попрежнему шарил глазами по кустам. Лицо его побледнело от страха, на нем 
крупными каплями выступал пот.
     Секунда решила все. Прицеливаться было уже некогда. Я, пожав другу руку, – 
мол, что будет, то и будет, – в ярости выстрелил в немца. Фашист упал. Яковлев, 
привстав, бросил две гранаты в толпу фашистов. Мы дали еще по две очереди из 
автоматов по толпе и, воспользовавшись паникой, кинулись в глубину рощи.
     Гитлеровцы открыли бешеный огонь по кустам. Но нас там уже не было. Мы 
быстро бежали к своим. Вдруг я почувствовал, что правую руку сильно ожгло. 
Быстро прорезалась боль. Показалась кровь. «Ранен», – подумал я, и сразу мне 
захотелось пить. Но мы бежали и бежали к своим. Стрельба стихла, хотя одиночные 
шальные пули иногда падали у самых ног, ударяясь о стволы деревьев, как будто 
рядом стучал дятел.
     Мы доложили лейтенанту Стрельникову о результатах разведки. Посоветовались.
 Решили изменить маршрут движения, чтобы избежать встреч с немцами. Но я 
оказался помехой для разведчиков: рука болела все сильней. Стрельников осмотрел 
рану, наложил жгут и сказал:
     – Дело серьезное.
     Да я и сам чувствовал, что дело серьезное. Но что делать – не представлял. 
Мы ведь в тылу врага, помощи ждать неоткуда, а приказ должен быть выполнен во 
что быто ни стало. Решили, что мне надо гдето подождать два, от силы три дня, 
пока подойдут наши передовые части.
     Ох, как не хотелось расставаться с товарищами. Но что делать? Иного выхода 
не было. Я быстро слабел, рука набрякла, подташнивало. Я действительно 
становился обузой.
     К полуночи мы вышли на окраину хутора, километрах в двух от опушки леса. 
Оставили часового, несколько разведчиков, пригнувшись, осторожно подобрались к 
крайней хате. Окна наглухо закрыты ставнями. Света не видно.
     – Неужели никого нет? – тихо сказал лейтенант и осторожно нажал на дверь. 
Она оказалась закрытой изнутри.
     – Спят, – жестом показал Федотов, склонив голову на левое плечо, а сам 
тихонько, но настойчиво постучал в окошко.
     Несколько минут никто не отвечал. Потом в сенях послышались осторожные 
шаги, и женский голос спросил:
     – Кто там?
     В этом голосе мне почудилась тревога, но в то же время в нем были и нотки 
презрения к врагам, поэтому голос прозвучал както гордо. Лейтенант приник к 
щели в двери и прошептал:
     – Свои, мамаша. Откройте.
     Звякнул запор – железный ломик, и дверь растворилась. На пороге стояла 
пожилая женщина. Она хотела чтото сказать.
     – Тсс! – успел предупредить лейтенант. – Немцы в хуторе есть?
     Женщина, пристально рассматривая нас, молчала. А когда узнала, что мы – 
советские разведчики, от радости растерялась,
     – Сыночки мои, да как же вы так? Ведь кругом фашисты, дрожащим голосом 
заговорила она, вытирая слезы. – Только сейчас, ироды, ушли, забрали все. Да вы 
заходите, заходите.
     Разведчики переглянулись.
     – Медлить нельзя, – сказал им лейтенант и обратился к женщине: – Вот что, 
мамаша, нужно спрятать нашего товарища до прихода советских частей или до 
нашего возвращения. Сможете?
     Евдокия Петровна только всплеснула руками.
     – Да как же нельзя? Конечно, можно.
     Разведчики, попрощавшись со мной и хозяйкой, ушли.
     Евдокия Петровна устроила меня в погребе, укрыв всем тряпьем, что нашлось 
в ее хате, – хорошие вещи давно растащили немцы и полицейские.
     Нестерпимо ныла рана. Евдокия Петровна достала какихто трав и часто 
перевязывала рану. На второй день опухоль спала.
     Но на сердце все равно было тревожно. О себе както не думалось. Меня 
беспокоила судьба не только разведчиков, но и этой милой русской женщины, 
рисковавшей ради меня своей жизнью. Ведь кругом сновали немцы. Они часто 
заходили в хату, требуя от Евдокии Петровны то одно, то другое.
     А однажды в хату заскочил гитлеровец, схватил Евдокию Петровну за горло и 
заорал:
     – Руссиш баба! Партизанен ест? Евдокия Петровна, замахав руками, с мольбой 
прохрипела:
     – Какие партизаны? Нет у меня никого. Настойчивость фрица подсказала мне: 
ищут разведчиков. Едва я успел подумать об этом, как над головой послышался 
стук. Гитлеровец открыл крышку погреба и зажег фонарь. Луч света скользнул по 
сырым стенам. Затаив дыхание, я крепко сжал рукой пистолет, который ребята 
оставили мне для самообороны. Пальцы раненой руки притронулись к гранате. 
«Держись, разведчик! – успокаивал я себя. – Держись! В крайнем случае еще можно 
бороться».
     Немец не заметил ничего подозрительного и опять пристал к Евдокии 
Петровне:
     – Руссиш правда любиль? Молчать? Не корошо. Можейт быть капут.
     – Умоляю вас, господин. Не делайте этого. Пожалейте мою старость. Нет у 
меня никого.
     В это время открылась дверь хаты, и ктото испуганно крикнул:
     – Коммен зи!
     Что случилось? Неужели ребят схватили? Но тут из леса, окружающего хутор с