения не обошелся без влияния Гопкинса,
 но здесь примешивался и гораздо более важный фактор. И президент, и директор 
программы экономической стабилизации в начале 1943 года все более склонялись к 
идее создания мобилизационного ведомства, прямо подчиненного президенту, вместо 
нового, мощного и независимого учреждения во главе со сверхцарем. Работая 
несколько месяцев в восточном крыле Белого дома, Бирнс сталкивался с массой 
проблем, выходящих за рамки стабилизационной программы. Он предложил проект 
нового Агентства военной мобилизации, с широкими полномочиями в сферах военной 
промышленности, распределения ресурсов и рабочей силы (за исключением призыва в 
армию). Предполагалось, что он возьмет на себя эти широкие полномочия, а 
функции экономической стабилизации передадутся Фреду М. Винсону, бывшему 
конгрессмену и старому приятелю Бирнса.
 Согласиться с этим планом Рузвельту было нелегко. Пресса уже окрестила Бирнса 
«исполняющим обязанности президента» и «начальником штаба» — определения, 
которые не нравились Рузвельту, — и, кроме того, весь период своего 
президентства он сопротивлялся передаче власти какому-либо влиятельному деятелю 
или учреждению подобного рода. С другой стороны, президент доверял Бирнсу. 
Бывший судья не принадлежал к числу тех, кто прыгает в седло белого скакуна и 
несется сломя голову, когда дело касается военных усилий. Его долго шлифовали и 
полировали традиции юга и парламентские коридоры Капитолийского холма. Он 
приобрел осторожность и рассудительность, хотя и не был лишен некоторой узости 
кругозора и воображения. Бирнс предпочитал иметь дело с просьбами конфликтующих 
ведомств, разработкой планов и получать указания сверху. Предложил продолжать 
работу в составе крохотного штаба, возглавляемого старым другом и советником 
Рузвельта Бенджамином Коэном. Вместо углубления в новый бюрократический пласт 
его агентство должно координировать действия уже существовавших военных 
ведомств. Не пренебрегал он и услугами способных людей, даже Баруха, который 
продолжал охотно консультировать Бирнса и Белый дом.
 Рузвельт продолжал борьбу с инфляцией среди кризисов, споров и нападок 
конгресса. В конце 1942 года ушел в отставку с поста главы Бюро ценового 
регулирования и гражданского обеспечения (БЦР) Гендерсон, изможденный, больной, 
с кровоточащими политическими ранами. Президент заменил его бывшим сенатором 
Прентиссом М. Брауном в надежде улучшить отношения бюро с конгрессом. Однако с 
уходом Гендерсона конгрессмены удвоили свои усилия с целью заставить БЦР 
ослабить контроль за ценами и снять ценовые ограничения, как минимум, частично. 
Бизнес считал ценовую политику слишком жесткой, профсоюзы — слишком либеральной,
 сотрудники БЦР — маловразумительной.
 В свою очередь для фермеров и рабочих, доходы которых регулировались 
ведомствами, не подчиненными БЦР, цены были обременительны. Значительным 
большинством голосов конгресс принял закон, •который запрещал исключение 
субсидий фермерам при расчете паритетных цен. Рузвельт болезненно отреагировал 
на это; он сознавал, что любое повышение цен, особенно на продовольствие, 
спровоцирует воинственные профсоюзы, подобные горняцким, на отказ от формулы 
оплаты, действующей на металлургических предприятиях, которые не входили в 
стальной трест. Провозгласив, что никто не боролся за обеспечение фермерам 
паритетных цен на урожай больше, чем президент, Рузвельт использовал против 
закона право вето и неделей позже выступил с драматическим призывом «сохранять 
позиции» по ценам и зарплатам. На следующий день сенаторы и члены палаты 
представителей толпились в приемной Белого дома — требовали личной встречи с 
президентом. Рузвельт сказал Уотсону, чтобы тот провел их к Бирнсу. Здесь Филип 
Мари, обычно мягкий в выражениях профсоюзный лидер, бил рукой по столу Бирнса, 
чтобы внушить тому мысль: если он не добьется повышения зарплаты для членов 
Конгресса производственных профсоюзов, его обойдут с фланга Льюис и его 
Объединенные профсоюзы. Рузвельт игнорировал все жалобы и требования; он считал,
 что БЦР должно следовать его призыву, кроме выполнения указаний, которые 
фактически способствовали снижению цен на некоторые продукты.
 Надвигалась самая крупная схватка внутри администрации. Всю весну 1943 года 
назревал конфликт, который вылился в наиболее впечатляющий разрыв между 
кризисными ведомствами Рузвельта. Противостояли друг другу Джесси Джоунс, 
министр торговли, и глава Финансовой корпорации реконструкции (ФКР) и 
вице-президент Генри Уоллис, глава Совета по военной экономике (СВЭ). Эти двое 
даже в администрации воспринимались как яркие антиподы: Джоунс, бывший при 
президенте Гувере членом ФКР, отличался молчаливостью, проницательностью, 
практичностью и осторожностью; Уоллис, герой либералов, витал в мечтах, утопиях 
и даже мистике, но в то же время не был чужд способности к менеджменту и 
властолюбия. Неприязнь Джоунса к Уоллису носила не столько идеологический, 
сколько профессиональный характер. Он не мог простить СВЭ спекулятивных сделок, 
переплат за продукцию, сомнительных проектов. Война войной, но бизнес для ФКР 
оставался бизнесом. Джоунс решительно заявлял, что его корпорация «не будет 
платить 2 доллара за то, что можно купить за 1 доллар». Либералы возмущались по 
поводу эпизода, возможно реального, когда после пожара на складах Нью-Джерси, 
где хранились тонны ценной резины, Джоунс заметил:
 — Ну и что? Они ведь застрахованы?
 Склонность Рузвельта давать задания, перекрывающие друг друга, принудила этих 
двух деятелей к сотрудничеству. СВЭ должен добывать стратегические материалы из 
зарубежных источников посредством предварительных закупок и другими способами, 
но он лишен фондов финансирования: ФКР финансирует его зарубежные сделки. СВЭ 
обратился к ФКР с запросом о финансировании посадок каучуковых деревьев в 
Криптостеджии на Гаити — проекта, который Рузвельт долго вынашивал. Джоунс 
отказал. Тогда СВЭ попросил у ФКР средства на экспериментальный каучуковый 
проект в Африке. И снова ФКР отказала. Много месяцев Джоунс и Уоллис вели между 
собой энергичную, но негласную борьбу вокруг ключевого вопроса — какое из двух 
ведомств располагает правом вето и на что.
 В июньскую жару 1943 года борьба вышла наружу. Разъяренный последней попыткой 
Джоунса ограничить его власть, Уоллис обвинил техасца в «подрыве военных 
усилий». Джоунс назвал обвинения Уоллиса истеричными, подлыми, злонамеренными и 
ложными. Президент попросил Бирнса «свести Генри и Джесси вместе и утрясти их 
разногласия». Уоллис и Джоунс заключили перемирие на встрече в кабинете Бирнса, 
однако выкурить трубку мира отказались. Джоунс даже не перебросился с 
вице-президентом словечком. Бирнс опасался, что министр может допустить в 
отношении Уоллиса рукоприкладство. Через несколько часов они публично 
обменивались обвинениями друг против друга.
 Подстрекаемый Бирнсом, Рузвельт действовал теперь быстро. Освободил обоих 
гладиаторов от работы в сфере военного производства, упразднив СВЭ и учредив 
Агентство военной экономики (АВЭ) во главе с Лео Т. Кроули. Экспортно-импортный 
банк, управления по отраслям резиновой и нефтяной промышленности, а также 
другие подобные учреждения были выведены из-под контроля империи Джоунса и 
переданы в ведение вновь созданного АВЭ. Президент направил главам всех 
федеральных агентств строгое предупреждение; он сообщал, что вполне понимает, в 
какой нервной обстановке им приходится работать в военное время, раз они 
ссорятся между собой, вместо того чтобы обсудить свои разногласия с Бирнсом или 
им самим. «Прошу направлять мне письмо об отставке, — писал он, — когда вы 
выносите свои споры на публику».
 Твердость Рузвельта произвела на страну впечатление, но его помощники были 
более скептичны, должно быть, сомневались, что шеф освободится надолго от своих 
старых административных привычек. Годом раньше он уже прибегал к подобным 
предостережениям. Один из помощников знал наверное, что ответственность за 
внутренние конфликты в Вашингтоне лежит на Рузвельте, несмотря на перепалки 
между Уоллисом и Джоунсом. Причем дело как раз касалось внешнеэкономической 
политики. В феврале 1943 года директор Бюджетного агентства Смит предупреждал 
шефа, что операция в Северной Африке дала тревожный сигнал о «неминуемых 
провалах в наших международных сделках». Пункт за пунктом Смит раскрывал факты 
дублирования в работе, неувязок и дезорганизации: отделение во многих 
ведомствах власти от ответственности, неразбериха в удовлетворении запросов 
зарубежных контрагентов, дробление помощи и субсидий Латинской Америке, 
контроль над импортом и проектами развития, тенденция к конкуренции ведомств, к 
реализации мелких проектов, вместо того чтобы следовать всеобъемлющему плану. 
Смит предложил радикальную реорганизацию и консолидацию ведомств.
 Президент, как всегда, ждал, пока грянет гром. Как обычно, действовал путем 
кадровых перестановок и создания новых ведомств. Смит согласился, что сейчас 
необходимо твердое руководство внешнеэкономическими операциями, сколь ни 
выгодна энергичная конкуренция нескольких новых ведомств в созидательный период.
 Проявляя нетерпеливое стремление покончить с публичными скандалами, Рузвельт, 
в сущности, не возражал против конкуренции, даже приветствовал ее.
 — Некоторое соперничество — хороший стимул, — говорил он однажды Фрэнсис 
Перкинс. — Оно помогает доказать, что ты лучше соседа, поддерживает честность.
 Тем не менее война предъявляла собственные требования. В разгар войны 
верховный глава исполнительной власти — импровизатор, дезорганизатор, 
нарушитель обязательств и сроков в какой-то момент уступил нижестоящему деятелю.
 Вероятно, это произошло, когда он учредил Агентство военной мобилизации, (АВМ) 
и «исполняющего обязанности президента». Возможно, это случилось тогда, когда 
он признался:
 — Я получаю так много противоречащих друг другу рекомендаций, что 
раскалывается голова.
 Сдвиг происходил постепенно, путем медленного крена в сторону опоры президента 
на штат Белого дома. К концу 1943 года после ряда импровизированных решений 
родилось фактически новое устройство президентской администрации. Заложен 
фундамент для мощного исполнительного органа, обширной военной структуры, 
широко разветвленной организации социального обеспечения, которые 
характеризовали президентскую власть в последующие десятилетия. В годы Второй 
мировой войны создана современная президентская власть, причем политиком, 
который темпераментно отстаивал приоритет Белого дома в политической жизни, как 
во времена Вудро Вильсона или Теодора Рузвельта.


ТЕХНОЛОГИЯ НАСИЛИЯ

 В то время как требования вступить в войну пролагали путь к современному 
президентскому правительству, насилие само по себе переживало революционные 
изменения. Современная война становилась, по существу, войной машин — виды 
оружия, сходившие с поточных линий американских заводов, пугали даже 
писателей-фантастов: ракеты радиолокационного наведения, танки-амфибии, базуки, 
кумулятивные снаряды, напалм, огнеметы. Старый кавалерист Джордж Паттон пришел 
к выводу: «...мы должны изобрести новый метод войны».
 Технология вооружений, требования войны и импровизации Рузвельта образовали 
продуктивное сочетание. Скорость совершенствования оружия проистекала как раз 
из тех привычек Рузвельта, которые вызывали повсюду сумятицу: рассредоточение 
власти, перекрывающая ответственность, отсутствие унифицированных программ, 
сменяющие друг друга ведомства, импровизация в кризисной ситуации, опора на 
таланты-одиночки, сумбурное управление.
 Перед войной совершенствование вооружений запаздывало. В армии мирного времени,
 говорил Маршалл Стимсону, технические службы ценились потому, что конгресс 
интересовали лишь «парни, которые контролируют контракты и расходы...», а 
конгресс контролировал бюджет. Для армии экономия на стоимости оружия важнее, 
чем его совершенствование. В то время как конгресс урезывал средства на 
военно-технические разработки, Гитлер привлекал тысячи ученых из Европы и 
Америки, а также вынуждал американских ученых выступать с политическими 
протестами. В период 1938-1940 годов Национальная академия наук призывала 
государственные научные учреждения обеспечить Соединенные Штаты более 
передовыми оружием и военной техникой. Сама проблема и силы, заинтересованные в 
ее решении, тяготели к Рузвельту — центру власти.
 Создав гражданский Национальный комитет по оборонным исследованиям (НКОИ) и 
назначив его председателем Ванневара Буша, Рузвельт потребовал содействия ему 
со стороны министерств армии и флота. К удивлению многих, те согласились. 
Обремененные жесткими требованиями обучать пилотов, строить заводы по 
производству танков, готовить подразделения, способные к войне в джунглях, 
пустыне и горной местности, министерства были лишены времени для 
научно-технических разработок в области вооружений. Наделение штатских лиц и 
учреждений военным статусом, особенно в сфере изобретений радикально новых 
видов вооружений, стало горькой пилюлей для военных, но Стимсон и Маршалл 
настаивали на сотрудничестве с ними.
 Сначала технические службы и ученые уклонялись от контактов друг с другом, 
поскольку, как обнаружил Буш, «исследования и снабжение не совместимы в своей 
основе». Однако, по мере того как пропасть между исследовательской 
деятельностью НКОИ и службой материально-технического снабжения разверзалась 
все шире, кризис обострялся: исследовательская работа замыкалась в себе и 
становилась бесполезной. Под давлением Гопкинса, Буша и Конанта Рузвельт в июне 
1941 года произвел реорганизацию ведомств и персонала вопреки возражениям 
армейской службы материально-технического снабжения, комиссии по мобилизации 
рабочей силы в военную промышленность, отдельных ученых, управления по 
промышленному производству, Икеса, предлагавшего другой план. Хотя президент 
учредил Управление по научным исследованиям и развитию (УНИР) с целью 
ликвидировать разрыв между наукой и производством, а также переместил Буша из 
НКОИ в УНИР, руководство делом оставалось раздробленным, отсутствовал 
всеобъемлющий план работы. Однако УНИР и военные службы научились достигать 
компромисса в переговорах по устранению разногласий.
 Пока НКОИ переживал младенческий период, Рузвельт воспользовался тревожными 
настроениями в обществе в связи с падением Франции для налаживания обмена 
секретной информацией между США и Англией. Вскоре в Вашингтон прибыли англичане 
с черным чемоданом, полным научных секретов. Через пять месяцев президент 
сделал ответный шаг, отправив Конанта в Лондон поделиться американскими 
открытиями. Будучи вопиющим нарушением нейтралитета, англо-американский обмен 
научными разработками обеспечил на ранней стадии прогресс в развитии 
американских вооружений и в последующем помог координации усилий союзников в 
этой сфере. Мастерский расчет Рузвельта по времени, пренебрежение рутинной 
практикой и импровизация обеспечили ускоренное формирование американского 
превосходства в вооружениях.
 Под воздействием изменчивых методов Рузвельта УНИР достигло военных прорывов 
совсем невоенным способом. Не располагая собственными лабораториями, УНИР 
переносило ведение научных разработок в университеты и промышленные КБ, которые,
 в свою очередь, привлекали к работе ученых всей страны. Штат одного 
разветвленного центра включал представителей 69 научных учреждений. Необычное 
сочетание Гарвардского университета и компании «Стандард ойл» произвело не 
менее необычную и не менее мощную смесь мыльного порошка и горючего, названную 
напалмом, который должен опустошить любой крупный город Японии. УНИР 
ненавязчиво координировало научные исследования, сотрудничество с англичанами, 
настаивало на принятии армией новых видов вооружений и выиграло 99 процентов 
споров с призывной службой о предоставлении отсрочек ученым. Децентрализация и 
ненавязчивая координация в сочетании обеспечили ускорение развития вооружений.
 В то время как ученые разрабатывали новые виды вооружений, военные размышляли 
над тем, как их использовать. Авиация уже сделала старую стратегию устаревшей и 
заставила военных произвести переоценку своего вооружения. К середине 1943 года 
наиболее ценные корабли флота — авианосцы, наиболее разрушительное оружие — 
авиационные бомбы. В разгроме Германии предполагалось опереться главным образом 
на волнообразные налеты американских и британских бомбардировщиков. Для борьбы 
с подводными лодками самолеты оснащались радарами и поисковыми счетными 
устройствами. Для уничтожения знаменитого немецкого «Фау-1» ученые разработали 
наземный радар «SCR-594», электробуссоль для зенитного орудия «М-9» и 
бесконтактный взрыватель боевого заряда. Вскоре большинство немецких ракет 
«Фау» уничтожались еще во время полета. Однако достигалось это не сразу, метод 
проб и ошибок лишь постепенно давал опыт использования оружия. Налеты тысяч 
бомбардировщиков производили устрашающее впечатление, так же как анализ 
фотосъемки нанесенного бомбардировщиками ущерба, но действительное воздействие 
этих налетов на боеспособность Германии еще предстояло определить.
 Развитие технологии вооружений порождало массу проблем. Рузвельт и его 
советники тревожились за использование бесконтактных взрывателей из опасений, 
что немцы скопируют их устройство. Экипажи танков считали гироскопические 
приборы при танковых орудиях слишком сложными и хрупкими, их отсоединяли. 
Использование всех видов нового оружия вызывало проблемы, которые военным 
приходилось решать в боевых условиях.
 Весной 1942 года Стимсон и Буш признали наличие этих проблем и предложили 
Рузвельту создать Объединенный комитет по новому оружию и военной технике с 
целью привлечь штатских ученых к планированию на стратегическом уровне. 
Рузвельт согласился на это, но только с условием, что координация работы будет 
осуществляться на более низком уровне — Объединенного комитета начальников 
штабов. Этот уровень координации поначалу не был достаточным для создания 
атомной бомбы, но слишком высоким для большинства других видов оружия. Ученые 
не имели даже контактов с плановиками штабов. Координация налаживалась с 
большим трудом и запозданием.
 Исключение составляла разработка радиолокационных систем: хорошо 
скоординирована, образцы радаров находили наибольшее применение в боевых 
условиях по сравнению со всеми остальными проектами УНИР. Некоторыми из своих 
успехов радиолокационная техника обязана почти викторианским родственным 
чувствам Стимсона. Всю войну он оставался одним из ведущих популяризаторов 
нового оружия и военной техники, особенно радаров. Он проникся обожанием к 
радарам благодаря своему кузену Альфреду Лумису, адвокату, первопроходцу в 
исследовании микроволн. Вскоре после образования НКОИ Лумиса назначили 
начальником сектора радиолокационной техники в составе Отдела поисковых и 
контролирующих систем. Весной 1942 года у Стимсона был даже собственный 
консультант по радарам. Министр использовал свой авторитет и влияние для 
утверждения радара в качестве надежного средства ведения войны.
 Изобретение англичанами магнетрона, который давал достаточно энергии для 
работы радара в микроволновом диапазоне, — выдающееся открытие. За ним 
немедленно последовал первый обмен научными секретами. НКОИ при содействии 
британских специалистов построил при Мичиганском технологическом институте 
большую радиационную лабораторию для исследования, разработки и создания 
радаров ближнего действия. Ученые НКОИ разработали в дальнейшем 150 различных 
радиолокационных систем в микроволновом диапазоне для технического 
использования на суше, море и в воздухе по заказам министерств армии и флота. 
Наиболее мощный из созданных до этого времени радаров — микроволновая система 
раннего предупреждения (создана в 1942 году), размещенная на пяти грузовиках и 
обслуживаемая ротой солдат.
 В первый год войны возникла острая необходимость в оснащении американских 
самолетов эффективными радарами дальнего радиуса действия для поиска подводных 
лодок противника. Армейское командование установило радар, разработанный 
радиационной лабораторией, на самолетах «В-24 Либерейтор» и группе самолетов 
«В-18», что помогло в целом отогнать вражеские подлодки от Восточного побережья 
США. Для обеспечения ночных бомбардировок Германии и Японии британские и 
американские ученые изобрели индикатор позиции на плане и действующий в 
трехсантиметровом диапазоне «Микки», снабженные светящимися радиолокационными 
картами. В НКОИ изобрели прибор слепой посадки, используемый для приземления 
самолетов в условиях плохой видимости. УНИР внесло величайший вклад в разгром 
держав «Оси» разработкой ряда разнообразных радиолокационных систем, тесно 
привязанных к нуждам военных. В других областях, не связанных с производством 
оружия, ученые сосредоточились на радикальном совершенствовании технического 
оборудования.
 Упор УНИР на разработки нового оружия привел, по мнению заместителя его 
директора Ирвина Стюарта, к тенденции преувеличивать значение самого оружия или 
инструмента и недооценивать связку «человек — оружие» — осознание ее важности 
отставало. Войны ведутся машинами, которыми управляют люди, но, в то время как 
производство новой техники сделало мощный рывок, подготовка операторов этой 
техники отставала. Бросить «коктейль Молотова» может любой, но приобрести 
особое мастерство в эксплуатации электронного оборудования — это не так скоро, 
как производство самого оборудования. УНИР разрабатывало новое оружие, армия 
готовила специалистов по его эксплуатации, но ни одна из сторон не держала в 
фокусе внимания связку «человек — оружие».
 Без всякого контроля Рузвельтом процессов производства оружия и подготовки 
военнослужащих незаметно происходила революция. По традиции Америка опиралась 
на поспешно проводившиеся призывы новобранцев для ведения войн, но теперь 
военная техника требовала профессионально подготовленных людей. Специализация 
оружия — это команды экспертов и тщательная координация между ними, а ей нельзя 
научиться за два месяца обучения. Новое оружие УНИР как раз и предполагало 
большую постоянную армию специалистов и профессионалов, которую следовало 
создавать в мирное время для участия в войне. Но существование большой 
постоянной армии в мирное время противоречило американской традиции и 
конституции. Отсутствовало и хорошо организованное ведомство, ответственное за 
решение столь сложных и масштабных проблем.
 Аналогичные проблемы стояли и перед производством. Оружие производить так же 
сложно, как и использовать. Конвертированные в военное производство предприятия 
испытывали большие трудности в производстве вооружений. Только постоянно 
существующая военная промышленность могла активно взаимодействовать с 
гражданскими учеными, получая консультации и совершенствуя новые образцы оружия.
 По всей стране — в Сиэтле, Вашингтоне, Оук-Ридже и Теннесси — постепенно и 
незаметно развивался военно-промышленный комплекс. Импровизационный стиль 
руководства Рузвельта способствовал ускорению развития производства вооружений 
в огромной степени, однако раздробленное административное управление 
препятствовало их практическому использованию, а отсутствие всеобъемлющего 
постоянного ведомства учету соображений, выходящих за рамки простой военной 
целесообразности.


РУЗВЕЛЬТ КАК ГЛАВА ГОСУДАРСТВА

 Нельзя не подивиться бодрости, оптимизму, живости и доброжелательности, с 
которыми Франклин Рузвельт правил в Белом доме в тяжелые годы войны, принимая 
во внимание титаническую военную и экономическую мощь, мобилизованную 
администрацией Рузвельта к середине 1943 года; учитывая могучие политические 
силы, давившие на Белый дом изнутри страны и из-за рубежа; оценивая 
нескончаемые проблемы, обращения, жалобы, просьбы, требования, устремлявшиеся в 
офис президента бурным потоком; помня о том, что многие месяцы после 
Пёрл-Харбора президент выполнял свои функции при помощи одного талантливого, но 
болеющего советника, перегруженного работой небольшого штата сотрудников и 
изменчивой череды помощников вне пределов Белого дома. Каковы бы ни были 
неурядицы, задержки, споры и полные провалы, президент не уклонялся от 
ответственности. Карикатуристы изображали государственный корабль кренящимся на 
бок и уклоняющимся от курса, но ни у кого не было сомнений, кто рулевой.
 Старые вашингтонские политики поражались — как это ему удается. Как может один 
человек доминировать среди разбросанной, дезорганизованной, постоянно 
меняющейся и растущей бюрократии, даже не всегда контролируя ее?
 Президент руководил администрацией методами, которые хорошо служили ему прежде,
 в предвоенные годы: опираясь на свою официальную и неофициальную власть главы 
государства, ставя задачи, создавая инерцию движения, поощряя личную 
преданность, используя таланты и способности людей. Использовал фактор времени, 
то пребывая в бесконечном ожидании, пока его помощники торопились, то действуя 
быстро, еще до того, как об этом узнавали его сотрудники, но, как правило, 
выбирая время, когда объект его действий — неповоротливое ведомство или 
медлительный чиновник — наиболее уязвим. Руководил, преднамеренно насаждая 
среди помощников соперничество и столкновение характеров, что вызывало сумятицу,
 упадок духа и раздражение, но вместе с тем возбуждало биение исполнительской 
энергии и высекало искры творчества. Практиковал крайне широкий «спектр 
контроля» — или по крайней мере внимания, ободрения и вмешательства. Поручал 
одно дело нескольким сотрудникам и несколько дел одному сотруднику, укрепляя 
таким образом свое положение арбитра, источника информации и координирующего 
центра. Пренебрегал или обходил ведомства, выносящие решения коллективно, такие,
 как его собственная администрация, и вместо этого взаимодействовал с 
различными группами людей из разных ведомств. Часто вникал в специфику мелочных 
дел — какие-то чиновники считали их недостойными или не входящими в компетенцию 
главы государства. Порой скрывал информацию, порой делился ею, чтобы держать в 
узде своих помощников и чиновников. Создал свой личный банк информации, 
содержащий бесчисленные письма, памятные записки, сплетни и пополнявшийся 
услужливыми подчиненными. Укрывался за правилами, обычаями, условностями, когда 
это отвечало его интересам, и уклонялся от их соблюдения, если они ему мешали. 
Постоянно убеждал, льстил, плутовал, импровизировал, производил перестановки 
кадров, добивался согласия, соглашался, манипулировал.
 Никто не поддерживал с главой государства контакты столь частые и близкие, как 
директор Бюджетного агентства Гаролд Смит, которого раздражало, что Рузвельт 
пренебрегает ортодоксальными административными канонами, — даже при том, что 
Смит с изумлением наблюдал, как шеф справляется с делами. В своем дневнике он 
отразил диапазон интересов президента, его неспособность оторваться от 
эксцентричных деталей и идей даже в разгар мировой войны.
  17 марта 1943 года . «Президент сказал, что у него есть ко мне дело. Пытался 
найти документы, но не смог. Однако решил сообщить мне суть дела. Он хочет, 
чтобы я изучил ситуацию с покупкой правительством небоскреба Эмпайр, о которой 
он и Эл Смит говорили мне на днях. Он... затем повернул разговор на Джесси 
Джоунса, но Джоунс не имеет к этому никакого отношения».
  9 апреля 1943 года . «...Президент не согласился с нашей рекомендацией. 
Настаивал на том, что физическая пригодность и восстановление сил — разные 
проблемы, и попросил, чтобы оборонное ведомство, а также службы здравоохранения 
и социального обеспечения предусмотрели в своих штатных расписаниях положение о 
комиссиях по физической пригодности...»
  8 мая 1943 года . «Президент одобрил армейский бюджет... Полагаю, он 
стремится использовать его как инструмент пропаганды в связи с предстоящим 
совещанием по военной стратегии и с учетом принятия в ближайшее время решения о 
кампании в Северной Африке».
  3 июня 1943 года  (президент только что после короткого послеполуденного сна).
 «Я сказал, что рад соблюдению им режима, поскольку он сейчас один из самых 
нужных людей. В пику моим словам президент заметил, что Джон Л. Льюис, очевидно,
 не считает его столь важной персоной и был бы рад смещению его с должности. 
Высказал мнение — считая его, очевидно, весьма остроумным, — что был бы рад 
уйти в отставку при условии, что Джон Л. Льюис совершит самоубийство...
 Президент заметил, что мятный чай, например, поможет вызвать расположение 
населения Марокко и Алжира...»
  31 августа 1943 года . «Я напомнил президенту, что он получил письмо от 
начальника штаба, утверждающего, что все в военном планировании обстоит 
прекрасно. Заметил, что он, президент, считает по-другому. Президент предложил, 
чтобы мы продолжали переписку, направив в штаб меморандум... по желанию. „А 
теперь, ребята, если вы обманываетесь сами, не пытайтесь обманывать 
главнокомандующего...“
 Президент говорил, что армия всегда жалуется, — он не понимает ее, он, дескать,
 предпочитает флот. «Знаете, — продолжал он, — я был теснее связан с флотом, 
чем с армией». Мне пришлось согласиться, что это правда. Далее он заметил, что 
в ходе этой войны флот доставлял ему больше неприятностей, чем армия».
 Таким этого необычного главу государства знали подчиненные, консервативные 
критики, которые порицали его за единоличное руководство и диктаторские замашки,
 а также те, кто восхищался, что он не соблюдает старые правила игры и 
стандартные принципы упорядоченного административного управления. Но был и иной 
глава государства: его давно утомило упорядоченное управление; он создал 
исполнительный и координационный комитеты «нового курса» и иногда 
председательствовал на их заседаниях; учредил массу планирующих органов; создал 
административный комитет для формулирования предложений по более эффективному 
президентскому управлению и контролю; поддержал большинство возражений комитета 
против большинства фанатичных контратак с Капитолийского холма, дотоле 
невиданных; после первой попытки реорганизации добился расширения своих 
полномочий для преобразования собственной административной службы и передачи 
планов ее реорганизации в конгресс; создал новую административную службу 
президента и путем включения в нее Бюджетного бюро значительно укрепил 
контролирующую функцию президентской власти; преобразовал ряд ведомств, 
например ведомство федеральной безопасности, в более работоспособные 
учреждения; добился возможности проводить постоянную административную 
реорганизацию по законам военного времени и формировал военные ведомства и 
оборонные структуры по своему усмотрению;
 Эти главы исполнительной власти долго уживались друг с другом с таким же 
трудом, как Рузвельту удавалось быть одновременно лидером партии и главой 
государства; лидером большинства и всего народа; консерватором (или по крайней 
мере приверженцем традиций) и либералом; принципиальным политиком и прагматиком,
 не злоупотребляя ничем, кроме как своими подчиненными. Последние, впрочем, не 
сказали бы с уверенностью, что Рузвельт когда-либо конфликтовал с ними. Самые 
приближенные к президенту люди не могли решить, пользовался ли он каким-либо 
внутренним компасом или планом, играя ту или иную роль, сознавал ли вообще это 
разделение ролей.
 Но в одной важной сфере исполнительной власти — подборе и расстановке 
способных кадров — Рузвельт заслуживал похвалы по любым меркам оценки 
административной деятельности. В середине войны президент сделал массу 
великолепных назначений, руководствуясь как внутренним чутьем, так и 
наблюдательностью и проницательностью. Гопкинс, Хассет, Смит в административной 
службе президента; Стимсон, Маршалл, Паттерсон — в военном ведомстве; Форрестол 
— во флоте; Элмер Дэвис в службе военной информации; Гендерсон и позднее Честер 
Боулз — в Бюро ценового регулирования; Бирнс и Коэн — в Агентстве военной 
мобилизации; Буш и Конант — в науке военного времени; Дэвис и Морзе — в Совете 
по труду военной промышленности; Эйзенхауэр, Нимиц, Макартур — на фронте; все 
эти люди стали не только исполнителями президентских планов, но также подлинным 
украшением государственной службы.
 Судьба другого деятеля, Самнера Веллеса (он также украшал ее), язвительно 
преподносится как аномалия административной практики Рузвельта. Президент 
держал Веллеса помощником государственного секретаря, как незаурядного 
представителя главы государства в мощной организации, которая часто выходила 
из-под контроля Белого дома. Разумеется, Халл относился ревниво к представителю 
и его инициативам. «Каждое учреждение, — жаловался государственный секретарь 
приятелю, — имеет своего сукина сына, но у меня сукин сын в масштабе всей 
Америки». Принадлежность Веллеса ко двору Рузвельта, как и его высокомерие и 
блеск, вызывала враждебность к нему в Вашингтоне. А он был уязвим, — кто-то в 
столице распространял слухи, что он приставал в поезде к проводнице-негритянке. 
Рузвельт знал, что Уильям Буллит, старый соперник Веллеса, причастен к 
распространению этих слухов. Когда бывший посланник прибыл в очередной раз в 
Овальный кабинет, Рузвельт остановил его в дверях.
 — Уильям Буллит, — грозно произнес президент, — стойте где стоите.
 Президент объявил Буллиту, что больше не желает его видеть. Сознавал он и то, 
что полезность Буллита исчерпана, — потеря «члена семьи» отчасти объясняет 
настроение Рузвельта.
 Очевидно, административные методы Рузвельта воспринимались его подчиненными 
как кошмар. Поверяя ежедневно жалобы дневнику и друзьям, он выступал также от 
имени своих коллег, получавших строго очерченный участок работы, штатных 
сотрудников администрации и различных служб.
 «Он хочет все делать сам»; «...самый худший из начальников, с которыми я 
когда-либо работал, в том, что касается графика рабочего дня...»; «у меня часто 
возникает желание, чтобы президент не относился столь снисходительно к 
некомпетентным назначенцам...»; «...на сегодня существует бесчисленное 
количество новых административных ведомств, которые создал президент и поставил 
во главе их множество неопытных людей, назначенных главным образом по личным 
соображениям. Они докладывают о выполнении своих обязанностей непосредственно 
президенту, имеют постоянный и легкий доступ к нему... гораздо более легкий, 
чем сотрудники администрации. Границы размежевания функций между этими 
ведомствами, между ними и министерствами весьма приблизительны...»; «...
атмосфера в Вашингтоне насыщена желчными спорами по вопросам юрисдикции...».
 Со своей выгодной для оценки деятельности Белого дома позиции Оскар Кокс тоже 
жаловался: основные политические решения принимаются под давлением 
обстоятельств; политика реализуется слишком медленно; время президента нещадно 
эксплуатируется.
 Что касается врагов Рузвельта, то они находили в его методах некоторое 
удовлетворение. В конце 1942 года в редакционной статье «Джэпен таймс» 
отмечалось, что, сколько бы конгресс ни требовал единого командования на новой 
основе, Рузвельт никогда не допустит, чтобы сам он оставался в тени кого-либо. 
Предпочитает «многосторонние комбинации», такие, как использование одной 
группировки против другой, усматривает средство контроля в разъединении, а не в 
единстве; он не военный стратег, но публичный политик, и поэтому перевод 
Америки на военные рельсы никогда не выйдет из первоначальной стадии. Об 
оценках организаторской роли администрации Рузвельта постоянно информировался 
Белый дом, где их напрочь отметали, если вообще обращали на них внимание; но 
критику исполнительской власти Рузвельта и его методов управления игнорировать 
было нельзя. В самом деле, точно так же, как «единоличная» власть Рузвельта 
стала в 1939 году злободневной проблемой, оказавшей влияние на предвыборную 
кампанию 1940 года, обвинения верхушки исполнительной ветви власти в 
нераспорядительности и отсутствии четкого руководства выдвигались в качестве 
потенциальной угрозы в предвыборную кампанию 1944 года.
 Большинство критиков так и не поняли, что их каноны организованной, 
«работоспособной» администрации, четкого распределения властных полномочий, 
границ контроля, эффективной координации и прочие учебные доктрины иногда, и 
даже как правило, не соответствовали потребностям хозяина Овального кабинета. 
Потому что его в гораздо меньшей степени заботили собственно управленческие 
функции, чем необходимость драматизации политических задач, провозглашение 
принципов, устранение иллюзий, подчеркивание угроз, возбуждение ожиданий и 
общественного энтузиазма, привлечение способных помощников и администраторов, 
примирение конфликтующих сторон, защита моральных принципов руководства. Даже 
сварливый Генри Стимсон поддавался действию бальзама Рузвельта. В состоянии 
крайнего раздражения деятельностью администрации президента он все же признавал,
 что продолжительный разговор с главой администрации «вел к снятию всех 
неприятных ощущений, которые овладевали мной с течением времени... разговор 
свидетельствовал, что его доброжелательность и доверие ко мне все еще 
сохранялись... он всячески утешал меня относительно здоровья Мейбл...».
 Для Рузвельта главный вопрос — о власти. Когда критики обвиняли его, что он не 
назначил Баруха или другую личность суперцарем, поскольку оберегал свою 
единоличную власть и опасался соперничества, они были совершенно правы. 
Частично это связано с характером: как примадонна, Рузвельт не испытывал 
никакого желания делиться своей ролью надолго. Но в основном здесь имели 
значение: предусмотрительность, опыт и интуиция. Президент не нуждался в 
знакомстве с трактатами Макиавелли, чтобы понимать: цена любого делегирования 
власти или ее уступки — эрозия основной цели президентства, сужение возможности 
выбора, сомнения в прочности президентской власти, угроза ее репутации. Ему 
досаждали собственные проблемы.
 — Министерство финансов так велико, разветвлено и привержено своему стилю 
работы, — говорил он Марринеру Экклесу, — что я практически не могу добиться от 
него нужных дел и результатов, даже при том, что его возглавляет Генри 
(Моргентау. —  Дж. Бернс ). Но это ничто по сравнению с Государственным 
департаментом. Чтобы понять масштаб проблемы, связанной с этим учреждением, 
нужно приобрести опыт в усилиях изменить образ мышления, политику и деловой 
стиль карьерных дипломатов. Но министерство финансов вместе с Государственным 
департаментом ничто по сравнению с министерством флота. Я знаю, что значит 
иметь дело с адмиралами. Пытаться изменить там что-либо — все равно что бить по 
пуховой постели. Бейте ее правой или левой рукой, пока не дойдете до 
изнеможения, и обнаружите в конце концов такой же, какой она была, когда вы 
только начали бить.
 Вопиющее пренебрежение кодексом государственной службы особенно проявилось в 
ходе встреч Рузвельта с большим числом незаметных чиновников, которых он желал 
видеть. Попасть к президенту нелегко — его практика приема посетителей 
непостижима. В конце 1943 года молодой поверенный в делах США в Лисабоне Джордж 
Кеннан опасался, что требования Государственного департамента к Португалии о 
предоставлении американским войскам права присутствия на Азорских островах 
чересчур жестки и способны разозлить Салазара и подтолкнуть Франко в объятия 
нацистов. Когда Кеннан попытался по собственной инициативе заверить Лисабон, 
что Соединенные Штаты уважают суверенитет Португалии на всей ее территории, его 
немедленно вызвали в Вашингтон. Пригласили в Пентагон на встречу в манере, 
описанной Кларком, со Стимсоном, Ноксом, Маршаллом, исполняющим обязанности 
государственного секретаря Стеттиниусом и другими высокопоставленными 
чиновниками. Беседа в военном ведомстве озадачила и напугала Кеннана; казалось, 
никого не интересуют его прежние отчеты, последующие оценки, факты и проблемы. 
Испытав холодный прием, он покинул встречу в отчаянии; однако обратился с 
просьбой о встрече с главой Государственного департамента, который отослал его 
к Гопкинсу. Тот организовал встречу с президентом. Рузвельт любезно предложил 
Кеннану сесть и сказал, что не понимает, как может Лиссабон сомневаться в его 
намерениях относительно Азорских островов. Разве он сам в качестве помощника 
министра флота не следил лично за демонтажем американских баз на Азорах после 
минувшей войны? Президент пообещал передать с Кеннаном личное послание Салазару.
 Кеннана это обрадовало, но в то же время озадачило. А как насчет беседы в 
Пентагоне?
 — Не надо беспокоиться обо всех этих людях, — сказал Рузвельт, сопроводив свои 
слова поощрительным покачиванием мундштука в зубах.
 Во многих других случаях Рузвельт преследовал, встречаясь с чиновниками 
невысокого ранга, собственные цели. И все же забота президента о своей власти 
ради множества целей — победы на выборах, политики в отношении друзей и врагов 
за рубежом, поддержания реноме президента, укрепления своего положения как 
верховного правителя и избранного главы исполнительной власти — давалась ему 
нелегко и автоматически способствовала эффективной военной мобилизации или 
росту экономической мощи. Определенные свойства его характера вызывали в 
известной степени бесчисленные ошибки, проволочки и растрату сил в реализации 
программ военной мобилизации.
 Одно из этих свойств — противоречивое отношение президента к планированию. Ни 
в какой другой функции главы исполнительной власти, сочетавшиеся в Рузвельте, 
столь не расходились друг с другом. Планированием он занимался давно; создал 
большое число плановых органов, укомплектовал хорошими кадрами, внимательно 
изучал доклады. Но планирование осуществлялось Рузвельтом на ограниченной 
основе, носило частичный характер. Президента интересовали планы для 
определенных регионов, бассейнов рек, отраслей промышленности. Но он оставался 
безразличен вопреки утверждениям критиков к «планированию экономики» или 
какому-нибудь грандиозному переустройству страны. Рузвельт критиковал Совет 
планирования национальных ресурсов за склонность к разработке больших проектов, 
особенно в области экономики. Кроме того, планирование, в представлении 
Рузвельта, ограничивалось конкретными сроками. Он неоднократно удерживал 
военных от обязательств, рассчитанных более чем на шесть месяцев или на год. 
Президент отличался также противоречивым отношением к административным канонам 
унификации, координации и интеграции. Поощрял подобные тенденции в отдельных 
министерствах, особенно в военном, но сопротивлялся проведению таких мер во 
всей ветви исполнительной власти через создание какого-либо механизма 
планирования или координации. Не позволял администрации или Агентству военной 
мобилизации быть коллективным органом принятия единообразных решений. Всеобщая 
координация явно отсутствовала в одной сфере — финансовой и монетарной политики,
 — где она наиболее необходима и потенциально эффективна. Бюджетное бюро во 
главе с Гаролдом Смитом хотело соединить бюджетную политику с планированием — 
«официальным и неофициальным или краткосрочным», — но так и не нашло 
инструментов, чтобы сочетать планирование, формирование бюджета и 
программирование как средства руководства и координации во всей ветви 
исполнительной власти.
 В отсутствие организованных, всеохватывающих, долгосрочных планирующих органов 
ведомства военного времени, созданные Рузвельтом, занимались преодолением 
скорее текущих кризисных ситуаций, чем менее заметных и потенциально более 
опасных в ближайшем будущем проблем. Так, должность директора Управления 
резиновой промышленности учреждена, когда поставки сырья для этой отрасли 
находились на грани срыва; Управление транспорта оборонной промышленности — 
когда дезорганизация на железных дорогах достигла критического уровня; 
управляющие органы в области поставок нефти и горюче-смазочных материалов — для 
преодоления кризисов, возникших в этой сфере. Механизм военной мобилизации 
Рузвельта проявлял тенденцию скорее тащиться за событиями, чем направлять их. 
Наиболее разветвленные контролирующие органы, к примеру Агентства экономической 
стабилизации и военной мобилизации, никогда не могли реализовать в документах 
свой потенциал инструментов планирования, программирования и контроля. Этими 
ведомствами руководили такие деятели, как Бирнс и Винсон, которые располагали 
достаточной властью или силой характера для планирования высочайшего уровня, но 
предпочитали вступать в споры с соперничающими ведомствами, действовать на 
основе навязывания решений, посредничать, вести переговоры, примирять, 
приспосабливать. Рузвельт поощрял такую деятельность — не хотел иметь в Белом 
доме других сверхцарей, помимо себя самого.
 Да и сама структура мобилизационных решений не принимала сильного руководства, 
планирования и контроля. Ведомства и сотни их филиалов росли как грибы после 
дождя. Пирамида исполнительных органов вместо планирования сверху донизу 
строилась «слоями» — путем нагромождения одних ведомств над другими с 
Агентством военной мобилизации на вершине. Многослойность имела свои 
достоинства, но вела также к рассеиванию усилий в каждом слое и отторжению 
эффективных решений Белого дома в области планирования и программирования, даже 
если Рузвельт и был заинтересован в их проведении.
 Эти тенденции к дробной, реактивной организации усиливались склонностью 
Рузвельта решать в один присест сразу несколько проблем, вместо того чтобы 
устанавливать приоритеты их решения на широком фронте и на большой период 
времени. В частности, он часто подчеркивал необходимость «выиграть войну», то 
есть добиться победы возможно быстрее и с наименьшими потерями, но не ставил 
одновременно таких более широких и сложных задач, как «выигрыш мира». Не делал 
четкого различия между кратким и долгим сроками — затрагивал послевоенные 
проблемы и цели задолго до окончания войны. Но поступал он так, чтобы сохранить 
возможность выбора на максимально широкой основе и не дать другим доминировать 
в формировании послевоенных задач, короче, не дать планировать другим деятелям 
и в целях своего собственного долгосрочного планирования. Но его философия 
распространялась на всю администрацию, и она препятствовала или ослабляла 
долгосрочное планирование.
 Все эти административные тенденции в деятельности как институтов, так и самого 
Рузвельта, устремленные к ближайшим задачам, конкретности и осуществимости, 
имели для страны большое значение. Вторая мировая война высвободила социальные 
и экономические силы, которые оказали огромное влияние на жизнь Америки, после 
того как была сброшена последняя бомба. Миллионы жителей сельской местности 
переместились в города и районы развития военной промышленности. Миллионы 
негров покинули фермерские хозяйства, мигрировали на север и на запад, чтобы 
отведать удовольствий и бедствий, возможностей и разочарований городской жизни. 
Миллионы женщин впервые приступили к работе на промышленных предприятиях и в 
городских учреждениях. Мощный скачок в развитии образования — от обеспечения 
грамотности к организации курсов изучения языков и научных кружков — сам по 
себе означал революционный взрыв. Подскочили и доходы, как реальные, так и 
денежные, принеся с собой неутоленные потребительские ожидания и разочарования. 
Резко выросли система здравоохранения, помощь женщинам и детям, другие 
социальные льготы. Занятость достигла высочайшего уровня, безработица упала до 
неустранимого минимума убежденных противников работы. Созданы образцы жилищного 
строительства, занятости, открытых возможностей, которые в предстоящие 
десятилетия оказывали непосредственное воздействие на социальную и 
экономическую жизнь страны. Трудно сказать, насколько сильным оказалось влияние 
на эти тенденции в начальной стадии целенаправленных действий администрации, но 
такое воздействие до определенной степени оказывалось. Упор на доктора «выигрыш 
войны» был призван усилить правительственное краткосрочное управление за счет 
долгосрочного руководства. Пожары 1967-1968 годов в городах отнюдь не лишены 
связи с непринятыми мерами, недальновидностью и отсутствием приоритетов в 
федеральных ведомствах 1943-1944 годов.
 Ближе к концу войны проницательный исследователь деятельности администрации 
Лютер Галик дал оценку всей организационной структуре военного правительства. 
«Более ограниченный тест военной организации, — писал он, — максимальная 
мобилизация ресурсов страны для разгрома военной мощи противников». Но это, по 
его заключению, старый способ тестирования, который игнорировал долгосрочные и 
взаимосвязанные с миром экономические и политические проблемы внутри страны и 
за рубежом. Ученый не стал оценивать систему при помощи второго способа 
тестирования, поскольку фундаментальные устойчивые элементы войны и мира 
«играли лишь незначительную роль в военной организации Соединенных Штатов 
периода Второй мировой войны». Пользуясь ограниченным тестом военной 
организации, он обнаружил в ней немало достоинств и недостатков. В частности, 
его разочаровали провалы планирования, программирования, а также мероприятия, 
имевшие блестящий старт, но в целом оказавшиеся не особенно эффективными.
 И все же на Галика не мог не произвести впечатления военный аспект организации 
дела. Каким-то образом она работала, обеспечила «тотальную мобилизацию 
национальной мощи и соединила воедино глобальные военные операции на уровне, о 
котором можно было лишь мечтать в 1939-м или 1940 году и которого так опасался 
Гитлер. Те из нас, кто судит и рядит, должны подивиться этому!».

 Глава 12
 СТРАТЕГИЯ СВОБОДЫ

 В течение нескольких месяцев президент наблюдал, как на пригорке позади 
приливно-отливной зоны растет кладка за кладкой сверкающий белизной пантеон. Из 
окон своего кабинета он видел фигуру третьего президента США, застывшую во весь 
рост в аскетичном святилище. По ночам, при потухших огнях, памятник светился, 
подобно маяку, среди высоких колонн, — каменное строгое лицо Томаса Джефферсона 
глядело прямо на Белый дом.
 13 апреля 1943 года все было готово для церемонии открытия мемориала Томасу 
Джефферсону по случаю 200-летия со дня его рождения. В день памяти, как и при 
жизни, этот выходец из Вирджинии как разделял, так и разъединял людей. Вокруг 
проекта пантеона и места его установки разгорелись нешуточные споры. Некоторые 
предлагали построить мемориал за пределами Вашингтона, где-нибудь в Вирджинии, 
однако Рузвельт настоял, чтобы гробница высилась в столице наряду с памятниками 
Вашингтону и Линкольну. Дальнейшие споры велись вокруг удаления с этого места 
вишневых деревьев. Президент лишь подлил масла в огонь: он предложил, если дамы 
выполнят свои угрозы приковать себя цепями к вишням, использовать подъемный 
механизм — поднять их вместе с деревьями над землей и перенести на новое место 
посадки — сугубо гуманный способ.
 Дебаты продолжались даже в день церемонии. Комитет спонсоров мемориала включал 
лиц, конфликтовавших в прошлом, но объединившихся для оказания почестей 
Джефферсону: Джеймса М. Кокса, Джона У. Дэвиса, Альфреда Е. Смита, Герберта 
Гувера, Алфа Лэндона, Уэнделла Уилки. Они не выступали с резкими заявлениями, 
зато сенатор-республиканец Эдвард X. Мур из Оклахомы подготовил речь с 
обвинением сторонников «нового курса» в оказании медвежьей услуги Джефферсону и 
самому Рузвельту в том смысле, что правление нынешней власти ведет к тому же, 
что случилось в Германии, — к гитлеризму. В этот день президент предпочел 
говорить об идеях Джефферсона, объединяющих американцев: свободе мышления и 
совести, неотчуждаемых правах, ликвидации привилегий.
 В присутствии группы участников церемонии, которая включала супругу бывшего 
главы государства Вудро Вильсона, президент откинул свой черный капюшон и стоял 
с непокрытой головой под резким бризом, веявшим над водой. «Под страхом смерти» 
он запретил присутствующим на церемонии надевать шелковые цилиндры и сюртуки.
 — Сегодня, когда ведется великая война за свободу, мы воздвигли мемориал 
свободе. С большим запозданием мы отдаем долг Томасу Джефферсону, апостолу 
свободы...
 Он сталкивался с тем, что люди, которые не борются за свободу, могут ее 
потерять. Мы тоже столкнулись с этим...
 Он любил мир и свободу — тем не менее ему не раз приходилось делать выбор 
между ними. Мы тоже вынуждены делать этот выбор...
 Джефферсон не был пустым мечтателем. Полвека он реально руководил своим штатом 
и страной. Хочется думать, это ему удавалось потому, что он мыслил в понятиях 
завтрашнего и сегодняшнего дней, — вот почему его ненавидели или боялись те, 
кто мыслит в понятиях дней сегодняшнего и вчерашнего...
 Слова, которые мы выбрали для мемориала, выражают благороднейшие и 
актуальнейшие мысли Джефферсона. Мы гордимся тем, что понимаем и разделяем их: 
«Я поклялся перед алтарем Господа беспрестанно бороться против любой формы 
тирании над человеческим разумом».


«МИР, ВЫПЛАВЛЕННЫЙ ЗАНОВО»

 Президентская власть, говорил Рузвельт незадолго до вступления в должность, 
преимущественно средство морального руководства. Он считал Джефферсона одним из 
величайших президентов, которые были мыслителями во времена, когда определенные 
исторические идеи в жизни народа нуждались в прояснении. Отдавая должное 
Джефферсону в апреле 1943 года, Рузвельт оказался перед дилеммой морального 
руководства в то время, когда в прояснении нуждалась глубочайшая идея в жизни 
планеты.
 Крепнущая вера в победу произвела выброс в начале 1943 года книг, статей, 
речей; вызвала полемику по вопросу о послевоенной организации мирового 
сообщества в интересах мира и безопасности всех народов. В канун этого года 
Генри Уоллис, выступая по радио по случаю 86-й годовщины со дня рождения Вудро 
Вильсона, провозгласил, что провал потерпел не Вильсон, но само мировое 
сообщество. Интернационалисты в Англии и Америке приветствовали эту речь. Через 
три дня Уоллис призвал ВВС мирового сообщества защитить мир. На этот раз 
вице-президент сорвал аплодисменты у либералов за то, что дал отповедь Генри 
Люсу, провозгласившему «век Америки». «Век, в который мы вступаем, — парировал 
Уоллис, — век, который рождается из войны, может и должен быть веком простого 
человека...»
 Наиболее интригующее видение будущего исходило не от демократа или социалиста, 
но от лидера президентских республиканцев Уэнделла Уилки. В начале 1943 года он 
опубликовал под названием «Единый мир» историю о своей прошлогодней глобальной 
поездке. Познакомив читателя с приключениями и беседами на Ближнем Востоке, в 
Советском Союзе и Китае, Уилки призвал в этой книге к войне за свободу с целью 
покончить с расовым империализмом дома и за рубежом, за создание «злободневного 
совета Объединенных Наций — обычного совета, в котором все сообща разрабатывают 
планы на будущее... совета выработки большой военной стратегии, в котором будут 
представлены все страны, вынесшие основное бремя войны».
 «Единый мир» мгновенно стал бестселлером: миллион экземпляров распродано за 
восемь недель. Главный и наиболее оригинальный постулат книги Уилки: «...в ходе 
войны Объединенные Нации должны выработать механизмы для взаимодействия после 
сражений»; альтернатива планированию, увязывающему военную и послевоенную 
ситуации, — «перемещение от одной целесообразности к другой при одновременном 
сеянии семян будущих конфликтов — расовых, религиозных, политических, — и не 
только среди народов, которые мы стремимся освободить, но и среди самих 
Объединенных Наций». Эту точку зрения, столь критичную в отношении общего 
подхода Рузвельта к этой проблеме, Уилки вынес на публичное обсуждение по всей 
стране.
 В эти дни раздавалось и множество других разнообразных голосов. Томас Манн 
предостерегал против политических антагонизмов между Востоком и Западом, 
выступал за «американизацию мира в определенном фундаментальном моральном 
смысле» и настаивал, чтобы его родная Германия прошла сквозь тяжелые 
десятилетия страданий и искупления. Норман Томас предостерегал против мира, 
основанного на мести. Бертран Рассел призвал к созданию международного 
правительства, располагающего достаточными силами для победы в любой возможной 
войне в будущем. Председатель Конгресса производственных профсоюзов Филипп Мари 
предложил создать всемирную федерацию, порядок в которой поддерживался бы 
международными полицейскими силами. Уильям Л. Ширер сомневался в необходимости 
таких полицейских сил — он считал ключевой проблемой решение германского 
вопроса. Макс Лернер прогнозировал, что Соединенные Штаты будут сотрудничать с 
Россией, несмотря на многие препятствия, и предостерегал против излишнего 
догматизма в отношении СССР. У полковника Маккормика тоже имелся свой план — 
присоединить к Соединенным Штатам в качестве отдельных штатов Шотландию, Уэльс 
и британские доминионы.
 А что же Рузвельт? С течением войны он стал более откровенным в отношении 
своих послевоенных целей и идеалов. У него сложилось определенное мнение о 
необходимости переходного периода после войны: мир в это время поддерживается 
державами-победительницами; «Большая четверка» выступает в качестве шерифа; 
постепенно займет свое место подлинная всемирная организация — преемница Лиги 
Наций. Однако президент имел смутное представление о конкретных особенностях 
этого процесса. В ходе войны во время выступления в конгрессе с обращением к 
нации он говорил: «...мы должны сосредоточиться на больших задачах и не 
ввязываться в дебаты о методах и подробностях».
 Нежелание президента вдаваться в конкретную суть послевоенной системы 
безопасности отчасти связано со старой его неприязнью к решениям и 
обязательствам, не вынужденным обстоятельствами. Частично это связано с 
разногласиями между его советниками. Обеспокоенный изоляционистскими 
настроениями, Халл призывал Рузвельта утихомирить Уоллиса и других 
представителей администрации, которые проявляют «евангелистский» подход к 
вопросам послевоенного устройства мира. Веллес считал, что проблему следует 
вынести на обсуждение администрации. Гопкинс добивался, чтобы президент 
действовал быстрее. Рузвельта, конечно, радовало, что люди, далекие от 
администрации, добиваются от Белого дома ясности в вопросах послевоенного 
устройства мира.
 Основная причина медлительности Рузвельта в определении четкой позиции по этим 
вопросам, видимо, лежала скорее в сфере интеллекта, чем политики. Более 
четверти века ему неоднократно приходилось сталкиваться с проблемой 
формирования всемирной организации и анализировать эту проблему почти со всех 
точек зрения, доступных глобально мыслящему политику. Он энергично поддерживал 
создание Лиги Наций как сотрудник администрации Вильсона и как кандидат в 
вице-президенты, хотя в его аргументах на этот счет больше прагматизма, в то 
время как у Вильсона — морализаторства. Рузвельт относился в 20-х годах к Лиге 
довольно прохладно и под влиянием борьбы за выдвижение кандидатом в президенты 
в 1932 году почти игнорировал ее. Став президентом, он сотрудничал с 
учреждениями Лиги и способствовал участию Соединенных Штатов во Всемирном суде. 
Но по мере того как в середине 30-х годов росло его разочарование Лигой, он 
более склонялся к организации системы безопасности в рамках международных 
отношений как модели всемирного устройства; угождал нейтралистским настроениям. 
В 1937 году он предложил идею своеобразного карантина для агрессивных 
государств, но затем постепенно оставил ее, очевидно, из-за того, что она не 
встретила поддержки. В предвоенные месяцы вынашивал идею англо-американской 
опеки мира, но позднее включил в предполагаемые международные силы обеспечения 
порядка Россию и Китай. Некоторые почти не проводили различия в 1943 году между 
планом Рузвельта по обеспечению миропорядка силами «Большой четверки» и новым 
Священным союзом. Но, поддерживая какое-то подобие новой лиги, пусть даже 
аморфной, он совершил с 1918 года полный круг эволюции взглядов на всемирную 
организацию.
 Сколько времени Рузвельт мог уклоняться от четкой формулировки послевоенных 
проблем? Казалось, президент не торопился; не упускал даже случая заявить, что 
полицейские силы «Большой четверки» будут эффективно действовать неопределенное 
время. И все же ему не удавалось избегать некоторых специфических вопросов, 
особенно в «практической» области. Президент содействовал финансированию 
программ глобальных поставок военного снаряжения, продовольствия, сырья, 
поощрял международную торговлю и военное планирование. В данной области 
Рузвельт поразительно конкретен, смел и изобретателен: ежедневно принимает 
решения, влиявшие на политический выбор и даже в конечном счете определявшие 
его. Но в планировании политики как таковой ее вершитель осторожничал и медлил.
 В этом он не одинок. В ретроспективе массе предложений 1943 года по вопросам 
послевоенного мира недоставало политического реализма и ясности. Дело не в том, 
что большинство этих предложений утопичны, глупы или близоруки, — им просто не 
удавалось свести воедино моральные основания, политические средства и 
надлежащие учреждения. Так, проблема сотрудничества с Россией после войны 
обсуждалась в плане надежд, веры и даже истории, но лишь немногие взяли на себя 
труд конкретно и творчески проанализировать специфический советский опыт, 
идеологию, ожидания; стратегию в связи с настроениями, оптимизмом, утопизмом и 
пристрастиями американцев в отношении внешней политики; своеобразный механизм 
формирования их мнений, а также заинтересованных общественных и патриотических 
групп, блоков избирателей, голосующих по этническому принципу, которые 
непосредственно влияли на внешнюю политику. Так, Майкл Стрейт, бывший сотрудник 
администрации «нового курса» невысокого ранга, 26-летний автор красноречивой 
книжки под названием «Сделаем эту войну последней» (выпуск 1943 года), привел в 
ней многочисленные и блестяще выстроенные факты из истории, экономики, а также 
статистик обеспечения ресурсами, уровня развития производства и наличия лиц, 
живущих на пособия; но он не сумел обозначить жесткие альтернативы и 
ограниченность выбора, с которыми предстояло столкнуться политикам.
 Рузвельт не имел таких преимуществ. В его силах разглагольствовать, мечтать, 
воодушевляться, читать моральные проповеди будущим архитекторам мира, но не 
игнорировать такие упрямые факты, как, скажем, усиление политики относительно 
будущих западных границ России; наличие в десятке штатов американцев польского 
происхождения; влияние на внешнюю политику сената и сенатского Комитета по 
внешним связям; даже влияние одного Артура X. Ванденберга, 
сенатора-республиканца от штата Мичиган. Разумеется, и Ванденберг не упускал из 
виду эти обстоятельства. Весной 1943 года Рузвельт занимался изучением 
различных деклараций конгресса по вопросам послевоенной безопасности и проявлял 
особую чувствительность к польскому вопросу. Президент не забывал, что не 
только такие радикалы, как Хирам Джонсон и Генри Кэбот Лодж, но также умеренные 
республиканцы — политики, которые в прошлом были такими же, как Ванденберг 
теперь, — способствовали гибели Лиги Наций Вильсона.
 И все же Гопкинс вряд ли прав, жалуясь Клэпперу, что его шеф слишком озабочен 
конгрессом и неудачей Вильсона. Проблема состояла не просто в замедленном 
планировании вопреки совету Уилки обратить текущее военное планирование и 
процедуры в механизм и структуру мира. Более серьезная проблема заключена в 
области политического противоборства. Идеал постоянного и прочного мира отнюдь 
не поглощал целиком во время войны внимание планеты. Отказ Рузвельта возглавить 
глобальный процесс осмысления, планирования и созидания послевоенного мира 
сужал его возможности в соперничестве за привлечение внимания мировой 
общественности с нацистами и коммунистами, которые имели собственные планы 
«мира, выплавленного заново».
 На внутреннем фронте президент менее сдержан в планировании политики и 
программ.
 Американцы у себя в стране и на фронте, отмечал он в своем обращении к нации, 
«несколько удивлены выдвижением третьей свободы — свободы от нужды. Они ожидают 
после войны полной занятости, возможности работать, содержать свои фермы, 
магазины, получать приличную зарплату. Они стремятся смело, лицом к лицу 
встретить риски, унаследованные нашей системой свободного предпринимательства. 
Не хотят недоедания, трущоб или пособий по безработице. Желают гарантий от 
главных бед — гарантий, которые существуют от колыбели до могилы».
 «От колыбели до могилы» — тогда эти слова завораживали. В Англии старый 
оксфордский преподаватель сэр Уильям Биверидж подготовил для правительства 
доклад на тему «Социальное страхование и смежные службы». Трехсотстраничный 
«план Бивериджа», перегруженный таблицами и канцелярскими выражениями, тем не 
менее представлял собой настолько четкий и смелый манифест «упразднения нужды 
как практической послевоенной цели», что вызвал в Великобритании общественный 
ажиотаж. Фотокопия этой книги быстро стала бестселлером в США.
 — Что это значит, Фрэнсис? — спрашивал президент госпожу Перкинс, читая 
газетную версию плана. — Почему этот план носит имя Бивериджа? Почему именно 
его чествуют? Ты ведь знаешь, что я говорил о страховании от колыбели до могилы,
 как только эта идея пришла нам на ум. Это моя идея. Этот план не принадлежит 
Бивериджу. Это план Рузвельта.
 Президент шутил только наполовину. Он гордился своей борьбой в 1934-1935 годах 
за социальное обеспечение, против самых реакционных противников за всю историю 
страны. И возможно, знал, что в заключительных параграфах Биверидж процитировал 
для прибавления своему труду основательности пятую статью Атлантической хартии, 
которая по совпадению подписана в шестую годовщину выхода Закона о социальном 
обеспечении 1935 года. В его восьмую годовщину, 14 августа 1943 года, президент 
предложил распространить социальные гарантии на фермеров, сельскохозяйственных 
рабочих, мелких предпринимателей и самодеятельных работников, а также на 
«серьезную экономическую опасность, исходящую от заболеваемости».
 Очевидно, даже с учетом преобладания в конгрессе 1943 года противников «нового 
курса», многие прогрессивные предложения, проваленные консервативной коалицией, 
можно провести в законодательном собрании в качестве мер, служащих целям войны 
или поддержки ветеранов. Так обстояло дело с правительственным вариантом Билля 
о правах. В ноябре 1942 года президент создал Комитет педагогов для разработки 
программы послевоенного обучения и профессиональной подготовки ветеранов. 
Комитет действовал гораздо быстрее, чем большинство президентских комиссий 
подобного рода. В течение года подготовлены для обсуждения в конгрессе 
рекомендации Рузвельта: федеральная поддержка обучения ветеранов войны до 
одного года, а для «ограниченного числа бывших военнослужащих и женщин, 
признанных пригодными для выполнения специальных работ, время общего 
образования, технического или профессионального обучения может продолжаться 
один, два или три года». Препятствия местного и религиозного характера, права 
штатов, которые долгое время мешали федеральной поддержке обучения, сокращались 
чудодейственным способом, когда дело касалось помощи ветеранам войны. 
Предложение президентом этих мер, принятое в конгрессе с энтузиазмом, само по 
себе дань уважения педагогу Томасу Джефферсону.
 Когда встал вопрос об оплате расходов на войну и стабилизацию экономики, 
президент встретил в конгрессе мощное противодействие. Большинство 
законодателей, казалось, не разделяли ни концепцию Джефферсона о равенстве 
жертв, ни доктрину Гамилтона об осмотрительном финансовом регулировании 
экономики в чрезвычайных условиях. В апреле конгресс аннулировал прерогативы 
президента по ограничению зарплаты посредством дополнения к законопроекту о 
мерах по сокращению государственного долга, который он был вынужден подписать. 
Рузвельт яростно критиковал дополнение, направленное главным образом против 
ограничения зарплаты (включая зарплату самого Рузвельта) 25 тысячами долларов в 
год.
 — Я все еще верю, что у страны есть общая цель, — убеждал он конгресс, — 
равенство жертв в военное время.
 Разумеется, сохранялась возможность для больших жертв. Статистика военной 
экономики потрясала страну, приученную депрессией к дефицитам. К середине 1943 
года расходы достигали 7 миллиардов долларов в месяц. Государственный долг 
приближался к 150 миллиардам. С начала войны в сентябре 1939 года сбережения 
американцев составили около 70 миллиардов; треть из них держалась в валюте и 
чеках, треть — в облигациях, рассчитанных на возмещение или реализацию по 
рыночной стоимости, — «ликвидный динамит», как определил их генеральный 
советник министерства финансов Рэндолф Пол. Налоги давали сумму около 40 
миллиардов долларов. По оценкам министерства финансов, в 1944 финансовом году 
доходы граждан должны составить 150 миллиардов долларов. Прямые налоги с 
физических лиц по текущему валютному курсу должны сократить эту сумму примерно 
на 20 миллиардов долларов, оставляя в распоряжении налогоплательщиков 130 
миллиардов долларов. В течение 1943 финансового года банки увеличили свои 
авуары в федеральных ценных бумагах на 30 миллиардов, что явилось ключевым 
фактором общего роста денежной массы, включая бумажные деньги и вклады 
населения в чеках.
 В своем бюджетном послании конгрессу президент предложил дополнительные налоги 
или использование сбережений на 16 миллиардов долларов. Весной того же года 
внимание конгресса и общественности захватил проект казначея Мейси Бердсли 
Румла по взиманию налогов по мере поступления доходов, который «простил» бы все 
или часть налогов за 1942 финансовый год. Рузвельт поддержал проект, но 
публично выступил против сенатской версии законопроекта, прощающей налоги, на 
том основании, что не может «согласиться на аннулирование годового налогового 
бремени категорий населения с высокими доходами в период войны, когда нужно 
добиваться увеличения налогов и сбережений массы населения». После 
вмешательства президента сенатская версия провалена в палате представителей 
незначительным большинством голосов. Палата приняла компромиссный вариант 
законопроекта, устраивающий администрацию.
 В то время как основные задачи президента по увеличению налогов на высокие 
доходы оставались нереализованными, конгресс, казалось, утомили собственные 
выпады против ограничений размеров зарплаты и взимания налогов по мере 
поступления доходов. Администрация тоже утомлена и расколота. Моргентау 
болезненно воспринимал, что глава Агентства военной мобилизации Бирнс и 
директор Комитета военной мобилизации Винсон выдвигались на ведущую роль в 
налоговой политике. Он обратился с протестом по этому поводу к Рузвельту; тот 
ответил, что налоги составляют часть общей фискальной ситуации и министр 
финансов должен контактировать непосредственно с Бирнсом, без посредничества 
президента. По мере того как «кухонный кабинет» в составе Бирнса и Винсона 
продолжал вести переговоры с законодателями на Капитолийском холме, Моргентау 
кипел негодованием. С президентом все совершенно ясно, говорил он своим 
сотрудникам. Политики, занимающие «там, в Белом доме, левый фланг», пытаются 
устроить шоу, но, если оно им удастся, ответственность за него ляжет на них. 
Это кучка амбициозных политиков, махинаторов и мошенников. Он поручил своим 
сотрудникам подготовить письмо президенту, в котором подчеркивалось, что глава 
исполнительной власти, как должностное лицо, несет ответственность за налоговую 
политику. Он высказал это прямо, без обиняков.
 «Генри, — отозвался в ответном письме президент, — сейчас жара и я уезжаю на 
рыбалку. Отказываюсь воспринимать всерьез твои попытки искать злодейство там, 
где его нет».
 Вскоре после этого президент в беседе с Моргентау заверил министра, что он 
остается первым лицом в налоговой политике, и напомнил, что хочет 
дополнительных поступлений от налогов в сумме 12 миллиардов долларов. Президент 
порекомендовал Моргентау предложить конгрессу различные проекты налоговых 
сборов на общую сумму 18 миллиардов долларов и оставить на усмотрение конгресса 
любую комбинацию мер, дающих искомую сумму. Однако он не стал подписывать 
меморандум на этот счет, адресованный Бирнсу и Винсону.
 — Они большая семья — ты ведь не станешь вмешиваться в семейные дела.
 В начале сентября это привело к ожесточенной семейной ссоре, когда произошла 
встреча Моргентау с президентом и Бирнсом. Сам Бирнс был вспыльчив и резок, 
вспоминал Пол. Президент пытался пару раз утихомирить его, но Бирнс продолжал 
кипятиться. Кто руководит налоговой политикой?
 — Босс — я, — говорил Рузвельт. — Нам нужно прийти к согласию... После того 
как мы достигнем согласия, полагаю, парни, вы отправитесь на свои места и 
будете выполнять работу, как солдаты.
 Бирнс заявил, что не будет работать над законопроектом, пока не учтут его 
позицию. Он прекрасно срабатывается с людьми — с Ноксом и Стимсоном, — но не в 
состоянии сработаться с Моргентау. Теперь вспылил Рузвельт. Ударив кулаком по 
столу, повторил:
 — Я — босс, я — босс. Мне достанется, если мы провалимся в конгрессе... Я 
отдаю распоряжения.
 Несмотря на дурное настроение, Моргентау и его сотрудники принялись корпеть 
над новыми налоговыми предложениями и мерами по расширению системы социального 
обеспечения. Некоторое время министерство финансов вынашивало радикальную для 
Соединенных Штатов идею включить в систему социального обеспечения медицинское 
страхование, но она встретила возражения Рузвельта. Люди не готовы к этому, 
считал президент; он заверил сенатора Джорджа:
 — Мы не можем идти против медицинских сообществ штатов, просто не можем.
 Моргентау сосредоточился на разработке жесткой программы налоговых сборов. В 
начале октября 1943 года министр с благословения президента представил 
конгрессу новые предложения администрации. Они предусматривали дополнительные 
налоги на сумму 10,5 миллиарда долларов; 4 миллиарда должны дать налоги на 
наследство и дарение, налоги на корпорации и акцизы. Моргентау предложил также 
отменить налог ради победы, что исключило бы из налоговых ведомостей 9 
миллионов налогоплательщиков с низкими доходами.
 Реакция на эти меры большинства лидеров конгресса колебалась в диапазоне от 
прохладного отношения до откровенной враждебности. Законодатели, казалось, 
расположились слишком далеко от нового мемориального комплекса в 
приливно-отливной зоне и памятника тому, кто олицетворял равенство.


НАРУШЕННОЕ ОБЯЗАТЕЛЬСТВО

 В конце 1942-го — начале 1943 года британские руководители интересовались не 
столько долгосрочным планированием послевоенного устройства, сколько проблемами 
урегулирования и мероприятиями, которые станут в повестку дня в ближайший 
период времени, следующий сразу за окончанием войны. Лидерство в изучении 
проблем этого периода взял на себя Энтони Иден. В феврале 1943 года Черчилль 
предложил Рузвельту встречу с министром иностранных дел для обмена мнениями по 
этой теме. «Буду рад его приезду — чем скорее, тем лучше», — последовал ответ. 
В это время Халл отдыхал во Флориде. Когда Веллес сообщил ему, что они с 
президентом возьмут на себя труд переговоров с Иденом и поэтому Халлу не 
следует прерывать отдых, государственный секретарь немедленно сел на ближайший 
поезд, отправлявшийся в Вашингтон.
 Вряд ли Халлу стоило беспокоиться. Рузвельт проявлял осторожность в подходе к 
проблемам периода, следовавшего непосредственно за войной, даже больше, чем в 
отношении долгосрочного планирования. Пример Версаля для него постоянный укор — 
фактор, определяющий образ его мышления столь же глубоко, сколь события в 
Пассендале и на Сомме влияли на стиль военного планирования Черчилля. Рузвельт 
все еще предпочитал не торопиться с разработкой планов послевоенного 
политического устройства, но в текущих военных решениях нарастала необходимость 
учитывать острую политическую проблематику и неизбежные последствия в будущем. 
Поэтому Рузвельт ждал беседы с Иденом, но в спокойной обстановке и без широкой 
огласки.
 Продолжительное время Рузвельт и Иден встречались для беседы, иногда в 
присутствии Халла и Галифакса, иногда в более широком кругу. Однако военные на 
беседы не приглашались. Пока Рузвельт обсуждал военные и политические планы 
порознь друг от друга. В поле зрения собеседников находился весь мир, но начало 
и окончание разговора всегда сводились к России. Чего пожелает после войны 
Сталин? По убеждению Идена, советский лидер собирался поглотить Прибалтийские 
государства. Это, считал Рузвельт, возмутит американское общественное мнение. 
Поскольку во время капитуляции Германии русские уже будут на территории 
государств Балтии, выдворить их оттуда не представится возможности. Президента 
интересовало, согласится ли Сталин на проведение там плебисцита, пусть даже 
сфальсифицированного. Иден сомневался в этом. В таком случае, предположил 
Рузвельт, может быть, уступки в этом вопросе следует использовать в 
политическом торге с русскими по другим вопросам.
 Собеседники согласились также в том, что Россия будет настаивать на сохранении 
своих предвоенных границ с Финляндией и эта позиция обоснованна. Они опасались, 
правда, что Сталин потребует сверх того полуостров Ханко. Очевидно, однако, что 
после войны Финляндия превратится в проблему, а Польша — в еще более серьезную. 
Президент и британский министр пришли к единому мнению, что Польша должна 
владеть Восточной Пруссией. Рузвельт добавил, что пруссаков следует выслать с 
этой территории, точно так же, как после Первой мировой войны перемещены из 
Турции греки. Он допускал, что такой метод решения проблемы является жестким, 
но это единственный способ обеспечить мир. Кроме того, пруссакам нельзя 
доверять.
 Собеседники обратились к другим регионам.  Сербия . Рузвельт давно считал, что 
сербы и хорваты не имеют между собой ничего общего и поэтому должны быть 
разделены.  Австрия и Венгрия . Эти две страны должны существовать как 
самостоятельные государства.  Турция и Греция . Не представляют проблемы в 
географическом отношении.  Бельгия . Президент высказал скептически внимавшему 
Идену предложение об объединении районов Бельгии с валлонским населением 
Люксембурга, Эльзас-Лотарингии и части Северной Франции в новое государство — 
Валлония.  Германия . Рузвельт хотел избежать ошибок, допущенных в Версале по 
отношению к поверженному противнику. Он предпочитал поощрять разногласия и 
амбиции, которые возникнут в послевоенной Германии и приведут к оживлению 
сепаратизма со стороны основных земель страны. В любом случае Германия должна 
быть разделена на несколько государств с целью ее ослабления. Рузвельт разделял 
мнение Гопкинса о желательности присутствия в Германии достаточного количества 
англо-американских войск, когда Гитлера не будет, чтобы предотвратить анархию 
или победу коммунизма, и что неплохо договориться с русскими о рубеже, на 
котором остановятся армии союзников, наступающие с двух сторон, особенно на тот 
случай, если Германия рухнет раньше, чем англо-американские войска продвинутся 
далеко на территории Франции. Халл одобрял такой подход; выражал надежду, что 
Гитлер и его банда не будут привлекаться к «тягомотному гласному суду», но 
расстреляны на месте.
 Основной долгосрочной проблемой было, конечно, создание послевоенной 
глобальной организации. Рузвельт и Веллес все еще настаивали на том, чтобы 
Соединенные Штаты не присоединялись к какому-либо независимому органу, такому, 
как Европейский совет, но все Объединенные Нации вошли в глобальный орган, 
способный давать политические рекомендации, в то время как представители 
«Большой четверки», шести или восьми региональных группировок образовали 
консультативный совет. Реальную власть, особенно полицейские функции, должны 
осуществлять страны «Большой четверки». Иден сомневался, что Китай с 
исторически присущей ему нестабильностью станет членом «Большой четверки». Он 
считал, что Китай после войны может подвергнуться революционным потрясениям. 
Заходил разговор и о послевоенной Азии, но он велся в целом непоследовательно. 
Гопкинс полагал, что англичане намерены «довольно жестко» отстаивать свои 
бывшие владения на Дальнем Востоке.
 Рузвельт сообщил Черчиллю и другим, что они с Иденом согласны на 95 процентов 
по всему кругу вопросов «от Рутении до приготовления арахиса!». За поглощением 
устриц в Карлтоне Иден поделился с Гопкинсом своим удивлением по поводу 
отличного знания Рузвельтом географии. Он наслаждался живостью ума Рузвельта, 
но кое-что его насторожило. Было что-то отпугивающее в той легкомысленной 
беспечности, с которой президент относился к судьбам целых государств. Он 
напоминал фокусника, искусно жонглировавшего шарами динамита, о взрывной 
природе которого не знал.
 Однако никакие фокусы не могли рассеять мрачные тучи, висевшие над участниками 
бесед. Каковы послевоенные планы Сталина? Намерен ли он доминировать в 
Восточной и Центральной Европе, оградить себя поясом из стран-сателлитов, 
провоцировать революции или овладеть всем континентом? Готов ли сотрудничать с 
Западом в интересах мира, в духе идеи Объединенных Наций? Рузвельт не 
преуменьшал сложности этих вопросов. Подобно искусному торговцу лошадьми, готов 
был в ответ на требования Москвы вести торг, возражать и идти на компромисс.
 То, что президенту, кажется, не удалось постигнуть во всех деталях, 
заключалось, однако, в наличии связи между советским выбором и текущей 
политикой Запада. Он обсуждал с Иденом советские планы несколько абстрактно, 
как если бы Москва уже выбрала определенный курс. Собеседники считались с 
возможностью, что Кремль выберет между двумя политическими курсами — умеренным 
и агрессивным. Так, Сталин в кульмин. Началось все довольно неуклюже, докладывал Дэвис 
президенту, который внимательно слушал и требовал уточняющих деталей о 
поведении Сталина и его комментариях. Сталин твердо заявил, что не примет в 
качестве компенсации за отсутствие второго фронта ни высадку в Африке, ни 
воздушные налеты на Германию. Отнесся подозрительно к американцам и англичанам. 
Когда Дэвис убеждал, что личная встреча Сталина и Рузвельта пойдет на пользу 
войне и миру, советский лидер резко парировал: «Не уверен!» Как докладывал 
Дэвис, ему пришлось потратить много времени на то, чтобы преодолеть 
подозрительность Сталина, близкую к враждебности. Однако курьер вернулся с 
положительным ответом на приглашение Рузвельта: Сталин выразил готовность 
встретиться с президентом в Фэрбенксе в июле или августе.
 Рузвельт радовался и сомневался одновременно. Сообщил Сталину об отсрочке в 
реализации планов десанта через пролив только по возвращении Дэвиса. Какова 
реакция хозяина Кремля? Ответа не пришлось дожидаться долго. «Благодарю за 
информацию», — сообщил 11 июня Сталин, имея в виду послание, сформулированное 
Рузвельтом, Черчиллем и Маршаллом. Затем он перечислил пункт за пунктом все 
англо-американские обещания открыть второй фронт в 1943 году. Нужно ли говорить 
о тягостном впечатлении, которое произведет новая отсрочка на народ и армию? 
Советское правительство не может согласиться с решением, которое принималось 
без его участия. Сталин не упомянул ни единым словом план встречи в Фэрбенксе.
 Теперь Рузвельт имел дело с кризисом в советско-американских отношениях не 
только из-за второго фронта, но также из-за Польши. Сталин всегда относился 
холодно к возглавляемому генералом Владиславом Сикорским польскому 
правительству в изгнании, пребывавшему в Лондоне. Кремль усматривал в нем 
умеренного буржуазного политика, окруженного реакционерами и милитаристами. 
Поляки неоднократно обращались к президенту за помощью в связи с проблемой 
польско-советской границы 1939 года, установленной после раздела Польши 
русскими и немцами, а также обращения Советов с польскими националистами. 
Президент, заинтересованный в единстве Объединенных Наций, но восприимчивый и к 
позиции крупной польской общины в США, пытался умиротворить лондонское 
правительство, не затрагивая главной проблемы. Он придерживался одной позиции: 
пока еще рано обсуждать вопрос о польско-советской границе.
 В начале 1943 года отношения между Кремлем и польским правительством резко 
ухудшились, а в апреле потерпели полное фиаско при активном содействии немцев. 
Пропагандисты Геббельса неожиданно объявили, что в Катынском лесу, близ 
Смоленска, обнаружены трупы тысяч польских офицеров, расстрелянных большевиками 
три года назад. Русские назвали их разоблачения «вопиющими и грязными 
фальсификациями», немцы сами совершили чудовищное преступление. На этом этапе 
лондонские поляки, которые всегда подозревали русских в совершении преступления,
 попросили Красный Крест провести расследование обстоятельств гибели польских 
офицеров на месте преступления. Разъяренная этим «сговором» с нацистами, Москва 
разорвала отношения с правительством Сикорского. Сталин проинформировал об этом 
Рузвельта.
 Президент попросил Сталина определить эту акцию как «приостановку переговоров» 
с поляками, а не полный разрыв дипломатических отношений. Рузвельт сомневался, 
что Сикорский сотрудничал в какой-либо форме с гитлеровцами, но полагал, что 
лондонские поляки допустили ошибку, связавшись с Красным Крестом. «Между тем, — 
напомнил он Сталину, — у меня в США проживает несколько миллионов поляков...»
 На Сталина это не подействовало. В данный момент он гневался на своих 
союзников. Обид много, и весьма болезненных. Союзники отменили конвои, 
высадились в Африке и обрекли Красную армию на тяжелые зимние бои. Не 
признавали польско-советскую границу 1939 года; не порывали с Финляндией. 
Сталин считал, что советское правительство идет на уступку за уступкой, 
проявляет один за другим жесты доброй воли. Разве он не откликнулся на 
англо-американские пожелания распустить Коминтерн, хотя и поклялся у тела 
Ленина никогда не предавать дело вождя мировой революции?
 И наконец, отсутствие второго фронта. Для Сталина это не вопрос одной 
стратегии — речь идет о жертвах его народа. Сотни тысяч русских погибнут из-за 
того, что англичане и американцы высадятся в Европе в 1944 году, а не в 1943-м 
или 1942-м. Миллионы советских граждан страдают и умирают в условиях 
гитлеровской оккупации. Рузвельт беспокоится о своих поляках, но у Сталина не 
меньше оснований считаться со своеобразным общественным мнением у себя в стране.
 Советские семьи, лишившиеся отцов и сыновей, миллионы людей на оккупированных 
территориях, искалеченные солдаты — что они станут думать о повторяющихся 
заверениях Сталина: англо-американские союзники идут на помощь? Маршал — Сталин 
получил это звание во время памятных мероприятий в связи со Сталинградской 
битвой, — должно быть, размышлял и о равнодушии англичан и американцев к 
потребности Советов иметь надежную границу на западе. В течение нескольких 
столетий немцы, поляки, шведы и прочие нации вторгались на востоке в Россию 
через незащищенные равнины. С самого начала войны — в наиболее трудные недели 
конца 1941 года — Сталин настойчиво ставил вопрос о безопасной западной границе.
 Рузвельт не реагировал на это. Короче говоря, англичане и американцы не 
обеспечили Советы гарантиями безопасности путем открытия второго фронта; не 
поддерживали и усилий Сталина обеспечить безопасность страны в одностороннем 
порядке. Не надеялись ли англосаксы, что русские и немцы истощат друг друга в 
кровопролитных боях? Не потому ли они так уклончивы в вопросе о сроках открытия 
второго фронта? Не стремятся ли оказывать России помощь ровно настолько, 
насколько эта помощь позволяет стране вести войну, но не победить? Не надеются 
ли после войны продолжить старую империалистическую политику изоляции России? 
Не замышляют ли сепаратный мир? Пока союзники тянут с открытием второго фронта, 
они могут использовать свою позицию как средство шантажа Гитлера или 
политического торга с ним или его генералами. Должно быть, эти темные 
подозрения роились в скрытном мозгу Сталина. Он распорядился об отзыве послов 
Майского из Лондона и Литвинова из Вашингтона. Кроме того, телеграфировал 
Рузвельту о невозможности встречи.
 Через двадцать лет после окончания Второй мировой войны историки будут яростно 
спорить, как и когда началась холодная война. Не берет ли она истоки в 
русско-британском колониальном соперничестве в XIX веке; панславизме; в 
марксистской или либеральной идеологии; в русской революции или 
контрреволюционной стратегии союзников; капиталистическом неоколониализме; 
фашистской агрессии; пакте Советов с нацистами; иллюзиях и нарушенных обещаниях 
Ялты; в послевоенных событиях.
 Большинство этих факторов, несомненно, сыграли свою роль, но, возможно, 
главный фактор — пропасть между обещаниями и реальностью, которая неуклонно 
расширялась в течение 1942-го и 1943 годов. Империализм, национализм, революции 
и идеологии — все эти долговременные факторы нестабильного мира заранее 
просчитывались прагматичными политиками. Но самое поразительное в откладывании 
западными союзниками сроков открытия второго фронта и в политике Советов 
относительно Польши — контраст между «реальной политикой» этого рода и 
обещаниями, заявлениями и идеалами, касающимися Объединенных Наций. На короткий 
период Второй мировой войны демократические и коммунистические страны 
объединила эйфория надежд и идеализма в отношении человеческого братства, общих 
целей, жертв и побед. Но за фасадом единства государственные деятели следовали 
«реальной политике» и отстаивали национальные интересы. Порожденный этим цинизм 
стал питательной средой для краха после войны иллюзий и единства. Откладывание 
сроков открытия второго фронта более чем какой-либо другой фактор породило гнев 
и цинизм Советов. Если англичане и американцы планировали высадиться во Франции,
 если войну будет выигрывать Германия или Россия (операция «Кувалда»), не 
доказательство ли это, что Запад, какие бы он ни выдвигал возражения, следовал 
стратегии взаимного обескровливания России и Германии до полной гибели? К 
середине 1943 года большая коалиция выплавлялась в котле нарушенных обещаний и 
рухнувших ожиданий.


