спокойно и благодарно.
 В Вашингтоне наступили горячие денечки. В кабинете президента было так шумно и 
многолюдно, что Грейс Талли перебралась в его спальню, где принимала 
телефонограммы от измученного адмирала Старка, печатала одно за другим 
сообщения, в то время как Папа Уотсон и другие заглядывали ей через плечо и 
неслись к боссу с отпечатанными листами. Она запомнила надолго экзальтацию 
этого полудня, близкую к истерии. Прежнее состояние умиротворенности уступило у 
Рузвельта место серьезности и сердитости, — он был напряжен, возбужден и 
потрясен. Стимсон и Нокс недоумевали — не могли понять, почему Пёрл-Харбор 
понес такие потери. Вечером, когда поступили сообщения о якобы имевших место 
десантных операциях японцев в Оаху, Маршалл сказал, что слухи напомнили ему 
последнюю войну:
 — Сейчас мы в дыму битвы.
 Президент искал облегчение от горьких переживаний в активной деятельности. 
Вместе с Маршаллом проинспектировал районы дислокации войск, дал указание 
Стимсону и Ноксу поставить охрану из национальных гвардейцев у оборонных 
предприятий, попросил Халла проинформировать латиноамериканские республики о 
происходящих событиях, приказал охранять посольство Японии и установить за ним 
наблюдение. Когда кабинет освободился от посетителей, он вызвал Грейс Талли и 
стал диктовать ей послание конгрессу о военной ситуации. Президент выглядел 
спокойным, но усталым.
 В 8.40 в кабинете собрались члены администрации. Рузвельт приветствовал их 
появление кивком, но без обычной сердечности. Строгий, полностью 
сконцентрировавшийся на чрезвычайной ситуации, с военными помощниками говорил 
тихим голосом, словно берег энергию. Министры подковой расположились вокруг 
шефа.
 Президент начал с того, что это наиболее важное заседание, с тех пор как 
Линкольн встретился со своей администрацией в начале Гражданской войны. Сообщил 
о потерях в Пёрл-Харборе, преувеличенных к тому времени шокирующими сообщениями 
информационной службы флота. Громко зачитал проект своего послания конгрессу. 
Халл предложил включить в послание полный обзор состояния японо-американских 
отношений, а Стимсон и другие выступили за объявление войны Германии наряду с 
Японией. Оба предложения президент отклонил.
 В кабинете появились лидеры конгресса: спикер Сэм Рэйберн, лидер 
республиканцев Джозеф Мартин, демократы Коннэли, Баркли, Блум, республиканцы 
Макнари, Хирам Джонсон и другие (за исключением Гамилтона Фиша, которого 
Рузвельт не хотел видеть в Белом доме даже в такой ситуации). Вновь вошедшие 
собрались вокруг письменного стола президента, в то время как члены 
администрации пересели в кресла поодаль. Все сидели в гробовом молчании, пока 
президент пересказывал длинную историю переговоров с Японией; он упомянул о 
последней японской ноте, полной фальсификаций.
 — И вот, пока мы были здесь настороже — восемь часов, семь тридцать, еще 
четверть часа (час тридцать по вашингтонскому времени. —  Дж. Бернс ), — 
огромная армада японских бомбардировщиков бомбила наши корабли в Пёрл-Харборе, 
бомбила наши аэродромы... Потери — мне тяжело говорить об этом — чрезвычайно 
велики. Атакованы Гуам и Уэйк, возможно, Манила, — продолжал президент. — Что 
происходит сейчас, я не знаю; не знаю, ведутся ночные налеты или нет. В Гавайях 
еще не наступила темнота... Остается факт, что мы потеряли там большинство 
линкоров.
 — Не пытались мы что-нибудь узнать о потерях с их стороны? — спросил кто-то.
 — Это затруднительно; кажется, мы потопили несколько субмарин противника; 
точно неизвестно.
 — А самолеты?
 Президент не мог ничего ответить. Генеральному прокурору Фрэнсису Биддлу он 
казался все еще ошеломленным и растерянным.
 — Флоту полагается сохранять боевую готовность! — взорвался Коннэли. — Они все 
спали! Где была патрульная служба? Знали ведь, что ведутся такие переговоры.
 Президент не отвечал — сейчас не время для взаимных обвинений и упреков. В 
Тихоокеанском регионе идет война, это факт, продолжал Рузвельт. Наконец кто-то 
сказал:
 — Господин президент, нашей стране предстоит много сделать, нам нужно засучить 
рукава и выиграть войну.
 Рузвельт подхватил это замечание, он сообщил, что появится на следующий день в 
конгрессе, не раскрывая содержания предстоящей речи.
 Весь день вокруг Белого дома толпились люди, прижимаясь к высокой железной 
решетке перед ним, двигались по узкой улице на запад, собирались группами на 
ступенях лестницы старого здания Государственного департамента, теснились за 
позеленевшими бронзовыми пушкой и якорем революционного времени. Собравшиеся 
вглядывались в Белый дом с недоверием, беспокойством, ожиданием какого-нибудь 
знака. Наступил вечер, в дымке появилась расплывшаяся луна. Люди выстроились за 
железным ограждением в пять рядов, их лица освещались ярким светом, идущим из 
особняка; позади, на Пенсильвания-авеню, сновали в обе стороны троллейбусы. 
Журналисты у входа наблюдали за прибытием министров и конгрессменов. 
Корреспонденту Ричарду Страуту они показались зловещими при входе и угрюмыми 
при выходе. Он наблюдал, как Хирам Джонсон, безукоризненно строгий, шагает с 
величавым видом по небольшой площадке перед входом. Казалось, за ним следуют 
той же походкой все призраки изоляционизма. К этому времени луна уже взобралась 
высоко в небо, толпа поредела. Из-за фонтана Белого дома и парка слышалось 
«Боже, благослови Америку» — пел небольшой хор высоких, надтреснутых голосов.
 В доме сидел в своем кабинете на втором этаже Рузвельт, потемневший от