добивались всего лишь более жесткого курса. Вероятно, ближе всех подошел к 
пониманию Рузвельта в этой ситуации Буллит. Президент сознавал, что Соединенные 
Штаты останутся одинокими и уязвимыми, если Англия капитулирует (объяснял 
Буллит Икесу после продолжительного разговора с Рузвельтом), однако не мог 
заставить себя действовать быстро и решительно. Ожидал серьезной провокации со 
стороны Гитлера; не исключал и того, что ее может не быть вовсе. Кроме того, 
верил в удачу, в свое испытанное много раз чутье ко времени и счастливое 
стечение обстоятельств. У него не было никаких планов.
 — Я жду подходящей ситуации, — сказал он в середине мая Моргентау, — и, 
очевидно, прецедент, который ее создаст, окажется весьма серьезным.
 Итак, кризис доверия — в то же время кризис стратегии. Рузвельт продолжал 
ожидать развития событий. Когда президент вместе с Халлом возражал против 
передислокации части флота из Тихого океана, он в конечном счете способствовал 
реализации стратегии Гитлера, направленной на поощрение воинственности Токио с 
целью отвлечь внимание Америки от Европы. Но стратегически недостатки 
президента — продолжение его достоинств. По крайней мере, он сохранял свободу 
действий и маневра, а также готовность воспользоваться удобным случаем. В мае 
Рузвельт согласился передислоцировать в Атлантику четверть флота, 
базировавшегося на Гавайях. А под давлением военной партии собрался произнести 
важную речь, предусматривавшую объявление неограниченного чрезвычайного 
положения. Затем, к разочарованию воинственно настроенного окружения, Рузвельт 
отложил произнесение речи.
 Президент хотел двигаться шаг за шагом. На заседании представителей 
администрации он заявил, что патрулирование — шаг вперед. Это вывело из себя 
Стимсона:
 — Отлично, надеюсь, вы продолжите ходьбу, мистер президент. Шагайте дальше!


СТАЛИН: ЗИГЗАГ «РЕАЛЬНОЙ ПОЛИТИКИ»

 Полмира отделяли Сталина от Рузвельта географически и целый мир — в образе 
мышления и мировоззрении. Иосиф Сталин тоже пристально следил за Адольфом 
Гитлером, выжидая и надеясь на лучшее. Если Гитлер и Рузвельт отличались друг 
от друга почти взаимоисключающими идеологиями и характерами, то советский 
диктатор и американский президент полярно противоположны в личном отношении: 
один — жесткий, бесстрастный, терпеливый, выделанный из гранита; другой — 
проворный, словоохотливый, уступчивый, необязательный. Оба происходили с 
периферии: Рузвельт — уроженец благословенной культуры, сложившейся на берегах 
Гудзона; Сталин — выходец из вспыльчивой, нищей, ожесточившейся Грузии. Оба 
добрались до политических центров своих стран и покорили их. Рузвельт 
поднимался на политический олимп в условиях свободной и плюралистической жизни 
открытого общества; Сталин вел совершенно иную игру: медленно набирал влияние в 
монолитной партийной структуре, держась определенное время в тени, чтобы 
избежать выпадов со стороны Троцкого и других большевистских вождей; создавал 
политические альянсы, не стесняясь в средствах для получения ключевых постов, и 
затем добился высшего руководящего поста в партии, хладнокровно изолировав и 
уничтожив политических соперников.
 Сталин, верховный идеолог, расчетливый и активный в рамках закрытой логической 
системы, смотрел на мир сквозь призму вульгаризированного марксизма. Рузвельт, 
верховный прагматик, сторонился догмы, избегал раз и навсегда взятых 
обязательств. Оба деятеля говорили на разных политических языках. Сталин 
предпочитал «практичную арифметику» соглашений «алгебре» деклараций, как он 
однажды выразился в беседе с Иденом. Рузвельт предпочитал политическую алгебру 
— формы, символы, средства, облегчавшие день ото дня достижение компромисса, 
хотя и чреватые риском разногласий и недоразумений.
 Резкий зигзаг судьбы — и идеолог не в силах контролировать историю, а 
прагматик — уклониться от нее. Гитлер не только загнал этих антиподов в один 
лагерь, но и принудил вырабатывать общую глобальную позицию. Стратегически оба 
лидера маршировали под барабанную дробь нацизма.
 Как стратег Сталин искал способ сочетать идеологию и «реальную политику» в 
интересах большевизма и отечества. Его армии должны стоять в стороне от 
долгожданной смертельной схватки фашистов и буржуазных государств. Вместе с тем 
они призваны предотвратить враждебное окружение матушки-России и войну на два 
фронта. В 30-х годах он предпринимал через министра иностранных дел Максима 
Литвинова осторожные, спорадические попытки объединиться с западными 
государствами в борьбе за коллективную безопасность. Западные лидеры, 
разобщенные и нерешительные, боялись как фашизма, так и большевизма и слишком 
долго колебались. Идеологический радар Сталина нащупывал, усиливал и искажал 
характер деятельности разнообразных сил Запада: преувеличивал влияние русофобов 
и антикоммунистов в западных государственных учреждениях; полагал, что 
«монополистический капитализм» в силу неотвратимой логики истории стремится к 
уничтожению большевизма, воспринимая каждый жест примирения на Западе в 
отношении Гитлера как капиталистический заговор с целью направить нацистскую 
экспансию на восток. Мюнхенское соглашение стало не только капитуляцией перед 
Гитлером, но и катализатором страха и взаимных подозрений между Москвой и 
Западом. В течение года Сталин заменил Литвинова суровым Молотовым, подписал 
пакт о ненападении с Гитлером и шокировал мир своей идеологической и военной 
эквилибристикой.
 Молотов посыпал солью «реальной политики» раны Запада. Лишь недавно он 
напоминал в выступлении перед Верховным Советом, что Россия и Германия — враги.