ПЕРВЫЙ МИНИСТР КОРОЛЯ

 В 1943 году нигде в мире пропасть между действительностью и ожиданиями не 
разверзлась столь явно и зловеще, как в Китае. Нигде война и надежды Рузвельта 
не находились в таком зияющем разрыве.
 Проблема Чана — карикатурное отображение проблемы Сталина. Китайцы тоже 
ожидали открытия давно обещанных второго, третьего или четвертого фронтов. Они 
тоже ощущали изоляцию от англичан и американцев, отчаянно нуждались в военных 
поставках, отвлекавшихся в Атлантику и Средиземноморье, возмущались 
невыполненными обещаниями и отговорками; их принимали во внимание лишь 
благодаря огромным человеческим ресурсам. В другом отношении внутреннее 
положение Китая было гораздо хуже советского. Три сотни дивизий Чана все еще 
держали фронт против японцев. Цены взмывали ввысь по мере того, как печатный 
станок выдавал новые миллиарды банкнотов. Американский заем, казалось, 
провалился без следа. Коммунисты последовательно укреплялись в северных районах 
Китая, давая крестьянам то, чего не в состоянии был дать Гоминьдан: жесткую и 
требовательную, но честную власть в деревне; меры борьбы против крупных 
землевладельцев, ростовщиков и других буржуазных монстров; участие в местной 
власти, коллективные хозяйства, милицию, идеологию равенства, демократии и 
свободы. К середине 1943 года коммунисты контролировали 150 тысяч квадратных 
миль территории и 50 миллионов населения.
 Рузвельт не оставлял надежд на достижение Китаем больших военных успехов и 
послевоенное величие этой страны, несмотря на свои приоритеты — сначала Европа, 
во-вторых, Россия и, в-третьих, Китай. Он понимал также, что помощь Китаю 
популярна среди американцев. Кроме того, он считал, что «Китай действительно 
нас любит», и стремился сохранить резервы доброй воли. Полагал, что Китай после 
войны ждет будущее великой державы, и добивался его дружбы. Гордился 
доброжелательным отношением в Китае к своей стране и давними связями 
собственной семьи с Китаем, хотя сам никогда там не был, как и в любом другом 
месте Азии. Позднее Гопкинс писал: «Соединенные Штаты, хотя и поддержали 
„политику открытых дверей“, приобрели в Китае за это время абсолютно 
незапятнанную репутацию. Мы должны ее сохранить».
 В начале 1943 года президент нанес сильный удар по дружбе с Китаем — удар, для 
которого не понадобилось ни единого орудия или бомбардировщика. Первого февраля 
он обратился к сенату с просьбой ратифицировать договор о ликвидации 
экстерриториальных прав в Китае. Десятилетиями иностранцы селились и делали 
бизнес в Китае под защитой собственных законов и судов, своих канонерских лодок 
и военных гарнизонов, не подпадая под китайские законы и правила 
налогообложения. В одиннадцатидневный срок сенат ратифицировал договор и 
покончил с положением, унизительным для Китая и приводящим в смущение Америку 
военного времени. Британское правительство предприняло аналогичные шаги. Своими 
действиями, отмечал Чан, «наши союзники провозгласили своей целью в 
Тихоокеанском регионе поддержку торжества человеческого достоинства и прав 
человека...». В конце года Рузвельт попросил конгресс аннулировать 
ограничительные законы против китайцев, предусматривавшие жесткие 
дискриминационные меры в отношении китайской иммиграции. «Страны, как и 
отдельные люди, совершают ошибки, — увещевал президент конгрессменов. — Мы 
должны быть достаточно взрослыми, чтобы признать свои прошлые ошибки и 
исправить их». И снова законодатели действовали быстро и благожелательно.
 Надежды Рузвельта в отношении Китая сопоставимы лишь с опасениями. По мере 
отступления националистических армий из Чунцина распространялись слухи о 
возможном сепаратном мире с Японией. Американцы в Китае тревожились по поводу 
сообщений о значительном объеме торговли, которая велась через линии 
японо-китайского фронта. Стилвелл подозревал, что Чан долго не продержится и 
лишь блефует. Рузвельт не был настолько уверен в этом.
 Военная обстановка в начале 1943 года действительно давала мало оснований для 
оптимизма. Стилвелл сожалел, что на родине военные усилия Китая видят в розовом 
свете. Сообщал Маршаллу о том, что китайская армия на самом деле находится в 
отчаянном положении, «недоедает, не оплачивается, не имеет достаточной военной 
подготовки, находится в заброшенном состоянии и поражена коррупцией». Тем не 
менее разочарованный генерал вынашивал амбициозные военные планы на весну 1943 
года. Предлагал, чтобы союзники отобрали у японцев ключевые районы Бирмы и 
освободили пути коммуникаций между Рангуном и Куньмином. Британские и китайские 
войска должны атаковать Бирму из Индии через горную местность на западе, ВМС 
союзников — наносить в это время удар с юга, из Бенгальского залива. Тогда 
Стилвелл отправит по Бирманскому тракту в Куньмин тысячи тонн поставок; 
оснастит и модернизирует китайские армии и предпримет наступление с целью 
овладеть морским портом в Южном Китае или Индокитае, обеспечив таким образом 
новый свободный путь для военных поставок и прорвав блокаду Китая.
 У Стилвелла были смелые планы. Беда заключалась, однако, в его друзьях и 
помощниках. В принципе Рузвельт одобрял план, но все еще отдавал стратегический 
приоритет Европе. Черчилль холодно относился к любому плану, который отвлекал 
бы военно-морские и сухопутные силы от Средиземноморья. Чан поддержал бы план 
лишь в том случае, если бы англичане и американцы быстро и с достаточно мощными 
силами подключились к его осуществлению. В противном случае план заинтересовал 
бы его лишь как средство политического торга. Настоящей небесной карой для 
Стилвелла был его приятель, генерал Клэр Ченнолт, советник Чана по ВВС и 
командующий авиацией, которая все еще принимала активное участие в боях с 
японцами. Ченнолт отличался самоуверенностью американского летчика. Он заверил 
президента, что со 105 истребителями, 30 средними и 12 тяжелыми 
бомбардировщиками способен разгромить японские ВВС и добиться поражения Японии. 
Стилвелл оценивал этот план со скепсисом сухопутного солдата, но Чан видел в 
плане средство избежать обязательств по использованию крупных сухопутных сил, 
хотя и сомневался в способности их мобилизовать.
 Как прежде, Рузвельт оказался между конфликтующими партиями. Стимсон и Маршалл 
решительно поддерживали Стилвелла. Чан в канун 1943 года пробивал план Ченнолта 
и, как минимум, отсрочку операций в Бирме. В конгрессе группа сенаторов 
настаивала на увеличении помощи Китаю. В этот период на сцену выступила изящная,
 элегантная мадам Чан Кайши. Осенью она прилетела в Соединенные Штаты, сообщив 
по прибытии Гопкинсу, что ее интересует только лечение, но в то же время давая 
ясно понять, что возражает против стратегии «во-первых, Европа», придает мало 
значения плану Стилвелла и одобряет план Ченнолта; что ей внушают подозрения 
англичане, как, впрочем, и американцы. В феврале 1943 года она завершила 
лечение и после многочасовых бесед с Рузвельтом принялась активно лоббировать в 
Вашингтоне вместе с помощниками и чиновниками интересы Китая. Мадам Чан 
заслужила рукоплескания поднявшихся со своих мест сенаторов и возгласы 
одобрения в палате представителей. Представленная Рузвельтом, принявшим вид 
благодушного дяди, 172 репортерам, она покорила прессу даже тем, что тонко 
намекнула на необходимость увеличить помощь Китаю.
 Мадам Чан выглядела весьма привлекательно — длинное черное платье, 
туфли-лодочки и блеск драгоценных камней. Она знала, как сочетать тонкую лесть 
с высокой стратегией. Мадам сказала Стимсону, что у него красивые руки, 
заставив старика насторожиться. Рузвельт оказался более благодушен; любил 
рассказывать друзьям — в шутливой форме, но, как считала Фрэнсис Перкинс, не 
без удовольствия, — как однажды попросил мадам поделиться своими впечатлениями 
о пребывании Уэнделла Уилки в Китае.
 — О, он очень мил, — ответила госпожа Чан.
 — Понятно, но что вы думаете о нем на самом деле?
 — Ну, господин президент, он ведь еще молод.
 Президент не мог не поддаться соблазну продолжить разговор на эту тему:
 — Отлично, мадам Чан. Вы полагаете, Уэнделл Уилки молод, но каков, по-вашему, 
я?
 — О, вы, господин президент, — сложный человек.
 Поездка мадам пришлась как раз вовремя. В конце февраля Рузвельт вплотную 
столкнулся с решающим выбором между планом вторжения в Бирму от группы Стимсон 
— Маршалл — Стилвелл и планом ударов с воздуха от группы Чан — Ченнолт. 
Президент выбрал по совету Гопкинса и Карри второй план. Снова в этом выборе 
перевесил личный фактор. Рузвельт знал, что Стилвелл не любит Чана, хотя даже 
президент едва ли представлял степень пренебрежительного отношения к 
генералиссимусу генерала, который в приватной обстановке называл Чана 
«продажным политиканом». Рузвельт считал, что Стилвелл относится к 
генералиссимусу предвзято.
 — Мы все должны помнить, — говорил Рузвельт Маршаллу, — что генералиссимус 
прошел трудный путь к тому, чтобы стать бесспорным руководителем 
четырехсотмиллионного народа. Ужасно трудно добиться единства лидеров 
разнообразных групп — военных, педагогов, ученых, медицинских работников, 
инженеров, — каждая из которых стремится к власти как на местном, так и на 
государственном уровне. Ужасно трудно создать за короткий срок в Китае то, чего 
добивались в течение двух веков.
 Кроме того, генералиссимус считает необходимым закрепить свое лидирующее 
положение. В определенных обстоятельствах этим приходится заниматься и мне, и 
вам. Он — глава исполнительной власти и Верховный главнокомандующий. С ним 
нельзя обращаться столь неуважительно или требовать от него обязательств в той 
же мере, в какой мы могли бы добиваться их от султана Марокко.
 Рузвельт, должно быть, понимал, что посягает на авторитет мнения военных 
экспертов, когда отдает предпочтение плану Ченнолта, поэтому добавил:
 — Между нами, если бы я не рассматривал Европейский и Африканский театры войны 
в широчайшем географическом смысле, то, мы с вами знаем это, мы не были бы 
сегодня в Северной Африке — фактически не высадили бы свои войска ни в Африке, 
ни в Европе!
 Маршалл предупредил шефа, что тактика Ченнолта рискованна. Как только 
воздушные налеты начнут досаждать японцам, они нанесут удары по базам ВВС и, 
таким образом, битва на суше станет неизбежной в любом случае. Но президент 
пожелал предоставить Ченнолту реальный шанс. Стратегия, предложенная Ченнолтом, 
произвела на него сильное впечатление. Президент хотел также пойти навстречу 
Чану и мадам. Кроме того, стратегия «во-первых, Европа» не позволила бы ему 
оказать существенную помощь Китаю в любом случае, а удары с воздуха по японцам 
принесли бы успех с минимальными потерями.
 Отказ президента одобрить военную политику Стилвелла отразил фундаментальное 
различие взглядов главнокомандующего и генерала. Несмотря на симпатии к 
китайцам, особенно к крестьянам и солдатам, Стилвелл выступал за жесткий 
прагматичный подход к Гоминьдану. В его представлении единственная тактика, 
пригодная в отношениях с Чунцином, — жесткий торг, давление и подстегивание. 
«За все, что мы для него (Чана. —  Дж. Бернс ) делаем, — писал Стилвелл 
Маршаллу, — следует повязать его обязательствами». Если бы «продажный политик» 
угрожал сепаратным миром, можно было бы назвать это блефом.
 Рузвельт не мог себе позволить простого выбора одной определенной тактики. Он 
следовал своему излюбленному многостороннему подходу для достижения нескольких 
целей. Президент стремился сохранить Китай в состоянии войны с Японией. Хотел, 
чтобы Чан культивировал в своей стране политическую и экономическую демократию. 
Хотел подготовить Китай к будущей послевоенной роли великой державы, с тем 
чтобы он стал членом верховного органа глобальной организации и помог привлечь 
азиатов к новому типу международного партнерства. Он ценил добрую волю китайцев.
 Несмотря на стратегию «во-первых, Европа», он стремился добиться успеха в Азии 
как можно скорее.
 Помимо всего прочего, Рузвельт видел в Китае основу азиатской структуры новых, 
независимых государств и поэтому наиболее выразительный пример и опытный 
образец стратегии свободы. В немногих вопросах он более состоятелен в прошедшие 
двадцать пять лет, чем в неприятии колониального зла. Будучи во время 
президента Вильсона отчасти империалистом, он перешел в середине 20-х годов к 
более великодушной и менее интервенционистской политике в отношении стран 
Латинской Америки. В качестве президента он сформулировал политику 
добрососедства; обратился к конгрессу с просьбой предоставить Пуэрто-Рико 
максимум самоуправления; поддерживал законодательство, выразившееся в конечном 
счете в Законе о независимости Филиппин в 1934 году.
 Американский опыт с Филиппинами действительно для Рузвельта доказательство 
приверженности его самого и всей страны делу освобождения человечества. В 
выступлении по радио 15 ноября 1942 года, в 7-ю годовщину образования 
правительства Филиппинского Содружества, он напомнил американцам о более чем 
тридцатилетней борьбе Соединенных Штатов за суверенитет других народов, 
предоставлении им самоуправления, образовании Содружества с его собственной 
конституцией и разрабатывавшемся в период трагедии Пёрл-Харбора плане по 
предоставлению ему полной независимости в 1946 году.
 — Хочется думать, что история Филиппин в последние сорок четыре года 
демонстрирует в весьма реальном смысле образец будущего... образец глобальной 
цивилизации, не признающей религиозных, мировоззренческих и расовых ограничений.

 Рузвельта поражало, что газетчики не разъясняли союзникам очевидное значение 
этого. Он сожалел, что упустил несколько возможностей покритиковать колониализм.
 После Касабланки он сообщил репортерам, что познакомился с различными формами 
колониализма в Западной Африке:
 — Они весьма неприглядны.
 Теперь же, после определенного периода японской оккупации, подавляющее 
большинство филиппинцев сохраняли веру в американский идеал свободы. Между тем 
Токио предпринимал энергичные усилия в области пропаганды. Кесон сообщил 
Стимсону, что премьер Тодзио трижды посещал Филиппины, принимал в Японии 
большие делегации филиппинцев и предлагал Филиппинам полную независимость. 
Агентство военной информации (АВН), тесно сотрудничавшее с учреждениями 
Филиппинского Содружества в Вашингтоне, вело контрпропагандистскую кампанию с 
упором на неизбежность победы союзников, освобождения островов и предоставления 
им полного самоуправления.
 Президент считал французский опыт в Индокитае полной противоположностью 
американским достижениям на Филиппинах. Индокитай для него пример западного 
колониализма в худшем его виде. На этом регионе он сфокусировал в 1943 году все 
свои антиколониальные эмоции, не забывая, что данный регион превратился в 1941 
году в роковую проблему отношений Вашингтона и Токио, а также послужил 
промежуточным плацдармом японской агрессии. Снова и снова Рузвельт давал ясно 
понять, что он против возвращения Индокитая под французское правление после 
войны, предпочитает нечто вроде опеки над ним под эгидой международного 
сообщества. Ходили слухи, что отношение Рузвельта к Индокитаю связано с 
семейными переживаниями, что его неприязнь к французскому режиму там берет 
начало от злоключений деда по материнской линии Уоррена Делано, который потерял 
на сделках с недвижимостью в Сайгоне в 1867 году много денег. Правда, однако, 
проще: Рузвельт был уверен, что западные державы в целом и Франция в частности 
правили в своих азиатских и африканских колониях недостойным образом. Коренное 
население Индокитая угнеталось столь неприкрыто, вспоминал Эллиотт Рузвельт 
слова отца, высказанные в Касабланке, что считало власть японцев более 
приемлемой.
 Одно дело для Рузвельта обличать французов, которые едва ли могли протестовать,
 когда Франция оккупирована немцами, а Индокитай — японцами. Другое — 
конфликтовать с Джоном Буллом в лице Уинстона Черчилля. Осенью 1942 года в 
ответ на требования Уилки, чтобы США заняли твердую позицию в отношении 
империализма, Рузвельт заявил на пресс-конференции, что Атлантическая хартия 
содержит посыл ко всему человечеству. Через четыре дня Черчилль заявил во время 
речи на обеде у мэра Лондона:
 — Я не для того стал первым министром короля, чтобы председательствовать при 
ликвидации Британской империи.
 Крупную проблему все еще представляла Индия. Эта древняя земля в 1943 году 
служила полигоном испытания долгосрочной стратегии Рузвельта по освобождению 
«всего человечества» в связи с его непосредственной потребностью вести войну со 
своими западными союзниками в Европе. Вслед за бурными событиями 1942 года 
Рузвельт послал своего старого приятеля, дипломата из Рима Уильяма Филипса, в 
Индию в качестве своего личного представителя. Прибыв в январе 1943 года в 
Нью-Дели с желанием относиться без предубеждения к разным группам населения 
индийского общества и взглядам, Филипс вскоре стал оценивать развитие ситуации 
как все более тревожное. Жестокость британского вице-короля Маркеса Линлитгоу и 
его правительства освободила Филипса от иллюзий. Несколько недель подряд он 
отсылал в Вашингтон подробные мрачные доклады, часто непосредственно в адрес 
президента. Ганди, находящийся в заключении, собирается объявить голодовку. В 
тюрьму брошены Неру и десятки тысяч других представителей партии «Индийский 
национальный конгресс». Индийцы не верят британским обещаниям. Вице-король, 
следуя букве директив из Лондона, оставался непреклонным. За фасадом 
эмоциональной солидарности на основе антибританских настроений индийцы 
переживали болезненные расовые, региональные и классовые конфликты. Их 
объединял Ганди, который, как отмечал Филипс в письме президенту, был «богом, 
почитавшимся людьми», хотя богом весьма непрактичным. Опасаясь смерти Мохатмы в 
обстановке взрывов ужасного насилия, Филипс пытался навестить индийского лидера 
и продемонстрировать обеспокоенность американцев положением в Индии. Этому 
воспротивился вице-король, подлинное карикатурное изображение тори отжившей 
эпохи.
 Более всего настораживал доклад Филипса о стремительном падении доверия 
индийцев к Рузвельту, Соединенным Штатам, Атлантической хартии, к самим 
западным идеалам свободы. По прибытии в страну он обнаружил распространенное в 
обществе убеждение, что только президент США способен оказать эффективное 
влияние на англичан. К апрелю Филипс докладывал, что индийцы все больше теряют 
веру в американские проповеди об освобождении угнетенных народов. Соединенные 
Штаты теряли шанс завоевать симпатии и доверие народов Индии. Это чревато 
негативными последствиями не только для ведения войны, но и «для будущего наших 
отношений с цветными расами». Не только индийцы, но также другие народы Азии 
склонялись к оценке войны просто как к конфликту между фашистскими и 
империалистическими державами. Мог ли президент склонить англичан к 
какому-нибудь примирительному жесту?
 Не мог или, по крайней мере, не склонил. Вопрос заключался в малом: либо 
Вашингтон поддержит просьбу Филипса к вице-королю о свидании с Ганди, 
продолжавшим голодовку, либо Филипс добивается этого сам. Государственный 
департамент в такой поддержке отказал. Филипс попросил о свидании от своего 
имени, но его просьба осталась без удовлетворения. В конце апреля Филипс отбыл 
в Вашингтон «для консультаций» — на сем его миссия в Индию завершена.
 Через две недели он имел беседу с Рузвельтом. Собирался излить перед 
президентом душу, высказав соображения об опасности превращения Индии в будущем 
во враждебную или нейтральную державу, распространении на субконтиненте апатии 
и отчаяния, о праве Америки иметь голос в решении индийских проблем в свете ее 
вклада в войну. Однако, обнаружив президента в одном из знакомых ему говорливых 
состояний, спецпосланник понял, что не возбудит в главе государства интерес к 
своему рассказу — Рузвельт не сдвинется с места. Президент пытался оказать 
давление на Черчилля в вопросе об Индии годом раньше, но потерпел неудачу. 
Каковы бы ни были личные переживания Рузвельта, он, по словам Халла, не 
поставит под угрозу распада объединенное командование, которое создал вместе с 
премьер-министром в Европе.
 Рузвельт не покидал этой позиции и в ходе разгула стихии в 1943 году. Циклон и 
три океанских вала разорили Западную Бенгалию, смыв урожай и принеся болезни 
сельскохозяйственным культурам. К середине 1943 года голодали сотни тысяч 
бенгальцев. Общее число погибших составило около двух миллионов — это в три 
раза превышало общее число потерь англичан и американцев за всю Вторую мировую 
войну. В августе 1943 года власти Калькутты слали Рузвельту отчаянные 
телеграммы с мольбой о поставках зерновых и молочного порошка. Просьбы остались 
без ответа. В сентябре председатель Индийской лиги Америки направил президенту 
телеграмму с просьбой оказать помощь жертвам голода и ходатайствовать за 
освобождение Ганди, который только что пережил голодовку. Его телеграмму 
переслали в Государственный департамент.
 На короткое время в середине войны две атлантические державы оказались 
способными влиять на жизнь целых континентов, играть судьбами целых народов, 
даровать «четыре свободы» или отказывать в них. Но даже в 1943 году заметны 
зловещие признаки роста мощных социальных и экономических сил. От 
разведывательных служб, корреспондентов газет, включая блестящего Теодора Уайта,
 имевшего корпункт в Чунцине, знаменитых писателей, включая Перла Бака и Агнес 
Смедли, просачивалась информация о самоотверженности и цепкости китайских 
коммунистов в противовес нарастающей коррупции и летаргии Гоминьдана. В 
Индокитае, Бирме, Индонезии и других колониальных регионах усиливалось 
националистическое сопротивление не только японцам, но также западному 
колониализму. Во всей Азии коммунисты и националисты пользовались благоприятной 
возможностью Возглавить долго вызревавшее восстание против империализма и 
колониализма. У этих сил собственная стратегия освобождения.


РУЗВЕЛЬТ КАК ПРОПАГАНДИСТ

 Политическая стратегия президента подверглась вскоре суровым испытаниям в 
Италии. В Касабланке Рузвельт и Черчилль одобрили план военных атаковать 
Сицилию, как только будут готовы для этого войска после захвата Северной Африки.
 Они надеялись, что овладение этим островом, расположенным у самого носка 
«итальянского сапога», послужит началом падения режима Муссолини. Этот план был 
так же дерзок, как и операция «Факел». Командиры и штабисты не могли даже 
полностью отдаться его разработке, поскольку еще продолжались бои в Тунисе. 
Силы вторжения накапливались за счет воинских контингентов из самых отдаленных 
мест, включая Соединенные Штаты. Крупная воздушно-десантная операция 
планировалась впервые. Снова недостаток десантных средств осложнял планирование,
 но масса морских транспортов для перевозки танков и грузовиков-амфибий 
позволила высадить сильную группировку войск на юго-восточной оконечности 
сицилийского треугольника.
 10 июля 1943 года 7-я армия Паттона и 8-я армия Монтгомери совершили высадку 
при мощном авиационном прикрытии на юго-восточных пляжах и равнинах Сицилии. 
Погода не благоприятствовала. Парашютистов отнесло ветром далеко от места 
высадки. Они приземлялись в различных районах Юго-Восточной Сицилии или падали 
прямо в море. Войска Паттона начали наступление в западной части острова в 
направлении Марсалы и Палермо, затем резко повернули на восток вдоль северного 
побережья; между тем англичане двигались к вулкану Этна. Немцы, как обычно, 
оказывали стойкое сопротивление, но десантники теснили противника, опираясь на 
превосходство в авиации и огневую поддержку с моря. Морским артиллеристам 
удавалось даже поражать немецкие танки прямой наводкой. Бронетанковые части 
вермахта закрепились на последнем рубеже вдоль зубчатого хребта, отходящего от 
Этны. Затем остатки немецких и итальянских войск начали искусный отходной 
маневр с целью переправы на континент через Мессинский пролив. Падение Сицилии 
произошло в течение тридцати восьми дней боев; потери союзных войск составили 
20 тысяч убитыми. Немцы потеряли 12 тысяч убитыми и попавшими в плен; 
итальянские потери достигали 147 тысяч солдат, в основном военнопленных.
 В середине 1943 года напряженная ситуация в Средиземноморье заслонила развитие 
событий в Южной Азии и Тихоокеанском регионе. Здесь после овладения 
Гвадалканалом войска Макартура с большим трудом продвигались по длинной гряде 
Соломоновых островов, нацеленной издалека прямо на Японию. В ближних боях на 
акватории заливов и лагун ВМС обеих сторон несли большие потери. В начале осени 
при помощи общевойсковых операций армии, флота, ВВС и морской пехоты был 
обеспечен контроль над центральной частью гряды Соломоновых островов, хотя 
приходилось просто обходить без боя некоторые укрепленные позиции противника и 
двигаться в направлении Бугенвилля в северную часть Соломоновых островов. В 500 
милях к западу от гряды американские, австралийские и новозеландские войска 
медленно двигались перекатами по восточному побережью Новой Гвинеи в 
направлении оплота японцев в Рабауле. Захват и обход военных баз противника, 
использование оптимального сочетания амфибийных войск, углубление в горы и 
джунгли без того, чтобы войска были отрезаны от главных сил или увязли в 
болотах, — все это требовало от Макартура максимума изобретательности. Осенью 
его войска находились в середине протяженного северного побережья Новой Гвинеи 
и угрожали Рабаулу.
 В Бирме война усиливалась и ослабевала посредством коротких прерывистых стычек.
 В северной части Тихоокеанского региона после захвата Атту в открытом 
ожесточенном сражении американцы были поражены отсутствием противника в Кыске, 
когда состоялось тщательно подготовленное вторжение на остров. В целом 
Тихоокеанский регион в 1943 году соответствовал своему менее важному значению в 
общей стратегии; в Европе же впервые дал трещину единый фронт стран «Оси».
 В ясный летний полдень 25 июля президент работал вместе с Розенманом и 
Шервудом в Шангри-Ла над текстом беседы у камелька, когда из Белого дома 
позвонил Эрли, чтобы сообщить о переданной по радио срочной новости об отставке 
Муссолини. Президент встретил сообщение с удивлением и некоторым скептицизмом. 
Помощники Рузвельта старались получить подтверждение новости, однако 
официальные лица, к которым они обращались, сами искали у них подтверждения. 
Президент успокоился:
 — Ладно, мы узнаем об этом позже.
 Троица не спеша пообедала и поехала назад в Вашингтон. Шервуд не мог прийти в 
себя от удивления в связи с тем, что в течение пяти часов Белый дом не 
располагал средствами выяснить, действительно ли ушел в отставку один из 
лидеров «Оси». Вскоре новость подтвердили; подробности отставки Белый дом узнал 
значительно позже.
 Потеря Африки, владениями в которой некогда гордилась превозносимая дуче 
новейшая Римская империя, поставила Муссолини на грань нервного срыва. Затем 
последовали вторжение союзников на Сицилию и многократные вызовы дуче Гитлером 
посовещаться на севере Италии. Они встретились в Фелтре, на вилле, которая 
показалась обескураженному дуче кроссвордом, превратившимся в дом. Пока 
Муссолини сидел с безучастным взглядом в большом кресле, Гитлер бранил 
итальянцев за трусость и беспомощность на Сицилии. Однако в конце концов он 
пообещал подкрепления и ободрил дуче. История, сказал он, для них еще не 
закончилась.
 Вернувшись в Рим, теперь подвергавшийся бомбардировкам союзников, Муссолини 
становился все более подавленным по мере того, как его солдаты отступали и 
сдавались на Сицилии. Вокруг дуче росли настроения недовольства и уныния. Члены 
великого совета, который бездействовал несколько лет, потребовали созыва 
совещания для обсуждения кризиса. Его назначили на 24 июля в палаццо Венеция. 
Опасаясь за свою жизнь, некоторые из членов совета прибыли на совещание, 
спрятав под полой оружие и ручные гранаты. Однако бояться им было нечего — 
Муссолини сломлен. Еще недавно презиравший парламентскую говорильню и 
коллективизм, он был вынужден высидеть шесть часов, слушая возгласы осуждения в 
свой адрес. Совещание завершилось голосованием, в ходе которого против него 
подано 11 из 19 голосов членов совета. На следующий день король Виктор-Эммануил 
III принял дуче, освободил от должности и проводил за дверь до парадной 
лестницы. Здесь безвольного бывшего диктатора препроводили в санитарную машину 
и увезли в место заключения — в казармы военной полиции.
 «Ось» дала первую трещину. Рузвельт ликовал. Но час торжества снова поставил 
его перед политическими дилеммами. Агентство военной информации случайно 
перехватило радиопередачу, в которой комментатор называл Виктора-Эммануила 
«слабоумным мелким корольком». На следующее утро эта фраза была напечатана в 
«Нью-Йорк таймс», а еще через день президент призвал репортеров «никогда не 
делать этого». В беседе у камелька он высказался за безоговорочную капитуляцию 
Италии.
 — Мы никогда не пойдем на сделку с фашизмом каким-либо способом или в 
какой-либо форме, — говорил президент. — Мы не позволим фашизму сохраниться в 
каком-либо виде.
 Однако становилось очевидным, что король остается на троне и попросил маршала 
Пьетро Бадольо, бывшего командующего корпусом командос дуче, стать главой 
правительства.
 Сообщник Муссолини Виктор-Эммануил останется королем? Разоритель Эфиопии 
Бадольо унаследует власть дуче? Американские либералы снова негодовали. Против 
чего, в конце концов, велась война — против фашизма или против агрессии? 
Сегодня Бадольо, а завтра — Геринг и Геббельс? Будет ли реакционный 
Государственный департамент и дальше направлять американскую военную стратегию? 
Продолжит ли Рузвельт сделки с бандой монархистов, клерикалов и реакционеров? 
Чтобы ответить на эти вопросы, Рузвельт устроил пресс-конференцию. Значение 
проблемы, говорил он, сводится к старым спорам о том, что первично — цыпленок 
или яйцо.
 — Когда победоносная армия вступает в страну, она решает в первую очередь две 
существенные задачи. Первая состоит в подавлении вооруженного сопротивления. 
Вторая — в пресечении анархии после подавления вооруженного сопротивления. С 
состоянием анархии трудно бороться, это требует большого количества войск.
 Меня не волнует, с кем мы имеем дело в Италии, пока страна не входит в систему 
фашистского правления, пока существующая в ней власть добивается разоружения, 
пока нет анархии. Сейчас там может быть король или нынешний премьер-министр, 
мэр города или деревни...
 Вспомните также, что в Атлантической хартии кое-что сказано о самоопределении. 
Это делается далеко не сразу. Нельзя ожидать, что самоопределение будет 
достигнуто в первую же неделю, что противники новых порядков сложат оружие. 
Другими словами, здравый смысл...
 Споры продолжались. Политическая стратегия Рузвельта сталкивалась в 1943 году 
с двумя проблемами. Одна заключалась в явной сложности и распыленности 
информационных и пропагандистских служб. Вместо учреждения централизованной 
организации президент следовал своей обычной тактике создания параллельных 
ведомств с неопределенными, но вместе с тем перекрывающими друг друга 
полномочиями. Военные службы занимались ведением психологической войны. Роберт 
Шервуд курировал службу международной информации во главе с Уильямом Донованом, 
который координировал информационную деятельность. Старый приятель Рузвельта, 
заведующий библиотекой конгресса Арчибалд Маклейш руководил Агентством фактов и 
цифр. Курировал агентство, включая пропаганду, Нельсон Рокфеллер, координатор 
межамериканских проблем. Он настаивал на самостоятельности агентства и праве 
докладывать лично президенту. Эти люди — журналисты, общественные деятели, 
эксперты по военной психологии, рекрутированные на службу интеллектуалы — 
составляли блестящую плеяду талантов, но они были склонны следовать собственным 
прихотям, соперничать за фонды и делать упор скорее на удачу, чем на 
долговременную политическую борьбу.
 В середине 1942 года Рузвельт учредил Агентство военной информации (АВИ) во 
главе с талантливым журналистом и радиокомментатором Элмером Дэвисом. В начале 
следующего года, после того как выявились разногласия по вопросам 
психологической войны между АВИ и Агентством стратегической войны, президент 
решил передать в ведение АВИ все внутренние и внешнеполитические информационные 
и пропагандистские программы, кроме латиноамериканских. Позднее Шервуд был 
назначен главой зарубежной службы АВИ. Внутренняя служба агентства, которую 
возглавлял ряд поспешно сменявших друг друга директоров, встретила резкую 
оппозицию со стороны конгресса. Раздраженная памфлетами АВИ, особенно 
трактовкой антиинфляционных мер, обсуждением темы участия негров в войне, а 
также серийным выпуском карикатур, раскрывающих героическую историю Верховного 
главнокомандующего, палата представителей немедленно аннулировала внутреннюю 
службу и затем нехотя позволила сенату спасти ее. Под деликатным руководством 
Дэвиса пропагандистские усилия АВИ приобрели координацию и целеустремленность, 
но кое в чем сохранялись недостатки и слабости. Дэвис считал свои личные 
отношения с президентом радушными, но неудовлетворительными на ведомственном 
уровне. Он даже подумывал во время взрыва эмоций вокруг Бадольо об отставке. 
Тем не менее, когда дым рассеялся, выяснилось, что причиной инцидента стало 
недопонимание стратегии политических действий президента.
 Был еще один источник тревоги по поводу пропагандистской войны. Разумеется, 
Рузвельт со своим даром политического влияния придал пропагандистской 
деятельности необыкновенный размах и силу. Британский эксперт Ричард Кроссмэн 
считал речи президента и Черчилля наилучшими примерами для пропагандистов. 
Проблема заключалась в разрыве между высокими принципами и каждодневными 
ситуациями и возможностями. В то время как многие комментаторы, например, 
выступали за безусловную капитуляцию как выражение решимости и единства 
Объединенных Наций, на практике этот принцип не соблюдался в полной мере. Так, 
пока в голову людей вбивали тезисы о важности безоговорочной капитуляции, 
союзное командование шло на уступки — как в случае с первоначальными условиями 
прекращения огня Италией, выдвинутыми Эйзенхауэром. Это подрывало основную 
доктрину.
 Ослаблять и подавлять моральный дух населения враждебных государств; 
возбуждать надежды свободы и поощрять движение сопротивления в оккупированных 
странах; завоевывать симпатии простых людей и тем самым влиять на руководство в 
нейтральных странах; противодействовать попыткам противника расколоть 
Объединенные Нации; содействовать пониманию в союзных странах идеалов и 
политики США — вот в чем состояли главные цели политической борьбы 
администрации. Ее идеи распространялись по радио, в фильмах, листовках, 
плакатах, через газеты и прочие средства массовой информации. Противник 
проявлял такую же активность и на более профессиональном уровне. Гитлер пришел 
к власти как искусный пропагандист; понимал тесную связь между пропагандой и 
организацией; пришел к выводу, что большинство людей «по натуре женственны» и 
движимы больше чувством, чем логикой; настаивал на простоте пропаганды, «потому 
что люди мыслят примитивно»; не верил, считает З.-А.-Б. Земан, «в отличие от 
Джефферсона, что люди состоят из индивидов, способных определять свои 
политические судьбы...». А в Геббельсе он нашел блестящего и неутомимого 
оратора.
 Для нацистской пропаганды Рузвельт и его богатые, сытые соотечественники стали 
излюбленными мишенями. Немецкие студенты Высшей политической школы, готовившей 
специалистов по пропаганде, оттачивали свое мастерство в первые месяцы войны на 
полемике с содержанием выступлений по радио и пресс-конференций Рузвельта, его 
оценками роли Вудро Вильсона, его морализаторством, его наивными 
сверхупрощениями и более всего его неприязнью к Германии. Согласно 
ориентировкам для студентов по Рузвельту и общественному мнению США, американцы 
в принципе последователи Джефферсона, но фактически президент передал контроль 
над страной лоббистам, профессиональным политикам и прессе. «Сегодня в 
Соединенных Штатах проповедуют идеи Джефферсона, но на практике следуют 
Гамильтону: прежде почитали Билль о правах, свободу и равенство, верили в 
простого человека. Ныне выступают за увековечение неравенства, систематическое 
насилие правительства над народом в интересах государства и капитала». Во 
внешней политике, внушали студентам, американцы мечутся между пацифизмом и 
мессианством, морализаторством и экономическим империализмом.
 Посылы нацистской пропаганды в 1943 году колебались в диапазоне от стандартных 
утверждений, будто еврейско-капиталистическо-коммунистические силы контролируют 
правительство США, до старых попыток внести раскол в ряды союзников. Согласно 
этим посылам, Джон Булл стремился обескровить Америку, в то время как янки 
пытались растащить Британскую империю. Красные готовились поставить под власть 
коммунизма после войны всех своих союзников. На фронте через немецкие листовки 
и громкоговорители велась пропаганда, имевшая целью воспользоваться усталостью 
и тоской по дому «Джи ай». Однако стержнем всей нацистской пропаганды был 
антисемитизм. Так, на немецкой листовке под заглавием «Женщина, которую ты 
оставил дома» изображен разбогатевший спекулянт Сэм Леви, лапающий свою 
секретаршу Джоан Гопкинс, которая любит Боба, но не знает, когда Боб вернется с 
войны. И разве предосудителен легкий поцелуй между друзьями?
 Задачу противодействия пропаганде подобного рода Рузвельт вполне мог оставить 
в ведении фронтовых специалистов психологической войны. Как главный 
пропагандист он нес ответственность за идеи, служившие руководством для других. 
На этом уровне главная проблема, занимавшая в 1943 году Рузвельта и Гитлера, 
состояла в оценках старого либертарианского тезиса Джефферсона или его более 
современного и положительного, расширительного значения свободы. Оба противника 
пользовались большей частью различными символами. Гитлер превозносил дисциплину,
 авторитет и отечество, осуждал большевизм, интернационализм, плутократию и, 
конечно, евреев. Рузвельт не мог стоять на той же почве. Но один символ, 
содержательный сам по себе и имевший глобальное значение, принимался обеими 
сторонами и, следовательно, был объектом борьбы обеих сторон — это свобода.
 Некогда Гитлер интерпретировал свободу лишь как жизненное пространство для 
немцев, но последовательно менял ее значение до и во время войны в направлении 
свободы масс пользоваться безопасностью и комфортом. Свободу с 
англо-американской точки зрения он расценивал как свободу демократий 
эксплуатировать остальной мир, свободу плутократов в рамках демократий 
эксплуатировать массы. «Если англичане уверяют, что борются за свободу, они 
могли бы показать замечательный пример, предоставив полную свободу странам, 
входящим в империю». Символ свободы к середине войны распространялся на весь 
мир. Черчилль обращался к американцам как к соратникам в борьбе за свободу. 
Сталин в приказе солдатам провозглашал войну войной за свободу. «Ирония состоит 
в том, — отмечалось в японской радиопередаче на английском языке в конце 1943 
года, — что американцы, американское оружие и деньги используются в то же время 
для лишения народов Азии права быть свободными людьми... Американцы, которые во 
время Гражданской войны сражались против рабства, которые полагали, что 
сражаются в этой войне за освобождение всего человечества, должно быть, с болью 
в сердце воспринимают трагический курс, которым ведет страну их президент». 
Слово «свобода» было на устах всех людей, порабощенных колониализмом, но 
вкладывающих в него особый смысл.
 Рузвельт неоднократно изобличал гитлеровское понятие свободы. Он усматривал в 
нем не свободу жить, но свободу для нацистов господствовать и порабощать 
человечество. Президент, считавший себя экспертом по общественной психологии, 
пытался внедрить понятие свободы, отвечающее нормам гуманизма и улучшения 
условий жизни.
 — Суть нашей сегодняшней борьбы состоит в том, чтобы человек был свободен, — 
говорил он за месяц до Пёрл-Харбора. — Не может быть реальной свободы простого 
человека без просвещенной социальной политики. В конечном счете это и есть цели,
 за которые сражаются сегодня демократии.
 Президент в ходе войны упорно проводил эту мысль. Но на пропагандистском 
поприще он сталкивался с двойным препятствием. Его цели войны и послевоенные 
планы были сформулированы красноречиво, но настолько общо, что комментаторы не 
могли связать их с потребностями людей в хлебе и масле, с политикой, значимой 
для народов других стран. Когда президент обращал свои принципы в конкретные 
предложения и затем в реальную политику, например в предложения об 
уравнительном налоге, его одолевали конгрессмены-консерваторы, лоббисты и 
организации богачей, на которые указывали пальцами нацисты. Когда президент 
высказывался за свободу колониальных народов, он наступал на мозоль своего 
соратника по оружию тори Уинстона Черчилля. Вражеская пропаганда использовала 
любое противоречие между принципами Рузвельта и действиями его администрации.
 Ей не требовалось тратить много усилий, чтобы найти такие противоречия. В 
начале лета 1943 года толпы людей в Лос-Анджелесе хлынули в Бельведер, Уоттс и 
другие районы города, населенные этническими мексиканцами, в поисках 
«пособников черномазых», которых избивали, раздевали догола перед 
бесновавшимися группами хулиганов. Неделей позже первая драка в парке Детройта 
спровоцировала оргию расового насилия: банды негров и белых бродили по улицам, 
разбивая стекла окон, поджигая дома, опрокидывая автомобили, грабя магазины, 
захватывая оружие в ломбардах. Были вызваны правительственные войска, закрыты 
бары, введен комендантский час; 23 человека погибли, 700 ранены. Вспышки 
расовых конфликтов имели место в Ньюарке, Мобиле и других городах. Из тюрьмы 
Флориды вытащили чернокожего американца и подвергли линчеванию. Росла 
напряженность в некоторых лагерях для перемещенных лиц.
 Специалисты по психологической войне подчеркивают, что пропаганда наиболее 
эффективна тогда, когда тесно связана с эффективной программой действий. 
Некоторые вражеские пропагандисты надеялись, что расовые беспорядки и классовую 
ненависть в США можно обратить против Рузвельта. Несомненно, он служил за это 
мишенью критики. Его представляли как диктатора, обманщика, «паралитика» с 
извращенными мозгами, тирана, жаждущего мировой гегемонии, «Дон Кихота 
современности, живущего в мечтах». Ему постоянно припоминали предвоенное 
обещание уберечь американских парней от войн за рубежом. Возвышенные тирады 
президента против колониализма язвительно сравнивали с его неудачными попытками 
повлиять на атлантические колониальные державы. С приближением 1944 года 
казалось, что обещания и дела Рузвельта подвергнутся испытаниям не только дома, 
но и во всем мире.

 Глава 13
 КОАЛИЦИЯ: КРИЗИС И ВОССТАНОВЛЕНИЕ

 Год 1943-й был для Рузвельта годом конференций. В январе он встречался с 
Черчиллем, а также с Жиро и де Голлем в Касабланке, в марте — с Иденом в 
Вашингтоне, там же в мае — с Черчиллем и начальниками штабов союзных стран. В 
последующие шесть месяцев англичане и американцы встречались так часто и в 
стольких местах, что выработалась своеобразная стратегия передвижных 
конференций: в конце мая — начале июня встречались в Алжире Черчилль, Маршалл и 
Эйзенхауэр; в июле в Лондоне — Стимсон и Черчилль; в середине августа в 
Гайд-Парке — Рузвельт и Черчилль; в конце августа в Квебеке — Рузвельт, 
Черчилль, военные дипломаты; в сентябре в Белом доме — Рузвельт, Черчилль, 
штабисты. Затем подобные встречи вылились в серию конференций глобального 
уровня: в последнюю декаду ноября в Каире состоялась конференция с участием 
Рузвельта, Черчилля и Чан Кайши; в конце ноября в Тегеране встретились Рузвельт,
 Черчилль и Сталин; в начале декабря в Каире вновь встретились Рузвельт и 
Черчилль.
 Как бы далеко ни выезжал Рузвельт, он, казалось, никогда не терял контакта с 
домом — своим домом в Гайд-Парке. Он писал своему другу Моисею Смиту, что его 
ужасает стоимость кафельного или деревянного покрытия силосной ямы, и советовал 
приобретать для него подержанные материалы. Послал смотрителю имения Уильяму 
Плогу семена парагвайской тыквы с подробной инструкцией, как осуществлять их 
посадку. Предлагал созвать верующих прихода своей церкви и вызвался совершить 
службу сам, так же как он совершил ее, по собственному признанию, неудачно, на 
борту корабля как высшее должностное лицо. Своему внуку Баззи подарил часы, как 
прежде дарил четырем дядям Баззи, а старые семейные книги передал Систи. Начал 
писать историю семьи.
 Размышлял и над более обширной историей. Президент писал Арчибалду Маклейшу, 
что необходимо подготовить планы для воссоздания истории войны. Она должна, по 
его словам, «отражать ежедневное биение пульса общественного мнения, влияние 
войны на различные категории граждан, пропагандистские кампании — роль газетных 
баронов и т. д. Это не скучная история или каталог книг, документов и событий. 
Это попытка поймать великую мечту раньше, чем она погибнет».
 Когда Маклейш намекнул, что хотел бы оставить работу в библиотеке конгресса 
ради военного дела, президент ответил, что их мысли совпали, потому что он 
думал о времени, когда сам уйдет из Вашингтона и займется библиотечной работой 
в Гайд-Парке.
 — Мое преимущество будет в том, что, помимо разборки книг, писем и гравюр, я 
буду располагать временем для посадки и рубки новогодних елок, а также писать 
непристойные статьи о некоторых своих знакомых — для публикации, конечно, после 
моей смерти.
 Имение в Гайд-Парке, видимо, превратят в историческую достопримечательность, 
предположил Рузвельт в письме Икесу, заметив, что не хотел бы, чтобы его 
назвали Домом Франклина Д. Рузвельта, «потому что это звучит как обитель 
отставных политиков!».
 Ни дом президента, ни его семья не были защищены от политических превратностей 
военного времени. Когда республиканец из Канзаса упрекал сыновей Рузвельта — 
пользуются привилегиями и получают задания в местах, удаленных от фронта, 
президент выразил сожаление, что лидер меньшинства Джо Мартин не парировал эти 
инсинуации на месте. Но Рузвельт обрадовался, когда конгрессмен от штата Техас, 
где проживал его сын, зачитал в палате представителей письмо от Эллиотта, в 
котором отмечалось: «Нам, солдатам, безразлично, имеет ли канзасец разногласия 
с президентом и в какой степени, но, ради бога, позвольте нам воевать без того, 
чтобы нам всаживали нож в спину ради политики». Хассет заметил однажды в 
Гайд-Парке, что, когда он упомянул при Рузвельте о собрании в епископальной 
церкви Христа в Покипси, пастор которой голосовал в предыдущем ноябре за Хэма 
Фиша, президент сказал в раздумье: «За меня никогда из этого прихода не 
голосовало более двух голосов, — и с улыбкой добавил: — А ведь дубовые бревна 
для крыши этой церкви срублены вот здесь».
 Старые друзья уходили в иной мир. Рудолф Форстер, который стал работать в 
Белом доме на другой день после инаугурации Маккинли, умер летом 1943 года, а 
Марвин Макинтайр, который работал вместе с Рузвельтом двадцать пять лет, 
скончался в конце года. Как обычно, президент публично выражал соболезнования и 
в душе остро переживал их кончину. Мисси Лехэнд тяжело болела. Элеонора 
Рузвельт пропадала в зарубежных поездках во все четыре стороны света, включая 
Австралию, Новую Зеландию и острова Южного моря. В течение года президент по 
крайней мере дважды серьезно болел. Жаловался Черчиллю, что подхватил 
«гамбийскую лихорадку» (в «вашей чертовой дыре под названием Батерст»), и в 
октябре, когда снова слег, бодро сообщил Черчиллю: «Большая неприятность 
заболеть гриппом».


ЖЕРНОВА БОГА

 — Мы не будем иметь дело с фашизмом никаким способом и ни в какой форме, — 
провозгласил президент в беседе у камелька 28 июля.
 На деле все было не так просто. Правительство Бадольо все еще вело переговоры 
с Гитлером об обороне страны.
 — Война будет продолжаться, — заявлял Рим.
 Фюрер, чьи дивизии приготовились установить контроль над Италией, отреагировал 
с присущим ему раздражением.
 — Йодль, — воскликнул он, — действуйте в обычном порядке!
 Танковые части, с их грозными орудиями, войдут в Рим и «сместят правительство 
короля и всю эту команду» — он выручит своего друга Муссолини.
 — Я приду прямо в Ватикан! — пригрозил Гитлер. — Думаете, Ватикан меня смутит? 
Мы немедленно возьмем его в свои руки.
 Он захватит там весь дипломатический корпус — «этот сброд... стадо свиней». 
Впрочем, пока решил послать несколько дивизий закрыть проходы через Альпы.
 У Бадольо, как и девять месяцев назад у Дарлана, на руках несколько козырей: 
итальянский флот, несколько верных дивизий, правительственная структура. Он 
также держал в плену, что немаловажно для Черчилля, 74 тысячи британских 
военнопленных, которых мог передать нацистам. Возникла старая дилемма: 
президент хотел соблюсти моральную безупречность, чтобы драматизировать разгром 
«Оси», искоренение фашизма, избавление от груза прошлого, но перевешивали 
непосредственные военные нужды. Поэтому он позволил Черчиллю не настаивать на 
условиях безоговорочной капитуляции во время переговоров с Бадольо. Либеральные 
критики президента не унимались. Некоторые «придирчивые люди», предостерегал 
президент Черчилля, готовы поднять шум, если союзники признают Бадольо или 
династию Савоев. Это те самые люди, которые «так много скандалили в связи с 
Дарланом». Рузвельт опасался анархии в Италии и того, что количества союзных 
войск, которое потребуется для установления порядка, не хватит.
 Как раз озабоченность Рузвельта и Черчилля социальными потрясениями и 
тревожила проницательных либералов больше всего. «Общественное мнение союзных 
стран совершило бы большую ошибку, — писал в „Нью-Йорк таймс“ граф Карло Сфорца,
 — если бы продемонстрировало страх перед так называемой угрозой революции. 
Этот страх был наилучшим союзником Гитлера и Муссолини в течение многих лет 
политической слепоты Чемберлена...» Ветеран антифашистского сопротивления в 
Испании и редактор военно-политического приложения к газете «Нэйшн» Альварес 
дель Вайо жаловался на отсутствие четкой демократичной, антифашистской политики.
 Но в данный момент Рузвельт делал упор на военную политику, на вторжение в 
Италию.
 Черчилль 5 августа отправился на «Куин Мэри» на конференцию в Квебеке. В тот 
же день он сообщил Рузвельту результаты первого зондажа обстановки в Риме, а 
также разведывательную информацию об Италии. Как и всякий рудимент, итальянская 
власть сметена в течение двух недель. Италия стала красной. В северных городах 
армия подавила коммунистические демонстрации, средний класс растворился, 
сообщал Черчилль. Между патриотами, группировавшимися вокруг короля, и 
«неистовым большевизмом» больше ничего не стояло. Немцы готовы овладеть 
ситуацией. В этих условиях король и Бадольо будут имитировать сопротивление 
союзникам, но это всего лишь демонстрация. «Если мы не можем атаковать 
немедленно Германию через Балканы, таким образом вынуждая немцев уйти из Италии,
 то, чем скорее мы высадимся в Италии, тем лучше».
 Пока Рузвельт и Черчилль обменивались телеграммами об Италии, группа 
сопровождавших премьера лиц (самая многочисленная до сих пор, если учесть, что 
она включала госпожу Черчилль и их дочь Мэри, а также свыше 200 помощников) 
двигалась на борту корабля на запад. Как обычно, по пути шла активная работа 
над будущими планами. По прибытии 9 августа в Галифакс и проверке результатов 
подготовительных мероприятий в Квебеке, где специально построены накаты для 
подъема президента на верхний этаж цитадели, Черчилль с дочерью отправились в 
Гайд-Парк. Совершив по пути зигзаг, чтобы показать Мэри Ниагарский водопад, он 
сказал репортерам, что видел водопад тридцать лет назад и с тех пор принцип 
действия этого чуда природы не изменился. В Гайд-Парке Черчилль встретил 
обычное гостеприимство Рузвельта, душную погоду и выслушал жалобы болезненного 
Гопкинса на утрату расположения шефа. Но через два дня все выглядело 
по-прежнему. Вскоре вся компания выехала на север для переговоров.
 Представители военных штабов Рузвельта снова попытались подготовиться к 
конференции столь же тщательно, как и помощники Черчилля. Они понимали, что 
поддержка их позиции Верховным главнокомандующим — решающий фактор. Маршалл 
доказывал Рузвельту необходимость скорейшего десанта через пролив, используя 
весь свой моральный и профессиональный авторитет. Помня, что за очевидным 
решением в прошлом году о проведении операции «Раундап» («Облава») последовало 
вторжение в Северную Африку, начальник штаба сухопутных сил решительно возражал 
против каких-либо периферийных операций в дальнейшем. Стимсон, вернувшийся 
только что из Лондона, где спорил лицом к лицу с Черчиллем о планах десантной 
операции через пролив, ставил вопрос перед президентом еще жестче.
 — Мы не сможем войти в соприкосновение с немецким противником, пока нашими 
войсками командует англичанин, — говорил он Рузвельту. — Бремя Пассендаля и 
Дюнкерка слишком давит на англичан.
 Они готовы воевать с немцами лишь на словах, убеждал министр президента. Все 
еще считают, что Германию можно победить одной ставкой на истощение, но Сталина 
этими трюками не проведешь.
 Стимсон пытался убедить президента историческим примером:
 — Дома нам предстоит трудный год. Робкие граждане и злопыхатели готовы 
воспользоваться любым нашим колебанием по части ведения войны. Твердое, 
решительное руководство, с другой стороны, заставит их замолчать. Американцы 
вели себя так в ужасном 1864 году, когда одобрили решительную настойчивую 
тактику ведения боев в Вирджинии, несмотря на большие потери при Уилдирниссе, 
Споттсильвании и Колд-Харборе.
 Если Рузвельт нуждался в убеждении, чтобы принять решение по десантной 
операции через канал, Стимсон и Маршалл своего добились. Встретив в Квебеке 
твердую и единую позицию американцев, англичане приготовились теперь взять на 
себя обязательство по операции, но по-прежнему добивались активизации усилий 
союзников в Италии — отчасти, говорили они, для подготовки вторжения во Францию.
 Но при всем этом Черчилль возражал против наступательных операций во Франции, 
пока союзники не достигнут полного превосходства в наземных силах и авиации. 
Несколько дней начальники штабов сторон спорили до хрипоты о правильном 
сочетании сил, концентрировавшихся для операции через пролив и вторжения в 
Италию. Рузвельт и Черчилль поддерживали каждый свою сторону. В итоге 
договорились, что главной операцией союзников станет десант через пролив, 
намеченный на 1 мая 1944 года. Предусматривалась также активизация усилий в 
Средиземноморье с целью вывести из войны Италию и захватить Римскую область для 
базирования там авиации. Вторжение в Южную Францию — проект, которому Черчилль 
давно противился, причем так и не принял полностью, — планировалось в связи с 
ударом на севере.
 Агония Италии все настойчивее напоминала о себе в тихих комнатах здания, с 
окнами, выходящими на стены когда-то осаждавшейся крепости. Бадольо все еще 
находился в щекотливом положении: с одной стороны, нацисты накапливали силы к 
северу от Рима, с другой — маячило вторжение в Италию союзников из Сицилии. 
Возникла продолжительная пауза в боевых действиях, пока противоборствовавшие 
стороны находились в равновесии сил, а Бадольо зондировал почву в Испании и 
Португалии. Союзники настаивали на безоговорочной капитуляции, намекая позже на 
облегчение условий сдачи. Это напоминало диалог слепых, в котором каждый — 
жертва собственных галлюцинаций. Два историка позднее отмечали: «В преддверии 
кошмара немецкой оккупации Италия молила: „Помогите, я не свободна!“ После 
долгой паузы союзники ответили: „Сдавайтесь!“
 В сущности, Рузвельт требовал, чтобы Эйзенхауэр просто добивался формальной 
безоговорочной капитуляции, указывая на более благоприятное отношение союзников 
позже в зависимости от степени сотрудничества Италии с ними. Англичане 
предпочитали немедленное военное решение проблемы долгосрочным политическим 
мерам. В Квебеке президент следовал британской линии. Однако военные события 
вскоре возобладали над дипломатией и переговорами. Перед рассветом 3 сентября 
британская 8-я армия начала форсировать Мессинский пролив и накапливаться на 
побережье континентальной Италии. В тот же день представители Италии после 
мучительных переговоров подписали условия военной капитуляции в оливковой роще 
близ Сиракуз. Было очевидно, что огласка капитуляции вызовет немедленные 
ответные действия немцев, поэтому генерал Максуэл Тэйлор отправился в Рим, 
чтобы согласовать с итальянским Генеральным штабом внезапный захват 
авиадесантными силами союзников аэродромов вокруг Рима. Он опоздал — нацисты 
выступили первыми, имея превосходящие силы. Десант Тэйлора отменили, но 
прекращение огня объявлено. Италия капитулировала.
 Теперь события ускорились. Немцы начали окружать Рим. Королевская семья, 
Бадольо и его чиновники бежали в Бриндизи. Итальянские боевые корабли, после 
того как подверглись массированным бомбардировкам немецкой авиации, укрылись на 
Мальте. Муссолини, переведенного в горное ущелье в Центральной Италии, 
вызволили из заключения 90 немецких парашютистов, доставивших его на 
торжественный прием фюрера. Между тем союзники начали в Италии решающие 
операции.
 Американские и английские войска 9 сентября высадились в Салерно, на пляжах, 
расположенных большим полумесяцем в 30 милях к югу от Неаполя. Пехота союзников 
двинулась по узкой равнине к зубчатому горному хребту, встречая яростное, но 
разрозненное сопротивление. Накануне вторжения союзников итальянские войска 
узнали о капитуляции страны, но немцы искусно обороняли эту местность, поэтому 
сопротивление наступлению союзников оказалось более серьезным, чем ожидалось. 
Фельдмаршал Альберт Кессельринг с облегчением узнал, что союзники не высадились 
ближе к Риму. Поскольку высадка совершилась далеко на юге, фельдмаршал 
укрепился в столичной области. Но Салерно располагался также довольно далеко, и 
5-я армия генерала Марка Кларка пользовалась надежным прикрытием с воздуха и 
имела надежную связь с 8-й армией Монтгомери, наступавшей от Таранто и с 
подъема «итальянского сапога».
 Через четыре дня после высадки союзников у Салерно немцы накопили достаточно 
сил, чтобы нанести ряд мощных ударов по позициям союзников и попытаться 
отрезать два десанта друг от друга; это им почти удалось. Американские 
артиллеристы и противотанковые подразделения приняли на себя основной удар 
немцев, поддержанные огнем корабельной артиллерии союзников. Несмотря на 
вынужденное отступление, десантники удержались на пляжах. Через неделю после 
дня высадки передовые дозоры 5-й и 8-й армий вошли в непосредственный контакт.
 Когда началось сражение, Рузвельт и Черчилль находились в Гайд-Парке. Ход 
сражения беспокоил премьера, поскольку напомнил ему, что в течение веков битвы 
проигрывались именно тогда, когда генералам не удавалось энергично наступать. 
Он отправил войскам на фронт послание с инструкциями, в то время как Рузвельт 
предоставил Эйзенхауэру и его подчиненным вести дело самостоятельно. После того 
как сражение приняло благоприятный оборот, Черчилль поздравил Эйзенхауэра: «Как 
говорил во время битвы при Ватерлоо герцог Веллингтон, „это была чертовски 
быстрая схватка“. Сталин телеграфировал Рузвельту и Черчиллю, что высадка в 
районе Неаполя значительно облегчит Красной армии операции на 
советско-германском фронте. В Италии союзные войска перегруппировали силы и 
начали преследовать противника, отступавшего на север, по узким дефиле между 
Салерно и Неаполем. Немцы отступали медленно, нанося союзникам потери, но 1 
октября Неаполь освобожден.
 Успешная наступательная операция в Италии открыла для президента новые военные 
и политические возможности. Создала она и военно-политические дилеммы. 
Продвижение союзников на север Апеннин влияло на их отношения со странами 
Иберийского полуострова, французами, югославами, греками, турками и народами 
южного побережья Внутреннего моря. В последующие месяцы Рузвельт тратил много 
усилий на мобилизацию активной поддержки или, как минимум, пассивного 
сотрудничества средиземноморских стран, отличавшихся вековой враждой и 
подозрениями в отношении друг друга и великих держав.
 На побережье Средиземноморья располагалась также Палестина — убежище и 
проблема. Из всех возможностей, открывшихся перед Рузвельтом, наиболее 
обнадеживающей и трагичной стала — облегчить судьбу европейских евреев. Выжили 
в оккупированной нацистами Европе 10 тысяч, а пути спасения пролегали для них 
главным образом через Средиземноморье. В 1942 году в Белый дом просочились 
сведения о решении нацистов настолько ошеломляющем, что сотрудники 
администрации не могли поверить и попросили зарубежные службы подвергнуть их 
проверке. Гитлер приказал «окончательно решить» расовую проблему посредством 
организации облав и систематических убийств всех евреев, проживающих на 
оккупированных территориях. Сообщения оказались достоверными.
 Разумеется, президента тревожило преследование евреев — еще со времени прихода 
Гитлера к власти в 1933 году. В ходе войны он неоднократно осуждал нацистов за 
преступления и предупредил о наказании за них, большие и малые. В конце 1942 
года он сообщил о плане Объединенных Наций создать комиссию по расследованию 
военных преступлений. Ясно, однако, что сдерживающий эффект этих предупреждений 
невелик. Каждый месяц умерщвлялись 10 тысяч евреев.
 Растущее возмущение общественности Англии и США требовало немедленно 
действовать. В декабре 1942 года раввин Стефан С. Уайз, глава Американского 
еврейского конгресса, писал Рузвельту: «Дорогой босс, не хочу увеличивать ни на 
атом ужасное бремя, которое вы в настоящее время несете с чудотворной и, как 
мне кажется, ниспосланной Небом силой. Но вам известно, что на долю евреев 
выпало самое большое несчастье за всю историю в форме массовой бойни Гитлера». 
Минимум два миллиона еврейских граждан уже убиты, писал Уайз. Он попросил 
президента встретиться с еврейскими лидерами. На этой встрече, происшедшей 
через год после Пёрл-Харбора, Рузвельту вручили двадцатистраничный документ о 
нацистском «Плане уничтожения». Президент заверил участников встречи, что 
Соединенные Штаты будут стремиться спасти тех, кого еще можно спасти, и 
покончить с преступлениями. «Жернова Бога мелют медленно, — говорил он, — но 
перемалывают все мельче».
 Жернова не только юстиции, но также администрации Рузвельта медленно и мелко 
мололи весь 1943 год, к разочарованию и отчаянию еврейских и других лидеров. 
Некоторые выступали за то, чтобы союзники начали прямые переговоры со странами 
«Оси» ради освобождения евреев. Другие — как минимум за ослабление союзниками 
блокады с целью обеспечить поставки продовольствия и медикаментов заключенным 
концлагерей и за то, чтобы убедить нейтральные страны открыть границы для 
спасающихся бегством евреев. Администрацию призывали приостановить действие 
иммиграционных квот, чтобы стимулировать поток беженцев из стран «Оси». В 
начале 1943 года Вашингтон, казалось, развил активность в этом направлении или 
по крайней мере ее имитировал. В самом деле, Лондон и Вашингтон состязались за 
публичное признание их озабоченности судьбой евреев. Но в действительности 
активность администрации давала мало результатов. На конференции по проблемам 
беженцев, состоявшейся в апреле на Бермудах, американская и британская 
делегации согласились на некоторые полумеры, но воздержались от обязательств по 
созданию фондов для беженцев, предоставлению судов для их перевозки или 
изменению иммиграционных законов. Знакомясь с итогами работы конференции в 
начале мая, президент согласился вместе с Англией финансировать перемещение 
определенного количества людей и одобрил создание в Северной Африке временных 
складов. Но энергично возражал против попыток пересмотреть иммиграционные 
законы и сомневался, что необходимо направлять большое число евреев в Северную 
Африку, воздерживался от обещаний безграничной помощи беженцам.
 В последующие несколько месяцев политику администрации в этом вопросе 
формировала скорее осмотрительность, чем моральное негодование. Государственный 
департамент тратил недели на рассмотрение вопросов о визах для беженцев, даже 
на письменные ответы им. Но каждая потерянная неделя означала гибель тысяч 
евреев и других узников, числившихся в ужасном реестре смерти Гитлера. В 
августе 1943 года «Нью-Йорк таймс» опубликовала «список уничтоженных» с 
подробным перечислением имен уроженцев разных стран: 1 миллион 700 тысяч стали 
жертвами организованного убийства; 746 тысяч погибли от голода и болезней. 
Страна и администрация оказались в шоке, но отнюдь не в состоянии 
созидательного действия. Рузвельт помогал в конкретных ситуациях и подстегивал 
проведение акций спасения в чрезвычайных случаях, но ему не удавалось решить 
главную проблему — спасти миллионы евреев, мужчин, женщин и детей, схваченных в 
глубоком тылу у нацистов и обреченных на газовые камеры.
 Одна из причин этого — чрезвычайная трудность решения проблемы. Даже спасение 
нескольких тысяч евреев в прибрежных средиземноморских странах требовало 
бесконечных переговоров между местными еврейскими лидерами, Государственным 
департаментом, министерством финансов и другими учреждениями Соединенных 
Штатов; переговоров с нейтральными странами, благотворительными организациями и 
другими заинтересованными органами относительно денег, транспорта, пособий, 
жилья, а также мусульманской враждебности. Как полагал Рузвельт, вовлечение 
конгресса в деятельность по изменению иммиграционных законов — весьма трудная 
задача. Тот факт, что так много иностранцев, подвергавшихся смертельной 
опасности, и молящих за них лидеров внутри страны — евреи, заставлял Рузвельта 
нервничать в связи с возможной реакцией конгресса и некоторых групп американцев.
 Не мог он игнорировать и реакцию мусульманской Африки, тесно связанный с ней в 
военном и дипломатическом отношениях.
 Но главная причина коренилась в военной стратегии Рузвельта. Единственный 
способ убедить Гитлера пощадить свои жертвы заключался в попытке задобрить его 
взяткой или вступить с ним в переговоры. Но Рузвельт решительно отвергал это 
как посягательство на принцип безоговорочной капитуляции. Лучшим способом 
помочь евреям и другим беспомощным людям он считал победу в войне, как можно 
более скорую и решительную. Отталкивать такие нейтральные страны, как Испания, 
отвлекать корабли от главного назначения — доставки военных грузов, возбуждать 
ложные ожидания и страхи и, сверх того, провоцировать вражду мусульман в 
странах, где ведутся боевые действия, — все это несовместимо с целеустремленной 
борьбой Рузвельта за победу в войне.
 Те же самые четкие приоритеты определяли сдержанный подход Рузвельта к идее 
Сиона. Президент уже давно занял осторожную, но сочувственную позицию в 
отношении мечты о Палестине как родине евреев, хотя полагал, что маленькая 
страна физически не подходит для расселения большого числа евреев, и 
демонстрировал интерес к другим вариантам реализации этой идеи: в Камеруне, 
позднее в Парагвае и еще позже в Португальской Западной Африке — Анголе. В 
конце 1942 года он вернулся к варианту Палестины.
 — Думаю, я сделаю вот что, — говорил президент Моргентау. — Во-первых, назову 
Палестину религиозной страной. Затем оставлю Иерусалим в том виде, в каком он 
существует, — под эгидой православной, католической, протестантской и иудейской 
церквей и объединенного комитетом их представителей для управления городом... 
Окружу Палестину забором из колючей проволоки... Арабам предоставлю землю на 
какой-нибудь другой территории Ближнего Востока... Всякий раз, когда мы 
выселяем араба, вселяется еще одна еврейская семья... Но я не хочу вселять 
евреев больше, чем то количество, которое в состоянии экономически обеспечить 
себя... Естественно, если там соберутся девяносто процентов евреев, они будут 
доминировать в правительстве...
 Однако все подобные соображения Рузвельт подчинял нуждам войны, а главной 
потребностью войны в 1943 году представлялись мир и стабильность на Ближнем 
Востоке. Каждый раз, когда президент касался этой проблемы, даже если просто 
принимал у себя сионистов, он получал взрывной эффект в Египте, Сирии или 
Саудовской Аравии. В 1943 году пытался свести еврейских и арабских лидеров за 
столом переговоров, но министерство обороны опасалось неблагоприятных 
последствий этого на Ближнем Востоке. В Квебеке президент и Черчилль решили 
приостановить усилия с целью убедить стороны вести переговоры. Осенью 1943 года 
президент склонялся к новой идее — международной опеки Палестины, чтобы 
превратить ее в подлинную святую землю для всех трех религий, с иудеями, 
христианами и мусульманами в качестве опекунов. Всегда уверенный в своей 
способности убеждать людей с глазу на глаз, Рузвельт полагал, что идущую с 
древнейших времен вражду на Ближнем Востоке можно преодолеть путем переговоров 
и гуманитарными средствами исцеления. Между тем нацистская машина истребления 
людей продолжала работать.


КАИР: ГЕНЕРАЛИССИМУС

 Репортеры редко видели президента столь разгневанным, как на пресс-конференции 
21 августа 1943 года. Рузвельта просили прокомментировать сообщения о том, что 
Сталин предложил трехстороннюю конференцию. Нет, он не станет это 
комментировать, но желает сказать еще кое о чем, и по существу. Один газетный 
комментатор совершил акт вероломства в отношении собственной страны — посягнул 
на единство Объединенных Наций и, следовательно, нанес ущерб военным усилиям.
 — Не сомневаюсь, что все его заявление — ложь от начала до конца; ничего 
нового нет, поскольку этот человек постоянно лжет своими комментариями.
 Репортеры знали, кого и что он имел в виду: Дрю Пирсон только что написал в 
«Вашингтон мерри гоу раунд», что Корделл Халл — «давний русофоб», а в 
радиопередаче утверждал, что Халл и его главные помощники «Адольф Берле, Джимми 
Данн, Брекинридж Лонг действительно желают, чтобы Россия истекла кровью, — и 
русские знают об этом...». Халл показал эти заявления президенту, заклеймил их 
как «чудовищные, дьявольские фальшивки» и пригласил советского поверенного в 
делах Андрея Громыко в Государственный департамент, чтобы опровергнуть ложь.
 Наблюдатели гадали, почему администрация отреагировала столь резко на 
кажущийся мелочным укол. Пирсон не первый, кто выдвигал против администрации 
подобные обвинения. Все дело во времени их появления. В конце августа 1943 года,
 сразу же после Квебека, президент столкнулся с фактом, что его план по 
объединению всех антифашистских сил рушится. Хотя в 1943 году военные поставки 
России резко возросли, они сопровождались бесчисленными жалобами и 
недопониманием с советской стороны. Ответственные американские чиновники 
ворчали, что Советы в публичных и частных оценках преуменьшают значение военных 
усилий США. Советские газеты хором подвергали критике дипломатические и военные 
действия своих союзников. И кроме того, ни Черчилль, ни Рузвельт еще не 
встречались с Чан Кайши.
 После Квебека Сталин, очевидно, уязвлен еще одним совещанием Рузвельта и 
Черчилля по вопросам войны в его отсутствие. Больше терпеть это он не собирался 
и направил в августе послание президенту и премьеру: «На сегодня обстановка 
выглядит так: США и Великобритания достигают друг с другом соглашения, а СССР 
информируется о соглашении между двумя державами как третья сторона, 
находящаяся в положении пассивного наблюдателя». Сталин имел в виду переговоры 
с Италией, но в целом считал себя исключенным из англо-американских дискуссий. 
Его реакция озадачивала, поскольку раньше он отказывался встречаться с 
Рузвельтом и Черчиллем. Возможно, в данный момент для него важнее было 
высказать обиду, чем встретиться, — в том смысле, что русские несли основное 
бремя войны, но воспринимались союзниками наполовину.
 Осенью 1943 года более всего тревожили разрозненные признаки того, что Советы 
всерьез сделают ставку на одностороннюю стратегию. Отзывы Майского и Литвинова 
служили зловещим напоминанием о дипломатической прелюдии к нацистско-советскому 
пакту 1939 года. Весь 1943 год поступали сообщения о зондаже обстановки 
Берлином и Москвой — хотя условия и степень серьезности возможного сближения 
оставались неясными. Кремль постоянно выражал беспокойство, что англичане и 
американцы пойдут на сделку с немецким правительством без Гитлера и оставят 
Германию и СССР в смертельной схватке один на один. Некоторых русских, казалось,
 меньше беспокоила отсрочка десантной операции через пролив. Александр 
Корнейчук, заместитель комиссара по иностранным делам, говорил в Москве 
Александру Вирту:
 — Дела у нас на фронте идут так хорошо, что, может, лучше, если второго фронта 
не будет до будущей весны. Открыть второй фронт немедленно — и немцы могут 
позволить англичанам и американцам оккупировать Германию. Это выставит нас в 
довольно глупом виде...
 Не блефует ли Москва? Не утонченный ли это шантаж? Не стоит ли Россия на 
распутье между двумя внешнеполитическими курсами — сотрудничеством в рамках 
коалиции и агрессивной изоляцией, как требовала, видимо, обстановка? Рузвельт и 
Сталин имели в своем окружении упертых политиков, с которыми приходилось 
спорить. Президент сталкивался с такими политиками как в администрации, так и 
вне ее. Некоторые чины в Пентагоне доказывали: Советы преследуют сугубо 
эгоистичные цели, способны понимать лишь язык силы; Вашингтон должен проводить 
реалистичную политику, следовать стратегии баланса сил. Уильям Буллит 
представил Рузвельту в начале года подкрепленный доказательствами, убедительный 
доклад, в котором утверждалось, что Россия не окажет никакой помощи в войне с 
Японией по окончании европейской войны, а Англия — крайне незначительную; 
Москва будет решать свои проблемы в Европе, пока США ведут боевые действия в 
Тихом океане, и Рузвельт должен либо добиться от Москвы и Лондона серьезных 
уступок, либо изменить всю стратегию, сделав приоритетом войну с Японией.
 Многие из несогласных демократов все еще добивались переключения главных 
усилий на войну в Тихоокеанском регионе. Ходили слухи, будто лидеры 
республиканцев поддерживали негласные контакты с Макартуром. Другие ушли 
недалеко от прежней изоляционистской позиции. Однако часть республиканцев, и 
особенно Уилки, занимали передовую позицию — поддерживали курс на упрочение 
англо-американо-советского партнерства и лидерства США в сильной послевоенной 
организации безопасности. Республиканцы провели на острове Макинак, в Мичигане, 
широко разрекламированную конференцию в качестве прелюдии к президентской 
кампании 1944 года. Некоторые из конгрессменов оставались такими же 
консерваторами, как и прежде, но президентские республиканцы во главе с Дьюи от 
Нью-Йорка, Уорреном от Калифорнии и другими губернаторами занимали в целом 
интернационалистскую позицию. Похоже, Рузвельту предстояло иметь дело с двумя 
внешнеполитическими линиями республиканцев: одной следовали президентские 
республиканцы, другой — республиканцы конгресса.
 Однако в самый темный период советско-американских отношений пробился луч 
света, принесший благоприятную возможность. После взятия назад своего согласия 
встретиться с Рузвельтом в Фэрбенксе Сталин регулярно отклонял предложения 
Черчилля и Рузвельта установить новый срок встречи трех лидеров. Тем не менее 
одобрил идею конференции в Москве министров иностранных дел трех стран; обмен 
мнениями относительно планов этой встречи привел, естественно, хотя и 
необъяснимым образом, к постепенному принятию Сталиным первого приглашения на 
встречу «Большой тройки». Президент и маршал долго спорили о месте конференции. 
Рузвельт уверял, что не может лететь в Тегеран, поскольку не в состоянии 
подписать или отклонить законопроекты конгресса в течение десяти дней, которые 
предоставляет ему конституция. Сталин упорно настаивал на столице Персии. Оба 
лидера намекали, что планы проведения конференции могут быть сорваны, если не 
признают его выбор; Сталин выиграл этот дипломатический «петушиный бой» — 
Тегеран намечен в качестве места встречи.
 Поездка в Москву Халла стала полезным средством дипломатического зондажа 
президента и чем-то вроде триумфа для государственного секретаря. Он покинул 
Вашингтон, повысив свой престиж в столице, поскольку президент наконец 
потребовал отставки Самнера Веллеса, который продолжал раздражать Халла своими 
самостоятельными выходами на Белый дом и зарубежных послов. «Галантному старому 
орлу», как позднее называл Халла Черчилль, удалось как-то пережить первый в 
жизни авиарейс, изнурительные споры, банкет в Кремле. Он вел переговоры с 
Иденом и Молотовым по вопросам обширной повестки дня хладнокровно, хотя и 
несколько нудно. Выяснил, что русские заинтересованы главным образом в открытии 
второго фронта, англичане — в политических преобразованиях в Италии, в то время 
как сам он добивался декларации четырех держав о принципах послевоенной 
безопасности. Заручился согласием Молотова на реализацию американского проекта. 
Основная проблема не столько содержание — принятие на себя обязательства 
проводить консультации и совместные акции по обеспечению международного права и 
порядка до учреждения глобальной организации по безопасности, — сколько вопрос, 
следует ли привлечь к подписанию документа Китай, чего Рузвельт и Халл очень 
хотели. В конце концов Молотов согласился и на это.
 В последний вечер конференции Халл сидел на банкете в честь делегации США в 
Большом Екатерининском зале Кремля. Маршал был необычайно любезен. Впрочем, 
когда Халл попытался склонить хозяина банкета к встрече с Рузвельтом не в 
Тегеране, а где-нибудь поближе к Вашингтону, Сталин посуровел. Затем неожиданно 
сделал заявление, которое наэлектризовало Халла. Государственный секретарь счел 
это заявление настолько важным, что сообщил о нем президенту телеграммой, 
первая часть которой зашифрована кодом ВМС, а вторая — армейским:
 « Секретно, срочно. 
  Москва, 2 ноября 1943 г. 
  Президенту, лично от Халла, совершенно секретно. 
 От высочайшего представителя власти мне передано сообщение, которое мне 
надлежит направить лично Вам в полной секретности. Сообщение обещает вступление 
в войну и помощь в разгроме противника».
 « Секретно. 
  Без номера, совершенно секретно, президенту, лично от Холла. 
 На Дальнем Востоке после поражения Германии (здесь заканчивается часть 
телеграммы, зашифрованная другим кодом). Пожалуйста, телеграфируйте мне 
чрезвычайно срочно свое мнение в Каир».
 У нас нет документальных подтверждений ответа Рузвельта Халлу. Возможно, его 
столь же озадачила телеграмма государственного секретаря, сколько обрадовала. В 
сущности, новость нельзя отнести к разряду сенсационных, поскольку Советы давно 
намекали о своем желании присоединиться к войне с Японией после разгрома 
Германии. Но то, что Сталин сделал такое определенное и важное обещание без 
политического торга и как бы невзначай, причем скорее Халлу, чем Рузвельту, 
должно быть, и озадачило президента. Несомненно, он полагал, что пелена 
таинственности вокруг всего этого скоро спадет, поскольку сразу после 
триумфального возвращения Халла из Москвы президент отбывал на конференцию с 
Черчиллем и Чан Кайши в Каире и, как он надеялся, в последующем — на встречу со 
Сталиным.
 В день прекращения огня 11 ноября 1943 года, когда сгустилась тьма, президент, 
Гопкинс, Лихи, Уотсон и два других помощника не спеша выехали из компаунда 
Белого дома и направились на базу ВМС в Квантино, штат Вирджиния. Спутники сели 
на яхту «Потомак», которая, пройдя по спокойной реке определенное расстояние, 
бросила рано утром якорь в устье Потомака. На заре президент наблюдал на 
расстоянии 5 миль массивный силуэт линкора «Айова». Вскоре «Потомак» 
приблизилась к «Айове» и с появлением солнца главнокомандующего без фанфар 
подняли на специальном приспособлении с палубы яхты на главную палубу дредноута.

 В своих апартаментах президент обнаружил карточку, указывающую на то, что 
помещение является каютой капитана, принимать пищу он будет в кают-компании 
флагмана, совершать морские прогулки на винтовом вельботе «Ли» и прогуливаться 
по всему пространству палубной надстройки, вдоль левого и правого бортов 
линкора.
 В целом жизнь на большом корабле текла буднично, за исключением пугающего 
отрезка времени на второй день плавания. С удобного места рядом со своей каютой 
президент наблюдал за учебными стрельбами «Айовы». Пятидюймовые орудия 
производили оглушающий грохот, в то время как дредноут неожиданно изменил курс, 
дал сильный крен и двинулся дальше со скоростью 31 узел. Офицер на мостике, 
расположенном двумя палубами выше президентской, перегнулся через поручни и 
прокричал:
 — Эта штука — настоящая! Настоящая!
 Гопкинс спросил Рузвельта, не хочет ли он уйти в каюту.
 — Нет, — ответил президент. — Где она?
 Гопкинс бросился к поручням как раз вовремя, чтобы заметить огромный взрыв в 
кильватере корабля. Оказалось, это взрыв торпеды, случайно выпущенной 
эсминцем-эскортом. Адмирал Кинг тут же предложил освободить командира эсминца 
от должности, но Рузвельт не поддержал его, несомненно следуя соображению, что 
для бедняги достаточное наказание — открытие, что он чуть не торпедировал 
корабль с пятью адмиралами на борту.
 «Пока все идет хорошо, поездка проходит с полным комфортом, — писал президент 
дражайшей супруге через несколько дней. — Достаточно тепло, чтобы сидеть в 
одном свитере поверх рыбацкой рубашки и брюк. Не могу писать о маршруте, но 
завтра вечером мы увидим Африку, а в субботу утром сойдем на берег... Какое 
облегчение обходиться без газет...»
 Рузвельт ничего не сообщил в письме об инциденте с торпедой, но, возможно, это 
наименьшая угроза. Пока корабль шел в открытом море, сотрудники службы 
безопасности установили, что некоторые газеты открыто пишут о местах 
предстоящих встреч. Очевидно, что места остановок президента могут быть 
атакованы немецкими самолетами с аэродромов Греции или с других территорий или 
что нацистские фанатики попытаются совершить покушения, но Рузвельт и Черчилль 
договорились не менять своих планов. Пройдя пролив Гибралтар, «Айова» 
направился в Оран. Здесь президента приветствовали Эйзенхауэр и другие 
военачальники, а также сыновья — Эллиотт и Франклин. Затем Рузвельт пережил 
сорок восемь напряженных часов: летал вместе с Айком в Тунис; ездил на 
автомобиле в Карфаген, где провел ночь на вилле с окнами, обращенными к морю; 
инспектировал звено аэрофотосъемки Эллиотта; осматривал руины Карфагена, 
сгоревшие танки, взорванные военные склады, противотанковые рвы, нерасчищенные 
минные поля битвы за Тунис. Совершил перелет по маршруту, пролегавшему вдоль 
Нила, в Каир, где приземлился 22 ноября утром в понедельник.
 Черчилль давно заманивал Рузвельта в Каир — рассказывал о роскошных виллах и 
садах в тени пирамид, сулил уединение и прогулки в пустыне. Едва ли он 
преувеличивал. Встретив друга в аэропорту, премьер сопроводил его в большую 
виллу посла Александра С. Кирка, где президент остановился. Здесь в последующие 
несколько дней Рузвельт принимал, как какой-нибудь властелин старого времени, 
посетителей: англичан, египтян, греков, югославов, русских и китайцев.
 Вскоре после прибытия Рузвельта виллу посетили генералиссимус и мадам Чан 
Кайши. Президент встретился с мужчиной невысокого роста, в военной форме цвета 
хаки, с гладким, без единой морщины лицом и наголо бритым черепом. Внешне Чан 
казался спокойным, сдержанным и уверенным в себе, но со временем Рузвельт 
обнаружил, что генералиссимус подвижен в настроениях, насторожен и весьма 
зависим от супруги. В то время как Черчилль тщетно уговаривал и наконец оставил 
надежду склонить супругов к поездке для осмотра пирамид, президент довольно 
часто виделся с Чаном и его женой в приватной обстановке и пытался завоевать их 
доверие. Эти попытки требовали от Рузвельта всей силы обаяния и немалой 
находчивости, поскольку против генералиссимуса действовало два мощных фактора. 
Один — убывание веры в боеспособность его армий. Другой — кардинальное 
изменение обстановки в Тихоокеанском регионе. По мере того как оперативная зона 
американского флота распространялась к западу от Гавайев, Объединенный комитет 
начальников штабов склонялся к выводу, что скорейший способ одолеть Японию 
вслед за Германией — это прямая операция амфибийных сил в центральной части 
Тихого океана и с юго-запада. Поэтому Чан терял монополию на единственный 
подходящий плацдарм для генерального наступления на Японию.
 Рузвельт превзошел себя. Вечером после второго дня конференции за обедом с 
Чаном и мадам он дал ясно понять, что после войны Китай получит полноправное 
членство в «Большой четверке». Предложил Китаю ведущую роль в послевоенной 
оккупации Японии — это Чан отклонил — и в получении репараций. Согласился на то,
 чтобы восстановить распространение суверенитета Китая на четыре 
северо-восточные провинции, а также Тайвань и Пескадорские острова; чтобы Китай 
и США сообща оккупировали острова Рюкю на принципах международной опеки. 
Рузвельт предложил в общей форме заключить после войны договор о безопасности 
двух держав. По своему обыкновению, он занял резкую позицию в отношении 
колониализма, подняв даже вопрос о Гонконге.
 Супружеская чета благосклонно внимала всем этим предложениям и добрым жестам, 
хотя относительно Гонконга генералиссимус высказался за то, чтобы президент 
обсудил этот вопрос с англичанами перед дальнейшими переговорами на этот счет. 
Рузвельт возражал или, как минимум, проявил уклончивость в одном вопросе. Речь 
идет вот о чем. Чан попросил, чтобы его стране позволили участвовать в 
заседаниях многостороннего комитета начальников штабов или в объединенном 
совете США — Китай, органе, который следует создать. Многосторонний комитет уже 
рассматривал этот вопрос. Американцы отнеслись прохладно, англичане — даже 
холодно к чему-нибудь большему, чем приглашение Китая или России на заседания 
комитета, где обсуждается обстановка на китайском или советском фронте. 
Основная стратегия, подлежащая осуществлению изо дня в день, должна 
вырабатываться англичанами и американцами.
 Многосторонний комитет тотчас создал прецедент подобного рода. В тот же день 
он провел заседание по вопросу о роли Китая в разгроме Японии, но китайским 
военным позволил присутствовать только в конце заседания. От азиатского 
командования докладывали обстановку на своих театрах войны Маунтбэттен и 
Стилвелл. Планы относительно Китая, выработанные на последующих заседаниях 
участников конференции в Каире, все еще не выяснены в деталях, но основная 
линия в целом очевидна. Чан должен внести основной вклад в наземные операции в 
Бирме в том случае, если союзники реализуют обещанную широкую амфибийную 
операцию в Бенгальском заливе. Черчилль возражал против обязательства на этот 
счет, поскольку оно могло поставить под угрозу осуществление его основных 
задумок в Средиземноморье. Рузвельт опасался такого обязательства: с одной 
стороны, из-за первоочередного значения десантной операции через пролив; с 
другой стороны — считал, что китайцы медлят с активным участием в войне, 
союзники не выполнили своих обещаний Чунцину, Чан должен иметь что-нибудь в 
активе от конференции в Каире для предъявления народу. Черчилль твердо стоял на 
своем; Чан колебался; Рузвельт посредничал.
 «Все хорошо», — писал жене президент. Но даже в этом некоторое преувеличение. 
Чан отбыл из Каира с туманными обещаниями Рузвельта относительно амфибийной 
операции в Бенгальском заливе и поставок военной техники в неопределенном 
будущем 90 китайским дивизиям. Стратегия Запада все еще оставалась 
двусмысленной. Англия, торжественно провозглашавшая приверженность 
наступательной операции во Франции, теперь стремилась уклониться от этого. 
Черчилль говорил, что «Оверлорд» (десантная операция через пролив) остается 
приоритетом, но не должна быть настолько «тиранической», чтобы исключить 
использование ряда возможностей в Средиземноморье. Американцы, как обычно, 
возражали против распыления сил — Кинг требовал переброски большего количества 
войск на Тихоокеанский театр войны. За год постоянных конференций англичане и 
американцы так и не добились согласия по большой стратегии.
 При всех этих неурядицах Черчилль никогда не видел президента счастливее, чем 
в обед на День благодарения, который Рузвельт дал в честь премьера и его дочери 
Сары, а также узкого круга ближайших помощников. Сидя выпрямившись в своем 
кресле, президент с необыкновенным искусством вырезал из двух громадных индеек 
большие куски мяса. После обеда Сара танцевала с молодыми людьми, Черчилль — с 
Папой Уотсоном. Рузвельт в восхищении следил за ними со своего дивана. 
Президент предложил тост:
 — Большие семьи обычно более прочны, чем малые... и вот в этом году мы, вместе 
с гостями из Соединенного Королевства в нашей семье, — большая семья и более 
единая, чем прежде. Предлагаю тост за единство, — возможно, оно продлится 
долго!
 Перед конференцией в Тегеране у всех было отличное настроение.


