запросив у конгресса 7 миллиардов долларов для осуществления поставок в 
соответствии с новым законом.
 Семь миллиардов долларов — теперь никто не сомневался в решимости президента и 
страны в целом. После удручающих проволочек Соединенные Штаты взяли 
обязательство в отношении атлантического единства и его защиты — обязательство, 
которое продержалось десятилетия.
 — Да, решения в нашем демократическом обществе, возможно, принимаются медленно,
 — говорил президент через несколько дней на обеде в Белом доме в честь 
представителей Ассоциации корреспондентов. — Но принятое решение — это воля 
отнюдь не одного человека, а 130 миллионов.


«ТЕПЕРЬ БЫСТРЕЕ, ЕЩЕ БЫСТРЕЕ»

 Рузвельт не стал использовать все свое политическое влияние в борьбе за 
принятие законопроекта о ленд-лизе в конгрессе. Он с готовностью пошел на 
компромисс в принятии ряда существенных поправок к законопроекту и 
воздерживался от ответа на обвинения в подстрекательстве к войне. Средствами 
прямого давления пользовался весьма редко; тем не менее один сенатор с запада 
вошел в рабочий кабинет президента настроенным враждебно к ленд-лизу, а вышел 
оттуда сторонником закона. Большей честью президент переносил неприятности 
молча, но когда борьба оставалась позади, больше не сдерживал себя.
 Наступил день после того, как Рузвельт подписал законопроект о ленд-лизе. 
Пообедав с Гопкинсом, Шервудом и Мисси Лехэнд, президент засел в Овальном 
кабинете обдумывать речь, с которой выступит перед Ассоциацией корреспондентов 
Белого дома. За обедом его не покидало веселое настроение; теперь, просмотрев 
газетные вырезки в папке для подготовки речей, лежащей на коленях, он вспомнил 
все резкие обвинения в свой адрес. Объявив, что «собирается на этот раз быть 
действительно жестким», президент начал диктовать одну из самых язвительных 
речей, которые Шервуд когда-либо слышал. «Один сенатор» сказал то, «один 
республиканец» сказал это, — долго сдерживавшееся негодование Рузвельта против 
них вылилось наружу. Ошеломленный, Шервуд разыскал Гопкинса, который ушел в 
свою комнату. Как мог президент предаваться раздражению в час победы? Гопкинс 
успокаивал Шервуда: босс никогда не воспользуется ни одной из этих тирад, 
просто освобождается от накопившегося возмущения. Затем Гопкинс заговорил о 
Рузвельте в манере, удивившей Шервуда:
 — Ты и я состоим при Рузвельте, потому что он выдающийся духовный лидер, 
идеалист, вроде Вильсона, и стремится изо всех сил, вопреки любому 
сопротивлению, реализовать свои идеалы... Разумеется, в этом городе много 
людишек, которые постоянно стремятся опустить президента до собственного уровня,
 и они пользуются порой некоторым влиянием. Но наша с тобой задача, пока мы в 
Белом доме, — напоминать президенту о его незаурядности и что в этом духе он 
должен говорить и действовать...
 Гопкинс оказался прав, когда говорил о желании Рузвельта «выпустить пар».
 — Не позволяйте нам тратить время на экскурсы в прошлое или поиски виновных за 
него, — говорил Рузвельт корреспондентам Белого дома во время короткой 
передышки в их беспокойной деятельности. — Самая главная новость этой недели 
заключается в следующем: мир оповещен о том, что мы, сплотившийся народ, 
осознаем угрозу, которая нам противостоит, и наша демократия приступила к 
действиям, чтобы устранить эту угрозу...
 Мы твердо убеждены, что, пока производство страны дает максимум продукции, 
демократии всех стран смогут доказать, что диктатуры не способны победить.
 Но сейчас, именно в данный момент, фактор времени имеет колоссальное значение. 
Важен каждый самолет, каждый вид оружия, без которого мы можем обойтись, но 
посылаем его за рубеж, потому что это правильная стратегия...
 В этот момент репортеры, до сих пор апатично внимавшие речи Рузвельта, 
встрепенулись.
 — Здесь, в Вашингтоне, мы поняли сейчас необходимость максимального ускорения. 
Надеюсь, что лозунг «Быстрее, еще быстрее» будет осознан в каждом доме страны...

 Это одна из наиболее эмоциональных речей Рузвельта, но пафос ее шел дальше 
того, чтобы разъяснить важность наращивания военного потенциала зимой 1941 года.
 Многие политики сомневались, что президентский оборонный штаб способен 
выполнить гигантские задачи мобилизации все еще дезорганизованной и объятой 
забастовками экономики. Производство росло неровно. Местами производители 
показывали чудеса, но в целом объем выпуска продукции рос медленно, а спрос — 
внутри страны, в Англии, Греции, на Ближнем и Дальнем Востоке — далеко 
превосходил прежние наметки и даже прогнозы.
 В конце минувшего года Рузвельта яростно критиковали, особенно Уилки, за 
приверженность устаревшей модели организации обороны. Вслед за нацистским 
блицкригом во Франции президент учредил Комиссию советников при Национальном 
совете обороны (КСНО). Аналог учреждения времен Первой мировой войны, совет был 
лишен законодательной власти, соответствующих полномочий, делегированных от 
президента, и единоначалия. Комиссия производила впечатление не столько органа 
государственной власти, сколько клуба именитых «советников»: Уильям С. Кнудсен, 
сын эмигранта, который приобрел известность как крупный организатор 
производства, создав на заводах компании «Дженерал моторс» поточные линии, 
консультировал по проблемам промышленного производства; Эдвард Д. Стеттиниус, 
сын одного из партнеров корпорации Моргана, симпатизировавший «новому курсу», 
был экспертом по промышленному сырью; Сидни Хиллмэн, сын другого эмигранта