фундаменте трехпартийной коалиции Рузвельта.
 Стимулированием в обществе антиизоляционистских настроений занималась группа 
активистов под длинным названием Комитет защиты Америки посредством помощи 
союзникам, созданный вслед за вторжением нацистов в Норвегию. Возглавлял его 
Уильям Аллен Уайт, старый, проницательный издатель из Канзаса. Президент, 
бывало, упрекал Аллена в том, что он не сотрудничал с администрацией три с 
половиной года из четырех, но Уайт старался сохранить свое реноме республиканца,
 даже мобилизуя общественную поддержку внешней политике Рузвельта. Комитет имел 
столько местных отделений, что казался многим друзьям и союзникам штабом 
огромной армии. На самом деле численность комитета сравнительно невелика, а 
Уайт, поддерживавший с Белым домом постоянную связь, высказывался о том, что 
касалось вовлечения страны в войну, так же осторожно, как и сам президент. Он 
считал, что его комитет не должен «опережать инициативы Белого дома и 
армейского командования». Комитет раздирали противоречия между сторонниками 
оказания помощи за рубежом, не влекущей риска вовлечения в войну, и абсолютными 
интервенционистами, особенно многочисленными в больших городах на востоке 
страны. Уайт оставил свой пост председателя комитета в начале января 1941 года, 
вскоре после того, как ярый интервенционист мэр Нью-Йорка обвинил его в 
«копировании тактики Лаваля». Точно так же внушительны на вид, но расколоты 
внутри изоляционистские группировки, представляющие широкий спектр организаций 
— от Комитета борьбы за свободу до наиболее многочисленного и влиятельного 
комитета «Америка прежде всего», а также комитета «Один миллион» во главе с 
Джералдом Л.-К. Смитом и сонма небольших, еще более экстремистских групп.
 Набор мнений изоляционистов относительно внешней политики причудлив и 
разнообразен. Этнические изоляционисты — американцы немецкого и итальянского 
происхождения — противились разжиганию враждебных настроений против родины 
предков (американцы немецкого происхождения, кроме того, помнили истерию вражды 
против Хуна во время Первой мировой войны). Американцы ирландского 
происхождения, концентрировавшиеся в больших городах, не могли простить 
англичанам эксцессы в Улд-Соде. Идейные изоляционисты считали, что США втянуты 
в Первую мировую войну, обескровлены и затем отвергнуты, как дядя Шейлок. 
Усматривали дьявольские козни и кабалистический заговор в каждом шаге, 
направленном на вовлечение в войну. Левые изоляционисты считали войну 
конфликтом между империалистами. Правые опасались увеличения государственных 
расходов, налогов, разбухания государственного аппарата, ограничения 
индивидуальных свобод и даже диктатуры Рузвельта. Среди изоляционистов были 
интеллектуалы, которые имели мало общего между собой, за исключением страха 
перед милитаризмом, толкования истории дипломатии как цепи соблазнов невинных 
американцев и видения войны как угрозы гражданским свободам и социальному 
обеспечению, а также праздной игры ума.
 Интервенционисты делились примерно таким же образом. Монолитного единства не 
наблюдалось ни в одной из групп. Расхождения во взглядах на внешнюю политику 
между группами бизнесменов, профсоюзных деятелей и либералов столь же резки, 
сколь и различия между самими группами. Под влиянием событий за рубежом эти 
расхождения мало-помалу сглаживались.
 Под комплексом медленно менявшихся настроений скрывалось для вашингтонских 
политиков кое-что более устойчивое, бессознательное и тревожное. Это «нечто» не 
связано с какой-либо программой, группой или мнением — это убеждение, 
выражавшееся в простом вопле: «Никаких войн за рубежом!» Складывалось оно из 
опасения вовлечь страну в международные дела, цинизма в отношении других стран, 
пессимизма, когда речь заходила о сотрудничестве демократий. Подобный настрой 
подогревался разочарованием, страхом, крушением иллюзий, смешанным с чувством 
превосходства и неполноценности в сравнении с другими народами. Он принимал 
форму безотчетной, сильной и необратимой неприязни к участию в войнах за 
рубежом. Обороняться — да, помогать союзникам — возможно, но участвовать самим 
в войнах за рубежом — никогда.
 Рузвельт не только знал об этом настрое — он помогал ему возникнуть. От речи к 
речи он поклонялся богу невмешательства. Его возражения против интервенционизма 
достигли пика во время предвыборной кампании 1940 года. Военную акцию, говорил 
он, больше нельзя считать альтернативным средством внешней политики, даже 
используемым разумно и осторожно. Это исключается напрочь, если не возникнет 
необходимости прямого вторжения. Но теперь эта установка противоречила другим 
настроениям, пока еще не распространившимся широко, непрочным, но растущим в 
связи с успехами нацистов, — настроениям, рождавшимся из возмущения 
захватнической политикой и жестокостью фашистов, неприязни к нацистскому 
расизму, симпатий к странам и народам, подвергшимся нацистской агрессии и 
оккупации, беспокойства за судьбу евреев, восхищения сопротивлением англичан.
 Подобно огромному резонатору, конгресс подхватывал, преумножал и искажал этот 
клубок идеологий, отношений и настроений. Поскольку в сенате были обильно 
представлены и интервенционисты юга, и изоляционисты континентальной части 
страны, дебаты там приобретали крайние формы. Это самый легкий способ избежать 
трудных политических решений. Конгрессмены-изоляционисты рассчитывали на 
эмоциональную поддержку, расписывая ужасы, которые принесет американским парням 
война. Сенаторы-интервенционисты, высоко паря над трудными выборами и дилеммами,
 опирались на сочувствие героической борьбе союзников, страх перед державами 
«Оси».
 Однако президенту не приходилось уклоняться от трудного выбора. Время 
убедительных речей прошло, настало время реальных политических действий и 
программ, а также политиков, способных работать сообща. Президент крайне 
нуждался в укреплении своего союза с умеренными республиканцами —