ТЕГЕРАН: МАРШАЛ

 27 ноября 1943 года. Суббота. Каир. Западный аэропорт. 06.35. Механики и 
охрана сгрудились плотными рядами вокруг «священной коровы», бесформенной 
громадой стоящей в тумане на бетонированной дорожке. Из тумана вынырнул лимузин.
 Пока на борт самолета поднимались президент и его сопровождение — Гопкинс, 
Гарриман, Лихи, Уотсон, Джон Беттигер и полдюжины других лиц, — вокруг 
происходило интенсивное движение. Полчаса пилоты ждали, пока рассеется туман. 
Затем «священная корова» разогналась на взлетно-посадочной полосе и с ревом 
прорвалась сквозь дымку к яркому солнечному свету. Самолет взял курс на восток.
 Президент с необычайным интересом наблюдал, как под ним проплывают на запад 
легендарные земли. Самолет пересек воздушное пространство над Суэцким каналом, 
над бурой Синайской пустыней, снизился, чтобы сделать круги над Иерусалимом и 
Вифлеемом, взмыл, чтобы пересечь на большой высоте Мертвое море, и затем 
направился дальше над зелеными долинами Евфрата и Тигра. К северу от Багдада 
самолет повернул на северо-восток, следуя зигзагами среди гор вдоль шоссе 
Абадан — Тегеран. Рузвельт видел движение караванов и автоколонн, везших в 
Россию военные грузы, которые поставлялись по ленд-лизу. Преодолев запутанный 
лабиринт горных ущелий, самолет приземлился на аэродроме Красной армии, в 
нескольких милях от Тегерана. К северу возвышался горный хребет Эльбурс, 
который отделял столицу Персии от Каспийского моря.
 Президента отвезли в здание дипломатической миссии, но он оставался там только 
одну ночь: стало известно, что замышляется убийство лидеров «Большой тройки». 
Сталин передал через Гарримана записку с предупреждением: Тегеран насыщен 
сторонниками нацистов и шпионами. Маршал опасался «несчастного случая» во время 
частых поездок Рузвельта по городу. Не согласится ли президент стать гостем 
советского посольства? По настоянию Рейли и других президент перебрался в 
русский посольский городок, где его поместили в главное здание и охраняли 
«привратники», чьи «люгеры» на бедрах выпирали под белоснежными пиджаками. 
Сталин удалился в более скромный дом, а Черчилль оставался в британской 
дипломатической миссии, расположенной рядом. Обе миссии составили единый 
советско-британский городок.
 Рузвельт отдыхал в своей новой спальне, когда вошел Рейли — сообщить, что к 
президенту идет маршал Сталин. Рузвельта быстро выкатили в инвалидном кресле в 
большую гостиную. Сталин вошел не спеша, улыбаясь; приблизился к президенту для 
рукопожатия. Президент увидел перед собой человека невысокого роста: исполнен 
достоинства, держится непринужденно, в наглухо застегнутом мундире, с красными 
лампасами на брюках, с большими золотыми погонами на плечах и одним орденом — 
красно-золотистая планка, которая держит золотую звезду. В гостиной 
присутствовали только два переводчика — В.Н. Павлов и Чарлз Е. Болен.
 — Рад вас видеть, — сказал президент. — Я долго ждал этой встречи.
 Оба лидера беседовали полчаса. Президент интересовался в ходе беседы 
положением на советском фронте.
  Сталин . Красная армия прочно держит инициативу в своих руках; немцы бросают 
на фронт новые дивизии.
 Рузвельт упомянул о Чан Кайши.
  Сталин . Китайские солдаты сражаются храбро, но руководство слабое.
 Потом — о де Голле.
  Сталин . Де Голль ведет себя как глава великой державы, но фактически 
располагает небольшой властью.
 Потом — о необходимости готовить Индокитай к независимости.
  Сталин . Согласен.
 Потом — о необходимости реформировать Индию снизу и «отчасти по-советски».
  Сталин . Реформа снизу означает революцию.
 — ...Держится очень уверенно, знает себе цену, двигается не спеша — все вместе,
 я сказал бы, очень впечатляет, — говорил Рузвельт позднее сыну Эллиотту.
 Вскоре после беседы состоялась первая пленарная сессия конференции. Рузвельт 
имел при себе весь свой дипломатический и военный штат помощников, за 
исключением Маршалла и Арнолда, которые, получив неверную информацию о графике 
заседаний, отправились осматривать достопримечательности города. Черчилль сидел 
слева от американцев, с Иденом, Диллом, Бруком, Каннингэмом, Порталом, Исмэем 
по бокам. В окружение Сталина входили только Молотов и маршал Климент Ворошилов.
 Участники конференции сидели за дубовым столом десять футов шириной, 
специально изготовленным местными столярами и имевшим круглую поверхность, 
чтобы ни один из политиков не сидел во главе стола. Тем не менее Рузвельт на 
том основании, что он самый молодой из «Большой тройки», и с предварительного 
согласия двух других открыл заседание приглашением более старших собеседников в 
семейный круг, единственная цель которого — победа в войне. Черчилль заметил, 
что в зале сконцентрировалась величайшая мощь, какую знало человечество, — в 
руках участников конференции сама история. Сталин после краткого приветствия 
предложил перейти к делу.
 Президент начал свое выступление с обзора военной обстановки, подчеркивая 
вовлеченность большей части ВМФ США и миллиона солдат в боевые действия в 
Тихоокеанском регионе. В общих чертах обрисовал военные планы, касающиеся Китая.
 Затем обратился к десантной операции через пролив: она откладывается, по его 
словам, из-за недостатка морских транспортных средств. Пролив — столь 
непокорная водная стихия, что десант через нее может осуществиться не ранее 1 
мая 1944 года.
 — Одно время мы были очень довольны столь непокорной водной стихией, — заметил 
Черчилль.
 Вопрос состоит в том, продолжал Рузвельт, можно ли использовать силы союзников 
и Турции для других операций — в Италии, на Апеннинах, в Адриатике, Эгейском 
море — за счет отсрочки операции «Оверлорд» на три месяца. Президент и Черчилль 
ждали, что скажет на это маршал.
 Сталин сразу взял быка за рога. Советский Союз рад успехам Америки в 
Тихоокеанском регионе. Выразил сожаление, что СССР не смог оказать ей помощи, 
но советские войска воюют против Германии. Сил на востоке достаточно для 
обороны, но для наступления их нужно утроить. В конце концов Германия будет 
разбита, «мы сможем победить единым фронтом», сказал Сталин как бы невзначай, 
не повышая голоса. Затем обратился к Европе. Там, по его словам, у СССР 300 
дивизий против 260 дивизий стран «Оси». В данный момент немцы пытаются вновь 
захватить Киев с помощью около 30 моторизованных и танковых дивизий. Что 
касается Италии, это не то место, откуда следует вести наступление на Германию, 
поскольку Альпы стоят непреодолимым барьером, в чем убедился знаменитый русский 
полководец Суворов полтора века назад. Лучший путь к сердцу Германии лежит 
через Северную и Южную Францию. Но, предупредил Сталин, немцы будут оказывать 
дьявольское сопротивление.
 Затем Рузвельт и Сталин поставили Черчилля в положение обороняющейся стороны, 
но старый боец оказался к этому готов. В необходимости проведения десантной 
операции через пролив не может быть сомнений. Она состоится в конце весны или 
начале лета. Но ведь до операции остается еще шесть месяцев. Что предпринять в 
помощь советским войскам и без отсрочки «Оверлорда» более чем на один-два 
месяца после занятия Рима, которое произойдет, как Черчилль надеется, в январе 
1944 года? Можно ли уговорить вступить в войну Турцию? Оказать помощь 
Югославии? Сам Черчилль выступил против планов направления на Балканы крупных 
сил союзников; к удивлению своих помощников, именно Рузвельт выдвинул на 
обсуждение идею высадки союзных войск на севере Адриатики, объединения их с 
югославами и дальнейшего наступления на северо-восток для встречи с Красной 
армией, продвигающейся на запад.
 Итак, в течение часа позиции определились: Сталин — за наступление на Германию,
 Черчилль — за операции в Средиземноморье, а Рузвельт, как позднее жаловался 
Черчилль, колебался между двумя этими позициями. Маршал решительно отверг 
стратегию Черчилля, как ненужное распыление сил, а конкретные предложения 
премьера — как нежелательные. Он сомневался, что Турция вступит в войну, разве 
что по принуждению. Когда Черчилль принялся настаивать на использовании союзных 
сил в Средиземноморье после занятия Рима, Сталин снова невозмутимо предложил 
высадку англо-американских войск в Южной Франции в преддверии «Оверлорда». 
Франция, сказал он, — слабое звено среди оккупированных немцами территорий. 
Заседание завершилось безрезультатно.
 Тем вечером Рузвельт устроил в своих апартаментах обед для Сталина, Черчилля и 
их высокопоставленных помощников. Кулинары Белого дома, вошедшие в помещение 
незнакомой кухни лишь за несколько часов до обеда, ухитрились как-то 
приготовить блюда на одиннадцать персон. За обедом шел разговор о послевоенной 
Европе. Сталин давал нелицеприятные характеристики своим старым врагам. 
Французский правящий класс, по его мнению, прогнил до основания. Рузвельт 
отчасти с ним согласился. Неплохо, считал он, исключить из будущего 
правительства Франции тех, кто старше сорока. Сталин сказал, что рейх должен 
быть расчленен и лишен возможности снова ввергнуть мир в войну. Рузвельт 
предложил международную опеку подходов к Балтике. Сталин вначале не понял — он 
думал, что Рузвельт хочет опеки стран Балтии, и решительно отверг его 
предложение.
 Президент почувствовал себя неважно и покинул обед до завершения. С его уходом 
атмосфера еще более ухудшилась. Сталина явно разочаровали предложения Черчилля 
и Рузвельта по Германии. Он сказал Черчиллю, что не разделяет мнение Рузвельта 
о психической неполноценности фюрера. Гитлер — способный деятель, хотя ему 
недостает основательного интеллектуального и культурного багажа, а его подходы 
к политике примитивны! Маршал также поставил под сомнение доктрину 
безоговорочной капитуляции, которая способствовала лишь объединению немцев. 
Гораздо лучше, по его мнению, выработать жесткие условия и предложить немцам 
принять их. Это ускорит наступление дня капитуляции Германии.
 Вернувшись затем в британскую дипломатическую миссию, Черчилль пребывал в 
мрачном расположении духа.
 — Перед нами стоят колоссальные проблемы, а мы лишь пылинки, опустившиеся в 
ночи на карту мира, — говорил он сотруднику миссии. — Президент, — продолжал 
Черчилль, — заметил: «Вы можете баллотироваться на очередных выборах, я уже 
нет».
 Кто-то спросил, предложил ли президент на конференции что-либо значительное. 
Черчилль произнес после короткой паузы:
 — Гарри Гопкинс сказал, что президент был неадекватен. Ему задавали много 
вопросов, но отвечал он невпопад.
 На следующий день Рузвельт выглядел совершенно здоровым. Черчилль послал ему 
записку с предложением провести ленч вместе. К неудовольствию премьера, 
Рузвельт отклонил предложение, поскольку опасался подозрений Сталина, что 
западные лидеры вырабатывают на приватной встрече сепаратные планы. Однако 
после ленча президент встретился наедине со Сталиным и Молотовым. Рузвельт 
стремился прозондировать позицию русских относительно послевоенной глобальной 
организации. Он предложил план «четырех полицейских держав» для быстрого 
реагирования на угрозы миру; создание исполкома из десяти членов для 
рассмотрения невоенных проблем, а также ассамблеи, представляющей все 
Объединенные Нации. Сталин усомнился, что малым странам Европы понравится идея 
организации «четырех полицейских держав». Он выразил, кроме того, сомнение, что 
Китай станет в конце войны достаточно сильным. Не верил, что конгресс США 
одобрит американское участие в сугубо европейском органе, который может принять 
решение о посылке войск США в Европу. С последним замечанием Рузвельт 
согласился. Чтобы конгресс принял это, признал президент, должны произойти 
большие потрясения. Он счел возможным посылку в Европу только американских 
самолетов и кораблей, а Британия и Россия задействуют в интересах мира 
сухопутные силы. В отношении Китая между Рузвельтом и русскими согласия не было.

 — В конце концов, — говорил президент, — в Китае проживает четыреста миллионов 
человек, и лучше заручиться их дружбой, чем иметь в их лице потенциальный 
источник беды.
 В рамках конференции состоялась торжественная церемония. В большом зале, где 
выстроились друг против друга шеренги британских и советских солдат, Черчилль 
вручил Сталину меч Сталинграда, отлитый британскими мастерами и подаренный 
королем Георгом «гражданам Сталинграда со стальными сердцами». С блеском в 
глазах Сталин поднес сверкающее лезвие к губам и поцеловал. Затем пошел 
показать меч президенту. Тот вынул меч из ножен и подержал его на весу. 
Рукоятка почти скрылась в больших ладонях президента. Затем он вернул с 
клацаньем лезвие меча в ножны. Подарок в сопровождении почетного караула 
вынесли из зала.
 Но никакой почетный меч не мог разрубить клубка разногласий между тремя 
лидерами. На втором пленарном заседании после сообщения секретариата 
конференции, отражающего незначительный прогресс, достигнутый на первом 
утреннем заседании, Сталин открыл дебаты неожиданным вопросом:
 — Кто будет командовать операцией «Оверлорд»?
 — Пока не решено, — ответил Рузвельт.
 — Тогда из этой операции ничего не выйдет, — заявил Сталин. — Кто-то должен 
отвечать за нее.
 Черчилль снова пустился в длинные рассуждения о возможностях боевых действий в 
Средиземноморье. Сталин вновь доказывал, что они лишь подменяют главное 
второстепенным. Снова Рузвельт поддерживал средиземноморские альтернативы, но 
выражал опасение, что они отсрочат «Оверлорд». Здесь опять возникла старая 
проблема эффекта насоса, которого маршал стремился избежать. Президент 
предложил начать «Оверлорд» не позже середины мая. Черчилль заявил, что не 
может согласиться на этот срок. Рузвельт выступил за создание специального 
комитета для рассмотрения данного вопроса. Сталин ворчал: что сделает комитет, 
когда сами лидеры не способны прийти к единому решению?
 — Верят ли сами англичане в операцию «Оверлорд», — спрашивал он, — или только 
говорят о ней, чтобы успокоить Советский Союз?
 Заседание снова закончилось безрезультатно. На этот раз хозяином на вечернем 
обеде был Сталин. Он позволял себе язвительные замечания в адрес Черчилля, в то 
время как президент молча наблюдал это. Премьер-министр, говорил Сталин, питает 
тайную привязанность к Германии; он стремится к полюбовному миру. Черчилль 
думает, что, раз русские простоваты на вид, они слепы. Позднее, после 
многочисленных тостов, Сталин вернулся к своей теме. После войны 50 тысяч 
немцев нужно окружить и уничтожить. Черчилль ответил, что он и его страна 
против такой резни. Сталин повторил:
 — Пятьдесят тысяч должны быть уничтожены.
 Здесь в разговор вмешался президент. Он предложил компромисс: расстрелять 
только 49 тысяч. Эллиотт Рузвельт возразил: по его мнению, это академический 
спор, солдаты на поле боя позаботятся об уничтожении более 50 тысяч. При этих 
словах Черчилль встал из-за стола и пошел к выходу из зала. Премьера 
напутствовали похлопывание по плечу и ухмылка Сталина, уговаривавшего 
англичанина вернуться.
 На следующий день конференция продолжалась. Сталин курил, чертил на 
прямоугольных листах бумаги геометрические фигуры и делал какие-то записи; 
говорил тихо, возражал резко. Черчилль сердито поглядывал из-под очков, 
жестикулировал сигарой, впадал в припадки красноречия. Рузвельт внимательно 
слушал, оценивал, вставлял замечания, успокаивал. Дебаты шли своим путем, но 30 
ноября, на третий день конференции, весы в какой-то момент медленно, но 
неумолимо стали перемещаться не в пользу Черчилля и периферийных операций. Это 
происходило по разным причинам: на утренней встрече комитет начальников штабов 
выдал рекомендации по операции «Оверлорд» наряду с операцией по высадке войск в 
Южной Франции; Сталин на встрече с Черчиллем тет-а-тет резко заявил премьеру, 
что провал с десантной операцией через пролив в мае повлечет неблагоприятную 
реакцию и «ощущение изолированности» в Красной армии; Черчилль надеялся, что 
если военные усилия в Средиземноморье следует подчинить операции «Оверлорд», то 
планы в Бенгальском заливе — операциям в Средиземноморье. Проведение операции 
«Оверлорд» в мае вскоре подтвердили на ленче Тройки (плюс переводчики), а также 
на третьем пленарном заседании конференции после полудня. Сталин обещал начать 
в то же время крупное наступление советских войск на востоке.
 Вечером Черчилль отмечал в британской миссии свой 69-й день рождения на обеде 
для тридцати трех персон. Рузвельт сидел справа от премьера, Сталин — слева. За 
столом царило приподнятое настроение. Рузвельт обучился использовать небольшой 
бокал вина для дюжины тостов; поднимал бокал в честь короля Георга VI; Черчилль 
приветствовал Рузвельта как защитника демократии, а Сталина — как великого 
Сталина. Маршал провозглашал тосты в честь русского народа и производительности 
американской промышленности, особенно за производство 10 тысяч самолетов в 
месяц.
 — Без этих американских самолетов, — говорил он, — война была бы проиграна.
 Закончил он тостом в честь президента. В два часа ночи Рузвельт попросил 
предоставить ему привилегию произнести последний тост.
 — Сегодня здесь много говорили о различных цветах политического спектра, — 
сказал президент. — Хочется сравнить это с радугой. В нашей стране радуга — 
символ благополучной судьбы и надежды. В ней много разных цветов, каждый из них 
индивидуален, но все они составляют прекрасное целое.
 Так и с нашими странами. У нас разные обычаи, философия и образ жизни. Каждый 
из нас строит свои планы в соответствии с пожеланиями и чаяниями своих народов.
 Но здесь, в Тегеране, мы доказали, что различные идеалы наших народов могут 
слиться в гармоничное целое, развиваться в единстве ради нашего общего дела и в 
интересах всего человечества...
 Конференция вполне могла бы завершиться на этой гармоничной ноте, но у нее 
имелась подоплека — ряд политических вопросов. В ходе нескольких встреч на 
следующий день Сталин согласился помочь убедить турок присоединиться к войне, 
хотя и сомневался, что они пойдут на это. Настаивал на расчленении и разгроме 
Германии, требовал крупных репараций со стороны Финляндии и восстановления 
договора 1940 года с возможным обменом Петсамо на полуостров Ханко. Рузвельт и 
Черчилль незлобиво спорили с ним по этим вопросам. Но камнем преткновения 
оставалась Польша. Рузвельт знал, что ему придется возвращаться к этому вопросу.

 С решением вопроса о втором фронте президент решил лично попросить Сталина 
что-либо предпринять в отношении Польши. Однако, несмотря на свои попытки 
несколько отдалиться от Черчилля, Рузвельт чувствовал, что еще не добился 
доверительных отношений со Сталиным. Маршал оставался жестким и неулыбчивым. 
Казалось, у него нет ни одной человеческой слабости, которую можно использовать.
 Позднее Рузвельт признавался Фрэнсис Перкинс, несомненно не без рисовки, что 
готов был пойти на какой-нибудь неординарный шаг.
 — Этим утром на пути в зал заседаний конференции мы встретились с Уинстоном. Я 
мог только сказать ему: «Уинстон, надеюсь, ты на меня не обидишься за то, что я 
собираюсь сделать».
 Уинстон просто переместил во рту сигару и неопределенно хмыкнул. Должен 
сказать, он вел себя затем достойно.
 Как только мы вошли в конференц-зал, я принялся приватно беседовать со 
Сталиным. Ничего не было сказано мною из того, что не говорилось раньше, но это 
сообщалось любезным доверительным тоном. Другие русские, заинтригованные, 
подошли к нам послушать. Тем не менее на лице маршала не промелькнуло ни тени 
улыбки.
 Затем я прошептал, прикрыв рот тыльной стороной правой ладони (что, конечно, 
бросалось в глаза присутствующим): «Этим утром Уинстон не в себе, встал не с 
той ноги».
 В глазах Сталина появились едва заметные искорки смеха, и я понял, что 
нахожусь на верном пути. Как только мы сели за стол переговоров, я начал 
высмеивать британский снобизм Черчилля, потешаться над байками о Джоне Булле, 
над сигарами и привычками премьера. Сталин это заметил. Черчилль покраснел и 
набычился. Чем больше он менял свой обычный вид, тем больше улыбался Сталин. 
Наконец разразился глубоким, раскатистым хохотом. Впервые за три дня я увидел 
свет в конце туннеля. Продолжал отпускать свои шутки до тех пор, пока мы не 
стали смеяться вместе, и как раз тогда я назвал его впервые Дядя Джо. Должно 
быть, днем раньше маршал считал меня недотепой, но в этот день он смеялся от 
души и подошел ко мне, чтобы пожать руку.
 С этого времени наши отношения потеплели. Сталин сам отпускал при случае 
остроумные замечания. Лед был сломан, мы общались друг с другом по-человечески 
и по-братски.
 Менее чем через три часа Сталин навестил президента. Рузвельт говорил, что сам 
попросил маршала зайти для краткого и откровенного разговора касательно 
внутренних американских дел. Рузвельт не собирался баллотироваться на новый 
президентский срок в 1944 году, но в случае продолжения войны такая перспектива 
не исключалась.
 В Соединенных Штатах проживает 6-7 миллионов американцев польского 
происхождения, сообщил президент собеседнику, и, как практичный политик, он не 
хотел бы потерять их голоса. Рузвельт сказал, что он лично согласен с мнением 
маршала о необходимости восстановления польского государства и хотел бы, чтобы 
его восточная граница была отодвинута на запад, а западная — даже к Одеру. 
Президент надеялся, однако, на понимание маршала: из предвыборных соображений 
он не сможет принять участия в решениях по польскому вопросу ни в Тегеране, ни 
даже предстоящей зимой — не время ему сейчас публично заниматься такими 
вопросами.
 Сталин ответил, что после разъяснений президента ему все стало понятно.
 Воодушевленный этим замечанием, Рузвельт продолжал разговор. Имеется также 
много американцев литовского, латвийского и эстонского происхождения. США, 
конечно, не собираются воевать с Россией, когда она вновь оккупирует три 
балтийские республики! Но для американцев имеет большое значение реализация 
права на самоопределение. Лично президент убежден, что население республик 
проголосует за воссоединение с Советским Союзом.
  Сталин . Три балтийские республики не пользовались автономией при царе, 
который был союзником Великобритании и Соединенных Штатов. Тогда никто не 
поднимал вопроса о том, как отреагирует на отсутствие автономии общественное 
мнение, и нет причин, почему этот вопрос следует поднимать сейчас.
  Рузвельт . Общественность не знает и не понимает сути вопроса.
  Сталин . Ее нужно проинформировать, проделать определенную пропагандистскую 
работу.
 «Понимание» Сталиным польского вопроса вечером улетучилось. Когда президент 
выразил надежду, что Москва восстановит отношения с польским правительством в 
изгнании, Сталин парировал: лондонская группировка сотрудничает с нацистами и 
убивает партизан. Разумеется, он хочет дружественных отношений с Польшей — от 
этого зависит безопасность СССР, — но такие отношения возможны лишь с 
антинацистским правительством. Соглашение 1939 года вернуло украинскую землю 
Украине, а белорусскую — Белоруссии.
 — По линии Риббентроп — Молотов, — заметил Иден.
 — Называйте это как хотите, — ответил Сталин. — Мы считаем эту линию 
справедливой и правильной.
 Три лидера склонились над картами Центральной Европы, взятыми из 
Государственного департамента. Об одной из этнографических карт Сталин 
насмешливо заметил, что для ее составления использовалась польская статистика. 
Дебаты продолжались. Сталин не уступил ни на йоту. К концу дня — он стал 
завершающим днем конференции — никакого соглашения достигнуто не было, но 
сталинские требования о границах молчаливо принимались.
 «Мы прибыли сюда с надеждой и решимостью, — провозглашалось в совместном 
коммюнике Тегеранской конференции. — Мы расстаемся друзьями по сути, по духу и 
по целям». На следующее утро, 3 декабря, президент вылетел в Каир на встречу с 
Черчиллем и начальниками штабов США и Англии для окончательного определения 
большой стратегии на 1944 год.
 Настоятельно стоял вопрос о вовлечении в войну Турции. Рузвельт послал Джона 
Беттигера сопровождать в Каир турецкого президента Исмета Иненю для 
заключительного обсуждения этого вопроса. В следующие три дня Рузвельт и 
Черчилль мобилизовали всю свою совокупную силу убеждения — наряду с прозрачными 
намеками на послевоенные выгоды, — чтобы уговорить Иненю и его коллег вступить 
в войну на стороне союзников. Турки показали себя вежливыми, доброжелательными, 
настороженными и неподатливыми. Они добивались от союзников обязательств 
предоставить военную помощь — англичане и американцы, стесненные в средствах, 
взять их на себя не могли. Дилемма, перед которой стоял Иненю, оказалась столь 
мучительной, что Рузвельту пришлось признать: будь он турком, нуждался бы в 
гарантиях, а не в посулах. Он проявлял понимание: Иненю не желает, чтобы турок 
застали со спущенными штанами. Иненю не взял на себя никаких обязательств. 
Рузвельта, казалось, не волновал исход переговоров. Черчилль мужественно принял 
еще один удар по своим амбициозным планам в Восточном Средиземноморье.
 Премьер-министр одержал победу, однако, в решении гораздо более важной 
проблемы. В Каире он немедленно занялся обработкой Рузвельта с целью побудить 
его взять обратно свое обещание Чану о крупной военной операции на Андаманских 
островах. Черчилль располагал убедительными аргументами. Обещание Сталина 
вступить в войну с Японией после победы над Германией давало перспективу более 
удобного континентального пути наступления на японцев. Операции в центральной и 
юго-западной части Тихого океана открывали возможности для высадки войск 
союзников на территорию самой Японии. Решения по операциям «Оверлорд» и «Анвил» 
(десант в Южной Франции) в мае потребуют концентрации у Европы больших сил, 
особенно десантных судов. Маунтбэттен запрашивал значительно больше десантных 
войск в Юго-Восточную Азию, чем намечалось прежде.
 Черчилль сообразил, что на второй встрече в Каире все выглядит иначе. Чана 
больше нет. Вопрос о втором фронте с Москвой урегулирован. Правда, Стилвелл 
оставался в Каире представлять интересы Чана, но Кислый Джо чувствовал себя в 
сфере большой политики на берегах Нила как рыба в воде.
 Сначала Рузвельт был настроен решительно против отказа выполнять обещания Чану.
 Он убеждал Черчилля и начальников штабов сторон, что союзники взяли на себя 
моральную ответственность помогать Китаю. Сомневался также, что целесообразно 
класть все яйца в одну корзину. Допустим, Сталин не сумеет или не захочет 
выполнить свое обещание. Вашингтон может оказаться в ситуации, когда он 
пренебрег поддержкой Китая, не получив, с другой стороны, помощи русских. 
Начальники штабов сторон поддержали президента. Особенно они опасались того, 
что отмена военной операции на Андаманах даст повод Чану отказаться от своих 
обещаний осуществить сухопутные операции и приведет затем к выходу Китая из 
войны. Адмирал Кинг, особенно остро и активно обсуждавший этот вопрос, 
добивался обеспечения достаточного количества десантных судов для операций в 
Европе при одновременном выделении необходимых военных поставок для операции на 
Андаманах.
 — Четыре дня я был упорен, как мул, — говорил Рузвельт Стилвеллу, — но мы так 
ничего и не достигли. Не годится, чтобы конференция завершилась подобным 
образом. Англичане не хотят этой операции, и я не могу добиться от них согласия.

 Когда Стилвелл попросил указаний относительно Китая, президент стал 
рассказывать ему анекдоты и заговорил о послевоенных планах. Он направил Чану 
сухую телеграмму, информирующую об отмене операции на Андаманах и предлагающую 
альтернативы более мелкого масштаба. Как и ожидалось, ответ генералиссимуса был 
мрачного свойства. Он телеграфировал, что результаты первой конференции в Каире 
взбодрили китайский народ. Нынешнее же решение Каирской конференции повергнет 
его в уныние настолько, что он может не выдержать борьбы. Японцы же сделают 
вывод, что в соответствии с политикой, отдающей приоритет Европе, Объединенные 
Нации бросают Китай на милость японских военно-воздушных и механизированных 
сухопутных сил. Тем не менее Чан, казалось, смирился с этим решением и 
беспокоился больше о своих экономических, нежели военных проблемах. Он просто 
попросил прислать новую партию боевых самолетов и предоставить 1 миллиард 
долларов золотом.
 В Каире нужно было решить еще одну проблему: определить командование операцией 
«Оверлорд». Это решение предстояло принять самому Рузвельту. Долгое время 
ожидали, что именно Маршалл будет командовать силами решающего вторжения, в 
разработку планов которого он внес большой вклад, а Эйзенхауэр вернется в 
Вашингтон к своим обязанностям. Но Рузвельт не мог заставить себя произвести 
это назначение, несмотря на то что большинство советников рекомендовали ему это 
сделать, а Маршалл желал его, хотя и не настаивал.
 — Мне кажется, без вас я не буду спать по ночам, — говорил Рузвельт начальнику 
штаба сухопутных войск.
 Шервуд считал, что в этом вопросе Рузвельт принял самое трудное из своих 
решений.
 Ближе к концу второй Каирской конференции Черчилль настоял, чтобы они с 
Рузвельтом съездили посмотреть на сфинкса. Смолкнув, два лидера всматривались в 
каменное изваяние, к которому подбирались вечерние тени. Символично, что 
Рузвельт завершил в компании с Черчиллем год конференций, который они вместе и 
начали. У обоих руководителей имелись разногласия, но в конце концов они их 
разрешили, даже по «Оверлорду». Черчилль провел в Америке с президентом немало 
дней и недель. Он дважды выступал в конгрессе, присутствовал на заседаниях 
правительства, единолично председательствовал — с согласия президента, который 
находился в это время в Гайд-Парке, — на встрече в Белом доме начальников 
штабов и высокопоставленных дипломатов. Черчилль не делал секрета, даже в 
общении со Сталиным, что получает удовлетворение от того, что является 
«наполовину американцем». Однажды во время автомобильной поездки в Мэриленде он 
заметил во Фредерике рекламу конфет «Барбара Фритчи» и, пока Рузвельт с 
Гопкинсом в изумлении слушали, процитировал несколько стихов из знаменитой 
поэмы Уиттиера: «Стреляй, если тебе нужно, в эту старую седую голову...»
 В будущем пришлось заплатить определенную цену за буйно расцветшую дружбу этих 
людей. Черчилль проявлял политическую близорукость в отношении огромных масс 
азиатского населения. В интимном кругу он выражал беспокойство по поводу 
размножения, подобно мухам, русских и их возможности опередить по численности 
белое население Великобритании и Соединенных Штатов. На его отношение к Китаю 
влияло расовое чувство. Но в данный момент англо-американское сотрудничество 
достигало апогея.
 Рузвельт 7 декабря отбыл из Каира на родину. Сделал остановку в Тунисе, где 
приветствовал Эйзенхауэра возгласом:
 — Отлично, Айк, тебе лучше готовиться к переезду!
 Президент приземлился на Мальте, где вручил островитянам грамоту за героизм. 
Произвел смотр войск на Сицилии. Затем совершил продолжительную морскую поездку 
на борту «Айовы» домой и был тепло встречен представителями администрации у 
южного входа в Белый дом. Розенман никогда не видел президента таким довольным 
и радостным. Он выглядел уставшим, но здоровым и уверенным в себе. Президент 
сказал Стимсону:
 — Я... привез вам «Оверлорд» в целости и сохранности для выполнения.
 Было время Рождества; президент пожелал побыть дома. Впервые с тех пор, как 
стал президентом, он праздновал Рождество в Гайд-Парке. В канун Рождества он 
обратился к населению по радио, сидя у домашнего камелька. В основном его 
выступление представляло собой длинный, обобщенный, оптимистичный обзор событий 
на фронтах и встреч за рубежом. Он объявил о своем выборе: Эйзенхауэр — 
командующий наступательной операцией с «других отметок компаса», которая будет 
происходить одновременно с решительным наступлением русских на востоке и 
нарастающим давлением союзников с юга. Сказал и о Сталине:
 — ...Я прекрасно ладил с маршалом Сталиным. Этот человек сочетает в себе 
колоссальную непоколебимую решимость с неистребимым здоровым юмором. Уверен, 
что он истинный представитель сердца и души России. Уверен, мы и дальше будем с 
ним хорошо ладить; русские — замечательный народ.
 На следующий день он председательствовал на семейной встрече в старом поместье.
 Присутствовали семь из четырнадцати его внуков с матерями. Президент наблюдал, 
как разворачивали свертки с подарками, вырезал куски из жареной индейки и, как 
обычно, читал «Рождественский гимн» Диккенса, искусно выбирая фрагменты, 
которые удерживали внимание молодежи.
 Однако президент не полностью поддался праздничному настроению. Незадолго до 
Рождества он писал Франкфуртеру: «...во время поездки я увидел, как ужасно 
недостает странам, где мне пришлось побывать, цивилизованности. Но, вернувшись, 
я не уверен, что знаю степень цивилизованности терра Американа».




 Часть четвертая


 БИТВА



 Глава 14
 МАГНАТЫ КАПИТОЛИЙСКОГО ХОЛМА

 Президент вернулся из Тегерана в ожесточившуюся столицу. Закипавшие старые 
споры дошли до точки кипения. Опытный боец «нового курса» Джозеф Гаффи выступил 
в сенате с разоблачением «нечестивого альянса» старой гвардии республиканцев во 
главе с Джо Пью и южных демократов, ведомых Гарри Бердом. В ответ его 
противники пригрозили создать новую партию юга, которая установит равновесие 
сил между двумя главными партиями. В палате представителей депутат Джон Рэнкин 
от штата Миссисипи заострил внимание на евреях Нью-Йорка, поддерживавших 
законопроект об избирательных правах военнослужащих. Министр внутренних дел 
Икес обвинил «четырех магнатов прессы» — Херста, Маккормика и двух Паттерсонов,
 — подготовивших радиопередачи, которые транслировались на всю страну по 
нескольким радиостанциям, в том, что в своей ненависти к Рузвельту и Сталину 
они хотели, чтобы Гитлер победил, а не был разбит «лидерами, поддержанными 
великими русским и американским народами».
 «На Капитолийском холме ужасное напряжение, — отмечал директор Бюджетного 
агентства Смит. — Люди, которые многие годы были друзьями, совершают 
невообразимые вещи». В частном порядке один ведущий политик признавался:
 — У меня нет ни грамма доверия к тому, что делает Рузвельт. Я не верю ни 
одному его слову.
 Редко когда расовая неприязнь проявлялась в столице так очевидно. Бурю 
негодования вызвали сообщения о бунте в концентрационном лагере у озера Туле 16 
тысяч «нелояльных» японцев. Сенат провалил федеральный законопроект в поддержку 
системы образования, причем республиканцы искусно выхолащивали его статью, 
направленную против дискриминации. Руководители железнодорожных компаний и 
профсоюза открыто игнорировали уложение Комиссии по справедливой практике найма 
(КСПН), запрещающее дискриминацию при найме на работу негров-кочегаров. Со 
времени реконструкции юга, считала «Нэйшн», в залах конгресса не наблюдалось 
столь ожесточенного столкновения групповых интересов.
 «Президент вернулся на свой собственный второй фронт, — писал Макс Лернер. — 
Нам нужно строить другой понтонный мост, не для связи с союзниками, а для 
объединения нас самих, для перекрытия разлома, образовавшегося в нашей 
собственной национальной воле».
 Основной объект политических страстей оставался спокойным, как и прежде. По 
возвращении у него возникло впечатление, что Вашингтон перевернулся вверх дном, 
добродушно признавался президент на заседании кабинета. Он не обнаруживал ни 
малейшего беспокойства. «Вот он сидит, — писала „Нью рипаблик“, — на своей 
первой пресс-конференции по возвращении из пятинедельной зарубежной поездки. 
Черчилль болен. Контроль над инфляцией рушится. В демократической партии полный 
беспорядок. Железнодорожники угрожают забастовкой. Профсоюзы, фермеры и 
предприниматели одержимы эгоизмом. Любой публичный акт публичного политика 
продиктован низменными мотивами. В мире полная кутерьма, а он сидит в своем 
специальном кресле, приветливый и вежливый, попыхивая невозмутимо скошенной 
вверх сигаретой, приветствуя старых друзей».
 Рузвельт был не настолько невозмутим, как казалось внешне. Он вступал в новый 
год подобно канатоходцу, перебиравшемуся через Ниагару. В подвешенном состоянии 
монументальные проблемы — не только развитие военного производства, поддержание 
рейтинга среди избирателей, десантная операция через Ла-Манш, обеспечение путей 
вторжения в Японию, но также его собственная стратегия войны и мира. Следовал 
осмотрительному среднему курсу; старался поддерживать тесные отношения с 
Россией и в то же время осуществлять стратегию «приоритет Атлантики», 
предполагавшую теснейшее сотрудничество с англичанами. Стремился помочь Китаю 
стать великой державой в периоды войны и мира, опуская его в то же время далеко 
вниз в списке получателей военной помощи и политически влиятельных сил. Создать 
новую, более совершенную Лигу Наций, не отталкивая изоляционистов. Взывал к 
делу освобождения всех народов, но делал исключение для индийцев под властью 
англичан и мусульман Ближнего Востока. Требовал безоговорочной капитуляции, но 
вступал в сделки с Дарланом и Бадольо.
 Президент говорил, что одного «прекраснодушного идеализма» недостаточно, как и 
манипуляции сознанием людей или ссылок на целесообразность. Теперь, в 1944 году,
 предстояла великая проверка Франклина Рузвельта — его умение тщательно 
взвесить и объединить свои принципы веры с насущными потребностями момента.


ВТОРОЙ БИЛЛЬ О ПРАВАХ

 Рузвельт, после того как он увидел солдат, несущих суровую службу на одиночных 
постах в Иране, лежащих на койках в сицилийском госпитале, не мог не питать 
негодования к тому, что увидел дома: благодушному ожиданию скорой победы; 
возбуждению изоляционистами подозрений в отношении союзников; назойливым 
требованиям специальных привилегий спекулянтам, эгоистичным политическим 
интересам и тому подобному со стороны меньшинств. В обращении к стране он решил 
дать бой этим явлениям — подтвердить в драматической форме американский 
либерализм даже в разгар войны.
 Но сначала Рузвельт предпринял один из тех самых отходных маневров, которые 
всегда сопровождали и камуфлировали его главные акции. Глава исполнительной 
власти посетовал репортеру, который подошел к нему после пресс-конференции, что 
прессе не следует пользоваться понятием «новый курс», поскольку теперь нет 
нужды в «новом курсе». На следующей пресс-конференции журналисты потребовали от 
него разъяснений. Президент принял небрежный вид, как будто все совершенно 
слишком очевидно. Некоторым, сказал он, приходится разъяснять, как произносится 
слово «кошка». Напомнил, как доктор «новый курс» лечил специфическими 
средствами тяжелое внутреннее расстройство страны. Перечислил меры из длинного 
списка, составленного Розенманом из программ «нового курса». Но после 
выздоровления, продолжал президент, пациент получил весьма чувствительный удар 
— «7 декабря ему нанесли тяжелые увечья». Поэтому доктор «новый курс», «который 
ничего не понимал» в переломах ног и рук, позвал на помощь своего партнера — 
«хирурга-ортопеда», доктора «победа в войне».
 — Это что-нибудь прибавляет к декларации «четырех свобод»? — допытывался 
назойливый репортер.
 — О, сейчас мы говорим не об этом, вы занимаетесь ерундой.
 — Я не имею в виду ерунду, — возразил репортер, — но мне неясна эта притча. 
«Новый курс», полагаю, был динамичной политикой; намереваетесь ли вы после 
победы вновь приняться за социальные программы или считаете, что пациент 
окончательно вылечился?
 В ответ президент провел маловразумительную аналогию с политикой, 
проводившейся после Гражданской войны. Затем снова стал утверждать: программа 
1933 года была нацелена на решение проблем 1933 года. Со временем появится 
новая программа, рассчитанная на удовлетворение новых потребностей.
 — Когда придет подходящее время... когда наступят эти времена...
 Инициатор «нового курса» покончил с ним — консервативная пресса ликовала.
 Через две недели Рузвельт произнес самую радикальную речь в своей жизни, 
использовав для этого традиционное обращение к нации. В начале января президент 
слег с гриппом, но продолжал работать над проектами выступления вместе с 
Розенманом и Шервудом, сидевшими у постели. Рузвельт не совсем оправился от 
болезни, чтобы лично выступить в конгрессе, но настоял, чтобы его речь подали 
как беседу у камелька вечером, опасаясь, что газеты не опубликуют ее полный 
текст.
 Президент обрушился в своей речи на «людей, которые подрывают почву под нашей 
страной как слепые кроты... на паразитов, кишащих в коридорах конгресса и 
коктейль-барах Вашингтона... на брюзжание, своекорыстную преданность, 
забастовки, инфляцию, бизнес... нытье эгоистичных групп, которые думали о 
собственном комфорте, в то время как молодые американцы гибли на фронтах».
 Он снова попросил конгресс принять надежную стабилизационную программу и 
рекомендовал следующие меры:
 «1. Реалистичный налоговый закон, который предусматривает взимание налогов со 
всех неразумных прибылей, как индивидуальных, так и корпоративных; уменьшает 
цену войны для наших сынов и дочерей...
 2. Продлить действие закона по возобновлению военных контрактов, что 
предупредит чрезмерные прибыли и гарантирует справедливые цены...
 3. Закон о стоимости продовольствия; он позволит правительству а) установить 
разумный минимальный уровень цен, чтобы фермер реализовывал свою продукцию, и 
б) потолок цен на продукты, приобретаемые потребителем.
 4. Продлить действие закона об экономической стабилизации от октября 1942 года.
.. Стабилизации нельзя добиться, принимая желаемое за действительное. 
Необходимы позитивные шаги, чтобы поддерживать устойчивость американского 
доллара.
 5. Закон о государственной службе, который на время войны предотвратит 
забастовки (за некоторыми предусмотренными исключениями), обеспечит трудовые 
ресурсы для производства военной продукции и для любой другой важной сферы 
экономики и государственной службы».
 За этим последовал кульминационный фрагмент обращения:
 — Наш долг теперь составлять планы и определять стратегию поддержания прочного 
мира и повышения уровня жизни в США до высоты, которой он достигал прежде. 
Нельзя примириться, чтобы какая-то часть нашего народа — одна треть, четверть 
или одна десятая — плохо питалась, не обеспечивалась жильем и социальным 
страхованием, как ни высок общий уровень жизни.
 Наша республика имела начало и достигла нынешней мощи под защитой определенных,
 неотчуждаемых политических прав — на свободу слова, свободную прессу, свободу 
вероисповедания, суд с жюри присяжных, свободу от произвольных обысков и 
арестов. Это наши права на жизнь и свободу.
 Однако, по мере того как наша страна росла в размерах и статусе, как 
развивалась наша промышленность, этих политических прав оказалось недостаточно, 
чтобы гарантировать нам равенство возможностей для достижения счастья.
 Мы пришли к ясному осознанию того факта, что подлинная индивидуальная свобода 
не существует без обеспечения экономической безопасности и независимости. 
«Бедные люди не свободны». Люди, если они голодают, не имеют работы, 
представляют собой материал, из которого делаются диктатуры.
 Теперь президент говорил с большой осторожностью и выразительностью:
 — В наши дни эти экономические истины принимаются как самоочевидные. Мы 
приняли, так сказать, второй Билль о правах, согласно которому создается новая 
основа для безопасности и процветания для всех независимо от должности, расы 
или веры.
 Билль включает права на: полезную и хорошо оплачиваемую  работу в 
промышленности, торговле, на фермах и шахтах страны; заработок, обеспечивающий 
возможность нормально  питаться, одеваться и  отдыхать ; то, чтобы фермеры 
собирали и продавали урожай за возмещение, предоставляющее достойную жизнь им 
самим и их семьям; ведение дел в условиях, свободных от несправедливой 
конкуренции и господства монополий, на родине и за рубежом для каждого 
бизнесмена в большом и малом бизнесе;  достойное жилище для каждой семьи; 
необходимое  медицинское обслуживание , возможность обеспечить и пользоваться 
здоровьем; должную  защиту от экономических невзгод старых, больных, 
пострадавших от несчастных случаев и безработицы;  достойное образование .
  Все эти права обеспечивают безопасность. После победы в войне необходимо 
подготовиться к движению вперед для осуществления этих прав, к новым рубежам 
человеческого счастья и благополучия...
 В своих частностях экономический Билль о правах не содержал ничего нового; он 
подразумевал полный набор программ и предложений Рузвельта за прошедшее 
десятилетие. Это доктор «новый курс», снова неожиданно призванный к действию. 
Но никогда раньше он не провозглашал экономические права американцев столь 
смело и решительно. И никогда раньше не связывал так демонстративно старый 
Билль о политических правах, направленный против правительства, с новым Биллем 
об экономических правах, осуществляемых посредством правительства. В течение 
десятилетий фатальная и фальшивая дихотомия — свобода против безопасности, 
свобода против равенства — дезорганизовывала социальную мысль и мешала стране 
бороться с депрессией и бедностью. Теперь Рузвельт утверждал, что 
индивидуальная политическая свобода и коллективное благосостояние не только 
совместимы, но взаимно укрепляют друг друга. Американцам больше не нужно 
проглатывать старую, примитивную мудрость: чем больше правительства, тем меньше 
свободы. В этой речи 11 января 1944 года получили четкое выражение свежие идеи 
и действия Теодора Рузвельта, Роберта Лафоллета, Вудро Вильсона, Альберта Смита,
 раннего Герберта Гувера и Джорджа Норриса — идеи и действия, вырабатывавшиеся 
и предпринимавшиеся в дни темных политических и административных разборок, 
протестов, вызванных депрессией и усугубленных войной.
 Но это обращение не очень впечатляло в полупустых помещениях конгресса 
Соединенных Штатов.
 — Он похож на короля, пытающегося сократить число баронов! — возмущался 
Рузвельтом сенатор Уилер в первые годы «нового курса».
 Сам он — барон северо-запада, Хью Лонг — барон юга. Рузвельт в свое время тоже 
был бароном. Через десять лет большинство старых баронов, включая самого Уилера,
 господствовали в политической жизни Капитолийского холма. Но теперь они меньше 
всего бароны своих регионов, за исключением, конечно, юга, — скорее их 
следовало считать виртуозами политических процедур, напоминанием о прошлом, 
источниками идеологической борьбы и устроителями тупиковых ситуаций.
 Со времени Пёрл-Харбора распределение политической власти на Капитолийском 
холме почти не претерпело изменений. Там сохранял свое влияние старый, больной 
Картер Гласс, который со своим протеже Гарри Бердом продолжал руководить 
отделением демократической партии Вирджинии. Энергичный проницательный Джералд 
Най оставался изоляционистом-фундаменталистом. От имени ветеранов выступал 
красноречивый, раскатистый Беннет Чемп Кларк. Тучный, гладколицый Роберт 
Лафоллет — изоляционист в меньшей степени, чем его отец, но его тревожили 
внешнеэкономические обязательства Рузвельта. Подлинный барон запада 77-летний 
Хирам Джонсон несколько сбавил в энергичности, но все еще влиял на окружающих 
своей аристократической внешностью и белоснежной копной волос. На холме 
образовалась группа амбициозных республиканцев: сухопарый, компетентный, 
уверенный в себе Роберт Тафт, приобретший в сенате довольно большое влияние для 
новичка; Артур Ванденберг, застрявший на полпути длительного и беспокойного 
отхода от изоляционизма, — с мелкими, совиными чертами большого круглого лица 
он выглядел мудрым и наивным одновременно; элегантный, высокий Генри Кэбот Лодж,
 внук великого изоляциониста и живое напоминание сражений 1919 года, — солдат, 
он вскоре снова отправился на войну. Имелась также группа отчаянных 
интернационалистов: Уоррен Остин из Вермонта, Джозеф X. Болл из Миннесоты, 
Гаролд X. Бертон из Огайо. Были и интернационалисты-демократы: Албен Баркли, 
Або Мюрдок из Юты, Теодор Грин, Джеймс Э. Мари от Монтаны, Гарри Трумэн и 
другие. Но среди демократов не наблюдалось единства ни в вопросах войны, ни 
мира. Уолтер Джордж, Кеннет Маккелар от Теннесси, Теодор Дж. Бильбо от 
Миссисипи, Уильям Б. Бэнкхед от Алабамы, Е.Д. (Хлопковый Эд) Смит от Южной 
Каролины и другие выражали интересы юга; как бароны своих комитетов и как 
группировка это отнюдь не стойкие интернационалисты.
 Рузвельт тем или иным способом умел держать в узде таких деятелей, как 
республиканцы и демократы юга. Но в начале 1944 года правила игры изменились, 
потому что изменились политические ставки. Проблемы социального обеспечения, 
внутренних реформ и экономической политики — в борьбе за скорое или отсроченное 
их решение президент прибегал к давлению, уговорам, политическим маневрам — уже 
не представляли главной трудности. Противники президента на Капитолийском холме 
имели теперь возможность препятствовать осуществлению его главной цели — ввести 
Соединенные Штаты в эффективную глобальную организацию безопасности.
 Помня о неудаче Вильсона, Рузвельт весь 1943 год относился к обсуждению 
послевоенной организации с чрезвычайной осторожностью. Халлу и группе экспертов 
Государственного департамента позволил не спеша продвигаться вперед в 
планировании послевоенной системы мира и безопасности. Мирился с тем, что Уилки 
и другие интернационалисты-республиканцы подкрепляли идею «единого мира» 
комплексом мер по безопасности. В конгрессе проявляли активность 
демократы-интернационалисты. Невысокого ранга член Комитета по внешней политике 
палаты представителей Дж. Уильям Фулбрайт призывал президента поддержать его 
резолюцию, предусматривавшую создание международного механизма, который 
опирался бы на достаточную силу для установления и поддержания справедливого и 
прочного мира и в котором участвовали бы Соединенные Штаты. Фулбрайт всегда 
чувствовал (как он писал), что причина успехов президента главным образом 
«смелость в принятии на себя ответственности» за решение сложных проблем. 
Рузвельт не взял бы на себя ответственности даже за такую безобидную резолюцию, 
но, посоветовавшись с Халлом, сообщил Фулбрайту, что поддержал бы ее, получи 
она широкое признание, не выхолощенная предосудительными поправками.
 Как и следовало ожидать, осторожность Рузвельта — тщательно рассчитанный ход. 
Он не торопясь вырабатывал свою точку зрения на послевоенную организацию до 
Тегерана и все еще выступал за лидерство «Большой четверки» и региональные 
организации безопасности. Халл и плановики Государственного департамента 
решительно настаивали на единой универсальной организации. Уже возникали 
вопросы — о праве вето «Большой четверки», о формах представительства 
государств, о международных силах безопасности, о взаимосвязи, послевоенных 
мирных соглашений и постоянной глобальной организации. В результате рождались 
споры и конфликты, из-за которых в свое время прекратила существование Лига 
Наций.
 Рузвельт стремился погасить эти споры. Компетентного в истории, президента 
настолько встревожили ложные параллели, проводившиеся между 1919-м и 1943 
годами, что он попросил Халла отложить публикацию сборника дипломатических нот 
о переговорах между Вильсоном, Ллойд Джорджем и Клемансо. Он добавил, что не 
следует выпячивать этот сборник, убежденный, что любые планы конгресса в 
отношении новой лиги следует вырабатывать постепенно и на двухпартийной основе; 
кроме того, обсуждение их не должно тонуть в мелочах. Но значительная часть 
сената считала, что конкретность проблемы — ключевой фактор. Республиканцы — 
сторонники Уилки — добивались более определенного плана. Когда сенатский 
Комитет по внешним связям принял резолюцию Коннэли, призывающую к участию 
Соединенных Штатов посредством конституционных процедур в «создании и 
поддержании международной власти с полномочиями предотвращать агрессию и 
сохранять мир во всем мире», президент высказался за заявление с еще более 
общими формулировками.
 — Господин президент, — спросили Рузвельта на пресс-конференции в конце 
октября 1943 года, — отвечает ли резолюция, выпущенная сенатским Комитетом по 
внешним связям, вашим требованиям (общему характеру формулировок)?
 — В этом вся проблема, — отвечал Рузвельт. — Вы попали в самую точку. Что я 
могу сказать? Ничего. Вы подняли вопрос о специфике языка. Будь мы с вами 
диктаторами мира, выработали бы язык, подходящий на сто процентов. После этого 
пришел бы Эрл Годвин и предложил нам что-либо получше.
 — Эрл Годвин полагает, что мог бы это сделать, — подтвердил Годвин под общий 
смех. — Раз уж все дело в словах, глупо тратить время...
 Рузвельт прервал его:
 — Ну, думаю, сенат имеет право обсуждать это столько, сколько хочет.
 — Вот именно, сэр, здесь больше нечего сказать. Но предположим, сенат примет 
резолюцию, которая обяжет вас в любой момент осуществить вмешательство в Европе,
 — будет ли президент Соединенных Штатов считать себя связанным этой 
резолюцией?
 — Трудно сказать, она может мне не понравиться.
 — Но ведь это воля сената, не какая-нибудь там ратификация документа.
 Президент выразился неопределенно:
 — Ну, если бы она отражала общие настроения — прекрасно. Я говорил уже, каковы 
должны быть общие настроения. Наша страна хочет покончить с войной...
 К концу 1943 года, однако, развитие событий способствовало выработке 
Рузвельтом более четкой позиции. В Макинаке республиканцы при умелом 
консультировании Ванденберга «выразили черным по белому крайне необходимую 
доктрину, из которой следовало, что американцы, верные институтам и интересам 
Соединенных Штатов, в равной степени привержены глубокому послевоенному 
международному сотрудничеству, требующемуся для прекращения военной агрессии...
». Халл обнаружил в Москве, как Рузвельт в Тегеране, значительное сближение 
позиций «Большой тройки» по вопросам послевоенной безопасности. Всегда гибкий в 
отношении методов и средств, президент сам перешел с упора на регионализм к 
универсализму Халла.
 Рузвельта радовали также успехи международных программ и учреждений военного 
времени, призванных способствовать международному сотрудничеству. Ленд-лиз, 
многонациональный комитет начальников штабов и его обширный англо-американский 
механизм поддержки и планирования, международные сельскохозяйственная и 
продовольственная программы, распределение всемирных ресурсов, совместная 
работа в научно-технических областях — активность подобного рода и учреждения, 
ее олицетворявшие и продвигавшие, отвечали влечению Рузвельта к практическому 
сотрудничеству и развитию без вывесок и соперничества. В ноябре он подписал 
соглашение об учреждении Администрации Объединенных Наций по восстановлению и 
помощи.
 — Как в большинстве трудных и сложных периодов жизни, — говорил президент по 
этому случаю, — страны научатся сотрудничать на практике.
 К 1944 году созрели условия для более конкретного планирования послевоенной 
безопасности. В январе президент ознакомился с документом Государственного 
департамента, подготовленным экспертами; 3 февраля официально поддержал работу 
Халла по подготовке планов создания организации Объединенных Наций на основе 
предложений Государственного департамента; позднее они стали, с незначительными 
изменениями, собственными предложениями администрации, вынесенными на 
конференцию в Думбартон-Оукс. Но Рузвельт ни на миг не забывал о потенциальной 
роли баронов с Капитолийского холма или об амбициях и страстях, которые могли 
бы повлиять на выборы в ноябре.


МЯТЕЖ БАРОНОВ

 Несмотря на рассуждения Рузвельта о необходимости держаться «вне политики», 
уклониться от избирательной кампании 1944 года было невозможно. Ожидалось 
переизбрание Баркли, Тафта, Ная и других известных сенаторов, 435 членов палаты 
представителей и, возможно, самого президента. Ничто в то время не пользовалось 
большим вниманием — наряду с идеологическими спорами о правах штатов, честных 
правилах борьбы, об армии и подушном налоге, — чем вопрос об избирательном 
праве военнослужащих.
 В конце января президент поднял этот вопрос прямо в конгрессе. Люди опасаются, 
говорил он, что огромное большинство, 11 миллионов военнослужащих, будет лишено 
права голоса на осенних выборах. Солдаты, разбросанные по всему миру, не могут 
мириться и с тем, что в 48 штатах различные избирательные законы. Федеральный 
закон об открепительных талонах, принятый в сентябре, — шаг вперед, но 
небольшой. В минувшем году проголосовали только 28 тысяч военнослужащих. Билль, 
принятый в декабре 1943 года сенатом и «рекомендующий» штатам принять закон об 
открепительных талонах, бессмыслен — это обман военнослужащих, «обман 
американцев». Президент обратился к конгрессу с просьбой задействовать 
заявленный администрацией законопроект, который обеспечит быстрое и простое 
голосование за федеральных кандидатов по имени или партийной принадлежности.
 — Миллионы наших бойцов не располагают лоббистами или группами давления на 
Капитолийском холме, чтобы проследить, как осуществляется по отношению к ним 
справедливость, — добавил президент.
 Как главнокомандующий он выражал возмущение. Признавая, что как таковой не 
имеет права вмешиваться в законодательные процедуры, президент требовал как 
«заинтересованный гражданин», чтобы каждый конгрессмен вставал с места и 
учитывался в ходе переклички, а не прятался за список, подводящий итог 
голосования.
 Послание президента восприняли в конгрессе как объявление войны. Избирательная 
кампания 1944 года уже идет полным ходом, главнокомандующий сам — возможный 
кандидат в президенты. Сенатор Тафт, с налитым кровью лицом и размахивая руками,
 обвинял Рузвельта, что тот планирует использовать солдат в борьбе за четвертый 
срок президентства, подобно тому как раньше побуждал рабочих Администрации 
общественных работ маршировать на избирательные участки. В частном порядке 
республиканцы и сенаторы из числа демократов юга в резкой форме изливали свои 
чувства.
 — Рузвельт считает, что мы вредим солдатам, — говорил один сенатор. — Почему, 
черт его побери?! Наши парни служат в армии и во флоте рядовыми солдатами и 
матросами, роют отхожие ямы и драят палубы. А его бездельники служат там 
подполковниками, майорами и лейтенантами, торчат в Голливуде, чтобы 
заграбастать ордена. Вредим солдатам! Почему же этот сукин сын...
 Рузвельт стал проблемой. Сенатор-республиканец Руфус С. Холман от штата Орегон 
заявил, что, если президент откажется баллотироваться кандидатом на пост главы 
государства на четвертый срок, законопроект будет принят. Сенатор-демократ 
Мердок язвительно заметил по этому поводу:
 — Я знаю, он за это молится; любой консервативный республиканец в Соединенных 
Штатах молится сегодня за то, чтобы Франклин Делано Рузвельт ушел из политики и 
предоставил ему хоть минимальную надежду на возвращение к власти великой старой 
партии. Но вот что я скажу им: американский народ все еще доверяет Рузвельту.
 При этих словах галерея сената разразилась бурей аплодисментов, посыпались 
одобрительные возгласы.
 В палате представителей дебаты приняли скверный оборот. Южане опасались, что 
закон об избирательном праве военнослужащих возобладает над практикой взимания 
налога за участие в выборах и позволит голосовать неграм.
 — Кто стоит за этим законопроектом? — спрашивал в палате представителей Рэнкин.
 — Главный его печатный источник — «ПМ», издание коммунистической газеты «Дейли 
уокер», которое финансируется на средства уклоняющегося от налогов Маршалла 
Филда Третьего, а главный радиоисточник — Уолтер Уинчелл; что он такое — не 
буду говорить.
 — Что же он такое? — заинтересовался один из республиканцев-консерваторов.
 — Жиденок, о котором я уже как-то говорил. Он назвал нашу палату «палатой 
предосудительности».
 Ни один из членов палаты не стал протестовать против антисемитского выпада, а 
после того, как Рэнкин завершил свою речь — голос дрожал от переполнявших его 
эмоций — выражением приверженности конституции и правам штатов, десятки 
конгрессменов поднялись с мест и неистово ему аплодировали.
 Сенат и палата представителей неделями обсуждали законопроект, постепенно 
выхолащивая его содержание. К тому времени, когда документ поступил к Рузвельту,
 он превратился в одно название. Президент, раздраженный сумятицей и 
проволочками своих консервативных противников, а также оскоплением 
законопроекта, отказался его подписать. Согласно законопроекту, который стал 
законом без подписи президента, 85 тысяч военнослужащих участвовали в 
голосовании в ноябре посредством федеральных бюллетеней, хотя большое число их, 
особенно те, кто служил внутри страны, голосовали посредством бюллетеней штатов.

 Дэвид Лилиентал впал в особую немилость приверженцев расизма и реакции. Первые 
месяцы 1944 года он постоянно сталкивался с инквизиторами конгресса, 
враждебными к Администрации долины реки Теннесси (АДТ) в целом и к нему лично в 
частности. Рэнкин принадлежал к числу приверженцев АДТ — считал себя ее 
«соучредителем», — но в ходе борьбы за реализацию проекта Лилиентал узнал, что 
этот уроженец Миссисипи пригрозил разнести их «вдребезги» из-за того, что АДТ 
осмелилась принять негритянку на должность клерка с испытательным сроком. 
Основная угроза Лилиенталу исходила не от Рэнкина, а от Маккелара, дряхлеющего 
торговца политическими услугами и, вероятно, в наибольшей степени подверженного 
местническим интересам члена сената. Подвергнув Лилиентала тщательному допросу 
на заседании Комитета по распределению бюджетных средств, Маккелар сообщил 
прессе, что взял с президента «обязательство» устранить Лилиентала с должности. 
Позднее помощник президента Джонатан Дэниелс во время ленча сказал Лилиенталу, 
что ознакомил с заявлением Маккелара президента. Тот попросил Дэниелса передать 
Лилиенталу, что минувшей весной Маккелар приходил к нему с жалобами на 
председателя АДТ и сенатору сказано в ответ:
 — Отлично, Кеннет, я сам намеревался отстранить Лилиентала от АДТ. Мне 
хотелось бы создать на северо-западе Администрацию долины реки Колумбия — АДК — 
и поставить во главе ее Лилиентала, поскольку он успешно справился с важным 
делом. Но мне никогда не удалось бы провести через конгресс законопроект об АДК.
 Если вы хотите избавиться от него, возвращайтесь на Капитолийский холм и 
помогите провести этот законопроект.
 Лилиентал терялся в догадках, какая часть этого сообщения — шутка, но 
оставался в должности.
 Подобно прочим президентам, Рузвельт усвоил, что конгресс нельзя склонить к 
сотрудничеству при помощи искусных политических манипуляций, когда на карту 
поставлены крупные политические интересы и риски. В 1944 году законодательство 
по трудовой повинности демонстрировало ограниченные возможности президента 
влиять на Капитолийский холм. До Тегерана Рузвельт пребывал в нерешительности 
многие месяцы. Стимсон требовал от него выступления в конгрессе с радикальной 
инициативой, однако Комитет военной мобилизации и Совет по военному 
производству отнеслись к этой идее прохладно. Барух доказывал, что лучший 
способ мобилизовать и распределить трудовые ресурсы — создать для этого 
материальные возможности. Люди потянутся в самые важные отрасли промышленности 
за работой. По возвращении из Тегерана Рузвельт, не перестававший размышлять 
над этим, но уставший от бесконечных споров, поручил Розенману разработать в 
рамках законодательства по трудовым вопросам билль для включения его в 
обращение к нации, но так, чтобы об этом не знала ни одна душа.
 Розенман страшно удивился: не говорить даже Бирнсу, Макнатту, Стимсону или 
Бернье — людям, которые работали над этой проблемой? Им тоже, подтвердил шеф: 
он не желает больше участвовать в спорах по этому вопросу.
 — Хочу, чтобы об этом знали в данном кабинете только мы с тобой и Грейс.
 Бирнс так возмутился, услышав об этих рекомендациях по радио, что, как 
рассказывал Розенман, вломился в кабинет президента и с обидой в голосе 
потребовал отставки. Рузвельт отговорил его. В такой же степени поразился и 
Стимсон, но пришел в такой восторг, что забыл возмутиться.
 В начале 1944 года конгресс отнесся к законопроекту о трудовой и военной 
службе с такой же неприязнью, с какой обычно относился к предложениям, против 
которых возражали профсоюзы и бизнес. Между законодателями, чувствительными к 
экономическим неурядицам, и Стимсоном, усматривавшим моральный долг в принятии 
законопроекта, выходящего даже за пределы практических нужд войны, разверзлась 
пропасть. Закон о трудовой и военной службе связан с вопросом об 
ответственности, убеждал он конгрессменов:
 — Он направлен на равномерное распространение принципов демократии и 
справедливости среди всего нашего населения...
 Конгресс смотрел на это иначе; законопроект в комитете провалили. В конце 
концов Рузвельт занял позицию, близкую позиции Стимсона. Трудовая и военная 
повинность выше политики, убеждал он конгресс.
 — Великая держава должна стремиться к великим целям.
 Однако президент пришел к этой точке зрения слишком поздно, — он не склонил к 
ней членов администрации и потерпел неудачу в попытках убедить законодателей с 
Капитолийского холма.
 Тем не менее первое, что делал президент по понедельникам утром, — это 
встречался с «Большой четверкой» конгресса — вице-президентом Уоллисом, 
спикером Рэйберном, лидером сенатского большинства Баркли, лидером большинства 
в палате представителей Маккормиком. Через несколько лет Баркли характеризовал 
эти встречи таким образом. Рузвельт сидит в своей просторной кровати красного 
дерева, рядом кипа документов. Он облачен в ветшающий купальный халат, с 
которым не желает расставаться, и попыхивает сигаретой через длинный, скошенный 
вверх мундштук из слоновой кости. Уоллис то словоохотлив, то молчалив. Рэйберн 
отпускает короткие проницательные замечания. Сам Баркли часто высказывается от 
имени всех лидеров Капитолийского холма.
 В конце февраля 1944 года эти обычно дружеские переговоры приобрели резкий 
характер. С минувшего октября, когда Моргентау представил Комитету палаты 
представителей по способам и средствам финансирования жесткие предложения 
президента относительно государственных сборов, законопроект администрации 
проходил сквозь строй законодателей чаще всего черепашьим шагом. В фискальных 
комиссиях терпеливо заслушивались десятки заинтересованных представителей. 
Большая часть прессы в стране настроена против налоговой программы 
администрации. Среди населения, судя по опросам Института Гэллапа, 
отсутствовало единство мнений. Комитет по способам и средствам финансирования 
не только отверг программу министерства финансов, но даже запретил его 
сотрудникам присутствовать на своих заседаниях. Постепенно палата 
представителей приняла новый законопроект комитета, который позволял надеяться 
лишь на сумму сборов, едва достигавшую 2 миллиардов долларов. Сенат отложил 
рассмотрение законопроекта до следующей сессии. В январе президент предупредил: 
реалистичный закон о государственных сборах должен предусматривать взимание 
налогов со всех чрезмерных прибылей, как индивидуальных, так и корпоративных; 
законопроект о налогах, ожидающий решения своей судьбы, не отвечает этим 
требованиям. Не озаботившись предупреждением, сенат принял законопроект, 
который предусматривал увеличение налоговых сборов лишь частично и далеко 
отставал от общей суммы 10,5 миллиарда долларов, требуемой президентом. 
Законопроект, по мнению администрации, страдал несправедливыми статьями и 
предпочтениями корыстных интересов.
 Рузвельт считал, что в сфере финансов конгресс играет с динамитом. Сотрудники 
министерства финансов подсчитали, что в 1944 финансовом году индивидуальные 
доходы поднимутся до 152 миллиардов долларов и количество товаров и услуг 
поглотит лишь 89 миллиардов из этой суммы. Этот разрыв налоговая ставка 1943 
года должна уменьшить на 21 миллиард. Но оставался инфляционный зазор, 42 
миллиарда, который угрожал бы стабилизационным программам страны. Сбережения в 
виде облигаций военного займа и прочие сбережения не позволяли надеяться на 
уменьшение этого зазора, достаточное для нейтрализации угрожающего роста 
доходов населения. Налоги оставались необходимым средством как государственных 
сборов, так и стабилизации экономики.
 На совещаниях с «большой четверкой» конгресса президент высказал свое 
возмущение по поводу отношения законодателей к законопроекту о налогах. Все, 
кроме Уоллиса, настаивали, чтобы президент подписал законопроект в любом случае.
 Рузвельт сказал, что подумает. Через неделю он принял решение; к этому времени 
позиция администрации стала жестче. Первоначально Бирнс выступал за то, чтобы 
президент подписал законопроект на основании, похожем примерно на такую 
ситуацию: вы попросили у матери доллар, а она дала вам 10 центов; вы 
возвращаетесь и просите остальные 90 центов. Однако аргументы Винсона и Пола 
настроили Бирнса против подписания законопроекта. Моргентау мрачно заметил: 
пусть президент позволит законопроекту стать законом без своей подписи.
 Когда Баркли с коллегами явился в следующий понедельник на совещание с 
президентом, тот уже имел при себе готовое негласное послание со своим вето на 
законопроект. Он зачитал его посетителям, хранившим молчание. Затем Баркли 
снова стал спорить с Рузвельтом на эту тему. Президент соглашался уступить в 
одном-двух вопросах, но был непреклонен в том, что считал уступками корыстным 
интересам. Лесной бизнес стал основной темой спора. Баркли доказывал, что за 
строительный лес должен взиматься налог с капитала, поскольку выращивание 
деревьев, пригодных в качестве пиломатериалов, занимает пятьдесят лет. Рузвельт 
сказал, что сам занимается лесоводством; бревна должны считаться урожаем и, 
следовательно, доходом от продажи.
 — Отлично, господин президент, — продолжал Баркли, — совершенно очевидно, что 
вы собираетесь подвергнуть законопроект вето и дальнейший спор между нами 
бесполезен.
 Удрученный Баркли, возвращаясь в Капитолий в автомобиле Уоллиса, не проронил 
ни слова. На следующий день его удрученность перешла в негодование: он 
познакомился с текстом президентского послания, обосновывающего вето, — внесены 
новые, резкие выражения.
 Президент напоминал, что его просили составить законопроект таким образом, 
чтобы увеличить государственные сборы на 10,5 миллиарда долларов сверх 
существовавшего уровня. Выдающиеся общественные деятели (всем ясно — имелся в 
виду главным образом Уилки), отмечал президент, считали, что он запрашивает 
слишком мало. Законопроект конгресса призван обеспечить новые сборы на сумму 2,
1 миллиарда долларов, но он автоматически исключает увеличение поступлений от 
налога на социальное страхование более чем на 1 миллиард долларов и 
предоставляет послабления в уплате существующих налогов, которые обойдутся 
казне минимум 150 миллионов долларов.
 — В этом отношении законопроект имеет целью не сбор налогов, а освобождение от 
них, причем не тех, кто в этом нуждается, а корыстолюбцев.
 Президент перечислил «неотчуждаемые» особые льготы для торговцев лесом и 
других.
 — Некоторые полагали, что я одобрю законопроект по такой аналогии: запрошу в 
конгрессе для ведения войны во имя нынешнего и будущего поколений каравай хлеба,
 а удовольствуюсь малой коркой. Возможно, я так и поступил бы, если бы не 
обнаружил, что корка содержит слишком много несъедобных примесей.
 И продолжал послание упреками конгрессу за неспособность упростить налоговые 
декларации и законы. Люди, добавил президент, «не хотят изучать высшую 
математику», чтобы разбираться в этом.
 Несколько лет Баркли высмеивался в печати, особенно в «Тайм», как бестолковый 
и слабохарактерный лакей Белого дома. Читая теперь язвительные выражения 
Рузвельта, он воспринимал их как личное оскорбление и с горечью вспоминал, что 
стал либералом задолго до «нового курса». Прогрессивным идеям он обучался еще у 
Вудро Вильсона, когда приехал в 1913 году в Вашингтон из Падуки. Следовал линии 
Франклина Рузвельта при обсуждении правительственных программ, держал на 
Капитолийском холме знамя администрации, причем нередко без всякой поддержки со 
стороны Белого дома, а сейчас столкнулся с таким вот саркастическим посланием. 
Пришлось ему защищаться. В Кентукки, казалось, наметилась тенденция 
поддерживать республиканцев. В сенате, подобно другим выборным лидерам до и 
после него, он оказался между сенаторами лояльными президенту и теми, кто 
против Рузвельта, — они группировались в цитаделях власти, включая Комитет по 
финансам, в котором Баркли занимал высокое положение. Он прозондировал 
настроения в сенате и обнаружил среди своих единомышленников такое же 
возмущение. Собирался осудить послание президента немедленно, но первому это 
право предоставили председателю Комитета по финансам Джорджу. Баркли решил 
отложить свое выступление до утра. На следующее утро, покидая дом, он сообщил 
жене (она инвалид), что осудит вето президента и уйдет с поста лидера 
большинства.
 — Действуй, я с тобой, — сказала жена.
 Баркли держал речь при переполненных народом галереях — и не разочаровал 
аудиторию. Чтобы поддержать свой статус демократа, он начал с нападок на Уилки 
— этого «новейшего образца кометы Галлея, мечущейся туда-сюда по небесному 
своду, чтобы высветить на небесах ряд фантастических знаков, которые ни я, ни 
другие не могут постигнуть». Во время выступления Маккелар, старый соперник 
Баркли, который однажды не разговаривал с ним несколько недель, хотя их кресла 
в сенате располагались рядом, напоминал пажа, доставлявшего написанные под 
диктовку Баркли листы из офиса сенатора. Баркли продолжал речь опровержениями 
пункт за пунктом «преднамеренно несправедливых заявлений» Рузвельта. Попытки 
президента сравнивать «свои крохотные посадки сосен с могучими дубами, 
камедными деревьями, тополями и елями... равносильна сравнению сверчка с 
жеребцом». Оценки президентом налоговых послаблений как льгот для корыстолюбцев 
являются «преднамеренными и расчетливыми ударами по юридической честности 
каждого конгрессмена. Не знаю, как другие конгрессмены, но что касается меня, я 
не намерен оставлять эти нападки без ответа». Сенатор завершил свою речь 
словами:
 — Если в конгрессе Соединенных Штатов осталось хоть немного самоуважения, он 
преодолеет вето президента и превратит законопроект в закон, несмотря на 
возражения главы государства.
 Как отметил репортер, в зале заседания последовали продолжительные 
аплодисменты сенаторов, вставших с мест. Журналисты бросились с галерей к 
пишущим машинкам и телефонам.
 В это время Рузвельт находился в Гайд-Парке. О предстоявшей речи Баркли и его 
отставке президента вскоре проинформировали Уоллис и Бирнс, но того, казалось, 
это не очень волновало. Он предложил Бирнсу забыть и «попросту не обращать 
внимания на эту чертовщину...». Хассету мягко заметил, что Албен, должно быть, 
страдает от контузии. Баркли устал, госпожа Баркли больна, сказал он затем; это 
просто кратковременная сенсация. Когда Бирнс стал настаивать на отправке 
примирительного письма, президент согласился, при условии, что глава 
мобилизационного ведомства сам напишет проект. Президент и бывший сенатор 
произвели сообща небольшой шедевр из утешения и искусной дипломатии.
 «Я искренне надеюсь, — писал Рузвельт Баркли, — что вы не будете настаивать на 
своем намерении уйти в отставку с поста лидера сенатского большинства. Если вы 
все же решитесь, то, полагаю, коллеги не допустят вашей отставки. Но даже если 
они не сделают этого, надеюсь, вскоре „единодушно переизберут вас“.
 Письмо Рузвельта соответствовало запланированному сценарию. Баркли вышел с 
совещания демократов сената, чтобы сообщить репортерам среди фотовспышек, со 
слезами на глазах, о своей отставке в качестве лидера большинства. Он удалился 
в свой офис, оставив коллег размышлять. Внезапно дверь конференц-зала 
распахнулась, из него вырвался Том Коннэли — блистательный, в черном пальто, 
белоснежной накрахмаленной рубашке с золотыми запонками, с развевающейся седой 
гривой волос. Пробиваясь сквозь толпу репортеров и фотокорреспондентов к офису 
Баркли, он дважды прокричал:
 — Дайте дорогу свободе!
 За ним следовала небольшая группа сенаторов. Через несколько минут Баркли с 
триумфом ввели в конференц-зал, где под одобрительные возгласы и аплодисменты 
единодушно переизбрали лидером сенатского большинства.
 Это был час сената. Пресса захлебывалась в восторге. Наконец исполнитель 
поручений Белого дома посмел ослушаться хозяина, наконец конгресс восстал 
против диктатора. Затем последовало полное удовлетворение. Палата 
представителей большинством 299 к 95 преодолела вето Рузвельта на законопроект. 
То же сделал на следующий день сенат большинством 72 к 14. Эксперты 
министерства финансов констатировали, что это первый в истории законопроект о 
государственных сборах, который стал законом путем преодоления вето главы 
государства.
 Буря, которую Рузвельт предсказывал, разразилась через несколько дней. Баркли, 
чувствовавший угрызения совести и дискомфорт в качестве героя сенатских баронов,
 написал президенту сердечное письмо. После того как снова побывал в Белом доме 
как лидер сенатского большинства, он стал выполнять свою роль как прежде. 
Рузвельт продолжал делать вид, что пропустил скандальный эпизод мимо внимания. 
Хассет не заметил в президенте ни тени горечи или обиды, даже когда шеф 
наблюдал в Гайд-Парке вырубку леса и отправку на верфи девственных дубов. При 
этом, возможно, что и случайно, оказалось несколько фотокорреспондентов, 
сумевших запечатлеть на пленке колоссальные стволы деревьев. Хассет подсчитал, 
что прохождение налогового законопроекта вопреки президентскому вето позволит 
хозяину Гайд-Парка сберечь на поставках леса 3 тысячи долларов.
 Тем не менее обстановка стала не такой, как прежде. Наряду с утратой 8 
миллиардов долларов налоговых сборов тяжелый осадок в душе президента оставила 
оргия враждебных ему эскапад в конгрессе и печати. Сенаторы-демократы с запада 
и юга, например Эдвин С. Джонсон от штата Колорадо, публично выступали против 
четвертого срока президентства Рузвельта. Президента мучили сомнения. Зачем он 
использовал в отношении законопроекта право вето, отлично зная, что ничего этим 
не добьется? Зачем вообще нужно вето в таких жестких и издевательских условиях?
 Газетчики наперебой предлагали версии. Вето объясняли по-разному: президента 
подстрекал Уилки; Баркли вывел его из себя уничижительным замечанием о 
президентских елях; некоторые приверженцы «нового курса» — Моргентау, Бирнс, 
Розенман, Пол — фактически контролировали финансовую политику. Но выяснилось, 
что Рузвельт сам вставил большинство жестких выражений в сопроводительное 
послание к вето, и этот факт позволяет объяснить причину поведения Рузвельта. 
Домой из международной поездки он вернулся в склочную столицу. В. частности, 
бароны Капитолийского холма — Джордж, Маккелар, Рэнкин и остальные — казались 
средоточием местничества, эгоизма, жадности, мелочности, а все это, по мнению 
Рузвельта, подрывало военные усилия. Сам президент был менее терпелив, менее 
восприимчив к советам спикера конгресса, несколько меньше щадил чувства других. 
Поэтому вето на налоговый и другие законопроекты и согласие на то, чтобы 
законопроект об избирательном праве военнослужащих стал законом без подписи, 
резче обозначили расхождения между Белым домом и конгрессом, но это также пошло 
на пользу репутации президента.
 Перед всеми политиками маячил призрак осенних выборов, решающее испытание 
голосованием избирателей. Как поступить Рузвельту? На обеде для корреспондентов 
президент откинул голову и захохотал, услышав, как Боб Хоуп выкрикнул:
 — Я всегда голосовал за Рузвельта как президента! Мой отец всегда голосовал за 
Рузвельта как президента...


ЭФФЕКТ НАСОСА

 В Вашингтоне широко распространилось мнение, что Рузвельт баллотируется на 
четвертый срок президентства, лишь если летом 1944 года война еще не кончится. 
Многие американцы считали, что к этому времени победа в войне будет достигнута, 
но сам президент не склонялся к тому, чтобы пророчить скорый успех.
 — Мы стремимся к победе — это займет ужасно много времени.
 Президент произносил эти слова, когда война в Италии — на единственном 
сухопутном фронте союзников на западе — развивалась не очень успешно. Медленно 
продвигаясь по длинным долинам к северу от Неаполя, 5-я армия Марка Кларка и 
британская 8-я армия вместе с подразделениями из других стран пробились через 
зимний оборонительный рубеж немцев и уперлись в линию Густава, пролегавшую по 
заснеженным горным выступам. Настоящее чистилище для солдат — местность, 
изрезанная глубокими лощинами и руслами рек, огражденная с двух сторон 
скалистыми террасами, утесами с острыми, как лезвие ножа, вершинами, 
прерывистыми хребтами. Все это шло на пользу оборонявшейся стороне. В Калабрии 
солнечные дни сменились неделями проливных дождей и мокрого снегопада. Поля 
превратились в болота и топи. Солдаты, промокшие до ниток, дрожащие от холода, 
укрывались в стрелковых ячейках или шли по пояс в грязи — некий иронический 
символ в Италии того самого типа окопной позиционной войны, с которой Черчилль 
опасался столкнуться на равнинах Франции. Когда 36-я дивизия Кларка попыталась 
форсировать реку Рапидо к югу от Кассино, минометный и артиллерийский огонь 
мешал сооружению переходных мостов. Переправу на резиновых лодках сорвал 
плотный огонь из стрелкового оружия. Несколько солдат, перебравшихся на другой 
берег, попали в ловушку среди заграждений из колючей проволоки и минных полей 
под пулеметным и артиллерийским огнем. За три дня 36-я потеряла 1600 солдат и 
офицеров, но не преодолела Рапидо.
 Застой в наступательных операциях в Италии разочаровал, но не поколебал 
Черчилля. Он не изменил своей точке зрения на Италию как первоочередной театр 
войны, но попытался приспособить к ней другую стратегию. «Оверлорд», доказывал 
премьер, сохраняет приоритетное значение, но разве это означает, что все должно 
быть подчинено «тирании» десантной операции через пролив? Суть проблемы, в его 
представлении, состояла в том, что кампания в Италии стала жизненно важным 
дополнением к основной операции во Франции. Он все еще относился критически к 
«американскому прямолинейному, логическому, широкомасштабному» стилю мышления. 
«В жизни людей сначала учат сосредоточиваться на существенном... но это только 
первый шаг. Вторая стадия войны заключается в гармонизации военных усилий 
посредством притирки одного к другому...».
 Еще не оправившись от простуды, Черчилль бросился на поле боя, чтобы 
активизировать военную кампанию в Италии. Стагнация на фронте приняла 
скандальный характер, заявил он своему начальнику штаба. Луч надежды блеснул 
благодаря плану Эйзенхауэра: фланговая атака с высадкой амфибийных сил в районе 
порта Анцио, в 38 милях к югу от Рима, и заходом в тыл немцев плюс возобновить 
наступление на линию Густава. Черчиллю понравился этот план, прозванный 
«кошачьей лапой». Затруднение заключалось в том, что 56 десантных судов, 
предназначенных для отправки на Британские острова в рамках подготовки операции 
«Оверлорд», нужно задержать в Средиземноморье для использования в боевых 
действиях на Итальянском театре войны. Черчилль направил Рузвельту длинную 
умоляющую телеграмму. Премьер настаивал на том, чтобы вывести войну в Италии из 
состояния застоя. Нельзя бросать работу, сделанную наполовину. «Кошачья лапа» 
должна решить судьбу битвы за Рим и, возможно, даже уничтожить большую часть 
армии Кессельринга. Упустить эту возможность — военная кампания 1944 года в 
Средиземноморье проиграна.
 И снова Рузвельту пришлось испытать навязывание Черчиллем своих 
средиземноморских идей, опять его начальники штабов и плановики жаловались на 
эффект насоса, еще раз президент уступил. Рузвельт напомнил премьеру, что по 
условиям Тегеранской конференции он не может сделать такую уступку без согласия 
Сталина на любое использование сил и средств, которое задерживает операции 
«Оверлорд» и «Анвил». «Благодарю Бога за Ваше решение, — телеграфировал 
Черчилль. — Оно снова связывает нас узами сердечного сотрудничества в крупной 
военной операции».
 «Кошачья лапа» приведена в действие 22 января. Сначала все шло как по маслу. 
Не обнаруженные немцами, англо-американские силы вторжения преодолели небольшое 
сопротивление и быстро продвинулись на несколько миль в глубь итальянской 
территории. Высадка происходила молниеносно. Резервы Кессельринга в это время 
нацелены на поддержку битвы против основного наступления союзников с юга. 
Несколько часов для союзных сил вторжения сохранялась возможность совершить 
решительный рывок на Рим. Затем поступил приказ Гитлера: фюрер «ожидает 
упорного сражения за каждую пядь земли» во имя защиты Рима. «Нарыв» у Анцио 
необходимо ликвидировать. Приказав войскам на линии Густава держать оборону, 
Кессельринг искусно передислоцировал свои ударные части к периметру плацдарма 
союзников у Анцио. Немецкие дивизии начали наступление. Опасаясь окружения в 
случае броска на Рим, союзники закрепились на позициях в прибрежной полосе и 
зарылись в землю. Наступавшие войска сделались обороняющимися. На юге союзные 
войска вновь остановились у подножия горных высот близ Кассино. Как сообщил 
репортерам Рузвельт, обстановка стала крайне напряженной.
 Черчилля разъярила неудача использовать Анцио для наступательных операций в 
Италии. Дикая кошка, бросившаяся на берег, жаловался он позднее, превратилась в 
беспомощно распластавшегося кита. Кит, по крайней мере, оставался на месте. 
Мощные удары нацистов достигли опасной стадии — оборонявшимся грозило, что их 
сбросят в море; но они все еще цеплялись за свой плацдарм. Становилось 
очевидно: на итальянском фронте вновь складывается тупиковая ситуация — 
необходимы подкрепления в живой силе и технике, эффект насоса усиливается. 
Снова тактика пришла в противоречие со стратегией. Через некоторое время стало 
ясно, что «Оверлорд» следует отложить примерно до конца мая. Англичане, которые 
не испытывали энтузиазма в отношении «Анвила», настаивали: запланированное 
вторжение в Южную Францию отменить или отложить, сосредоточить в Италии мощь 
всех средиземноморских сил. Немецкую мощь следует сдержать и обескровить врага 
до отступления его за Альпы.
 Рузвельт встретился со своими начальниками штабов, чтобы обсудить предложение 
— изменить сроки штурма крепости Европа. Объединенный комитет начальников 
штабов рассматривал такой запрос как последний в длинной серии британских 
усилий сделать Средиземноморье основным театром войны — усилий тем более 
интригующих, что «мягкое подбрюшье» Европы превратилось в довольно жесткое. 
Президента больше всего волновали политические последствия переноса сроков. Он 
опасался советской реакции на отмену «Анвила»; не хотел даже обсуждать этот 
вопрос на данном этапе, когда витали знакомые слухи — Москва (Вашингтон или 
Лондон) ищет сепаратного мира с Берлином. Разумеется, «Анвил» нельзя отменить 
без предварительных консультаций с Москвой. Единственное скорое решение 
проблемы — отсрочить решение. В Лондоне Эйзенхауэр с присущей ему 
изобретательностью придумал формулу, которая обеспечивала концентрацию сил в 
Италии при одновременном сохранении «Анвила».
 Президент столкнулся и с более серьезным вопросом стратегии. В ходе 
затянувшегося начального периода итальянской кампании среди американских 
плановиков (и еще более — британских) росли сомнения — эффективен ли принцип 
безоговорочной капитуляции. Сначала американские военнослужащие восприняли 
провозглашенный президентом принцип без вопросов: он ставил четкую и конкретную 
цель — решительный разгром противника, — не вдаваясь в сложные политические и 
психологические проблемы. В начале 1944 года стало ясно, что нацистская 
пропаганда использует позицию президента как доказательство стремления 
союзников уничтожить Германию и поработить немцев. Сотрудники разведки в 
Лондоне и Вашингтоне все больше сомневались в эффективности принципа 
безоговорочной капитуляции, особенно в связи с необходимостью ослабить 
нацистское сопротивление вторжению союзников во Францию. В конце марта 1944 
года Объединенный комитет начальников штабов попросил президента отойти от 
своей бескомпромиссной позиции и дать ясно понять, что союзники не намерены 
уничтожать Германию и ее народ, а только способность Германии к агрессии.
 Главнокомандующий оставался непреклонным. Учитывая возможную советскую реакцию 
на отход от принципа безоговорочной капитуляции, он заявил своим начальникам 
штабов:
 — ...Довольно продолжительные исследования и личные впечатления как в Германии,
 так и за ее пределами убеждают меня: немецкую философию нельзя изменить 
декретами, законами и военно-полицейскими мерами обеспечения порядка. Изменение 
немецкой философии требует эволюционного пути и может занять период жизни двух 
поколений немцев.
 Рузвельт возражал против восстановления Германии мирным путем — это принесет 
лишь период затишья перед третьей мировой войной.
 — Пожалуйста, заметьте: в данный момент у меня нет намерения говорить, что мы 
собираемся уничтожить Германию. Пока существует слово «рейх» как символ 
государственности, оно всегда будет ассоциироваться с нынешней формой 
государственного устройства. Сознавая это, мы ищем способ истребить само слово 
«рейх» и все, что за ним стоит.
 Разумеется, говорил президент Халлу через несколько дней, необходимы 
исключения, «но не для самого принципа, а для его применения в конкретных 
случаях». Это нечто иное по сравнению с переменой принципа.
 — Немцы понимают лишь один язык, — сказал он Халлу.
 На жесткую позицию президента в отношении Германии не могла не повлиять 
трагедия евреев.
 К январю 1944 года Моргентау уже несколько месяцев требовал от Халла 
предпринять более энергичные усилия для спасения тысяч евреев на опасных для 
них территориях от Румынии до Франции. Он бросил в лицо помощнику 
государственного секретаря Брекинриджу Лонгу обвинение — «явный антисемит». 
Лонг отрицал это. В середине года наметилось усиление активности 
Государственного департамента в этой сфере; однако, когда Моргентау навестил 
Халла 11 января 1944 года, он обнаружил, что старик подавлен и озадачен 
ситуацией с беженцами. Моргентау попросил Рэндолфа Пола сделать доклад, 
раскрывающий остроту положения.
 Свой резко обвинительный документ Пол озаглавил «Доклад государственному 
секретарю о попустительстве администрации уничтожению евреев». «Величайшие в 
истории преступления — убийства евреев в Европе — продолжаются с прежней силой» 
— так начинался доклад. Далее следовали обвинения: сотрудники Государственного 
департамента не только не сумели использовать государственный механизм для 
спасения евреев от Гитлера, но даже воспользовались этим механизмом, чтобы 
помешать спасению евреев, частным усилиям в этом направлении, и при этом 
преднамеренно скрывали эти свои деяния.
 Вскоре Моргентау познакомил президента с собственным вариантом этого доклада, 
который он сократил, но отнюдь не смягчил. Во время визита Моргентау в Белый 
дом шефа сопровождали Пол и Джон Пехле, молодой глава Агентства по контролю за 
зарубежными фондами. Рузвельт, говорил позднее Моргентау своим сотрудникам, 
«отказывался верить, что Лонг противился эффективным мерам, но, по мнению 
президента, раздражение Лонга вызвано тем, что раввин Вакс добился от помощника 
государственного секретаря утверждения на въезд в страну длинного списка 
беженцев, многие из которых оказались скверными людьми...». Однако на 
президента подействовали гнев Моргентау и конкретные данные Пехле. 
Государственный секретарь принес из Белого дома проект директивы о создании 
Совета по беженцам войны, который поведет дела независимо от Государственного 
департамента. Рузвельт одобрил эту идею и попросил Моргентау обсудить ее с 
заместителем государственного секретаря Стеттиниусом. Моргентау занялся этим в 
тот же день, заручившись одобрением Стеттиниуса.
 В течение недели все было сделано. Рузвельт объявил об учреждении Совета по 
беженцам войны во главе с исполняющим обязанности директора Пехле. В директиве 
об учреждении нового органа отмечалось: «Политика администрации — использовать 
те меры, что в пределах ее возможностей, и спасать жертв злодеяний противника, 
которым грозит неминуемая гибель; кроме того, оказывать таким жертвам всю 
возможную помощь и поддержку, совместимую с успешным ведением войны». Новый 
совет, куда входили министры финансов и обороны и который располагал фондами, 
юридической и моральной властью, сразу взялся за работу; она в опасной степени 
запоздала — во многих случаях слишком запоздала. Но в конечном счете 
администрация внесла в работу по спасению жертв нацизма энергию и 
последовательность.
 В течение двух месяцев Моргентау представил Белому дому обнадеживающий доклад. 
Шеф проявил большой интерес к докладу, но даже при том, что Моргентау говорил о 
беженцах, мысли президента обращались к последствиям текущих событий для 
Палестины. Он прикидывал, каким образом можно склонить англичан к публичному 
обещанию позволить въезд в Палестину евреям, которых Совет по беженцам войны 
сумеет вывезти из Европы.
 — Знаешь, — говорил президент Моргентау, — арабам это не понравится.
 Не нравилось это и Моргентау — он не был сионистом, но он, Стимсон и Пехле 
уговаривали президента поддержать срочное создание в Соединенных Штатах лагерей 
для беженцев. Опасаясь возражений с Капитолийского холма, президент одобрил 
меры по расселению тысячи беженцев из Италии в лагерях в Освего и Нью-Йорке, а 
затем попросту поставил в известность о своем плане конгресс.
 В Тихоокеанском регионе тоже давал о себе знать эффект насоса. В 
заключительный период второй Каирской конференции Рузвельт и Черчилль 
пересмотрели план разгрома Японии. В основу стратегии больше не входило 
сдерживание японцев по всему периметру завоеванной ими зоны, либо 
контрнаступление на основе перемещения с острова на остров, либо даже долго 
планировавшаяся наступательная операция через Бирму и Китай. Теперь 
планировалась наступательная операция столь же смелая и решительная, как 
«Оверлорд», то есть массированная амфибийная операция в западной части Тихого 
океана посредством обхода крупных военных баз противника, блокады Японских 
островов с моря и воздуха и затем сближения с Японией для решающего удара. 
Наступление в Тихом океане имеет два острия. Продвижение в направлении Новой 
Гвинеи — Голландской Ост-Индии и Филиппин — сопровождается операциями по 
захвату подмандатных островов. Боевые действия в обоих направлениях 
координируются.
 Рузвельту план понравился. Сосредоточение большого количества сил и средств 
позволит нанести сокрушительные удары по Японии даже в случае продолжения войны 
в Европе. Это отвечает популярным требованиям усилить боевые действия в 
Тихоокеанском регионе. Поговорив вскоре после наступления нового года с 
Эйзенхауэром и Хэлсеем, президент сообщил репортерам, что будут приняты все 
возможные меры, чтобы усилить давление на противника на Европейском и 
Тихоокеанском театрах войны одновременно.
 Впечатляющие операции военно-морских и амфибийных сил обещали этому плану 
хорошие перспективы. В ноябре 1943 года подразделения морской пехоты и солдат 
под командованием адмирала Спруэнса нанесли удары по атоллам Макин и Тарава на 
островах Гилберта, входивших в систему внешней обороны Японии. Не так уж часто 
боевые действия ведутся в столь живописных местах. Извилистая лента золотых 
пляжей и низин, коралловые рифы, окружающие зеркальные лагуны, нежились под 
ласковыми, теплыми океанскими ветрами. Среди пальм, шелестевших ветвями, 
сооружены под песчаным покровом сотни огневых точек — бетонные стены толщиной 5 
футов, настил из бревен кокосовых пальм и рельсов, — прикрытых внешними стенами 
из песка и кораллов толщиной 10 футов. От бомбардировок американской авиации 
эти крохотные атоллы полыхали пламенем. Амфибии на гусеничном ходу выползали на 
берег, ведя пулеметный огонь. Тяжело экипированные морские пехотинцы и солдаты 
шли на штурм через зазубренные рифы и вступали в бой с противником. Огневые 
точки оживали и отвечали убийственным огнем в упор. Единственный способ 
выиграть бой — продвижение шаг за шагом, обстреливая вражеские позиции 
продольным огнем, поражая автоматными очередями амбразуры бетонных дотов, 
швыряя гранаты, сажая на концы длинных железных труб заряды взрывчатки, сжигая 
японцев заживо в огневых ячейках, выкуривая с позиций и расстреливая из 
стрелкового оружия. На крохотном атолле Тарава полегли тысяча морских 
пехотинцев США и три тысячи солдат противника.
 Бои на островах Гилберта показали, что американские войска способны овладеть 
хорошо укрепленными атоллами, если им удается совершить высадку, — японский 
флот не в состоянии защитить эти атоллы. Решающим условием успеха стало 
установление контроля над центральной частью Тихого океана — его осуществляли 
быстро растущие силы ВМФ Нимица. С началом 1944 года авианосцы и крейсеры 
адмирала передвигались на обширной акватории по собственному усмотрению. 
Несмотря на отдельные неудачи (авианосец «Ликом бэй» торпедирован с потерей 
двух третей личного состава), флот оставался достаточно мощной силой, способной 
противостоять широко развернутым атакам противника, выделить и уничтожить цели 
собственных атак. В феврале десантные войска Нимица захватили несколько 
островов атолла Кваджелейн. Японцы слабо сопротивлялись мощному наступлению. 
Императорский штаб решил обязать выдвинутые далеко вперед гарнизоны вести 
сдерживающие бои, в то время как основные оборонительные рубежи пролегли по 
периметру Тимор — западная Новая Гвинея — Трук — Марианские острова. Кваджелейн,
 ключевой пункт в атолле, взят в первую неделю февраля в течение нескольких 
дней яростных боев. Атолл Эниветок, расположенный в тысяче миль от Марианских 
островов, пал в конце месяца. Штурм Эниветока планировался на середину 1944 
года, однако Спруэнс располагал достаточными силами и мобильностью, чтобы 
ускорить достижение этой цели.
 Президент может гордиться своим флотом, докладывал Рузвельту Форрестол во 
время боев за Кваджелейн. Состояние флота нынешнее и в 1942 году — это как день 
и ночь: «Действия предпринимаются по тщательно разработанному плану... 
достигаются существенные результаты ценой поразительно малых потерь...»
 Южнее и западнее Хэлсей и Макартур ускорили затянувшееся продвижение в Новой 
Гвинее и на Соломоновых островах. Американские и австралийские войска большую 
часть заключительного периода 1943 года стремились подавить сопротивление 
японских войск в юго-восточной части Новой Гвинеи. Затем войска Макартура 
высадились на расположенную в 400 милях от нее Голландию на северном побережье, 
блокировав 50 тысяч японских солдат. Далее переместились на 300 миль для 
овладения островом Биак. Между тем войска Хэлсея летом 1943 года захватили 
Новую Джорджию, поставили под контроль американского флота всю южную зону 
Соломоновых островов. Военачальники объединили силы для овладения островами 
Адмиралтейства, обойдя опорный пункт противника Рабаул. Оба направления 
наступления указывали прямо на Филиппины.
 В своем картографическом кабинете президент следил по большим голубым картам 
за последними наступательными операциями и диспозицией войск в Тихоокеанском 
регионе. Он знал: операции американского флота в Тихом океане произвели на 
британских начальников штабов столь сильное впечатление, что они настаивали на 
посылке оперативных групп британских ВМС в центральную часть Тихого океана с 
последующим их перемещением на левый фланг сил Макартура. Черчилль, хотя и 
испытал, не меньшее впечатление, убеждал своих штабистов делать основной упор в 
британских боевых операциях против Японии не на Тихом океане и даже не в Бирме 
и Китае, а на Суматре и Малайе с перспективой овладения Сингапуром. В Азии 
Черчилль также придерживался стратегии ударов в «мягкое подбрюшье» с учетом 
послевоенных последствий. Премьер, приверженный своей стратегии, демонстрировал 
непонимание плана войны в Тихом океане, принятого в Каире, хотя и не отрицал, 
что является одним из его инициаторов. Противоречия между Черчиллем и его 
военачальниками зимой 1944 года обострились, некоторые намекали даже, что 
готовы уйти в отставку.
 Рузвельт довел до сведения Черчилля свою собственную позицию: «Мои начальники 
штабов согласны в том, что первоочередная цель нашего наступления в 
Тихоокеанском регионе — направление Формоза — побережье Китая — полуостров 
Лусон. Последние успешные операции наших войск на островах Гилберта и 
Маршалловых островах свидетельствуют, что мы можем ускорить наше движение на 
запад „...· Я всегда выступал за использование Китая в качестве базы, 
поддерживающей наступление в Тихом океане“. Необходимо принять все меры, 
продолжал президент, чтобы увеличить военные поставки Китаю, а этого можно 
достигнуть, только увеличив перевозки грузов воздушным путем или открыв дорогу 
через Бирму. Президент призывал Черчилля энергично повлиять на Маунтбэттена с 
целью активизации военной кампании в Верхней Бирме.
 Письмо Рузвельта отражало постепенное ослабление надежд США на использование 
Южного Китая как основного плацдарма решающего наступления на Японские острова. 
С одновременным наступлением в Северной Бирме сил Стилвелла и англичан зимой 
1944 года возросли надежды Рузвельта увеличить поставки в Китай по воздушному 
мосту, а также использовать для этой цели дороги и нефтепроводы. В личных 
письмах Рузвельту и Гопкинсу Ченнолт просил больше Военных поставок, обещая, 
что с их помощью 14-я воздушная армия США сможет топить у китайского побережья 
японские суда общим водоизмещением 200 тысяч тонн в месяц.
 «Вам, имеющему опыт успешной разработки морской стратегии, — писал Ченнолт 
Рузвельту, — едва ли нужно доказывать, что позиции Японии в Юго-Восточной Азии 
и юго-западной части Тихого океана могут рухнуть очень быстро, если она утратит 
способность поддерживать их морским и воздушным путями». Он считал, что удары с 
воздуха на судоходных линиях в предстоящие месяцы гораздо более действенны, чем 
стратегические бомбардировки Японских островов.
 Рузвельт ответил теплым, ни к чему не обязывающим письмом. «Вы — доктор, — 
завершал письмо президент, — и я верю вашим методам лечения. Тем не менее, 
может из сентиментальных соображений, надеюсь, можно произвести хотя бы один 
бомбардировочный рейд на Токио в преддверии второй годовщины налета Дулиттла. Я 
действительно верю в моральное воздействие этого предприятия!»
 Президент разделял оптимистические ожидания того времени по поводу 
использования американской воздушной мощи на обоих континентах. Весь 1943 год 
сотни бомбардировщиков «В-17» и «В-24» наносили удары по целям в Германии, 
выбирая первоочередными мишенями шарикоподшипниковые заводы в Швейнфурте и 
авиазаводы в Регенсбурге и Бремене. Какие-то бомбардировки имели блестящий 
успех, другие обходились трагически дорого — например, потеряно 60 из 228 
бомбардировщиков, участвовавших в середине октября в воздушном налете на 
Швейнфурт. Довольно часто оценки ВВС ущерба и сбитых самолетов противника 
сильно преувеличивались. Командование ВВС и сам президент питались непомерно 
раздутыми оптимистическими сообщениями и надеждами.
 В январе 1944 года дотошные сотрудники британской разведки докладывали, что 
ударная мощь ВВС Геринга возрастает. Заводы сметены с лица земли, рабочие 
уничтожены, но машина производства жизненно важного оборудования вновь 
приводится в действие. Немцы рассредоточивали по стране производственные 
мощности ключевых военных заводов. Эта ситуация снижала эффект бомбардировок 
внутренних районов Германии и не предвещала ничего хорошего операции «Оверлорд»,
 которая нуждалась в абсолютном превосходстве союзников в воздухе. «Хочу 
обратить ваше внимание на то, — писал Арнолд командующим 8-й и 15-й воздушными 
армиями в день наступления Нового года, — что крайне необходимо уничтожать ВВС 
противника, где бы они ни обнаружены — в воздухе, на земле, на авиационных 
заводах». Поступление в начале 1944 года истребителей дальнего радиуса действия 
обеспечило бомбардировщики необходимым прикрытием во время выполнения заданий. 
В конце февраля небо над Германией очищено от авиации противника; 3300 
бомбардировщиков 8-й воздушной армии и 500 бомбардировщиков 15-й воздушной 
армии сбросили почти 10 тысяч бомб при потере 226 самолетов. В начале марта 8-я 
армия впервые подвергла массированной бомбардировке Берлин. Однако в центре 
Европы люфтваффе еще оказывало сильное сопротивление.
 Берлин, Анцио, Кваджелейн, Бирма — все это лишь булавочные уколы по сравнению 
с мощными ударами на востоке. В январе 1944 года русские прорвали блокаду 
Ленинграда. В феврале и марте советские войска окружили в районе 
Корсунь-Шевченковского, у Днепра, несколько нацистских дивизий и в ходе 
наступления, в непролазной грязи, приблизились к границам Румынии. В апреле они 
освободили Одессу. Теперь русские уничтожали и брали в плен немцев десятками 
тысяч. Их собственные потери были, как всегда, значительными. Сталин, который 
не упускал удобных случаев поздравлять союзников с успехами в 1943 году, в 
первые месяцы 1944 года хранил молчание — он тоже дожидался «Оверлорда».

