ПРИЗЫВ ЗАНЯТЬ БОЕВЫЕ МЕСТА

 В конце лета 1941 года возникало впечатление, что война переживает еще один 
ряд критических моментов. Немецкие войска блокировали со всех сторон Ленинград 
и вышли через Смоленск на прямую дорогу к Москве. Они взяли в кольцо окружения 
и разгромили 4 русские армии в районе Киева и через двухсотмильную брешь, 
пробитую в южном направлении, устремились к зерну Восточной Украины и к нефти 
Кавказа. Черчилль готовил мощный контрудар в Северной Африке и требовал от США 
более смелой политики в Юго-Восточной Азии. Токио лавировал между войной и 
миром в рамках местного графика. Моральный дух Чунцина падал. Вашингтон и 
Лондон все активнее вели битву за Атлантику. А в Москве уже в конце сентября на 
стены Кремля безмолвно опустились первые снежинки.
 Все эти события должен был осмыслить хозяин Белого дома. Его сторонники 
повышали планку требований к нему, противники усиливали нападки. Ястребы в 
администрации заваливали президента противоречивыми рекомендациями. Но Рузвельт 
под прессом внешних влияний только становился более спокойным, собранным, 
неторопливым и осмотрительным. В беседах с репортерами шутил и спорил, искусно 
уклоняясь от обсуждения острых новостей. Терпеливо выслушивал Икеса, который в 
десятый, а может быть, в сотый раз доказывал, что необходимо перевести службу 
леса из министерства сельского хозяйства в МВД — шаг, который президент, видимо,
 считал неуместным в военное время, хотя его самого увлекал план разведения 
косуль в Национальном парке Больших дымящихся гор.
 Однако Рузвельт вовсе не был неуязвим для моральной усталости. Еще больше чем 
прежде он погрузился в самого себя; на уик-энд часто уезжал в Гайд-Парк, 
отчасти для того, чтобы улаживать дела, касавшиеся поместья матери. Часами 
обдумывал поездки на рыбалку в Ки-Вест вместе с Гопкинсом; даже сделал вчерне 
набросок — проект дома, способного устоять под напором урагана. Находил время 
поговорить с членами Клуба дома Рузвельтов в Гайд-Парке, учителями округа 
Датчисс, с представителями Ассоциации фермеров. И при этом рассказывались 
длинные истории о жизни официального Вашингтона в годы Первой мировой войны, о 
Кампобелло и Гайд-Парке.
 Появились также признаки физической усталости Рузвельта. Повышенное кровяное 
давление, связанное с переутомлением, у него находили еще четыре года назад, но 
тогда это не вызывало беспокойства. В 1941 году был поставлен диагноз этой 
болезни в более тяжелой форме. Доктор Макинтайр больше не был благодушен, хотя 
и не делал публичных заявлений, чтобы не противоречить своим прежним оценкам 
здоровья президента. У его пациента понизился аппетит, он стал меньше 
заниматься физическими упражнениями и отдыхать активно, проявлял больше 
признаков переутомления и бессонницы, чем в былые годы. Однако президент редко 
жаловался на здоровье и никогда особенно не интересовался им. Несомненно, его 
сильно беспокоили зарубежные дела.
 Политическая напряженность нарастала, особенно на Дальнем Востоке. По 
настоянию императора Коноэ активизировал дипломатические усилия даже в условиях,
 когда напряженный график заставлял генералов и адмиралов наращивать военные 
приготовления. Сложилось нечто, что можно назвать шизофренической ситуацией. 
Все великие державы старались сочетать военные и дипломатические усилия; в 
Японии военное и дипломатическое ведомства конкурировали друг с другом, были 
разъединены, деятельность дипломатов зависела от графика военных.
 Незаметно, почти неосязаемо Коноэ и дипломаты стали поддаваться перед лицом 
твердой позиции Вашингтона. Сигналы о развитии ситуации не отличались ясностью: 
иногда выяснялось, что Номура действует по своему усмотрению; поступали 
сообщения от Грю и по неофициальным каналам. И Коноэ, и Тоёда были вынуждены 
маскировать свои уступки из опасений, что об этом узнают экстремисты и 
поднимется волна шовинизма. Японские военные продолжали следовать намеченным 
курсом; во время деликатных переговоров Вашингтон узнал, что в Индокитай 
направлены дополнительные японские войска. Однако политические руководители в 
Токио демонстрировали готовность продолжать переговоры. Японская сторона 
соглашалась на следующие уступки по трем главным вопросам переговоров: 
проводить «независимый» курс в рамках Берлинского пакта — уступка довольно 
существенная на данном этапе, поскольку в условиях усиления конфронтации США и 
Германии Токио мог автоматически встать на сторону Берлина в случае войны; 
следовать курсу на сотрудничество и исключение дискриминационных мер в 
экономических отношениях — уступка, воспринимавшаяся Халлом как бальзам на 
сердце; позволить Вашингтону посредничать в урегулировании отношений между 
Японией и Китаем.
 День за днем Халл вежливо выслушивал японские предложения, вступал в их 
обстоятельное обсуждение, но отказывался изменить свою позицию. Он настаивал, 
чтобы Токио формулировал свои предложения более конкретно и реализовывал до 
встречи в верхах. Теперь государственный секретарь и его помощники 
действительно верили в «искренность» Коноэ; сомневались только в способности 
премьера приструнить военных. Эти сомнения не исчезли и после войны, когда 
историки пришли к выводу, что соотношение сил в правящих кругах Токио было 
столь шатким, что переговоры Коноэ могли скорее спровоцировать войну, чем 
предотвратить ее. Коноэ не был готов ни морально, ни физически овладеть 
ситуацией. Многое зависело от императора, а администрация Рузвельта не имела в 
сентябре четкого представления о его желании вести серьезные переговоры или 
способности заставить военных согласиться с их результатами.
 Вопросы возникают не к Халлу, который держался своих принципов, а к Рузвельту, 
который сочетал в себе приверженность к прагматизму и идеализму. Что касается