Хорошо, когда идешь в тыл к фашистам под командой смелого офицера. 
Владимиру Донскому всего 22 года. До войны он окончил мукомольный техникум в 
Воро неже. На фронте своей храбростью, находчивостью и хладнокровием завоевал 
славу дерзкого боевого разведчика. И мы ему верим, как и он верит нам. Ведь он 
сам отбирал каждого из нас в свою группу.
     В одиннадцать часов вечера мы уже были на наблюдательном пункте командира 
батальона. Лейтенант еще раз проверил у каждого забинтованные в марлю автоматы, 
наличие индивидуальных пакетов, подгонку маскхалатов.
     – Неспокойно ведут себя гитлеровцы, – заметил командир батальона. – 
Особенно справа, за насыпью шоссейной дороги.
     – У них с нервами паршиво, – попытался ктото пошутить.
     – Нет, – перебил лейтенант, – Неправда, что враг слаб. Его беспокойство 
может не дать и нам покоя.
     Он смолк и, поправив гранаты на поясе, закурил. Сообщение командира 
батальона было неприятным, но изменять маршрут было поздно.
     – Пошли, – коротко сказал лейтенант и первым вышел из блиндажа.
     Падал мокрый снег. Доносились посвисты ветра в ветвях деревьев да чавканье 
грязи под ногами. Двигались цепью. Осторожно прошли свой передний край, 
миновали боевое охранение. Дальше траншей нет. Местность открытая. Прижимаясь к 
земле, мы ползем попластунски. В лицо бьет пороша. Видимости никакой. Это 
укрывает нас от немцев, но таит и неприятности – можно сбиться с маршрута.
     Подползаем к шоссе. Вспоминаются слова командира батальона. Он был прав. 
Только мы хотели перескочить шоссе, как всю окрестность, до этого погруженную в 
темноту, озарило белым молочным светом – в воздухе сразу вспыхнуло несколько 
ракет. Раздалась длинная дробь пулемета. Гдето впереди ухнуло, изза насыпи 
пронеслись пунктирные ленты трассирующих пуль. Присмотревшись к действиям 
беспокоящихся гитлеровцев, решили: похоже, что они стреляют наугад. И снова 
наступили тишина и кромешная темень.
     По одному переползаем шоссе. Согнувшись и озираясь, двигаемся короткими 
бросками. Идем час, другой. Метель постепенно прекращается, все четче 
вырисовываются окружающие предметы и местность. Немецкая передовая осталась 
позади.
     Перед нами, внизу, в беловатых клочьях утреннего тумана, стелющегося почти 
по земле, вырисовывались темносерые, крытые камышом хаты. Нас постепенно 
охватывает тревога: исчезает наше преимущество – темнота и туман.
     Во влажном воздухе послышалось пение петуха: на фронте оно было такой 
редкостью, что мы обрадовались.
     – Вот и доползли, – отрывисто сказал лейтенант и махнул рукой. – Ну, еще 
бросок!
     За плетнем – сад. Кажется, тот, который нам нужен. В развесистых яблонях 
белеет домик – наша надежда и укрытие. Но тут же в душу закрадывается сомнение: 
а вдруг там немцы? Перемахнув через поблекший от дождей и времени плетень, я 
вместе с ребятами осторожно пробираюсь к домику. Окружили его с разных сторон. 
Прислушались. Было тихо, только холодный ветер попрежнему свистел в ветвях 
сада, посреди которого, недалеко от крыльца, стоял деревянный столик. Он был 
таким неожиданным – мирным и добрым на войне, что я, честно говоря, смотрел 
именно на столик, а не на дом. Зато лейтенант Донской следил за крыльцом. Он 
махнул рукой, и мы подползли еще ближе к домику. На крыльце появилась женщина. 
Немного постояв, она вышла в сад. Наверное, она ждала нас.
     Лейтенант тихо окликнул ее и назвал пароль. Женщина, сняв с себя головной 
платок, ответила. Мы тихо вошли в дом, оставив двоих разведчиков во дворе.
     Донской начал расспрашивать женщину о гитлеровцах: сколько их, где стоят, 
где штаб, как связаться с партизанами. Хозяйка подробно рассказывала.
     – А наши хлопцы, партизаны, – с гордостью блеснула она карими глазами, – 
на днях разгромили фашистский обоз.
     Хозяйка сообщила, что ее муж – партизан, придет домой вечером. Рассказывая,
 она хлопотала по хозяйству, легко и быстро двигаясь по своему небольшому, но 
уютному домику.
     Всем нам хотелось поговорить с этой простой, с ласковым, словно поющим 
голосом, женщиной. Глядя на кее, ребята невольно вспоминали своих матерей, их 
нежность и заботливость, и от сердца отступали все тягости войны.
     – Ешьте, милые, ешьте, сынки, – слышался ее певучий голос. – Я вам еще 
молочка принесу.
     Лейтенант первым встал изза стола. Обдумывая сведения, полученные от 
хозяйки, он ходил по комнате. Потом, потушив папиросу, сказал:
     – На хутор Коммуна пойдут Яковлев и Пипчук. Оба переоденьтесь в 
гражданское.
     Слова командира снова вернули нас на войну и словно заново мобилизовали. 
Хозяйка достала одежду, и мы переоделись. Мне досталась высокая шапка, и когда 
я глянул в зеркало, то увидел в нем чужого человека, очень похожего на донского 
казака: скуластого и загорелого, с темным чубом. Почемуто стало помальчишески 
весело и легко.
     Через пятнадцать минут мы с Яковлевым и мальчикомпроводником (мы сразу 
прозвали его Кочубеем), лет двенадцати, шли полем к хутору. Чтобы не вызвать 
подозрения, мы тащили салазки, на которых было навалено всякое тряпье: дескать, 
пришли менять на продукты.
     С пистолетами за пазухой и гранатами в карманах мы пошли по хутору, 
заполненному гитлеровскими вояками, орудиями, и сразу заметили штаб. От нас 
требовалась большая выдержка и спокойствие. К счастью, нас никто не остановил. 
Гитлеровцам, повидимому, не было дела до «оборванных попрошаек» с грязными