 Глава 15
 ВЛАДЕНИЕ МАРСА

 Центр вооруженной страны, впавшей в состояние напряжения и нервозности, Белый 
дом казался зимой 1944 года более спокойным, чем десятилетие назад. Одетый в 
белую мантию снега, он демонстрировал спокойствие властителя бури, равнодушного 
к окружающему его гомону. Посетители, помнившие суету внуков, мастеров балета, 
левых лидеров, политиканов, интеллектуалов, детей Рузвельта и их друзей, 
замечали теперь, что санки Систи и Баззи валяются без употребления в груде 
хлама под портиком. Сам Белый дом, с колоннами, облезлыми до основания, 
нуждался в побелке.
 Окружавшие президента люди изменились, но структура взаимоотношений между ним 
и этими людьми оставалась прежней. Болезнь Гопкинса перешла в критическую 
стадию, зимой и весной он оставался не у дел; его роль в военной сфере частично 
исполнял Лихи, а во внутренних делах — Бирнс. Элеонора Рузвельт, как обычно, 
много путешествовала — на 39-ю годовщину своего бракосочетания она побывала в 
Бразилии. Анна, посетив Белый дом осенью 1943 года, решила остаться там для 
оказания помощи отцу. Марвина Макинтайра больше не было, но в феврале президент 
вынес бодрым голосом приговор «военного трибунала» седому, сутулому, 
невозмутимому Хассету, назначив его своим основным секретарем и обозвав «редкой 
помесью Роже, Бартлетта и Баркли». Грейс Талли и другие секретари помогали 
сохранять обстановку неторопливой эффективности. Фале исполнилось четыре года, 
ей преподнесли торт на день рождения, но она отказалась угождать фотографам, 
ожидавшим, что она станет поглощать угощение перед фотокамерами.
 Рузвельт продолжал следовать старой привычке — читал и работал над документами 
в постели до позднего утра. Затем ехал в инвалидном кресле в Овальный кабинет, 
посещал по пути вместе с Лихи картографическую комнату, чтобы оценить перемены 
в диспозициях войск, обозначавшихся флажками и булавками. В полдень принимал 
посетителей, диктовал около часа свои лаконичные письма; потом возвращался в 
особняк для коктейля и позднего обеда. Однако ритм жизни несколько замедлился, 
анекдоты удлинились, число посетителей уменьшилось, вечерние бдения стали 
короче.
 Утром 4 марта 1944 года Рузвельт встретил начало двенадцатого года своего 
президентства приемом 200 посетителей в восточной комнате. Присутствовали 
старые бойцы «нового курса», новые воины Пентагона и флота. Доктор Пибоди, 
которому исполнилось 86 лет, твердым, раскатистым голосом попросил помощи 
Господа — для «твоего слуги Франклина» и для «нашего спасения от ложных 
предпочтений».
 Предводителю воинства стукнуло 62; зимой 1944 года он выглядел больным и 
усталым. Несколько раньше, в январе, перенес после поездки в Тегеран грипп; по 
вечерам жаловался на головные боли. Те сотрудники Белого дома, которые видели 
президента чаще, особенно Анна Беттингер и Грейс Талли, все больше тревожились 
за его состояние. Он испытывал необычную усталость даже в утренние часы; 
случалось, клевал носом во время разговора; однажды заснул, подписавшись под 
письмом наполовину и оставив лишь длинную завитушку. В конце концов Анна 
обратилась за помощью к доктору Россу Макинтайру. Адмирала, специалиста по 
уху-горлу-носу, казалось, тоже беспокоило здоровье Рузвельта, однако он 
уклонялся от беседы с президентом. Анна потребовала, чтобы он переговорил хотя 
бы с Элеонорой. В итоге президента уговорили пройти обследование (начиная с 27 
марта 1944 года) в госпитале в Ботесде, штат Мэриленд. Обследовать Рузвельта 
поручили капитан-лейтенанту Говарду Дж. Бруенну, кардиологу, заведовавшему 
отделением электрокардиологии госпиталя.
 Молодого флотского врача вызвали так срочно, что он не успел познакомиться с 
историей болезни необычного пациента до встречи с ним. Впрочем, он быстро 
успокоился, когда увидел, как Рузвельт едет по коридору в инвалидном кресле, 
болтая со своим преклонного возраста спутником и дружелюбно помахивая рукой 
медсестрам и пациентам, собравшимся в холлах или глядевшим на него из углов. 
Когда пациента поднимали на стол для обследования, он, на взгляд Бруенна, не 
проявлял в связи с этой процедурой ни беспокойства, ни раздражения — но и ни 
малейшего интереса.
 Именно Бруенн сначала удивился, потом встревожился и, наконец, испытал 
потрясение, когда после обследования принялся спешно знакомиться с историей 
болезни президента. Рузвельт не просто выглядел усталым, лицо его приобрело 
землистый оттенок, он пребывал в болезненном возбуждении, с трудом двигался, 
тяжело дышал и часто кашлял (явно из-за больных бронхов), — мало всего этого, 
его общее состояние оказалось крайне серьезным. Бруенн обнаружил: сердце, 
сохраняя нормальный ритм, увеличилось в объеме; в верхней его части 
прослушиваются шумы; вторичный шум в аорте отличается нарастающей громкостью. 
Давление (186 на 108) отличается от показателей середины 30-х годов, а также 
двух— и трехлетней давности, когда оно было соответственно 136 на 78, 162 на 98 
и 188 на 105 (начало 1941 года). С 1941 года размер сердца на рентгеновском 
снимке значительно увеличился. Увеличение сердца, главным образом за счет 
левого желудочка, вызвано, очевидно, расширенной и искривленной аортой. 
Легочные сосуды налились кровью.
 Выводы Бруенна неутешительны: повышенное давление, аритмия, сердечная 
недостаточность.
 Состоялись срочные консилиумы с участием Макинтайра, Бруенна и других флотских 
врачей, а также врачей Джеймса А. Поллина и Фрэнка Лейхи в качестве 
консультантов. Очевидно, что пациенту следует назначить специальный режим; но 
сколько времени президент — особенно президент в таком состоянии — может 
соблюдать режим обычного больного с проблемами работы сердца? Предлагались 
одна-две недели постельного режима; предложение отвергнуто по требованию 
президента. Бруенн предложил, чтобы Рузвельт хотя бы прошел курс лечения 
сердечными стимуляторами. Это встретило сопротивление; Бруенн заявил, что, если 
этого не будет сделано, он снимает с себя ответственность за поддержание 
здоровья президента. Наконец врачи выработали совместную программу лечения: 
сердечные стимуляторы, уменьшение ежедневной активности, ограничение курения, 
час отдыха после еды, спокойный обед в помещении Белого дома, минимум десять 
часов сна, отказ от плавания в бассейне, диета, ограниченная 2600 калориями, с 
пониженным содержанием жиров, использование легких слабительных средств.
 В течение трех дней сердечные стимуляторы дали неплохой результат. Когда 3 
апреля 1944 года Бруенн пришел осмотреть своего пациента, Рузвельт спал 
освежающим десятичасовым сном, цвет лица улучшился, легкие очистились, исчезла 
одышка в лежачем положении. Однако сердечные шумы сохранялись, давление все еще 
вызывало беспокойство. Здоровье президента продолжало улучшаться в последующие 
дни, но Бруенн с коллегами решили, что он нуждается в настоящем отдыхе. 
Президент охотно согласился провести продолжительный отдых на солнце среди 
плантаций Бернарда Баруха Хобко в Южной Калифорнии.
 Главная проблема этих тревожных дней: кто сообщит президенту о состоянии его 
здоровья и в какой форме? Врачи считали, что ему следует знать все факты, — 
только бы обеспечить его готовность подчиниться медицине. Но кто будет говорить 
с президентом? Вскоре стало ясно, что сам Рузвельт этого вопроса затрагивать не 
станет. Он ни разу не поинтересовался, почему его обследуют, пичкают 
лекарствами или предлагают побольше отдыхать, — просто следовал рекомендациям 
врачей в пределах возможностей и на том ставил точку. Бруенн не считал себя 
обязанным информировать президента. Он всего лишь капитан-лейтенант и новичок в 
Белом доме. Очевидно, каждый полагал — это должен сделать Макинтайр, но 
признаков его готовности не наблюдалось. Возможно, ему недоставало уверенности, 
что он способен передать президенту столь неприятную весть и отвечать на 
трудные вопросы. Или он предчувствовал — президент не примет всерьез врачебные 
данные, не согласится руководствоваться ими. Не исключено и то, что он понимал, 
насколько президент был фаталистом, — сколь ни обоснованны медицинские 
показания, в данной ситуации играют большую роль факторы психологический и 
политический: с президентом, особенно наделенным решительностью Рузвельта, 
нельзя обращаться так запросто и настойчиво, как с обычным пациентом. Ну и 
после оптимальных прогнозов в прошлом Макинтайр, вероятно, чувствовал робость — 
как открыть президенту глаза, изложить реальные факты.
 Между тем Рузвельт отправился в имение Хобко, не подозревая, что болен чем-то 
более серьезным, чем бронхит и простуда. Так и не поинтересовался, что за 
маленькие зеленые таблетки (дигиталис) ему приходится принимать. Президент 
писал Гопкинсу, что проводит время великолепно: «...спал 12 часов из 24, 
загорал на солнце, ни о чем не тревожился и решил послать весь мир к черту. 
Интересно, что мир никуда не уходил». Принимал желанных посетителей — членов 
семьи, Люси Рутерферд. Утверждал, что сократил потребление напитков до полутора 
коктейлей за вечер — и ничего больше, ни одной соблазнительной порции виски с 
содовой или спиртного на ночь; что курит теперь вместо двадцати — тридцати 
сигарет в день пять-шесть. «К счастью, они довольно скверны на вкус, но в любом 
случае от курения нужно отказываться». В Хобко президент перенес воспаление 
желчного пузыря, но победил боль с помощью медикаментов. Симптомов болезни 
сердца не наблюдалось.
 Причиной ухудшения здоровья была в действительности не работа. Он устал, 
вспоминала позже мисс Перкинс, но не мог переносить усталого состояния. Грейс 
Талли тревожилась еще по поводу заметной дрожи рук, когда он закуривал 
сигарету; черные круги под глазами уже не покидали президента, плечи еще больше 
ссутулились. Наблюдая Рузвельта на пресс-конференции в марте, Аллен Драри 
определял его состояние одним словом — «подавленность». Хорошо знакомые черты: 
скорый смех, вскидывание головы, широкая улыбка, сосредоточенность, открытый, 
ничего не выражающий взгляд во время слушания собеседника — все это осталось 
при нем в том как будто виде, как тиражировалось в бесчисленных кинороликах и 
фотографиях. Но внутри его Драри заметил какое-то равнодушие к жизни, 
внутреннюю поглощенность собой, усталую нетерпеливость. Драри не мог сказать, 
проистекало это от работы, политической оппозиции, возраста или слабого 
здоровья.
 Во время остановок в Вашингтоне Джеймс Рузвельт обратил внимание, что его отец 
занимается мелочами: надписывает книги, достает из старых сундуков и коробок 
сувениры для детей и внуков — как будто предчувствует скорый конец. Тем не 
менее прежняя живость все еще не покидала его, хотя проявлялась реже. В 
Вашингтоне шептались — президент умирает или умер, — но он возвращался с юга и 
из Гайд-Парка посвежевший и хотя немного осунувшийся, но сияющий и энергичный. 
Посетители отмечали обострившиеся черты лица; однако главной причиной 
изменившегося облика считали его желание похудеть — он успешно сбросил вес со 
188 до почти 165 фунтов.
 Ничто не стимулировало Рузвельта больше, чем память о прежних временах. Когда 
Элеоноре рассказали в Кюрасао, что лейтенант Рузвельт посещал порт на 
американском военном корабле, где ему подарили козу в качестве талисмана, она 
спросила мужа:
 — Зачем ты скрывал от меня это все годы?
 «У меня есть алиби, — писал ей президент, — я был в Кюрасао лишь раз в своей 
жизни — в 1904 году, когда путешествовал по Вест-Индии на яхте по маршруту 
Гамбург — США. Меня сопровождала повсюду мать. Мне никогда не дарили козу — 
никто и от меня не получал в подарок козу! Это похоже на немецкий заговор!»


СЕКРЕТНОСТЬ И «АГИТАЦИЯ»

 В своем дневнике Стимсон не прекращал ругать «единоличное правительство» 
президента, которое способствовало превращению «Вашингтона в сумасшедший дом». 
Фактически шеф руководил Белым домом так же, как в предвоенные годы; между тем 
вокруг него выросли огромные бюрократические структуры — сферы обороны и 
социального обеспечения, — которые составили капитал будущего.
 Вершина этих громадных структур — крохотное западное крыло Белого дома. Здесь 
старые помощники, включая Стива Эрли и Папу Уотсона, обслуживали и оберегали 
президента. Клерки Морис Латта и Уильям Гопкинс стремились как-то 
контролировать поток документов и писем, поступавших в Белый дом. Дело нелегкое,
 учитывая нелюбовь Рузвельта к устоявшимся каналам связи. Канцелярия Белого 
дома уже стала вбирать в себя помещения старого здания Государственного 
департамента — через улицу. Административные служащие — Джонотан Дэниелс, 
Лоувелл Меллет, Лочлин Карри, Дэвид К. Найлз и другие — заняли на втором этаже 
этого здания ряд офисов, которые они прозвали «смертельным рядом» из-за 
небывалой текучки кадров. Президент приобрел на противоположной стороне улицы 
также Блэр-Хаус — для приема выдающихся гостей. Розенман оставался 
руководителем группы подготовки речей президента, но у него не было группы, 
поскольку Гопкинс лег в клинику Майо, а Шервуд находился в Лондоне в качестве 
главы зарубежной службы Агентства военной информации.
 В противоположном, восточном крыле, которое находилось в завершающей стадии 
строительства, Бирнс руководил даже меньшим персоналом, чем Рузвельт. В 
беспорядке крохотных офисов и отгороженных уютных местечек — на время телетайп 
установили в мужском туалете — небольшой штат сотрудников решал массу проблем, 
постоянно доставляемых гражданскими ведомствами, которые добивались фондов, 
власти, рабочей силы и признания. Бен Коэн, как всегда язвительный и 
непретенциозный, работал в качестве юридического советника Бирнса. «Специальный 
советник» Барух давал мудрые, обоснованные рекомендации. Сэмюэль Лабелл и 
группа других — остаток штата сотрудников, занятых полный рабочий день. Бирнс 
учредил Комитет военной мобилизации, состоявший из Стимсона, Нельсона и других 
высокопоставленных чиновников. Иногда на заседаниях комитета 
председательствовал Рузвельт — самый простой способ его общения с военной 
администрацией, — но, подобно большинству комитетов Белого дома, этот 
превратился в безобидную ненужность.
 В восточном крыле теснились также адмирал Лихи со штатом сотрудников — два-три 
человека и пара помощников. В отличие от Бирнса адмирал отказывался играть роль 
публичного политика на том основании, что представительную часть деятельности 
Белого дома должен брать на себя шеф — во всяком случае, он сделает это лучше 
других. Как личный начальник штаба Рузвельта, Лихи председательствовал на 
заседаниях Объединенного комитета начальников штабов, готовил повестки дня и 
подписывал наиболее важные резолюции комитета, но не собирался руководить 
комитетом твердой рукой и понимал, что основные его решения вырабатывались на 
личных встречах Рузвельта с каждым из начальников штабов, особенно с Маршаллом. 
Объединенный комитет начальников штабов (ОКНШ) подпирали другие учреждения: 
Объединенный комитет заместителей начальников штабов, Объединенный секретариат, 
Объединенный штаб планирующих органов, Объединенный комитет военной разведки и 
множество других.
 Третий эшелон административной триады Белого дома составляло Бюджетное бюро, 
также располагавшееся в старом здании Государственного департамента. Под умелым 
руководством Джералда Смита бюро вышло далеко за рамки традиционной бюджетной 
сферы деятельности и осуществляло амбициозную работу по планированию, 
координации и анализу деятельности всей военной администрации. Имея особый 
доступ в западное крыло, располагая такими талантливыми деятелями, как Уэйн Кой,
 Доналд Стоун и Стюарт Райс, Бюджетное бюро стало могучим ресурсом президента.
 На бумаге по форме и штатному расписанию все выглядело логично: на вершине 
административной пирамиды глава исполнительной власти, ниже трое «исполняющих 
обязанности президента», или начальники штабов, затем линии контроля и 
ответственности расходились по всему громадному бюрократическому учреждению, 
расположенному вдоль Пенсильвания-авеню и прогулочной зоны. Фактически Рузвельт 
следовал старой традиции административных трюков и пренебрежения 
организационными принципами. В 1944 году он способен действовать через одного 
начальника штаба не больше чем в 1940-м или 1943 году. Он располагал не тремя, 
но, как минимум, десятью «исполняющими обязанности президента», включая 
Маршалла, наиболее влиятельных членов администрации, особенно Халла и Стимсона, 
царей военных ведомств — Нельсона, Макнатта, Лэнда и других. Вопреки усилиям 
Лихи и Бирнса координация работы «исполняющих обязанности президента» порой 
осуществлялась слабо. Бирнс и Смит демонстрировали в отношении друг друга 
ледяную вежливость. Не всегда ясно, кто должен докладывать президенту по 
военным вопросам — Маршалл или Стимсон.
 Склонность Рузвельта к секретности в административных делах осложняла проблему.
 Даже такой простой вопрос, как связь, не решался определенным способом. Бывало,
 поступление корреспонденции Рузвельту задерживалось на несколько дней и даже 
недель. Генералы и адмиралы узнавали о важных решениях Белого дома от англичан. 
Иногда Маршалл не был уверен, какую из версий президентского заявления на 
заседании администрации считать правильной. Жаловался Бирнсу, что Объединенному 
комитету начальников штабов приходится ждать день или два, чтобы узнать о 
важных решениях Белого дома.
 Болезненно ощущалось отсутствие Гопкинса, единственного на самом деле 
реального «и.о. президента» или начальника верховного штаба. Он горел 
нетерпением вернуться на свое место, но в конце концов осознал, что здоровье 
этого не позволяет. Когда Т.-В. Сун попросил его помочь в решении одного 
вопроса, Гопкинс проворчал в ответ, что болен. Президент, однако, не торопил 
возвращение Гопкинса — приказал ему не появляться в Белом доме минимум до 
середины июня. Предупредил, что, если Гопкинс вернется до этого срока, его 
никто не будет признавать в Вашингтоне, «за исключением Кисси Паттерсон, 
которая хочет прикончить тебя как можно скорее — так же она хочет поступить со 
мной... Скажи Луизе, чтобы она уколола тебя старой булавкой, когда не будешь 
вести себя прилично!»
 Из упоминания Рузвельтом Кисси Паттерсон явствует, что конфликты между Белым 
домом и частью прессы не прекращались всю войну. Сотрудники администрации 
поддерживали доверительные отношения с популярными представителями прессы — 
обозревателем Рэймондом Клэппером, Маркисом Чайлдсом из сент-луисского «Пост 
диспетч», Тэрнером Кэтледжом из «Нью-Йорк таймс» и некоторыми другими. 
Оппозиционные Рузвельту газеты публиковали в отместку «секретную» военную 
информацию. Президенту не оставалось ничего, кроме как жаловаться на 
пресс-конференциях на безответственность обозревателей и комментаторов.
 В начале 1944 года он выделил, впрочем, группу правых радикалов, которых 
обвинял в антиправительственной агитации. Несколько недель он говорил на 
заседаниях членов администрации от Биддла:
 — Когда вы собираетесь принять меры против подстрекателей?
 Наконец Биддл занялся этим, но подготовка к тому, чтобы завести дела на 
бунтовщиков, заняла месяцы. Прокурор инициировал слушание дела в федеральном 
районном суде Вашингтона — перед судом предстала группа из тридцати человек, 
сборище фанатичных противников Рузвельта. Среди них — Джозеф Е. Макуильямс, 
предводитель организации «Христианская мобилизация» (называл Рузвельта не иначе 
как «король иудейский»); госпожа Элизабет Диллинг, автор опуса «Красная сеть», 
сумасбродная леди по прозвищу ТНТ (тринитротолуол; забавляла фотографов 
нацистским приветствием — выбросом вперед руки); Джеймс Тру, о котором говорили,
 что он получил патент № 2026077 на учреждение клуба (ограниченный состав 
членов) «Киллер жидов», с уменьшенным по составу филиалом для дам; Лоуренс 
Деннис, фашистский философ, и другие — в диапазоне от сочувствующих до 
фанатичных.
 Им предъявили обвинения в заговоре с целью замены правительства нацистской 
диктатурой; в клеветнических утверждениях: нападение японцев на Пёрл-Харбор 
преднамеренно спровоцировано Рузвельтом и его бандой; правительство 
контролируется коммунистами, международными еврейскими организациями и 
плутократами; борьба стран «Оси» — высокоморальное и справедливое дело. Суд 
начался как хорошо отрежиссированный спектакль, но перешел в бесконечное 
юридическое крючкотворство; продолжался он семь месяцев. Судья умер до 
окончания процесса; суд не был возобновлен, и в конце концов обвинение 
бесславно почило в бозе. Процесс действительно заставил замолчать 
антиправительственную пропаганду, но и показал, что Рузвельт — сторонник 
Джефферсона больше в теории, чем на практике.
 Возможно, самые отъявленные противники Рузвельта весной 1944 года не правые 
радикалы, но Сьюелл Авери, глава огромной фирмы «Монтгомери уорд» («Товары по 
почте»). Много месяцев Авери конфликтовал с Советом по трудовым отношениям в 
военной промышленности (СТОВП), отказавшись вести переговоры с Конгрессом 
производственных профсоюзов, который получил право представлять интересы 
сотрудников фирмы. Когда профсоюз организовал забастовку, президент призвал 
сотрудников компании вернуться на рабочие места, а ее руководство — следовать 
указаниям СТОВП и признать профсоюз. Авери отказался. Естественно, министерство 
обороны взяло предприятие под контроль, но, зная, что Стимсон решительно 
возражает против захвата предприятий, не входивших в военно-промышленный 
комплекс, и, возможно, обрадовавшись удобному случаю поставить Джесси Джоунса в 
неудобное положение, Рузвельт приказал министру торговли взять на себя 
управление чикагским предприятием. Джоунс быстро передал решение этой проблемы 
своему заместителю Уэйну Тэйлору, богатому чикагскому бизнесмену. Под 
воздействием Бирнса, требовавшего от генерального прокурора поехать в Чикаго и 
юридически оформить взятие под контроль предприятия, Биддл вылетел в город, 
занял офис Авери и предложил ему сотрудничать. Когда Авери отказался, заявив: 
«К черту правительство!» — Биддл приказал его вывести.
 — Ты, выкормыш «нового курса»! — возмутился Авери, употребив наихудший эпитет 
из своего словарного запаса.
 Фото тучного главы фирмы — вальяжно сложил руки на животе, позади его держат 
два солдата — появилось на первых страницах сотен газет. Поднялся большой шум. 
Один из издателей определил этот эпизод как правление штыком.
 Президент спокойно обсудил с репортерами «короткий эпизод, о котором страна не 
знает», рассказав длинную историю об упорстве «Монтгомери уорд». Многие судят 
необъективно, жаловался Рузвельт. Сам он во время пребывания в поместье Хобко 
оценил эту историю более беспристрастно. Президент не упомянул Авери по имени; 
его рассудительный тон не произвел, однако, впечатления. Фирма продолжала 
конфликтовать, и в конце года президент дал указание Стимсону взять ее под 
контроль. На этот раз он не подбирал слова; говорил, что «Монтгомери уорд» под 
руководством Авери «вела ожесточенную борьбу против честного профсоюза, 
объединяющего ее сотрудников, весь период войны... Мы не можем позволить 
„Монтгомери уорд“ игнорировать военную политику правительства Соединенных 
Штатов только потому, что господин Сьюелл Авери не одобряет метод решения 
правительством трудовых споров».
 Рузвельт поддерживал Биддла во всех его действиях. Когда генеральному 
прокурору пришлось предстать перед специальной комиссией расследования палаты 
представителей, шеф писал ему: «Не позволяйте этим парням загнать вас в угол» — 
и добавил собственной рукой: «Кусайтесь!»
 Однажды в разгар мобилизационной лихорадки Стив Эрли позвонил по телефону 
Розенману и сообщил о желании госпожи Рузвельт, чтобы они оба поговорили на 
важную тему с одним молодым джентльменом. Когда Розенман и Эрли встретились в 
кабинете последнего с молодым, диковато озиравшимся человеком, их удивил вопрос 
посетителя — не вставлены ли в стены кабинета «жучки» и не подслушивают ли их 
секретари, и внезапно распахнул дверь, желая самому убедиться. Помощники 
Рузвельта еще более изумились, когда молодой человек объявил, что работает в 
сфере атомной энергетики и производства атомной бомбы. Ни Эрли, ни Розенман 
ничего об этом не знали. Посетитель сообщил, почему он пришел: крупные 
корпорации в целом и Дюпон в частности берут под свой контроль атомный проект, 
чтобы монополизировать после войны энергетические ресурсы. Эрли и Розенман 
могли только поставить в известность о проблеме и посетителе военное ведомство.
 Этот нелепый случай произошел из-за плотной завесы секретности, окутывавшей 
атомный проект, — секретности столь великой, что доклады Буша Рузвельту о 
прогрессе в разработках возвращались ему без единой копии, хотя бы для подшивки 
в папку деловой документации Белого дома. Президент хранил проект в тайне от 
Халла и других ключевых деятелей администрации. Грейс Талли вспоминала, как 
президент говорил в июне 1944 года:
 — Я не скажу тебе, Грейс, что это такое, но, если это заработает, и, слава 
богу, так оно и случится, будут спасены жизни многих американцев.
 Работа над атомной бомбой в Оук-Ридже, Хэнфорде и Лос-Аламосе велась в 
обстановке абсолютной секретности и изоляции; приняли крайние меры 
предосторожности. Очень немногие из 150 тысяч человек, участвовавших в работе 
над Манхэттенским проектом, знали подлинную цель своей работы. Глава проекта 
Лесли Ф. Гроувс возражал против любых контактов между учеными, работавшими в 
различных секторах, и потому насаждал разобщенность рабочих групп. Однако в 
лабораториях Лос-Аламоса, где жизненно важен и неизбежен свободный обмен 
информацией, эта практика фактически игнорировалась. Сотрудники службы 
безопасности всесторонне проверяли ученых: подвергали цензуре письма, 
прослушивали телефонные разговоры, брали подписку о неразглашении существа 
работы, нарекали их кодовыми именами и приставляли к ним охрану. Директор 
лаборатории в Лос-Аламосе Дж. Роберт Оппенгеймер, создавший блестящий коллектив 
ученых, находился под постоянным наблюдением сотрудников военной контрразведки 
и ФБР.
 Секретность проникала во все уровни власти, включая конгресс. До 1944 года 
Манхэттенский проект финансировался из различных источников министерства 
обороны, однако расходы росли столь стремительно, что финансирование проекта 
потребовало ассигнований, выделяемых конгрессом. В начале февраля Стимсон, 
Маршалл и Буш тайком встретились с Рэйберном, Маккормиком и Мартином, чтобы 
ознакомить последних с программой работ в общих чертах. Позднее состоялась 
встреча с лидерами сената; ассигнования провели через конгресс, находившийся в 
полном неведении, без дебатов. Некоторые конгрессмены, движимые любопытством, 
предлагали организовать посещение лабораторий в Оук-Ридже и Хэнфорде. Их 
отговорили коллеги, а также Стимсон и Маршалл.
 Секретность стала также причиной напряженности в англо-американских отношениях.
 Несмотря на договоренность в 1942 году между Рузвельтом и Черчиллем о 
совместном ведении работ над атомным проектом, после того как армия взяла 
Манхэттенский проект под свой контроль, над ним опустилась завеса секретности. 
В конце 1942 года Рузвельт уже поддерживал стремление военных делиться с 
англичанами информацией «в разумных пределах». В Касабланке Черчилль заявил, 
что, если обмен информацией прекратится, Великобритания станет делать бомбу 
самостоятельно, и это наихудшее решение. После того как научный консультант 
Черчилля лорд Червелл в мае 1943 года сообщил президенту, что Англия 
заинтересована в атомной бомбе лишь для военных целей как средстве сдерживания 
советской военной мощи, а не в промышленном использовании атомной энергии, 
Рузвельт принял решение в пользу «полного обмена всей информацией». Однако в 
результате неразберихи в вопросах связи Буш, будучи в Англии, пренебрег 
указаниями Рузвельта и уговорил Черчилля согласиться на ограниченный обмен 
информацией, относящейся непосредственно к планам ведения войны. В августе в 
Квебеке оба лидера одобрили соглашение в принципе и учредили 
англо-американо-канадский комитет, призванный координировать совместную работу 
над атомным проектом трех стран.
 Одно дело делиться атомными секретами с Англией, другое — с Россией. В этой 
важной сфере Советы вновь почувствовали себя обойденными по отношению к своим 
атлантическим партнерам.
 В начале 1944 года Бор возбудил среди коллег-ученых острое беспокойство в 
отношении перспектив рокового ядерного соперничества после войны. Датский физик 
не возражал против создания атомной бомбы или даже ее использования в военных 
целях, но был убежден, что колоссальная мощь атомной энергии, высвобожденная 
для разрушения, представит огромную опасность и откроет возможность недоброго 
применения после войны. Считал, что союзникам, прежде чем атомная бомба найдет 
применение, следует поставить атомную энергию под международный контроль и 
инспекции, создать открытый режим доброжелательного международного 
сотрудничества. Бор добивался, чтобы США и Великобритания решили эту проблему 
вместе с Советами, пока Россия остается союзником западных держав, с целью 
укрепить атмосферу взаимного доверия. Если две демократии не заключат заранее 
соглашения с Москвой, утверждал он, после войны неизбежно разовьется 
самоубийственная гонка ядерных вооружений.
 Бора с энтузиазмом поддержали несколько британских политиков, включая посла в 
Вашингтоне Галифакса, сэра Джона Андерсона и Макензи Кинга, деливших 
ответственность за британский атомный проект. Представленный датским послом 
Феликсу Франкфуртеру, Бор осторожно поинтересовался, знает ли член Верховного 
суда что-либо об атомном проекте. Когда Франкфуртер упомянул невзначай кодовый 
знак «X», ученый понял, что судья в курсе дела. Франкфуртер плохо представлял 
себе научную суть проблемы, но знал немало о природе идей, ей сопутствующих. 
Макс Фридман отмечает его осведомленность в вопросе несовместимости этики и 
философии научного исследования с содержанием атомных секретов от мира за 
колючей проволокой охранных мероприятий. Судья обещал Бору ознакомить 
президента со взглядами датского ученого.
 Франкфуртер обнаружил, что Рузвельт «до смерти озабочен» послевоенной атомной 
проблемой. Президент знал, что ему самому и Черчиллю придется ею заниматься; 
знал и о боязни Черчилля поделиться секретами с русскими. Бор не поверил, когда 
Франкфуртер передал ему мнение президента — необходима поездка датского ученого 
в Лондон и обсуждение всей проблемы с Черчиллем. Ожидая в Лондоне встречи с 
премьер-министром, Бор получил весточку от своего старого приятеля, русского 
ученого Петра Капицы, с приглашением посетить Москву, где созданы все условия 
для научной работы. Из этого Бор сделал вывод, что русским известно о ведущейся 
на Западе работе над созданием бомбы и они хотели бы, чтобы он принял участие в 
их исследованиях по расщеплению ядра.
 Встреча Бора с Черчиллем завершилась катастрофой — прежде, чем ученый успел 
обсудить с премьером ключевые вопросы. Занятый планами вторжения во Францию, 
премьер-министр быстро утратил терпение, слушая неторопливые и обстоятельные 
разъяснения Бором существа проблемы. Расстроенный Бор вернулся в июне в 
Вашингтон и разыскал Франкфуртера, который быстро сообщил о лондонской неудаче 
в Белый дом. Президента позабавило, что кто-то осмелился отвлечь Черчилля, 
когда тот столь воинственно настроен. Он заявил, что встретится с Бором. 
Президента не утомила длинная докладная записка Бора, в которой ученый, в 
отличие от журналиста, выносящего на первый план основные положения и 
развивающего их, долго подводил солидную теоретическую базу под свои выводы.
 Бора встретил в Белом доме прием, отличный от оказанного ему на Даунинг-стрит, 
10. Президент тепло приветствовал ученого, усадил его рядом со своим столом 
необычной конструкции, рассказал несколько историй о встречах Черчилля и 
Сталина в Тегеране, выслушал соображения Бора и сказал, что в принципе согласен 
с ним. Посочувствовал Бору в связи с приемом у Черчилля, заметив, что премьер 
часто вел себя таким образом, когда его посещала новая идея. Выразил убеждение, 
что атомная энергия открыла колоссальные возможности как для блага, так и для 
зла, будет способствовать международному сотрудничеству и даже откроет новую 
эру в истории. Этот вопрос, считает он, следует обсудить со Сталиным. Ясная и 
вдохновенная речь президента окрылила Бора, тем более что Рузвельт пообещал 
поднять этот вопрос и на предстоящей встрече с Черчиллем.
 Документальных свидетельств того, что Рузвельт и Черчилль обсуждали вопрос об 
атомной бомбе на встрече 19 сентября 1944 года в Гайд-Парке, вслед за встречей 
в Квебеке, нет, однако из ее исхода можно сделать некоторые выводы. Премьер, 
подозревая, что от Бора произойдет утечка информации в Москву, очевидно, 
преуспел в подрыве доверия Рузвельта к физику. Печальный пример того, что 
происходило, когда идеализм и аморфная политика Рузвельта сталкивались с 
акцентированной, ориентированной на атлантизм позицией Черчилля. Памятная 
записка, выпущенная после встречи двух лидеров, констатировала окончательное 
решение:
 «1. Предложение информировать другие страны о проекте „Тьюб аллойз“ с 
последующим международным соглашением о контроле и использовании неприемлемо. 
Проблему необходимо решать в обстановке чрезвычайной секретности; когда бомба 
будет наконец создана, возможно, после оценки всех последствий, использовать ее 
против японцев; их следует предупредить, что они подвергнутся повторной 
бомбардировке, если не капитулируют.
 2. После разгрома Японии между США и правительством Великобритании продолжится 
полномасштабное сотрудничество в развитии проекта «Тьюб аллойз» в военных и 
коммерческих целях, до тех пор пока оно не будет прекращено совместным 
соглашением.
 3. Необходимо провести расследование деятельности профессора Бора и принять 
меры, с тем чтобы гарантировать его ответственность за предотвращение утечки 
информации, особенно к русским».
 За изменением позиции Рузвельта стояла не только противоречивость его 
характера, но также фундаментальная перемена реальной политики в связи с 
атомным оружием. К осени 1944 года стало очевидно, что Германии не удастся 
создать бомбу. Страх ученых, что фюрер окажется обладателем ядерного оружия, 
отступил. Кто-то из ученых начал удивляться позиции своих политических лидеров. 
Лидеры, особенно Черчилль, размышляли: каковы окажутся последствия ситуации, 
если оружием завладеют русские, — их подозревали в шпионаже с целью выведать 
атомные секреты. Проблема теперь не Германия, а Россия. Антигитлеровская 
коалиция переживала новый кризис.
 Определенное время пророческим голосам ученых разных стран, отчаянно 
пытавшихся предотвратить катастрофическую гонку ядерных вооружений, не 
позволяли достигнуть высших эшелонов американского руководства. Опасная, 
страшная атомная эра рождалась в обстановке секретности и подозрений, не как 
следствие многонационального научного сотрудничества с целью обеспечить 
международный мир, но как средство войны против стран «Оси» и, возможно, 
сдерживания русских. Москва реагировала на приход этой эры усилением 
подозрительности и шпионажа. Некоторые замечания Стимсона о встрече с 
Рузвельтом в конце августа иллюстрируют странную смесь идеализма и узкого 
практицизма в том, что касалось «Си-1» — зашифрованного названия атомного 
проекта: «Необходимость вовлечения России в лоно христианской цивилизации... 
Возможное использование для этого „Си-1“... Меры по разоружению. Невозможность 
рассекречивания „Си-1“. Наука делает общий критерий невозможным».


МОБИЛИЗОВАННОЕ ОБЩЕСТВО

 Когда президента везли по улицам Вашингтона, он наблюдал материальные 
воплощения мобилизованного общества. Прогулочная зона, с пристройками и 
крыльями, отходящими от серых громадин зданий времен Первой мировой войны, 
выглядела как сплошная строительная площадка. По тротуарам ходили в основном 
военнослужащие: матросы, морские пехотинцы, женщины в форме вспомогательных 
служб сухопутных сил, ВВС и ВМФ, солдаты союзных войск. Недалеко от Белого дома 
располагался служебный вход театра Беласко, в котором разместился солдатский 
магазин. С нормированием бензина сократилось количество гражданских автомашин 
на улицах. Часть сотрудников государственных учреждений ездила на работу на 
велосипедах.
 Тысячи девушек в возрасте до 20 лет и больше устремились в Вашингтон. Фермы 
Арлингтона, за рекой, приютили 8 тысяч женщин, включая 3300 сотрудниц 
вспомогательной службы ВМФ, и получили известность как девичий город. Женщины, 
служащие во вспомогательной службе сухопутных сил, разместились лагерем в 
разросшемся южном посту. Внушительные ведомства укомплектованы кадрами и 
переведены в разные города: Администрация электрификации сельских районов — в 
Сент-Луис, Администрация кредитования фермеров — в Канзас, Департамент 
государственных контрактов, учета рабочего времени и зарплат — в Нью-Йорк. В 
столице страны ощущалась нехватка жилья. Офицеры искали его, обещая доплату за 
длительный срок проживания и отсутствие «домашних животных и компаний». Отелями 
предлагались койки в столовых после часов приема пищи.
 Менее заметно из президентского лимузина, но слишком очевидно, судя по 
информации, поступавшей в Белый дом из различных ведомств — Пентагона, Бюро 
трудовой статистики во главе с Исадором Лабином, Федерального агентства 
безопасности во главе с Макнаттом и других учреждений, — состояние страны: она 
объята энтузиазмом, переменами и стрессом. Несмотря на дефицит сырья, 
производство росло. В начале июня 1944 года президент напомнил на 
пресс-конференции редакторов деловых газет и журналов о том «ужасном вое по 
всей стране», который поднялся, когда он попросил конгресс выделить средства 
для производства 50 тысяч самолетов в год.
 — Что нельзя сделать, то нельзя.
 Далее Рузвельт продолжал:
 — Сейчас мы производим сто тысяч единиц военной техники в год, и мы сохраняем 
темпы производства, продолжаем ставить рекорды. Американская промышленность 
оказалась гораздо более эффективной, чем ожидала пресса, не связанная с 
экономикой.
 Только что принят на вооружение 200-тысячный самолет, произведенный в 
Соединенных Штатах 1 июля 1940 года, добавил Рузвельт. Первые 100 тысяч 
самолетов потребовали для своего производства 1431 день, вторые 100 тысяч — 
только 369.
 Соединенные Штаты тратили в день на войну 300 миллионов долларов. Реальный 
чистый доход на душу населения поднимался все выше — с 1000 долларов в 1940 
году до 1300 четырьмя годами позже. Общая численность рабочей силы в 1944 году 
достигала 66 миллионов, на 12 миллионов выше уровня 1940 года; 5 миллионов из 
этого превышения обеспечили женщины. Безработица снизилась с 8 миллионов в 1940 
году до 670 тысяч через четыре года. Наконец, рассеялся огромный массив 
безработных, образовавшийся в результате Великой депрессии. Впервые в истории 
процент занятого населения старше 14 лет поднялся до 60. В 1944 году свыше двух 
третей подростков (от 14 до 19 лет) работали в различных отраслях экономики, 
имея приличный заработок. Самый большой скачок в занятости сделали американцы в 
возрасте 65 лет и выше. Война способствовала радикальному решению проблем, над 
которыми Рузвельт бился целое десятилетие.
 В цифрах экономического роста отражены надежды и невзгоды людей. Наиболее 
очевидным следствием стала эмиграция населения в условиях войны: 11 миллионов 
молодых людей обоих полов выброшены из привычного образа жизни. Погоня за 
хорошо оплачиваемой работой изменила облик юга, состав населения городских 
центров и индустриальных окраин. Война значительно ускорила длившееся 
десятилетиями переселение с юга черных и белых в прибрежные и внутренние 
промышленные районы севера и запада. В городских зонах белые селились на 
окраинах, черные — в центральной, промышленной части города, где они стали 
более заметны в социальном отношении, приобрели экономическую значимость и 
большую политическую роль, чем играли в традиционной городской культуре юга.
 Вопреки яростным протестам Комиссии по использованию рабочей силы для военного 
производства заводы строились так, что сманивали выгодными предложениями работы 
людей из отдаленных мест, которые покидали свои дома, округа, родителей и семьи.
 Но одних работоспособных молодых людей мало — ненасытные аппетиты армии и 
промышленности требовали привлекать население всех категорий. До Пёрл-Харбора 
Рузвельт и Стимсон обнаружили, что цвет кожи не препятствие для участия в войне.
 Затем привлекли к труду женщин, подростков, стариков, неграмотных, инвалидов, 
бездельников, американцев иностранного происхождения, студентов и, наконец, 
американцев японского происхождения, засланных в концентрационные лагеря. Люди 
охотно откликались на предложения потрудиться, и спрос на рабочую силу 
оставался неограниченным. Даже когда норма занятости женщин достигла 36 
процентов, Рузвельт и Стимсон настаивали на привлечении женщин к военной службе.

 Поскольку война вскрыла необходимость использовать все категории населения в 
равной степени, а военные приоритеты всемогущи, традиционные различия и связи 
теряли силу. Система родства, никогда не обладавшая особой прочностью, 
фактически распадалась. Спрос на молодых людей для военной службы и заводских 
поточных линий ослаблял их зависимость от старших и заново формировал культ 
молодежи. Свобода и состоятельность молодых людей — почти мгновенно взрослевших 
— резко увеличили число браков. Спрос на женщин, работающих на конвейере, дал 
новый импульс движению за равноправие полов и смещению акцента с роли женщин 
как жен и матерей. Члены семей, разделенные географически и функционально, 
проводили в общении друг с другом меньше времени. Прочность семейных уз 
подрывалась сверхурочной работой, переселением в промышленные центры, 
привлечением мужей к военной службе, утратой контроля родителей за браками 
детей.
 Равенство различных категорий людей разрушало старые критерии социального 
статуса, индивидуальности и легитимности. Новые подоходные налоги, высокие 
зарплаты и нормирование товаров выхолащивали систему экономической 
стратификации. Повышение потребительских стандартов затруднялось в условиях, 
когда яхты, например, использовались ВМС для патрулирования прибрежных вод. 
Радикально изменился должностной статус в производственном секторе. 
Незначительные военные, политические и административные должности неожиданно 
приобретали большое значение. Призыв в армию повысил значение физического труда 
на заводах и фермах, порой вознаграждавшегося более щедро, чем труд торговцев, 
представителей малого бизнеса и профессоров колледжей. Эти перемены никто не 
планировал, немногие их предвидели.
 Иерархия возрастных групп, доходов и полов — вся система стратификации в целом 
— подвергалась эрозии. В условиях перемен накапливалась новая социальная 
энергия черных американцев, как и у других групп населения. Как следствие 
переселения на север черные стали лучше оплачиваться, питаться и одеваться, 
увеличилось число образованных негров. Но черные все были обескуражены и 
социально дезорганизованы; они поселялись в зонах городских трущоб, в то время 
как белые перебирались в пригороды и оставляли свои прежние, подержанные дома. 
Перенаселенность городов усиливалась. В районы Чикаго, населенные 30 тысячами 
белых, переселились 60 тысяч негров. Как и следовало ожидать, доходы черных 
уступали заработкам белых. Многие черные более остро ощущали разрыв между 
эгалитарными, антирасистскими идеалами войны и удушливой атмосферой 
дискриминации вокруг себя. Во время опроса общественного мнения в мае 1944 года 
явное большинство опрошенных по всей стране заявляли, что белые должны 
пользоваться преимуществом при найме на работу, потому что принадлежат к более 
совершенной расе, лучше подготовлены профессионально, умнее, надежнее или 
потому, что это страна белых.
 Теперь тысячи негров контактировали на военном производстве с белыми. И хотя 
забастовки на расовой почве составляли всего 54 из 10 тысяч, они приобретали 
особенно тревожный характер. После года войны Агентство военной информации 
сообщило, что «белые с юга, которые прибыли со строительными бригадами, 
принесли с собой расизм, чуждый нашему сообществу... Как правило, расовая 
напряженность под влиянием расового чувства переходила в острую фазу...».
 В 1943 году Икес писал Рузвельту, что с дискриминацией, «хотя ее следует 
считать явлением местного масштаба, нельзя бороться иначе чем на 
общенациональном уровне. Это не локальный вопрос — это вопрос общенациональный».
 Действия Комитета по справедливой практике найма (КСПН) и другие робкие усилия 
не могли, однако, справиться с напором расовых предрассудков и опрокинуть эту 
громаду. КСПН признавал свое бессилие перед лицом вызывающей практики 
дискриминации со стороны железнодорожных профсоюзов. Первый доклад КСПН о 
проблемах военной подготовки Агентством по образованию положен Рузвельтом под 
сукно по рекомендации военного министерства и Марвина Макинтайра. По настоянию 
Государственного департамента Рузвельт остановил слушания в КСПН вопроса о 
дискриминации американцев мексиканского происхождения «из соображений 
международного характера». Когда Агентство по образованию в Вашингтоне призвало 
университеты белых на юге нанимать преподавателей-негров, Джексон в «Дейли 
ньюс», издававшейся в Миссисипи, откликнулся так: «...к черту... Никто, кроме 
невежественного и тупого осла, не предложит такой немыслимой и невозмутимой 
меры». Законодатели Южной Каролины заявили: «Мы боремся за превосходство белых» 
в этой войне; а Дж. Эдгар Гувер докладывал Рузвельту, что «беспорядки на 
расовой почве в значительной части провоцируются коммунистической активностью». 
За два месяца до Пёрл-Харбора директор Службы воинской повинности Херши писал 
Рузвельту: «Очевидно, что рано или поздно мы придем к процедуре использования и 
вознаграждения людей в естественном порядке, а не по цвету кожи». Через три 
года борьбы с расизмом белых Херши изменил свое мнение: «...что нам удастся 
сделать, так это внедрить дискриминацию из каждодневной жизни в армию».
 Поведение Рузвельта отличалось противоречивостью. В середине зимы 1944 года он 
созвал специальную пресс-конференцию с членами Ассоциации издателей 
негритянских газет. Едва президент закончил приветствовать гостей, как Джон 
Сенгстэке из чикагской «Дефендер» зачитал от имени ассоциации заявление. 
Продолжительное время Рузвельт слушал, как Сенгстэке перечислял обиду за обидой,
 проистекавшие из дискриминации в сфере производства, обучения в школах, 
участия в выборах и гражданских прав. Гражданство второго сорта, говорил оратор,
 противоречит Декларации независимости и Конституции, а также наносит ущерб 
военным усилиям. Президент оценил заявление как ужасно своевременное; сказал, 
что рад узнать о вкладе ассоциации в общую борьбу; подтвердил, что 
администрация против расовой дискриминации. Когда председатель КСПН Росс 
предложил организовать в Уорм-Спрингсе лечебницу для жертв младенческого 
паралича среди черных, Рузвельт написал жене: «...ты можешь сообщить господину 
Малколму Россу, что в Институте Таскеги имеется целое отделение для лечения 
детей негров». Он нетерпеливо спрашивал у помощника:
 — Что я смогу сделать для этого?
 Другая раса, подвергавшаяся в Америке дискриминации в разгар войны, американцы 
японского происхождения в концентрационных лагерях, тоже встретила сочувствие и 
поддержку президента. В сентябре 1943 года Рузвельт публично пообещал:
 — Мы восстановим право ссыльных вернуться в прежние места проживания, как 
только позволит военная обстановка.
 Когда Стимсон заявил в мае 1944 года президенту, что армия не видит причины 
содержать лояльных японцев в лагерях, Рузвельт предложил ему прозондировать 
общественные настроения в Калифорнии. На заседании правительства Стимсон 
предупредил, что, если японцев не освободить, в лагерях могут произойти 
беспорядки, а Токио выместит свой гнев на военнопленных-американцах. Президент 
ответил, что внезапная отмена правила, исключающего проживание японцев на 
Западном побережье, была бы ошибкой. Проблему следует решать с величайшей 
осторожностью, с учетом того, возвращение какого количества семей примет 
общественное мнение в конкретной местности Западного побережья, а также путем 
постепенного переселения одной-двух семей из лагерей в отдельные округа по всей 
стране. Он счел, что некоторое число американцев японского происхождения примет 
и округ Датчисс. Затем обнаружилось, что Икес — под юрисдикцию его ведомства 
передана в начале 1944 года Администрация по переселению военного времени — 
выступает за немедленное освобождение японцев. Халл предупредил, что Токио 
отреагирует, вероятно, более остро на инциденты в лагерях, чем на эпизоды в 
обычной жизни. Это придало проблеме новый облик. В сентябре заместитель 
министра внутренних дел Абе Фортас доложил, что из 114 тысяч ссыльных свыше 30 
тысяч выпущены на неопределенное время; 60 тысяч оставались в лагерях и 
освобождались по 20 тысяч в месяц. Свыше 18 тысяч американцев японского 
происхождения все еще находились в ссылке у озера Туле и пока не подлежали 
переселению.
 Старая система управления ушла в прошлое. Ее заменили правительственные 
ведомства. Бюрократия военного времени придерживалась единого стандарта — 
полезность для войны. Подобно многим другим учреждениям, на этом испытательном 
полигоне дробилась система образования. Процветали государственные школы. 
Занятость матерей на работе и переселение в города способствовали наплыву в эти 
школы подростков от 6 до 14 лет, хотя одновременно наблюдался спад в количестве 
студентов, получающих высшее образование. Военная лихорадка способствовала 
социальной активности и приобретению знаний с упором на теории прогресса, 
которые овладели школами. Рузвельт говорил:
 — Мы просим, чтобы каждая школа стала подмогой для внутреннего фронта.
 Школы ответили на этот призыв участием в кампаниях по распространению военных 
облигаций, уроками по географии Азии и созданием полувоенных школьных 
организаций. Бум в системе государственного школьного образования составлял 
полдела, потому что колледжи и университеты оставались в стороне. Юношей, 
студентов и учителей, призывали в армию, женщины и девушки работали на заводах, 
поэтому колледжи пустовали. В 1943-1944 годах выпускники гуманитарных колледжей 
составляли менее половины, а юридических учебных заведений — лишь пятую часть 
от довоенного уровня. Ванневар Буш жаловался президенту, что наука потеряла 
из-за войны 150 тысяч выпускников колледжей и 17 тысяч выпускников с учеными 
степенями.
 Военная мобилизация явно вредила образованности. Когда от руководителей 
колледжей посыпались протесты, Рузвельт принял временное краткосрочное решение.
 — Федеральное участие в этой сфере, — говорил он, — надо свести, по крайней 
мере в нынешних условиях, к удовлетворению потребностей войны.
 Президент требовал от Стимсона и Нокса срочного исследования проблемы, 
возможно полного использования колледжей в военных целях. В конце 1943 года 
армейская служба программы специализированной подготовки и программы «В-12» ВМФ 
использовали пустующие здания около 500 колледжей для военного обучения около 
300 тысяч человек. Но в результате распространения письма Маршалла с энергичным 
призывом к молодым людям принять участие в предстоящей высадке во Франции армия 
в начале февраля 1944 года урезала свою программу до минимума, а флот сделал то 
же самое по указанию президента, которое тот дал по совету Розенмана. Война 
имеет первостепенное значение, все остальное подождет.
 Высшее образование больше никогда не возвращалось к прежней системе. Призыв на 
военную службу студентов, программы военной подготовки и разработки новых видов 
оружия Управлением научных исследований и усовершенствований изменили его 
навсегда. Студенты маршировали на военных плацах, военные — в учебных 
аудиториях. Ученые-профессора совершенствовали в лабораториях бомбы и 
медикаменты. Проконсультировавшись со Стимсоном, Смитом, Гопкинсом, Розенманом 
и Оскаром Коксом, Рузвельт 17 ноября 1944 года потребовал от Буша выработать 
программу послевоенного финансирования правительством научных исследований, а 
также «открытия и развития талантов в науке». Из этого требования выросли 
Национальный фонд науки и вовлечение университетов в новый военно-промышленный 
комплекс. Биллем о правах предусматривались правительственные образовательные 
гранты; с помощью Администрации субсидий местные гуманитарные учебные заведения 
преобразовались в центры консультирования по научным исследованиям и 
профессионально-техническому образованию. Временные организации, созданные для 
военных разработок, и временный перерыв в обучении привели к существенной 
реорганизации системы образования.
 Временное становилось постоянным, средства — целями, по мере того как 
чрезвычайные перемены сохранялись в послевоенном мире. За значительную часть 
этих перемен нес персональную ответственность сам Рузвельт, поскольку стремился 
разделить искусственным образом периоды войны и послевоенного мира, временные 
задачи, порожденные кризисом, и постоянные средства и цели.
 — Не уверен, — говорил он, — что мы останемся реалистами в отношении этой 
войны и планов на будущее в наше критическое время.
 Однако будущее не собиралось ожидать планов, которые станут вырабатываться в 
мирное время, а вырастало из военной организации, построенной на основе 
ограниченных целей. Рузвельт требовал от властей военной мобилизации, но снимал 
с себя ответственность за планирование препятствий социальному благосостоянию, 
вызванных мобилизацией.
 В условиях демонтажа учреждений мирного времени только правительственные 
органы имели дело с социальным брожением. Там, где в военный период выживали 
правительственные механизмы, дезорганизация переходила в прогресс. В условиях 
согласия в отношении профсоюзной политики министерства труда, Национального 
совета по трудовым отношениям, Совета по труду в военной промышленности и 
множества учреждений «нового курса» число членов профсоюзов за время войны 
достигло более чем 6 миллионов. В 1944 году четверть рабочей силы состояла в 
профсоюзах, забастовки составляли треть от довоенного периода; рабочие военных 
отраслей имели отдых один день в неделю, тридцатиминутный перерыв на обед в 
середине каждой смены, отпуск, оплату сверхурочного времени и много других благ,
 способствующих стабильной и благополучной жизни. Ясная политика, устойчивая 
организация и очевидные преимущества здоровых трудовых отношений в период войны 
препятствовали проникновению в эту сферу мятежных настроений, связанных с 
миграциями населения и конверсией производства.
 В области трудовых отношений Рузвельт выработал эффективную политику и 
держался ее. Что касается других социальных проблем, то он преследовал 
ограниченные цели негодными средствами. Из-за отсутствия эффективных социальных 
программ часто сталкивался с социальными проблемами, порожденными текучкой 
каждодневных решений в сфере военного производства. В стране, переживавшей 
ускоренную мобилизацию, острые проблемы неизбежны, но при отсутствии социальных 
целей напряженность провоцировалась конкретными решениями, с помощью которых 
пытались восстановить довоенное устройство. В области жилищного строительства 
необходимость предоставить кров миллионам черных и белых рабочих, занятых в 
военном производстве, толкала правительство на решения в пользу или против 
сегрегированного жилья. В отсутствие каких-либо социальных целей организации по 
жилищному строительству пренебрегали предвоенными «местными особенностями». 
Однако массовость переселения в районы оборонного производства делала «местные 
особенности» неуместными. Местная специфика быстро формировалась по прихоти 
правительства. В этих районах более многочисленное белое население располагало 
большим политическим влиянием, чем черное, поэтому такие города, как Энн-Арбор, 
Мичиган, в которых до войны о сегрегации и не слышали, превращались в очаги ее, 
образуя новую местную специфику на многие годы вперед.
 Решения администрации часто вызывали еще больше социального беспокойства, 
когда провозглашенные цели приносились в жертву политической или военной 
целесообразности. Проволочки в реализации жилищного проекта «Соджориер трус» 
для черных стали причиной расовых беспорядков 1942 года в Детройте. Нежелание 
Рузвельта вернуть американцев японского происхождения в прежние места 
проживания способствовало беспорядкам в концентрационном лагере на берегу озера 
Туле. Президент продолжал пренебрегать работой Комитета по справедливой 
практике найма, и это вызывало беспокойство среди либералов и черных. Без целей,
 без крепких организаций, призванных реализовать социальную политику, 
социальные преобразования невозможно контролировать.
 Организации имели шанс выдержать испытание временем. Своим отказом создавать 
сильные организации для проведения социальной политики Рузвельт дал гарантии, 
что правительство не контролирует внутреннюю жизнь общества. В то время как 
внушительные остатки президентского правления, военно-промышленный комплекс и 
другие формы государственного контроля военного времени сохранялись, 
доминирование администрации в американском обществе заканчивалось вместе с 
войной. Стандарты и механизмы, которые гарантировали бы прекращение социальных 
антагонизмов, усилившихся в годы войны, следовало создавать в мирное время. 
Некоторые новые катализаторы интеграции в сочетании с предвоенными критериями и 
опытом мобилизации должны были объединить города черных и пригороды белых, 
обширные бюрократические пласты, контролирующие сферы военную и социального 
обеспечения, уравновесить рост браков и разводов, примирить разочарованных 
студентов и разработчиков оружия в университетских городках. Городские 
беспорядки, распад семей, беспомощная бюрократия и война университетских 
городков — цена неспособности обеспечить такое объединение.


КУЛЬТУРА ВОЙНЫ

 — ...В этой войне у Америки нет двух фронтов, — говорил президент в начале 
года. — У нее только один фронт... Когда мы говорим о тотальных усилиях, то 
имеем в виду заводы и пашни, шахты и поля боев, — мы имеем в виду солдат и 
гражданских лиц, граждан и правительство.
 Возвышенные слова и, возможно, справедливые в том смысле, который придавал им 
Рузвельт. Но в действительности на третий год войны выявилось противоречие в 
методе ее ведения Америкой, приобретавшее в долговременной перспективе гораздо 
большую значимость, чем согласие, которого добивался президент.
 С одной стороны, американцы оказывали военным усилиям массовую поддержку. В 
июне 1944 года президент с гордостью сообщил в беседе у камелька, что при 
наличии около 67 миллионов лиц, получающих в какой-либо форме доход, 81 миллион 
родителей и детей приобрели более 600 миллионов облигаций на общую сумму более 
32 миллиардов долларов. Американцы заложили почти 20 миллионов садов победы; 
домохозяйки консервировали 3 миллиарда кварт фруктов и овощей в год. Бойскауты 
под девизом «Выбросим ось на свалку» собирали вышедшие из употребления 
велосипеды и металлолом. В городах глубинки бойцы гражданской обороны все еще 
дежурили на ключевых объектах, имея при себе ведра с песком и малогабаритными 
переносными насосами; внимательно вглядывались в небо, стремясь обнаружить 
вражеские самолеты, которые так никогда и не появились.
 С другой стороны, наблюдалось мало признаков, что, по мере того как 
американские солдаты все чаще вступали в сражения с врагом, росло и углублялось 
понимание общественностью смысла войны. Тщательно изучив общественные 
настроения, Джером Брунер обнаружил в 1944 году, что люди, считая свое участие 
в войне борьбой за свободу и демократию, полагают, что страна вступила в войну 
не ради этих идеалов:
 — Наша страна присоединилась к войне потому, что этого требовали интересы 
безопасности.
 Показательным он считает отношение общественности к важным документам войны. 
Через несколько недель после конференции, принявшей Атлантическую хартию, около 
трех четвертей американцев помнили, что состоялась встреча двух западных 
лидеров и на ней одобрена какая-то хартия. Через пять месяцев менее четверти 
американцев помнили о существовании Атлантической хартии. То же самое 
исследователь обнаружил и в отношении «четырех свобод» Рузвельта. Лишь горстка 
людей выдвигала возражения против какого-либо из четырех пунктов, тем не менее 
они не стали каким-нибудь воодушевляющим символом для будущего.
 «Нэйшн» поспешила возложить вину за это на Рузвельта. Американцы спрашивают, 
за что мы сражаемся и в чем состоит наша внешняя политика. Спрашивают об этом 
Рузвельта и Халла — и не получают ответа. Происходят долгие, горячие споры: не 
считает ли Джонни, что он сражается просто за маму и пирог с брусникой? «Другую 
сторону» войны — черный и серый рынки, широко распространившуюся кражу 
продовольственных карточек, спекуляцию — наблюдатели приводили как 
доказательство отсутствия у людей цели и веры.
 В этом отношении Рузвельт не заставлял критиков долго ждать ответа. Не он ли 
снова и снова провозглашал цели войны с должным красноречием? В конце марта 
президент опять напомнил об этом — в более резкой и концентрированной форме.
 — Объединенные Нации, — говорил он, — сражаются за такой мир, в котором не 
существуют тирания и агрессия; за мир, основанный на принципах свободы, 
равенства и справедливости; за мир, в котором все люди независимо от расы, 
цвета кожи или веры живут в безопасности, где уважают честь и достоинство.
 Президент с выражением зачитал это заявление перед репортерами и добавил:
 — Некоторые из вас бродят здесь, спрашивая коридорного, есть у нас внешняя 
политика или нет. Думаю, это весьма перспективное занятие.
 Были и такие, кого президент удивлял. Джон Дос Пассос, исследуя настроения 
жителей Вашингтона военного времени, сталкивался с мнениями о безмятежности 
Белого дома. Он спрашивал у приятеля, работавшего там, не препятствует ли сам 
государственный статус Белого дома общению президента со страной; не находится 
ли это место под стеклянным колпаком. Приятель допускал, что президент утратил 
связь с реальной жизнью людей, с тем, что они делают, думают, чувствуют. Другой 
приятель, «близкий к Белому дому», думал иначе; говорил Дос Пассосу, что каждый 
раз, когда президент совершает поездку куда-нибудь, он возвращается окрепшим. 
Возможно, это немного напоминает греческий миф о титане, который терял силы, 
как только переставал касаться земли. Но президент, как полагают некоторые, все 
еще встречается со старыми друзьями, уделяя этому немало времени. Разве люди 
побоятся сообщить ему дурные новости? Президент имеет особый талант общаться с 
ними.
 Позднее Дос Пассос наблюдал президента на пресс-конференции. Обратил внимание 
на двух агентов службы безопасности за креслом президента; на зеленую лужайку, 
спускавшуюся к ряду больших деревьев; на примечательный нос и лоб президента на 
фоне голубизны Тихого океана, изображенной на глобусе, находившемся позади 
Рузвельта. Сам он имел мальчишески задорный вид, когда говорил о войне, надувал 
щеки, подыскивая нужное слово, поднимал вверх брови, чесал затылок, готовясь 
выпалить ответ. Когда разговор касался забастовок, нормирования продуктов и 
контроля над ценами, облик президента, по наблюдению Дос Пассоса, менялся. 
Рузвельт становился более резким и раздражительным; лицо его приобретало 
усталое выражение, какое бывает у человека, который задерживается на рабочем 
месте допоздна и проводит бессонные ночи.
 Но поддерживали ли люди связь с Рузвельтом? Дос Пассос не задавал этого 
вопроса. У людей нет определенного способа выражения своей поддержки или 
понимания между выборами, за исключением ответа на вопросы, которые формулирует 
кто-то другой. С этой точки зрения доверие общественности к Рузвельту как к 
человеку и президенту довольно высокое. Но больше доверяли его опыту и 
профессионализму, чем идеалам и целям войны, которые он провозглашал. Так, на 
вопрос в июне о главной причине поддержки переизбрания Рузвельта в 1944 году 
большинство избирателей указывали на его «необыкновенную способность руководить 
страной в нынешней и будущей ситуациях». Другие ценили его прежние успехи в 
решении внутренних проблем. Лишь горстка людей отметила в президенте яркую 
личность, выдающиеся способности. Доктор «выигрыш войны» и в самом деле 
заслонял от людей перспективу, общественное сознание смутно представляло себе 
долгосрочные цели.
 Идеологии формировались и закалялись в горниле страха и напряжения. В отличие 
от англичан и русских у американцев как народа не было опыта либо перспективы 
борьбы за спасение своей жизни или страны от иностранных агрессоров. 
Большинство американцев даже в самые мрачные дни Пёрл-Харбора не опасались 
вторжения и тем более поражения. Отличались они друг от друга лишь в ответах на 
вопрос, сколько понадобится времени, чтобы выиграть войну, причем большинство 
считало возможной победу над Германией в один-два года. Но корни американского 
оптимизма и безразличия к идеологии лежали глубже, возможно в том, что Д.У. 
Броган охарактеризовал в середине 1944 года как оптимизм людей, которые 
победили врага более грозного, чем Германия и Япония, — туземную Северную 
Америку.
 Страна создала особый вид армии, с присущими ей национальным духом, 
институтами, традициями и ресурсами. Американская армия — это армия страны, 
девиз которой — «истреби, возьми или умри»; страны, которая точно так же, как 
накопила огромную экономическую мощь, завоевав особый вид монопольного 
положения, копила военную мощь для решающего удара. Это армия технически 
оснащенной страны, с колоссальными ресурсами и производственным потенциалом. 
«Другие страны, менее удачливые относительно геополитического положения и 
ресурсов, более обремененные феодальными и дворянскими традициями, более 
приверженные почитанию и дисциплине, могут и должны вести войну иначе». 
Американцев интересовала не формальная сторона, но живая сила, ресурсы, тыловое 
обеспечение, — не моральные, но реальные победы.
 Живая сила, ресурсы, тыловое обеспечение... Адмиралы и генералы подъезжали в 
своих лимузинах через ворота к Белому дому и направлялись в кабинет Лихи, либо 
в картографическую комнату, либо в Овальный кабинет. Военные полицейские, в 
белых крагах, поясах и перчатках, патрулировали среди ближайших к Белому дому 
военных объектов, казарм за зданием Государственного департамента, 
выстроившихся на фоне монумента миру. Его воздвигли после Первой мировой войны. 
Женщины, в военной форме вспомогательной службы флота, расположившиеся в 
прогулочной зоне, развесили сушить свое постиранное нижнее белье на каменных 
перекрытиях памятника Вашингтону. Военные лагеря расположились вдоль верфей ВМФ,
 Пентагона и аэропорта. Погибшие воины покоились в могилах на Арлингтонском 
кладбище.
 Через город проходили бесконечные автоколонны, останавливаясь у пунктов 
назначения, которые располагались вдоль улиц. По сторонам шоссейных и железных 
дорог к северу и югу от столицы размещались обширные зоны хранения грузов, 
аэродромы, больницы, штабеля, склады, военные лагеря, военные заводы, порты, 
испытательные полигоны. В грузовых портах армии людей и горы оборудования 
накапливались, сортировались, распределялись и отправлялись на старых 
коммерческих судах, на кораблях «Либерти» и «Виктори», на лайнерах типа «Куин 
Мэри», превращенных в транспортные суда и способных перевезти целую дивизию. В 
пунктах назначения за морями люди и снаряжение выгружались в новые лагеря и 
склады, перераспределялись, загружались и направлялись на фронт: артиллеристы, 
саперы, медицинский персонал, интенданты, повара, торпедисты, представители 
административных служб, корректировщики зенитного огня, капелланы.
 У линии фронта живая сила и военные грузы разветвлялись по корпусам и 
дивизиям; далее поступали в полки, двигались вдоль извилистых русел рек, по 
проселочным дорогам и горным тропам в роты, взводы, отделения. В конце длинною 
пути, который совершали военные поставки от американских военных заводов, 
находился строй солдат — с простоватыми лицами, в мешковатых мундирах. Этих 
солдат едва отличишь от земли, в которую они зарывались, — на вид довольно 
хрупкая боевая линия, которая держалась и продвигалась вперед, пока позволял 
запас прочности. Но он состоял не в крохах снаряжения, поступавших солдатам, а 
в колоссальном технологическом потенциале, сосредоточенном за линией фронта.
 Американские солдаты — трудяги. Их наступление менее всего походило на 
карнавальное шествие, а атака на противника производилась отнюдь не блестящими 
стройными рядами. Порой солдаты и офицеры вели бой в голливудской манере — 
штыками и пистолетами, но большей частью продвигались ползком на животе, 
совершали внезапные атаки на укрепленные точки противника, тащили на себе свое 
вооружение, поливали врага огнем, швыряли в него гранаты. Так происходило 
движение вперед. Если укрепленный пункт держался, они вызывали подкрепления, 
запрашивали больше осадной техники, ждали, требовали артиллерийской поддержки, 
обработки укреплений врага минометами крупного калибра, корректировали 
убийственный огонь и снова ждали... Таково «лезвие» войны, прославлению 
которого посвящали свои репортажи журналисты. Но в действительности армия 
наступала благодаря океану военных поставок, которые прибывали на грузовиках, 
бесконечными рядами забивавших дороги.
 В тылу, за линией фронта, вырастала совершенно новая культура, символом 
которой служил более интендант, чем солдат боевого подразделения. У военных 
свои мифы и вера, свой юмор, бранные выражения, неизменно приправляемые 
матерными словами, своя пресса («Янки», «Старз энд страйпс» и бесчисленные 
издания в подразделениях и частях), своя собственная еда, одежда, прачечные, 
почта, школы, дома отдыха, чтиво в бумажной обложке, магазины, врачи, 
библиотеки. Как и сам солдат, все это «Джи ай» — продукт правительства.
 Солдат и штатских отнюдь не разделяла пропасть — отчасти потому, что у них 
одна идеология или ее отсутствие. Как отмечали исследователи, почва согласия 
между людьми, служившими и не служившими в вооруженных силах, заключалась в 
убеждении, что нападение японцев на Пёрл-Харбор означало войну. Теперь им нужно 
выиграть войну, вернуться домой, к своим пирогам с брусникой. Как и все 
граждане, солдаты смутно представляли себе «четыре свободы», не сомневались в 
победе, слабо ощущали чувство долга — притом даже, что жертвовали войне годы 
жизни, а порой и саму жизнь. Испытывали большое недоверие к России и отчасти к 
Англии. Солдатам недоставало аргументов для оправдания войны, не хватало знания 
общей обстановки. Война не имела ничего общего с тем, что происходило прежде, 
за исключением агрессии стран «Оси» и с тем, что последует в будущем. Нужно 
воевать, нужно быстрее победить и вернуться домой.
 Большинство солдат ни любили, ни ненавидели Верховного главнокомандующего, но 
воспринимали его как данность, как деятеля, наделенного самыми большими 
полномочиями. Это единственный президент, которого знали молодые люди, с тех 
пор как у них проснулось политическое сознание; сохранялась и доля прежнего 
цинизма. Иногда раздраженный солдат выражал свои эмоции, конкретно не обращаясь 
ни к кому:
 — Черт побери Элеонору, Систи!
 Но это раздражение, а не изоляционизм. По большому счету солдаты не особенно 
интересовались предстоящими президентскими выборами; не думали, что их 
главнокомандующий снова баллотируется в ноябре на пост президента. Эрни Пайл 
писал из Италии, что каждый солдат, конечно, мог и проголосовать, но если это 
окажется связанным с бюрократическими препонами, пошлет голосование ко всем 
чертям.
 В Вашингтоне знали о настроениях военных. Командование искало толстовскую 
«неизвестную величину» — сочетание «морального духа армии, желания в той или 
иной степени воевать и встречать лицом к лицу опасность...». Полковник Фрэнк 
Капра создал серию фильмов под названием «Почему мы воюем» — главным образом на 
основе кинохроник противника, взятых в качестве трофея, и кинолент союзников. 
Фильмы получились эмоциональные, профессиональные и сравнительно насыщенные 
фактами. Востребованы для показа во всех воинских частях; дали солдатам больше 
знаний о времени, предшествовавшем войне, и оказали определенное влияние на 
настроения некоторых из них. Но в целом настроения остались прежними, так же 
как не удалось повысить и степень осознания солдатами своего долга, привить им 
убеждения и идеологию. У солдат не было идеологии, но была вера — в 
справедливость своего дела и несправедливость действий противника, — 
уверенность в победе. Солдата убеждала в первую очередь реальность войны. Таким 
стал после Пёрл-Харбора весь народ, таким ему помог стать Рузвельт. Солдат — 
реалист и практик. Таков же в значительной мере и сам главнокомандующий.
 В этой культуре войны солдат жил, трудился, воевал и иногда погибал. На родине 
и за рубежом в него проникала любопытная субкультура — разрозненные анклавы 
солдат с черным цветом кожи. В 1944 году армия оставалась сегрегированной; флот 
сохранял цвет белой лилии, за исключением некоторых категорий вспомогательного 
персонала. Некоторыми подразделениями негров командовали белые офицеры, другими 
— черные. Несмотря на неприязнь к сегрегации, у негров выработалось 
определенное чувство гордости службой в боевых подразделениях ВВС и сухопутных 
сил, укомплектованных черными. Но оно сменилось негодованием большим, чем 
прежде, в начале 1944 года, когда боевые пехотные подразделения черных — 
некоторые входили в отличившиеся в прошлом негритянские части — использовались 
на вспомогательных тяжелых работах, а черных пилотов обвинили в 
непрофессиональном ведении боя. Негритянская пресса возмущалась; представитель 
черных Фиш обращался с протестами к Стимсону. Уильям Хэсти, подавший в отставку 
с поста гражданского помощника министра обороны по делам негров в знак протеста 
против продолжавшейся несправедливости в отношении войск черных, писал Стимсону,
 что министра ввели в заблуждение его подчиненные в вопросе перевода 
негритянских боевых подразделений на работы в тылу.
 Белый дом редко вмешивался в вопросы службы негров в армии, но Элеонора 
Рузвельт довела обеспокоенность президента и первой леди до сведения 
руководства Пентагона, и эта обеспокоенность повлияла на решения военного 
ведомства. В раздражении как от расистов, так и черных экстремистов Стимсон 
посчитал: «...мы страдаем от навязчивого наследия первоначального преступления 
— рабства». Он выступал за равные возможности для обеих рас, но без смешивания 
социального статуса. «Нам нужно использовать помощь цветной расы в этой войне; 
следует, чтобы командовали ею белые офицеры, — писал он в своем дневнике. — 
Лучше пусть так, чем позволить людям погибать из-за некомпетентного 
командования». Для Стимсона главная проблема заключалась в том, как наилучшим 
способом выиграть войну, но он не задумывался над вопросом о потенциальной 
эффективности смешанных подразделений. Не задумывался об этом и Рузвельт.
 «Эта война — идеологическая война в защиту демократии, — писал Гуннар Мюрдаль 
в „Американской дилемме“, вышедшей в 1944 году. — Сражаясь с фашизмом и 
нацизмом, Америке пришлось выступить перед всем миром поборницей расовой 
терпимости и сотрудничества, а также равенства рас».
 В позиции Рузвельта сочетались тревога, реализм и сдержанность. Когда на 
встрече с ним в феврале негритянские публицисты затронули вопрос об обращении с 
черными солдатами, президент ответил:
 — Совершенно верно, определенная дискриминация в отношении цветных инженерных 
войск и других подразделений имеет место. И мы против этого, как вы хорошо 
знаете. Я уже говорил на эту тему, говорил с министром обороны, с его 
заместителем — со всеми. В принципе проблему создает поведение определенной 
части белых — офицеров разного уровня субординации; многие из них не так 
образованы, как цветные военнослужащие, например из инженерных частей флота и 
сухопутных сил. Вы знаете этот сорт людей. Мы все их знаем. Нам ничего не 
остается, как думать о множестве людей, которых мы знаем. Но это уже не вопрос 
приказов, такие приказы отдавались довольно часто во всех гарнизонах цветных 
войск. Это вопрос человеческого фактора, индивидуальности. Мы же против 
дискриминации, решительно против...

 Глава 16
 РОКОВАЯ МОЛНИЯ

 Четвертого июня все было готово для операции «Оверлорд». Десантные суда, 
построенные на озере Мичиган и прошедшие в море по рекам Иллинойс и Миссисипи, 
собрались в Южной Англии борт к борту. Длинные, неказистые суда-танковозы, 
сооруженные в Калифорнии, раскрыв свои передки, как голодные аллигаторы, 
принимали танки, грузовики, бульдозеры. Вдоль живописных английских дорог, под 
цветущими вязами, выстроились одна за другой необычного вида амфибии, 
бочкообразные металлические контейнеры с боеприпасами, штабеля бомб, огромные 
катушки кабеля, автомобильные шины, колеса, деревянные ящики, высившиеся рядами 
высотой 20 футов. Ряды истребителей «мустанг», заново сияя под защитным 
масляным покрытием, стояли на небольших аэродромах недалеко от побережья крылом 
к крылу. Зеленые долины окаймлены сотнями новых локомотивов, тысячами 
контейнеровозов, бензовозов, ожидавших применения во Франции.
 В сумерках автоколонны длиной в милю двинулись по английским дорогам и 
выгрузили людей на причалы. Солдаты в штормовках сгибались под тяжестью своих 
нош; в каждой — ружье, спасательный пояс, противогаз, пять гранат, брусок 
взрывчатки весом полфунта с проводным взрывателем, пакеты питания и 
неприкосновенного запаса, запихнутые в ранцы и карманы штормовок. Люди 
строились в колонны и шли на посадку к своим десантным кораблям. Первой должна 
высаживаться группа из пяти солдат, вооруженных винтовками «М-1» во главе с 
командиром всего подразделения; за ними выгружалась команда из четырех солдат, 
их задача — резать колючую проволоку на заграждениях; они тоже вооружены 
винтовками. Далее шли четыре солдата разведгруппы — два расчета по два человека,
 вооруженные автоматическими винтовками «браунинг» и несущие по 900 фунтов 
боеприпасов для каждого ствола; два расчета базук, по два человека каждый; 
расчет миномета калибра 60 мм из четырех человек, с пятнадцатью — двадцатью 
минами; команда огнеметчиков из двух солдат; пять подрывников с шестом и 
боезарядами; военврач и заместитель командира всего подразделения.
 Великая наступательная операция, судьба которой решалась и не могла решиться, 
когда Рузвельт и Черчилль предпочли ей Африку, американские адмиралы отвлекали 
силы и средства для нее в Тихоокеанский регион, в них нуждалась Италия, наконец 
конкретизирована, обобщена и спланирована тысячью боевых приказов, графиков 
высадки и планов боевых действий в местах высадки. Участки пляжей на линии 
длиной 50 миль вдоль залива Сены и далее на запад, к полуострову Котантен, 
размечены и зашифрованы кодовыми названиями — «Сворд», «Джуно», «Голд», «Омаха»,
 «Ута». Полтора миллиона американцев, миллион англичан и канадцев, десятки 
тысяч норвежцев, датчан, французов, бельгийцев, чехов, поляков, солдат других 
стран ожидали на десантных судах сигнала к операции в закрытых бухтах Южной 
Англии и на плацдармах позади них. Девятьсот кораблей в диапазоне от патрульных 
катеров до 26 линкоров и тяжелых крейсеров, 229 танковозов и 3372 десантных 
судна, а также 163 базы ВВС участвовали в десантной операции. Для нее выделено 
124 тысячи больничных коек.
 Командный пункт этой многочисленной и сбалансированной военной мощи 
располагался в орешнике, в нескольких милях к северу от верфей Портсмута, в 
неопределенного вида автоприцепе, примечательном только наличием красного 
телефона для связи с Вашингтоном и зеленого — для прямой связи с Даунинг-стрит, 
10. Здесь размещался штаб Эйзенхауэра. В миле поодаль стоял Саутвик-Хаус, 
старинный провинциальный особняк, где проводились официальные встречи. Рядом 
разместился фургон генерала Монтгомери, командующего сухопутными силами 
начальной фазы десантной операции. Штаб ударных сил генерала Омара Брэдли 
находился недалеко от Бристоля.
 На противоположном берегу — немцы; весной 1944 года они ожидали десант через 
пролив, правда неуверенные, где и когда он произойдет. Большинство стратегов 
вермахта считали, что удар будет нанесен между бухтой Сены и Шельдтом. Однажды 
в интуитивном озарении Гитлер указал на полуостров Котантен как возможное место 
высадки союзников, но это озарение быстро сменили другие догадки. Фюрер и его 
генералы продолжительное время спорили относительно оборонительной стратегии. 
Добиваясь «фанатичной энергии», Гитлер приказал оснастить Атлантический вал — 
прибрежную линию Мажино — военной техникой и бетонными укреплениями, чтобы 
отразить вторжение союзников на побережье. Дал указание своему командующему 
вооруженными силами на западе Герду фон Рунштедту сбросить противника в море 
стремительной и мощной контратакой. Рунштедт предпочитал полагаться на 
проверенную тактику быстрых маневров за линией фронта мобильными пехотными и 
бронетанковыми частями с целью одолеть противника на пляжах. Почувствовав 
сомнения Рунштедта, Гитлер назначил командующим Западным фронтом Роммеля, со 
специальными полномочиями для обороны побережья. Бывший командующий африканским 
корпусом тяготел к подвижной обороне в глубине фронта, но, помня о воздушной 
мощи союзников и низкой боеспособности своих войск — многие состояли из 
новичков, солдат малообученных или уставших от войны на Восточном фронте, — 
сосредоточился на обороне побережья. К июню пляжи у пролива были усеяны 
полумиллионом стальных свай, деревянными кольями, ежами и «бельгийскими 
воротами» — огромными наклонными сооружениями с балками и перекладинами, 
опутанными колючей проволокой.
 Высадившегося противника следует уничтожить в течение нескольких часов, 
требовал Гитлер. Это помешает переизбранию Рузвельта, который «успешно завершит 
свою жизнь где-нибудь в тюрьме». С Черчиллем тоже будет покончено, и союзники 
никогда не посмеют больше вторгаться во Францию.
 Только погода мешала операции. Когда рано утром в воскресенье 4 июня 
Эйзенхауэр встретился с командирами десантных частей, метеорологи 
прогнозировали сильный ветер и сплошную облачность. Монтгомери был готов 
выступать, но, после того как другие военачальники высказали возражения, 
Эйзенхауэр приказал отсрочить операцию, хотя из-за этого пришлось возвращать 
вышедшие в море суда. К вечеру поступили благоприятные прогнозы: через день-два 
погода улучшится, хотя и не станет идеальной, затем снова наступит ухудшение 
метеорологических условий. Служба ВВС сомневалась; Монтгомери настаивал на 
выступлении; Эйзенхауэр колебался. Отсрочка операции тоже чревата большим 
риском; его мучило сознание, что невозможно держать операцию в подвешенном 
состоянии слишком долго.
 — Положительно мы должны дать приказ о выступлении... Мне это не нравится, но 
делать нечего...
 Затем:
 — О'кей, мы выступаем.
 Эти слава привели в действие самую грозную десантную операцию, известную в 
мире. Встретившись в акватории огромного круга к югу от острова Уайт, боевые 
корабли, транспорты, десантные суда и малые плавучие средства двинулись 
нескончаемыми стройными колоннами на юг. На фланге колонны, идущей в 
направлении «Уты», двигалась изящная «Августа». В каюте капитана, которую в 
Арджентии занимал Рузвельт, теперь разместился генерал Брэдли. Над кораблями 
подняты на тросах баллоны для защиты амфибийных сил от ударов авиации 
противника. В транспортных самолетах над проливом сидели парашютисты — с 
потемневшими лицами, тесно прижавшись плечом к плечу. Рев бомбардировщиков, 
несшихся над проливом, разносился столь мощно и победно, говорил Эдвард Р. 
Марроу, ведший радиопередачу из Лондона, что ему казалось — звучит мелодия 
«Боевого гимна Республики».
 Вскоре после полуночи парашютисты спускались на парашютах над оскудевшими 
пастбищами полуострова Котантен. Десантные волны сосредоточивались в районе 
развертывания и двигались на восток, в сторону «Уты», «Омахи» и «британских» 
пляжей. Боевые корабли вели орудийный и ракетный огонь по целям на пляжах. 
Десантные суда под грохот двигателей устремлялись к берегу, танки зарывались в 
волны штормившего моря, некоторые шли ко дну. Расстояние несколько сот ярдов до 
пляжей люди преодолевали вплавь. Некоторые тонули, другие погибали под огнем 
противника, третьи укрывались за оборонительными заграждениями на воде. Часть 
десантников настигнута пулями во время броска на берег, однако большинству 
удалось выйти на землю и окопаться под защитой низкого отвесного берега или 
морских валов. Многие из десантников поспешили дальше.
 Рузвельт провел уик-энд в тесном кругу сотрудников в доме Папы Уотсона, около 
Шарлоттсвилля, Вирджиния. Наблюдая за президентом, мисс Талли обнаружила — 
движение каждого мускула лица, рук выдает внутреннее напряжение. Во время 
уик-энда президент читал свою Книгу общеупотребительных молитв в поисках 
молитвы за успех высадки десанта. В понедельник утром вернулся в Белый дом и 
вечером того же дня в выступлении по радио говорил не о десанте, но об 
освобождении Рима, символа христианства, духовной власти, а ныне победы 
союзников. Долго разъяснял пагубную роль фашизма, величие народов Италии и США. 
Но в основном его волновали военные проблемы.
 — С одним мы справились, теперь нужно взяться за другое!
 День начала операции торопил развитие событий. Даже в то время, когда Рузвельт 
говорил о падении Рима, он знал, что через пролив движутся корабли с войсками 
на борту. В эту ночь он постоянно поддерживал связь с Пентагоном. В четыре часа 
утра телеграфист Белого дома стал будить сотрудников, сообщая новости. Первые 
сообщения были отрывочны и сумбурны, но ко времени обычной утренней 
пресс-конференции президент успокоился и даже повеселел. Корреспонденты — почти 
две сотни — заняли свои места; президент шутил с помощниками; Фала, 
развалившись на диване кверху брюхом, виляла хвостом.
 — Думаю, сегодня у нас приятная встреча, — начал Рузвельт. — Судя по выражению 
ваших лиц, вы все, вошедшие сюда, настроены так же, как безвестные молчаливые 
люди, стоящие по эту сторону стола. Они пришли чуть раньше. Но на всех лицах 
улыбки!
 Собственно, президент мог сообщить гостям мало определенного — только что 
десантная операция через пролив началась в соответствии с графиком.
 Вечером Рузвельт возглавил общенациональную молитву. Сначала молился «за наших 
сыновей, гордость страны... Пусть они идут прямым, верным путем; пусть 
прибавится мощи их оружию, стойкости сердцам, твердости вере. Они нуждаются в 
Твоем благословении. Их путь долгий и трудный — ведь враг еще силен. Он 
способен отбросить наши силы. Успех может не прийти быстро, но мы будем 
продолжать борьбу». Президент молился за то, чтобы его соотечественники дома 
выдержали страдания и беды, которые еще придут. «Укрепи нашу веру в Тебя, в 
наших сыновей, друг в друга, в наш объединенный крестовый поход...»


КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ВО ФРАНЦИИ

 День десантной операции; обстановка настолько неблагоприятная, что 
потребовалось отсрочить операцию. Драматически развивались события и во время 
операции. Парашютистов разметало на большом пространстве; десятки планеров 
сбиты или сбились с курса. На пляжах «Омахи» десантники неожиданно встретили 
сильное сопротивление противника, и их уничтожили на воде или на пляжах. 
Штормившее море замедлило ход операции, но о ее срыве не могло быть и речи. 
Долгое выжидание ослабления немцев, накапливание внушительных сил, тщательное 
планирование операции Рузвельтом, Черчиллем и их военачальниками окупились 
сторицей. Теперь стратегия возобладала над тактикой. К концу дня благодаря 
непрерывной высадке с армады кораблей сил и средств на побережье протяженностью 
несколько миль непосредственная задача союзников оказалась решена.
 Немцев не только превзошли в военной мощи — их обманули, переиграли тактически 
и поставили в невыгодное положение. Немецкие радары подверглись беспощадным 
бомбардировкам, к дню начала операции лишь немногие из них продолжали 
действовать, да и те отвлечены с помощью специальных средств к местам имитации 
высадки. Погода, беспокоившая Эйзенхауэра, показалась и противнику слишком 
неблагоприятной для проведения десантной операции. Роммеля даже не было на 
фронте, он отправился 5 июня в ставку фюрера в Берхтесгадене. Фюрер настолько 
верил, что начало десантной операции всего лишь отвлекающий маневр союзников, 
что даже задержал отправку на Западный фронт двух бронетанковых дивизий. Но 
даже знай Гитлер точно день начала операции, долго сопротивляться союзникам он 
не в состоянии — не располагал достаточной мощью ВМС и ВВС, чтобы помешать 
десантной операции на стадии форсирования пролива или после. А в условиях 
массированных бомбардировок союзниками железных дорог, мостов, шоссе и 
сортировочных станций не оставалось возможности развернуть даже те силы, 
которые имелись в наличии.
 Этот огневой вихрь можно замедлить, но не остановить. Британские войска 
осадили Кан. Осада города войсками Монтгомери дала толчок наступлению 
американцев в западном направлении. Канадцы двинулись с восточных пляжей в 
глубь страны, чтобы перерезать шоссе, связывающее Кан с западными областями. 
Немцы упорно держались в городе, вокруг которого несколько недель шли 
ожесточенные бои. С пляжей «Ута» и «Омаха» американские войска медленно 
продвигались в южном и западном направлениях с целью блокировать полуостров 
Котантен и захватить порт Шербур. Наступление развивалось удручающе медленно 
из-за лесистого характера местности, где мощные укрепления и траншеи на 
открытых пространствах создавали для немцев идеальные условия обороны. Но 
войска союзников отвоевывали территорию пядь за пядью. С моря десантники 
получали постоянную поддержку. В первые десять дней корабли выгрузили 
полмиллиона солдат. Затем штормом прерван поток подкреплений, доставлявшихся 
через пролив, однако 4 июля Маршалл передал Рузвельту сообщение Эйзенхауэра: 
утром этого дня на побережье высажен миллионный солдат. Американцы постепенно 
окружали Шербур; командующему его обороной Гитлер приказал по традиции 
держаться до последнего. После мощного штурма с моря и суши десантники 
ворвались в город. Недели порт нельзя было использовать из-за сильных 
разрушений и минирования. В связи с этим приобрела особую актуальность срочная 
переброска через пролив двух искусственных гаваней — «шелковиц», — которые 
доставляли к побережью на буксирах огромными секциями. Одну «шелковицу» разбили 
на куски огромные волны; другую смонтировали как следует у пляжа, обеспечив 
место швартовки для морских судов.
 Рузвельт восхищенно следил за всем этим, но не мог принять в операции 
непосредственного участия; Черчилль тоже, но, по крайней мере, посетил 
отвоеванные пляжи. В «радостный день» премьер сообщил Рузвельту: «...покончив с 
неотложными делами, мы обстреляли гансов со своего эсминца, но не удостоились 
их ответа, хотя дистанция между нами не превышала 6 тысяч ярдов... В одной из 
телеграмм вы использовали слово „изумительно“. Должен сказать, что увиденное 
мною следовало бы охарактеризовать как раз этим словом... Поразительная 
эффективность транспортировки войск превосходит все примеры из войн прошлого... 
Мы участвуем в сражении, где с каждой стороны выступает по миллиону солдат... 
Хотел бы, чтобы вы побывали здесь!» Президент мог только сказать в ответ, что 
он тоже этого хотел бы и прогуляется по причалу Шербура, когда сможет.
 Если президент и не побывал в зоне боев, он нес ответственность за войну. За 
операцией «Оверлорд», вероятно наиболее внушительной совместной операцией 
союзников, скрывались самые серьезные разногласия, когда-либо возникавшие в 
отношениях между Вашингтоном и Лондоном. Их причина — «Анвил», план десантной 
операции в Южной Франции. Эффект насоса итальянской кампании отсрочил «Анвил» и 
лишил эту операцию ее первоначального смысла — служить средством отвлечения сил 
противника от войск Эйзенхауэра в течение нескольких недель после начала 
«Оверлорда». Эйзенхауэр все еще не сбрасывал «Анвил» со счета, поскольку хотел 
перебросить большие силы из Средиземноморья в долину реки Роны для поддержки 
своего наступления на Рурскую область. Англичане резко возражали против 
переброски дивизий из Италии в Южную Францию в то время, когда Александер 
овладел Римом и развернул наступление на север. В конце июня Черчилль 
телеграфировал Рузвельту: «Давайте условимся не губить одну большую операцию 
ради другой. Обе можно успешно завершить».
 Пространный ответ Рузвельта резок и подчеркивает значение его стратегии для 
Запада:
 «Согласен с вами, что наша всеобъемлющая концепция должна состоять в 
вооруженной борьбе с противником в возрастающем масштабе, с нарастающей силой и 
непрерывностью, но я убежден, что это должно быть основано на совместной тесной 
координации усилий в целях удара в сердце Германии.
 «Оверлорд», наши успешные наступательные операции в Италии, скорейший десант в 
Южной Франции в сочетании с советскими ударами в западном направлении — 
согласно договоренностям в Тегеране — определенно послужат реализации нашей 
цели — безоговорочной капитуляции Германии...
 Согласен, что ваши политические соображения важны, но военные операции на их 
основе определенно должны иметь вспомогательное значение по отношению к главным 
операциям, нацеленным в сердце Германии...
 Пока мы в Соединенных Штатах не исчерпали все свои силы или не появились 
доказательства того, что мы не в состоянии посылать подкрепления Эйзенхауэру, 
когда он в них нуждается, я возражаю против расточительной процедуры переброски 
войск из Средиземноморья в район проведения операции «Оверлорд». Если мы 
используем суда и портовые возможности для переброски сил из одной зоны боевых 
действий (Средиземноморье) в другую («Оверлорд»), это определенно помешает 
переброске подкреплений для операции «Оверлорд» непосредственно из Соединенных 
Штатов. Прямое следствие этого — то, чего мы не желаем: сокращение наших сил в 
зонах боевых действий.
 Моя заинтересованность и надежды скорее устремлены к поражению немцев, 
противостоящих Эйзенхауэру, и продолжению наступления в сторону Германии, чем 
на сдерживание этой операции с целью переключить основные усилия на Италию. 
Убежден, что после выделения войск для операции «Анвил» у нас останется 
достаточно сил для преследования Кессельринга к северу от Пиза — Римини и 
оказания на его армию давления минимум до такой степени, какая необходима для 
связывания его наличных войск... Не могу себе представить, чтобы немцы выделили 
десять дополнительных дивизий, по оценке генерала Вильсона, для удержания нас в 
Северной Италии...
 В Тегеране мы одобрили определенный план наступления. До сих пор он неплохо 
осуществлялся. Не произошло ничего, что потребовало бы изменения плана. Теперь, 
когда мы наносим решающий удар, история не простит нам потери ценного времени и 
жизни людей из-за колебаний и споров. Друг мой, прошу вас позволить нам и 
дальше следовать нашему плану.
 Наконец, из чисто политических соображений я не перенес бы малейшей помехи 
«Оверлорду» из-за того, что изрядную часть войск придется направить на Балканы».

 Разногласия двух лидеров по военным вопросам отражали их разные точки зрения 
на большую политическую стратегию. Отрицая наличие каких-либо стратегических 
интересов на Балканах, Черчилль явно заинтересован в то же время, как минимум, 
в обеспечении своих военных позиций на полуострове Истрия, что позволило бы в 
дальнейшем вести крупное наступление на Вену через Люблянский горный проход. В 
данный момент он менее склонен брать на себя обязательства в отношении Балкан, 
чем расширить свой стратегический выбор, отчасти в противовес державе Советов, 
надвигавшейся с востока. Озабоченность Черчилля послевоенными политическими 
последствиями росла. Рузвельт добивался возможно скорой военной победы. Его 
беспокоила также реакция Сталина на отмену «Анвила» и политический риск, 
которому он подвергнется на родине, если там узнают, что войска и десантные 
средства, отвлеченные от использования в Тихоокеанском регионе, вовлечены в 
Европе в балканскую авантюру.
 Даже после этого подтверждения приверженности первоначальному плану Черчилль 
продолжал обращаться за поддержкой своих идей к Рузвельту и отдельно к Гопкинсу,
 который выздоравливал в своем джорджтаунском доме. Американцы оставались 
непреклонными еще и потому, что располагали информацией Эйзенхауэра о 
готовности англичан уступить решительному нажиму. Угрожая, что правительство 
его величества откажется от возражений против «Анвила» лишь при условии 
официального протеста американцев, Черчилль в конце концов согласился на эту 
операцию. Во время ее проведения он наведался в Средиземноморье и не мог не 
взойти на борт британского эсминца, чтобы понаблюдать, как войска приближаются 
на десантных судах к месту высадки в заливе Сент-Тропе. Согласившись на 
операцию «Анвил» «из вежливости», он, тем не менее, не изменил своего мнения об 
этой операции, даже после того, как американские и французские дивизии генерала 
Александера М. Пэтча высадились 15 августа на побережье, преодолев слабую 
оборону. Взаимодействуя с французским движением Сопротивления, они так быстро 
продвинулись на север, что через месяц после высадки на юге операции «Анвил» и 
«Оверлорд» соединились. Через несколько лет премьер-министр продолжал сетовать 
на то, что войскам союзников в Италии отказано в шансе нанести поражение немцам 
и войти в Вену раньше русских «со всеми вытекающими отсюда последствиями». 
Рузвельт и его стратеги считали, что их правота полностью доказана успехом 
операции «Анвил» — успехом тем более приятным, что в нем сомневались британские 
соратники.
 Точно так же, как высадка войск союзников осенью 1942 года в Африке вовлекла 
Рузвельта в ряд конфликтов в Средиземноморье, десантирование их сил по 
настоянию президента во Франции вызвало политические проблемы, требующие 
немедленного и последовательного решения. Наиболее заметная из них — проблема 
Шарля де Голля.
 Отношения Рузвельта с де Голлем и его Комитетом национального освобождения 
едва ли изменились с тех пор, как годом с половиной ранее произошла их 
неудачная встреча в Касабланке. Президент снова и снова подтверждал, что не 
возьмет на себя обязательства перед голлистами, которые поставят под угрозу 
свободу выбора французов в решении своей судьбы после освобождения. Де Голль, 
уверенный, что выражает волю французов к независимости, добивался до 
освобождения страны такого статуса, при котором ни его враги во Франции, ни его 
вынужденные друзья за рубежом не могли бы оспорить ту роль, которую он хотел 
играть. Явная личная неприязнь все еще осложняла отношения между ним и 
Рузвельтом. Каждый считал себя примадонной, добивающейся личного влияния и 
внимания публики.
 Ледяная неприступность де Голля, сила сама по себе, действовала как 
своеобразный ледник, который утюжил противников, способных сопротивляться. В 
последний день 1943 года Рузвельт жаловался Черчиллю, что «де Голль и его 
комитет произвели решительный рывок посредством „процесса инфильтрации“, 
другими Словами, делали малые шаги то в одном, то в другом направлении». 
Постепенно генерал лишил влияния протеже Рузвельта — Жиро, сначала устранив его 
от реальной политической власти, затем выведя из комитета и, наконец, сняв с 
должности главнокомандующего вооруженными силами. Все это де Голлю удалось 
сделать без серьезных конфликтов с президентом. Рузвельт нашел способы выразить 
свое недовольство. Когда президент передавал французам эсминец сопровождения на 
вашингтонских верфях ВМС с выражением многочисленных пожеланий в адрес 
франко-американской дружбы и всего такого, он преднамеренно вручил подарок 
французскому флоту, не упоминая ни де Голля, ни Национальный комитет, ни даже 
французское правительство. Перед лицом угроз из Алжира отвергнуть планы 
союзников ввести в обращение свои деньги во время вторжения во Францию Рузвельт 
лично занялся проектом оккупационных денег. Он возражал против нанесения на 
банкноты слов «Французская Республика» и выразил пожелание напечатать на них в 
середине цветное изображение французского флага, а по сторонам — американского 
и британского флагов. Де Голль сердито принял проект, назвав его «фальшивыми 
деньгами».
 В этот период ничто не могло привести Рузвельта в возбуждение так легко, как 
упоминание имени де Голля. Когда Эйзенхауэр вежливо доложил, что по информации, 
полученной им от агентурной разведки и бежавших военнопленных, во Франции 
сохранились лишь две политические группировки, вишисты и голлисты, Рузвельт 
сказал Маршаллу, что Эйзенхауэр, «очевидно, верит глупым газетным историям о 
моем антиголлизме и т. д. и т. п. Все это, разумеется, полнейший вздор. Я хотел 
бы сделать де Голля президентом, императором, королем или кем-нибудь еще, если 
эта акция не встретит сопротивления самих французов». Он рассказал, что «ему 
случилось услышать историю» о мэре небольшого французского городка на 
оккупированной территории, который долго и прекрасно справлялся со своими 
обязанностями, но комитет уже запланировал заменить его бездарным политиком, 
вероятно жуликом.
 Откуда Эйзенхауэр знает, что в стране только две группировки, продолжал 
Рузвельт. Он просмотрел самую большую группу — народ, который не понимает, что 
вокруг происходит.
 — Ужасно легко поддерживать де Голля и идею признания комитета временным 
правительством Франции, но я связан моральным долгом избегать легких путей. Он 
состоит в необходимости следить, чтобы французам ничего не навязывали извне. 
Власть должна определяться выбором французов, а это по крайней мере сорок 
миллионов человек. Самоопределение не просто удобное слово. Оно выражает 
глубокий принцип человеческих отношений.
 Рузвельт считал также, что политическое влияние де Голля идет на убыль.
 Словом, в преддверии грандиозного предприятия с целью освобождения Франции 
отношения союзников со сторонниками «Свободной Франции» колебались в диапазоне 
между желчью и абсурдом. Черчилль, посредничавший между Рузвельтом и де Голлем, 
пригласил французов присутствовать в Англии при начале десантной операции через 
пролив. Генерал прибыл, но выражал свои реальные и воображаемые претензии в 
столь резкой форме, что совместная пресс-конференция двух лидеров завершилась 
резким заявлением Черчилля, что, если между комитетом де Голля и Вашингтоном 
произойдет раскол, премьер почти наверняка станет на сторону американцев. Де 
Голль заметил, что в этом не сомневается.
 Тем не менее в преддверии великого крестового похода во Францию с участием 
тысяч англичан и американцев становилось ясно, что отношения с французами 
должны быть нормализованы. Эйзенхауэр продолжал настаивать: необходимо что-то 
предпринять для решения десятков проблем, которые возникнут в отношениях с 
гражданским населением. Де Голля и Рузвельта склонили через британские 
официальные каналы к договоренности об официальном визите генерала в Вашингтон. 
Несомненно, Рузвельт не желал брать на себя инициативу приглашать де Голля; 
генерал же не хотел унижаться до просьбы о приглашении. Однако Даунинг-стрит 
призвала все свое дипломатическое искусство, чтобы организовать встречу без 
приглашения и ответа на него.
 Внешне визит де Голля в Вашингтон выглядел весьма торжественно. Прибытие гостя 
сопровождалось артиллерийским салютом. В Белом доме генерала встречали Рузвельт 
с членами семьи и министрами. Президент обращался к нему на французском. Затем 
последовали торжества и церемонии, увенчанные официальным обедом, в ходе 
которого Рузвельт не только говорил тосты за «нашего друга» де Голля, но и 
критиковал журналистов из Алжира и Вашингтона, которые провоцировали 
непонимание между двумя лидерами. Кульминацией встречи стало решение Рузвельта 
признать де-факто французский Комитет национального освобождения законной 
властью в гражданской администрации Франции.
 Личное общение двух политиков дало менее значимые результаты. Де Голль 
чувствовал снисходительность Рузвельта, хотя и облаченную в любезность, когда 
президент произносил длинные монологи о будущем мире, основанном на доверии и 
доброй воле. Рузвельт же, подтверждавший в тостах в честь де Голля, что нет 
проблем, которые невозможно решить за столом переговоров, видимо, ощущал 
неподатливость генерала на любезности и лесть.
 Тем не менее ближайшая проблема решена, и своевременно. После ожесточенных 
боев в июле в лесистой местности части американской 1-й армии заняли город 
Сен-Ло. Затем новая армия, 3-я, под командованием генерала Паттона отрядила 
один корпус в Бретань для зачистки территории и другой — для наступления в 
восточном направлении в рамках большой фланговой операции во взаимодействии с 
1-й армией под командованием Кортни X. Ходжеса. Отражая яростные контратаки, 
предпринятые по приказу Гитлера, американцы пробились на восток, затем 
повернули на север, чтобы соединиться с британскими и канадскими войсками, 
окружив тысячи немцев. Теперь путь на Париж открыт. С отступлением немцев и 
установлением контроля над столицей силами Сопротивления войска де Голля 
торжественно вступили в возбужденный город, и вскоре сам генерал прогуливался 
по бульварам на виду у восторженных толп.
 — Радость, охватившую всех цивилизованных людей, — заявил в Вашингтоне 
Рузвельт, — можно измерить лишь отчаянием парижан в один из июньских дней, 
когда германские войска оккупировали французскую столицу...
 С востока тоже поступали ободряющие новости. Вскоре после начала десантной 
операции Сталин телеграфировал Рузвельту: в ближайшем будущем Красная армия 
возобновит наступление; это, он надеется, будет существенной помощью союзным 
операциям во Франции и Италии. Через день после третьей годовщины вторжения 
нацистов в Россию, 23 июня, свыше миллиона солдат Красной армии начали 
наступление на 150-мильном фронте в Белоруссии. В течение недели фронт прорван 
на десяти участках, в окружение попало огромное количество солдат, советские 
войска освободили Минск. В течение июля Красная армия наступала в замедленном 
темпе, уничтожив десятки немецких дивизий, вступив на территорию Польши и 
овладев городами Люблин и Брест-Литовск.
 Рузвельт снова столкнулся с проблемой Польши, но теперь в более обостренном 
виде. Редакторы польских газет и политики в Нью-Йорке, Детройте и других 
городах угрожали осенью настроить избирателей в своих округах против Рузвельта, 
если он не поддержит польских антикоммунистов в час нужды. В начале июня 
президент обсудил ситуацию в Вашингтоне с премьером польского правительства в 
Англии Станиславом Миколайчиком. На официальном обеде в честь премьера он 
говорил о проблеме границ. В это утро он просмотрел более шестнадцати карт, 
которые свидетельствуют о том, что в последние три столетия Польша включала 
значительную часть территории России, Германии и Чехословакии.
 — Поэтому, — говорил он, — довольно трудно разобраться в карте Польши.
 Вместе с премьером они обсуждали более широкие проблемы, «просто обходя 
вопросы, останется такой-то город по эту сторону линии границы или по другую».
 Рузвельт прозондировал реакцию Сталина на возможность приезда Миколайчика в 
Москву. Маршал отнесся к идее холодно. Через несколько недель Сталин 
проинформировал президента и Черчилля, что признает новый польский Комитет 
национального освобождения, сформированный варшавскими поляками, поскольку 
польская структура в Лондоне «эфемерна» и бессильна. Он готов встретиться с 
Миколайчиком лишь через посредство Национального комитета.
 Президент не только опасался сталинского проекта для Польши и политической 
реакции в США; его и Халла настораживало также, что Европа уже начала усваивать 
доктрины сферы интересов и баланса сил, которым Халл в особенности предрекал 
ужасные последствия. Эта проблема возникала в Польше, а также, в более 
драматической форме, в классической сфере интересов — на Балканах. В конце мая 
Галифакс запрашивал Халла, как он относится к предложению, предусматривающему, 
что Лондон и Москва достигнут соглашения об интересах России в Румынии и Англии 
в Греции. Государственный секретарь откликнулся на запрос лекцией о 
справедливых принципах международных отношений. В то же время Черчилль поставил 
вопрос о разделе интересов в качестве временной меры.
 В ответ президент сказал, что понимает непосредственную военную необходимость 
этой меры, но опасается выхода естественных тенденций, вытекающих из таких 
решений, за пределы военной сферы. Эти тенденции будут усиливаться благодаря 
действиям Черчилля и приведут к постоянному разделу Балкан на сферы влияния. 
Черчилль заметил со своей стороны: целесообразно что-то противопоставить 
преобладающему влиянию Советов в Румынки, учитывая, что ни он сам, ни Рузвельт 
не располагают войсками в этом районе, а также, что Греция — старый союзник 
Великобритании. Президент нехотя согласился выжидать в течение трех месяцев, 
«чтобы всем было ясно, что мы не собираемся устанавливать какую-либо 
послевоенную сферу интересов».
 В это время публичные отношения Рузвельта и Сталина достигли наибольшей 
сердечности. Весной среди русских солдат и мирного населения распространилось 
мнение, что теперь открыть второй фронт довольно легко, но время для него ушло. 
Однако Сталин в приказе от 1 мая 1944 года дал высокую оценку операциям 
союзников в Италии и их бомбардировкам Европы. Он предупредил, что сокрушить 
гитлеризм можно только совместными усилиями. Благоразумно выждав неделю после 
начала операции «Оверлорд», маршал высоко оценил «блестящие успехи» союзников, 
добавив, что «история войн не знает операций, сравнимых с этой по широте 
замысла, масштабам и мастерству исполнения».
 В частном порядке он высказывался по-другому. Накануне высадки союзников в 
Нормандии Сталин принял Милована Джиласа из штаба Тито. Призвав югославов не 
пугать Лондон своим коммунизмом, он продолжал:
 — Возможно, вы полагаете, что раз мы с англичанами союзники, то забыли, кто 
они на самом деле и кто такой Черчилль...
 Черчилль — это субъект, который, если за ним не следить, сопрет копейку из 
вашего кармана. Да, копейку из вашего кармана! Ей-богу, копейку из вашего 
кармана! А Рузвельт? Рузвельт не таков. Он тянет руку лишь за монетами крупного 
достоинства...


ТИХООКЕАНСКИЙ ГРОМ

 Стратегия в Европе требовала массирования и сосредоточения сил, единства цели 
и командования. Стратегия в Тихоокеанском регионе ориентировалась на 
рассредоточение сил, прагматизм, смену целей, соперничество видов вооруженных 
сил и командования. Если Рузвельт как администратор долгое время стремился 
рассредоточить власть среди нескольких подчиненных и позволить им конкурировать 
друг с другом, то в районе Тихого океана и Дальнего Востока он превосходил себя 
в этом. В пределах огромной дуги, протянувшейся на 10 тысяч миль от Японии на 
северо-востоке и далее на юго-запад, Нимиц командовал ВМС в северном и 
центральном секторах Тихого океана, Макартур — на юго-западе, Стилвелл и 
Ченнолт — на театре военных действий в секторе Китай — Бирма — Индия. В каждом 
из этих секторов использовалась своя тактика, делался упор на своеобразное 
сочетание родов и видов вооруженных сил.
 Противоречия возникли в первую очередь между Нимицем и Макартуром. После того 
как десантные войска Нимица нацелились на острова Гилберта, Кваджелейн и 
Эниветок, а его тактические соединения безнаказанно распространяли зону своих 
боевых действий все дальше на запад, адмирал приобретал уверенность в 
способности своих сил совершить прямой бросок через Тихий океан к Марианским 
островам, Формозе и побережью Китая. Он не только намеревался обходить 
небольшие укрепленные острова типа Трук, но не видел никаких оснований для 
войск рисковать ввязываться в боевые действия на таких больших территориях, как 
Филиппины. Располагая авианосцами с большим радиусом действия, растущим флотом 
вспомогательных судов, способных обеспечивать всем необходимым ударные 
соединения ВМС в море, большим числом «В-29», способных совершать воздушные 
рейды на большие расстояния, адмирал выступал за продвижение вперед по 
минимальному количеству островов на кратчайшем пути к Японии.
 Макартур гнал японцев назад с дальних рубежей их проникновения на тысячи миль; 
выкуривал с малых островов, но также и с больших. Кроме того, он был связан 
обещанием чести — вернуться на Филиппины. Планы флота оценивал очень трезво. 
Прямое наступление через Тихий океан, докладывал он на заседании Объединенного 
комитета начальников штабов (ОКНШ), выльется в серию разрозненных мелких ударов 
десантных сил по позициям противника, укрепленным на большую глубину. Палубная 
авиация с авианосцев не добьется господства в воздухе в условиях, когда 
противник пользуется аэродромами на суше. С другой стороны, наступление на его 
театре войны «начнется с рубежа, расположенного ближе всего к наиболее слабо 
укрепленной оборонительной линии противника, что гарантирует быстрое 
продвижение вперед. Это единственный план ведения войны, позволяющий эффективно 
комбинировать сухопутные силы, ВМС и ВВС». Хорошо укрепленные районы противника 
можно обойти и позволить им рухнуть в условиях изоляции.
 Сомневаясь в поддержке ОКНШ своего плана, Макартур вызвался съездить в 
Вашингтон, чтобы выступить в Пентагоне и обратиться к президенту. В течение 
нескольких месяцев Рузвельт медлил с принятием стратегического решения; он даже 
не пытался посредничать между армией и флотом. С течением времени продолжались 
дебаты и выдвигались разные планы действий, пока ход событий не закрывал одни 
возможности и не открывал другие. Тихоокеанская стратегия менее всего 
контролировала события, скорее являлась их результатом.
 Теперь о противнике. Японский флот почти два года придерживался осторожной 
тактики, поскольку его авианосные соединения уничтожены в сражении у Мидуэя и в 
более поздних боях, особенно в районе Рабаула. Но императорский штаб не утратил 
воли к борьбе; он все еще надеялся на крупное морское сражение, которое решит 
судьбу военно-морского превосходства в центральной части Тихого океана. Случай 
представился, когда американцы попытались преодолеть ключевой участок 
оборонительной линии, идущей от Марианских островов через Палау и Вогелкоп к 
Тимору. Наиболее благоприятная ситуация, чтобы навязать флоту США сражения, 
возникала, когда он производил высадку десантов и был связан с поддержкой 
высадившихся войск.
 Это решение японцев повлекло за собой одно из величайших морских сражений, 
потому что именно к Марианским островам привлечено внимание Кинга и Нимица. 
Наиболее важные острова — Гуам, Тиниан, Сайпан, — у подножия 425-мильной горной 
цепи, настолько крупны, что могут служить передовыми базами ВМС и ВВС для 
проникновения в западную часть Тихого океана. Они находятся в 1600 милях от 
Токио, достаточно близко, чтобы гигантские «В-29» с бомбовой нагрузкой в 
несколько тонн совершали рейды на территорию противника. А Гуам, сданный 
японцам в мрачные часы после Пёрл-Харбора, ожидал освобождения. Зная об 
интересе противника к Марианским островам, императорский штаб приказал в начале 
1944 года направить на острова 45 тысяч войск. Хотя американским подлодкам 
удалось перехватить десяток с лишним транспортов и сухогрузов, направлявшихся 
на Сайпан, послав на дно около 3600 солдат, а также грузы оружия и военной 
техники в количестве 4-5 тысяч единиц, Марианские острова, особенно Сайпан, с 
35 тысячами солдат гарнизона, представляли собой в июне 1944 года значительные 
укрепленные бастионы.
 В начале месяца, в то время как большие десантные силы штурмовали пляжи 
Нормандии, другой десант на более чем 500 боевых кораблях и десантных судах со 
125 тысячами солдат на борту, две трети из них морские пехотинцы, 
сосредоточивался у Сайпана, начав свой путь с баз, находившихся на удалении 
нескольких тысяч миль. В ранние часы, прохладным ясным утром 15 июня, вслед за 
интенсивным, но малоэффективным обстрелом острова с десятков линкоров и тяжелых 
крейсеров, занявших позиции в море в 6 милях от острова, с десантных судов 
высадили морских пехотинцев, которые перебрались через гряду рифов и вышли на 
пляжи к местности, поросшей кустарником. К наступлению ночи морские пехотинцы 
закрепились на острове, несмотря на продольный огонь противника. Однако 
контратаки японцев в этот и следующий день были столь эффективны, что розовые 
мечты об овладении Сайпаном за несколько дней пришлось оставить.
 Главная контратака готовилась теперь далеко в море. Адмирал Тоёда со своего 
флагмана во Внутреннем море командовал соединенными силами флота, имевшими 
задачу атаковать противника у Марианских островов и уничтожить его силы 
вторжения. Сам император предупредил своих солдат и матросов, что, «если падет 
Сайпан, начнутся воздушные бомбардировки Токио; следовательно, Сайпан нужно 
удерживать любой ценой». Вице-адмирал Эсабуро Одзава командовал соединением из 
9 крейсеров, 28 эсминцев, силами в 430 самолетов палубной авиации. Адмирал 
Спруэнс командовал флотом вдвое большим по численности. Утром 18 июня Одзава, 
располагая самолетами большего радиуса действия, посылал волны за волнами 
бомбардировщики и истребители со своих авианосцев против боевых порядков флота 
Спруэнса, сформированных по образцу караванов Дикого Запада: с авианосцами в 
середине, защищенными кольцом боевых кораблей различных типов — линкоров, 
крейсеров и эсминцев.
 Затем началась «большая охота на марианских индеек». Самолеты Одзавы встретили 
плотную завесу огня с больших кораблей и прикрывающих их истребителей «хелкэт». 
Дозор эсминцев на дистанции несколько миль от места сражения наблюдал, как Зеро 
«падают как сливы». Американские самолеты имели более мощное вооружение, 
большую огневую мощь, более подготовленных пилотов. Только один американский 
корабль получил повреждение. Одзава зависел во многом от авиации, 
базировавшейся на аэродромах Гуама, но ситуация изменилась, когда Спруэнс 
послал на остров «хелдайверы» и «авенджеры», которые не только уничтожили 
самолеты на аэродромах, но также распахали взлетно-посадочные полосы настолько 
глубоко, что японский самолет с авианосца, уцелевший в воздушных боях, потерпел 
крушение, когда попытался приземлиться на аэродроме. В этот и следующий день 
Одзава потерял три авианосца, включая собственный флагман, из-за атак 
американских самолетов и подлодок. Ко времени, когда вице-адмирал укрылся на 
Окинаве, около 400 самолетов палубной авиации с авианосцев были уничтожены.
 Избавившись от угрозы контратак, морские пехотинцы, усиленные армейскими 
подразделениями, продолжали ожесточенные, кровопролитные бои за овладение 
Сайпаном. Время быстрых успехов кончилось. Японцы закрепились в джунглях и 
горах и выбивались оттуда с большими потерями для наступавших — горький привкус 
предстоящих битв. Через три недели японцы, отброшенные на северные пляжи 
острова, все же сумели провести отчаянную ночную атаку под крики «Банзай!», 
убив и ранив почти тысячу солдат одной из армейских частей. Но это уже 
конвульсии — 9 июля Сайпан освобожден. Погибли или получили ранения свыше 14 
тысяч морских пехотинцев.
 В течение двух недель морские пехотинцы и солдаты высадились на Гуам, 
отвоеванный в результате еще более тяжелых боев. Затем морские пехотинцы 
захватили Тиниан. Битва за Марианские острова завершилась. Инженерные части 
принялись за расчистку в джунглях от тростника дорог и площадок для самолетов — 
вскоре «В-29» поднимались для воздушных рейдов на Японию. Далеко на юго-западе 
Макартур взял штурмом Биак и высадил войска на архипелаг Немфур — острова на 
северных подходах к Новой Гвинее, которые могли послужить переходными камнями к 
Филиппинам.
 Освобождение Сайпана имеет колоссальное значение для будущих наступательных 
операций против Японии, телеграфировал Рузвельт Черчиллю во время боев за 
остров. Если он и сожалел, что не побывал вместе с премьером в Нормандии, то 
утешался тем, что через несколько недель посетит свой собственный театр боевых 
действий в Тихом океане. В то время как национальный съезд демократической 
партии завершал 20 июля свою работу в Чикаго, главнокомандующий наблюдал с 
отвесного берега за маневрами 10 тысяч десантных войск на большой базе ВМС в 
Сан-Диего.
 На следующий вечер Рузвельт и его окружение — Лихи, Макинтайр, Розенман и 
другие помощники — сели на борт тяжелого крейсера «Балтимор», отбывающего 
курсом на Гонолулу. Под прикрытием авиации и шести эсминцев мрачный, 
обезличенный крейсер следовал своим курсом по правилам военного времени — с 
погашенными огнями. Президент много читал и отсыпался. Пострадало от поездки 
только достоинство Фалы, которую члены экипажа раскормили лакомыми кусочками и 
состригли с нее завитки шерсти, чтобы отправить домой в качестве сувениров.
 В Пёрл-Харборе главнокомандующего встречали ряды кораблей — на палубах 
выстроились в белой форме стоящие по стойке «смирно» экипажи. Нимиц с группой 
офицеров поднялся по сходням на борт крейсера приветствовать президента; 
отсутствовал лишь Макартур. После напряженной паузы президент и сопровождавшие 
его лица собрались покинуть корабль, но в это время прозвучал автомобильный 
сигнал. На причал дока въехал большой открытый автомобиль, сделал круг и 
остановился у сходней. Вышел Макартур, в кожаной ветронепроницаемой куртке, 
отутюженных брюках и небрежно натянутой на голову фуражке с золотым кантом. Его 
неожиданно вызвали из Австралии на встречу с президентом — первую встречу с 
главнокомандующим за семь лет. Макартур прибыл с единственным помощником, без 
всякого доклада, планов, карт или чертежей, но с твердой решимостью получить у 
верховной власти одобрение своего плана освобождения Филиппин. Бои за 
Марианские острова не определили тихоокеанской стратегии, но лишь обострили 
старые споры.
 В особняке кремового цвета, выходящем окнами на буруны Ваикики, Нимиц и 
Макартур в присутствии Рузвельта и Лихи выясняли свои разногласия. Их доводы 
носили внешне резкий характер, но были неглубоки. Водя по огромной карте 
длинной бамбуковой указкой, Нимиц вновь предлагал обойти Филиппины и наступать 
прямо на Формозу. Макартур настаивал на освобождении Филиппин и игнорировании 
Формозы. Однако флотские стратеги усматривали затруднение как раз в атаке 
Формозы без флангового прикрытия со стороны Филиппин, а армейские штабисты 
признавали, что вопрос здесь не в освобождении Филиппин или игнорировании этого,
 а в том, какой остров архипелага штурмовать, в какой последовательности, где 
время и силы для этого.
 В сложившейся ситуации Рузвельт проявил себя с самой лучшей стороны, искусно 
приводя адмирала и генерала в спокойное состояние, уводя спор от категоричных 
суждений, сглаживая противоречия. Макартур выглядел наиболее убедительным, 
когда отстаивал такую позицию: у Америки моральное обязательство выполнить свое 
обещание освободить Филиппины и вызволить из плена американских солдат. Он 
утверждал далее, что имел с президентом приватную беседу и в ходе ее напомнил 
главе государства: нельзя оставлять филиппинских «подопечных» на произвол 
судьбы.
 — Смею сказать, среди американцев возмущение усилится, и они отомстят вам 
самым решительным образом на осенних выборах.
 Однако президент уже принял решение:
 — Мы не будем обходить Филиппины. Осуществляйте свои планы. И да поможет вам 
Бог.
 Рузвельт попросил Макартура задержаться и совершить с ним морскую поездку 
вокруг острова. Поехали в открытом автомобиле вместе с Нимицем и Лихи по улицам 
города — по сторонам выстроились ликующие толпы военнослужащих и гавайцев. 
Розенмана и сотрудников службы безопасности беспокоило: а вдруг в неожиданном 
месте заложена бомба... Главнокомандующий произвел смотр знаменитой 7-й 
пехотной дивизии; встретился с ранеными, выгруженными из санитарного самолета, 
который только что приземлился на аэродроме Хикэм, вылетев с Марианских 
островов; присутствовал на учениях, имитировавших штурм боевым подразделением 
дома; поделился своими впечатлениями о преображении Оахи, с тех пор как посетил 
город десять лет назад, когда ему случилось увидеть учения, в ходе которых 
уничтожено семь из двенадцати танков времен Первой мировой войны и половина 
грузовиков из такого же количества.
 В морском госпитале Рузвельт попросил, чтобы его провезли в инвалидном кресле 
по палатам, где лежали пациенты, лишившиеся рук и ног, — хотел 
продемонстрировать этим парням себя и свои бесполезные ноги. Ведь они 
испытывали то же отчаяние, что пришлось переживать двадцать три года и ему, 
писал позднее Розенман.
 После трех насыщенных дней, проведенных в Оахе, президент вместе с военными, 
сопровождавшими его с самого начала, вновь сел на борт «Балтимора» и направился 
почти прямо на север — в Адак. Пять дней крейсер двигался в этом направлении в 
условиях ухудшавшейся погоды. Поступали телеграммы из Вашингтона и с фронтов. В 
них сообщалось об ожесточенных боях и успешном наступлении во Франции и Италии. 
Пришли и печальные новости: умер президент Мануэль Кесон — за несколько месяцев 
до запланированного освобождения его страны; после продолжительной болезни 
умерла Мисси Лехэнд; во время атаки на укрытие немецких подводных лодок погиб 
Джо-младший, старший сын Джозефа Кеннеди.
 В Адаке президент попал в обстановку активной деятельности на военной базе, 
сооружение которой почти завершилось. Говорил с офицерами и персоналом 
командно-диспетчерского пункта морской авиации.
 — Джентльмены, — сказал Рузвельт, — мне нравится ваша еда. Здешний климат мне 
тоже нравится.
 Все расхохотались.
 — Вы не представляете, что тысячи людей отдали бы все на свете, чтобы пожить с 
вами в этих местах.
 На лицах слушателей появилось выражение недоверия: Алеутские острова принято 
считать наихудшей ледяной дырой, в которую можно попасть. Но перед ними стоит 
главнокомандующий и рассуждает об Аляске как новом месте расселения бывших 
военнослужащих после войны. Побережье Аляски, продолжал президент, напоминает 
ему прибрежные воды штата Мэн и Ньюфаундленда, где он бывал в детстве. Погода 
тоже ему знакома: постоянный ветер, дождь и туман вдоль побережья Аляски и 
далее вплоть до Бремертона.
 Для обратной поездки президент вместе с сопровождением, включая Фалу, 
перебрались на эсминец. Но с погодой им не везло: столь скверная, что Рузвельт, 
сидя в поезде, пересекавшем страну на пути в Вашингтон, диктовал длинный 
жалобный опус под заголовком «У Мэри маленький барашек. Версия 1944 г.», в 
котором обвинял флот в «низости», поощрившей адмирала Макинтайра употреблять 
новое слово почти в каждом предложении.


РУЗВЕЛЬТ КАК ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ

 Никогда Рузвельт не принимал свою роль главнокомандующего так близко к сердцу, 
как в дни своего пребывания на Тихоокеанском театре войны. Он наблюдал 
великолепное взаимодействие солдат, оружия и военной техники во время имитации 
боя; видел, как лицо раненого светится неожиданной радостью; лежа на койке в 
каюте капитана, прислушивался — под ним натужно и глухо отбивали такт двигатели 
могучего крейсера. Он находил, что Пёрл-Харбор значительно разросся с введением 
в строй новых кораблей и доков, рассматривал с Нимицем и Макартуром 
альтернативы дальнейших операций ' в Тихоокеанском регионе. Президент не 
приглашал участвовать во встречах на Гонолулу Маршалла, Кинга или Арнолда. На 
этот раз он хотел иметь дело с командующими секторами Тихоокеанского театра 
войны самостоятельно, разве что при участии Лихи. Осенью ему предстоял экзамен 
на роль главы исполнительной власти и ведущего политика. Рузвельт хотел также — 
действительно стремился — сначала экзаменоваться на роль главнокомандующего.
 По свидетельству Халла, Рузвельту нравился этот титул. Государственный 
секретарь писал, что на обеде с министрами администрации, когда Халл собирался 
произнести тост, президент попросил обращаться к нему как к главнокомандующему, 
а не президенту. Адмирал Кинг тоже писал позднее: за несколько недель до 
встречи в Гонолулу Лихи зашел к нему и сообщил — президенту хотелось бы, чтобы 
Кинг упразднил использование традиционного термина «главнокомандующий» по 
отношению к флоту США в целом, а также к Атлантическому и Тихоокеанскому флотам 
и изменил название этих должностей на звания командующих каждого из этих флотов.
 Таким образом, останется единственный главнокомандующий. Что это было — приказ 
или просьба, спрашивал Кинг. Лихи сказал, что просьба; он точно знал: президент 
хочет, чтобы указание выполнили. Кинг решил, что Рузвельт просто желает 
подчеркнуть свою роль в год выборов.
 Но дело не только в этом; Рузвельт не просто принял роль главнокомандующего — 
он вжился в нее. Точно так же, как ему доставляло удовольствие рассказывать 
репортерам о своей былой журналистской работе (главным образом в «Гарвард 
кримзн»); или фермерам — что занимается лесоводством; или бизнесменам — что 
участвовал в различных финансовых проектах, теперь он мог говорить военным о 
своем опыте главнокомандующего. Но чувство сопричастности военной роли более 
глубокое, быть может, потому, что он остро ощущал свою неполноценность в связи 
с непрохождением действительной военной службы в годы Первой мировой войны. Ему 
хотелось быть профессиональным военным; мало иметь должность помощника министра 
флота во время той войны — он страстно стремился к службе на заморских 
территориях; недостаточно занимать пост президента Соединенных Штатов — нужно 
стать символом в военной форме.
 Следствием этого стало глубокое взаимопонимание между президентом и его 
военачальниками. Он часто подтверждал, что никогда не навязывал штабу свои 
решения.
 — Между нами не было существенных разногласий, — говорил он, имея в виду 
Объединенный комитет начальников штабов (ОКНШ), — не было даже мелких 
разногласий.
 Лишь в ограниченном смысле верно, что ОКНШ не представлял жесткого 
окончательного плана, который президент решительно не отверг бы. Фактически он 
пренебрег советами военных, принимая решение о вторжении в Африку или другие 
решения. Многие конфликты оказались предупреждены, потому что военные знали 
взгляды президента и никогда не позволяли разногласиям брать верх. Важно и то, 
что президент знал о такой согласованности и даже хвастал ею. В отдельных 
спорах между президентом и начальниками штабов он старался настоять на своем 
без излишнего давления и при помощи разных маневров — не позволял, чтобы возник 
конфликт.
 Даже будучи уверенным в своей правоте, президент по политическим соображениям 
стремился не навязывать военным свое решение. Подобные проблемы не волновали 
Фьорелло Ла Гардиа. Сын армейского брандмейстера, прошедший ряд военных 
должностей в западной армии, гордившийся своей службой в авиации в годы Первой 
мировой войны, мэр стремился работать в штабе Эйзенхауэра по связям с 
гражданскими проблемами. Маленький Цветок усматривал для себя обширное поле 
деятельности в Италии, но в любом случае хотел носить военную форму, особенно 
форму бригадного генерала.
 Рузвельт послал телеграмму Эйзенхауэру с просьбой принять Ла Гардиа в свой 
штаб. Эйзенхауэр согласился, но пожаловался в Пентагон. Стимсон и Маршалл 
обратились в Белый дом как раз вовремя, для того чтобы постараться убедить 
президента не производить Ла Гардиа в бригадные генералы, но присвоить ему 
звание полковника и отправить его в Шарлоттсвилль ответственным за военную 
подготовку гражданского населения.
 — В этой странной администрации за эффективность работы приходится платить 
постоянной бдительностью, — ворчал Стимсон.
 Когда Макклой сообщил мэру об этом решении, Ла Гардиа прибыл в Вашингтон 
повидаться со Стимсоном. Министр доложил Рузвельту о встрече, из которой 
следовало:
 «1. Я сказал ему, что имеется две линии, каждой из которых он может держаться, 
но не двух сразу. Он может быть либо солдатом, либо пропагандистом, но не тем и 
другим сразу. Армия не занимается пропагандой.
 2. Я настоятельно рекомендовал ему как другу сохранить свою должность мэра и 
использовать свое влияние на итальянцев, находясь на этом посту. Сказал, что 
его слова могут принести в этом случае гораздо больше пользы, чем если он 
наденет военную форму, не говоря уже о том, что станет липовым генералом...»
 В ответ Рузвельт направил министру письмо с весьма жесткими формулировками:
 «Откровенно говоря, мне кажется, вы обошлись с Ла Гардиа несправедливо.
 Не согласен с вашим параграфом № 1, где вы утверждаете, что он может быть 
военным или пропагандистом, но не тем и другим сразу.
 В свете того, что мне известны буквально сотни офицеров, которых вы призвали 
из числа гражданских лиц и которые не являются ни военными, ни пропагандистами, 
я не понимаю, как вы могли ставить мэра перед такой альтернативой...
 Мне не нравится и ваш параграф № 2, в котором вы утверждаете, что Ла Гардиа не 
следует быть липовым генералом. В строгом смысле этого слова у вас большое 
число таких липовых генералов...
 Не думаю, чтобы Ла Гардиа стремился к «авантюрам». Считаю, что приписывать ему 
такие мотивы несправедливо. Подобно большинству нормальных людей, он 
действительно надеется принести пользу на военной службе...»
 Со своей стороны Стимсон ответил президенту пространным примирительным письмом,
 но не уступил главе государства ни в чем. Через месяц Рузвельт в краткой 
беседе со Стимсоном вновь выступил в поддержку Ла Гардиа, хотя и смягчив 
несколько тон. Убеждал министра пересмотреть свою позицию и несколько месяцев 
позже. Однако Ла Гардиа так и не получил воинского звания.
 Даже в то время, когда президент ощущал мощное давление общественности, он 
воздерживался от вмешательства в дела военных. Остался в стороне, когда 
армейский генерал наказал солдат, освиставших его игру в гольф, что вызвало 
общественный скандал. Когда репортеры домогались от президента оценки действий 
Паттона, допустившего рукоприкладство в отношении двух солдат на Сицилии, 
рассказал им историю о Линкольне, который ответил, когда ему сообщили, что его 
удачливый командующий пьян: «Должно быть, ликер крепок». Не вмешивался и 
позднее, когда Паттон открыто заявил, что в будущем миром будут править 
Великобритания и США. Для политика Рузвельт демонстрировал поразительную 
воздержанность в попытках влиять на генералов. Даже Стимсон признавал, что 
президент играл «уникальную роль в военной истории Америки в смысле 
щепетильности, с которой воздерживался от попыток давления в вопросах 
взаимоотношений с людьми и в политике».
 В то же время как главнокомандующий Рузвельт не колебался в вопросах 
проведения в жизнь конкретных идей и военных реформ. Лично дал указание флоту 
взять на себя дополнительный риск по охране конвоев в Атлантике в связи с 
увеличением военных поставок в Африку. Подвергал сомнению идею Кинга об 
использовании на крейсерах катапульт в боевых действиях в Тихом океане, а также 
мнение Нокса и Лихи о преимуществах использования нескольких эсминцев по 
сравнению с одним тяжелым крейсером при обеспечении боевого прикрытия 
авианосцев. Предлагал, чтобы авианосцы защищались от воздушных атак камикадзе, 
монтируя на полетных палубах импровизированные мачты с проводами, которые 
быстро поднимались и опускались, подобно шарам воздушного заграждения. Дал 
особые указания армии и флоту относительно ротации личного состава. В такого 
рода вмешательстве, особенно в дела флота, главнокомандующий действовал скорее 
как руководитель команды военных, чем как сторонний штатский наблюдатель.
 В отличие от своих предшественников он воздерживался от отмены приговоров, 
вынесенных военным трибуналом. Примечательны исключения из этого. Президента 
сильно позабавило, когда он знакомился с делом об увольнении со службы в 
морской пехоте второго лейтенанта: пострадал за то, что позволил сержанту 
пристрелить для бифштексов «хромавшую» корову вблизи закрытой зоны флота у 
Гуантанамо. Президент назначил осужденному испытательный срок протяженностью в 
год:
 — Парня нужно приучить не стрелять в коров.
 Рузвельта удивило, что командование корпусом морской пехоты осталось 
недовольно его решением. Назначил также испытательный срок флотской медсестре, 
которая отлучилась от Норфолка без увольнительной, чтобы провести отложенный 
медовый месяц с мужем-матросом. Хассет просил проявить к ней милосердие. 
Несправедливо отказывать ей в просьбе побыть с мужем в медовый месяц, доказывал 
он.
 — Несправедливо с ее стороны уходить в самоволку! — парировал президент.
 С самого начала президент стремился укрепить свою роль главнокомандующего. 
Назначая на должность Лихи, дал ясно понять, что адмирал будет его помощником в 
этом деле: пусть собирает и обобщает предложения по военным вопросам — 
накапливает то, «что необходимо и важно, с точки зрения главнокомандующего». 
Репортеры не вполне понимали: станет ли Лихи начальником штаба стратегического 
командования Объединенных Наций?
 — Он будет начальником штаба при главнокомандующем...
 — Он действительно будет начальником штаба?
 — При главнокомандующем, — поправил президент среди всеобщего смеха.
 — Понятно, сэр.
 — Начальником штаба армии и флота, господин президент?
 — Нет. При главнокомандующем.
 Снова смех.
 Круг обязанностей, который определил президент для Лихи до конца войны, 
настолько предсказуем, что адмирал воспользовался этой должностной инструкцией 
через несколько лет, чтобы охарактеризовать свою работу в Белом доме. Вероятно, 
в том, что обязанности Лихи оставались неизменными в течение нескольких лет, 
нет ничего странного. Кадровый состав администрации Рузвельта оставался на 
редкость стабильным. В отличие от Линкольна он не тасовал военачальников. Те, 
кто начинал с президентом работу — Стимсон, Маршалл, Кинг, Арнолд, Лихи, — 
оставались с ним до конца. Выбыли только Нокс и Старк: первый — из-за кончины, 
второй — из-за того, что стал жертвой эмоций после Пёрл-Харбора. Даже замена 
Маршалла Эйзенхауэром больше воспринималась президентом как нарушение 
сложившейся системы отношений.
 Каким же образом в таком случае Рузвельт выходил из этой комфортной системы 
взаимоотношений, когда того требовали политические и стратегические 
обстоятельства? Парадокс отношений между гражданскими и военными руководителями,
 отмечал Уильям Эмерсон, состоит в том, что «в стратегической сфере, во всем, 
что касается структуры и развертывания войск, политическое руководство должно 
чутко реагировать на мнения и рекомендации военно-технического характера, но 
любой ценой формировать и направлять военный аппарат к поддержке и обслуживанию 
своих собственных целей. „Война, — указывал Клаузевиц, — имеет свою грамматику, 
но лишена логики“. Составители конституции предоставили президенту, как отмечал 
Александр Гамилтон, как первому генералу и адмиралу конфедерации, верховную 
власть и руководство сухопутными и военно-морскими силами, а события с 1787 
года, включая революцию в военном деле, бесконечно расширили военные 
прерогативы и политическую ответственность главнокомандующего. Он мог 
делегировать другим некоторые из этих прерогатив, но, конечно, не 
ответственность.
 Рузвельт попытался преодолеть этот парадокс — в той степени, в какой его 
ощущал, — путем отделения своей военной роли от политической. Как 
главнокомандующий он передал выработку основных военных решений Объединенному 
комитету начальников штабов (ОКНШ) и военным стратегам. Разногласия президента 
с начальниками штабов по военной политике проистекали не из-за того, что он 
следовал своим политическим целям, а они — военным, но из-за расхождения во 
взглядах на корректировку военной политики. Несколько месяцев до и после 
Пёрл-Харбора он был склонен добиваться укрепления англо-американской мощи как 
наилучшего средства сдерживания Гитлера, а его военачальники больше 
интересовались наращиванием военного производства США для перевооружения своих 
слабо оснащенных войск. Среди самих начальников штабов единства тоже не было. 
Маршалл считал необходимым сосредоточить сухопутные силы в Англии; Кинг 
высказывался за концентрацию военно-морской мощи в Тихом океане; Арнолд — за 
наращивание ВВС повсюду. Но и в этом случае расхождения по военным вопросам 
между президентом и начальниками штабов имели место на начальном этапе и в 
середине войны. С ходом войны военное мышление главнокомандующего и начальников 
штабов сближалось, частью из-за растущего взаимодействия, но главным образом 
из-за того, что концентрация войск в Англии, а также задачи Советов и США 
требовали стратегии, которую давно поддерживали начальники штабов, — главного 
удара по Германии через Францию.
 Между тем Рузвельт добивался осуществления некоторых своих целей 
самостоятельно. Упорно, почти фанатично держался за доктрину безоговорочной 
капитуляции, когда она вызывала сомнения даже у военных. Не только отвергал 
попытки поставить эту доктрину под вопрос, но исключал само право военных на 
это. Такая позиция выглядела несколько странно, поскольку военным надлежало 
применять эту доктрину на первых этапах сдачи Германии на милость победителей и 
поскольку доктрина вызвала конфронтацию двух генералов.
 Именно он, главнокомандующий, должен координировать политические и военные 
усилия. Такая координация требовала от Белого дома внутренней сосредоточенности,
 способности всесторонне анализировать проблемы, избегать скороспелых решений, 
голого практицизма, упования на целесообразность, поверхностного планирования. 
Но в той степени, в какой Рузвельт поглощен ролью военного и главнокомандующего,
 он не занимал взвешенной и полноценной позиции в отношении того, что вызывало 
противоречия между военными и политиками, краткосрочными и долгосрочными 
задачами, психологией и практикой, принципами и целесообразностью. И он не имел 
в Белом доме штата сотрудников, способных помочь выработке такой позиции. До 
определенной степени ему помогал Гопкинс, но он, как и президент, был очень 
занят текущими делами, а впоследствии слишком болен и обескровлен, чтобы 
удовлетворить такие потребности.
 И все же, если Рузвельт и его помощники чересчур ревностно стремились к победе,
 то отчасти потому, что ее хотели американцы. Для большинства американцев, 
говорил Льюис Мортон, «война была отклонением от нормы, грязным бизнесом, с 
которым следовало покончить побыстрее... Дебаты о послевоенной политике только 
осложняли проблему и отдаляли победу. Разбить врага и вернуть домой парней — 
вот американский подход к войне». И задача сделать военную победу высшей целью 
страны, продолжал Мортон, одновременно сужает стратегию и обременяет 
вооруженные силы.
 Роль Рузвельта как главнокомандующего разительно отличалась от аналогичной 
роли Черчилля. Премьер часто встречался со своими начальниками штабов — очень 
часто по два раза в день — и изводил их рекомендациями, касавшимися 
планирования и тактики. Как министр обороны он свободно связывался с 
командующими войсками на различных театрах войны и давал советы относительно 
проведения боевых операций, хотя, как правило, окончательное решение оставлял 
за военными. Черчилль более чем Рузвельт склонен вводить новых людей в состав 
высшего военного командования. Его военные планы и политические цели, 
вступившие в силу или нет, тесно связаны друг с другом. Рузвельт редко 
встречался со своими начальниками штабов официально, хотя постоянно поддерживал 
с ними контакты на индивидуальной основе или через Лихи. Президент редко 
оказывал на них давление и никогда их не оскорблял. Очевидное следствие этого — 
значительная автономия ОКНШ, но лишь в рамках совокупности взглядов, 
выработанных за долгое время общения главнокомандующего с военными из 
министерств армии и флота.
 В этом отношении Сталин больше напоминал Черчилля, чем Рузвельта. Крупные, а 
порой и мелкие военные планы претворялись в жизнь под контролем Кремля, хотя 
молодые генералы, вводившиеся в состав военной верхушки на основе прежних 
боевых достижений, получали все большую свободу действий. Маршал Георгий Жуков 
находил у Сталина ясное мышление, деловитость и желание выслушать 
противоположные точки зрения. Согласно Исааку Дойчеру, Сталин фактически был 
сам для себя главнокомандующим, министром обороны, квартирмейстером, министром 
снабжения, иностранных дел и даже заведующим протоколом. Ни Сталин, ни Рузвельт 
не навязывали своим военачальникам военные догмы и проекты — оба выступали 
арбитрами и корректировщиками. Сталин носил маршальскую форму в знак 
солидарности с Красной армией, в то время как Рузвельт надевал военную форму, 
чтобы быть ближе к военным.
 Гитлер подгонял и бранил своих генералов, читал им нотации. Следил за ходом 
военных операций ежеминутно, вмешивался в их проведение ежедневно, иногда 
ежечасно. Если Рузвельт замечал невзначай, что его военные стратеги 
консервативны и преувеличивают трудности, то Гитлер бросал в лицо своим 
генералам обвинения в некомпетентности, трусости и наивности. Отстранял 
генералов от должности за отступления вопреки приказам фюрера. Гитлер считал 
себя главнокомандующим сухопутными силами («Должен же кто-то взять на себя 
руководство военными операциями», — объяснял он генералу Францу Гальдеру), а 
также Верховным главнокомандующим вооруженных сил.
 Тем не менее некоторые сложности в общении президента с военными не идут ни в 
какое сравнение с проблемами Гитлера. В июле, когда стало ясно, что союзники 
закрепились во Франции, нелояльность немецких офицеров вылилась в заговор с 
целью физического устранения фюрера. В помещении для совещаний в штаб-квартире 
«Вольфшанце» была взорвана бомба. Гитлер уцелел.
 Президент узнал о попытке покушения как раз перед отбытием из Сан-Диего в 
Гонолулу на борту «Балтимора». Мелькнула надежда, что немецкий «мятеж» 
разрастется, но поступили сообщения, что Гитлер быстро овладел ситуацией. За 
три дня до этого, по получении известия о падении Сайпана, ушел в отставку 
вместе с членами своего кабинета премьер-министр Тодзио. Рузвельта нельзя было 
сместить ни императору, ни министрам, ни генералам; он единственный 
главнокомандующий, которого могли отправить в отставку избиратели. С 
приближением эсминца к Пуже-Саунд все мысли Рузвельта обращены к президентским 
выборам — подготовка к ним уже шла полным ходом.

 Глава 17
 БОЛЬШОЙ РЕФЕРЕНДУМ

 Есть что-то странное и одновременно возвышенное в великой демократии, 
проводящей свободные выборы в условиях тотальной войны. Странное — потому что в 
то самое время, когда население объединяется вокруг общих целей и испытывает 
наибольшую решимость их достигнуть, его делят на сторонников определенных 
партий, приверженцев различных политических доктрин и делают зрителем 
гладиаторских боев на предвыборной арене. Возвышенное — потому что в самом акте 
участия в выборах люди подтверждают свое доверие демократическому процессу, 
несмотря на то что обстоятельства вынуждают отложить его. Даже Великобритания, 
колыбель демократии, отложила всеобщие выборы на период Второй мировой войны, 
так же как это было в Первую мировую войну.
 Некоторые сомневались, что страна — или Рузвельт по крайней мере — выдержит 
президентские выборы в условиях войны. На пресс-конференции в начале февраля 
один репортер упомянул слухи, распространяемые в прессе противниками Рузвельта 
относительно того, что выборы будут отменены. Президент устремил на него свой 
пронзительный взгляд.
 — Каким образом?
 — Ну, не знаю. Я хотел бы, чтобы вы ответили на этот вопрос.
 — Понимаете ли, — продолжал Рузвельт, — вы пришли за ответом в неподходящее 
место, потому что эти люди, черт их побери, не читали конституцию. Я, к 
сожалению, читал.
 Англичанин, наблюдавший в начале 1944 года сцену внутриполитической жизни США, 
поражался несоответствию ситуаций, с которыми сталкивались Рузвельт и Черчилль. 
Премьер-министр опирался на поддержку единой нации, отмечал C.K. Рэтклиф; 
президент действовал в конфликтной атмосфере — в условиях политического 
ожесточения, неувязок в промышленном производстве, расовой напряженности, 
враждебности прессы, дезертирства из демократической партии, а также «столь 
интенсивной и настойчивой враждебности к нему, что подыскать ей параллели можно 
только в далеком прошлом Великобритании».
 Почта Белого дома отражала это ожесточение. «В общем, кандидат Рузвельт, — 
писал один калифорниец, — вы политик, которому я не доверяю. Вы используете 
людей, чтобы удовлетворить свое властолюбие, и, когда их польза исчерпана, 
отбрасываете в сторону. Так вы поступили с Элом Смитом на чикагском съезде в 
1932 году, во время сделки с Херстом (которого вы теперь проклинаете); так вы 
поступали с Макаду и Гарнером. И вы, и ваша супруга Элеонора Рузвельт немало 
сделали за время вашего президентства для возбуждения и усиления классовой и 
расовой ненависти... Может, Господь вас простит». Вот письмо из Нью-Джерси: 
«Народ Соединенных Штатов Америки больше не желает ни правления босса, ни 
диктатуры аппарата...» Из нескольких сотен писем, авторы которых возражали 
против четвертого срока президентства Рузвельта, в каких-то содержались 
обвинения конкретные, в других — общего характера, но во многих сквозила 
откровенная ненависть к Рузвельту.
 Многие все еще любили президента и нуждались в нем. «Президент Рузвельт, 
пожалуйста, не бросайте нас в этом мире тревоги и печали. Теперь мы нуждаемся в 
вас более чем когда-либо. Всем сердцем верю, что Господь призвал вас в этот мир,
 с тем чтобы вы стали путеводной звездой...» Некоторые письма поступали от 
организованных групп. Рабочие сталелитейной промышленности (6100 человек) 
подписали петицию, которая гласила: «Мы знаем, что вы устали, — тем не менее мы 
не позволим вам уйти...» В немногих письмах затрагивались программы, проблемы, 
конкретные цели. Здесь снова разверзлась пропасть между великими целями войны и 
конкретными нуждами людей.
 Во многих письмах, как от друзей, так и врагов, сквозила тревога за здоровье 
Рузвельта. Из Сан-Диего писали: «Я не верю в способность хорошей лошади 
работать до самой смерти — поэтому не пытайтесь нести на своих плечах весь мир».
 Женщина из Бруклина писала: «Вы сделали для страны много удивительного и 
прекрасного, это несомненно... Уйдите в отставку, удалитесь на покой в свой дом 
в штате Нью-Йорк и временами пользуйтесь плодами своих свершений». Авторы 
некоторых писем советовали президенту оставить свой пост и возглавить движение 
борьбы за мир.
 Из Берлина тоже поступали послания. Едва начался год выборов, как Дуглас 
Чендлер, бывший газетчик Херста, который постоянно вел радиопередачи из Берлина 
под псевдонимом Пол Ревера, призвал соотечественников-американцев отказать в 
доверии предателю, шарлатану и инвалиду в Белом доме. Америку, говорил он, 
ожидает режим террора и, что еще хуже, инфляция. «Гоните этого субъекта из дома,
 который когда-то считался белым!» Адольф Гитлер проголосовал задолго до 
выборов.


КАК ХОРОШИЙ СОЛДАТ

 Могло показаться, по крайней мере теоретически, что наиболее трудная роль в 
военное время выпала оппозиции. Вести дома выборную кампанию против 
администрации, руководящей военными операциями против противника за рубежом, 
агитировать и раскалывать страну, подвергать нападкам главнокомандующего — 
можно ожидать, что политики стремились бы уклониться от такого непопулярного 
предприятия. Но только не прагматичные соискатели президентского поста в 
Америке. Согласно неумолимому календарю американской политики наступил год 
выборов и, следовательно, пришло время отстранить от власти правящую партию, 
идет война или нет. В начале 1944 года великая старая партия воспрянула духом, 
несколько кандидатов от республиканской партии добивались выдвижения 
кандидатами на выборах.
 Самый активный среди них — Уэнделл Уилки. Кандидат на выборах 1944 года не 
захотел уйти в тень после поражения. Поездки по свету, печатные работы, призывы 
к созданию сильной послевоенной глобальной организации, вдохновенные речи в 
защиту негров и других меньшинств, двусторонние обличения республиканцев 
конгресса и администрации Рузвельта привлекали к нему общественное внимание. Но 
к 1944 году он политик без партии. Его все еще проклинали республиканцы 
конгресса, он никогда не занимался созданием первичных организаций 
республиканцев, а организационная база, которую ему все-таки удалось создать, 
распалась за годы войны.
 Уилки все еще производил сильное впечатление: крупный, плотного телосложения, 
густая грива волос, энергичная речь и резкие выпады против соперников. Но в его 
выступления уже закрадывались нотки отчаяния и разочарования. Он обличал 
реакционеров, консерваторов, фанатиков своей партии с еще большим ожесточением, 
чем расистов и реакционеров в стане демократов. Прозванный промышленниками 
«ведущим неблагодарным политиком Америки» по отношению к тем, кто помогал ему 
на выборах 1940 года, он с возмущением говорил в ответ:
 — Не знаю, собираетесь вы поддерживать меня или нет, — мне наплевать. Во 
всяком случае, вы свора политических кредиторов.
 Он требовал от республиканцев, чтобы они либо приняли его таким, каков он есть,
 либо оставили, — и многие ушли от него. Он говорил правду о режиме демократов 
(единоличное правление, стремление увековечить свое пребывание у власти), но 
его критике президентских демократов недоставало остроты и ярости.
 В отличие от кратковременного участия на последнем этапе выборной кампании 
четыре года назад в 1944 году Уилки надеялся продемонстрировать свою 
популярность в ходе первичных выборов. Одержал скромную победу в Нью-Хэмпшире и 
затем окунулся в избирательную кампанию в Висконсине. Рассчитывал, что, если 
ему повезет в этом штате Среднего Запада, населенном американцами немецкого 
происхождения и подверженном изоляционистским традициям, он достигнет важного 
рубежа. Ежедневно в ходе изнурительной кампании в городах и округах Висконсина 
он обличал перед большими толпами избирателей своих врагов — «Чикаго трибюн», 
регламентацию жизни по нормам «нового курса», приспособленцев и соперников на 
выборах в своей партии. Его деятельность напоминала боксирование с воздухом — в 
этом штате никто из кандидатов на пост президента не соперничал с Уилки. Но его 
помощники надеялись на избрание делегатами на съезд республиканской партии от 
этого штата явного большинства своих сторонников, если не всех.
 Итог первичных выборов в штате достаточно красноречив: Уилки не добился 
избрания ни одного своего кандидата. Его ведущая кандидатура оказалась 
четвертой по числу набранных голосов, уступив кандидатам Дьюи, Макартура и 
Гаролда Стассена. Ошеломленный и поверженный в уныние, Уилки заявил, что 
выбывает из предвыборной гонки. Надеется на помощь Среднего Запада, колыбели 
моральных устоев, в формировании нового руководства, сказал он толпе удивленных 
слушателей.
 — Возможно, совесть Америки уснула и народ не готов к жертвам. Мне больно 
сознавать, сколько потребуется сделать моей партии, чтобы стать достойной своих 
традиций...
 Рузвельт, знакомясь с результатами первичных выборов, испытывал смешанные 
чувства. Восхищался в определенной степени своим старым соперником, но и видел 
основания для беспокойства в связи с успехами двух других кандидатов 
предвыборной гонки.
 Наиболее заметного из них, Дугласа Макартура, Рузвельт знал давно: однажды 
начальник штаба, ныне он стал подчиненным главнокомандующего. Президент больше 
не считал Макартура, как Хью Лонга десять лет назад, наиболее опасным 
соперником, но игнорировать генерала не мог. Макартур оставался любимцем 
республиканцев конгресса и прессы Херста — Маккормика — Паттерсона, с их 
приверженностью стратегии «приоритет Тихоокеанского региона», 
неоизоляционистскими тенденциями и враждебными «новому курсу» настроениями. 
Держась в стороне от общественной жизни, генерал давал понять в частном порядке,
 что готов участвовать в выборах. После того как к Макартуру проявил 
определенный интерес Ванденберг, генерал написал ему эмоциональное письмо, 
поведав, что хотел бы о многом рассказать Ванденбергу, «но мешают 
обстоятельства»; просил «мудрого покровительства» сенатора. Ободренная и 
воодушевленная поведением генерала, небольшая группа консервативных 
республиканцев, в том числе Ванденберг, издатель Фрэнк Ганнет, генерал Роберт Е.
 Вуд из Чикаго, бывший глава организации «Америка прежде всего», стали 
потихоньку подогревать амбиции Макартура. Генерал высказался определенно: он 
примет выдвижение кандидатом на выборах только по официальному приглашению; в 
противном случае останется в стороне от предвыборной борьбы и будет 
поддерживать контакты с республиканцами через посредников.
 Аналитики в Белом доме внимательно следили за предвыборной гонкой. Очевидно, 
что в случае выдвижения кандидатом от республиканской партии Макартур станет 
рекламировать стратегию «приоритет Тихоокеанского региона». Возможно, обрушит 
на президента обвинения в недостаточной подготовке страны к войне, 
неоправданной сдаче Филиппин и пренебрежении к военным поставкам на театр войны 
в юго-западной части Тихого океана. Генерал неоднократно адресовал жалобы 
подобного рода в Пентагон и Белый дом. Его обращения, отраженные в документах, 
послужили бы осенью хорошим материалом для избирательной кампании. Но в 
секретных папках помощников президента по морским делам в Белом доме хранилась 
также расшифровка стенограммы беседы Макартура с командованием флота за день до 
Пёрл-Харбора. В ходе беседы генерал выразил уверенность, что сможет защитить 
архипелаг Гонолулу в целом. Выразил мнение, что гарантией безопасности является 
«неспособность противника атаковать наши острова с воздуха». Это тоже послужило 
бы хорошим материалом для избирательной кампании.
 Для покровителей Макартура все сводилось к контролю ситуации вокруг генерала, 
тактике воздержания от огласки его имени на первичных выборах и созданию 
благоприятного фона для обращения съезда республиканцев к Макартуру с призывом 
выполнить свой высший гражданский долг. Но слишком много республиканцев, 
отчаявшихся найти кандидата в президенты, который превзошел бы Рузвельта в 
обаянии и умении убеждать, стремились примазаться к партии, имеющей большие 
шансы на успех. Один из них, конгрессмен от Небраски, поспешил опубликовать 
свою переписку с Макартуром, в которой конгрессмен неоднократно подвергал 
нападкам «новый курс», а генерал полностью соглашался с его мнением и даже шел 
дальше в обличении «зловещей драмы нынешнего хаоса и смятения». Огласка 
переписки и последовавшая политическая шумиха подорвали шансы Макартура. Он 
заявил, что не жаждет выдвижения кандидатом в президенты и не примет его, — ни 
один представитель высшего командования на фронте не должен рассматриваться 
кандидатом на высший государственный пост.
 После этого у Рузвельта остался один соперник... Томасу Е. Дьюи не стоило 
расстраиваться из-за того, что его соперники попадали в ловушки на пути 
предвыборной борьбы. Внук основателя республиканской партии в 1854 году, сын 
редактора республиканской газеты и почтмейстера в небольшом городке штата 
Мичиган, он не только прожил детство Горацио Алгера, но в свои 13 лет имел при 
себе и других мальчишек, торговавших в розницу «Сатердей ивнинг пост» и «Ледиз 
хоум джорнал». Окончив Мичиганский университет и Колумбийский правовой колледж, 
он поступил в середине 20-х годов на работу в юридическую фирму Нью-Йорка и 
практиковал в ней шесть лет, а затем завоевал мгновенную популярность как 
прокурор по уголовным делам, посадив за решетку субъектов типа Даймонда Джека, 
по кличке Длинные Ноги, и Счастливчика Лючано. Дьюи всегда спешил. Выбранный в 
1937 году районным прокурором округа Нью-Йорк по избирательному списку Ла 
Гардиа, на следующий год он соперничал с доблестным Гербертом Леманом в борьбе 
за пост губернатора. Дьюи уступил сопернику столь незначительным числом голосов,
 что в 1940 году осмелился включиться в борьбу за выдвижение кандидатом в 
президенты. Лидировал со значительным отрывом от соперников в числе голосов на 
ранних этапах голосования (съезд республиканцев в Филадельфии), но не одолел 
Уилки. Через два года, когда Леман уже не стоял на пути, Дьюи уверенно выиграл 
борьбу за пост губернатора штата Нью-Йорк.
 В возрасте 42 лет Дьюи закаленный молодой профессионал со своим реестром 
успехов и потерь. Уже пользовался репутацией жесткого, сурового и властного 
политика. «Глянцевые» черты лица и усы, средний рост и густой баритон, 
склонность к резким замечаниям — жених у свадебного пирога, единственный 
человек, способный увеличиваться в размерах сидя; его нужно хорошенько узнать, 
прежде чем возненавидеть, этого инфантильного глашатая банальностей. Но 
соперники Дьюи поняли — нельзя его недооценивать. В первые месяцы 1944 года на 
него пал осознанный выбор руководства и рядовых членов республиканской партии. 
Он умело маскировал свое участие в избирательной кампании, источал энергию, 
эффективность и целеустремленность.
 Губернатор штата Нью-Йорк умело взялся за работу, мобилизовав делегатов, чьей 
поддержки легко добился на начальном этапе голосования съезда в Чикаго. Этот 
скучный съезд оживился только благодаря тому, что Дьюи выбрал Джона У. Брикера, 
популярного, с волнистой прической губернатора штата Огайо, руководителем 
избирательной кампании кандидата в президенты. Брикер не просто исполнитель — 
разум его походил на звездное пространство, огромный вакуум, заполненный 
блуждающими клише; но все согласились, что эти двое политиков составили сильный 
избирательный список. В своей речи, выражавшей согласие на выдвижение 
кандидатом в президенты, Дьюи подверг нападкам демократов за старение, 
усталость, упрямство и скандальность и без обиняков заявил, по каким 
направлениям намерен вести борьбу против администрации Рузвельта.
 С выдвижением кандидата от демократической партии случилась небольшая заминка. 
Президент сообщил, что хочет вернуться в Гайд-Парк, «и так скоро, как позволит 
Господь», но в начале 1944 года в Белом доме были уверены, а за его пределами 
сомневались лишь немногие, что Рузвельт снова баллотируется на пост президента, 
если, конечно, не кончится война. После препирательств в течение нескольких 
месяцев с репортерами президент вручил им в июле копии письма Роберту Е. 
Ханнегану (председателю национального комитета демократической партии), 
констатирующего его нежелание оставаться в Белом доме после двенадцатилетнего 
президентства. Но, оговаривалось в письме, если съезд демократов выдвинет его 
кандидатом в президенты на новый срок и народ («главнокомандующий для нас 
всех») прикажет ему остаться, он, как «хороший солдат», продолжит службу.
 Большой проблемой оставалось, кто баллотируется на пост вице-президента. 
Завершит президент свой очередной срок правления в Белом доме или нет, очевидно,
 что новый вице-президент будет доминировать в борьбе за пост главы 
исполнительной власти в 1948 году. Кого выбрать? Никогда прежде, даже в 1940 
году, президент ни в чем не прибегал к византийской дипломатии более, чем в 
решении этого вопроса.
 В начале 1944 года отношения в высших эшелонах демократической партии 
напоминали старую характеристику массачусетской демократии как организованной 
вражды. Демократы конгресса угрожали бросить свою партию или, как минимум, 
лишить президента поддержки со стороны электората юга; демократы Техаса и 
Вирджинии открыто взбунтовались. Организации КПП и либеральные журналы вместе с 
политиками, близкими к Рузвельту (включая Элеонору), поддерживали Уоллиса; 
большинство из них возражали против Бирнса. Группа политиков-демократов — 
Ханнеган, Эдвин Поли (казначей национального комитета партии), генеральный 
почтмейстер Фрэнк Уолкер, Джордж Аллен (секретарь национального комитета), босс 
Эд Флинн из Бронкса — отвергала Уоллиса. Такой же позиции придерживались Папа 
Уотсон и Стив Эрли. Приятели Поли радовались, что нефтепромышленник из 
Калифорнии посещает город за городом, призывая местных лидеров слать в Белый 
дом доклады о непопулярности Уоллиса, а также что Поли заключил с Уотсоном 
сделку, которая расчистит путь в Овальный кабинет для демократов — противников 
Уоллиса.
 Рузвельт следовал своей линии. Не обескураживая Уоллиса, порой дипломатично, 
порой открыто поддерживал других кандидатов. В 1944 году управлялся с амбициями 
претендентов на пост вице-президента почти с таким же мастерством и блеском, 
как четыре года назад руководил борьбой за президентское кресло. Не только 
поощрял существующих кандидатов состязаться друг с другом, но и способствовал 
расширению арены состязания таким образом, чтобы потенциальная оппозиция 
оказалась более раздробленной и управляемой. Так, в 1944 году искушал Бирнса, 
который до того решил, что не станет добиваться поста вице-президента. Халл, по 
всей видимости присутствовавший в планах Рузвельта как претендент на этот пост, 
не жаловал Уоллиса в качестве вице-президента. Временами из Белого дома 
просачивались вести, что президент подыскивает кандидатуру из числа таких 
деятелей, как Баркли, Рэйберн, Трумэн, Винант, судья Дуглас, Макнатт, Генри 
Кайзер и некоторые другие. Уоллис стоял первым в списке кандидатов. Президент 
не способствовал повышению его шансов на избрание, когда в мае отправил его в 
поездку в Азию, — известно, что иногда Рузвельт посылал сотрудников за границу 
с целью освободиться от них.
 В начале июля съезд назначили на конец месяца в Чикаго, и Рузвельт больше не 
мог тянуть с определением кандидата на пост вице-президента. Сама атмосфера 
съезда демократов 1944 года, с его прокуренным помещением, наблюдалась еще 
двумя неделями раньше — в душном кабинете президента на втором этаже: 11 июля 
он встретился там с Ханнеганом, Уолкером, Флинном и другими, чтобы обсудить 
проблему. Одна за другой рассматривались кандидатуры из списка, получая 
поддержку или отвод. Исходя из соображений здравого смысла вербовщиков, Бирнс, 
южанин и бывший католик, отпугнет негров, католиков и либералов. Баркли слишком 
стар. Уоллис настолько неприемлем, что обсуждался вскользь. Рузвельт поддержал 
кандидатуру Дугласа, молодого, динамичного, по его мнению, политика, к тому же 
хорошего игрока в покер, но к этой кандидатуре отнеслись прохладно. Участники 
совещания перешли к обсуждению кандидатуры Трумэна. Лояльность сенатора и 
поддержка им администрации даже на посту главы Комитета по расследованию 
положения в военном производстве понравились Рузвельту. Отмечали его 
преданность партии. Трумэн происходил из Среднего Запада, сомнительного в 
политическом отношении пограничного штата. Президент озаботился было возрастом 
Трумэна и даже послал кого-то навести справки, но затем ушел от этой темы и 
больше к ней не возвращался.
 Все хотят Трумэна, подытожил Рузвельт. Встреча завершилась, но Ханнеган, 
опасавшийся, что президент передумает, предложил ему написать карандашом, что 
Трумэн — именно тот, кто нужен.
 Как известить Уоллиса и Бирнса, что поддержку получил Трумэн? Как обычно, 
Рузвельт поручил эту неприятную миссию подчиненным. С Уоллисом, который только 
что вернулся из Китая, связались Розенман и Икес. Вице-президент держался на 
встрече холодно и неприступно. В Азии люди умирают от голода сотнями тысяч, 
говорил он эмиссарам; беседовать на политические темы будет только с самим 
президентом. В Белом доме Уоллис показал Рузвельту свой список делегатов, 
готовых поддержать его, свой высокий рейтинг поддержки. Когда Уоллис уходил, 
президент приблизился к нему и обнял за талию:
 — Надеюсь, команда останется прежней, Генри.
 Бирнс оказался бескомпромиссен, как и Уоллис. Когда Ханнеган и Уолкер пришли с 
дурными вестями, он настоял на телефонном разговоре с президентом, находившимся 
в Гайд-Парке, и застенографировал его ответ. Разрешал ли президент делать 
заявления от своего имени на этот счет?
  Рузвельт . У меня нет предпочтений ни для кого, я так и говорил им. Нет, у 
меня нет предпочтений.
 Почему Ханнеган и Уолкер цитируют президента в том духе, что он поддерживает 
Трумэна или Дугласа?
  Рузвельт . Джимми, все это не так. Я им этого не говорил. Об этом они мне 
говорили.
 Он не стал высказываться в пользу кого-либо. Бирнс снова попытался добиться 
четкого ответа.
  Рузвельт . Нам нужно быть чертовски осторожными в выборе слов. Они 
интересовались, есть ли у меня возражения против Трумэна и Дугласа; я сказал, 
что нет. Это отличается от слова «предпочтение»...
 И закончил разговор просьбой к Бирнсу баллотироваться на пост вице-президента.
 К тому времени, когда демократы собирались на свой съезд в Чикаго, они 
оказались в состоянии некоторого смятения. Пока партийное руководство трясла 
лихорадка в связи с выдвижением кандидата в вице-президенты, делегаты пребывали 
в обычном состоянии неведения. Бирнс обеспечил своей кандидатуре столь 
основательную поддержку, что сенатор из Миссури уже не мог сыграть 
предназначенную ему роль темной лошадки номер один. Ханнеган и его друзья 
пытались вывести из борьбы Уоллиса, не включая в избирательный список Бирнса. 
Энергично помогал Уоллису Хиллмэн, но держал наготове запасную позицию для 
перехода на сторону Трумэна. Икес работал как для Дугласа, так и для Трумэна, — 
некоторые считали, что для себя, Икеса. Перед началом съезда президент сделал 
остановку в Чикаго на пути поездом в Сан-Диего и осложнил ситуацию: вновь 
написал карандашом записку с выражением поддержки Трумэну и Дугласу — или с 
намерением показать, что пытается руководить съездом, либо запутать ситуацию.
 Уоллис располагал мощным оружием — письмом, которое написал для него президент 
председателю съезда: «Я питаю к нему симпатии, уважаю его. Он мой личный друг. 
По этим причинам я лично голосовал бы за его повторное выдвижение 
вице-президентом, будь я делегатом съезда». Однако письмо завершалось 
замечанием, что решение вопроса остается в компетенции самого съезда. Некоторые 
восприняли письмо как поцелуй, адресованный покойнику; другие гадали, выведет 
ли оно вице-президента в лидеры борьбы. Могло бы, если бы Ханнеган и компания в 
конце концов не освободили Трумэна от обязательств перед Бирнсом. Рузвельту, 
теперь уже в Сан-Диего, тоже приходилось участвовать в политических маневрах на 
съезде. После того как Ханнеган собрал в номере знаменитого отеля «Блэкстоун» 
Трумэна, Уолкера, Флинна и чикагского босса Эдварда Дж. Келли и затем позвонил 
президенту, Рузвельт спросил:
 — Вы уже обеспечили поддержку этому парню?
 Ему ответили, что нет. Трумэн все еще не верил, что президент предпочитает его 
Бирнсу и Уоллису.
 — Ладно, скажите сенатору, — сказал президент, — что если он хочет развалить 
демократическую партию, оставаясь в стороне, то может это сделать. Но он знает, 
так же как и я, чем это может кончиться в наше опасное время...
 Наконец, убедившись в поддержке президента, Трумэн попросил Бирнса дать ему 
свободу действий. На первом этапе голосования Уоллис уверенно лидировал, 
опережая Трумэна, Бэнкхеда и Баркли, но чикагские боссы и бурбоны юга 
объединились на следующем этапе голосования, чтобы вывести вперед Трумэна. Еще 
раньше рутинным путем выдвинули кандидатом на новый срок президентства 
Рузвельта. Гарри Берд получил 89 голосов, практически все от южан, а Фарли — 1. 
Президент запросил и получил сжатую интернационалистскую платформу смягченного 
«нового курса». Свою речь с выражением согласия на выдвижение перед делегатами 
съезда, разместившимися на стадионе Чикаго, он произнес по радио из Сан-Диего:
 «Я уже говорил вам, почему принимаю выдвижение своей кандидатуры, несмотря на 
желание возвратиться к спокойной частной жизни...
 Я отнюдь не веду борьбу за пост президента в обычном смысле. Не считаю это 
уместным в нынешние трагические дни. И кроме того, в период мировой войны не 
смог бы найти для этого времени. Однако чувствую потребность сообщить 
американцам факты, которые вызывают их тревогу, и особенно уберечься от того, 
чтобы быть неправильно понятым...
 Что нам следует сделать в 1944 году? Во-первых, победить в войне — победить 
быстро и убедительно. Во-вторых, создать международные организации по всему 
миру и так организовать в мире вооруженные силы, чтобы сделать войну 
невозможной в обозримом будущем. И в-третьих, создать для возвратившихся с 
войны ветеранов и для всех американцев благоприятные экономические условия, 
которые обеспечат занятость и достойный уровень жизни».
 Президент редко заключал свои обращения цитированием знаменитых речей, но в 
данном случае оказался уместен фрагмент из речи Линкольна по случаю вступления 
в президентскую должность на второй срок:
 «С твердым убеждением в правоте, какой ее внушает нам Господь, давайте 
стремиться завершить дело, которое начали, чтобы залечить раны страны; 
позаботиться о том, кто пал в битве, о его вдове и его сиротах; сделать все, 
что способствует достижению и поддержанию справедливого и прочного мира среди 
нас и между всеми странами».


НОВАЯ ПАРТИЯ?

