супругой мужчины на много лет старше себя. Влияние этой женщины на становление 
характера юного Рузвельта оказалось преобладающим. Она стремилась удержать сына 
в Гайд-Парке; политика, в ее представлении, предназначалась для вульгарных 
субъектов. Однако мать гордилась успехом сына и пыталась хотя бы в малом быть 
ему полезной. В ту ночь после выборов она поведала репортеру, что не может 
понять, почему бизнесмены так ненавидят ее сына.
 — Говорят, будто он возбуждает классовую ненависть, но его душа совершенно 
чужда этому. Нас воспитывали не для того, чтобы делить людей на богатых и 
бедных.
 Находилась рядом и Элеонора Рузвельт, сияющая, оживленная, в красном шифоновом 
платье, столь озабоченная необходимостью занять сорок с лишним гостей, что едва 
ли выкроила время, чтобы ознакомиться с итогами выборов. Трудное детство 
сделало ее особенно чувствительной к несчастьям; бывший гадкий утенок, она 
сделала прекрасную партию, но ее личные тревоги на том не прекратились. Ей 
пришлось выносить в Гайд-Парке тягостное великодушие Сары, годы забот о пятерых 
детях — и в итоге узнать, что ее великолепный, возлюбленный муж находится в 
любовной связи с другой женщиной. Люси Меркер сама Элеонора ввела в дом в 
качестве секретарши на неполный рабочий день. Моложе Рузвельта на десять лет, 
она принадлежала к бедному, но достаточно известному католическому семейству из 
Мэриленда. Сердце Рузвельта завоевала привлекательной внешностью, 
непосредственностью, занимательным способом общения и искренней любовью. Роман 
этот кончился, как полагала Элеонора, главным образом потому, что Франклин 
опасался реакции матери и политических последствий. Но кончился ли он на самом 
деле? Так казалось, когда болезнь мужа прогрессировала, но вот он стал 
выздоравливать, — Элеоноре, поделившейся своими сомнениями с дочерью Анной, 
изменило присутствие духа, и она разрыдалась.
 Теперь, в преддверии третьего срока президентства Рузвельта, ее уже не считали 
сомнительной первой леди, как тогда, когда ей было за тридцать. Многие одобряли,
 многие восхищались ее беспрерывными благотворительными поездками по стране, ее 
стремлением помочь молодежи с ее проблемами, неграм, издольщикам и всем 
обездоленным в целом. Вне своих личных переживаний она представала как 
достойный публичный политик — сочувствующая, милая, даже жизнерадостная леди, 
но внушающая некоторый трепет, немного дидактичная, упрямая, а порой твердая 
как сталь. Но это была нежная и ранимая женщина. Она и муж питали друг к другу 
определенную привязанность и уважение, которые сопутствуют многолетнему браку, 
но Элеонора всегда привносила в оценку людей и событий нравственное начало.
 — Когда ты судишь о чем-нибудь, — урезонивал ее однажды Рузвельт, — то не 
должна быть столь прямолинейной!
 Во многих отношениях она выступала всего лишь рядовым членом его команды, — 
возможно, сама хотела этого. Джоан Эриксон пришла к выводу, что в Элеоноре 
Рузвельт впервые вызрела решимость стать самостоятельной женщиной, когда она, 
вспоминая, как еще девочкой не сумела предотвратить социальную деградацию 
обожаемого отца, решила помогать страдающему полиомиелитом мужу вести активную 
общественную жизнь.
 Рядом находился Генри Моргентау-младший — он долгие годы жил соседом в округе 
Датчисс. Министр финансов стал фактически членом семьи Рузвельт, поддерживая 
особенно тесные отношения с сыновьями президента. Нескладный, худощавый, 
замкнутый, он наводил порой на Рузвельтов тоску, но президент ценил его за 
абсолютную лояльность, твердые убеждения и, видимо, больше всего за 
привязанность к округу Датчисс, его флоре и урожаям.
 Был здесь Гарри Гопкинс, ставший к 1940 году первым помощником президента. 
Внешне Гопкинс оставался проницательным, беззаботным и нелицеприятным 
проводником «нового курса», который приводил в бешенство обывателей своей 
откровенной неприязнью к традициям, частыми посещениями ипподрома и 
язвительностью по отношению и к врагам, и к друзьям. Но внутренне он сильно 
изменился по сравнению с тем периодом, когда началось проведение «нового курса».
 Измученный болезнью и постоянными поручениями, он подрастерял интерес к 
вращению в кругу знаменитостей. В августе 1940 года Гопкинс оставил 
министерство торговли, чтобы работать и жить в Белом доме в качестве ближайшего 
помощника Рузвельта. Мгновенно улавливая желания и настроения президента, 
постигнув благодаря шефу все бюрократические тонкости, он стал, по существу, 
инструментом политики Рузвельта.
 Среди других участников ночной сходки в Гайд-Парке следует упомянуть Мисси 
Лехэнд и Грейс Талли; веселые, надежные многолетние секретарши президента 
неизменно улыбались, слушая бесконечно повторявшиеся президентские рассказы, и 
составляли Рузвельту компанию, в которой он расслаблялся после обеда, — это 
вряд ли получилось бы у него в обществе Элеоноры. Сэмюэля Розенмана, старого 
приятеля Франклина еще со времени губернаторства, теперь спичрайтера президента.
 Ярко одетого Стефена Эрли, порой учтивого, порой колючего, — помощника по 
связям с прессой. Марвина Макинтайра, бывшего газетчика и друга Рузвельта во 
время его работы в морском министерстве; генерала Эдвина Уотсона, прозванного в 
Белом доме Папой, еще одного грубовато-добродушного южанина, — он пропускал к 
шефу посетителей и успокаивал разочарованных. Драматурга и красноречивого 
либерала Роберта Шервуда, которого в кампанию 1940 года рекрутировали для 
составления предвыборных речей в Белый дом, где он и остался.
 А сам Рузвельт? Окружающие все еще пытались определить масштаб этой личности. 
К концу второго срока президентства наиболее заметной его особенностью стала 
озадачивающая противоречивость. Он мог быть смелым и осторожным, простым в 
обращении и сановитым, изысканно вежливым и почти грубым, импульсивным и 
выжидающим, макиавеллистски циничным и морализирующим. Противоречивость