 Выждав приличную паузу на время выступлений на съезде демократов, Дьюи 
возобновил пропагандистскую кампанию против усталой администрации и 
единоличного правления. Рузвельт знал, что лучший способ противостоять этой 
кампании скорее практические дела, чем слова. Его продолжительная поездка в 
Калифорнию, на Гавайи и Аляску призвана послужить свидетельством, что у 
главнокомандующего сохранилась неистощимая энергия и уверенность. Но у Дьюи 
свои козыри. Все так зависит от воли одного человека; по мере того как 
складывались линии противостояния на внутреннем фронте, появлялись зловещие 
признаки, что у главы исполнительной власти высокое давление и организм его 
немощен.
 Перед тем как покинуть Сан-Диего, чтобы присутствовать на учениях десантных 
войск, президент беседовал в своем железнодорожном вагоне с сыном Джеймсом. 
Внезапно лицо отца побледнело и исказилось гримасой боли.
 — Джимми, не знаю, вынесу ли я это... мне ужасно больно....
 Несколько минут президент не открывал глаз, лицо вытянулось, туловище 
колебалось в такт болевым волнам. Он не позволил Джимми отменить намеченное 
мероприятие. Потом пришел в себя и продолжил поездку к месту учений. Сколь ни 
тревожен этот эпизод, Бруенну о нем не сообщали.
 Но вокруг здоровья президента распространялось много слухов. В Белом доме 
циркулировала даже история, что в мае в Хобко президенту сделали тайком 
операцию. На Гавайях Рузвельт получил из Вашингтона, от Гопкинса, весть что 
сотрудник ФБР в Гонолулу сообщил Дж. Эдгару Гуверу об отмене тихоокеанской 
поездки президента из-за его слабого здоровья. Гопкинс выражал в телеграмме 
надежду, что сообщение неверно, но, если и верно, отмене поездки нужно дать 
другие объяснения. («Противник не жалеет времени и сил для спекуляций вокруг 
вашего здоровья».) Лихи ответил, что президент работает по четырнадцать часов в 
день и никогда не был в лучшем состоянии здоровья. Он потребовал, чтобы 
сотрудника ФБР привлекли к дисциплинарной ответственности за ложное сообщение.
 Фотокамера, распространявшая по всему свету сияющее лицо Рузвельта, тоже могла 
быть жестокой. Один снимок президента, получивший широкое распространение и 
сделанный во время речи с выражением согласия принять выдвижение своей 
кандидатуры на новый срок президентства, изображал его изможденное, потемневшее 
лицо с открытым дряблым ртом. Розенман сетовал: во время съемки не было Эрли, а 
то он, как и прежде, не позволил бы тиражировать такой снимок.
 Возможно, президенту во время произнесения речи недоставало контакта с 
аудиторией. Или он вспомнил свой драматический полет на съезд в Чикаго в 1932 
году для предложения «нового курса» американскому народу. Или вспомнилась речь 
согласия 1936 года, когда он объявил, что «нынешнее поколение американцев 
переживает встречу со своей судьбой». Разумеется, после возвращения на 
континент из тихоокеанской поездки ему хотелось общения с живой аудиторией. Он 
попросил Майка Рейли устроить ему произнесение речи на бейсбольном стадионе в 
Сиэтле. Рейли, которого беспокоила проблема обеспечения безопасности, обратился 
за советом к Розенману и Гопкинсу. От них пришла телеграмма с указанием на то, 
что президенту не следует совершать тайком поездку в одном направлении и затем 
открыто выступать перед гражданской аудиторией на обратном пути. Почему бы не 
выступить с палубы своего эсминца, под защитой его орудий? Идея президенту 
понравилась.
 В разговорной форме он отчитался о своей тихоокеанской поездке перед тысячами 
докеров Бремертона и слушателями федерального радио. Его выступление показалось 
помощникам почти катастрофой. Президент говорил под открытым небом, при сильном 
ветре. На выпуклой палубе подтяжки оратора, которыми в годы войны он 
пользовался все меньше, доставляли ему много неудобств. Выступлению не хватало 
задушевности и стройности. У Розенмана екнуло сердце, когда он сел перед 
радиопередатчиком и услышал запинающуюся речь.
 Чего не знал Розенман, как, вероятно, и сам Рузвельт, в начале речи президент 
выдержал первый и единственный в своей жизни приступ грудной ангины. Даже 
Бруенн, стоявший непосредственно позади него, не мог сказать, что происходит. 
Около пятнадцати минут острая боль терзала грудную клетку Рузвельта, 
распространяясь на плечи, затем медленно утихла. Сразу после выступления 
Рузвельт пожаловался на боль Бруенну. В течение часа взяли анализ на лейкоциты 
и сняли электрокардиограмму. Явных отклонений в работе организма не 
обнаружилось.
 Снова оживились досужие разговоры. Розенману было известно все, о чем говорят 
на коктейль-вечеринках в Вашингтоне и Нью-Йорке, какие вопросы интересуют людей.
 Не утратил ли хозяин Белого дома свои бойцовские качества; не станет ли он 
грушей для ударов Дьюи? Некоторых приближенных Рузвельта беспокоило не столько 
это, сколько нежелание президента входить в политические детали. Казалось, ему 
безразлично обсуждение кандидатуры вице-президента в Белом доме. В Сан-Диего он 
сказал Джимми, что ему все равно, кого изберет съезд — Дугласа, Бирнса или 
Трумэна, — самое важное продолжать войну. Речь в Бремертоне — свое первое 
общение с американцами после обращения в связи с согласием выдвинуть свою 
кандидатуру тремя неделями раньше — он подготовил на борту эсминца в спешке, 
без помощи спичрайтеров. И все же до президента доходили разговоры о его плохом 
здоровье. Когда Рейли признался, что позволил репортерам взглянуть на 
президента в Хобко, чтобы опровергнуть назойливые утверждения о его 
госпитализации в Бостоне или Чикаго, губы Рузвельта жестко сомкнулись, в глазах 
появился блеск.
 — Майк, эти газетчики — свора мерзких упырей.
 Один из наиболее эффективных приемов президента, по крайней мере на начальной 
стадии избирательной кампании, — он подчеркивал позицию главы государства, 
возвышающегося над схваткой. Пока активисты типа Икеса рвали и метали, пока 
кандидат республиканцев добивался дебатов со своим соперником, Рузвельт 
продолжал исполнять функции президента, оставляя под критическими стрелами 
оппозиции возможно меньшее число своих сторонников.
 Статус президента позволял выдвигать и подписывать популярные законопроекты., 
В начале лета он подписал законопроект о правах военнослужащих, 
революционизировавший сам подход к проблеме их возвращения с войны. Делался 
меньший акцент на материальном вознаграждении, чем на образовании и 
индивидуальном росте. После демобилизации военнослужащему гарантировалась учеба 
на всех уровнях, от общеобразовательной школы до аспирантуры, в течение года 
плюс срок службы в вооруженных силах, итого до четырех лет. Закон 
предусматривал также федеральные гарантии половины суммы кредитов, 
предоставленных ветеранам на покупку или строительство домов, ферм, 
собственности для бизнеса. Санкционировались существенные пособия для 
безработных ветеранов. Создавался механизм помощи ветеранам в поисках работы. 
Предусматривалось строительство новых госпиталей. Закон о правах военнослужащих 
стал краеугольным камнем системы ветеранских льгот, созданной в годы войны: 
пособия на иждивенцев, выплаты по демобилизации, широкое медицинское 
обслуживание, пенсии в связи с гибелью или инвалидностью ветерана-кормильца, 
страхование жизни в условиях военного времени, гарантирование бывшим 
военнослужащим рабочих мест и т. д.
 — Это выразительное напоминание мужчинам и женщинам на военной службе, — 
говорил президент, подписывая законопроект, — что американский народ не намерен 
бросать их на произвол судьбы.
 Подобные действия и заявления — не подарок для республиканцев.
 Статус президента позволял строить впечатляющие планы на послевоенное будущее. 
В конце лета Рузвельт предложил, возможно, самый грандиозный из этих планов: 
выдвинул проект развития бассейна реки Миссури на базе концепции Администрации 
реки Теннесси (АДТ), предусматривающей наличие в речном бассейне одной большой 
реки и сопутствующего ей набора взаимосвязанных проблем и возможностей. 
Отвергая проекты частичного развития бассейна, президент бросал вызов 
бесчисленным группам, которые сформировались вокруг существовавших в бассейне 
энергетических, ирригационных, транспортных, сельскохозяйственных и 
коммерческих компаний, бизнеса сферы отдыха и развлечений. Он высказался также 
за изучение бассейнов рек Арканзас и Колумбия на предмет преобразований по 
модели АДТ.
 Статус президента предполагал укрепление правопорядка. В августовскую жару 
транспортная система Филадельфии, в которой были заняты почти миллион 
работников, остановилась, когда водители троллейбусов, трамваев и автобусов не 
вышли на работу из-за того, что восемь черных получили право вождения. 
Руководители забастовки протестовали: в перерывах между рейсами белые водители 
сидят на одних скамьях с черными, а «у цветных — клопы». Тысячи людей 
добирались на работу пешком в сорокаградусную жару; в кварталах, населенных 
черными, росла напряженность. Президент вмешался в события издалека, будучи в 
тихоокеанской поездке. По его настоянию армия взяла транспортную систему под 
контроль. Забастовщикам приказали вернуться на рабочие места. Два дня прошло в 
ожидании выполнения приказа; затем 8 тысяч вооруженных солдат вошли в город, 
арестовали руководителей забастовки. Молодых забастовщиков предупредили: 
возможно аннулирование их отсрочки от военной службы. К каждому из водителей, 
подчинившихся приказу, приставили по два солдата. Троллейбусы вновь пришли в 
движение. Права негров на работу обеспечены.
 В эти летние месяцы Рузвельт затеял в рамках своей большой внутриполитической 
стратегии любопытное предприятие: как правило, он избегал стратегического 
планирования, и даже по истечении ряда лет все еще неясно, занимался ли 
президент фундаментальной политической реформой или просто предпринимал хитрый 
предвыборный ход.
 Разумеется, политическое положение требовало решительного противоборства. К 
1944 году Рузвельт и Уилки обескуражены и расстроены поведением консерваторов 
своих партий. Президентские демократы и республиканцы подвергались обструкции 
своих противников в конгрессе. Рузвельту не удалось провести в конгрессе важные 
законопроекты, например о налогах; откровенно вызывающе вели себя в отношении 
президента демократы юга. После неудачи в Висконсине Уилки настолько утратил 
политическое влияние, что даже не присутствовал на съезде республиканцев в 
качестве делегата, не говоря уже о возможности выступить перед его участниками 
или в Комитете по партийным платформам. Его еще больше, чем Рузвельта, огорчали 
противники в конгрессе. Уилки осудил как предательство молодого поколения 
Америки пункт программы республиканской партии, касающийся послевоенной 
международной безопасности, — фактически повторял формулу Макинака. В 
обстановке четырехпартийной политики этого периода ничего странного, что Уилки 
имел больше друзей на съезде демократов, чем среди республиканцев, и 
высказывались предложения в частном порядке сделать его партнером Рузвельта в 
выборной кампании в качестве кандидата на пост вице-президента.
 Однажды в конце июня президент вызвал в свой кабинет Розенмана и сообщил, что 
бывший губернатор Пенсильвании Джиффорд Пинчо — долгое время лидер 
президентских республиканцев — недавно встретился с Уилки и затем посетил 
президента. Уилки и Пинчо обсудили возможность создания в Америке нового 
политического учреждения. Как вспоминал Розенман, Рузвельт далее сказал:
 — Это идея Уилки. Его только что побили консерваторы собственной партии, 
выстроившиеся за Дьюи. Теперь ясно, что реакционеры в нашей партии добиваются и 
моего скальпа, — сами видите из событий на юге.
 Думаю, пришло время избавить демократическую партию от реакционных элементов 
на юге и привлечь в нее либералов из республиканской партии. Уилки — лидер этих 
либералов. Он обсудил с Пинчо идею коалиции либералов из обеих партий, а 
консерваторы этих партий объединились бы по собственному усмотрению. Я согласен 
с Уилки на сто процентов. Время вполне подходящее — как раз после выборов.
 Нам нужны две реальные партии — одна либеральная, другая консервативная. 
Сейчас каждая партия расколота диссидентами.
 Разумеется, я говорю о долговременной политике, о том, чего нельзя сделать в 
этом году. Но мы осуществим это в 1948-м и начнем заниматься этим сразу после 
осенних выборов. Из либералов обеих партий Уилки и я сформируем новую, 
действительно либеральную партию Америки.
 Президент попросил Розенмана съездить в Нью-Йорк повидаться с Уилки и как 
следует изучить идею. Розенман предупредил босса, что Уилки может использовать 
встречу как способ включиться в кампанию по выборам президента. Рузвельт 
предложил Розенману заранее предупредить Уилки, что проект создания новой 
партии не имеет ничего общего с предстоящими выборами.
 Встреча состоялась тайком в Сент-Реджи — настолько секретно, что Уилки отходил 
ко сну, когда официант накрывал ленч. Он был полностью согласен с тем, чтобы 
воссоединение партийных фракций происходило после выборов. Обе партии, говорил 
он, представляют собой гибриды либералов и реакционеров. После войны начнется 
конфронтация либералов и интернационалистов против консерваторов в одной партии 
и изоляционистов — в другой.
 — Сообщите президенту, что я готов посвятить этому почти все свое время, — 
сказал он Розенману.
 Собеседники почти два часа обсуждали лидеров и группы — из числа профсоюзов, 
расовых и религиозных организаций, мелких фермеров, студентов, малого бизнеса, 
интеллектуалов и либеральных республиканцев, — которые могли составить ядро 
сплоченной либеральной партии. Уилки настаивал только, чтобы его встреча с 
президентом состоялась не раньше дня выборов.
 Рузвельт остался доволен отчетом Розенмана о встрече.
 — Прекрасно, прекрасно, — повторял президент.
 С Уилки он увидится в удобное время. Но, не выжидая и даже не поставив в 
известность Розенмана, написал Уилки 13 июля письмо с предложением встретиться 
после его возвращения из поездки на запад. Уилки не ответил на письмо, 
предпочел выжидать. Когда распространились слухи о письме к нему президента, 
стал еще более осторожным — подозревал в этих слухах преднамеренную утечку 
информации из Белого дома с целью вовлечь его в предвыборную кампанию Рузвельта.
 Между тем Уилки показывал письмо Генри Люсу и, как минимум, одному приятелю.
 За возвращением Рузвельта из тихоокеанской поездки последовала неразбериха. 
Президент сначала отрицал, а затем признал, что предлагал встречу с кандидатом 
в президенты 1940 года. Уилки, по-прежнему уклоняясь от встречи, попытался 
затем использовать для контактов с президентом бывшего губернатора штата Огайо 
Джеймса М. Кокса, кандидата в президенты от демократов 1920 года, но это только 
усугубило сумятицу. Вопрос оставался в неопределенном состоянии, когда в начале 
сентября Уилки положили в больницу с диагнозом сердечная недостаточность.
 Что происходило? В эпицентре событий, считал Розенман, находились два наиболее 
авторитетных политических лидера Америки, два мировых лидера. Их воодушевляло 
великое дело — консолидация либеральных, интернационалистских сил в Америке, — 
которое они могли претворять в жизнь с большими шансами на успех, чем другие. 
Но на самом деле им не удалось даже приступить к работе.
 Одна из причин состояла в переменах, происшедших с Уилки в последние годы 
жизни. Будучи одно время деятелем практического склада, он превратился в 
страстного идеолога. Мазал дегтем своих противников-республиканцев, называя их 
реакционерами, изоляционистами, узколобыми, подверженными патологии политиками. 
Его возмущал не только изоляционизм, но также расизм дома и за рубежом. Он 
читал Мюрдаля и соглашался с ним: война — решающее испытание для народного 
будущего; расовая проблема — это фактически проявление кризиса американской 
демократии; наиболее вопиющие унижения негры понесли в вооруженных силах. Но 
кроме того, автор «Единого мира» удручен тем, как год выборов, насыщенный 
борьбой узкопартийных интересов, разрушает мечту об эффективной глобальной 
организации.
 А Рузвельт, кто такой Рузвельт? По мнению Уилки, лидер партии столь же 
беспринципной, как и республиканцы. Администрацию «нового курса» он часто 
обвинял в приверженности к натужной и циничной целесообразности, в 
злоупотреблении моральными принципами и властью. К Рузвельту относился 
неоднозначно. В период избирательной кампании до партийного съезда резко 
критиковал, отчасти чтобы сохранить свое республиканское реноме. В практическом 
смысле он гораздо ближе к Рузвельту, чем к руководству республиканцев конгресса.
 Но прагматизм Рузвельта выводил его из себя. В середине августа Уилки писал 
Гарднеру Коулзу, что сыт по горло прагматичными политиками и ничто не заставит 
его служить кому-либо из них: «Мне лгут в последний раз».
 Но лгал ли ему Рузвельт? Следует ли считать все происходящее лишь уловкой 
избирательной кампании? Уилки не мог этого утверждать. С одной стороны, 
президент, кажется, хотел консолидации партийных фракций, но после выборов. 
Естественно, он рассматривал свое переизбрание как шаг в направлении реализации 
проекта великой новой партии. Более того, президент вел борьбу с противниками в 
своей собственной партии, а также в партии Уилки вполне открыто. В 1938 году 
даже пытался произвести чистку партии от консервативных демократов. С другой 
стороны, ввел Стимсона и Нокса в состав администрации 1940 года без серьезных 
усилий укрепить доверие к себе президентских республиканцев. Ему нравилось в 
период избирательной кампании заниматься интригами с целью раскола и подчинения 
великой старой партии. С ним трудно работать над решением сложнейших проблем 
объединения партийных фракций. Он подбрасывал Уилки предложения занять разные 
посты в администрации; возможно, это предвыборные хитрости.
 Определенности здесь нет; лучше дождаться, когда пройдут выборы, и после этого 
серьезно заняться реализацией проекта, решил Уилки. А пока он мог влиять на 
кандидатов в президенты от обеих партий. Но 8 октября Уэнделл Уилки умер.


ВЕЛИКИЙ ПРОЕКТ?

 Война не станет дожидаться выборов, говорил президент, так же как и мир. На 
долю Рузвельта выпало, что взрывоопасные вопросы войны и мира доминировали в 
ходе обеих его избирательных кампаний военного времени. В 1940 году проблема 
состояла в перевооружении Америки и помощи Англии — и в то же время в обещании 
воздерживаться от вступления в войну. В 1944 году проблема заключалась в 
определении роли, которую призвана сыграть Америка в обеспечении мира и 
безопасности в послевоенный период. Способ решения президентом этой проблемы в 
1944 году — его успех в борьбе за право участия в президентских выборах, даже 
при том, что основные принципы спорной послевоенной организации мира только еще 
вырабатывались, — представляет собой величайшее политическое достижение в его 
карьере.
 Он все еще держался убеждения, что страны научатся сотрудничать, только 
сотрудничая на практике. Топливо, продовольствие, образование, наука, беженцы, 
здоровье — этими и другими проблемами создавались мосты (иногда барьеры) на 
пути сотрудничества между союзными странами. Администрация Объединенных Наций 
по вопросам помощи и восстановления (АОНПВ) продолжала свою гуманитарную 
деятельность под руководством спокойного и самоотверженного Герберта Лемана. 
Основная роль президента состояла в том, чтобы помочь выбить у конгресса фонды 
и очертить юридически границы компетенции АОНПВ, других гуманитарных 
организаций, армии и Красного Креста. Он проявлял особый интерес к будущему 
международной гражданской авиации, считая, что воздушное пространство должно 
быть свободным, но фактическое владение и контроль над внутренними авиалиниями, 
особенно в Латинской Америке, следует оставить в руках правительств или 
национальных авиакомпаний, но не американского капитала.
 Изучение технических аспектов этих проблем Рузвельт поручил корпусу 
президентских советников и профессионалов государственной гражданской службы, 
который за годы войны вырос численно и качественно. Но в год выборов президент 
внимательно следил за политическими последствиями их деятельности. Ни одна 
техническая проблема не содержала в себе столько сложности и взрывчатого 
политического материала, сколько проблема выработки международной 
монетаристской и финансовой политики.
 Планы предотвращения послевоенного финансового хаоса разрабатывались в 
министерстве финансов еще со времени Пёрл-Харбора. Главный эксперт в этой сфере 
Гарри Декстер Уайт уже давно задумал учредить Стабилизационный фонд 
Объединенных Наций, который предписывал бы своим членам как ограниченный 
валютный контроль, так и двусторонние валютные соглашения, а также поощрял бы 
либерализацию тарифов и торговли с целью стабилизации валютных курсов. 
Планировалось, кроме того, создание Международного банка реконструкции и 
развития (МБРР), располагающего достаточными фондами и прерогативами, чтобы 
предоставлять капиталы для экономического восстановления и помощи нуждающимся 
странам. Примерно так же мыслили и англичане, хотя Джон Мейнард Кейнс вынашивал 
более смелый план создания Валютного союза, который, не имея активов в золоте и 
ценных бумагах, действовал бы через обширную систему долгов и кредитов, чтобы 
расширить мировую торговлю. После бесконечных дебатов впрок состоялась встреча 
группы выдающихся американских и британских экспертов, включая Уайта и Кейнса, 
со специалистами России, Франции и других стран в горном местечке Бреттон-Вудс, 
в Нью-Хэмпшире, с целью выработки международных соглашений.
 «Коммерция — это система кровообращения свободного общества, — писал президент 
в приветственном обращении к участникам конференции. — Нам нужно следить, чтобы 
артерии, которые обеспечивают кровоток, снова не закупоривались».
 Самыми трудными оказались не экономические, но политические проблемы. 
Следовало успокоить членов конгресса в американской делегации. Англичане 
опасались господства американского доллара даже на паритетных началах. 
Американцы не могли примириться с неортодоксальной схемой Кейнса, хотя и 
признавали блестящий, утонченный экономический дар ее создателя при всей его 
безапелляционности. Русские резко возражали против выделенной им квоты в фонде, 
но на двенадцатый час препирательств Молотов согласился умерить требования. 
Конференция завершилась согласием сторон на учреждение фонда и банка, хотя это 
требовало еще одобрения конгресса.
 Гибкость Молотова породила надежды на сотрудничество Советов с Западом.
 — Есть два типа людей, — говорил позднее Рузвельту Моргентау. — Одни — такие, 
как Иден, который считает, что мы должны сотрудничать с русскими и доверять им 
во имя мира на Земле. Но есть направление мысли, которое иллюстрируется 
замечанием Черчилля: «Чем мы собираемся отгородить белые сугробы России от 
белых утесов Дувра?»
 — Хорошо сказано, — ответил Рузвельт. — Я принадлежу к тому же направлению, 
что и Иден.
 Реальным испытанием для сторон явилось сотрудничество в обеспечении 
послевоенного мира. В конце августа делегации США, Великобритании и СССР 
напряженно работали в величавой резиденции Думбартон-Оукс, в Джорджтауне, 
принадлежавшей Гарвардскому университету, над структурой послевоенной 
организации безопасности.
 Летом 1944 года заинтересованность американцев в создании новой Лиги Наций 
поднялась на уровень, где сочетались энтузиазм и споры. Популяризацией этой 
идеи занимались многочисленные организации, основанные в целях поддержки нового 
мирового порядка. Популяризация сопровождалась демонстрацией по всей стране в 
специально выбранных кинотеатрах полухудожественного фильма «Вильсон», 
воспроизводящего на экране жизнь и деятельность политика, который добивался 
создания Лиги. Согласно опросам общественного мнения, более двух третей 
избирателей поддерживали идею создания новой международной организации и 
членство в ней Америки. Выборочный опрос студентов колледжей показал, что эту 
идею поддерживают в соотношении пятьдесят голосов к одному. Многие американцы 
одобряли обеспечение глобальной организации собственными вооруженными силами.
 На полках книжных магазинов появились ряды книг, посвященных всемирной 
организации. Самнер Веллес, освобожденный от работы в Государственном 
департаменте, возражал в своей книге «Время решений» против опоры на военные 
союзы. Ни один из них во всей истории человечества, доказывал он, не 
продержался более нескольких лет. Веллес выступал за обеспечение мира 
Объединенными Нациями через свой исполком, состоящий из одиннадцати членов, 
включая представителей Великобритании, Китая, СССР и США в качестве постоянных 
членов. Исполком, по его мнению, должен действовать по единодушному согласию 
«Большой четверки» и поддержке решения двумя третями голосов совета. «Время 
решений» названо книгой месяца в августе 1944 года, распродано почти 
полмиллиона экземпляров. Историки и политологи, в том числе Джеймс Т. Шотвелл, 
Декстер Перкинс и Д.-Ф. Флеминг, помогли оживить старые идеи времен Вильсона и 
доказывали необходимость создания новой, сильной лиги. В целом ученые мужи 
видели в тесном единстве «Большой четверки», особенно в советско-американском 
сотрудничестве, краеугольный камень в здании мира; однако не всегда им 
удавалось проникнуть в реальную суть и осознать сложность отношений великих 
держав.
 «Почти все интеллектуалы с нами», — писал Рузвельт приятелю; так обстояло дело 
и в 1920 году. Он призывал добиваться укоренения в массах идей создания 
глобальной организации. Фактически интеллектуалы, как и прежде, оказались 
расколоты, в частности на интернационалистов и реалистов. Теолог Рейнолд Нибур 
предостерегал интернационалистов против воплощения своих оптимистичных взглядов 
на человеческую природу в лигах и федерациях. Прогресс, считал он, приходит 
лишь через несколько десятилетий анархии. Карл Бекер интересовался, насколько 
новым окажется лучший мир, если патриотизм и власть всегда были и останутся в 
основе международной политики? Уильям Т.Р. Фокс из Йеля утверждал, что 
соглашение между великими державами, особенно между Россией и Западом, имеет 
решающее значение и сотрудничество с Советами не должно приниматься в расчет 
или отвергаться, его нужно добиваться. В книге «Республика» Чарлз А. Берлд 
заставил своих литературных героев молча выслушивать насмешки автора над Лигой 
Наций, столь же якобы эффективным органом любви и морали, как и средством 
управления миром. Уолтер Липпман в «Целях войны США» доказывал, что структуры 
вильсоновского типа, направленные против национализма, бесполезны; «мы не боги»,
 мировое сообщество должно медленно вырастать из существующих наций и 
сообществ; в среднесрочном плане мир будет состоять из трех центров притяжения 
— Атлантики, России и Китая, а в краткосрочном Вашингтону надо смело 
сотрудничать с Москвой или, как минимум, сосуществовать с ней.
 Книги, статьи и передовицы помогали создать условия, в которых работали 
стратеги. Этому способствовала и кампания по выборам президента. В середине 
августа Дьюи объявил: его глубоко обеспокоили сообщения, что конференция в 
Думбартон-Оукс навсегда подчинит страны мира, большие и малые, принудительной 
власти «Большой четверки». Альянс четырех держав, по его словам, будет 
империалистическим и аморальным. С одобрения Рузвельта Халл выступил с 
заявлением, отрицающим, что «задумывается некое сверхгосударство, со своими 
полицейскими силами и другими средствами принудительной власти». Он отрицал, 
что «Большая четверка» сможет принуждать другие страны. Дьюи отрядил своего 
советника по вопросам внешней политики Джона Фостера Даллеса на встречу с 
Халлом, и после трех дней продолжительных переговоров собеседники согласовали 
заявление, предназначенное устранить из кампании по выборам президента наиболее 
спорные аспекты проблемы создания послевоенной организации.
 Проблема, которая разъединяла участников конференции в Думбартон-Оукс, 
состояла, однако, не в противопоставлении «Большой четверки» другим странам 
мира, но во взаимоотношениях внутри ее самой. На первых заседаниях посол 
Громыко, глава советской делегации, выдвинул принцип единогласного голосования 
«Большой четверки» и держался этой позиции изо всех сил в последующие дни. 
Безобидное слово «единогласие» маскировало важную установку: агрессивная 
«Большая четверка», приняв принцип единогласия, использует право вето в 
отношении действий, направленных на защиту малых наций, или (и этот аспект не 
выпячивался) в отношении «Большой четверки» каких-нибудь других стран. В 
вопросе о вето американцы колебались — не могли забыть призрак сенатского 
изоляционизма, — но в Думбартон-Оукс заняли позицию, предполагавшую, что 
стороне, вовлеченной в спор с большой или малой страной, не разрешается 
голосовать по данному вопросу. Громыко, как и ожидалось, резко отверг 
ограниченное право вето, но затем вынес на обсуждение (гром среди ясного неба) 
требование, чтобы в новой организации заседали все шестнадцать советских 
республик [3] .
 — Боже мой! — воскликнул Рузвельт, когда Стеттиниус доложил ему о советском 
требовании.
 Он попросил помощника государственного секретаря сообщить Громыко, что 
подобное предложение (названное во избежание огласки «Х-проблема») уничтожит 
шансы одобрить идею создания новых Объединенных Наций сенатом или американцами. 
Фактически предложение о включении в глобальную организацию шестнадцати 
республик с правом голоса казалось Рузвельту столь абсурдным, что он 
рассчитывал отговорить от него Сталина. Другая трудность — в вето: чем больше 
против него возражали англичане и американцы, тем упорнее Громыко настаивал. 
Стеттиниус, убежденный, что вопрос о войне имеет решающее значение для всего 
предприятия, решил задействовать последнее средство: согласен ли президент 
поговорить с Громыко? Не обидится ли Громыко, спросил помощника 
государственного секретаря Рузвельт, если президент примет его в своей спальне? 
Стеттиниус полагал, что это произведет на посла большое впечатление.
 На следующее утро состоялась необычная встреча между президентом, в своем 
старом халате, и молодым, черноволосым, представительным послом. После 
непринужденного разговора Рузвельт обратился к главной теме, заметив, что по 
существующей в его стране традиции мужья и жены, переживающие размолвку, могут 
изложить свое дело, но не голосовать по нему. Он долго рассуждал о традиционных 
американских концепциях справедливой игры. Громыко был любезен, но неуступчив. 
Тогда Рузвельт предложил послать Сталину телеграмму с изложением доводов 
американской стороны. Это ваше право, заметил Громыко. Президент направил 
маршалу дружелюбную, тщательно сформулированную телеграмму. Почти через неделю 
пришел ответ. Единогласное голосование «Большой четверки» провозглашалось 
основой взаимопонимания. Это предполагало также исключить всякую почву для 
недоверия между великими державами. Сталин указывал, что не может игнорировать 
определенные абсурдные предубеждения, существовавшие в отношении СССР.
 Итак, тупик в решении вопросов сохранения мира возникает в то время, когда 
советские и англо-американские войска близки к победе. Русские все еще 
настаивали на своих шестнадцати голосах. Встреча в Думбартон-Оукс завершилась 
радушным согласием на создание новой международной организации, но окрасилась 
мрачным чувством уныния в отношении способности великих держав упорядочить свои 
отношения.
 В середине сентября 1944 года Рузвельт и Черчилль вместе с представителями 
штабов сторон снова собрались в Квебеке на очередную конференцию, на этот раз 
посвященную чисто военным вопросам. Все происходило так же, как прежде. 
Рузвельт и Черчилль остановились в цитадели, их военачальники — в 
Шато-Фронтенак, вознесшемся на северном берегу реки Святого Лаврентия. Но 
ситуация радикально изменилась. Черчилль и Рузвельт встретились как победители. 
Встреча на вокзале Франклина и Элеоноры Рузвельт с Черчиллями больше напоминала 
сбор счастливого семейства, чем рандеву мировых лидеров.
 Постоянно крепнувшие дружба и солидарность, отмечал Рузвельт в начале 
конференции, принесли большой успех. Хотя еще нельзя предсказать, когда 
завершится война с Германией, ясно, что немцы уходят с Балкан, и весьма 
вероятно, что в Италии они отступят к Альпам. Русские стоят на пороге вторжения 
в Венгрию. На западе немцы, видимо, отступят к Рейну, который станет грозным 
оборонительным валом. В Азии, продолжал президент, американцы планируют 
освободить Филиппины и оказывать влияние на обстановку в континентальных 
районах либо оттуда, либо с Формозы, а также с плацдармов, которые будут 
захвачены на побережье Китая. Если удастся закрепиться на китайской территории, 
Китай будет спасен.
 — Все, к чему мы ни прикасаемся, обращается в золото, — подытожил Черчилль 
свой обзор ситуации, столь же оптимистичный.
 Впечатляющие успехи позволили участникам конференции обсудить некоторые старые 
проблемы в непринужденной атмосфере. Средиземноморье больше не рождало споров. 
Американцы согласились оставить свои войска в Италии, пока немцы там не 
разгромлены или не выдворены оттуда. Черчилль говорил теперь более раскованно о 
Вене как главной цели наступления после нанесения немцам «удара под дых в 
Адриатике», а американские штабисты относились менее настороженно к десантной 
операции на полуострове Истрия и даже соглашались предоставить генералу 
Вильсону на этот случай десантные суда.
 Резкие перемены произошли в тихоокеанской стратегии. Безвозвратно ушли дни, 
когда приходилось экономить на десантных операциях против японцев, — англичане 
готовы сыграть свою роль в боевых действиях на Тихоокеанском театре войны в 
полной мере. Япония, говорил Черчилль на пленарном заседании, — такой же 
заклятый враг Британской империи, как и Соединенных Штатов. Он предложил 
подключить главные силы британского флота к основным операциям в центральной 
части Тихого океана, проводимым под американским командованием. По желанию 
Макартура ему будет предоставлен контингент британских войск. Премьер предлагал 
также использовать Королевские ВВС. Зная, что Кинг и другие относятся прохладно 
к его идее, он выступил с ней в присутствии Рузвельта. Есть ли у президента 
собственные соображения относительно использования британского флота в крупных 
операциях против Японии?
 — Хотелось бы, — произнес Рузвельт уклончиво, — воспользоваться помощью 
британского флота в любое возможное время и в любом месте.
 Кинг заявил, что этот вопрос изучается.
 — Внесено предложение об использовании британского флота, — упорствовал 
Черчилль. — Оно принимается?
 — Да, — ответил президент.
 — Согласны ли вы с участием британских ВВС в крупных операциях? — спросил 
Маршалл.
 Не так давно, сказал он, «мы отчаянно нуждались в самолетах — теперь они у нас 
в избытке».
 Очевидно, англичанам было нелегко прорваться в тихоокеанский заповедник США. 
Но планы в этом регионе все еще зависели во многом от военных успехов в Европе. 
Во время встречи в Квебеке начальники штабов сторон с учетом данных разведки 
возлагали большие надежды на то, что немцы сдадутся в течение двенадцати недель.
 Хотя президент не разделял их оптимизма, казалось, пришло время достичь 
окончательного соглашения об оккупационных зонах. Продолжительное время 
Рузвельт возражал против первоначальных планов, предусматривавших оккупацию 
англичанами Северо-Западной Германии и Бенилюкса, а американцами — Южной 
Германии, Австрии и Франции.
 — Я совершенно не готов выполнять полицейские функции во Франции! — восклицал 
он.
 Теперь, в Квебеке, президент передумал и одобрил первоначальный план, отчасти 
из-за того, что англичане согласились на американский контроль Бремена и его 
порта — Бремерхафена в целях снабжения американских оккупационных войск.
 Долговременная политика в Германии — проблема посложнее. Несколько недель 
Моргентау, Халл и Стимсон обсуждали вопрос об обращении с Германией после ее 
капитуляции. Стимсон хотел наказания нацистских лидеров, уничтожения немецкой 
армии и по возможности раздела Германии на северную и южную часть, 
интернационализации Рура. Однако не желал уничтожения сырьевой базы и 
индустриального комплекса страны, необходимых для возрождения Европы. Моргентау 
выражал жгучее желание измельчить и раздробить Германию, разобрать и вывезти 
все заводы и оборудование, примыкавшее к шахтам, в промышленных зонах страны, 
взять под контроль союзников образование и печать. Халл временами склонялся к 
карательной политике, временами — к мягким мерам, но всегда подчеркивал важную 
роль Государственного департамента во всех планах. Рузвельт временами 
высказывался жестко — писал Стимсону, что немцев следует кормить некоторое 
время из армейских полевых кухонь, — но в подходе к политическим проблемам 
колебался между противоречивыми мнениями своих советников. Главный ориентир для 
него — немцы как народ несут ответственность за беззаконие, и им следует 
преподать урок.
 Вызвав Моргентау в Квебек, Рузвельт попросил его представить свои предложения 
по Германии. Пока министр говорил, Рузвельт видел и слышал «недовольное 
бормотание и недобрые взгляды» со стороны премьер-министра. Черчилль редко 
бывал таким раздраженным и язвительным, вспоминал Моргентау, чем в тот момент, 
когда, плюхнувшись в кресло, дал волю потоку насмешливых и саркастических 
замечаний. Премьер говорил, что для него принять план министерства финансов — 
все равно что быть прикованным к мертвому немцу. Президент сидел рядом почти не 
высказываясь. На следующий день, когда премьер был настроен более миролюбиво, — 
возможно, потому, что добивался от Моргентау содействия в вопросе поставок по 
ленд-лизу, или даже потому, что его убедили в экономических выгодах 
Великобритании от деиндустриализации Германии, — он продиктовал заявление, 
которое они обговорили с Рузвельтом. Документ в значительной степени совпадал 
со взглядами Моргентау.
 «Горький опыт убедил нас, как легко перевести металлургическую, химическую и 
электротехническую промышленность Германии с мирных на военные рельсы. 
Необходимо также помнить, что немцы разорили значительную часть промышленных 
предприятий России и дружественных союзникам стран. Справедливость требует дать 
этим странам возможность возместить ущерб, который они понесли, вывозом 
промышленного оборудования из Германии. Промышленные предприятия Рура и Саара 
должны быть, следовательно, остановлены и закрыты...
 Программа ликвидации работающих на войну промышленных предприятий Рура и Саара 
направлена на превращение Германии в первую очередь в аграрную и, по сути, 
пастушескую страну».
 Это заявление шокировало Идена, который прилетел в Квебек из Лондона.
 — Вы не можете согласиться на это! — убеждал он Черчилля. — Мы с вами 
договаривались совсем о другом.
 Рузвельт молча наблюдал за яростным спором двух политиков. Ясно, что план 
Моргентау направлен на раскол немецкого народа. Стимсон энергично протестовал 
против этого плана. Вскоре на него ополчился Халл. Постепенно критическую 
позицию занял Черчилль; Рузвельт тоже дал потихоньку задний ход.
 Конференция в Квебеке, которая открылась, по словам Черчилля, «в сиянии 
дружбы», завершилась в атмосфере согласия по всем военным вопросам. Вскоре 
Черчилль навестил Рузвельта в Гайд-Парке для беседы по итогам конференции. На 
второй день встречи, во время ленча, Лихи и другие с воодушевлением следили, 
как Черчилль и Элеонора Рузвельт обсуждают долговременную стратегию мира. 
Первая леди утверждала, что мир лучше всего сохранять посредством повышения 
уровня жизни в разных странах. Черчилль считал, что мира можно достичь лишь 
путем соглашения Великобритании и США по предотвращению войн с использованием в 
случае необходимости совместных вооруженных сил. Рузвельт в основном 
отмалчивался; его больше интересовали военные планы краткосрочного характера, 
чем философствование о перспективах на будущее.
 Когда Рузвельт прощался с Черчиллем перед отходом ко сну, поступили сообщения 
об упорном сопротивлении немцев; надежды на победу к концу текущего года 
оказались развеяны; некоторые военные планы, выработанные на второй Квебекской 
конференции, — расстроены.


ВЕСЬМА СТРАННАЯ КАМПАНИЯ

 23 сентября 1944 года, Вашингтон, президентский номер в только что построенном 
отеле «Статлер». Сотни представителей профсоюзов, политиков-демократов и 
вашингтонских чиновников садятся за обеденные столы. Во главе стола — Франклин 
Рузвельт, по обеим сторонам от него занимали места Даниэль Дж. Тобин от 
профсоюза водителей грузовиков, глава АФТ Уильям Грин и судопромышленник Генри 
Кайзер. Перед президентом выстроился ряд микрофонов, стена позади него 
задрапирована звездно-полосатым полотнищем. Тобин представил гостя. Аудитория 
разразилась громом аплодисментов, которые утихали, только чтобы вновь 
продолжиться, когда президент откидывал назад голову и улыбался.
 Наконец в помещении наступила тишина; установилась атмосфера напряженного 
ожидания. Все знали о слухах вокруг болезни Рузвельта, видели снимки из 
Сан-Диего, слышали его голос из Бремертона. Тревожила продолжительная задержка 
с избирательной кампанией, в то время как Дьюи активно вел ее по всей стране. 
Сохранил ли ветеран избирательных кампаний бойцовские качества? Во время обеда 
над столом, за которым сидели члены семьи и друзья президента, наклонилась Анна 
Рузвельт Беттигер и спросила Розенмана:
 — Как вы думаете, папа выдержит это? Если он не сможет говорить как следует, 
это полное фиаско.
 Рузвельт начал говорить. К удивлению присутствовавших, говорил он сидя. Первые 
слова звучали странно, словно президент их прожевывал:
 — Итак, мы здесь — мы снова здесь через четыре года. И что это были за годы! 
Знаете, я постарел на четыре года — некоторых это, кажется, раздражает. По 
статистике миллионы американцев были старше на одиннадцать лет, когда мы начали 
избавляться, — речь его убыстрилась, голос стал тверже и громче, — от хлама, 
который нам оставили в 1933 году.
 Взрыв аплодисментов, возгласы, удары кулаками по столу. Рузвельт продолжал 
высмеивать тех, кто подвергал профсоюзы нападкам три с половиной года подряд и 
затем вдруг обнаружил, что любят их и хотят защитить от друзей. Республиканцы, 
одобрившие в своей чикагской программе законы «нового курса», продолжал он 
язвительно, теперь не узнают эти законы при дневном свете.
 — Возможно, имитация считается теперь наиболее искренней формой лести, но 
боюсь... в данном случае это самая распространенная форма обмана.
 Разумеется, верно, что в республиканской партии сохранились просвещенные 
либеральные элементы, — они упорно и честно боролись за то, чтобы партия 
отвечала критериям современности и шла в ногу с прогрессом американского 
общества. Но эти либеральные элементы не выбили старую республиканскую гвардию 
с позиций, на которых она окопалась.
 — Не может ли старая гвардия отмереть сама, как «новый курс»?
 — Полагаю, что нет. В этом цирке мы видели немало удивительных трюков, но ни 
один слон из цирка не способен сделать «колесо» без того, чтобы опрокинуться 
прямо на спину.
 Президент произвел обзор профсоюзных и собственных достижений. Как раз его 
старым «новым курсом» и обеспечен военный прогресс, он высмеял попытки 
республиканцев оперировать общими цифрами; осудил тех, кто обхаживает профсоюзы 
в корыстных целях, и заявил, что случайные забастовки, имевшие место, осудили 
все ответственные профсоюзные лидеры, за исключением одного.
 — И этот единственный лидер отнюдь не принадлежит к моим сторонникам.
 Теперь Рузвельт был в ударе: возвышал и понижал голос, растягивал слова и 
предложения; смеялся над некоторыми нелепыми обвинениями оппозиции; высмеивал 
протесты республиканцев против того, что рабочие жертвуют доллар любой 
«злонамеренной политической партии», в то время как монополисты тратят на это 
десятки тысяч долларов; порицал республиканцев за то, что они затрудняют 
солдатам и матросам, служащим за рубежом, а также морякам торгового флота 
возможность пользоваться правом голоса. Напомнил аудитории о «гувервилях» 1933 
года и обвинил своих противников в копировании гитлеровского метода большой лжи,
 особенно когда речь шла об утверждениях, будто в 1933 году страна спасена от 
депрессии, в которую ее завели не республиканцы, а демократы.
 — Есть древнее и довольно мрачное изречение, которое гласит: «В доме 
повешенного не говорят о веревке». Вот почему, будь я лидером республиканцев, 
выступающим перед смешанной аудиторией, последнее слово в словаре, которым 
решился бы воспользоваться, — «депрессия».
 Теперь слушатели в зале не просто выкрикивали одобрительные возгласы, а 
смеялись. Опасения Анны развеялись. Высказывания Рузвельта были не только 
забавны и остроумны сами по себе, — тут и модуляции голоса, акценты, выражение 
невозмутимой невинности на лице чередуется с игрой глаз, деланым изумлением, 
откровенной насмешкой и мягким сарказмом. Аудитория аплодирует, многие, видимо, 
про себя хохочут.
 Затем последовал давно запланированный Рузвельтом удар ножом. Прекрасно 
выделанное и отточенное лезвие он вонзил в присутствующих с абсолютно серьезным 
выражением лица — начал говорить тихим, печальным голосом, который быстро 
перешел в бурное негодование:
 — Эти лидеры республиканцев не удовлетворились нападками на меня, жену или 
сыновей. Нет, не удовлетворились. Теперь они переключились на мою маленькую 
собачку Фалу. Разумеется, меня не трогают эти нападки, мою семью — тоже, но...
 — Президент сделал паузу и затем быстро произнес: — Фалу они трогают.
 Понимаете, Фала — шотландского происхождения и, узнав, будучи шотландкой, что 
фантазеры-республиканцы в конгрессе и за его пределами сочинили историю, будто 
я оставил ее на Алеутских островах и затем послал туда эсминец, чтобы привезти 
ее домой — что обошлось налогоплательщикам в два, три, восемь или двадцать 
миллионов долларов, — она пришла в ярость. Собачка совершенно изменилась. Я 
привык выслушивать злонамеренные вымыслы о себе — такой старый, изъеденный 
червями фрукт, каким я себя представляю, — усмехнулся президент, — не может 
этого избежать. Но, думаю, я имею право заступиться, отвергнуть клеветнические 
измышления в отношении моего пса.
 Президент продолжал выступление еще некоторое время, но он уже ответил на 
главный вопрос, волновавший слушателей. В 1940 году Рузвельт говорил:
 — Я старый боец избирательных кампаний и люблю хорошую драчку.
 Четыре года спустя он явно остается таким же. Это не то выступление, важность 
которого раскрывалась в долговременной перспективе, — оно оказывало влияние 
именно сейчас. Репортеры, сопровождавшие Дьюи в поезде, которым он пользовался 
для проведения избирательной кампании в Калифорнии, быстро оценили речь 
президента, прослушав ее в вагоне для прессы. Дьюи воспринял эту «подлую» речь 
как способ рассердить его, и этот способ подействовал. Он решил вести кампанию 
более агрессивно.
 Открыв выборные баталии, президент вернулся на четыре недели на позиции 
беспристрастного главы исполнительной власти. Он выступил лишь один раз, у 
камелька, призвав людей голосовать и отвергнуть обвинения в том, что в 
администрации доминируют коммунисты. Между тем его политические помощники 
подготовили окончательные планы. Основную стратегию выработали заблаговременно. 
Как и в прошлом, он будет взывать к республиканцам — либералам и 
интернационалистам, обвинять Дьюи в зависимости от конгрессменов, сам 
добиваться поддержки конгрессменов, особенно от южных штатов, одновременно 
мобилизуя электорат в больших городах.
 Эта стратегия отвечала стандарту и проверена временем. Более серьезна текущая 
проблема. В начале года Льюис X. Бин, энтузиаст в статистике и политике, 
представил Гопкинсу, Ханнегану и Хиллмэну пространное исследование о поведении 
электората в связи с достижениями и потерями демократов. Он обнаружил, что 
провалы демократов в 1942-м и 1943 годах вызваны не популярностью 
республиканцев, но сокращением числа избирателей, участвовавших в голосовании. 
Процент голосующих за демократов неумолимо убывал из-за низкого уровня участия 
в выборах — и в больших городах, и в менее урбанизированных зонах, таких, как 
собственный округ Рузвельта — Датчисс. В заключение Бин вынес вердикт: 
«Повышение процента участия избирателей в выборах... имеет для демократической 
партии решающее значение в 1944 году».
 Проблема в том, что те самые люди, которые склонялись к поддержке демократов — 
низкооплачиваемые группы населения, молодежь, негры, женщины, представители 
этнических меньшинств, — демонстрировали также крайне низкое участие в выборах. 
Если бы в календаре стоял 1936 год, президент мог бы вести напористую, 
воинственную кампанию, которая привлекла бы на избирательные участки хотя бы 
часть апатичного электората. Но в 1944 году многие избиратели, вне зависимости 
от политической активности, не голосовали: были за границей, не 
зарегистрированы, проходили воинскую службу, несли вахту на отдаленных военных 
базах, работали на военных предприятиях. Рузвельт и не помышлял о ведении 
активной избирательной кампании во время войны.
 Альтернатива состояла в опоре на партию, но здесь президента тоже подстерегала 
дилемма. Демократическая партия раздроблена, ориентирована на местные проблемы 
и даже распадалась, за исключением организаций в Олбани и Чикаго, а также 
нескольких других городов. Летом 1944 года Комитет политического действия (КПД) 
КПП во главе с Сидни Хиллмэном представлял собой гораздо более мощный 
национальный политический механизм. КПД имел организации национального, 
регионального, а также муниципального уровней. Он располагал в лице Хиллмэна 
талантливым руководителем, кадрами политиков и пропагандистов, значительными 
денежными средствами, идеями, энергией и убежденностью.
 КПД — главная мишень нападок республиканцев. Вслед за съездом демократов, где, 
как утверждалось, выдвижение Трумэна кандидатом в вице-президенты оговорено с 
профсоюзным лидером, лозунгом республиканцев стал клич: «Согласуй это с Сидни». 
По всей стране висели плакаты с надписью: «Согласовано с Сидни». Избирателей 
агитировали:
 — Сидни Хиллмэн и коммунисты Эрла Браудера внесены в списки избирателей. А вы?
 Большой «паккард» с откинутым, несмотря на моросящий дождь, брезентовым верхом 
выехал на стадион «Эббетс филдс» и остановился у борта. Президенту помогли 
выбраться из автомобиля. Стянутый подтяжками, он стоял перед небольшой толпой 
людей, сняв старую серую шляпу, в которой представал перед избирателями в 
прошлых избирательных кампаниях, и позволив сползти с плеч темно-синей 
плащ-палатке. Президент уверял толпу, что никогда не видел, как играют 
«Доджеры», но всегда поддерживал их. От дождя волосы у него слиплись и 
распластались на стеклах пенсне. Рузвельт отдал должное сенатору Бобу Вагнеру 
(«Мы вместе работали в конгрессе, не помню уже сколько лет назад») и призвал 
вернуть его в сенат. Когда президента вернули в машину, дождь лил как из ведра. 
В салоне Рузвельта насухо обтерли полотенцем, а одежду просушили на соседней 
автостоянке сил береговой охраны. Затем поездку продолжили.
 По указанию президента верх автомобиля был по-прежнему откинут. За ним 
тянулась длинная кавалькада автомобилей сопровождения, ехавшая через Куинс в 
Бронкс, затем в Гарлем, через центральную часть Манхэттена к Бродвею. Ла Гардиа 
и Вагнер сидели на откидных сиденьях перед президентом. Элеонора Рузвельт ехала 
в конце процессии. Холодный дождь лил не переставая. Задранная вверх рука и 
рукав плаща президента намокли. Капли дождя скатывались с фетровой шляпы, 
струились по морщинам у рта, проникали под пальто и рубашку. По бокам 
«паккарда» мчались мотоциклисты, охранники стояли на подножках автомобиля. За 
ним следовали три лимузина, набитые сотрудниками секретной службы. Час за часом 
процессия двигалась под проливным дождем. Зрители стояли под зонтиками и 
промокшими газетами в ожидании увидеть широкую улыбку президента. В 
апартаментах жены на площади Вашингтона он снова переоделся и отдохнул.
 В тот вечер президент выступил в Ассоциации внешней политики, в большом зале 
отеля «Уолдорф-Астория» на Парк-авеню. В пространном, захватывающем выступлении,
 когда он снова ругал конгрессменов-республиканцев за изоляционизм, превозносил 
республиканцев-либералов и интернационалистов, особенно Генри Стимсона, который 
сидел на возвышении в конце зала, и предупредил, что, если республиканцы 
победят на выборах, конгрессом будут руководить деятели типа Джо Мартина и Хэма 
Фиша. Однако в заключительной части выступления он поднял важный вопрос о 
миротворческой политике новых Объединенных Наций.
 — Мир, как и война, приходит тогда, когда есть воля для его достижения, и там, 
где имеется сила, способная его упрочить.
 Совет Объединенных Наций должен иметь прерогативу действовать быстро и 
решительно для обеспечения мира силой, если это необходимо. Полицейский не 
отвечает своему назначению, если, увидев, как злоумышленник забрался в чужой 
дом, вместо решительных действий побежит в ратушу и станет требовать от 
муниципальных властей ордера на арест злоумышленника.
 Здравый смысл подсказывает мне: если глобальная организация вообще возможна, 
то американский народ должен наделить своих представителей правом активно 
действовать в рамках этой организации. Если мы не схватим злоумышленника, когда 
есть возможность, позволим ему уйти с награбленным имуществом, потому что 
муниципальные власти не обеспечили нам санкцию на арест, то мы не способны 
нести свою долю ответственности за предотвращение новой мировой войны...
 День пребывания в Нью-Йорке ознаменовался двойным триумфом для президента. 
Четырехчасовая 50-мильная поездка по городу развеяла сомнения в недостатке у 
главы государства здоровья и жизненных сил. Конечно, газеты противников 
Рузвельта, включая «Дейли ньюс», поспешили поместить фото, на котором президент 
выглядел усталым, с болезненным цветом лица и обострившимися чертами, но, 
возможно, не менее двух миллионов жителей города уже видели поднятую в 
приветственном жесте руку президента и его обаятельную улыбку. В своей речи в 
тот вечер он переиграл Дьюи в вопросе миротворческой политики. 
Сенатор-республиканец Джо Болл, протеже Гаролда Стассена, все еще служившего в 
командовании ВМС в южной части Тихого океана, тотчас поддержал Рузвельта на том 
основании, что президент решительно и бесповоротно взялся за решение 
центрального вопроса — участия Америки в международных делах, которому 
противодействовали изоляционисты; от обсуждения этого вопроса уклонялся Дьюи.
 Через шесть дней Рузвельт провел избирательную кампанию в Филадельфии. Снова 
он часами ездил по кварталам города в открытом автомобиле, и снова лил дождь. В 
городе братской любви он говорил о войне — о своих усилиях по строительству 
флота после Пёрл-Харбора, о противодействии республиканцев, о людях, которые 
смеялись над его призывом производить 50 тысяч самолетов в год, о военной 
стратегии, военных поставках, тыловом обеспечении и численности войск. Однажды 
он упомянул об участии в войне своих четырех сыновей.
 — Я могу говорить как человек, который знает кое-что о чувствах родителей, чьи 
сыновья сражаются за рубежом.
 В ответ на обвинения Дьюи решительно заявил, что военнослужащие вернутся после 
войны домой как можно быстрее:
 — Ничто не помешает выполнению этого обязательства.
 Два года назад успешная высадка на побережье Африки не могла бы осуществиться 
до проведения выборов в конгресс. Теперь Рузвельту снова повезло. Макартур 21 
октября высадился на острове Лейте, в Центральных Филиппинах. Он заявил на 
пляже:
 — Я вернулся.
 Генерал попросил филиппинцев сплотиться вокруг него и «следовать за ним за 
чашей Грааля справедливой победы». Рузвельт не мог упустить удобный случай.
 — Думаю, это замечательно, — сказал он в своем выступлении перед избирателями 
в парке Шайбе, — что менее чем за пять месяцев мы провели крупные 
наступательные операции в Европе и на Филиппинах — в регионах, отстоящих друг 
от друга на расстоянии тринадцать тысяч миль.
 Говоря о блестящих операциях на Филиппинах, интересно знать, как себя 
чувствуют те, кто утверждал несколько недель назад, будто я не посылал 
достаточно войск и снаряжения генералу Макартуру по политическим соображениям?
 Президент процитировал «известного оратора-республиканца», говорившего: «...
ваша нынешняя администрация — самое впечатляющее сборище некомпетентных лиц, 
которое когда-либо занимало государственные учреждения».
 — Ну, вы понимаете, — говорил он, — это достаточно серьезное обвинение, 
поскольку из него можно сделать вывод, что мы проигрываем войну. Если так 
воспринимать, это поразительная новость для большинства из нас — и, конечно, 
для нацистов и японцев.
 На следующий вечер Рузвельт выступал прямо из автомобиля на солдатском 
стадионе в Чикаго. Это выступление не забудет никто из присутствовавших там, 
отмечал позже Розенман. Собралось более 100 тысяч человек; еще 100 тысяч 
слушали речь президента за пределами стадиона. С озера дул холодный ветер, 
слова Рузвельта едва доносились до ограждения, но ему как-то удалось овладеть 
вниманием толпы.
 Президент говорил, что это самая странная из всех его избирательных кампаний. 
Цитировал республиканцев, признававших: эти так называемые недотепы и растяпы в 
Вашингтоне сумели провести великолепные законопроекты, обеспечившие 
экономический прогресс; эти так называемые сварливые усталые старики создали 
мощнейшую военную машину, какой мир еще не знал, этого уже не изменишь, и 
«именно поэтому наступило время для перемен».
 — Они также признают, что «эти беспомощные, изнуренные, чокнутые люди» начали 
закладывать реальный фундамент прочного мира на земле; что, если вы нас 
выберете, мы не станем рушить это. «Но, — нашептывают они, — мы изменим это 
таким образом, что не утратим даже поддержки Джералда Ная или Джералда Смита и, 
что особенно важно, не утратим поддержки любого сторонника изоляционистов. Не 
сможем даже поладить с „Чикаго трибюн“.
 В основном президент говорил о прошлом и будущем экономики. Процитировал 
целиком экономический Билль о правах, опубликованный в предыдущем январе. 
Обещал создать в производительном секторе около 60 миллионов рабочих мест. 
Говорил о домах, больницах, шоссейных дорогах, бульварах; о тысячах новых 
аэропортов, о новых дешевых автомобилях, новых клиниках. Предложил конгрессу 
сделать Комитет по справедливой практике найма постоянным учреждением, утроить 
после войны объем внешней торговли, помочь малому бизнесу, распространить опыт 
Администрации долины реки Теннесси (АДТ) на бассейны рек Миссури, Арканзас и 
Колумбия. Выражал веру в будущее системы свободного предпринимательства и 
получения прибыли — в «особые вознаграждения за новаторство, профессионализм и 
предпринимательский риск».
 Для Дьюи эта избирательная кампания была тоже странной. Подобно своим 
предшественникам, Уилки, Лэндону и особенно Гуверу, он не нашел способа 
эффективной полемики с соперником. У него имелась масса убедительных 
свидетельств, чтобы подкрепить обвинения администрации в нераспорядительности, 
бюрократизме и узком практицизме, но слова мало значили перед лицом 
впечатляющих успехов Макартура и Эйзенхауэра за рубежом. Дьюи бесило вынесение 
Рузвельтом на обсуждение вопроса об упрочении мира — вопроса, который, по его 
разумению, нужно исключить из избирательной кампании в интересах соблюдения 
межпартийной договоренности. Иногда удача принимала его сторону, например когда 
директор службы воинской повинности Херши заметил, что правительству оставлять 
людей на военной службе обойдется так же дешево, как создание ведомства по 
трудоустройству демобилизованных военнослужащих. Однако Рузвельт немедленно 
потребовал от Стимсона дезавуировать заявление Херши и предать огласке его 
собственные планы быстрой демобилизации.
 Реальная политическая позиция Дьюи выдержана исключительно в духе политики 
президентских республиканцев — умеренный либерализм и интернационализм, — но 
президент подвергал критике не республиканцев Дьюи, но сторонников Тафта, 
Мартина и Фиша. В одной из речей в период войны Рузвельт даже посягнул на один 
из традиционных лозунгов, которым гордилась великая старая партия, — лозунг, 
выражающий ее борьбу за стабильную денежную единицу, — когда заявил, что 
«демократическая партия в этой войне является партией здоровой валюты», а 
республиканская — партией неустойчивой валюты. Для Дьюи, как и для Гувера, 
Рузвельт — политический хамелеон.


«ВЫ ТОТ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НАМ НУЖЕН»

 По мере того как предвыборные опросы общественного мнения указывали на то, что 
Рузвельт опережает соперника по популярности, Дьюи вел себя как прокурор, 
добивающийся вызова президента на судебное разбирательство; он все больше 
тяготел к антикоммунизму. В завершающие дни избирательной кампании выступил в 
Бостоне с обвинениями оппонента: тот выставил свою партию на аукцион за 
наивысшую цену ради сохранения власти в течение шестнадцати лет. Перекупщиками, 
обещающими наивысшую цену, он считал Комитет политического действия и компартию.
 Утверждал, что Рузвельт вовремя простил Эрла Браудера, чтобы обеспечить себе 
переизбрание на четвертый срок. Теперь коммунисты начинают контролировать 
«новый курс», через который собираются подчинить себе правительство Соединенных 
Штатов. Теперь лидеры демократов доказывали Розенману и Шервуду, что президент 
должен ответить на эти обвинения — ведь избиратели опасались коммунизма больше, 
чем нацизма и фашизма.
 Рузвельт давно недолюбливал Дьюи. Теперь отношение президента к нему 
превратилось в «неприкрытое презрение». Доведя в Бостоне за три дня до выборов 
избирательную кампанию до высшего накала, он подверг обвинения Дьюи жестокому 
осмеянию:
 — Выступая здесь, в Бостоне, республиканский кандидат говорил — простите меня 
за буквальное цитирование его слов, ибо это моя старая привычка, — он говорил, 
я цитирую, что «коммунисты начинают контролировать „новый курс“, через который 
собираются подчинить себе правительство Соединенных Штатов». Конец цитаты.
 Тем не менее в тот же самый день тот же самый кандидат выступал в Уорсестере и 
говорил, что с победой республиканцев в ноябре, я цитирую, «мы сможем покончить 
с единоличным правительством и навсегда избавиться от угрозы монархии в 
Соединенных Штатах».
 Так что же нам угрожает — коммунизм или монархия?
 Не думаю, что и то и другое возможно в этой стране, даже если бы мы и хотели, 
а мы, естественно, не желаем.
 Нет, мы не хотим ни коммунизма, ни монархии. Мы хотим жить по нашему основному 
закону, который хорошо служил нам в течение ста пятидесяти пяти лет. Если бы мы 
находились в банкетном зале, а не на этом бульваре, я предложил бы тост за то, 
чтобы мы продолжали жить в условиях конституционных гарантий следующие сто 
пятьдесят пять лет.
 Все знают, что я с большой неохотой снова баллотировался в этом году 
кандидатом в президенты. Но с течением избирательной кампании, скажу вам 
откровенно, я стал крайне заинтересован в победе на выборах — потому сказал бы, 
что никогда прежде в своей жизни не имел дело с кампанией, насыщенной такими 
передержками, искажениями и фальсификациями. С 1928 года никогда не 
предпринималось столько попыток стимулировать в Америке расовую и религиозную 
нетерпимость.
 Когда какой-нибудь политик или кандидат встает и торжественно провозглашает: 
существует опасность, что правительство Соединенных Штатов — ваше правительство 
— продастся коммунистам, то, скажу я вам, такой кандидат обнаруживает... как бы 
выразиться повежливее — шокирующую нехватку веры в Америку...
 В начале октября умер Эл Смит. Президент напомнил ирландцам Бостона цитату из 
Эла Смита:
 — «Когда я выступал здесь, в Бостоне, в 1928 году, то говорил о расовой и 
религиозной нетерпимости, которая тогда представляла собой — к сожалению, это 
остается в определенной степени и в наши дни — угрозу свободам Америки». Все 
фанатики того времени обрушились на Эла Смита...
 Сегодня, — говорил президент восторженной толпе, — во время войны, наши 
прекрасные парни замечательно сражаются за рубежом по всему свету. Среди этих 
парней — Мэрфи и Келли, Смиты и Джоунсы, Коэны, Карузо, Ковальские, Шульцы, 
Олсены, Свободы — и прямо среди них находятся Кэботы и Лоуэллы.
 В 1940 году именно в Бостоне президент провозгласил свое знаменитое 
обязательство перед матерями Америки — их сыновья не будут посланы на войну за 
рубеж. Сегодня он не отрекался от этого:
 — Уверен, каждый настоящий американец, настоящий здоровый американец, выбрал 
бы то, что выбрало это правительство, — возможность сражаться, когда наша 
собственная территория стала объектом подлого нападения. Что касается меня, в 
подобных обстоятельствах я выбрал бы то же самое снова, снова и снова...
 За день до выборов президент выступал на открытом морозном воздухе перед 
«соседями», проживающими на обоих берегах Гудзона. Накануне выборов он выступил 
с обращением к стране по радио, закончив выступление молитвой, составленной 
епископом из Вашингтона Ангусом Даном. В день выборов президент голосовал 
вместе с 40 миллионами других американцев. Подобно некоторым из них, он испытал 
затруднения в обращении с машиной голосования, и за занавесом кабины для 
избирателей доносилось легкое чертыханье.
 Вечером в особняке над Гудзоном осуществлялся традиционный ритуал: стол в 
столовой начисто прибран, включены большой радиопередатчик и телетайпы. Вместе 
с президентом в столовой находился Лихи. Элеонора встречала гостей и 
сотрудников — Моргентау, Уотсона, Шервуда, Розенмана, Эрли, Хассета, Грейс 
Талли, — которые собрались в библиотеке. С самого начала президент выглядел 
спокойным и уверенным — сосредоточен, невозмутим, обходителен и вдумчив, как 
обычно, отмечал Хассет. Снова сводки показывали, что крупные восточные штаты и 
города выстраиваются в линию солидной поддержки президента. Вскоре после 
одиннадцати прибыло факельное шествие под игру дудок и дробь барабанов. 
Президент говорил с портика негромким голосом о проведенных после выборов ночах 
в минувшие годы, в то время как гости прибывали в фермерских пикапах на 
празднование победы демократов.
 Дьюи не признавал поражения до трех часов по среднеевропейскому времени. 
Только после его признания президент отправился наверх, в спальню. В коридоре 
повернулся к Хассету и сказал:
 — Я все-таки думаю, что он сукин сын.
 Избирательные бюллетени все еще подсчитывались по всей стране. Некоторые негры 
передали свои голоса господину Франклину Д. Рузвельту «в этой маленькой 
записке», потому что их не допустили на избирательные участки. Один голос 
получен в Белом доме в форме письма черной женщины из Питтсбурга:



   Я полагала,
   Что, когда Господь привел вас в Белый дом,
   Он не думал, что вы тот человек,
   Который нужен бедным людям.
   Я не видела ничего хорошего,
   Когда в Белом доме был представитель другой партии.
   Только когда вы стали президентом, я поняла,
   Что нужно делать для бедного человека.
   Дорогой господин Рузвельт,
   Что бы ни говорили другие партии,
   Я поддерживаю вас...
   Я молю всемилостивейшего Господа свыше,
   Чтобы он заботился о вас,
   Чтобы он вернул вас в Белый дом
   На всю жизнь,
   Потому что вы тот человек, который нам нужен.




 Глава 18
 СУРОВОЕ ИСПЫТАНИЕ СТРАТЕГИИ

 На вокзале Юнион царило большое оживление — через три дня после выборов прибыл 
поезд президента. Трумэн, Стимсон, Уоллис и другие известные личности 
взобрались в вагон поезда, чтобы приветствовать возвращение победителя в 
столицу. Оркестр полиции сыграл «Привет шефу» под фанфары и барабанную дробь. 
Снова все как в Нью-Йорке. Несмотря на проливной дождь, президент приказал 
откинуть верх автомобиля. Трумэн и Уоллис стиснули Рузвельта по бокам, а 
молодой Джонни Беттигер величественно оберегал на переднем сиденье. На 
привокзальной площади Юнион толпились под дождем 30 тысяч человек в ожидании 
президента. Лимузин остановился, и ряд микрофонов выстроился перед Рузвельтом; 
он сказал, что навсегда запомнит этот радушный прием дома.
 — Когда я говорю — радушный прием дома, то надеюсь, некоторые журналистские 
перья не станут писать, что я собираюсь провести в Вашингтоне остаток жизни!
 За эскортом полицейских-мотоциклистов на Пенсильвания-авеню вытянулась длинная 
вереница лимузинов. Играли полдесятка оркестров. Свыше 300 тысяч горожан, 
включая отпущенных с работы федеральных служащих и освобожденных от занятий 
школьников, тянулись увидеть президента и аплодировали, когда мимо проезжал его 
автомобиль. По прибытии в скором времени в Белый дом президент здоровался со 
своими сотрудниками, принимал от них поздравления и провел пресс-конференцию. 
Сказал, что новостей у него нет, разве что недооценил масштаб поддержки 
избирателей. Один репортер спросил:
 — Господин президент, возможно, я первым спрашиваю об этом, — будете ли вы 
баллотироваться на пост главы государства в 1948 году?
 Президент и окружающие ответили взрывом смеха на этот старый, с седой бородой 
вопрос.
 Настало время упоительной победы. Рузвельт не только победил Дьюи в 
соотношении 432 к 99 голосам выборщиков, но за него проголосовали крупные 
северо-восточные штаты, половина штатов Среднего Запада, включая Иллинойс и 
Мичиган, а также запада, за исключением штатов Вайоминг и Колорадо. Лишь 
равнинные штаты солидарно проголосовали за Дьюи. Увеличилось влияние президента 
в конгрессе. Ушли из законодательного собрания маститые изоляционисты и 
консерваторы: Джералд Най, Джеймс Дж. Дэвис от Пенсильвании, Гай Джилетте. 
Сохранили свои места стойкие приверженцы президента в сенате, включая Боба 
Вагнера, Клода Пеппера, Элберта Томаса от штата Юта, Скотта Лукаса от штата 
Иллинойс, Листера Хилла от Алабамы и Албена Баркли. Появилось несколько новых 
привлекательных лиц как в сенате (Брайен Макмахон от Коннектикута, Фулбрайт от 
Арканзаса, Уэйне Морзе от Орегона), так и в палате представителей (Хелен 
Гахаган Дуглас, сторонница «нового курса» в Калифорнии; Эмитли Тафт Дуглас от 
Чикаго; супруга профессора экономики, по имени Пол Дуглас, из Чикагского 
университета; Адам Клэйтон Пауэлл от Нью-Йорка, ставший первым 
конгрессменом-негром с востока). Рузвельт снова вышел победителем в турнире с 
большинством газет страны (Дьюи поддерживали не только пресса Херста — 
Паттерсона — Маккормика — Ганнета, но также «Лайф» Генри Люса и некоторое число 
интернационалистских журналов) и в противоборстве с лидером шахтеров Джоном Л. 
Льюисом в собственных избирательных округах последнего в Пенсильвании и 
Западной Вирджинии.
 Кроме того, выиграл референдум 1944 года по вопросу участия США в Объединенных 
Нациях. «Великое предательство» 1920 года не должно повториться. Рузвельт 
укрепил свою позицию в преддверии будущих переговоров. Из-за рубежа поступали 
поздравления — от Черчилля, Сталина и Мао Цзэдуна.
 Избирательная кампания отобрала максимум сил у президента. Временами он 
совершенно пренебрегал отдыхом, приходилось быть в напряжении длительные 
периоды времени. После выборов президент казался уставшим более чем когда-либо; 
аппетит ухудшился, цвет лица говорил об утомлении. Но Бруенн обнаружил, что 
давление у него во время участия в избирательной кампании понизилось; осмотрел 
президента через две недели после выборов: легкие чистые, пульс четкий, 
размеренный; шумов в сердце не прослушивается; давление 210 на 112.
 Политически победу нельзя считать абсолютной. Республиканцы повержены, но это 
отнюдь не относится к двум партиям в конгрессе. «Нечестивая» коалиция 
консервативных демократов и республиканцев в основном контролирует конгресс, по 
крайней мере его решения по внутриполитическим проблемам. Преимущество 
Рузвельта — 3,6 миллиона голосов избирателей при общем числе 48 миллионов — 
самое минимальное со времени победы Вильсона над Хьюзом в 1916 году с 
микроскопическим перевесом. В ретроспективе представляется примечательным, что 
42-летний губернатор, не имевший ни военного, ни дипломатического опыта, так 
приблизился к выдающемуся лидеру мирового масштаба в разгар глобальной войны. 
Более важно, что события в Восточной Европе угрожали уничтожить те самые 
предпосылки, благодаря которым Рузвельт победил на выборах и исходя из которых 
взял на себя торжественные обязательства перед американцами.


ЕВРОПА: ТРЕЩИНЫ УВЕЛИЧИВАЮТСЯ

 Европа томилась надеждой и страхом, сотрясалась переменами и конвульсиями. 
После того как немцев выдворили из Франции и Греции, а Красная армия заняла 
обширные территории, тлевшие подспудно политические проблемы вспыхнули ярким 
пламенем. Рузвельт надеялся отложить решение политических проблем до окончания 
войны, но политические проблемы не ждали, особенно в Восточной Европе.
 Теперь Польша связала на несколько месяцев войну и политику, старые конфликты 
и будущие надежды, чикагских боссов и кремлевских стратегов. По просьбе 
Рузвельта и других Сталин в начале августа встретился в Москве с Миколайчиком 
только для того, чтобы побудить «эмигрантскую группу» принять условия Комитета 
национального освобождения люблинских поляков. Две польские стороны встретились,
 но не смогли договориться. В это время Рузвельт ощущал дома возросшее давление 
со стороны американцев польского происхождения. В Вашингтоне и во время своей 
предвыборной поездки в Чикаго он обещал представителям польско-американского 
конгресса, что принципы Атлантической хартии в целом и целостность Польши в 
частности будут защищены.
 Агония Варшавы предвещала будущую беду. Когда в конце августа советские войска 
приблизились к польской столице, подпольные силы Сопротивления, лояльные 
главным образом лондонским полякам, ударили по немцам из домов, заводов, 
канализационных колодцев. Временами город охватывали ожесточенные бои. Через 
несколько дней, когда сражение приобретало все более отчаянный характер, 
варшавские поляки попросили помощи у Черчилля, и он убедил Рузвельта послать 
маршалу совместную телеграмму: «Мы думаем, как отнеслось бы мировое 
общественное мнение к тому, что антинацистские силы в Варшаве были бы брошены 
фактически на произвол судьбы. Считаем, что мы все трое должны сделать максимум 
возможного, чтобы спасти как можно больше патриотов. Мы надеемся, что Вы 
немедленно доставите польским патриотам по воздуху необходимое снаряжение. Или 
не поможете ли нашим самолетам побыстрее сделать это? Надеемся на Ваше согласие.
 Фактор времени чрезвычайно важен».
 Ответ Сталина произвел шок: «Рано или поздно правда о горстке преступных 
властолюбцев, затеявших в Варшаве авантюру, станет явной. Эти элементы, играя 
на доверчивости варшавян, подставили практически безоружных людей под удары 
немецкой артиллерии, бронетехники и авиации. В результате возникла ситуация, 
которая идет не на пользу освобождения поляками Варшавы, а на пользу 
гитлеровцев, которые жестоко расправляются с гражданским населением...» Сталин 
обещал тем не менее, что его войска постараются отбить немецкие контратаки и 
возобновить наступление близ Варшавы.
 Гнев Сталина проистекал частью от разочарования: его войска фактически 
отброшены от Варшавы яростными немецкими контратаками; варшавские поляки не 
согласовали с ним свои планы. Он подозревал, что они пытаются использовать его 
в своих целях. Он не желал, чтобы американские и английские летчики совершали 
полеты над его тыловыми базами, особенно в то время, когда его войска 
откатываются назад. Но маршал движим также холодным расчетом. Теперь он взял на 
себя целиком обеспечение люблинских поляков. Он не будет предлагать помощь в 
освобождении Варшавы от нацистов только для того, чтобы она осталась в руках 
польской буржуазии, пешки Лондона и Вашингтона. Пусть лучше варшавские 
авантюристы уничтожат себя своей безрассудной акцией.
 В последней попытке Черчилль попросил Рузвельта согласиться на совместную 
телеграмму, которая упросила бы Сталина позволить самолетам союзников совершить 
посадку за линией русского фронта, после того как они сбросят военные грузы 
осажденным полякам. В частном порядке Черчилль предлагал Рузвельту в случае 
отказа послать самолеты все равно, а там «посмотреть, что из этого выйдет». 
Рузвельт не согласился. Как ни обескуражило президента отношение Сталина к 
варшавской трагедии, он опасался, что давление на Москву поставит под угрозу 
более важное долгосрочное военное сотрудничество с Россией, особенно на Дальнем 
Востоке. В середине сентября Сталин наконец отступил и позволил 
бомбардировщикам сбросить некоторые грузы. Но поздно — сопротивление выдыхалось.

 Погибло четверть миллиона варшавских поляков; большая часть города обращена в 
руины. Каким-то образом Рузвельту удалось выстоять перед домогательствами 
Черчилля и Миколайчика в отношении Варшавы и в то же время сохранить поддержку 
в ходе избирательной кампании американцев польского происхождения. Он даже 
попросил Черчилля воздержаться от любых спорных заявлений о Польше до дня 
выборов. Через две недели после выборов, когда бывший посол Артур Блисс Лейн 
настаивал, чтобы Рузвельт потребовал от Москвы сохранения независимости Польши, 
и добавил, что, если страна, имеющая самую большую в мире армию, флот и ВВС, не 
демонстрирует силу, она никогда не состоится, президент резко спросил:
 — Не хотите ли вы, чтобы я начал войну с Россией?
 В отчаянии Миколайчик обратился непосредственно к Рузвельту. В своей 
телеграмме он жаловался, что его принуждают принять линию Керзона без всяких 
оговорок. Поляки будут чувствовать себя ужасно обманутыми, если после всех 
усилий и жертв потеряют почти половину своей территории. «Я с благодарностью 
сохраняю в памяти гарантии, которые даны мне в ходе наших переговоров в 
Вашингтоне, касающиеся особенно Львова и смежных территорий». В последние шесть 
столетий Львов был польским городом не меньше, чем Краков и Варшава. Не бросит 
ли на весы президент свое решающее влияние, обратившись к Сталину?
 Президент послал Миколайчику уклончивый ответ, добавив, что Гарриман обсуждал 
с польским лидером вопрос о Львове в частном порядке. Через несколько дней 
Миколайчик, зажатый между осторожностью союзников и воинственностью своего 
окружения, но, очевидно, сохранявший по отношению к Рузвельту добрые чувства, 
ушел в отставку. В результате Рузвельт и Черчилль остались без лидера 
лондонских поляков, который мог служить мостом между Москвой и люблинскими 
поляками. Стремясь выиграть время, Рузвельт в середине декабря обратился к 
Сталину с просьбой не признавать люблинскую группировку до встречи трех лидеров 
в январе.
 Маршал оставался непреклонным. Эмигрантское польское правительство, утверждал 
он, — ширма для криминальных и террористических элементов, которые убивают 
солдат и офицеров Красной армии в Польше. Между тем Польский национальный 
комитет — люблинская группировка — расширяет и упрочивает свою власть на 
польской территории и в армии, проводит аграрную реформу в интересах крестьян. 
Советский Союз, продолжал Сталин, граничит с Польшей и вынес наибольшее бремя в 
борьбе за ее освобождение. Красная армия должна иметь в своем тылу мирную и 
надежную Польшу, когда вступит на территорию Германии. Если люблинские поляки 
трансформируются во временное правительство, у советского руководства не будет 
оснований не признавать их.
 Рузвельт ответил Сталину, что встревожен и глубоко разочарован его посланием. 
«Должен сказать Вам с такой же откровенностью, как и Ваша собственная, что не 
вижу перспективы для своего правительства следовать Вашему примеру и признавать 
люблинский комитет в его нынешней форме вместо правительства в Лондоне. Эта 
позиция не находится в какой-либо связи с особым отношением к лондонскому 
правительству». Просто отсутствовали доказательства, что люблинский комитет 
представляет народ Польши. «Я не могу игнорировать тот факт, что на сегодня 
лишь малая часть Польши, непосредственно примыкающая к линии Керзона, 
освобождена от германской тирании и, следовательно, бесспорной истиной является 
то, что у поляков не было возможности выразить свое отношение к люблинскому 
комитету...» Не подождет ли Сталин встречи «Большой тройки»?
 Сталин ответил жестко. Лондонские поляки дестабилизируют обстановку и тем 
самым помогают немцам. Предложение Рузвельта отложить признание он, Сталин, 
воспринимает «с полным пониманием», но ничего не может сделать. Президиум 
Верховного Совета СССР уже уведомил люблинских поляков, что намерен признать 
временное правительство Польши, как только оно будет сформировано.
 Весьма интересно наблюдать, саркастически телеграфировал Рузвельту Черчилль, 
как теперь подключается к делу «Президиум Верховного Совета СССР».
 В эти осенние месяцы 1944 года Рузвельт и Черчилль лишь внешне придерживались 
единой позиции в отношении к Сталину. В пик напряжения усилий коалиции у двух 
западных лидеров отсутствовало согласие в стратегии отношений с Россией, с 
коммунизмом в целом и со всеми новыми силами, возникавшими на покинутых 
нацистскими армиями территориях.
 Черчилль пытался строить отношения с маршалом на основе «реальной политики». 
Он и Иден совершили в начале октября поездку в Москву. Едва они сели за стол 
переговоров с русскими в Кремле, как премьер сделал свой шахматный ход: 
констатировав, что Лондон и Москва не должны соперничать на Балканах, передал 
через стол Сталину клочок бумаги в пол-листа с простым перечнем цифр, 
предусматривающим передачу под контроль России 90 процентов территории Румынии 
и 75 процентов территории Болгарии; Великобритании — 90 процентов территории 
Греции. Предлагался раздел Югославии и Венгрии в соотношении 50 на 50 между 
Россией и Западом. Сталин после короткой паузы сделал на записке синим 
карандашом большую галочку и передал ее обратно Черчиллю.
 Последовало продолжительное молчание. Записка лежала посредине стола. Затем 
Черчилль сказал:
 — Возможно, не стоит считать это столь циничным, раз мы решаем проблемы, 
судьбоносные для миллионов людей, экспромтом? — и предложил сжечь записку.
 — Нет, сохраните ее, — посоветовал Сталин.
 Это как раз тот торг на высшем уровне вокруг сфер интересов, который беспокоил 
Рузвельта во встрече Черчилль — Сталин. В Москве Рузвельт держал Гарримана, 
который должен присутствовать на встречах, но его посол в России не мог 
заменить самого президента. Поэтому наиболее важные вопросы — вето, Польша, 
Германия, стратегия на Дальнем Востоке — не рассматривались до встречи «Тройки».

 Если «реальная политика» объединяла Черчилля и Сталина, то разъединяла 
Черчилля и Рузвельта. В начале декабря между Вашингтоном и Лондоном вспыхнул 
ожесточенный спор по итальянским делам, когда англичане уведомили премьера 
Иваноэ Бономи, что назначение графа Сфорцы, символа антифашизма для многих 
либералов и левых, неприемлемо. Винанту поручили проинформировать британский 
МИД о том, что Вашингтон сожалеет о вмешательстве Лондона во внутренний 
итальянский кризис, особенно без предварительных консультаций. Задетый за живое,
 Черчилль дал понять Вашингтону, что рассматривает Сфорцу как бессовестного 
интригана и мошенника и считает себя обязанным сообщить об этом итальянцам; «...
мы по согласованию с вами имеем право распоряжаться в Средиземноморье, так же 
как американцы — во Франции, и, следовательно, мы занимали определенное 
положение и несем особую ответственность». Премьер прибавил к этому еще одну 
обиду: считал, что сделал все возможное для президента в нормализации положения 
в Италии, особенно накануне президентских выборов.
 Когда Государственный департамент выпустил пресс-релиз с критикой британской 
политики в Италии, Черчилль пришел в ярость и отправил Рузвельту телеграмму, 
которую Шервуд охарактеризовал позднее как наиболее мощный всплеск эмоций во 
всей их переписке. Премьер напомнил Рузвельту о его былой поддержке Дарлана и 
прочих щекотливых вопросах. Рузвельт, находившийся в это время в Уорм-Спрингсе 
и несколько, отдалившийся от спора, выразил сожаление, если пресс-релиз нанес 
Лондону какую-нибудь обиду, но твердо указал премьер-министру, что Италия все 
еще «зона совместной англо-американской ответственности» и англичане 
самовольничали в своих действиях по недопущению Сфорцы к власти.
 Одна из причин гнева Черчилля — понимание, что отказ Вашингтона поддержать его 
в Италии имел очевидные последствия для британской политики в Греции. 
Заручившись согласием Сталина на британский контроль в этой сфере и уступкой 
Рузвельта относительно временного британского преобладания, Черчилль решил, что 
старый союзник его страны не испытает политического вакуума и не станет добычей 
ЭЛАС, сильного коммунистического и партизанского движения. После ухода немцев 
ЭЛАС выступило с претензиями на власть в Афинах, после чего вовлеклось в 
конфликт с британскими войсками, срочно введенными в страну Лондоном. 
Либеральные и левые группировки в Великобритании и США негодовали по поводу 
того, что казалось британским заговором с целью насадить в Греции реакцию и 
уничтожить те силы, которые наиболее ревностно сражались с нацистами.
 Одержимый миссией спасения Греции от коммунизма, Черчилль с горечью сетовал на 
недостаток сочувствия в Вашингтоне. Ему почти казалось, что вне военного 
кабинета министров его единственный надежный союзник — Сталин, который не 
касался Греции. Черчилль был сильно раздражен, когда содержание телеграммы, в 
которой он инструктировал британского генерала в Греции без колебаний, если 
необходимо, стрелять в мятежников, проникло в американскую прессу, очевидно 
через Государственный департамент. В это время Рузвельт послал премьеру 
пространное великодушное письмо, сообщив, что сожалеет о трудностях Черчилля в 
Греции, но не мог встать на сторону своего друга в данном вопросе. «Даже 
попытка этого принесла бы вам лишь временную выгоду, но в долговременной 
перспективе нанесла бы ущерб нашим отношениям». Рузвельт сделал ряд конкретных 
предложений, включая обещание регентства вместо возвращения короля, что 
Черчилль находил абсолютно бесполезным. Единственный выход для премьера состоял 
в посылке большего количества войск, которые постепенно подавили сопротивление 
ЭЛАС.
 В Греции, Польше и повсюду войска решали дело. Должны ли они сформировать 
новый мир, так же как создавали старый?
 Гарриман отвечал на этот вопрос утвердительно, по крайней мере перед тем как 
принял участие во встрече Черчилля со Сталиным. В середине сентября он 
проинформировал Белый дом, что отношения с русскими приняли в последние два 
месяца тревожный оборот. Стороны сохраняли молчание, проявляли безразличие и 
упрямство в подходе к разным проблемам. Позиция Москвы состоит в том, что мы 
«обязаны» помогать России и принимать ее политику, потому что «она выиграла для 
нас войну». Если Вашингтон не определится в отношении этой политики, 
предупреждал Гарриман, Россия станет шантажировать мир.
 Халл попросил Гарримана развить свою точку зрения. По размышлении Гарриман 
занял более сдержанную позицию или, скорее, двойственную. Сталин, утверждал он, 
руководствуется двумя взаимоисключающими позициями — дружелюбием в отношении 
Запада, а также подозрением и враждебностью к нему. Русский народ хочет мира, 
желает продолжения тесных отношений с союзными державами после войны. Сталин не 
смог бы разорвать союзные отношения без возбуждения серьезной тревоги среди 
населения. С другой стороны, советское руководство остро переживает 
экономическую отсталость своей страны; оно чрезмерно чувствительно и 
подозрительно. Влиятельные лица в окружении маршала будут настаивать на 
самостоятельных решениях там, где безопасность России затрагивается больше 
всего.
 Практически это означает, продолжал Гарриман, что Москва будет часто прибегать 
к односторонним действиям: блокировать соображения Совета Безопасности 
Объединенных Наций в вопросах, касающихся национальной безопасности России; 
настаивать на формировании своих собственных отношений с соседними странами. 
Рекомендация Гарримана тоже носила двойственный характер — идти навстречу 
русским чуть больше чем полпути, но «давать им быстрый отпор с максимальной 
твердостью», когда возникает ощущение, что они уклоняются в «неправильном 
направлении».
 Все это оставляло на усмотрение Рузвельта решение, когда ему следует 
противодействовать русским и когда поддаваться и уступать. Можно надеяться на 
потенциал дружелюбия и доброй воли, который обнаружил в русском народе даже 
этот посол, сторонник жесткого курса.


КИТАЙ: НА КРАЮ БЕЗДНЫ

 На Дальнем Востоке Рузвельт столкнулся осенью 1944 года с резким, зловещим 
контрастом между блестящими наступательными операциями в Тихом океане и 
военно-политическим застоем на обширной материковой части Азии.
 Вторжение на Лейте явилось вызовом Верховному командованию империи даже в 
большей степени, чем высадка на Сайпан. Филиппины защищали жизненно важные пути 
через Южно-Китайское море — череду переходных камней, выложенных для 
американского вторжения на Формозу, побережье Китая, в саму Японию. 
Командование японскими ВМС еще раз, так же как на Марианских островах, 
спланировало комбинированный удар по соединению американского флота, 
прикрывавшему десантные войска. Когда пехота Макартура углубилась в песчаные 
пляжи Лейте, из района Сингапура и Японии в центральную часть Филиппин были 
переброшены ударные силы японцев. Прибрежные воды Лейте патрулировались 
кораблями 7-го флота под командованием адмирала Томаса К. Кинкайда, который 
подчинялся Макартуру, и силами 3-го флота под командованием Булла Хэлси, 
подчиненными командной группе Нимица со штаб-квартирой в Пёрл-Харборе, за 
тысячу миль от места операции.
 Мощное контрнаступление противника началось 23 октября. Большой японский флот 
под командованием вице-адмирала Такэо Куриты, имевший в своем составе два 
суперлинкора и десяток крейсеров, направился прямо через море Сибуян к проливу 
Сан-Бернардино. Здесь его встретили такие яростные атаки подлодок и крейсеров, 
что через два дня флот повернул назад, на запад. К югу другой японский флот, 
под командованием вице-адмирала Нисимуры, попал в блестяще подготовленную 
западню в проливе Суригао и был почти полностью уничтожен. Третий, наименьший 
по численности флот противника отправился из Внутреннего моря, но не для 
сражения, а чтобы отвлечь на север крупные силы Хэлси и таким образом оставить 
десантные войска без прикрытия. Хэлси, сгорая желанием встретить, как он 
полагал, главное авианосное соединение японцев и получив заверение, что силы 
Куриты обескровлены, если не уничтожены, поспешил на север.
 Последовало эпическое действо с хаосом и примерами мужества. Флот Куриты, 
потрепанный, но сохранивший боеспособность, снова повернул на восток, чтобы 
нанести удар по оставленным без прикрытия десантным судам. Ни один из японских 
флотов не представлял себе, какие действия предпринимают другие. Хэлси 
намеревался встретиться в бою с северным флотом противника, но повернул назад, 
чтобы помочь отразить удар Куриты, однако опоздал. Курита уже разгромил 
небольшую группу авианосцев и эсминцев сопровождения, которая располагалась 
между его флотом и Лейте. Линкоры и тяжелые крейсеры Куриты готовились пустить 
на дно все более легкие американские корабли, когда адмирал внезапно прекратил 
операцию из опасений быть перехваченным крупными силами флота Хэлси. 
Американский флотоводец умудрился совершить рейд на север протяженностью три 
сотни миль и на такое же расстояние к югу, так и не встретив основные силы 
флота противника.
 В Вашингтоне президент созвал репортеров в свой кабинет на торжественную 
пресс-конференцию. Он сообщил, что получил от адмирала Хэлси донесение: «...
японский флот перехвачен в районе Филиппин, понес тяжелые потери и уничтожен 
флотом США в этой оперативной зоне». Позднее рассказывались легенды, что 
японский флот потерял боевые корабли водоизмещением 306 тысяч тонн, включая три 
линкора и десять крейсеров в битве в заливе Лейте, а потери американцев 
составили корабли водоизмещением 36 тысяч тонн. За этой статистикой, помимо 
блестящего искусства навигации и плохой связи, стояла растущая промышленная 
мощь и военно-морская технология Соединенных Штатов.
 С другой стороны, на пыльных равнинах Китая и в джунглях Бирмы пехотинец все 
еще оставался главной фигурой, особенно когда его поддерживали с воздуха. В 
первые месяцы 1944 года японцы нанесли удары пехотой по двум уязвимым зонам — 
Индии и Китаю. Стратегия Токио, столь же политическая, сколько военная, имела 
целью разделить людей, уничтожить правительства двух наиболее населенных стран 
мира.
 В Бирме японцы вели наступление вдоль побережья Аракана в стремлении обойти 
британские войска, продвигавшиеся на юг. Но сами обойдены и отброшены 
контрударом англичан, когда Маунтбэттен обеспечил снабжение своих войск по 
воздушному мосту. Затем противник повел наступление по равнине Импхал на 
северо-западе. Здесь англичане снова искусно использовали планеры и 
воздушно-десантные войска, чтобы сдержать противника. Подходы к Индии хотя бы 
на время защищены. Рузвельт послал Черчиллю свои поздравления в связи с 
«эпическим достижением воздушно-десантных войск, не забывающих о мулах». К 
востоку Стилвелл оставил общее командование театром войны Китай — Бирма — 
Индокитай, чтобы взять на себя командование полевыми войсками; подразделения 
китайцев и американцев развернули их с целью захватить плацдарм в Мюиткюина и 
таким образом обезопасить жизненно важные пути в Китай.
 Эти героические усилия вскоре будут перекрыты успехами, которых Токио добился 
другими военно-политическими акциями. В конце весны мощные японские клинья 
прорвались сквозь дезорганизованные линии сопротивления китайцев в провинции 
Хунань, чтобы установить контроль над линиями коммуникаций Ханькоу — Кантон и 
угрожать передовым базам ВВС Ченнолта. Посол Клэренс Е. Гаусс телеграфировал: 
Чунцин погружен в отчаяние. Китайские крестьяне, докладывал он, даже начинают 
борьбу против войск Гоминьдана. Стилвелл, прибывший в начале июля в Чунцин из 
своего штаба в Бирме, чтобы возобновить выполнение функций командующего 
американскими войсками, начальника штаба при генералиссимусе и руководителя 
военной подготовкой его войск, перебросил Ченнолту военные грузы с Восточных 
Гималаев, но опасался, что остановить японцев на суше нельзя.
 Неспособность китайских войск противостоять наступлению противника оправдывала 
наихудшие опасения Рузвельта в отношении Китая. Президент более чем кто-либо 
еще, кроме самого генералиссимуса, нес ответственность за распределение людей и 
военных поставок в Китае. Он лично поддерживал усилия Ченнолта; именно он 
опекал генералиссимуса, поощряя и уговаривая, но не выдвигая жестких требований,
 не обманывая и даже не торгуясь. Черчилль был настроен скептически к политике 
Вашингтона в Китае; другие настаивали, чтобы Белый дом занял жесткую позицию в 
отношении Чунцина; но президент, входивший в трудное положение Чана, опутанного 
военными проблемами и политической неблагонадежностью, настаивал на том, чтобы 
обращаться с ним как с союзником, главой государства и одним из представителей 
«Большой четверки».
 И вот теперь, после столь терпеливого поведения, стратегия Рузвельта в Китае 
рушилась. Тон президента в обращении с генералиссимусом становился почти резким.
 «Чрезвычайно опасная ситуация, сложившаяся в результате наступательных 
операций японцев в Центральном Китае, — радировал Рузвельт 6 июля 
генералиссимусу, — которая угрожает не только вашему правительству, но и всему 
тому, что создала в Китае армия США, подводит меня к заключению, что должны 
быть приняты немедленные чрезвычайные меры, если ситуацию еще возможно спасти». 
Он предлагал Чану предоставить Стилвеллу от своего имени полноту командования 
всеми вооруженными силами Китая. Президент прибавил, что знает, как Чан 
относится к Стилвеллу, но сейчас решается будущее всей Азии.
 Чан ответил, что в принципе согласен с предложением президента, но попросил 
некоторой отсрочки, поскольку «китайские войска и условия их существования не 
так просты, как в других странах». Просил также Рузвельта прислать своего 
личного представителя, чтобы уладить отношения между ним и Стилвеллом. 
Президент согласился и выбрал для этой миссии генерал-майора Патрика Дж. Херли, 
республиканца из Оклахомы, юриста корпорации, военного министра при Гувере, 
посредника на переговорах между Мехико и национализированными американскими 
нефтяными компаниями, а в более позднее время дипломата по различным поручениям 
при президенте. Этот представительный генерал, прямо из книжки с картинками, 
имел опыт во всем, кроме китайских дел. Когда Херли отправился в Китай, японцы 
усилили наступление. В середине сентября Стилвелл телеграфировал Маршаллу, что 
«в Южном Китае — дело швах».
 Не так обстояло дело в Северном Китае. На основе инструкции Рузвельта Херли 
пошел непроторенным путем усилий по достижению согласия между Гоминьданом и 
коммунистическим режимом Мао Цзэдуна. Прибыл он в то время, когда американские 
представители в Китае наконец увидели китайский коммунизм воочию. По инициативе 
Рузвельта вице-президент Уоллис убедил в июле Чана разрешить посещение группой 
американских дипломатов и военных Янани, столицы коммунистов, для личного 
знакомства с деятелями режима и для переговоров. Американские гости, свободные 
от комплексов Чунцина, почувствовали, что прибыли в совершенно другую страну и 
встретили совершенно других людей. После Мао и деятелей рангом пониже местные 
китайцы произвели на них впечатление своей любезностью, целеустремленностью, 
отсутствием всякой показухи. В Янани мало полицейских, отсутствуют нищие, нет 
кричащей бедности, докладывали в Чунцин и Вашингтон гости. Моральный дух 
местных китайцев крепок; люди серьезны, заняты делом, организованны, уверены в 
себе. Даже Херли заразила атмосфера дисциплины и служения долгу в Янани.
 Коммунисты не скрывали своего интереса к Соединенным Штатам и их президенту — 
засыпали гостей вопросами. Может ли Америка вернуться к изоляционизму и 
оставить Китай «вариться в собственном соку»? Действительно ли Америка 
заинтересована в демократии? Понимает ли она, что Чан ни в коей мере не 
представляет Китай, — даже претензии Гитлера на власть более обоснованны. От 
Рузвельта многое зависит — будет ли он переизбран? В перерыве председатель Мао, 
настроенный добродушно шутить после танца с женой, сел рядом со вторым 
секретарем американского посольства и обсудил с ним возможность компромисса 
между Гоминьданом и коммунистами. Он считал, что Рузвельт не станет оказывать 
давление на Чунцин до выборов, поскольку не желает беспокоить сторонников Чана.
 — Мы подождем, — прибавил Мао. — Мы долго учились терпению.
 Не переставая шутить, поинтересовался шансами Рузвельта на переизбрание.
 В это время Рузвельта положение генералиссимуса беспокоило больше, чем 
председатель Мао и, возможно, даже собственные шансы на переизбрание. По мере 
того как японцы усиливали давление в Восточном Китае, а Чан не демонстрировал 
никаких признаков реорганизации и реформирования своего правительства или 
желания объединиться с коммунистами, президент становился в общении с ним 
тверже. В телеграмме, направленной Чану, напомнил — Китай стоит перед 
катастрофой. Чану необходимо проникнуться чувством личной ответственности за 
все происходящее.
 «Я несколько раз в последние месяцы призывал вас принять решительные меры для 
предотвращения катастрофы, которая все ближе подбирается к Китаю и к вам». 
Рузвельт отмечал далее, что он и Черчилль только что решили в Квебеке ускорить 
операции с целью обеспечить безопасность путей снабжения Китая по суше: «Мера, 
которую я прошу вас принять, заключается в немедленном предоставлении генералу 
Стилвеллу неограниченного командования всеми вашими международными силами».
 Стилвеллу выпала миссия лично передать телеграмму генералиссимусу. Уксусный 
Джо не мог отказать себе в удовольствии передать своему китайскому шефу нечто 
вроде ультиматума, которого несколько месяцев добивался от Вашингтона. Он с 
удовольствием записал в своем дневнике: «Я вручил этому субчику связку красного 
перца и отступил с облегчением». Гарпун попал маленькому педерасту в самое 
солнечное сплетение и проткнул его насквозь. Это чистое попадание, но оно не 
заставило его позеленеть или потерять дар речи, — он не моргнул глазом. Просто 
сказал: «Понимаю».
 Стилвелл пережил короткий миг триумфа. Генералиссимус был уязвлен как 
вручением телеграммы, так и ее содержанием. По существу, подчиненный навязывал 
ему ультиматум. Стилвелл должен уйти, сказал Чан Херли, он не пригоден для 
выполнения обширных, сложных и деликатных обязанностей командующего. Стилвелл 
ладил с генералиссимусом. Чан не терпел его.
 Итак, Рузвельту брошена перчатка: Маршалл призывал его поддержать Стилвелла. 
Это последний шанс заручиться симпатиями либералов, реформистов и даже 
коммунистических элементов в Китае. Но Рузвельт колебался. Выразив Чану свое 
удивление и сожаление, он согласился освободить Стилвелла от обязанностей 
начальника штаба при Чане, но попросил, чтобы его оставили командовать 
китайскими войсками в Юньнани и Бирме. Чан отказался — настаивал на 
первоначальном требовании убрать Стилвелла со всех постов и прислать ему замену.
 Рузвельт уступил и на этот раз. Стилвелла вернули домой. Очевидно, ни один 
американский генерал не получил бы полноту командования над вооруженными силами 
националистического Китая. Более того, не произошло и никакой существенной 
реорганизации китайской армии, ни радикальных социальных реформ, давления на 
Чана, чтобы побудить его достичь соглашения с коммунистами, — и никакого 
реального наступления на японцев в Южном Китае. К ноябрю 1944 года стратегия 
Рузвельта в отношении Китая, казалось, потерпела полный провал.


РУЗВЕЛЬТ КАК БОЛЬШОЙ СТРАТЕГ

 Почему Рузвельт в критический момент изменил свою стратегию в отношении Китая? 
Стилвелл отвечал на этот вопрос просто: главнокомандующий оставался слабым, 
колеблющимся политиком, «слабаком», отказывался вести политический торг с Чаном,
 Китай знал поверхностно и, возможно, был слишком болен, чтобы проявить 
твердость. Истина, как всегда, не столь однозначна. Рузвельт, с его 
способностью разбираться в людях, несомненно, понимал, что реагирует главным 
образом на стремление Чана защитить свои прерогативы как главы государства; на 
заскорузлый индивидуализм Стилвелла и его неспособность ладить с Чаном, 
Маунтбэттеном или Ченнолтом; на позицию Херли, который поддерживал 
генералиссимуса в его конфликте со Стилвеллом. Но главная причина, почему 
президент прекратил давить на Чана, коренилась в основах его стратегии в 
отношении Китая.
 Со времени Пёрл-Харбора Рузвельт преследовал в Китае две цели: превращение 
страны в надежную базу для решающего удара по Японии, а также в великую державу,
 которая стала бы после войны форпостом стабильности и демократии в Азии, 
примером сотрудничества США с Азией. В то время как первая цель продиктована 
потребностями войны, а вторая — долгосрочными устремлениями, обе переплетались. 
Направляя в Китай людей, снаряжение и деньги, президент способствовал повышению 
роли страны как в военное, так и в послевоенное время. Включая Китай в «Большую 
четверку», приглашая его участвовать в таком статусе на конференции в Каире, 
укреплял легитимность режима Чунцина, способствовал повышению его квоты в 
военных поставках и участию в военных решениях.
 В 1944 году Рузвельт радикально видоизменил первую цель. После того как армии 
Чана откатывались под ударами японцев; Ченнолт не только не остановил японское 
наступление, но потерял все свои передовые базы; Чан отказался провести 
радикальные реформы правительства и армейского командования и, что важнее всего,
 после того как десантные войска США продвигались по островам Тихого океана с 
нараставшей мощью и инерцией, президент больше не тешил себя надеждой, что 
Китай станет основным плацдармом для решающего наступления на Японские острова. 
Обещание Сталина нанести удар по японским армиям в Маньчжурии после поражения 
Гитлера наряду с антияпонским и проамериканским отношением коммунистов Янани 
снизили стратегическую роль Чана. Дважды предостерегая в октябре 
генералиссимуса — ситуация в Китае ухудшилась настолько, что он больше не 
желает, чтобы американец командовал вооруженными силами Гоминьдана, — Рузвельт 
не только демонстрировал свое разочарование, но сигнализировал также об 
изменении своей военной политики. Он снова показывал, что военные соображения 
пока преобладают над основами его стратегии.
 Перемены в военной политике не сопровождались, однако, переменами в чисто 
политической сфере. После неудачи в Китае перед Рузвельтом стояли только две 
фундаментальные альтернативы. Продолжить и даже нарастить свои военные усилия в 
Китае и попытаться убедить или принудить Чана провести радикальные реформы, 
создав таким образом для правительства военную основу, чтобы страна выполняла 
роль великой державы; или снизить политическую активность в Китае одновременно 
с военной. Фактически президент следовал обеим альтернативам, рискуя не 
преуспеть ни в одной. Он продолжал превозносить Китай как великую державу даже 
при том, что все больше отдавал приоритет другим театрам войны.
 Отделение в Азии сугубо военных, оперативных соображений от широких 
политических и стратегических иллюстрировало подход Рузвельта и к европейской 
ситуации. С самого начала он сделал решительный выбор в пользу стратегии 
«приоритет Европы» — этот выбор не зависел от его военно-политических 
последствий в Азии. Планируя стратегию в Европе, президент, Стимсон и Маршалл 
доказывали англичанам, руководствовавшимся более политическими соображениями, 
что вторжение во Францию — самый быстрый, выгодный и надежный способ разгромить 
Германию. Черчилль добивался усиления влияния союзников на Балканах, но уступил 
настойчивым требованиям Рузвельта обеспечить силы и средства вторжения во 
Францию даже за счет ослабления военных усилий союзников в Северной Италии. 
Осенью 1944 года, когда войска союзников продвигались к границам Германии, 
американцы все еще отстаивали свою идею концентрированных массированных военных 
усилий, невзирая на политические соображения.
 Можно привести другие примеры, когда Рузвельт предпочитает военные соображения 
политическим: осторожный подход к спасению евреев Европы; позиция в отношении 
зон оккупации Германии; утаивание информации о разработке атомного оружия от 
русских. Но его абсолютную приверженность принципу безоговорочной капитуляции 
Германии и Японии некоторые считали для данного времени, а многие — 
ретроспективно самым убедительным примером подчинения долгосрочных политических 
соображений непосредственным военным потребностям. Практические цели 
безоговорочной капитуляции: она позволяла союзному командованию сосредоточиться 
на полной военной победе над Германией; укрепить антигитлеровскую военную 
коалицию гарантиями, что ни русские, ни англичане и американцы не станут вести 
переговоры о сепаратном мире, и способствовать выполнению русскими обещания 
присоединиться к войне с Японией. Ни Черчилль, ни Сталин не поддерживали эту 
доктрину с решимостью Рузвельта, но каждый из них признавал эту доктрину на 
словах, приспосабливая ее к конкретным ситуациям.
 Если военная стратегия, по словам Сэмюэля Морисона, состоит в искусстве 
разгромить противника наиболее экономичным и целесообразным способом, то 
Рузвельт как военный стратег котируется высоко. Как главнокомандующий он 
бережливо использовал военные ресурсы в Атлантике и Тихом океане до того, как 
появилась возможность воспользоваться огромным потенциалом страны, промыморальный кодекс; она опиралась на надежду, заключавшую в себе утопизм и 
чувства, граничащие с сентиментальностью; выражалась в морализаторстве, 
доходившем до такого уровня, что, по мнению некоторых, отдавало лицемерием и 
ханжеством. Все это делало его веру привлекательной, но одновременно 
расплывчатой и вязкой до такой степени, что она легко распадалась под давлением 
жестких политических альтернатив и военных решений.
 Моральное кредо Рузвельта представляло собой беспорядочный набор взглядов и 
инстинктов относительно чести, достоинства, добрососедства, принципов 
«положение обязывает». Часто эти взгляды и инстинкты с большим трудом 
превращались в ясные директивы, практические программы, конкретные политические 
действия. Его ум отвергал всеобъемлющие планы и долгосрочные программы. 
Президент воздерживался от мероприятий институционального характера, потому что 
они имели тенденцию скорее заморозить, чем активизировать связи между целями и 
средствами. Трамбал Хигинс говорил о Рузвельте, что, когда его «двойственность 
не мог свести воедино сам великий политический маг, решение этой проблемы 
оставлялось на волю обстоятельств». Но возвышенные мечты и мелочные компромиссы 
Рузвельта не только сталкивались, но и обесценивали друг друга, поскольку, чем 
более высоки его цели и приземлены практические импровизации, тем более он 
расширял пропасть между идеалами и действительностью, возбуждал ожидания, 
которые ему не удавалось удовлетворить.
 Особый случай — отношение Рузвельта к атомным секретам. Он был склонен 
доверять людям, поощрять обмен научным опытом, поддерживать ученое сообщество. 
Черчилль на встрече в Гайд-Парке возбудил страхи и подозрения президента. 
Советы охотятся за информацией об атомном оружии; но вот члены ученого 
сообщества стали меньше беспокоиться об угрозе немецкого проекта, чем опасаться 
секретности, и осенью 1944 года оказали на Белый дом соответствующее влияние; 
тогда президент, возможно, вернулся к своей первоначальной позиции некоторого 
доверия к русским и ограничений в использовании бомбы. Александр Сакс 
встретился в декабре с президентом и заявил позже о согласии Рузвельта, что 
первое испытание бомбы должно носить невоенный характер, проходить в 
присутствии ученых разных стран и священников; за ним последует предупреждение, 
конкретизирующее время и место неизбежного ядерного удара, давая таким образом 
возможность гражданскому населению покинуть это место. Однако он никогда не 
поручал Стимсону выполнять такой план и не принимал мер с целью поделиться 
секретами с русскими. Президент говорил о глобальном братстве ученых и 
способности всех людей сотрудничать во имя мира. Но между идеями и реальностью, 
концепциями и их осуществлением легла тень.
 Если Рузвельт воспринимался одновременно как реалист и идеалист, сомнительный 
политик и проповедник, правитель и воин, то причина заключалась не только в его 
образе мышления и биографии, но также в общественном устройстве и традициях. 
Американцы долгое время подвергались как морализаторству, так и прагматизму; 
первую тенденцию символизировал Вильсон, вторую — пуритански мыслившие 
политики: Вашингтон, Монро, оба Адамса, которые руководили внешней политикой 
республики в начале ее существования. Ни один современный государственный 
деятель не избежал этого дуализма. Пусть ценности Рузвельта несколько раздуты и 
оторваны от реальности — они формировались в условиях, когда либеральные 
ценности и импульсы к интернационализму распространились так широко, что 
обеспечивали политикам и партиям слабую идеологическую поддержку. В некоторой 
степени Рузвельт жертва классической дилеммы лидера-демократа: ему приходилось 
морализировать, драматизировать, персонифицировать и упрощать проблемы, чтобы 
овладеть вниманием публики, но, поступая так, он возбуждал, возможно, ложные 
надежды и ожидания, в том числе и в себе самом. Их обесценивание в 
долговременной перспективе вело к крушению иллюзий и цинизму.
 Внешняя политика США, в частности, формировалась, по свидетельству Рассела 
Батерста, дипломатией двух видов: одна дипломатия ориентировалась на 
кратковременную выгоду и манипуляции, соотношение сил и сферу интересов, 
компромиссы и приспосабливание, маргинальный выбор и ограниченные цели; другая, 
почти антидипломатия, — на глобальное единство и коллективную безопасность, 
демократические принципы и моральный подъем, мирные перемены и неприятие 
агрессии. На формирование внешней политики влияла также организационная сторона 
дела: самостоятельность в принятии решений Государственного департамента и 
Пентагона; их собственные способы связи с президентом; отсутствие в Белом доме 
штата сотрудников, способных координировать дипломатию и военные усилия; 
отсутствие в конгрессе связи между законодателями, курирующими военную, внешнюю 
и внутреннюю политику, да и тенденция в целом к дроблению политики в Вашингтоне.
 Все это подкрепляло присущую президенту склонность к рассредоточению властных 
полномочий.
 Подобного рода дуализм демонстрируют все великие державы, все мировые лидеры. 
Все зависит от сочетания его компонентов. При всем своем беспощадном 
прагматизме Сталин настолько зациклен на решении долгосрочных или по крайней 
мере среднесрочных задач обеспечения послевоенной безопасности СССР, что даже в 
самые тяжелые дни после нападения Гитлера воздерживался от компромиссов, 
связанных с безопасностью государства. Подобно Рузвельту, он блестящий тактик, 
актер и даже притворщик. Как и президент, он великолепно чувствовал и 
использовал фактор времени, мастерски применял искусство «дозировки» — 
определения меры давления в политическом торге, времени выжидания и наблюдения, 
так же как времени быстрого удара. Как Рузвельт, не знал себе равных в 
использовании противоречий между своими соперниками. Но Сталин в гораздо 
большей степени, чем Рузвельт, увязывал решения военного времени с 
долговременной стратегией безопасности, которой следовал с железной решимостью. 
Продолжение его достоинств — многочисленные недостатки. Беспокойный, 
подозрительный и ориентированный на ограниченные цели, Сталин поглощен 
старомодной и жестокой «реальной политикой», никогда не мог повлиять на 
массовое сознание и формирование идеалов так, как это было доступно Ленину, 
Ганди и даже Рузвельту.
 Как крупный стратег, Черчилль требует особого изучения. Следуя своим 
собственным канонам чести и ответственности, он воплощал собой дипломатическую 
и военную традицию, которая толкала Великобританию прибегать ради защиты своих 
маленьких островов от колосса континентальной Европы ко всей черной магии 
дипломатии, порицавшейся Халлом и другими вильсонистами. Премьер и в самом деле 
представлял собой аристократа партии вигов XVIII столетия, как считал в годы 
войны Гаролд Ласки. Как аристократ, Черчилль не был лишен тем не менее 
сострадания к обездоленным, но и обнаруживал свойственное вигам фатальное 
непонимание мятежных сил, вырвавшихся наружу в результате революций в России, 
Китае и других странах. По сравнению с мировосприятием Рузвельта Черчилль 
отличался дальновидностью, однако ограниченного свойства. Он ощущал связь между 
стратегией военного времени и соотношением сил в Европе после войны, но не мог 
представить себе подъем массового антиколониального движения народов Азии и 
Африки. Подобно Рузвельту, премьер — прагматик и импровизатор в большой 
стратегии, но ему недоставало всеобъемлющих принципов, которые давали Рузвельту,
 как минимум, общее направление и фокус для каждодневных решений. Сам Черчилль, 
как он однажды с восхищением характеризовал Ллойд Джорджа, «производил обзор 
проблем каждого утра с видением, не отягощенным предвзятыми мнениями, прежними 
заявлениями, разочарованиями или неудачами». В калейдоскопе военного времени, 
состоявшем из переменчивых ценностей и поразительных событий, его стратегия 
больше исходила из интуиции и чутья, чем из долговременных задач и поставленных 
целей. Одаренный многосторонними интересами, щедрый на новые идеи и энергичный, 
он нуждался в способности к последовательному руководству, широком взгляде, 
чувстве пропорции и деловитости, которое отличает крупного стратега. Его 
стратегия целиком ориентировалась на интересы Запада. Рузвельт, по крайней мере,
 учитывал наличие в миллиарде азиатов потенциальной взрывной энергии, особенно 
когда эта энергия высвобождалась и концентрировалась под воздействием призывов 
к свободе, которые антифашистские лидеры обращали ко всему миру.
 Так, во всяком случае, можно оценивать президента в конце 1944 года, и, 
поскольку Рузвельт не пережил войну, ему не представилось возможностей, 
которыми располагали Черчилль и даже Сталин в последующие годы, чтобы 
оправдаться. Но Рузвельт, подобно Черчиллю, доказывал бы, что все долгосрочные 
планы смертных подвержены капризам случая или конфликта, что суммарно события 
контролируют стратегию. А в уходящие дни 1944 года затишье на Западном фронте 
прервано неожиданным драматичным поворотом событий.


РОЖДЕСТВО 1944 ГОДА

 После триумфального возвращения в Вашингтон президент упорно работал над 
отложенными делами. Хассет, все еще переживавший нападки в ходе выборов на 
усталых, вздорных стариков, отметил, что, в то время как босс трудился как 
Троян, более молодой Дьюи отдыхал две недели на роскошном курорте в номере люкс.
 В конце ноября, однако, Рузвельт совершил поездку, под проливным дождем, со 
свитой секретарей, помощников и врачей, на отдых в День благодарения в 
Уорм-Спрингс. Это первый продолжительный отдых там президента после 
Пёрл-Харбора.
 Как обычно, его сопровождала масса дел. Вскоре после выборов Халл объявил о 
своем решении уйти в отставку, и вся сила убеждения президента не помогла 
уговорить его остаться на своем посту до 20 января — для закругления «третьего 
срока», как выразился Рузвельт. Президент выбрал Стеттиниуса в качестве его 
преемника. Бывший заместитель государственного секретаря, хотя и отличался 
работоспособностью и покладистостью, не сумел ослабить напряженность в 
отношениях между Белым домом и Государственным департаментом. Когда Стеттиниус 
предложил документы на назначение помощниками государственного секретаря — в 
список входили Джозеф Грю, Джеймс Данн, Нельсон Рокфеллер и Арчибалд Маклейш, — 
президент подписал документы без энтузиазма, заметив Хассету, что Маклейш — 
единственный либерал в этом списке. В письме к заведующему библиотекой 
конгресса он сообщил, что воодушевлен согласием Маклейша остаться в Вашингтоне, 
даже если это означает переход из одного мавзолея в другой.
 Другие назначения включали представителей старой гвардии «нового курса». Когда 
президент в конце декабря вернулся в Вашингтон, репортеры набросились на него с 
вопросами. Неустрашимый Мэй Крейг допытывался:
 — Господин президент, это вопрос спорный, но я хотел бы серьезного ответа.
 — О, Мэй, тебе будет трудно его получить.
 — Многие гадают, куда вы склоняетесь больше — вправо или влево; хотел бы 
услышать ваше собственное мнение об этом.
 — Моя линия пролегает чуть влево от центра. Думаю, ответ на этот вопрос дан 
одиннадцать с половиной лет назад и с тех пор не изменился.
 — Но несколько раньше вы говорили, — напомнил другой репортер, — что следуете 
курсу «доктора победы», а не «новому курсу».
 — Верно.
 — Тогда возникает вопрос: не вернетесь ли вы к «новому курсу» после войны?..
 — О нет, нет. Курс чуть влево от центра включает и победу в войне. Это ведь не 
тот ответ, которого вы ждали?
 — Не тот, — согласился Мэй Крейг под общий хохот.
 — Однако ты нас развеселил, Мэй.
 — Господин президент, — спросил кто-то, — если вы держитесь чуть влево от 
центра, то как понимать эти шесть назначений в Государственный департамент, что 
вы отправили для утверждения на Капитолийский холм?
 — С этим все в порядке.
 — Они тоже следуют курсом чуть влево от центра?
 — Я следую курсом чуть влево от центра. У меня в администрации масса людей. 
Некоторые из них — правые и левые радикалы. В администрации много разных людей, 
и я не поручусь за убеждения каждого. В целом они хорошо работают. Взгляните, 
мой милый, на присутствующих в этой комнате — вы найдете здесь приверженцев 
разных взглядов — от левых до крайне правых.
 Президент прекрасно держался на этой пресс-конференции, если учесть характер 
тех донесений, которые он только что получил с фронта в Европе. Тремя днями 
раньше немцы нанесли яростный, мощный удар в Арденнах и осуществили прорыв 
сквозь слабые оборонительные линии союзников — самая крупная авантюра Гитлера 
на западе. К концу осени 1944 года он потерял свыше 3 миллионов солдат и 
офицеров. Только летом 1944 года число убитых, раненых, пропавших без вести 
германских военнослужащих составило более 1 миллиона. Города Германии лежали в 
руинах. Фюрер все еще не освободился от неприятных ощущений после покушения на 
него. В сентябре с Германией порвала Финляндия. На сторону России переметнулись 
болгары и румыны. Но Гитлер все еще располагал вспомогательными силами, 10 
миллионов человек, и минимум 300 дивизиями и бригадами, более 40 из них 
бронетанковые. Гиммлер рыскал по стране в поисках 25 дивизий. Фюрер получил от 
своих генералов ворчливую поддержку «громкому хлопанью дверью», которое 
напоминало славные дни 1940 года.
 Рузвельт и Лихи с тревогой следили по настенной схеме в картографическом 
кабинете за тем, как немцы осадили Бастонь, Сент-Вит и продвигались на запад, к 
району расположения больших складов снабжения. Это не просто контрнаступление, 
которое вскоре получило название «битва за выступ», не просто ошеломляющий 
тактический удар. Эта операция отражала незавидное военное положение западных 
союзников в конце 1944 года. Еще до контрудара в Арденнах Черчилль предупреждал 
Рузвельта: «...нам не удалось достичь стратегической цели, которую мы поставили 
перед своими армиями пять недель назад». Бомбардировки союзной авиацией 
Германии достигли наивысшей интенсивности, но до такого же уровня повысилось 
производство германской промышленности, о чем свидетельствовали крупные военные 
поставки вермахту перед наступательной операцией.
 Сообщения из района «выступа» все еще не радовали, если не считать доблестной 
обороны Бастони и других населенных пунктов, когда Рузвельт отправился поездом 
из Вашингтона в Гайд-Парк на Рождество. Его настроение заметно улучшилось, 
когда дом заполнился внуками, а в гостиной сложили высокую гору подарков. 
Пришел Эллиотт со своей новой женой, Фаей Эмерсон. В канун Рождества президент 
выступил по радио с обращением к стране, уделив особое внимание солдатам, 
выполняющим свой долг вдали от родины. Он занял свое старое кресло у камина и 
начал ежегодное чтение «Рождественского гимна». Во время чтения трехлетний внук 
неожиданно обратил внимание на отсутствие зуба в нижней челюсти президента. 
Устремив свой взгляд на это место, ребенок воскликнул:
 — Дедушка, ты потерял зуб!
 Рузвельт улыбнулся, но продолжал чтение. Внук подошел ближе и спросил:
 — Ты проглотил его?
 Президент расхохотался и закрыл книгу.
 — В нашей семье слишком велика конкуренция среди говорящих вслух.
 — На следующий год, — сказала жена Эллиотта, — мы будем праздновать Рождество 
в мирное время.
 — На следующий год, — отозвалась Элеонора Рузвельт, — мы все снова соберемся 
дома.




 Часть пятая
 ПОСЛЕДНИЕ СТО ДНЕЙ



 Глава 19
 ВЫСШЕЕ ИСПЫТАНИЕ

 В январе 1945 года Берлин в результате беспрестанных, продолжавшихся день и 
ночь бомбардировок лежал в руинах. Целые кварталы обратились в строительный 
мусор, среди него вырывались языки пламени и вились клубы дыма. Огромная 
рейхсканцелярия с колоннами наполовину разрушена, бетонную крышу проломили 
авиабомбы, в имперских залах пылали пожары и гремели взрывы. В середине января 
Гитлер вернулся в неповрежденное крыло рейхсканцелярии со своего командного 
пункта на западе. Отсюда, из конференц-зала, заставленного мягкими кожаными 
креслами, с полом, покрытым толстым ковром, фюрер управлял своими батальонами 
смертников. Во время бомбардировок он переходил в огромное бетонное укрытие в 
саду рейхсканцелярии.
 Теперь, со своим бледным, одутловатым лицом, сутулыми плечами, шаркающей 
походкой, вялой левой рукой, он выглядел стариком, но не утратил фанатизма ни 
на йоту. Один свидетель отметил невыразимый блеск в его глазах. Когда фюреру 
возражали, он выбрасывал вверх кулаки и переходил на яростный крик, однако 
продолжал обсуждать стратегию. К этому времени его крупное контрнаступление на 
западе провалилось. На востоке 180 советских дивизий начали наступление на 
широком фронте, простиравшемся от Балтики до Карпат. У фюрера оставалась 
единственная надежда — что противоестественная коалиция, сложившаяся против 
него, даст трещину, поскольку большевики стремились овладеть Балканами и 
Ближним Востоком, американцы — британскими владениями, а англичане — 
закрепиться в Средиземноморье.
 Даже сейчас, говорил он своим генералам, эти страны друг с другом не ладят, и 
он, который, как паук, занял место в центре паутины, может следить за ходом 
событий, наблюдать, как между ними с каждым часом усиливаются антагонизмы...
 Москва теперь далеко за линией фронта. Москвичи посещали балет и концертные 
залы. Почти каждый вечер сотни орудий грохотали праздничными салютами. 
Некоторыми вечерами на Красной площади часами буйствовал фейерверк, освещая 
огромные рубиновые звезды на башнях Кремля. Сталин больше не интересовался 
подробностями битвы, его стратегия была нацелена на захват Германии. По просьбе 
Черчилля маршал усилил приготовления для зимнего наступления, которое могло 
ослабить напор немцев в Арденнах. Красная армия перешла в наступление, несмотря 
на плохую погоду, и Черчилль поблагодарил Сталина за его «волнующее послание», 
информировавшее о наступлении. Вскоре Сталин уже гордился, что его зимнее 
наступление остановило зимний бросок немцев на западе.
 Лондон, подвергавшийся несколько месяцев бомбардировкам авиацией, все еще 
оставался под обстрелом немцев, запускавших ракеты дальнего радиуса действия со 
стартовых площадок в Голландии. Шел шестой год войны. Черчилль, проведя 
Рождество в Афинах, где был занят проблемами гражданской войны, вернулся в 
Лондон в условиях углубления разногласий России и Запада вокруг Польши. Встреча 
со Сталиным становилась необходимой более чем когда-либо. Ясно, что маршал не 
пожелает покидать страну, поэтому Черчилль и Рузвельт уныло согласились на 
встречу в Ялте. Премьер, воодушевленный решением Рузвельта добраться морем до 
Мальты и оттуда самолетом до Крыма, телеграфировал, что будет ожидать 
президента на пирсе. «Ничто нас больше не поколеблет. Из Мальты в Ялту. Никто 
этого не изменит!»
 В Лос-Аламосе свет горел в лабораториях до поздней ночи. Тысячи ученых и 
технических сотрудников работали под руководством Оппенгеймера над огромным 
проектом — каждый на своем крохотном участке. На следующий день после 31 
декабря 1944 года Гроувс сообщил Маршаллу: «Теперь разумно утверждать, что наши 
оперативные планы должны основываться на создании бомбы типа артиллерийского 
снаряда, взрывная мощность которой, по оценке специалистов, эквивалентна 10 
тысячам тонн тротила. Первая бомба, не прошедшая предварительные испытания в 
полном объеме — которые, как мы считаем, не потребуются, — должна быть готова 
примерно 1 августа 1945 года. Вторая будет готова к концу года; последующие „...
· далее через интервалы времени «...· создана 509-я сводная группа 20-й 
авиадесантной дивизии, и сейчас она проходит учебную подготовку, так же как 
помогает во время испытаний...“ Последние слова Стимсон подчеркнул особо, 
представляя Рузвельту доклад через несколько часов после того, как его получил 
Маршалл.
 В первые часы января 1945 года Токио подвергся бомбардировкам самолетами 
«В-29», которые начали теперь совершать постоянные авиарейды с Марианских 
островов. Когда император возвращался с семейных молений, он не мог вдыхать дым,
 стлавшийся в садах императорского дворца. Всего лишь днем раньше он в резкой 
форме потребовал у премьер-министра Куниаки Койзо отчета о неудачных операциях 
у острова Лейте. Какие меры приняты, чтобы исправить положение? Императорский 
штаб, не способный ни доставить подкрепления на острова, ни вывести войска 
оттуда из-за господства в регионе американской авиации и флота, начал 
готовиться к обороне самих Японских островов. Командованию ВВС поручили 
внедрять в сознание пилотов дух камикадзе.
 Вокруг императора формировалась партия мира, но ведение войны все еще 
контролировала армия. Сторонники партии мира опасались распространения 
коммунизма из Северного Китая в Японию на волне политического хаоса, который 
последовал бы за поражением. Американцы настаивали на безоговорочной 
капитуляции. Что делать? Император процитировал принцу Коноэ стихи, которые 
однажды сочинил:



   Благословенно время,
   Когда Земля покоится в мире
   И безграничный океан
   Сверкает в лучах утреннего солнца.





«ЕДИНСТВЕННЫЙ СПОСОБ ПОДРУЖИТЬСЯ...»

 В Вашингтоне Белый дом пришел в рабочее состояние, когда Рузвельт вернулся из 
Гайд-Парка и взвалил на себя традиционное бремя задач американского президента 
в январе — работу над бюджетом, текстом ежегодного послания конгрессу о 
положении в стране, проектами законов, кадровыми назначениями. Он готовился 
также к своей четвертой инаугурации и уточнял планы кульминационной встречи с 
Черчиллем и Сталиным.
 Кроме того, наступило время определить публично свои позиции по крупным 
международным проблемам, которые выдвинулись на первый план. Доклады Кэнтрила в 
январе 1945 года тревожили. Он информировал Белый дом и Государственный 
департамент о значительном падении с предыдущего июня веры общественности в то, 
что президент и его помощники успешно отстаивают национальные интересы страны 
за рубежом, хотя поддержка лично президента оставалась на высоком уровне. В 
докладе отмечалась также недооценка американской общественностью военных усилий 
Великобритании. Вдвое больше американцев, чем прежде, считали, что англичане 
сражались в войне за сохранение своего господства и богатства, полагая, что они 
сражаются за сохранение демократии. Общественное мнение ценило военные усилия 
русских гораздо выше.
 Серьезным предостережением для президента стало резюме взглядов общественности 
на послевоенное устройство мира, подготовленное Кэнтрилом. Хотя подавляющее 
большинство американцев поддерживали создание сильной международной организации,
 в которой главную роль играли бы великие державы, взгляды на нее представляли 
смесь целесообразности и идеализма. Интернационализм без обеспечения широкой и 
долговременной концепцией собственного интереса и интенсивного самопостижения 
опирался на узкую интеллектуальную базу и был подвержен, следовательно, 
изменчивости и скептицизму, когда происходили события, которые не вписывались в 
рамки идеализма. «С неустоявшимся общественным мнением и людьми, в целом не 
проявляющими интерес к механизмам, необходимым для прочного мира, остается мало 
сомнений, что они ждут и желают сильного руководства, а также поддержат 
политику и механизмы, которые президент считает необходимыми для достижения 
своих идеалов, особенно если доводы в пользу предлагаемых мер получат четкое 
разъяснение».
 В январе 1945 года у Рузвельта оставалось мало времени, чтобы осмыслить 
подобные процессы. На него обрушились большие и малые события. На первом 
заседании администрации в новом году Стеттиниус сообщил, что русские признали 
люблинский комитет в качестве законного польского правительства. Стимсон 
заверил, что, хотя немцы атакуют «выступ», союзники продолжают наносить удары 
по их тыловым базам и не намерены менять выбранную тактику. Форрестол доложил о 
состоянии линкоров, проходящих ремонт в доках Западного побережья, Бирнс — о 
проблемах грузового и торгового флота, Джоунс выступил по вопросу о патентах, 
Икес докладывал о позиции «свирепого» Джона Л. Льюиса и о потерях 
электроэнергии. Когда министр внутренних дел стал также обсуждать вопросы 
будущего управления островами Тихого океана, Форрестол торжественно предложил 
сделать Икеса королем Полинезии, Микронезии и всего Тихоокеанского региона.
 Поражение на «выступе» все еще тяготило Вашингтон, хотя Монтгомери, Брэдли и 
их соратники фланговыми ударами в основание «выступа» взяли в клещи его 
переднюю часть. Требовались более энергичные национальные усилия. После того 
как в начале января Стимсон и Форрестол написали президенту совместное письмо, 
требуя всеобщего призыва на военную службу (который быстро окрестили биллем 
«работа или война»), чтобы добиться максимальной мобилизации живой силы, 
Рузвельт попросил конгресс одобрить этот законопроект не только в целях 
мобилизации, но также для того, чтобы убедить военнослужащих на фронте, что 
страна принимает все возможные меры для исключения переговоров о мире с 
противником. Президент также попросил конгресс одобрить законопроект, 
позволяющий привлечь к военной службе 4 миллиона человек. Президентский проект 
бюджета на 1946 финансовый год предусматривал лишь незначительное снижение 
расходов по сравнению с гигантской суммой 1945 года — явный признак, что 
администрация ожидала упорной, затяжной войны с Японией.
 Обращение президента о положении в стране содержало девять тысяч слов — самое 
длинное послание из всех, которые он направлял в конгресс. Казалось, это 
кульминационная речь, где он перечислил все, за что боролся в последние 
двенадцать лет, что обещал людям в ходе последней избирательной кампании, все 
свои надежды на будущее. Пространность послания превышала силы Рузвельта его 
зачитать, — вечером в беседе у камелька он изложил краткую версию послания. В 
послании президент защищал свою стратегию «приоритет Европы», дал высокую 
оценку итальянской кампании, Эйзенхауэру — его руководству военными операциями, 
предостерег соотечественников против пропагандистских ухищрений противника и 
происков его агентов, стремящихся расколоть великую коалицию, призвал 
американцев жить в мире, вспомнил об Атлантической хартии, выступил за создание 
сильной и гибкой организации Объединенных Наций и снова предложил второй Билль 
о правах, обещая новые инициативы в сферах социального обеспечения, 
здравоохранения, образования и налогов.
 «Новый, 1945 год может стать годом величайших достижений в истории 
человечества, — говорилось в послании. — 1945-й может засвидетельствовать 
взятие в кольцо силами возмездия центра порочной силы империалистической Японии.

 Но важнее всего — 1945-й может и должен засвидетельствовать начало образования 
всемирной организации мира...»
 По заведенному порядку министры представили свои прошения об отставке, 
президент их отклонил, кроме одного. В день инаугурации он послал министру 
торговли Джесси Джоунсу письмо, отразившее сочетание высшей степени 
откровенности и притворства. «Дорогой Джесси, — начиналось письмо, — очень 
трудно писать это письмо. Во-первых, потому, что все эти годы нас связывала 
долгая дружба и прекрасные отношения, а также потому, что вы оказали 
правительству большие услуги и отлично выполняли все эти годы многие трудные 
поручения.
 Генри Уоллис заслуживает почти любого поручения, которое он в состоянии, по 
собственному мнению, удовлетворительно выполнить. Хотя Уоллис не входил в 
список министров администрации, он приложил много сил для успеха нашего дела. 
Он хочет пост министра торговли и должен его занять. Только поэтому я прошу вас 
освободить свой пост для Генри. Однако президент подчеркивал, что гордится всем 
тем, что сделал Джесси.
 «Я надеюсь, что в следующие несколько дней вы подумаете о новой подходящей для 
вас должности — имеется несколько вакансий должности посла — или о том, чтобы 
отдохнуть. Я делаю это предложение наряду с многими другими и надеюсь, вы 
сможете по размышлении поговорить с Эдом Стеттиниусом...» В сенате тотчас 
разыгралась драма.
 Попыталась также уйти в отставку министр Перкинс, и она вознамерилась сделать 
это всерьез. Рузвельт отговаривал ее от этого шага. Она предлагала в качестве 
своих преемников Бирнса, Винанта и других, но Белый дом на это не реагировал. 
Наконец, в канун дня инаугурации Перкинс встретилась с президентом после 
заседания кабинета.
 — Вы не считаете, — спросила она (как вспоминала позднее), — что будет лучше, 
если Эрли немедленно объявит о моей отставке? Я пойду и составлю текст 
заявления.
 — Нет, Фрэнсис, вы не можете уйти сейчас, — ответил президент. — Я не смогу 
найти вам замену. Нет, не сейчас! Оставайтесь на своем месте и не говорите 
ничего больше. С вами все в порядке. — Затем он сжал ее руку в своей ладони и 
произнес усталым голосом: — Фрэнсис, вы поступили чертовски хорошо. Понимаю, 
чего вам это стоило. Понимаю, через что вам пришлось пройти. Спасибо.
 В Вашингтоне распространились слухи, что администрация Рузвельта распадается: 
Бирнс и Моргентау конфликтуют по проблемам налогового законодательства; Гопкинс 
воспрепятствовал Бену Коэну стать советником при Государственном департаменте; 
Розенман готов уйти в отставку. Как всегда, это преувеличения, но для 
президента забот хватало. Он не мог уклониться даже от мелочных споров. Когда 
Лилиентал написал статью в «Нью-Йорк таймс мэгэзин» под заголовком «Нужны ли 
нам другие администрации долины Теннесси?» с положительным ответом на этот 
вопрос, Икес пожаловался шефу, что «этот профессиональный пропагандист» 
стремится давить на президента.
 — Я не могу оставаться спокойным, когда он оказывает давление в скрытой форме, 
которое направлено главным образом против меня.
 Рузвельт попросил Джонотана Дэниелса утрясти дело и «постараться удержать 
Лилиентала от поступков, раздражающих Икеса».
 Фрэнсис Перкинс давно изучила президента; она находилась рядом с ним во время 
всех взлетов и падений его физического и политического состояния. Разговорам о 
его физической немощи придавала мало значения, но ее поразил вид президента на 
заседании кабинета накануне дня инаугурации. Лицо осунулось, седые волосы, 
безжизненный взгляд; костюм казался слишком просторным. И все же он выглядел 
веселым и счастливым. Только по окончании заседания, часа через два, она 
осознала, что у Рузвельта землистая кожа человека, страдающего хронической 
болезнью. Он поддерживает голову руками, шевелит синими губами; руки трясутся. 
Тем не менее способность восстанавливаться у Рузвельта столь велика, что на 
следующий день Лихи, постоянно наблюдавший президента, не обнаружил никаких 
отклонений в его физическом состоянии, а Лилиентал считал даже, что он выглядит 
прекрасно.
 За несколько недель до дня выборов Рузвельт изучил историю президентских 
инаугураций и обнаружил более дюжины случаев, особенно в ранние годы 
существования республики, когда президенты присягали не на ступенях 
Капитолийского холма, а в других местах. Через неделю после выборов он с 
ликующим видом сообщил корреспондентам: главный завхоз конгресса сенатор Берд и 
его комитет выделили на инаугурацию 25 тысяч долларов, но он думает, что 
сэкономит «уйму денег...». «Полагаю, она обойдется менее чем в 2 тысячи 
долларов». Церемония состоится у южного портика Белого дома.
 Один репортер спросил, будет ли проводиться парад.
 — Нет, для кого проводить этот парад?
 Двадцатого января 1945 года, в субботу, было холодно, небо заволокли свинцовые 
тучи. Несколько тысяч человек собрались на лужайке Белого дома, покрытой 
слежавшимся снегом. Оркестр морской пехоты, в парадной красной форме, отбивал 
марш «Приветствие шефу». Президент двигался в толпе, собравшейся у портика, 
покачиваясь в инвалидном кресле. Он сидел без какой-нибудь накидки или пальто. 
Затем к нему наклонились сын Джеймс и агент секретной службы. Рузвельт обхватил 
их шеи, и они приподняли его с неподвижными ногами настолько, чтобы он мог 
охватить взглядом собравшихся. Затем президент опустил руки, спокойно кивнул 
Джимми, обменялся рукопожатиями с Трумэном и повернулся лицом к верховному 
судье Стоуну. Президент смотрел на собравшихся из-за пелены падающего снега, 
затем обратил свой взор на памятник Вашингтону и высящийся за ним мемориал 
Джефферсона. Он четко и твердо произносил вслед за верховным судьей слова 
клятвы. Затем начал инаугурационную речь:
 — ...Мы, нынешние американцы, вместе с нашими союзниками, проходим высшее 
испытание. Это испытание на нашу смелость, решимость, мудрость и приверженность 
к основам демократии.
 Если мы успешно и с достоинством выдержим это испытание, то совершим подвиг 
величайшего исторического значения, которым будут гордиться мужчины, женщины и 
дети во все времена...
 Президент говорил негромко, временами делая выразительные акценты.
 — Мы стремимся к совершенству. Его нельзя достичь сразу, но все-таки мы 
стремимся к нему. Мы можем совершить ошибки, но эти ошибки не должны 
проистекать из слабодушия и утраты моральных принципов.
 Помню, как мой старый школьный учитель доктор Пибоди говорил в дни, которые 
казались нам безопасными и безмятежными, что «в жизни не все складывается 
гладко. Иногда мы достигаем вершин, но затем течение жизни меняет направление и 
мы скатываемся вниз. Важно помнить, что само развитие цивилизации проходит по 
неуклонно восходящей линии, что средняя линия, проведенная через взлеты и 
падения веков, всегда имеет тенденцию подниматься вверх».
 Наша Конституция 1787 года не является совершенным документом, она и сейчас 
далека от совершенства. Но она дает надежную опору, на которой разные люди, 
люди разных рас, цвета кожи и вероисповеданий, могут строить прочное здание 
демократии.
 Так же и сегодня, в 1945-й военный год, мы усвоим уроки — ужасно дорогой ценой 
— и можем извлечь из них большую пользу.
 Мы усвоили, что не можем жить мирной жизнью в одиночку, что наше собственное 
благосостояние зависит от благосостояния других стран, расположенных далеко от 
нас. Мы усвоили, что должны жить как люди, а не как страусы или собаки на сене.
 Мы научились быть гражданами мира, членами человеческого сообщества.
 Мы усвоили простую истину, как говорил Эмерсон. — И здесь президент перешел к 
медленной, ритмичной и выразительной речи. — Единственный способ подружиться 
заключается в том, чтобы стать другом.
 Мы никогда не добьемся прочного мира, если будем подходить к его созиданию с 
подозрением, недоверием или страхом. Мы его добьемся лишь посредством понимания,
 доверия и смелости, исходящих из убеждения...


ВЕЛИКИЙ МЕДВЕДЬ

 Через две недели после того, как «священная корова» стартовала вместе с 
эскортом истребителей, самолет коснулся обледенелой взлетно-посадочной полосы 
советского аэропорта близ города Саки в Крыму. На борт самолета приветствовать 
президента и его спутников поднялись Молотов, Стеттиниус и Гарриман. Когда, 
несколько позже, приземлился самолет Черчилля, Майк Рейли помог Рузвельту сесть 
в джип. Президент медленно катил в своем джипе к почетному караулу в 
сопровождении Черчилля, идущего тяжелой походкой сбоку, и толпы 
фотокорреспондентов, бредущих позади и щелкающих фотокамерами. Солдаты застыли 
по стойке «смирно», командир держал перед собой клинок, похожий на большую 
сосульку. Оркестр сыграл «Звездно-полосатый флаг», «Боже, храни королеву» и 
«Интернационал».
 Врачу Черчилля президент показался старым, худым, съежившимся в своей большой 
накидке, когда он, с вытянувшимся лицом и раскрытым ртом, смотрел на строй 
солдат. Когда его посадили в лимузин рядом с Анной и началась поездка в Ялту, 
отстоявшую на 90 миль, Рузвельт с большим интересом стал смотреть по сторонам — 
на бесконечную линию охранников: многие из них — молодые женщины с ружьями 
«томми»; на пустые строения и сгоревшие танки и затем — на заснеженные горы, 
через которые пролегал путь автомобильной процессии, прежде чем спуститься к 
побережью Черного моря. Президент поселился в Ливадийском дворце, 55-комнатной 
летней резиденции царей, окна выходят в парки с посадками кипарисов, кедров и 
тиса.
 С террасы дворца президент мог наблюдать с северной стороны впечатляющую 
панораму гор, обращенных к морскому побережью. Одна из этих гор напоминала 
большого медведя, опустившего в море пасть. Крымская легенда рассказывала, что 
это Великий медведь. Много лет назад на берегу брошена прекрасная девочка; ее 
нашел Великий медведь и воспитал среди себе подобных. Затем из-за моря прибыл 
на корабле принц, влюбился в девушку и повез ее с собой за море. В отчаянии 
Великий медведь попытался выпить море и вернуть девушку. Он пил и пил 
бесконечно...
 Когда Рузвельт в феврале 1945 года прибыл в Ялту, многие его соотечественники 
считали, что русский медведь поглощает соседние страны и моря в жажде 
безопасности и власти. Президент разделял этот страх — он прибыл в Ялту не без 
опасений относительно аппетита и амбиций русского медведя. Поездку совершал с 
абсолютной верой в свою способность пробудить лучшие чувства в друге и союзнике,
 достичь соглашения по неотложным вопросам, создать новый мировой порядок, 
который отправит на свалку прежние нормы международных отношений — сферы 
влияния, соотношение сил и саму войну.
 «Склонен думать, что встречей с маршалом Сталиным и премьер-министром я смогу 
поднять решение проблем двух-трехмесячной давности на новый уровень», — писал 
президент Гаролду Ласки за два дня до отбытия в Крым.
 Он делал ставку на личную встречу со Сталиным. Он знал, что сама поездка будет 
испытанием. Президент просил маршала о встрече в Шотландии, позднее — на Мальте,
 в Афинах, на Кипре или где-нибудь еще в спокойном Средиземноморье, но Сталин 
ссылался в этот раз на болезнь и, как всегда, не был склонен покидать страну. 
Преодолев на борту «Квинси» Атлантику, Рузвельт провел день на Мальте, где 
встретился на ленче с Черчиллем, Иденом, Стеттиниусом, посовещался с 
начальниками штабов сторон и затем отправился на борту самолета в Саки. Все 
сообщения из Ялты не воодушевляли: городские здания пусты — шаром покати, 
ближайший аэродром более чем в часе езды. Корабли связи союзников не могут 
подойти к Ялте из-за плавучих мин и вынуждены дислоцироваться в Севастополе. Но 
ничто не могло увести Рузвельта от избранной цели — встречи со Сталиным.
 Созрело время для крупных решений за столом переговоров, и участники встречи в 
Ялте не пренебрегли этим. Победа над Германией просматривалась вполне отчетливо.
 В конце января русские осадили Будапешт, взяли Варшаву, вторглись в Восточную 
Пруссию, продвигаясь к Штеттину, Данцигу и низовьям Одера. Западные союзники, 
оправившись от удара на «выступе» в Арденнах и мобилизуя силы для мощного рывка 
на восток, осуществляли тем временем массированные бомбардировки Германии, 
несмотря на плохую погоду. На Дальнем Востоке американские войска приближались 
к Маниле. В Ялте собрались политики, которые выплавили великую коалицию, и 
полководцы, которые уничтожили нацистскую Германию. Свиту Рузвельта составляли 
старые помощники, включая Гопкинса, Лихи, Маршалла, а также новые фигуры для 
совещаний «Большой тройки» — Стеттиниус, Бирнс, специалист Государственного 
департамента по вопросам создания международной организации Элджер Хисс, 
адмирал Лэнд, генерал Сомервелл и даже босс из Бронкса Эд Флинн. Черчилля 
сопровождали Иден и Кларк Керр, посол Великобритании в России, а также обычное 
множество армейских и флотских военных, способные чиновники сэр Александр 
Кэдоган и сэр Эдвард Бриджес. В окружение Сталина входили Молотов, Вышинский, 
Майский и Громыко.
 Дискуссии велись по всем мировым проблемам. Они касались перекройки 
значительной части карты мира и формирования его новой структуры власти. Однако 
Рузвельт при всей широте своих интересов и страсти к свежей информации 
стремился сосредоточиться накануне Ялты на трех вопросах: Польша, участие СССР 
в войне в Тихоокеанском регионе и новая Организация Объединенных Наций. Каждый 
из этих вопросов, в свою очередь, ставил перед ним жесточайшие выборы и 
дилеммы: соотнесения внешней и внутренней политики, непосредственных нужд и 
политических соображений, прагматических компромиссов и возвышенных устремлений 
к послевоенному сближению стран и народов.
 Для Рузвельта наиболее важной проблемой, вынесенной на переговоры в Ялту, была 
новая международная организация. Вопрос состоял не в признании необходимости 
такой организации, а в ее обеспечении вооруженными силами и в их структуре. В 
начале декабря Рузвельт убеждал Сталина, что великие державы могут осуществлять 
свое моральное лидерство, согласившись на то, чтобы все стороны конфликта 
воздерживались от голосования по процедурным вопросам; но Сталин решительно 
настаивал на принципе единогласия великих держав. В своей телеграмме Гарриман 
разъяснил, почему Москва требовала права вето для членов предложенного совета 
по всем вопросам, даже по мирным процедурам. Он считал главной причиной этого 
просто недоверие к другим странам.
 Именно этот вид распространявшегося недоверия президент и намеревался 
преодолеть в приватном порядке, на встрече лицом к лицу с советскими лидерами. 
Едва Сталин и Молотов в день открытия конференции, 4 февраля, прибыли в 
Ливадийский дворец в своем черном «паккарде» и сели в бывшем царском кабинете, 
облицованном темными панелями, как президент сообщил им, что его потрясли 
масштабы разорения немцами Крыма. Он говорил, что стал кровожадным еще больше, 
чем год назад, и надеется, что маршал снова предложит тост о казни 50 тысяч 
офицеров германской армии. Сталин ответил, что все стали более кровожадными, 
чем год назад. После обсуждения военных событий Рузвельт спросил о встрече 
Сталина с де Голлем. На маршала, казалось, произвела впечатление военная 
слабость Франции. Рузвельт рассказал старую байку о том, как де Голль сравнивал 
себя с Жанной д'Арк и Клемансо.
 Президент сказал далее, что сообщит маршалу нечто важное, поскольку не хотел 
бы говорить это в присутствии премьер-министра. Речь шла о том, что англичане в 
течение двух лет вынашивали идею превращения Франции в сильную державу, которая 
могла бы разместить войска на восточной границе и удерживать здесь позиции, 
пока Великобритания собирает силы. Англичане — странные люди, говорил президент,
 они хотят совместить несовместимое. Сталин не возражал против такой оценки 
англичан. Легкая критика англичан, должно быть, показалась Рузвельту удачным 
началом попыток установить доброжелательные личные отношения со Сталиным.
 Рузвельт и оба русских продолжали беседу до первого пленарного заседания, 
целиком посвященного докладу генералов и адмиралов о военном положении. На 
обеде в узком кругу, данном вечером Рузвельтом, Сталин был в хорошем настроении,
 так же как и Черчилль, который даже выступил с тостом в честь пролетарских 
масс мира. Но когда Сталин, разбавляя тайком свою водку водой, поднимался 
дюжину раз для произнесения своих тостов, он высказывался за верховенство 
великих держав так энергично, что его позиция показалась Идену жестокой, почти 
зловещей. Не действовали на маршала и шутливые замечания. Когда Рузвельт в 
разгар застолья сообщил ему, что они с Черчиллем называют его Дядей Джо, Сталин 
не на шутку рассердился. Молотов уладил ситуацию. Позднее, после того как обед 
покинули Рузвельт и Сталин, оставшиеся принялись обсуждать проблему единогласия 
великих держав в новой мировой организации. Черчилль сказал, что склоняется к 
поддержке позиции русских, и немедленно стал спорить с Иденом, который опасался 
недовольства этим малых стран.
 Для первоочередной цели Рузвельта в Ялте такое начало не предвещало ничего 
хорошего. Что еще хуже, советские лидеры продолжали требовать 16 мест для своих 
представителей в ассамблее организации. Когда на третьем пленарном заседании 
Стеттиниус представил подробные американские предложения по новой организации, 
Сталин отнесся к ним крайне подозрительно. Изводил Черчилля предостережениями о 
том, что Египет может потребовать на ассамблее возвращения Суэцкого канала. 
Делал предположения, что англичане и американцы сговариваются против него. 
Говорил, что его коллеги в Москве не могут забыть, как по наущению Франции и 
Англии Лига Наций во время советско-финской войны исключила из организации СССР,
 изолировала Москву и организовала против нее пропагандистскую кампанию. 
Рузвельт терпеливо выслушивал все это, вмешиваясь лишь для того, чтобы 
настаивать, что единство «Большой тройки» — краеугольный камень международного 
устройства.
 На следующий день Молотов внезапно изменил позицию и объявил о принятии 
предложений Рузвельта по голосованию. В тот же миг упомянул о выдвинутом в 
Думбартон-Оукс требовании о предоставлении советским республикам 16 мест. 
Теперь он сказал, что удовлетворится предоставлением трех или двух мест для 
Украины, Белоруссии и Литвы. Эти республики понесли наибольшие жертвы в войне.
 Даже выразив удовлетворение этой переменой позиции, Рузвельт отдавал себе 
отчет в дилемме, которая перед ним встала. «Это не очень хорошо!» — написал он 
на обрывке бумаги Стеттиниусу. Он приехал в Ялту, чтобы отвергнуть требование о 
16 местах, принятие которого оскорбило бы на родине как идеалистов, так и 
циников. Теперь русские сократили свое требование до двух мест и приняли его 
план по процедуре голосования в международной организации. Наступил момент для 
жеста с его стороны, но он еще опасался принятия предложения о двух 
дополнительных голосах для Советов. Некоторое время президент продолжал 
говорить, чтобы отсрочить решающий момент, пока Гопкинс не заметил, что Сталин 
проявляет нетерпение — или раздражение? — в связи с неготовностью Рузвельта 
сделать ответный шаг.
 В последующие двадцать четыре часа Рузвельт испытывал огромное давление извне 
— и, возможно, изнутри — в пользу принятия предложения о двух дополнительных 
местах для Советов. Англичане поддерживали русских, беспокоясь о собственной 
империи и доминионах. Склонялся к поддержке идеи и Стеттиниус. Очевидно, что 
дальнейшая задержка или возражения могли бы поставить под угрозу мечту об 
Объединенных Нациях. Если он сделает шаг сейчас, то сможет провести в апреле 
очередную встречу «Большой тройки» в Соединенных Штатах. На следующем пленарном 
заседании он одобрил предложение о двух дополнительных местах, но только при 
условии, что позднее конференция Объединенных Наций сама предоставит эти места 
при поддержке «Большой тройки».
 Уступка Рузвельта встревожила Бирнса и Лихи. Глава мобилизационного ведомства 
напомнил шефу, как противники Лиги Наций возражали, чтобы Лондон из-за своих 
доминионов располагал в ассамблее Лиги пятью голосами против одного голоса 
Вашингтона. Бирнс и Флинн позднее уговорили президента потребовать у англичан и 
русских поддержки в предоставлении Соединенным Штатам двух дополнительных 
голосов, если необходимо. Черчилль и Сталин согласились на такую поддержку.
 Три лидера находились в состоянии глубокой удовлетворенности, когда через 
несколько часов после первоначального соглашения по вопросу о дополнительных 
местах обедали в Юсуповском дворце Сталина. Маршал произнес тост в честь 
Черчилля как смелого государственного деятеля, лидера страны, в одиночку 
противостоявшей Германии в то время, когда остальной мир падал ниц перед 
Гитлером. Черчилль приветствовал Сталина как лидера страны, сломившей хребет 
германской военной машине. Затем Сталин поднял тост за Рузвельта как 
руководителя, чья страна подвергалась серьезной опасности, но он 
руководствовался гораздо более глубоким пониманием национальных интересов, чем 
любой другой лидер, оказывая военную помощь. В ответ Рузвельт сказал, что 
воспринимает атмосферу обеда как семейную, и такими, собственно, и были 
отношения между тремя странами.
 Сталина захватило раскованное, философичное настроение. Он много говорил — 
по-стариковски, как признавался сам.
 — Хочу выпить за наш союз. Пусть он не утратит черты интимности и 
откровенности.
 Союзники не должны обманывать друг друга, — продолжал Сталин. — Возможно, это 
звучит наивно. Опытные дипломаты могут сказать: «Почему бы мне не обмануть 
союзника?» Но я, как человек наивный, считаю, что лучше не обманывать своего 
союзника, даже если он глуп. Возможно, наш союз так прочен именно потому, что 
мы не обманываем друг друга, или потому, что нам обмануть друг друга не так 
легко...
 Призрак Польши тревожил участников конференции в Ялте, даже когда они ликовали 
по поводу строительства нового мирового порядка. «Большая тройка» давно 
договорилась о том, что территория разоренной войной страны будет приращена 
землями, простиравшимися на несколько сот миль к западу, тем самым удовлетворив 
аппетиты России, наказав Германию и, возможно, приручив Польшу. Продукт 
циничного раздела и воодушевляющегося возрождения «реальной политики» и 
романтизма, Польша воспроизводила старое соперничество государей уже тем, что 
настраивала друг против друга и ссорила трех лидеров.
 У Рузвельта не было иллюзий относительно советских планов в Польше. Сталин 
признал люблинских поляков, невзирая на отчаянные просьбы повременить с этим со 
стороны президента и премьер-министра. Когда началась конференция в Ялте, 
Красная армия завершила освобождение Польши — и ее оккупацию. Проблема состояла 
в том, какой доли представительства некоммунистических польских деятелей можно 
добиться от страны, которая контролирует каждый избирательный округ Польши, 
рассматривает либералов и консерваторов как буржуазных эксплуататоров, если не 
фашистов, полна решимости обеспечить безопасный тыл Красной армии и свои 
собственные будущие границы.
 Рузвельт решил проявить относительную гибкость в вопросе о новых границах 
Польши — они в любом случае, по существу, определены наступлением Красной армии,
 взаимопониманием в Тегеране и на других конференциях, — но настаивать на 
формировании демократического, независимого и жизнеспособного польского 
правительства.
 — Я хотел бы поднять вопрос о Польше, — сказал Рузвельт в ходе третьего 
пленарного заседания. — Я прибыл издалека и поэтому пользуюсь преимуществом 
более объективного видения проблемы. В США проживает шесть-семь миллионов 
поляков. — Он напомнил о своем согласии в целом в Тегеране с линией Керзона. — 
Большинство поляков, как и китайцев, хотят сохранить лицо.
 — Кто сохранит лицо, — прервал его Сталин, — поляки в Польше или польские 
эмигранты?
 — Поляки хотят территорий Восточной Пруссии и части Германии, — продолжал 
Рузвельт. — Дома мне будет гораздо легче, если советское правительство 
что-нибудь сделает для Польши.
 Президент выразил надежду, что маршал Сталин сделает добрый жест — отдаст 
Польше Львов и прилегающие нефтеносные земли. Сталин промолчал.
 — Но самое важное — это создать в Польше постоянное правительство. 
Общественное мнение в США против признания люблинского правительства, и против 
на том основании, что оно представляет небольшую часть польского народа. Люди 
хотят формирования правительства национального единства, чтобы разрешить 
внутренние противоречия. Правительства, в котором представлены все пять 
основных партий, — Рузвельт перечислил их, — вот чего хотят. Может быть, 
маршала Сталина заинтересует: мне ничего неизвестно ни о лондонском 
правительстве поляков, ни о люблинском. В Вашингтон приезжал Миколайчик и 
произвел на меня большое впечатление. Думаю, он честный человек...
 Черчилль поддержал президента:
 — Я не раз делал заявления в парламенте в поддержку советских претензий на 
границу по линии Керзона, то есть передачи Львова Советской России. Меня за это 
часто критиковала партия, которую я представляю, критике подвергался также 
господин Иден. Но я всегда считал, что Россия понесла значительные потери в 
войне с Германией, освобождала Польшу и потому заслуживает удовлетворения своих 
претензий не силой, но по праву. Этой позиции я продолжаю придерживаться. Но 
конечно же, если такая могучая держава, как Советский Союз, сделает 
великодушный жест в отношении более слабой страны — жест, предложенный 
президентом, — мы воспримем такой поступок с удовлетворением.
 Однако, — продолжал Черчилль, — я больше заинтересован в вопросе суверенитета, 
независимости и свободы Польши, чем в конкретных пограничных линиях. Хочется, 
чтобы у поляков был дом в Европе и они жили в нем согласно своим представлениям 
о жизни... Вот что волнует Великобританию. Вот из-за чего мы начали войну с 
Германией — за свободную и суверенную Польшу. Каждый знает здесь, что это 
угрожало самому существованию нашей страны.
 Премьер настаивал далее на решении конференцией вопроса о формировании нового 
временного правительства Польши, которое станет выполнять свои функции до 
проведения свободных выборов:
 — Правительство его величества горячо поддерживает предложение президента и 
ставит вопрос на рассмотрение наших русских союзников.
 Сталин попросил десятиминутный перерыв. Вернулся он на заседание во всеоружии.
 — Премьер-министр сказал, что польский вопрос для Великобритании — вопрос 
чести. Для России это не только вопрос чести, но и безопасности... За последние 
тридцать лет наш германский противник проходил по Данцигскому коридору дважды. 
Это происходило потому, что Польша слабая. В интересах русских, как и поляков, 
чтобы Польша стала сильной и могущественной, чтобы быть в состоянии, в своих 
собственных и наших интересах, закрыть коридор собственными силами. Коридор 
нельзя закрыть механически извне — Россией. Можно закрыть изнутри — только 
самой Польшей. Необходимо, чтобы Польша стала свободной, независимой и 
могущественной...
 Затем Сталин обратился к линии Керзона и призыву Черчилля к ее модификациям.
 — Премьер-министр считает, что мы должны сделать жест великодушия. Но я считаю 
долгом напомнить вам, что линия Керзона выдумана не Россией, но иностранцами... 
Керзоном, Клемансо и американцами в 1918-1919 годах. Россию не приглашали к 
участию в решении этого вопроса... Ленин возражал против этой линии. — Сталин 
распалялся все больше. — Некоторые хотят, чтоб мы были еще менее русскими, чем 
Керзон и Клемансо. Что на это скажут русские в Москве или украинцы? Они скажут, 
что Сталин и Молотов — гораздо худшие защитники России, чем Керзон и Клемансо. 
Я не могу с такой позицией вернуться в Москву.
 Теперь Сталин встал.
 — Пусть война продолжается несколько дольше и даст возможность Польше получить 
компенсацию на западе за счет Германии. Что касается правительства: 
премьер-министр сказал, что хочет сформировать здесь польское правительство. 
Боюсь, это оговорка. Мы не можем создать правительство без участия поляков. 
Говорят, я диктатор, но у меня достаточно демократизма, чтобы не создавать 
польское правительство без поляков.
 Как военный, Сталин, как он заявил, хочет мира и спокойствия в тылу Красной 
армии. Люблинское правительство способно навести порядок в условиях, когда 
агенты лондонского правительства уже убили 212 русских солдат.
 — Военные должны пользоваться миром и спокойствием. Они поддержат такое 
правительство, и я не могу действовать иначе. Такова ситуация.
 Последовала пауза, после чего Рузвельт предложил прервать заседание. В 
последующие три дня президент, премьер-министр и главы внешнеполитических 
ведомств вели жесткую целенаправленную кампанию с целью добиться у русских 
уступок в вопросе независимости Польши. Президент сообщил Сталину в резкой 
форме, что не признает люблинское правительство «в его нынешнем составе» и, 
если три лидера не договорятся по польскому вопросу, «они утратят доверие мира».
 Черчилль сказал маршалу: люблинская группировка не представляет даже одной 
трети народа и он опасается арестов и депортации руководителей польского 
подполья. Утверждал, что 150 тысяч военнослужащих польской армии, сражающихся 
на итальянском и других западных фронтах, посчитают себя преданными, если 
лондонское правительство будет проигнорировано. Заметил язвительно, что в 
Египте («например»), какое бы правительство ни проводило выборы, оно их 
выигрывало. На это Сталин ответил: египетские политики занимаются тем, что 
перекупают друг друга, однако этого не произойдет в Польше — там высокий 
уровень грамотности.
 Шаг за шагом Рузвельт и Черчилль вырывали у русских мизерные уступки: 
люблинское правительство «реорганизуется на более широкой демократической 
основе», с включением в него демократических лидеров как внутри Польши, так и 
за ее пределами; в ближайшее время, возможно в течение месяца, следует провести 
свободные выборы без помех на основе свободного избирательного права и тайного 
голосования; в них примут участие такие лидеры, как Миколайчик. Важнее всего, 
однако, не формула проведения выборов, а масштаб возможностей для Вашингтона и 
Лондона реально влиять на реорганизацию правительства и следить за ходом 
выборов. Но даже в этом отношении Сталин пошел на уступку, согласившись, чтобы 
Гарриман и Керр провели консультации с люблинскими и нелюблинскими лидерами в 
Москве. Однако способ проведения выборов и обеспечения порядка на них оставался 
неясным.
 — Господин президент, — сказал Лихи, когда познакомились с компромиссной 
формулой, — она так эластична, что русские могут растянуть ее на расстояние от 
Ялты до Вашингтона без опасности разрыва.
 — Знаю, Билл, знаю. Но это все, что я могу сделать для Польши в настоящий 
момент.
 «Все, что я могу сделать...» Несомненно, Рузвельт уже знал, что компромисс в 
отношении Польши вызовет наибольшую критику по сравнению с другими решениями 
Ялты, но вряд ли предполагал, что этот компромисс послужит позднее средоточием 
обвинений его в предательстве, «продаже» интересов, почти в измене. В Ялте 
президент достиг предела своих возможностей вести политический торг. Его 
позиция определялась не наивностью, незнанием, болезнью или вероломством, но 
признанием фактического состояния дел. Россия оккупировала Польшу; не доверяет 
западным союзникам; располагает миллионом солдат, которые могут присоединиться 
к войне с Японией; способна сорвать усилия по созданию новой международной 
организации; как и прежде, полна решимости отстаивать свою позицию по польскому 
вопросу. Если «Большая тройка» не договорится в Ялте, считал Рузвельт, он 
упустит открывшиеся огромные возможности: для себя — склонить Советы к 
сотрудничеству личным дружелюбием и дипломатией, а для Объединенных Наций — 
вовлечь Россию на многие годы в сообщество стран.
 Рузвельт понимал также, что Польша представляет собой проблему не только сама 
по себе, но и как проявление коммунистических амбиций в Восточной Европе. 
Опасаясь эрозии влияния там Запада, он взял на себя инициативу в разработке 
Декларации освобождения Европы на принципах Атлантической хартии, которая 
поддерживает «право всех народов на выбор формы своего правления», обязывает 
«Большую тройку» оказывать содействие в проведении свободных выборов и 
предусматривает, что три правительства создадут совместный механизм для 
реализации этих целей. Декларация, почти не встретившая возражений со стороны 
англичан или русских, все время присутствовала у Рузвельта на уме, пока шла 
дискуссия о польских выборах. Польша, говорил он, — первый объект приложения 
принципов декларации.
 — Хотелось бы, чтобы выборы в Польше стали первыми, не вызывающими вопросов. 
Вне подозрений — как жена Цезаря. Я ее не знаю, но говорят, она непорочна.
 — Так о ней говорили, — заметил Сталин, — но фактически за ней водились грехи.


АЗИЯ: ВТОРОЙ «ВТОРОЙ ФРОНТ»

 В Ялте президент выглядел столь слабым, черты лица так заострились и поблекли, 
что спутники внимательно высматривали в нем признаки упадка сил. Иден нашел его 
в первый вечер рассеянным и вялым, а лорд Моран описывал как умирающего. Однако 
американцы, тесно работавшие с ним на конференции — Бирнс, Стеттиниус, Лихи, 
Гарриман, — считали, что он руководил работой делегации эффективно и даже 
искусно. Главные официальные заседания приходились на послеполуденное время, 
когда, как показал минувший год, силы Рузвельта бывали на исходе. Но в 
дискуссиях он оставался на высоте, в том числе при обсуждении технических 
вопросов, хотя и не так в них осведомлен, и при том, что на него падало 
дополнительное бремя председательствовать на заседаниях. Президент не столь 
красноречив, как Черчилль, резок и логичен, как Сталин, но в целом показал себя 
живым, внимательным, ясно выражающим свои мысли и даже остроумным. Когда 
Черчилль, защищая свои имперские позиции, заметил, что отослал свои доводы 
Уэнделлу Уилки, президент парировал это замечание вопросом:
 — Не это ли убило его?
 Нельзя считать Рузвельта больным в эти февральские дни в Крыму и в смысле 
позднейших характеристик его как «больного человека в Ялте». Он целыми днями 
напряженно работал, хотя не всегда мог отдохнуть после обеда. Первые несколько 
ночей его периодически будил кашель, но он не жаловался на сердечные и другие 
боли. Бруенн находил его легкие чистыми, а давление стабильным. 
Электрокардиограммы не показывали тревожных изменений. Бруенна, однако, 
тревожило, что президенту не дают покоя англичане: Иден берет его в оборот 
утром, а Черчилль, спавший до полудня, общается с ним после полудня. Вечерние 
банкеты продолжались до поздней ночи. Восьмого февраля, после особенно трудного 
обсуждения польской проблемы, у президента потемнело лицо — впервые началась 
аритмия. Хотя легкие и сердце в хорошем состоянии, Бруенн настоял на том, чтобы 
исключить посетителей и увеличить время отдыха. В течение двух дней аппетит 
улучшился, прекратилась аритмия.
 Иден признал позднее — болезнь Рузвельта не отражалась на его деловых 
качествах. Восхищался, что президент не только участвовал на равных с Черчиллем 
в официальных и неофициальных заседаниях конференции, но и находил время вести 
собственную линию в Ялте — переговоры со Сталиным об участии США в войне на 
Дальнем Востоке.
 Лишь на пятый день работы конференции тема советского участия в войне в 
Тихоокеанском регионе затронута в переговорах между Рузвельтом и Сталиным. В 
основном их встречи носили приватный характер, если не считать подключения к 
ним Гарримана, Молотова и переводчиков. В них не участвовали ни Черчилль, ни 
Иден, ни даже американские военные. Сталин сказал, что хотел бы обсудить 
политические условия вступления СССР в войну с Японией; добавил, что уже 
обсуждал этот вопрос с Гарриманом.
 Президент хорошо помнил эту беседу в середине декабря — Гарриман прислал ему 
отчет срочной телеграммой. Сталин, докладывал Гарриман, принес из соседней с 
его кабинетом комнаты в Кремле карту. Маршал заметил, что Курильские острова и 
Южный Сахалин следует передать России — это обеспечит безопасность подходов к 
Владивостоку. Он прочертил круг вокруг Ляодунского полуострова, включая 
Порт-Артур и Дайрен, и сказал, что СССР хотел бы снова арендовать эти порты и 
прилегающую территорию. Добавил, что хотел бы арендовать Китайско-Восточную 
железную дорогу (КВЖД), тянувшуюся от Дайрена к Харбину и далее, но в ответ на 
соответствующий вопрос Гарримана стал доказывать, что не намерен посягать на 
китайский суверенитет над Маньчжурией.
 С этого времени Рузвельт и небольшая группа его советников с немалой 
озабоченностью обсуждали этот вопрос. Черчилль в целом не вмешивался. Все 
считали, что вопрос следует решить в Ялте.
 Рузвельт заявил, что никаких трудностей с передачей России южной части 
Сахалина и Курильских островов по окончании войны не возникнет. Что касается 
незамерзающего порта на Дальнем Востоке, маршал вспомнил, что этот вопрос 
обсуждался в Тегеране и президент предлагал тогда, чтобы русским был передан в 
пользование незамерзающий порт в начале южной части маньчжурской железной 
дороги. Рузвельт не имел возможности обсудить этот вопрос с генералиссимусом 
Чан Кайши, поэтому не мог говорить за Китай. Русские могли добиться пользования 
портом либо путем аренды у китайцев, либо в результате превращения Дайрена в 
открытый порт под международным контролем в какой-либо форме. Президент 
предпочитал последнее, поскольку видел здесь обстоятельства, сходные с вопросом 
о Гонконге. Он надеялся, что англичане вернут Гонконг Китаю и Гонконг станет 
международным открытым портом. Черчилль, добавил президент, резко возражает 
против этого.
 Затем Сталин поднял вопрос об использовании Советским Союзом железных дорог в 
Маньчжурии. Рассказал о существовании там сети железных дорог, которой 
пользовались цари. Рузвельт снова заметил, что не говорил об этом с Чаном, но 
существует выбор возможностей — аренда дорог под непосредственным советским 
управлением или совместное советско-китайское управление. Сталин отметил, что 
без обеспечения политических условий ему и Молотову трудно объяснить советскому 
народу, почему Россия вступает в войну с Японией, страной, которая, в отличие 
от Германии, не представляет угрозу существованию СССР. Если эти условия 
соблюсти, люди поймут. Сталин не обнаруживал внешне безграничного 
удовлетворения, которое, должно быть, испытывал, пользуясь излюбленной 
аргументацией англичан и американцев — ссылками на общественное мнение — в 
дискуссии с ними же.
 Эта легкая, почти незаметная перепалка между Рузвельтом и Сталиным 
одновременно и высветила, и скрыла остро переживавшиеся национальные интересы и 
долговременные расчеты. Президент и его военачальники давно пришли к выводу, 
что вторжение в Японию обойдется слишком дорого и необходимо советское 
вмешательство в боевые действия на азиатском континенте. По оценкам военных 
стратегов, даже с участием России война в Тихоокеанском регионе продлится 
восемнадцать месяцев после капитуляции Германии. Без русских же война продлится 
бесконечно, с неприемлемыми потерями. Учитывалось также, что Красная армия, раз 
уж представится случай, развернет свои силы на востоке. Сталин ясно давал это 
понять и даже открыто добивался этого снова и снова. Желание русских воевать с 
Японией ради обеспечения своих послевоенных интересов настолько очевидно, а их 
обещания вступить в войну столь определенны, что некоторые западные политики, 
включая Идена, доказывали: Рузвельту нет необходимости делать Сталину уступки, 
Москва и так вступит в войну.
 Но Сталин и конечно же Рузвельт понимали, что важен не столько сам факт 
участия СССР в войне, сколько его сроки и масштабы. И в этом отношении оба 
лидера действовали в условиях жесточайших требований «реальной политики». 
Несомненно, Сталин знал, что нужно делать, лучше Рузвельта, потому что 
приобретал свои знания в более тяжелых обстоятельствах. В 1939 году, опасаясь 
союза капиталистических и фашистских держав против России, он разрубил гордиев 
узел и, поступившись идеологической непорочностью, заключил пакт с Гитлером о 
разделе Польши. Но, едва заключив сделку, кремлевские стратеги оказались в 
ситуации томительного выжидания. Что, если Гитлер заманил Россию, посулив 
половину территории Польши, преднамеренно и ей придется воевать с поляками, не 
согласными капитулировать? Хуже того, что, если Гитлер заключит мир с Варшавой 
и заставит русских воевать с поляками и даже с Францией и Великобританией? 
Тогда, после того как вермахт сокрушил оборону поляков, страхи Сталина 
превратились в кошмар. Что, если наступающие нацисты не остановятся на 
согласованной линии или, что еще более ужасно, на польско-советской границе?
 События приняли, однако, благоприятный оборот: Гитлер оказался честным, по 
крайней мере в рамках кодекса чести грабителей. Кремль понял, что выиграл, 
когда немцы завершили польскую кампанию и ввязались в войну с Францией и 
Англией. Но опасения Москвы вернулись с прежней силой, когда нацисты разгромили 
Францию. Не заключит ли теперь Запад сепаратный мир с Гитлером за счет России? 
Англия воздержалась от этого, но худшее еще впереди. Нападение Германии на 
Россию лишило Сталина возможности оценивать шансы. После всех своих отчаянных 
усилий он оказался в положении, зависимом от определения Западом времени 
вторжения на европейский континент, конечно для собственной выгоды, а не выгоды 
России. Так англичане с американцами и поступили.
 Теперь, в Ялте, ситуация изменилась. Маршал загнал своих западных союзников в 
положение, в котором они его держали три долгих года. Он вступит в войну, когда 
посчитает нужным, и от определения им времени вступления зависят политические и 
военные факторы.
 Итак, политик, сидящий за столом напротив Рузвельта в Ливадийском дворце, 
искушен в искусстве предлагать помощь и затягивать выполнение своего 
предложения. Президент тоже весьма умело пользовался этой тактикой в 
Тихоокеанском регионе, возможно благодаря своим военачальникам. А они 
настаивали на необходимости русского наступления в Маньчжурии минимум за три 
месяца до планировавшегося вторжения американцев на японский остров Кюсю. 
Учитывали и выгоды промедления Советов с вступлением в войну с Японией, до тех 
пор пока американские войска не высадятся на Кюсю и не заставят Токио 
перебросить войска с азиатского континента. Это та же стратегия второго фронта 
в Европе, поставленная с ног на голову, — второй «второй фронт».
 Эти расчеты омрачала ситуация в Китае — двухголовом гиганте. Несмотря на 
глубокое разочарование действиями Чана, президент не оставлял свои давние 
надежды на свободный, демократический и дружественный Китай. Он хотел 
заручиться поддержкой Чунцина со стороны Москвы и предупредить вмешательство 
России в китайские дела. Чтобы достичь двоякой цели — разгрома Японии и 
выживания Китая, — Рузвельту требовалось привлечь Сталина к делам, заниматься 
которыми маршал не имел желания: присоединиться к войне против Японии в то 
время, когда это выгодно его союзникам, а не ему самому, и поддержать 
«буржуазный» режим, который на ножах с идеологическими единомышленниками 
советского лидера в Янани.
 Очевидно, что положение Сталина гораздо более выгодно. Козыри Рузвельта: 
возможность легализовать претензии Сталина на имущество, маньчжурские железные 
дороги и порты, а также то, что он располагает в «Большой тройке» наиболее 
мощными рычагами влияния на Чана.
 Рузвельта беспокоили амбиции Сталина в отношении Маньчжурии. Ближе к концу 
конференции он поручил Гарриману убедить Сталина и Молотова согласиться на то, 
чтобы Порт-Артур и Дайрен оставались открытыми портами и маньчжурская железная 
дорога находилась под совместным управлением Китая и СССР. Сталин согласился с 
оговоркой, что Порт-Артур станет базой ВМС, взятый в аренду. Он допускал, что 
согласие Чана необходимо (предпочитая, чтобы его добивался Рузвельт), но 
требовал взамен, чтобы генералиссимус примирился со статус-кво в Маньчжурии. 
Против этого Рузвельт не возражал, как и против секретности сделки. 
Информирование о ней Чана отложили на том основании, что секреты в Чунцине 
долго не держатся, а Сталин не хотел, чтобы Токио пронюхал о его планах и нанес 
превентивный удар. Кроме того, не желал сорвать тщательно продуманные сроки 
вступления в войну.
 В Ялте русские добивались не больше того, что позволило бы им защитить свои 
интересы в Азии. Черчилль не возражал против сделки, когда Сталин сообщил ему о 
ней в конце конференции. Иден возражал против секретности сделки, однако 
премьер-министр разубедил своего министра иностранных дел тем доводом, что 
британские позиции на Дальнем Востоке пострадают, если англичане не поставят 
свою подпись под соглашением.
 Итак, ко времени заключительного обеда в Ялте 10 февраля 1945 года «Большая 
тройка» договорилась по многим вопросам. Черчилль с удовольствием 
председательствовал на этом мероприятии в своей вилле — приемный зал тщательно 
проверен и поставлен красноармейцами под усиленную охрану, перед тем как прибыл 
Сталин. Премьер-министр предложил выпить за короля, президента и председателя 
Совета министров СССР. В ответ Рузвельт рассказал об эпизоде, относящемся к 
1933 году, когда его жена приехала в провинциальный городок на открытие школы. 
В помещении класса висела географическая карта с большим белым пятном на месте 
Советского Союза. Учитель сообщил первой леди, что ему запрещено говорить об 
этом месте. Тогда президент решил начать переговоры с целью установить с 
Москвой дипломатические отношения. После ряда тостов рассказал другую историю, 
которая проиллюстрировала, как трудно не расстаться с расовыми, религиозными и 
любыми другими предубеждениями, когда люди хорошо знают друг друга. Сталин 
согласился с этим. Черчилль и Сталин принялись обсуждать британскую политику. 
Маршал считал, что его британский друг победит на следующих выборах, потому что 
лейбористы не смогут сформировать правительство, а Черчилль стал левее 
социалистов. Черчилль заметил, что политическая задача Сталина гораздо легче — 
в стране только одна партия. Маршал согласился. Переключившись на другие темы, 
Сталин заметил, что еврейская проблема очень сложна. Он пытался создать 
национальный очаг для евреев в сельской местности, но они пробыли там всего два 
или три года, а затем разбежались по городам.
 Президент сказал, что является сионистом, и спросил, не таков ли и Сталин. 
Маршал ответил, что в принципе он сионист, но здесь много трудностей.
 С этого момента Сион занял помыслы Рузвельта. Когда Сталин спросил президента 
во время обеда, не останется ли он на конференции подольше, Рузвельт ответил, 
что его ждут три короля. Президенту хотелось бы остаться подольше, но нужно 
поскорее освободиться от утомительной работы по составлению проектов 
официальных коммюнике и соглашений и заняться личной дипломатией с тремя 
монархами — королем Египта Фаруком, королем Саудовской Аравии Ибн Саудом и 
императором Эфиопии Хайле Селассие. Пока главы внешнеполитических ведомств трех 
стран обсуждали заключительный протокол конференции, Рузвельт отправился на 
катере в Севастополь, посетил по пути места боев под Балаклавой, переночевал на 
корабле связи и вылетел затем на египетскую авиабазу близ Исмаилии. Потом 
пересел на «Квинси», стоявший на якоре в Горьком озере.
 То, что последовало затем, показалось Гопкинсу дешевым фарсом, и во многом так 
оно и было. Главнокомандующий, в огромной черной накидке, расположился на 
передней палубе под орудийными стволами, чтобы принять навестивших его монархов.
 Молодой Фарук прибыл на борт корабля в адмиральском мундире. Рузвельт 
посоветовал египтянину выращивать больше длинноволокнистого хлопка и подарил 
ему двухмоторную лодку. Селассие, небольшой, исполненный достоинства человек в 
большой военной шинели и фуражке, обсуждал с президентом судьбу итальянских 
владений в Северной Африке. Он получил четыре командно-разведывательные 
бронемашины. Напыщенное мероприятие достигло кульминации, когда на палубу 
американского эсминца вступил, при полных регалиях, Ибн Сауд. Он прибыл на борт 
корабля в Джидде вместе со своими коврами, овцой, шатрами, ведрами с древесным 
углем, святой водой и свитой родственников, охранников, камердинеров, 
дегустаторов и прислуги церемониального кофепития.
 Когда на «Квинси» появился саудовский монарх, Анна Беттигер находилась тут же. 
Как рассказывал позднее Майк Рейли, президент не преминул дать знать дочери, 
возможно без намерения сделать шутливый комплимент, что король Саудовской 
Аравии не терпит в таких случаях присутствия женщин, да еще добавил:
 — Между прочим, женщин, которые попадаются ему на глаза, он конфискует...
 После того как главы государств обсудили в дружелюбной атмосфере вопросы нефти 
и лесопосадок, Рузвельт перевел разговор на обсуждение палестинской проблемы. 
Мгновенно благожелательная атмосфера испарилась. Президент попросил короля 
согласиться с увеличением числа еврейских поселенцев в Палестине, отметив, что 
они составляют незначительный процент населения арабского мира. Рузвельта 
ошеломил отказ Ибн Сауда. Король произнес длинный монолог: евреи обратили 
пустынную местность в оазис только благодаря миллионам долларов и фунтов 
стерлингов от американских и британских капиталистов; вооруженные формирования 
евреев Палестины сражаются не с немцами, а с арабами и арабы возьмутся за 
оружие, чтобы не допустить дальнейшей еврейской эмиграции. Президент и Гопкинс 
вкратце записывали его речь, не воспринимая всего, что говорит Ибн Сауд. Два 
или три раза они повторяли вопрос, и каждый раз король приходил в возбужденное 
состояние. Тем не менее получил свой подарок — аэроплан.
 «Квинси» проследовал через Суэцкий канал к Александрии, где на борт эсминца 
прибыл Черчилль с дочерью Сарой и сыном Рэндолфом для семейного ленча с 
Рузвельтом, Анной, Гопкинсом и Винантом. До этого премьер совершил краткий 
визит в Афины, чтобы познакомиться со сложной обстановкой в Греции. Черчиллю 
показалось — жизнь в президенте едва теплится. Рузвельт ранее признался в 
записке к жене, что он утомлен, «но в принципе здоров». А сейчас, на пути в 
Алжир, писал своей «дражайшей Элеоноре»: «Следую в верном направлении — домой! 
Все отлично, но хочется поспать. Фантастическая неделя. Король Египта, то же из 
Саудовской Аравии и император Эфиопии! Анна в прекрасном состоянии, сейчас в 
Алжире. Передай привет Джону и Джонни. Надеюсь приехать в Вашингтон, когда вы, 
как обещали, будете там — в один из этих восьми дней. Ваш Ф.Д.Р.».
 Рузвельт и Гопкинс покинули Ялту в оптимистичном настроении, которое не 
омрачил поспешный альянс с монархами. Но по мере того, как «Квинси» двигался в 
Средиземном море в западном направлении, настроение менялось. По отбытии из 
Крыма корабельный врач поместил в лазарет Папу Уотсона — здоровье его 
необъяснимым образом ухудшилось. Рузвельт пригласил де Голля на встречу в 
Алжире, но генерал подчеркнуто отказался. По прибытии в Алжир стало хуже и 
здоровье Гопкинса. Он решил далее лететь домой самолетом, чтобы избежать 
длительного путешествия по морю. Это расстроило Рузвельта, который рассчитывал 
на помощь Гопкинса в составлении отчета по Ялте на обратном пути. К счастью, он 
догадался вызвать в Алжир Розенмана.
 Через два дня после отбытия из Алжира Папа Уотсон умер от острой сердечной 
недостаточности и кровоизлияния в мозг. Президент казался необыкновенно 
подавленным и разбитым. Несколько дней Розенман не мог начать с ним работу над 
обращением к конгрессу и народу. Большую часть утра Рузвельт оставался в 
постели, читая взятые в поездку книги и просматривая документы. После ленча в 
своей каюте грелся под солнцем на верхней палубе вместе с Анной, читая, 
выкуривая сигарету или просто глядя в небо. Прежняя веселость и воодушевление 
возвращались к нему во время коктейлей или обеда.
 Миновав субтропики, «Квинси» попал в зону штормящего моря между Бермудами и 
Чесапикскими мысами. 27 февраля 1945 года корабль вошел в Ньюпорт-Ньюс. 
Президент направился прямо в Белый дом. Его встретил Адольф Берле, настроенный 
довольно критически в отношении русских. Рузвельт вознес вверх руки и произнес:
 — Не скажу, что все хорошо, Адольф, — скажу, что я сделал все возможное.

 Глава 20
 С ТВЕРДОЙ И ДЕЯТЕЛЬНОЙ ВЕРОЙ

 Через два дня после того, как привратник в палате представителей оповестил о 
прибытии президента, конгрессмены и публика в галереях аплодировали стоя — все 
затихли, когда президента Соединенных Штатов вкатили в помещение палаты в 
инвалидном кресле и усадили перед небольшим столиком в кресло, обтянутое 
красным плюшем. Элеонора и Анна смотрели на него вниз с галереи. Там же 
принцесса Марта, Барух и Галифакс. Вице-президент Трумэн и лидер большинства 
Маккормик — на председательских местах позади президента, на возвышении. В ряду 
кресел перед президентом — министры администрации. Несколько рядов кресел 
напротив предоставлено сенаторам; треть их в состоянии сорвать тщательно 
разработанные Рузвельтом планы послевоенной организации и мирового устройства.
 — Надеюсь, вы простите, что я произнесу свою речь сидя, — начал президент, — 
знаю, вы представляете, как мне трудно таскать на ногах около десяти фунтов 
стали, да и поездку я только что совершил на расстояние четырнадцать тысяч миль,
 — и с облегчением добавил: — Прежде всего скажу — лучше всего чувствуешь себя 
дома.
 Поездка была продолжительной. Надеюсь, вы согласитесь, что к тому же и 
плодотворной.
 Чуть наклонившись над столом, президент заговорил резким тоном, порой глотая 
слова, запинаясь при чтении текста выступления, за строками он следил 
указательным пальцем. Периодически возвышал голос, чтобы выделить фрагмент речи,
 но прежняя риторика угасла. Как отмечал Ачесон, голос его лишился богатства 
оттенков — это был голос инвалида. Сторонники и противники президента заметили 
его осунувшееся, неподвижное лицо, дрожащие руки и как он тянулся к стакану с 
водой.
 — Откровенно говоря, оценка поездки — была она плодотворной или нет — зависит 
от вас. Потому что, пока здесь, в залах американского конгресса — при поддержке 
американского народа, — вы не рассмотрите соглашения, достигнутые в месте под 
названием Ялта, и не окажете им активную поддержку, результаты работы 
конференции нельзя считать устоявшимися.
 Из этой длинной, бессвязной речи слушатели узнали мало нового. Президент 
сказал, что не чувствовал себя больным, пока не вернулся в Вашингтон и не 
познакомился со слухами, распространившимися в его отсутствие. Долго говорил о 
планах в отношении Германии: подчеркивал, что безоговорочная капитуляция не 
означает разорения и порабощения немецкого народа; характеризовал четыре 
оккупационные зоны и обещал уничтожить нацистскую партию, милитаризм, 
германский Генеральный штаб, «который слишком часто сотрясал мир на Земле».
 К отчаянию Розенмана, президент не переставал импровизировать; однажды почти 
лишился голоса и на всем протяжении речи постоянно сбивался в акцентах, как 
если бы разум его не поспевал за голосом. Но в заключение этот слабеющий голос 
взвился до ноток отчаянной решимости:
 — Конференция в Крыму будет, надеюсь, поворотным пунктом в нашей истории и, 
следовательно, истории всего мира. Вскоре сенату и американскому народу будет 
представлено важное решение, которое определит судьбу Соединенных Штатов, мира, 
будущих поколений...
 Ни один план не совершенен. Все, что предстоит принять в Сан-Франциско, 
несомненно, не раз подвергнется коррекции в будущем, как наша конституция...
 Двадцать пять лет назад сражавшиеся на фронтах американцы ждали от 
государственных деятелей завершения работы над строительством мира, за который 
они сражались и страдали. Тогда мы не оправдали их ожиданий — не оправдали. Мы 
не можем снова обмануть их надежды и ждать, что мир снова образуется сам собой.
 Крымская конференция... призвана обозначить конец системы односторонних 
действий, обособленных альянсов, сфер влияния, балансов сил и всех прочих 
средств, которые использовались веками, но оказывались непригодными.
 Мы предлагаем заменить все это универсальной организацией, в которой получат 
шанс объединиться все миролюбивые страны...


ЕВРОПА: ЦЕНА НЕВИННОСТИ

 Победа — и конец силовой политики. Это было время надежд. Союзные войска 
сходились на Рейне. Кельн стал объектом прямого наступления. На юге 
американские войска продвигались к Триру. Рушилась вся оборона немцев к западу 
от Рейна. На Восточном фронте Красная армия форсировала Одер чуть ли не в 50 
милях от Берлина. Другие ее войска повернули на север, к балтийскому побережью,
 — блокировать Данциг.
 Вскоре установится мир, но можно ли его обеспечить? Соберется — 25 апреля — 
конференция в Сан-Франциско и примет хартию Объединенных Наций. Президент 
сформировал для конференции двухпартийную делегацию, представляющую США; 
возглавляли ее Ванденберг и Стассен. Сам он готовится, так он сказал репортерам,
 съездить туда в качестве хозяина — просто поздороваться. Отклик в стране на 
конференцию в Ялте в целом можно считать благоприятным, хотя сенатор Уилер 
назвал ее «великой победой Сталина и русского империализма», а старая 
изоляционистская пресса обвинила президента в предательстве Атлантической 
хартии. Кэнтрил сообщил, что конференция укрепила надежды на долговременный мир 
и американцев воодушевляло сотрудничество «Большой тройки» и защита 
администрацией интересов страны за рубежом. Принимались даже договоренности по 
Польше. Кэнтрил констатировал, что преобладает неосведомленность общественности 
относительно реальных решений в Ялте, а кто наиболее информирован, тот выражает 
и наибольшее удовлетворение ими.
 Затем, всего лишь в течение месяца, Рузвельт проявлял пассивность и даже 
беспомощность — все пришло в расстройство.
 Снова источником споров стала Польша, как в 1939 году и даже раньше. Три 
лидера договорились в Ялте, что Молотов, Гарриман и Керр составят в Москве 
комиссию по контролю за реорганизацией и расширением состава временного 
польского правительства. Комиссии надлежало решать важные вопросы, такие, как 
первоначальные рекомендации полякам; должны ли люблинские (теперь уже 
варшавские) поляки составлять ядро нового правительства, в то время как другие 
элементы образуют лишь символическое представительство, либо временное 
правительство реорганизуется кардинальным образом — в коалиционный, 
антифашистский режим на широкой политической основе. От решения этого вопроса 
зависит, будет ли Москва контролировать Польшу.
 Черчилль знал, какую позицию займут русские, если он станет оказывать на них 
давление. Сталин напомнит ему, что Москва воздержалась от вмешательства в 
Греции, почему же англичане должны вмешиваться в дела Восточной Европы? Поэтому 
Черчиллю, стало быть, предстояло поставить вопрос в более широком плане, и он 
нуждался для этого в поддержке Рузвельта. Однако президент вначале вяло 
реагировал на разработку британских формул защиты некоммунистических элементов 
в Польше. Черчилль чувствовал, что ему не удается заинтересовать Рузвельта. 
Время уходит, с каждым днем Кремль и варшавские поляки закрепляются в стране. 
Черчилль 13 марта телеграфировал Рузвельту: «...Польша потеряла свои границы. 
Утратит ли она теперь свободу? „...· Не хотел бы, чтобы между правительствами 
Великобритании и Соединенных Штатов возникали расхождения на этот счет, но 
считаю необходимым внести ясность: мы стоим перед величайшим провалом и крахом 
решения, достигнутого в Ялте...“
 Позиция Сталина в отношении Польши была настолько жесткой, что обозреватели в 
Вашингтоне и Лондоне относили ее на счет сильного давления на него политбюро. 
Но маршал просто твердо держался своей линии. Он соглашался в Ялте на формулу 
относительно Польши потому, что Черчилль и Рузвельт постоянно ссылались на 
общественное мнение, вот он и стремился помочь им умиротворить общественное 
мнение ялтинской формулой. Общественное мнение Запада не удовлетворится этой 
формулой — так его следует перевоспитать. Ради освобождения Польши пролито 
немало крови советских солдат. Неужели Черчилль и Рузвельт реально верят, что 
он позволит править в Варшаве правительству с преобладанием буржуазных 
элементов, что создаст угрозу тылу Красной армии сегодня и границам СССР 
завтра?
 Весь март президент игнорировал предложение Черчилля направить Сталину 
совместную телеграмму в жестком тоне. Наконец решил действовать по собственной 
инициативе. Телеграфировал Сталину 29 марта, что большие надежды и ожидания, 
посеянные в сознании народов мира ялтинскими решениями, ныне на грани краха. 
«Убежден, что, добившись в Ялте такого взаимопонимания, мы втроем сумеем 
устранить все препятствия, возникшие с тех пор». Ему непонятна настойчивость 
русских в вопросе сохранения варшавского правительства. «Должен сказать вам 
совершенно откровенно, что любое решение, ведущее под любым предлогом к 
сохранению существующего в Варшаве режима, неприемлемо...»
 Когда Рузвельт направлял это послание, его постигло еще одно горькое 
разочарование. Из Государственного департамента сообщили, что советскую 
делегацию на конференцию в Сан-Франциско возглавит посол Андрей Громыко, 
Молотов не будет присутствовать на конференции. Второразрядный представитель 
России на учредительной конференции, с которой связано так много надежд, — это 
воспринималось Рузвельтом как скрытый вызов нарождающейся организации. Он 
обратился к Сталину с просьбой позволить Молотову приехать хотя бы на самые 
важные заседания, открывающие конференцию. Предостерегал — иначе мир не поймет 
позицию СССР. Сталин неуступчиво ответил: такие вопросы не ставятся в 
зависимость от реакции общественности.
 В этом вопросе у президента своя проблема с общественным мнением. Уступив СССР 
в Ялте два дополнительных голоса на ассамблее и получив от Черчилля и Сталина 
согласие на два дополнительных голоса для Соединенных Штатов, Рузвельт забыл о 
своем требовании, но не разглашал информацию об этой уступке, вероятно надеясь 
перед конференцией в Сан-Франциско отговорить Сталина от требования 
дополнительных голосов. Но произошла утечка информации. Последовал взрыв 
негодования на Капитолийском холме, и президенту пришлось защищаться.
 Физически Рузвельт сильно сдал: снова стал работать до поздней ночи; жаловался 
на потерю аппетита. Но Бруенн опять-таки находил его состояние в основном 
стабильным: размеры сердца не изменились, шумов нет — симптомов болезни сердца 
не наблюдается; в данное время даже давление несколько нормализовалось. Но 
немногие вокруг президента, медики или неспециалисты, сомневались, что выборы, 
Ялта и теперь кризис вокруг Польши отняли у президента много сил и жизненной 
энергии.
 При всем приближении развязки, слабеющем сопротивлении немцев политическая 
ситуация все более ухудшалась: Россия и Запад не приходили к согласию, даже 
Черчилль и Рузвельт обменивались неприязненными телеграммами, по мере того как 
нащупывали способ обращения с медведем. В условиях разгула силовой политики и 
компромиссов судьба самой конференции в Сан-Франциско оказалась под вопросом.
 — Боже мой, что за беспорядок в Европе! — говорил Иден Гаролду Николсону. — 
Что за беспорядок!
 Обозреватели гадали, что вызвало кризис: внутренние противоречия в Кремле; 
антисоветизм Запада; паранойя Сталина; застарелый антикоммунизм Черчилля; 
усталость Рузвельта или его утопизм; сознание беспомощности в решении такой 
старой проблемы, как польская?
 Немногие замечали основной источник трений — внутренние перемены, 
происходившие в коалиции по мере того, как сходил со сцены противник, который 
идеологически объединял разных партнеров. Процесс проходил незаметно, пока 
какое-нибудь роковое событие не давало новый импульс страхам и подозрениям.
 В начале марта генерал Карл Вольф, командующий силами СС в Италии, тайно 
встретился в Цюрихе с Алленом Даллесом, руководителем резидентуры Агентства 
стратегических служб в Швейцарии, чтобы зондировать возможности капитуляции 
германских войск в Италии в какой-либо форме. Через одиннадцать дней состоялась 
вторая ознакомительная встреча. Черчилль понимал, что Кремль мог усмотреть в 
этих встречах сговор с целью заключения сепаратного соглашения о сдаче 
германских войск на юге, что позволило бы англо-американским силам, как позднее 
допускал премьер, продвинуться к Вене и далее вплоть до Берлина и Эльбы, 
встречая меньше сопротивления со стороны немцев. Поэтому он распорядился 
информировать о встречах Москву. Молотов уже знал о «переговорах» и потребовал 
объяснить, почему к участию в них не приглашены русские. Он подозревал здесь не 
недоразумение, «а нечто худшее».
 Частично причина состояла в позиции начальников штабов западных союзников: они 
не хотели, чтобы русские участвовали на начальной стадии переговоров. Встречи, 
считали они, носили предварительный характер, на них обсуждались технические, 
но не политические вопросы. Присоединись русские, переговоры затянулись бы, 
были бы упущены большие возможности и союзники понесли бы больше человеческих 
потерь.
 Рузвельт убеждал Сталина, что должен считаться в первую очередь с мнением 
военных на поле боя, — ведь там появляется возможность принудить войска 
противника к сдаче. Добавлял, что, как человек военный, маршал это поймет. «При 
такой капитуляции войск противника на поле боя не может быть никаких нарушений 
согласованных нами принципов безоговорочной капитуляции и никаких политических 
расчетов».
 Ответ Сталина отражал все страхи и подозрения, переживаемые кремлевскими 
стратегами. Переговоры с противником, доказывал он, допустимы, лишь если не 
предоставляют немцам возможности использовать их для переброски своих войск на 
другие участки фронта — прежде всего на советский участок. Вот почему он хотел, 
чтобы русские участвовали даже на предварительной стадии переговоров. Немцы уже 
воспользовались переговорами, чтобы перебросить три дивизии с севера Италии на 
советский фронт. Какой смысл имеет в таком случае ялтинское соглашение, 
предусматривающее удержание противника на своих позициях и лишение его 
возможности маневрировать? Красная армия соблюдает условия этого соглашения, 
Александер — нет. Красная армия окружает и уничтожает немецкие войска. Не 
собираются ли немцы открыть свой фронт на западе англичанам и американцам?
 Рузвельт с негодованием отверг все эти обвинения. Политических переговоров не 
было. Отсутствие наступательных операций войск союзников в Италии связано 
главным образом с переброской части их сил на Западный фронт. Переброска 
германских войск предшествовала переговорам. Проблема, заключал президент с 
горечью, в стремлении немцев посеять подозрения между Россией и Западом. Стоит 
ли им способствовать в этом?
 Телеграмма Рузвельта, его постоянные заверения в невинности западных союзников 
не успокоили Сталина, а повлекли за собой выход наружу скрытого недоверия 
кремлевских политиков. Почему союзники упорствуют в ведении швейцарских 
переговоров перед лицом советских возражений; что они стремятся скрыть? Не 
просто ли это уловка, чтобы позволить Гитлеру перебросить на восток больше 
войск? Не направлены ли англо-американские маневры на то, чтобы подавить в 
Северной Италии коммунистические и левые силы, как в Греции? Не замышляют ли 
они по-прежнему захватить Триест — или даже Вену — до подхода русских? Не 
поглотят ли союзники большие пространства Германии, пока нацисты будут 
оказывать упорное сопротивление Красной армии? Или плетутся еще более 
дьявольские заговоры? Все эти подозрения выплеснулись в ответе Сталина 
Рузвельту: «Вы утверждаете, что реальные переговоры пока не начались. Очевидно, 
Вы не владеете всей информацией». Военные коллеги Сталина располагают 
сведениями, что переговоры имели место, в результате чего немцы открыли фронт 
англо-американским войскам и позволили им продвигаться на восток в обмен на 
щадящие условия перемирия. Вот почему войска союзников продвигаются в глубь 
Германии, почти не встречая сопротивления. Он понимает, что англо-американские 
войска получили выгоду, но зачем скрывать это от русских?
 «И что мы наблюдаем на данный момент? Немцы на Западном фронте фактически 
прекратили войну с Великобританией и Америкой. В то же время они продолжают 
войну против России, союзника Великобритании и США».
 Это наиболее суровое из посланий, которые Сталин когда-либо направлял 
Рузвельту. Оно также и наиболее зловещее. Переговоры о капитуляции усилили 
страх перед союзом против России фашистских и капиталистических держав. Повсюду 
Сталин усматривал события, ведущие к такому сговору: переброска германских 
войск на восток; яростная оборона гитлеровцами малозначащих городов на востоке 
и сдача больших городов англо-американским войскам на западе; тайные переговоры 
Вольфа в Швейцарии и упорный отказ русским в участии. И наконец, секретные 
разработки союзниками атомного оружия. Рузвельт — инструмент Черчилля, того 
самого Черчилля, который пытался задушить большевистскую революцию в колыбели.
 Рузвельт снова негодовал; сообщил Сталину, что поражен его посланием. Просил 
такой же веры в свою искренность, какую питал всегда к искренности маршала. 
Неужели русские поверят, что он способен пойти на соглашение с немцами без 
согласия СССР? Будет величайшей исторической трагедией, если в то время, когда 
победа уже близка, отсутствие доверия погубит то, ради чего принесены 
колоссальные жертвы.
 «Откровенно говоря, — заключал президент, — я не могу избавиться от чувства 
горькой обиды по отношению к Вашим информаторам, кто бы они ни были, из-за 
столь искаженного толкования ими моих действий или действий подчиненных, 
пользующихся моим полным доверием».
 Нет сомнений, что здание доверия, доброй воли и добрососедства, которое так 
любовно возводил Рузвельт, рушится. Тот же Сталин, выдвигавший столь ужасные 
обвинения, использовал силовую политику в Польше, воспрепятствовал участию 
Молотова в конференции в Сан-Франциско и, несомненно, замышлял использовать 
право вето для раскола Объединенных Наций. Рузвельт чист перед лицом обвинений 
Сталина. У него не было ни желания, ни сил заниматься на этом этапе сложными 
дезориентирующими маневрами. Но его чистота имела опасную грань: он снова 
оказался в ловушке из-за своего старого стремления разделять военные и 
политические решения. Убежденный, что переговоры по военным вопросам не имеют 
политических последствий, он не замечал того, что видел Сталин, а именно: 
любыми переговорами с противником, в любое время неизбежно создаются 
определенные политические возможности и блокируются другие.
 В данный момент Сталин решил, что, возможно, зашел слишком далеко в осуждении 
президента. Он заверил Рузвельта, что не подвергает сомнению его искренность, 
но затем повторил все свои аргументы. Время уходило. Самое последнее послание 
Сталина по Польше помечено 7 апреля 1945 года.


АЗИЯ: «НИКОГДА, НИКОГДА, НИКОГДА»...

 Блестящая победа союзников в условиях кризиса коалиционной политики отразилась 
в конце зимы 1945 года и на обстановке в Азии.
 В середине февраля оперативная авианосная группа под командованием Спруэнса 
подошла в тумане на расстояние 70 миль от японского побережья и направила 
несколько сот самолетов для бомбардировки Токио. Это первый воздушный налет на 
японскую столицу после рейда Дулиттла. На следующий день крупные десантные силы 
появились у Иво-Джима, крохотного острова, — со своими тремя аэродромами, 
ровной поверхностью, крутыми горами по периметру, этакого непотопляемого 
авианосца в нескольких сотнях миль от Японии. В день начала операции, 19 
февраля, семь линкоров, армада крейсеров и эсминцев распахали пляжную зону в 
ходе самого массированного обстрела и бомбардировок за всю войну в Тихом океане.
 Японцы, однако, сильно укрепили возвышенность за пляжами, и, когда 
бомбардировки прекратились и десантные суда уткнулись в песок, морские 
пехотинцы попали под губительный огонь оборонявшихся войск. Десантники 
продолжали наступление и завязали кровопролитные бои с целью выбить противника 
из укрепленных подземных укрытий. В последующие пять недель боев за каждое 
укрытие погибли более 6 тысяч десантников и 21 тысяча защитников острова. 
Камикадзе потопили авианосец сопровождения и вывели из строя флотский авианосец 
«Саратога».
 Сражение за Иво-Джима показало, что флот США в состоянии овладеть территорией 
противника в нескольких сотнях миль от Японии и дойти таким образом по 
переходным островам почти до глубокого тыла противника. Показало также, что 
противник готов заплатить высокую цену за несколько квадратных миль 
вулканического пепла. Рузвельт, возвращавшийся из Ялты, мог считать уступки за 
участие в азиатской войне СССР оправданными.
 Но эти уступки тем не менее вызвали через несколько недель после Ялты тревогу 
в Чунцине. Во временной китайской столице ходили слухи, будто Рузвельт и Сталин 
заключили сделку за счет Китая. Херли почувствовал необходимость съездить в 
Вашингтон, чтобы получить из первых рук информацию о долговременных планах 
президента в отношении Китая. В середине февраля он отбыл из Чунцина вместе с 
генералом Албертом К. Ведемейером, который заменил Стилвелла на посту 
начальника штаба войск Чан Кайши.
 У Херли были и другие причины встретиться с шефом. После многообещающего 
старта его посредничество между националистами и коммунистами завершилось 
провалом. В ноябре он добился от Янани поддержки соглашения из пяти пунктов, 
предусматривавшего «объединение всех вооруженных сил Китая с целью немедленного 
разгрома Японии» и создание нового коалиционного правительства «из народа, для 
народа и самим народом», которое руководило бы всеми вооруженными силами страны,
 включая коммунистические. Херли с триумфом доставил в Чунцин не только проект 
соглашения, но также согласие Чжоу Эньлая на личное участие в переговорах. 
Однако националисты обвинили его, что он продал их дело за сомнительные блага. 
Генералиссимус доказывал, что согласие на коалиционное правительство 
равносильно признанию им полного поражения. Вместо этого он внес предложение из 
трех пунктов, предусматривавшее признание коммунистов в качестве легальной 
партии в обмен на контроль националистами их вооруженных сил. Коммунисты 
решительно отвергли это предложение на том основании, что от них просто требуют 
капитуляции. Неутомимому послу удалось уговорить стороны возобновить переговоры.
 Однако они не дали результатов — недоверие слишком глубоко.
 — Китай стоит перед дилеммой, — докладывал в начале января Стеттиниус. — 
Коалиция покончит с преобладанием консервативного Гоминьдана и откроет путь 
коммунистам, более зрелым и популярным, к усилению своего влияния, возможно, до 
степени установления ими контроля над правительством. Провал попыток 
договориться с коммунистами, которые усиливаются день ото дня, чреват 
опасностью постепенного вытеснения Гоминьдана...
 Имел Херли и собственные проблемы. Он убеждался, что американские дипломаты в 
Китае не только придерживались отличных от его взглядов, но также чинили 
препятствия его общению с Государственным департаментом. В отношении первой 
части своего предположения он был совершенно прав. В отличие от посла, который 
относился к Чану дружелюбно, верил в выживание и улучшение его правления в 
долговременной перспективе и вместе с Ведемейером считал, что китайский 
руководитель ведет справедливую войну с врагом, помощники посла, располагавшие 
гораздо большими возможностями для наблюдения, рассматривали Чан Кайши и 
Гоминьдан как неэффективных, коррумпированных реакционеров, нечувствительных к 
окружающей их нищете, неспособных к реформам и не только не готовых воевать с 
японцами, но даже не желающих этого, поскольку вынашивали планы сохранения сил 
для послевоенной борьбы с коммунистами. В конце февраля поверенный в делах в 
Чунцине сообщил Стеттиниусу, что американская помощь националистам несет в себе 
угрозу сближения Янани с Россией, Китай движется в направлении катастрофической 
гражданской войны и Вашингтон должен установить непосредственные контакты с 
Янанью и помогать ей. Эту телеграмму доставили в Государственный департамент, 
когда Херли был в Вашингтоне. Она вызвала конфликт между Херли и дипломатами из 
отдела Дальнего Востока.
 Вот почему посол делал доклад президенту в состоянии крайнего возмущения. Не 
совсем ясно, что происходило, когда он в марте дважды навещал Белый дом. 
Позднее посол вспоминал, что прибыл с желанием резко высказаться в присутствии 
главнокомандующего, но «когда президент протянул былую прекрасную, твердую и 
сильную руку, чтобы поздороваться, и Херли увидел, что эта рука превратилась в 
дряблую, костлявую длань», и заметил изнуренное лицо Рузвельта, его ожесточение 
отчасти спало. Очевидно, президент чувствовал себя лучше, чем выглядел,. — он 
высмеял тревоги Херли и энергично заявил, что не поступится территориальной 
целостностью и политической независимостью Китая.
 — Вас опять беспокоят призраки.
 Рузвельт не захотел познакомить Херли с ялтинскими документами по Дальнему 
Востоку, но Херли настоял; в ходе последующей встречи посол почувствовал (так 
он утверждал позднее), что президент, кажется, менее уверен в целесообразности 
соглашений, и предложил обсудить их с Черчиллем и Сталиным. Президент держался 
основной линии — оказания военной помощи только Чану, — но призывал Херли 
продолжать умиротворение коммунистов и одобрил включение представителей Янани в 
китайскую делегацию на конференцию в Сан-Франциско. Херли покинул Белый дом 
удовлетворенный тем, что получил поддержку в своей борьбе с молодыми 
дипломатами.
 Так для Рузвельта исчезла последняя возможность изменить свою стратегию в 
Китае. Однако, несмотря на все иллюзии, которые господствовали в представлении 
американцев о Китае, ставка Рузвельта на Чана проистекала отнюдь не из 
невежества, глупости или болезни. В ней сочетались утопические надежды на 
возможность единства китайцев, стабильность, прогресс и демократию, 
вестернизацию Китая — и близорукое военное планирование с целью уменьшить 
потери американцев в войне с Японией.
 Едва Херли отправился из Вашингтона в поездку в Лондон и Москву, как 
американцам снова напомнила о себе необходимость советской помощи на 
заключительном этапе войны. Дивизии морских пехотинцев и солдат нахлынули 1 
апреля на побережье Окинавы, самого большого острова в архипелаге Рюкю на 
пороге к Восточно-Китайскому морю. Это наиболее дерзкая операция во всей 
тихоокеанской кампании, поскольку Окинава всего в 400 милях к востоку от 
побережья Китая и в 350 милях на юго-запад от самого острова Кюсю. В день 
веселых обманов силы вторжения были удивлены сначала слабым сопротивлением. Но 
в следующую неделю, когда пехота устремилась по пересеченной местности к югу, 
она столкнулась с такой мощной обороной, какой еще не встречала в тихоокеанской 
кампании. По мере того как ожесточившиеся морские пехотинцы и солдаты 
пробивались через бесконечные лабиринты ходов сообщения, между укрепленными 
огневыми точками, потери росли в чудовищной пропорции.
 Десантников атаковали несколько сот японских самолетов, поднявшихся с тыловых 
аэродромов. Многие самолеты были сбиты, но камикадзе в достаточном числе 
пробились сквозь огневую завесу и нанесли тяжелые потери, особенно эсминцам и 
сторожевым кораблям. Оказались успешными 22 из 24 самоубийственных таранов. 
Японский фанатизм явно усиливался, по мере того как американцы приближались к 
островам Кюсю и Хонсю. Со всей резкостью перед главнокомандующим и Пентагоном 
встал вопрос: несколько японских дивизий и горстка самолетов, управляемых 
камикадзе, в состоянии наносить такие потери, защищая отдаленный остров, — что 
же произойдет, когда американцы станут атаковать внутренние районы Японии?
 В начале апреля было похоже на то, что атомная бомба поспеет как раз вовремя, 
чтобы использовать ее против Японии, если не Германии. А есть ли разница, какая 
из этих стран станет объектом бомбардировки? Ученые выражали все большую 
тревогу в связи с возможностью атомной бомбардировки гражданского населения, 
отсутствием международного контроля над информацией о разработке ядерного 
оружия, покровом секретности. Буш и другие оказывали на Стимсона давление с 
целью побудить его поддержать идею создания общего фонда информации о научных 
исследованиях в разных странах и предупреждения секретной разработки оружия. 
Однако Стимсон хотел делиться с русскими информацией об оружии только на основе 
принципа «реальной» взаимности. Он немного смягчился после долгой дискуссии со 
своим помощником Харвеем Банди, в ходе которой собеседники «коснулись 
непосредственно самых животрепещущих вопросов человеческой природы, морали и 
власти» (отметил в своем дневнике Стимсон), но министр все еще колебался — 
сохранение секретности или международный обмен информацией и контроль. Те же 
чувства переживал и Рузвельт — хотел повременить с обменом информацией, пока не 
пройдет испытание первой бомбы. Эйнштейн написал президенту письмо, представив 
ему Лео Сциларда, который поднимал вопросы рокового использования атомной бомбы 
в будущем. На этот раз Рузвельт не ответил.
 В начале апреля Бопр вернулся в Соединенные Штаты и составил для президента 
новый меморандум, критикующий закрытость и недоверие в вопросе обмена 
информацией по разработке атомной бомбы. Он спрашивал Галифакса и Франкфуртера, 
каким образом можно заинтересовать документом Рузвельта. Посол и судья решили 
обсудить вопрос на личной встрече в вашингтонском парке Рок-Крик; ее наметили 
на 12 апреля.
 Ведемейер, как и Херли, посетил Белый дом в марте. Весьма характерно, что 
Рузвельт принял своих помощников по Китаю отдельно друг от друга. Ведемейера 
еще больше, чем посла, поразили вытянувшееся лицо и отвислая челюсть Рузвельта. 
Но в одном, по крайней мере, президент выглядел убедительным: он готов сделать 
все возможное, чтобы народы Индокитая получили независимость от Франции. Он 
рекомендовал Ведемейеру исключить любые поставки французским войскам, 
действующим в этом регионе.
 В последний год или два Индокитай стал почти навязчивой идеей для президента. 
В Ялте он сообщил Сталину, что имеет задумку установить временную опеку над 
Индокитаем, но англичане хотят вернуть его Франции, поскольку опасаются, что 
опека окажет негативное влияние на их собственное правление в Бирме. Президент 
добавил, что де Голль просил транспортные корабли для доставки в Индокитай 
войск «Свободной Франции». Сталин спросил, намерен ли президент их предоставить.
 Рузвельт дал уклончивый ответ в том смысле, что не может найти лишние корабли 
для де Голля.
 Индокитай занимал мысли президента на пути домой из Ялты. Целых два года он 
уверял репортеров, что ужасно обеспокоен ситуацией в этом регионе. Цитировал 
Чан Кайши, говорившего на переговорах в Каире, что китайцы не хотят Индокитая, 
но и французы не должны им владеть. Рузвельт сообщил репортерам о своем 
предложении установить временную международную опеку над Индокитаем.
 — Идея нравится Сталину. Китаю — тоже. Она не устраивает англичан — может 
взорвать их империю... Вильгельмина, — продолжал президент, — собирается вскоре 
предоставить независимость Яве и Суматре, а Новой Гвинее и Борнео — только 
через столетие или два. У коренных жителей Новой Гвинеи, объясняла королева, 
самые неразвитые в мире мозги.
 Один репортер заметил, что Черчилль настроен против самоопределения народов. 
Премьер считает, что Атлантическая хартия не норма, но руководство; он не прочь 
ее урезать. Президент согласился с репортером.
 — Атлантическая хартия — прекрасный документ, — сказал президент.
 Репортер спросил, помнит ли Рузвельт высказывание Черчилля — он стал 
премьер-министром не для того, чтобы присутствовать при распаде империи.
 — Старину Уинстона не переубедить в этом пункте. Он сделал это своей 
специальностью. Об этом лучше не распространяться.
 В замечаниях президента наиболее важно последнее. Рузвельт не выдвигал 
проблему колониализма на публичное обсуждение; говорил лишь, что это приведет 
англичан в бешенство («Об этом лучше не распространяться»). Президент не мог 
забыть одного эпизода в Ялте. Стеттиниус начал обсуждать вопрос об опеке в 
условиях нового мирового порядка, и тут вмешался Черчилль: воскликнул, что не 
согласен ни с одним словом государственного секретаря. В ярости Черчилль кричал,
 что, пока он премьер-министр, империю не удастся загнать в угол. Он не 
поступится ни пядью наследия своей страны! Рузвельт на мгновение прервал его, 
лишь чтобы попросить дать Стеттиниусу закончить свое заявление. Государственный 
секретарь не упоминал Британскую империю. Черчилль с трудом успокоился, 
бормоча:
 — Никогда, никогда, никогда...
 Рузвельт, бывало, дразнил Черчилля, когда речь заходила о колониях, шутил или 
упрекал премьера в империализме в беседах со Сталиным и с другими. Однако 
президент никогда не вступал в прямой конфликт с премьером по этому вопросу. 
Идею опеки воспринимал вполне серьезно, говоря Херли во время встречи с ним в 
марте, что вопрос об опеке Объединенных Наций будет решен на предстоящей 
конференции в Сан-Франциско. Но реализация этой идеи требовала согласия 
Великобритании и Франции, а также, возможно, других метрополий. Рузвельт отнюдь 
не проявлял готовности конфликтовать по этой проблеме с атлантическими 
державами. На самом деле после переговоров с де Голлем в июле 1944 года больше 
склонялся к признанию французских интересов в Индокитае, особенно если бы де 
Голль сдержал свое обещание обеспечить Индокитаю представительство в 
послевоенной федеральной системе Франции. Еще более существенное во всей 
ситуации — сохранение Рузвельтом приверженности стратегии «приоритет Атлантики»,
 которая в начале 1945 года, с ослаблением Китая и ростом шовинизма Советов, 
мыслилась столь же важной после войны, как и в ее ходе. Зажатый в тиски разными 
силами, Рузвельт оставил Индокитай в состоянии политического вакуума. Он просто 
провоцировал Черчилля и де Голля, не предпринимая ничего конкретного.
 Президент разделял идеалы освобождения от колониализма, но не до конца понимал 
стратегию их осуществления с учетом глобальных проблем и калейдоскопа 
политических событий в Юго-Восточной Азии. В первые месяцы 1945 года 
открывались большие возможности. Антиколониализм Рузвельта, его вклад в 
разработку Атлантической хартии, его поддержка независимости Филиппин хорошо 
известны националистическим и революционным лидерам в Бирме и Индии, в 
Индонезии и Индокитае. Таково и собственное революционное прошлое Америки. 
Когда Хо Ши Мин составлял манифест независимости, он попросил американского 
друга придать документу энергичный стиль великой Декларации 1776 года. Рузвельт 
не хотел начинать крестовый поход против колониализма или идти на риск 
публичной конфронтации с атлантическими державами, которая привлекла бы к нему 
симпатии колониальных народов Азии или, по крайней мере, создала бы ему 
популярность среди них.
 Скорее всего, он полагал, что провозглашенных им целей в сочетании с личным 
влиянием на Вильгельмину, короля Георга и даже Черчилля и де Голля достаточно, 
чтобы решить после войны проблему колониализма. Поэтому в разработке 
всеобъемлющих программ и конкретных мер необходимости не видел, особенно в 
связи с тем, что трудно учесть все факторы заранее и в любом случае сначала 
необходимо победить в войне. Отсутствием личной решимости он не страдал, но 
антиколониальную позицию Рузвельта в начале весны 1945 года подрывала некоторая 
самонадеянность — он всегда сможет воплотить свои идеи в жизнь — это так же 
неоспоримо, как воздействие стратегии «приоритет Атлантики».


«РАБОТА, ДРУЗЬЯ, ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ОБЕСПЕЧЕНИИ МИРА»

 Если за рубежом события приближались к исторической кульминации, внутренние 
дела весной 1945 года циркулировали обычным порядком. Вслед за громкими 
заявлениями президента в январе комитеты конгресса занялись законодательным 
процессом при помощи традиционных средств — дебатов, выхолащивания и проволочек.
 Законопроект о трудовой и военной мобилизации, пройдя палату представителей, 
основательно застрял в сенате в условиях, когда военные победы сделали его 
принятие менее срочным. Уоллиса утвердили наконец в качестве министра торговли, 
но после бурных дебатов в сенате и только после того, как крупные федеральные 
кредитные агентства были выведены из подчинения министерству торговли, чтобы 
бывший вице-президент не мог «контролировать» миллиарды кредитных денег. Члены 
комиссий конгресса по расследованию вели бессмысленную мелочную охоту за 
ведьмами. Сенат отверг представленную Рузвельтом кандидатуру Обри Уильямса, 
бывшего федерального администратора по делам молодежи, на пост руководителя 
программы электрификации сельской местности. Угрожал новой забастовкой горняков 
Джон Л. Льюис.
 Никогда раньше дела Рузвельта в конгрессе не шли так плохо. Республиканская и 
демократическая партии в законодательном собрании сотрудничали в полном 
согласии. Рузвельт, однако, едва ли следил заинтересованно за ситуацией в 
конгрессе. Во всяком случае, не собирался ссориться с законодателями по 
внутренним проблемам в то время, когда нуждался в том, чтобы республиканцы и 
консерваторы поддерживали его внешнюю политику, особенно идею американского 
лидерства в новой международной организации.
 Его администрация действовала на волне 120-летней активности либералов. 
Президент выступал за возобновление и усиление действия Закона о торговых 
соглашениях. Требовал обстоятельно изучить планы установления гарантированной 
суммы ежегодной заработной платы. Принимал послов, награждал медалями, обсуждал 
дела с политиками-демократами.
 Он жил прошлым и будущим, равно как и настоящим. «Я все еще благодарю Бога за 
доброе старое время и старых, испытанных друзей вроде вас», — писал президент 
одному другу в округе Датчисс, который заметил, что между проблемой размера 
бочек для яблок, дебатировавшейся Рузвельтом в ходе избирательной кампании 1912 
года, и встречей с Черчиллем и Сталиным и, возможно, решением судьбы мира 
пролегла дистанция огромного размера. Он ждал своей поездки в Сан-Франциско в 
апреле и позднее в Англию с женой. В конце марта он мог меньше беспокоиться о 
перспективах военной кампании в Европе. Когда Рузвельт сообщил Фрэнсис Перкинс 
о предполагаемой поездке в Англию и та запротестовала, уверяя, что поездка 
слишком опасна, он прикрыл рот ладонью и прошептал:
 — Война в Европе кончится к концу мая.
 Анна Беттигер и Грейс Талли стремились незаметно поддерживать силы президента, 
пока он не отдыхал в Уорм-Спрингсе. Обеих женщин озадачивали внезапные перемены 
в его облике. То же можно сказать о репортерах, близко наблюдавших президента. 
На обеде для корреспондентов в Белом доме Аллен Драри заметил, когда президента 
выкатили в зал, как он постарел и осунулся, как безучастно смотрел на столы, 
вокруг которых уселись тесными рядами гости, как равнодушно отнесся к тушу, 
исполненному трубачами, и бурным аплодисментам.
 Затем, заметил Драри, внезапно оживился и стал проявлять ко всему интерес. Его 
окружали известные политики, включая Лихи и Маршалла, Бирнса, Икеса, Биддла, 
Моргентау, судей Дугласа и Джексона, сенаторов Болла, Морзе и Остина, 
вице-президента Трумэна с аккуратно сложенным носовым платком, так чтобы 
виднелись четыре конца; здесь были Дэнни Кайе, Джимми Дуранте и Фэнни Брайс. 
Все следили за величайшим лицедеем: как он пьет вино, курит свою сигарету, 
скошенную кверху, как подается вперед, приставив к ушам ладони, чтобы услышать 
шутку, вызвавшую хохот зала, как хохочет сам. А через несколько минут он уже 
сидел за столом с отрешенным видом, отвислой челюстью и открытым ртом.
 Однако президент продержался весь вечер и под конец выступил с речью; говорил 
он о гуманизме:
 — Мы все обожаем гуманизм, вы обожаете его и я...
 Во имя гуманизма он сделал объявление:
 — Я отменяю пресс-конференцию, назначенную на завтрашнее утро.
 Пока президент откидывался к спинке кресла, в зале шумно аплодировали. Драри 
записал в дневнике: «...и прежде чем скрыться за дверью, он продемонстрировал 
старый, знакомый жест, так что мы увидели в последний раз, как Рузвельт резко 
откинул назад голову, по лицу его расползлась улыбка, поднялась вверх рука, 
помахивая в старой знакомой манере».
 На маленькой станции Уорм-Спрингс, как обычно, толпился народ, когда 30 марта 
1945 года, на Добрую пятницу, сюда прибыл поезд президента. Необычной на этот 
раз казалась лишь крупная фигура Рузвельта, сутулившаяся и беспорядочно 
раскачивавшаяся в инвалидном кресле, которое катили по платформе. По толпе 
пробежал легкий гул. Президент направил свою машину к Малому Белому дому 
наверху холма.
 В этот вечер Хассет поделился с Бруенном своей тревогой по поводу физического 
состояния президента. Хассет допускает, что Бруенн не хочет беспокоить семью и 
самого Рузвельта, но считает положение безнадежным. Даже подпись президента 
поблекла — былая размашистость и жирные линии улетучились или попросту утратили 
четкость. Бруенн осторожно признавал, что состояние Рузвельта рискованное, но 
он не считает его безнадежным, если оберегать президента от эмоциональных 
стрессов. Это невозможно, возразил Хассет. Он и Бруенн сами на грани 
эмоционального срыва.
 Однако через несколько дней пребывания под теплым солнцем Джорджии Рузвельт 
избавился от землистого цвета лица, к нему вернулась отчасти былая живость, 
хотя показатели давления менялись в широком диапазоне: от 177 на 88 до 240 на 
130. Новости из Европы воодушевляли: американские, британские и канадские 
войска окружали Рур, устремляясь на северо-запад, к Ганноверу и Бремену, 
углубляясь в самое сердце Германии. В Вашингтон поступали также сообщения о 
гибели под бомбежками тысяч гражданских жителей японских и немецких городов. 
Сомнительно, чтобы Рузвельт отдавал себе отчет, насколько колоссальны масштабы 
этих человеческих жертв, сопоставимые с последствиями более поздних 
бомбардировок — атомных.
 В Уорм-Спрингс доставлялись резкие телеграммы Сталина. Рузвельта беспокоило, 
но не угнетало ухудшение отношений с Кремлем. В отличие от Черчилля, которому 
будущее рисовалось сплошной черной краской и который шел среди ликующей толпы, 
а сердце у него ныло, Рузвельт хранил уверенность, что положение выправится. Он 
стремился устранить причины беспокойства. Швейцарский инцидент ушел в прошлое, 
телеграфировал президент Сталину, в любом случае с взаимным недоверием следует 
покончить. Он призывал Черчилля воздерживаться от преувеличения разногласий с 
Советами — все встанет на свои места. И добавлял: «Однако нам надо быть 
твердыми, мы идем правильным путем».
 В эти первые апрельские дни президента больше интересовала Азия, а не Европа. 
Его порадовали вести о неожиданной отставке японского правительства вслед за 
вторжением на Окинаву. Президент Серхио Осменья прибыл из Филиппин, чтобы 
сообщить об ужасных разрушениях в Маниле. Президент необыкновенно подробно 
изложил репортерам свои соображения в связи с обстановкой на Филиппинах, их 
экономическими проблемами и необходимостью американской помощи. Это была 988-я 
пресс-конференция президента.
 Рузвельт решительно настроен на то, чтобы с планами немедленного 
предоставления независимости Филиппинам не произошло никаких задержек. 
Реализация этих планов зависит только от того, насколько быстро выдворят с 
островов силы японцев. Он покажет пример Великобритании и другим колониальным 
державам. Рузвельт писал своему бывшему шефу Джозефу Дэниелсу: он хотел бы, 
чтобы независимость Филиппин вступила в силу в августе и он сам присутствовал 
на торжествах по этому поводу, но, возможно, ему придется участвовать в это 
время в конференции в Европе.
 В полдень 11 апреля президент диктовал проект речи по случаю дня Джефферсона:
 «По всей стране американцы собираются отдать должное живой памяти Томаса 
Джефферсона, одного из величайших демократов, и я хочу дать ясно понять, что 
произношу слово „демократы“ с маленькой буквы „д“...»
 Президент по традиции отдал дань уважения деятельности Джефферсона как 
государственного секретаря, президента и ученого; затем продолжал:
 «Через некоторое время могущественное, зловещее нацистское государство 
разрушится. Японские военные бароны получают по заслугам в своей стране — 
возмездие, которое они заслужили, атаковав Пёрл-Харбор.
 Но половина победы над врагами — этого недостаточно.
 Мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы сокрушить сомнения и страхи, 
невежество и корысть, которые сделали возможным весь этот ужас...
 Сегодня мы сталкиваемся с неоспоримым фактом, что для выживания цивилизации 
необходимо культивировать науку гуманных отношений — способность разных людей 
жить и работать вместе, на одной планете, в условиях мира.
 Позвольте заверить вас, что моя рука не дрогнет, выполняя необходимое, и моя 
решимость выполнять эту задачу крепнет от того, что вы — миллионы и миллионы — 
поддерживаете меня в убеждении не прекращать этой работы.
 Работа, друзья, заключается в обеспечении мира. Более важно, чем прекращение 
этой войны, — прекращение возможности всех войн. Да, прекращение навечно 
возможности нелепого и бесчеловечного средства разрешения всех разногласий 
между правительствами посредством массового убийства людей.
 Сегодня, когда мы стремимся освободиться от бедствий войны, когда мы хотим 
внести наибольший вклад из всех, который вносили поколения людей на этой Земле,
 — вклад в дело упрочения мира, я прошу вас крепить свою веру. С вашей верой и 
решимостью я связываю все успехи, которых можно достичь в наше время. Вам, всем 
американцам, которые вместе с нами посвящают себя делу мира, я говорю: 
единственное ограничение для реализации наших целей завтра — наши сегодняшние 
сомнения. Будем продвигаться вперед с крепкой и деятельной верой».




 Эпилог
 ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ


 В четверг утром 12 апреля 1945 года в Уорм-Спрингсе стояла приятная солнечная 
погода. Дорогу к Сосновой горе украшали цветы кизила и диких фиалок. Там, в 
любимом месте отдыха Рузвельта на природе, его друзья жарили мясо для пикника, 
намеченного на поздний полдень. В теплом воздухе этого уголка Джорджии 
перемешались запах жимолости и аромат жареной говядины и цыплят. Под кроной 
дуба, ствол которого обнимали глицинии, установлено деревянное кресло для 
почетного гостя, откуда он мог созерцать зеленую долину у подножия горы.
 Внизу, в долине, в угловой спальне Малого Белого дома сидел в кровати 
президент, читая конституцию Атланты. Из-за плохой погоды в Вашингтоне доставка 
газет из крупных северных городов задержалась. Заголовки сообщали, что 
американские войска в 57 милях от Берлина и 115 милях от расположения русских 
войск. При дневном свете огромный воздушный флот «Летающих крепостей» бомбил 
Токио. Рузвельта отвлек от чтения документа разговор на кухне. Он позвал Лиззи 
Макдаффи — она убирала гостиную: о чем они там разговаривают? Лиззи вошла в 
дверной проем. У господина Рузвельта всегда находилось время поговорить с ней, 
ответить на ее вопросы.
 — Господин Рузвельт, вы верите в перевоплощение?
 Он спросил, верит ли она в это сама. Лиззи ответила, что не знает, но, если 
перевоплощение существует, она хотела бы вернуться к жизни канарейкой.
 — «Канарейкой»! — Президент взглянул на ее 200-фунтовое тело, отбросил чтиво и 
расхохотался.
 Лиззи Макдаффи навсегда запомнила эту сцену: президент, запрокинув голову, 
закрыв глаза, смеется и восклицает, наверное, в сотый раз:
 — Она тебе так нравится?! Так нравится?!
 Когда около полудня в Малый Белый дом прибыл Хассет с пакетом запоздавшей 
почты, Рузвельт сидел в гостиной в кожаном кресле, беседуя со своими кузинами 
Маргарет Сакли и Лаурой Делано, а также с госпожой Уинтроп Рутерферд. Два года 
назад Люси Меркер Рутерферд заказала художнику-портретисту Элизабет Шуматофф 
портрет президента акварелью. Некоторое время назад он попросил художницу 
сделать другой его портрет — в подарок дочери Люси. Мадам Шуматофф вошла в 
момент, когда Рузвельт подписывал ворох документов о назначениях и наградах, 
которые Хассет перед ним разложил. Президент подписывал их, как обычно, ручкой 
с расширенным концом пера, поэтому Хассету приходилось раскладывать документы 
по столу, чтобы просохли. Один из документов — законопроект, только что 
принятый конгрессом, о продлении деятельности Корпорации кредитования товаров и 
расширении прав корпорации на заимствование денежных средств — президент 
подписал широким росчерком пера и сообщил присутствующим в гостиной:
 — Вот как я произвожу закон.
 Хассет неодобрительно следил, как художница устанавливает мольберт, меряет нос 
Рузвельта, просит его повернуться то в одну, то в другую сторону. Босс, считал 
Хассет, слишком слаб для всего этого. Собрав подписанные документы, он вышел из 
гостиной, оставив президента читать некоторые бумаги, пока его рисуют. В 
комнате стало тихо. Художница продолжала работу, но президент так увлекся 
чтением, что нарушил позу. Она использовала это время, чтобы закрасить часть 
готового рисунка. В час дня президент взглянул на часы:
 — У нас еще пятнадцать минут.
 Мальчик-привратник накрывал обеденный стол на другой стороне комнаты; Маргарет 
Сакли занималась вышиванием; Лаура Делано ставила цветы в вазы; Люси Рутерферд 
смотрела на президента. Он сделал шутливое замечание и переглянулся с ней. 
Затем закурил сигарету и углубился в изучение документов.
 Пятнадцать минут почти прошли, когда президент поднес к виску левую руку, 
уронил ее беспомощно вниз, затем поднял снова и прижал к шее.
 — У меня ужасная боль, — произнес он едва слышно.
 Затем рука его скользнула вниз, голова склонилась влево, тело обмякло. Послали 
за Бруенном, который загорал у бассейна. Когда он пришел, президент все еще 
сидел в кресле весь обмякший. Тяжелое, вялое тело с трудом перенесли в спальню. 
Дыхание то останавливалось, то возобновлялось с глубокими хрипами. Бруенн 
раздел президента, сделал инъекцию папаверина и амилнитрата. Позвонил в 
Вашингтон, адмиралу Макинтайру. Мадам Шуматофф вместе с госпожой Рутерферд уже 
покинули гостиную. Пришел Хассет. Услышал тяжелое, прерывистое дыхание и понял 
— конец близок. В углу комнаты тихо сидела Грейс Талли, губы ее шептали молитву.
 Проходила минута за минутой, дыхание становилось все более мучительным, затем 
прекратилось. Бруенн больше не слышал биения сердца; сделал инъекцию адреналина 
в сердечную мышцу — никакого эффекта. В 3.55 дня Бруенн констатировал смерть.
 Грейс Талли вошла в спальню, едва касаясь, поцеловала президента в лоб и вышла 
на порог, застыв без слов и без слез. С места предполагаемого пикника у 
Сосновой горы вызвали репортеров — они устремились в маленький домик. Хассет 
стоял в центре гостиной.
 — Джентльмены, — сказал он тихо, — мой печальный долг — сообщить вам о смерти 
президента Соединенных Штатов...
 Скорбная весть застала Черчилля в его кабинете на Даунинг-стрит перед самой 
полуночью. Продолжительное время он сидел молча, ошеломленный этой вестью, 
чувствуя себя так, словно получил сильный удар. В Москве Гарримана разбудили в 
два часа ночи. Он поехал в Кремль на встречу со Сталиным; того известие о 
смерти Рузвельта так потрясло, что он долго держал руку посла не проронив ни 
слова. В Чунцине генералиссимус узнал печальную новость перед завтраком; он не 
притронулся к еде и распорядился о траурных мероприятиях. В Японии диктор 
Токийского радио зачитал сообщение о смерти президента США и необъяснимым 
образом включил траурную музыку — «в связи с кончиной великого деятеля».
 В Берлине новость застала Геббельса на ступеньках лестницы министерства 
пропаганды, сразу после бомбежки. Его воодушевленное лицо отсвечивало пламенем 
— горела на противоположной стороне Вильгельмплац канцелярия. Геббельс уверял 
фюрера и других: Германия будет спасена в одиннадцать часов благодаря 
неожиданному событию — точно так же Фридрих Великий спасен благодаря смерти 
царицы два столетия назад. Послал за шампанским, позвонил Гитлеру, пребывавшему 
в своем подземном бункере на большой глубине:
 — Мой фюрер! Поздравляю вас: Рузвельт мертв. Звездами предопределено, что 
вторая половина апреля станет для нас переломным этапом. Сегодня пятница, 13 
апреля. Это переломный момент!


ОДНАЖДЫ РОЖДЕННЫЙ В СВОБОДЕ

 На следующее утро армейский оркестр и тысяча пехотинцев из форта Беннингс с 
траурными лентами, развевающимися на полковом знамени, сопровождали катафалк, 
ехавший по извилистой проселочной улице Уорм-Спрингса между рядами десантников 
в касках. Позади в открытом автомобиле двигались по грунту из красной глины 
Элеонора с Фалой в ногах. Пациенты в Джорджиа-Холл, в инвалидных креслах, 
помахивали руками, прощаясь с товарищем, который председательствовал на их 
застольях в Дни благодарения и плавал вместе с ними в бассейне, наполненном 
теплой целебной водой из источников. Грэхэм Джексон ждал президента на пикник, 
чтобы сыграть ему на аккордеоне любимые мелодии.
 Он выступил из-за колонн портика, лицо искажено гримасой боли и недоверия.
 — Едет домой...
 Процессия под непрекращающуюся безысходную барабанную дробь свернула к 
маленькой железнодорожной станции. В окно последнего вагона президентского 
поезда подали тяжелый, покрытый звездно-полосатым флагом гроб. Там его 
поместили на ящик из сосновых досок так низко, что в окнах виднелась только 
верхушка гроба. Четверо военнослужащих остались на страже. Поезд незаметно 
тронулся в путь и поехал, набирая скорость, по железнодорожной ветке на Атланту.

 Элеонора Рузвельт находилась в просторном президентском вагоне для отдыха. 
Днем раньше, когда из Уорм-Спрингса сообщили, что с мужем случился обморок, она 
была в Белом доме. Адмирал Макинтайр посоветовал ей не беспокоить людей 
тревожными заявлениями. Она так и поступила, следуя своему непоколебимому 
чувству долга, но вскоре ее вызвали в Белый дом, где сообщили о смерти мужа. 
Она отправилась на юг с Эрли и Макинтайром, успела только спросить Гарри 
Трумэна:
 — Что мы можем сделать для вас?
 Послала также телеграммы четырем сыновьям с текстом: «Он выполнил свой долг до 
конца так, как ожидал выполнения долга от вас».
 Когда поезд продвигался по холмистой местности Джорджии — штата, который 
Рузвельт называл своим приемным сыном, — мир стремился приспособиться к жизни 
без президента. Почти повсюду первая реакция на его смерть — шок, недоверие, 
горе, страх. Теперь наступило время для ее осмысления. Авторы редакторских 
колонок пытались наперебой схватить основное в этом человеке, уловить значение 
его деятельности, определить масштаб утраты.
 Это было нелегко. Даже те, кто знал Рузвельта лучше других, считали его 
деятелем необыкновенно сложным и почти непостижимым. Расходились в мнениях даже 
по такому простому вопросу, как его поведение в отношении своих приятелей. Как 
и все люди, он был великодушен и одновременно требователен, но именно в нем 
сочетание этих двух качеств ставило в тупик. Даже теперь друзья Эла Смита 
помнили, как Рузвельт, подружившийся с ним в годы войны, стремился взять под 
свое поручительство небоскреб Эмпайр, хотя «удачливый воин» яростно критиковал 
«новый курс». Однако Генри Люсу, который относился к президенту более корректно,
 Белый дом неожиданно и без оснований отказал в поездке на Тихоокеанский театр 
войны. Он возненавидел за это президента до конца своих дней. Президент умел 
ладить со всеми, кто его интересовал, — от Сталина, Макартура и Хью Лонга до 
простого человека с улицы. Обитатели Уорм-Спрингса помнили время, когда он, 
разъезжая по городу в своем маленьком автомобиле, остановился и подозвал жестом 
негра, проходившего мимо; «цветной был напуган, волочил непослушные ноги и все 
такое... Но затем оперся на поверхность автомобиля президента, стал размахивать 
руками, будто говорит с каким-нибудь знакомым». А такие непохожие люди, как 
Джим Фарли и Дин Ачесон, ощущали в общении с ним некоторую снисходительность по 
отношению к себе. По словам Ачесона, поведение президента во многом напоминало 
поведение европейских монархов.
 К югу от Гейнсвила, штат Джорджия, негритянки, работавшие на хлопковом поле, 
увидели проходивший поезд, встали на колени и склонились в молитве. 
Человечность президента бросалась в глаза, но иногда его обаяние переходило в 
кокетство и претенциозность. Маршал британских Королевских ВВС сэр Уильям Шолто 
Дуглас вспоминает, как Рузвельт встретил его лекцией по шотландской истории и 
достижениям семьи Дуглас, как он поведал, что его бабушка шотландского 
происхождения, и т. д. и т. п. Дуглас заметил в манерах президента нечто 
неопределенное, почувствовал какую-то театральность — и все же был тронут до 
слез. Он признавался позднее, что Рузвельт почти приручил его. Джесси Джоунс, 
только что выведенный из состава администрации, заявил репортеру, что президент 
— лицемерный и слабохарактерный человек, но «этого парня нельзя не любить».
 При всех своих демократических манерах Рузвельт проявлял необыкновенный 
интерес к личностям и поступкам монархов и аристократов. Признавался приятелю, 
как это ни неправдоподобно, что после Первой мировой войны, будучи в Англии, 
оскорбился, не получив приглашения посетить Букингемский дворец. С другой 
стороны, любопытно, что он позволял Адольфу Берле называть себя во время 
приватных бесед «цезарем». Берле, которого всегда поражали парадоксы власти, 
так обращался к президенту вскоре после его прибытия с Ялтинской конференции. 
То ли президент испытывал от такого обращения удовлетворение, перевешивающее 
риск, что узнают враги и предадут это огласке, то ли терпел шутливое обращение 
Берле потому, что его забавляла мысль, как поступят его враги, когда узнают об 
этом.
 Наступил вечер. Траурный поезд — во всех вагонах, кроме последнего, выключен 
свет — медленно лавировал в предгорье Каролины. Из окна последнего вагона 
пробивался тусклый полусвет. Созерцая из окна местность, которую так любил 
покойный супруг, Элеонора Рузвельт замечала посерьезневшие лица людей на 
вокзалах и полустанках. Поезд прибудет в Вашингтон в день, когда исполнится 80 
лет со дня рокового покушения на Линкольна. Элеонора вспомнила поэму Миларда 
Лэмпелла «Одинокий поезд»:



   Одинокий поезд тащится по одной колее,
   Семь вагонов закрашены в черный цвет...
   Медленный поезд, безмолвный поезд
   Снова везет домой Линкольна...



 Поезд петлял в разные стороны, но все время возвращался на северное 
направление. Возможно, разгадка характера Рузвельта таилась в его родном доме. 
Уильям Джеймс, заимствуя идею кардинала Ньюмэна, говорил о «единожды рожденных» 
людях, которые легко усваивали идеи своего времени, и «мятущихся», «не 
согласных с собой», которые перерождались, усваивали другие идеи. Рузвельт был 
«единожды рожденным». Его индивидуальность сформировалась в атмосфере крепкой, 
гармоничной семьи. Он спокойно и уверенно перемещался из уютного семейного 
уголка, где был для родителей единственным обожаемым чадом, в более просторный, 
но в равной степени дружелюбный мир Гайд-Парка, Гротона и Гарварда. Пусть его 
признания в любви к родному дому в Гайд-Парке не отражали в достаточной степени 
особенности его характера, но привычка во все время президентства выражать 
политические действия и программы в понятиях домашней, семейной жизни вполне 
передавала его образ мышления. Речь идет о его ссылках на политику 
добрососедства, «Большую четверку» констеблей или полицейских, «садовый шланг» 
в связи с разъяснением ленд-лиза. Он говорил, что новые учреждения, такие, как 
Объединенные Нации, должны учиться ходить, подобно младенцу, прежде чем наберут 
силу. Не раз сравнивал руководителей государств, собравшихся за одним столом, с 
членами одной семьи или с добрыми соседями. По крайней мере один раз говорил, 
что лучший способ сохранить мир в семье (это касалось де Голля и других 
французов) — держать членов семьи порознь друг от друга.
 С уверенностью сформировавшейся, цельной личности Рузвельт перешагнул из 
студенческих лет Гротона и Гарварда в десятилетие административных склок, когда 
президентом был Теодор Рузвельт. Эта уверенность помогала ему ориентироваться в 
политической жизни долины Гудзона, а также в реформистской, прекраснодушной 
атмосфере президентства Вильсона. Благодаря этой уверенности, порой граничившей 
с высокомерием, он одолел своих внутренних врагов в 30-х годах, причем сделал 
это без личной неприязни к Хью Лонгу, Картеру Глассу, Норману Томасу, Элу Смиту 
или Уилки Уэнделлу. Он приберег эту неприязнь к деятелям собственного 
социального круга, таким, как Гамилтон Фиш, которые, как он полагал, предавали 
его, — как, впрочем, по их мнению, предателем был Рузвельт.
 Он воспринял идеи свободы без демонической страсти правоверного, который 
обращается к вере и в конце концов становится ее рабом, но с раскованным 
сознанием человека, который вырабатывает свои политические убеждения постепенно,
 заимствует идеи у мыслителей и политических лидеров современности, корректируя 
свои идеалы по мере приобретения опыта и изменения условий жизни. Вот почему он 
мог, когда необходимо, подняться над идеологическими пристрастиями. Он побеждал 
своих врагов не только потому, что был умнее и искуснее их в политическом 
маневрировании, но также потому, что стоял на более высоком проповедническом и 
моральном уровне. Только чрезвычайно убежденный человек мог тратить столько 
времени, сколько Рузвельт, на проповеди старомодных идеалов семьи и школы; 
золотого правила и десяти заповедей в интерпретации Эндикота Пибоди; сентенций 
свободы Вильсона и Эла Смита; «простых норм человеческого поведения, к которым 
мы всегда обращаемся», как выражался Рузвельт в 1932 году. Столь же убежденным 
он был в правоте целей, которые преследовал, даже прибегая к макиавеллистским 
средствам их достижения. Его моральная убежденность служила эффективным оружием 
в политической борьбе. Он использовал лисьи уловки на службе львиным целям.
 Жителям Северной Вирджинии и Вашингтона казалось, что такой прекрасной весны 
еще не было. В субботу 14 апреля буйно цвели сирень и азалии. Траурный поезд 
миновал рощи деревьев, усеянные кустами кизила, пересек Потомак и прибыл на 
вокзал Юнион. На вокзальной площади, как бывало прежде, собрались тысячи людей. 
В последний вагон вошли Анна, Эллиотт и его жена. За ними последовали президент 
Трумэн и министры администрации. Затем тронулась в путь процессия военных — 
бронетехника, пехота на грузовиках, оркестр морской пехоты, батальон курсантов 
военно-морского училища в Аннаполисе, оркестр флота, рекруты женских 
вспомогательных служб армии, флота и ВВС, морские пехотинцы — женщины. За ними 
двигался лафет, задрапированный черной материей, на котором помещен гроб. Лафет 
тянула упряжка из шести белых лошадей, седьмая двигалась в качестве запасной. В 
небе с шумом проносились бомбардировщики.
 «Процессия была чрезвычайно простой и двигалась слишком торжественно, чтобы 
выжать слезы, — писал Уильям С. Уайт, — хотя в разных местах попадались 
плачущие зрители. Это шествие, при всей скромности военного ритуала, отличалось 
отнюдь не этим или тысячами флагов, висевших повсюду без малейшего колыхания, 
но массовым проявлением молчаливой молитвенной скорби».
 Перед Белым домом гроб под мелодию национального гимна сняли с лафета и 
понесли по ступеням лестницы наверх. Затем повезли на каталке по длинному 
красному ковру в восточную комнату. Стены комнаты, в которой когда-то лежало 
тело Линкольна, были украшены лилиями. В этой и соседней, Голубой комнате 
толпой стояли президент, министры, судьи Верховного суда, профсоюзные лидеры, 
дипломаты, политики, главы различных ведомств. Ближе к концу заупокойной 
молитвы епископ Дан сделал паузу и процитировал затем фрагмент проповеди во 
время первой инаугурации Рузвельта в качестве президента: «Позвольте мне еще 
раз выразить свое твердое убеждение, что нам следует бояться лишь самого страха.
..».
 Элеонора Рузвельт поднялась и вышла из комнаты. За ней последовали другие. 
Элеонора поднималась в комнату Анны с горьким чувством обиды. От родственника в 
Уорм-Спрингсе она узнала о визитах к мужу Люси Рутерферд. Узнала, что Люси 
присутствовала во время смерти мужа. Должно быть, дочери известно обо всем этом.
 Почему она ей ничего не сообщила? Между матерью и дочерью произошло бурное 
объяснение. Затем Элеонора Рузвельт по привычке взяла себя в руки. Вернулась в 
восточную комнату, попросила открыть крышку гроба, чтобы положить в него цветы. 
После этого гроб закрыли навсегда. Поздно вечером похоронный кортеж вернулся на 
вокзал Юнион. Толпы людей все еще стояли на тротуарах. Перед самой полуночью 
президентский поезд покинул станцию. В семнадцати его вагонах ехали официальные 
лица и политики.


АРИСТОКРАТ ДЕМОКРАТИИ

 Поезд вез тело Рузвельта через Вирджинию, родину Вашингтона и Джефферсона, из 
столицы в Гайд-Парк. Он следовал по маршруту последнего пути Авраама Линкольна. 
Люди, должно быть, задумывались над поразительными совпадениями в жизни обоих 
президентов. Та же неожиданная, немыслимая смерть, пришедшая в последние недели 
ужасных войн. Обе смерти выпали на апрель. Много и других совпадений. Оба 
политика выделялись необычным сочетанием осторожности и дерзости, прагматизма и 
принципиальности. Оба объявили о вступлении своей страны в войны лишь после 
того, как это стало свершившимся фактом. Оба отстаивали права черных 
американцев лишь под колоссальным давлением извне.
 Поезд двигался на север длинными ночами, под дождем, следуя от Балтимора к 
Вашингтону и оттуда к Филадельфии. Повсюду все выглядело так, как восемьдесят 
лет назад:



   Когда у домашнего порога цвела поздняя сирень,
   А станция ждала прибытия гроба, мелькали печальные лица,
   Тысячи голосов пели ночью погребальную песнь,
   Мощно и торжественно...



 При всех колебаниях и маневрах Линкольн заслужил всемирную славу героя 
благодаря своему вкладу в борьбу за свободу, своим победам и мученической 
смерти. Но какого рода героем был Рузвельт? Некоторые наблюдатели считали, что 
политическая дерзость Рузвельта преувеличивается. Клэр Бут Люс заметила, что 
каждый великий лидер прибегал к характерному жесту: Гитлер выбрасывал вверх 
руку; Черчилль показывал указательным и средним пальцами знак победы. А 
Рузвельт? Она смачивает свой указательный палец и поднимает вверх. Многие 
другие отмечали осторожность и даже робость Рузвельта. Вместо прямого обращения 
к людям по крупным проблемам и принятия четких, решительных мер для 
предупреждения чрезвычайных ситуаций, он, по обыкновению, позволял проблемам 
постепенно проясняться в голове людей, а затем принимал по ним решение. Часто 
занимал смелую позицию только затем, чтобы впоследствии отступить от нее в 
словах и делах. Казался необыкновенно чувствительным к мнению конгресса и 
общественности. Пользовался опросами общественного мнения гораздо более 
систематически, чем полагали в то время, даже по такому вопросу, как кто займет 
пост Нокса в качестве министра ВМФ (Стассен исключался). Дерзкие выступления 
создали ему репутацию бесстрашного лидера, но он уделял гораздо больше времени 
каждодневному политическому маневрированию, чем мобилизации страны на 
выполнение важных решений.
 Около двух часов дня поезд пересек границу Нью-Джерси — штата, где Вудро 
Вильсон заявил о себе как о политике-реформаторе, в то время как восхищенный 
молодой Рузвельт следил за его деяниями из Гайд-Парка и Олбани. Старые 
вильсонианцы позднее сравнивали Рузвельта, без особых оснований, с этим великим 
идеалистом, который с энтузиазмом добивался реализации своей мечты. Рузвельт 
хорошо представлял себе деятельность Вильсона — сам был причастен к ней — и 
сделал для нее свои выводы. Шервуд вспоминал, как он сидел в конце длинного 
стола в комнате для заседаний администрации и смотрел на портрет своего бывшего 
шефа, висевший над камином. Трагедия Вильсона, говорил тогда Шервуд, всегда 
коренилась в глубинах его сознания.
 «Трагедия Вильсона»... Кто-то сказал, что это просто личная трагедия человека 
и кратковременная трагедия для страны и мира; что пророческие предостережения 
великого крестоносца позднее оправдались в драматической форме крушением 
равновесия сил в мире; что сам провал Вильсона сделал возможным обязательство 
США по созданию новой международной организации. Рузвельт не подходил под эту 
точку зрения. Он не желал быть мучеником, быть посмертно оправданным грядущим 
поколением. Верил в эффективность политических маневров на широком и 
ограниченном фронтах. Оказывал давление в решении одних вопросов и отступал в 
других; выжидал; предпринимал дерзкие действия, лишь когда им обеспечена 
солидная поддержка, так что один толчок — возможно, символичный толчок типа 
выступления с речью — настраивал в его пользу прессу, общественное мнение, 
конгресс, администрацию, зарубежных политиков и правительства. Всего он мог 
добиваться лишь с позиции силы, с высоты своей президентской власти. Для 
достижения власти необходимо победить на выборах, а для победы на выборах 
необходимо все время уступать требованиям целесообразности и поступаться своими 
идеалами.
 В международном плане эта стратегия требовала от Рузвельта не только 
мобилизации своих способностей и прагматизма, но также готовности к 
компромиссам с деятелями и силами, враждебными идеалам Эндикота Пибоди и Вудро 
Вильсона. Отчетливо сознавая все последствия и даже с бравадой он совершал 
«прогулки с дьяволом», когда общался с деятелями крайне левого или крайне 
правого толка, вступал в сделки с Дарланом и Бадольо, терпел Франко, делал 
уступки Сталину. Тем не менее это сознательное, хотя и эпизодическое общение с 
сатаной совершал солдат-христианин, боровшийся за утверждение принципов свободы 
и демократии, которые он провозглашал с непревзойденным красноречием и 
настойчивостью.
 Был ли он искренен? Такие сомнения высказывали враги Рузвельта. Они считали 
его идеализм просто уловкой с целью одурачить американцев или их союзников, 
увековечить свою власть или добиться других корыстных целей. Однако ясно, что 
Рузвельт был искренен, если измерять его искренность твердостью личных 
убеждений, коренящейся в идеологических обязательствах.
 — Да, иногда он стремился выглядеть жестким, циничным и дерзким, но это всего 
лишь актерская игра на пресс-конференциях, — говорил Гопкинс Шервуду. — 
Президент хочет внушить парням, что он крутой. Может, он временами дурачит 
некоторых, но не позволяй себе обманываться этим или использовать это в своих 
целях. Ты видишь настоящего Рузвельта, когда он предлагает нечто вроде «четырех 
свобод». И не думай, что это просто фразы. Он верит в них...
 Подобно Линкольну и Вильсону, Рузвельт боролся за свои идеалы до самой смерти. 
Возможно, все было бы более драматичным, если бы он пал от руки убийцы или 
получил сердечный удар во время выступления с речью. Но его решения о помощи 
Англии и СССР; смелая позиция перед выборами 1944 года в отношении сената, 
располагавшего всеми полномочиями для навязывания своих решений 
планировавшемуся Совету Объединенных Наций; продолжительные, утомительные 
поездки в Тегеран и Ялту; настойчивые усилия добиться личного расположения 
Сталина; готовность не считаться с риском в своем убеждении, что США и СССР 
смогут сотрудничать в послевоенном мире, — все это свидетельствовало о глубине 
его убеждений.
 Однако он с равным убеждением верил, что первейший его долг — защита 
национальных интересов страны, забота о молодежи, возможно скорая победа в 
войне и процветание послевоенной экономики. С неистощимым оптимизмом он верил в 
свою способность одновременно решать глобальные задачи и реализовывать 
«реальную политику». Пытаясь добиться дружбы и доверия СССР, одновременно 
стремился сохранить американские жизни, соглашаясь отсрочить десантную операцию 
через пролив и обрекая Красную армию на новые жертвы. Ценил дух братского 
сотрудничества ученых разных стран до самой смерти, даже при том, что держал в 
секрете от русских информацию об атомных разработках. Хотел объединить в 
прогрессивной партии либеральных демократов и республиканцев-интернационалистов,
 но никогда не прилагал энергии и не шел на риск, необходимый в этом деле. 
Жаждал помочь индийцам и другим азиатским народам добиться независимости, но 
без риска разорвать союз с Великобританией и другими атлантическими державами, 
имеющими колониальные владения в Азии. Горячо надеялся на создание «Большой 
четверки» путем включения в нее сильного, единого и демократического Китая, но 
отказался предоставить Чунцину военную помощь и оказать политическое давление с 
целью прекратить загнивание режима. Кроме того, стремился к созданию сильной 
послевоенной международной организации, но не осмелился поступиться правом вето 
своей страны в вопросе миротворчества. В практическом смысле был более 
привержен миротворческой миссии великих держав, «Большой четверки», чем 
сообществу стран, действующему во благо всего человечества.
 «Я мечтатель, но в то же время чрезвычайно практичный человек», — писал 
Рузвельт Сматсу во время войны. Его мечты и практичность достойны восхищения. 
Проблема состояла в их взаимосвязи. Рузвельту не удалось выработать 
промежуточные цели и средства для решения своих задач. Из-за отсутствия веры в 
долгосрочное планирование, предпочтения краткосрочных задач долгосрочным и 
всегда из-за наличия практического опыта и темперамента он игнорировал 
структуру действия — полный набор взаимосвязанных средств политического, 
экономического, психологического и военного порядка, — необходимую для 
осуществления своих первоочередных целей.
 Таким образом, чем больше он провозглашал свои возвышенные цели и прибегал на 
практике к ограниченным средствам, тем более выражал и поощрял традицию 
американской демократии «надеяться на Бога, но держать порох сухим» и тем 
больше увеличивал разрыв между ожиданиями общественности и действительными 
возможностями. Это расхождение целей и средств не только вело к крушению надежд,
 утрате иллюзий и цинизму внутри страны, но также сеяло семена холодной войны 
во время Второй мировой войны, поскольку Кремль сравнивал риторику Рузвельта, 
направленную на укрепление коалиции, с его стратегией «приоритет Атлантики» и 
ошибочно предполагал, что здесь буржуазный заговор с целью подрыва советского 
коммунизма. Индийцы и китайцы сравнивали выпады Рузвельта против колониализма с 
его обусловленными войной уступками колониальным державам и приходили к 
ошибочному выводу, что президент остается в душе империалистом и к тому же 
лицемером.
 Критики обвиняли Рузвельта в наивности, некомпетентности, дилетантизме во 
внешнеполитических вопросах. Этот деятель, одолевший всех своих внутренних 
врагов и большинство внешних, действительно не без греха. Главное затруднение 
представляет не оценка того, кем он был, — здесь уместно шекспировское 
определение всех недостатков, пороков, жестокости и сложности человека, — но 
того, кем мог стать. Последние слова, которые он записал накануне смерти, — 
самые правдивые слова. Ему присуща твердая и деятельная вера, огромная и 
непостижимая вера в человеческое взаимопонимание, доверие и любовь. Он мог 
утверждать вслед за Рейнголдом Нибуром, что любовь остается законом жизни даже 
тогда, когда люди не живут по законам любви.
 Поезд прибыл на станцию Пенсильвания; сумрак еще не рассеялся. По Нью-Йорку 
ползли слухи, что одновременно с Рузвельтом умер то ли Джек Демпси, то ли Фрэнк 
Синатра, то ли еще какая-то знаменитость. Во время панихиды по покойному 
Рузвельту в Белом доме телетайпы прекратили отбивать новости, замолчало радио, 
остановились электрички метро, полиция заставила замереть уличное движение. В 
Карнеги-Холл Бостонский симфонический оркестр под управлением Сергея 
Куссевицкого играл Героическую симфонию Бетховена. Поезд Рузвельта сделал 
короткую остановку на путях депо Мотт-Хэйвен в Бронксе, затем двинулся через 
Чертовы ворота к железнодорожным линиям Нью-Йоркского централа на восточном 
берегу Гудзона. Этим маршрутом раньше часто пользовался Рузвельт.
 Газеты продолжали сообщать о реакции людей на смерть Рузвельта в разных 
странах мира — о душевном потрясении, которое она вызвала, о нежелании поверить 
в кончину американского президента, о страхе и смятении умов. Среди этих 
настроений преобладало чувство горечи в связи с утратой друга. В Москве 
приспущены флаги. Советские газеты, обычно публиковавшие зарубежные новости на 
последних страницах, поместили сообщения о смерти Рузвельта и его фотографию на 
первых полосах. Основной темой передовиц стала дружба с Соединенными Штатами. 
На улицах немало русских плакали. Секретариат Букингемского дворца вопреки 
традиции распространил циркуляр о кончине главы государства, не имеющего 
родственных связей с британской монаршей семьей. Рузвельту это понравилось бы. 
Кули в Чунцине, прочитав настенную газету, еще не просохшую от блестящих черных 
чернил, шел дальше, бормоча под нос:
 — Тай цамсо ляо (Он умер слишком рано).
 — Ваш президент, друг бедняков, умер, — сообщил индиец проходившему 
американскому солдату.
 Повсюду, отмечала Анна О'Хара Маккормик, шло рефреном:
 — Мы потеряли друга.
 Именно с этим капиталом дружбы и связывал Рузвельт свои надежды на 
послевоенное устройство мира. Он рассчитывал соединить свои доверительные 
отношения с руководителями разных стран, свой высокий престиж среди народных 
масс со своим политическим мастерством и ресурсами страны, чтобы упрочить 
единство Объединенных Наций, наладить добрые отношения с Советами, помочь 
китайцам усвоить «четыре свободы», загнать в изоляцию европейский колониализм в 
Азии и Африке. Но все зависело от его доброго здравия на посту в Белом доме.
 Поезд выбирал свой маршрут среди извилистых железнодорожных путей на берегу 
Гудзона. Мимо окон вагонов мелькали станции — Хай-Тор, Шуга-Лоуф, Сторм-Кинг. В 
гарнизонном городке напротив Уэст-Пойнта люди снимали шляпы, — точно так же, 
как при основании городка восемьдесят лет назад. Затем поезд прошел через 
Колд-Спринг, Бикон, Покипси, также расположенные у Гудзона, — реки, на берегах 
которой формировалась американская политика.
 Государственные и политические деятели мира состязались в составлении 
панегириков Рузвельту. Черчилль воздал почести покойному президенту в 
парламентской речи. Премьер не нашел ничего лучшего, как повторить свой тост в 
честь президента в Тегеране, когда характеризовал Рузвельта как лидера, 
«руководившего страной среди напряженных партийных трений и внутриполитических 
дебатов в условиях бьющей через край свободы демократического общества». Иван 
Майский отдал дань памяти президенту как крупному государственному деятелю, 
обладавшему острым умом, способностью действовать в широком диапазоне, с 
большой энергией, но в конечном счете буржуазному политику, представляющему 
собой плоть от плоти господствующего в США класса. Джон Бьюкэн считал, что 
никогда не встречал человека более плодовитого в производстве идей. Роберт 
Шервуд находил его наиболее здравомыслящим человеком. Генри Стимсон называл 
Рузвельта идеальным главнокомандующим, величайшим президентом военного времени, 
которого знала Америка. Молодой конгрессмен Линдон Джонсон, выражая свою скорбь 
при получении известия о кончине своего друга, говорил, что Рузвельт — 
единственный из известных ему людей, не ведавший страха.
 — Боже, как он мог вынести все это ради нас!
 Оливер Уэнделл Холмс, обладавший второразрядным интеллектом, назвал президента 
человеком с характером высшей пробы. Глубоко исследовать разносторонний 
характер Рузвельта — мыслителя, организатора, манипулятора общественным мнением,
 стратега, поборника общественных идеалов — значит увидеть в нем переплетение 
недостатков и просчетов с большими достижениями. При более отстраненном взгляде,
 оценке его в целом, на фоне исторической эпохи и ее современников, выявятся 
очертания великой личности, вобравшей в себя смелость, жизнерадостность, 
отзывчивость, энергию и веру. Демократ по убеждениям и поступкам, он входил в 
тот небольшой клуб аристократов, которых Е.М. Фостер некогда характеризовал как 
чувствительных, но не слабых, сосредоточенных, но не суетливых, жизнеспособных, 
готовых смеяться и откликаться на шутку. Рузвельт — настоящий удачливый воитель.



ВОЗВРАЩЕНИЕ МОРЕПЛАВАТЕЛЯ

 — Во мне все вопиет к возвращению домой, на берега реки Гудзон, — говорил 
Рузвельт за девять месяцев до кончины.
 И вот поезд, тащившийся по берегу реки, прошел Покипси и прибыл в Гайд-Парк. В 
ясный день 15 апреля 1945 года в небе сплошная синева. Крохотные волны 
накатывали на берег реки; поезд замедлил ход и остановился у платформы, близ 
края обрыва, — наверху особняк. Когда гроб с телом покойного перемещали из 
поезда на лафет, впряженный в шестерку гнедых лошадей, гремел салют из двадцати 
одного залпа. Позади лафета стояла седьмая, запасная лошадь, в шорах, без 
стремян. Свесившийся с левого бока лошади клинок и пара сапог символизировали 
гибель воина.
 Под приглушенную барабанную дробь небольшая процессия одолела крутую, 
извилистую, посыпанную гравием дорожку; прошла мимо полноводного, быстрого 
ручья, прохладного пруда, где над мутной желтовато-зеленой поверхностью 
склонились хвойные ветви тсуг, мимо яблонь с набухающими почками, кустов сирени 
и открытого поля и вышла на возвышенность. Позади дома, стоявшего среди кустов 
роз, огороженных изгородью из ветвей тсуг, собралось большое общество: 
президент Трумэн с министрами своего кабинета, официальные лица прежней 
администрации, члены семьи, друзья, обслуживающий персонал, фаланга из стоящих 
по стойке «смирно» 600 кадет Уэст-Пойнта, в серых мундирах, опоясанных белыми 
ремнями. За гробом, который несли теперь восемь военнослужащих, шли среди роз 
Элеонора Рузвельт, ее дочь Анна, сын Эллиотт.
 Пожилой настоятель епископальной церкви Святого Иакова читал молитву: «...
земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху». Подняв руку, когда военные 
медленно опускали гроб в могилу, он произнес речитативом:



   Теперь долг труженика исполнен.
   Теперь сраженья ушли в прошлое.
   Теперь дальнего берега
   Достиг наконец мореплаватель...



 Легкий ветерок с Гудзона колыхал ветви деревьев. Кадеты сделали три залпа из 
ружей. Горнист сыграл отбой. Воин вернулся домой.


 Гайд-Парк в мирные времена. Франклин Д. Рузвельт получает медаль в связи с 
25-летием членства в масонской организации «Независимый орден чудаков». 16 
сентября 1938 г.
 Президент Рузвельт в Вашингтоне в годовщину рождения Линкольна. 1940 г.
 Возвращение в Белый дом с госпожой Рузвельт после церемонии инаугурации на 
третий срок президентства. 20 января 1941 г.
 Рузвельт с Уинстоном Черчиллем на конференции, выработавшей Атлантическую 
хартию. 9-12 августа 1941 г. Генерал Джордж С. Маршалл во втором ряду в центре.
 Президент читает совместную резолюцию обеих палат конгресса, объявляющую 
состояние войны с Германией и Италией. 11 декабря 1941 г.
 Гитлер и Муссолини во время совещания. 1941 г.
 Японский император Хирохито.
 Совместная пресс-конференция Рузвельта и Черчилля. Вашингтон. 23 декабря 1941 
г.
 Рузвельт во время негласной инспекционной поездки:
 Выступление перед рабочими Орегонской судостроительной корпорации. На заднем 
сиденье Генри Дж. Кайзер. 23 сентября 1942 г.
 Осмотр бомбардировщика в цехе завода судостроительной корпорации «Дуглас». 
Лонг-Бич, Калифорния. 25 сентября 1942 г.
 Джон Нанс Гарнер во время посещения Рузвельта в президентском поезде, 
совершающем инспекционную поездку. Увалде, Техас. 27 сентября 1942 г.
 Ленч под открытым небом: генерал-лейтенант Марк Кларк, президент Рузвельт, 
Гарри Гопкинс, генерал-майор Джордж С. Паттон-младший. Рабат, Марокко. 21 
января 1943 г.
 Навязанное рукопожатие: генералы Анри Жиро и Шарль де Голль с Рузвельтом и 
Черчиллем. Касабланка. 24 января 1943 г.
 Военачальники США и Великобритании, обсуждающие стратегию в Касабланке: 
адмирал Эрнст Дж. Кинг, начальник штаба ВМФ; генерал Джордж К. Маршалл, 
начальник штаба сухопутных сил; генерал-лейтенант Х.Х. Арнолд, командующий ВВС 
США; бригадный генерал Джон Р. Дин, член секретариата от США; бригадный генерал 
Вивиан Дайкс, член секретариата от Великобритании; бригадный генерал А.К. 
Ведемейер, сотрудник отдела военного планирования; генерал-лейтенант Гастингс Л.
 Исмэй, представитель Генерального штаба при министре обороны; вице-адмирал 
лорд Луис Маунтбэттен, начальник отдела общевойсковых операций; адмирал флота 
сэр Дадли Паунд, первый морской лорд; генерал сэр Алан Брук, начальник 
имперского Генерального штаба; главный маршал авиации сэр Чарлз Портал, 
начальник штаба ВВС; фельдмаршал сэр Джон Дилл, глава британской военной миссии 
в Вашингтоне.
 Рузвельт на пути домой из Касабланки во время полета отмечает свой 61-й день 
рождения с адмиралом Уильямом Д. Лихи, Гарри Гопкинсом и капитаном Говардом М. 
Коуном, командиром экипажа самолета «боинг». 30 января 1943 г.
 Президент с маршалом Чан Кайши и его супругой во время совещания в Каире. 25 
ноября 1943 г.
 Встреча Рузвельта по пути на Тегеранскую конференцию с генералом Дуайтом 
Эйзенхауэром. Сицилия. 8 декабря 1943 г.
 На Тегеранской конференции: Гарри Гопкинс, переводчик Сталина, Иосиф Сталин, 
Вячеслав Молотов, Климент Ворошилов.
 Государственный секретарь Корделл Халл, сенатор Джеймс Ф. Бирнс и сенатор 
Албен В. Баркли приветствуют Рузвельта по возвращении из Тегерана. Вашингтон. 
17 декабря 1943 г.
 Президент с генералом Дугласом Макартуром и адмиралом Честером В. Нимицем на 
конференции по стратегии в Тихоокеанском регионе. Гонолулу. 27 июля 1944 г.
 Судья Сэмюэль Розенман и капитан-лейтенант военно-медицинской службы ВМФ США 
Говард Дж. Брюнн во время поездки президента на Гавайи. Июль 1944 г.
 Американцы польского происхождения во время посещения президента в Белом доме. 
11 октября 1944 г.
 Президент и госпожа Рузвельт во время предвыборной кампании. Нью-Йорк. 21 
октября 1944 г.
 Рузвельт после выступления в Ассоциации внешней политики с председателем 
ассоциации Уильямом X. Ланкастером; министром обороны Генри Л. Ланкастером; 
министром обороны Генри Л. Стимсоном; министром флота Джеймсом В. Форрестолом; 
генеральным директором Администрации помощи и реабилитации ООН Гербертом X. 
Леманом. Нью-Йорк. 21 октября 1944 г.
 Рузвельт с Фалой в Гайд-Парке. 22 октября 1944 г.
 Предвыборный плакат развевается над автомобилем президента. Нью-Йорк. 6 ноября 
1944 г.
 Рузвельт с министром финансов Генри Моргентау-младшим во время выборов. 
Гайд-Парк. 6 ноября 1944 г.
 Президент после избрания на четвертый срок с вновь избранным вице-президентом 
Гарри С. Трумэном и бывшим вице-президентом Генри А. Уоллисом во время 
короткого обращения по радио по прибытии в Вашингтон. 10 ноября 1944 г.
 Люси Меркер Рутерферд. Портрет работы Элизабет Шуматофф.
 Президент и госпожа Рузвельт с тринадцатью своими внуками в Белом доме. 20 
января 1945 г.
 Первый день встречи «Большой тройки» в Ялте. Февраль 1945.
 Рузвельт беседует с Черчиллем в Ялте.
 Президент выступает в конгрессе с докладом о Ялтинской конференции. 1 марта 
1945 г.
 Рузвельт с делегацией США, отправляющейся на учредительную конференцию ООН в 
Сан-Франциско: член палаты представителей Сол Блум от Нью-Йорка; Вирджиния 
Гилдерслив, декан Бернардского колледжа; сенатор Том Коннэли от Техаса; 
государственный секретарь Эдвард Стеттиниус-младший; Гаролд Стассен; сенатор 
Артур X. Ванденберг от Мичигана и член палаты представителей Чарлз Итон от 
штата Нью-Джерси. Белый дом. Март 1945 г.
 Лафет с гробом президента Рузвельта, приближающийся к Капитолию, на пути от 
вокзала Юнион к Белому дому. 14 апреля 1945 г.