юмором. Он рассказал мне, что медвежонка в честь советского 
посла окрестили «Аркадьев». Думаю, что это был намек на некую неуклюжесть посла,
 его замашки «русского медведя», из-за которых, как я уже писал выше, 
впоследствии его отозвали в Москву.
    Наши политические беседы, хотя и были неофициальными, затрагивали серьезные 
темы. В качестве примера приведу события в Венгрии 1956 года. Мою реакцию на 
них можно было охарактеризовать как сомнение и разочарование. На своем 
невысоком посту я стремился содействовать расширению, улучшению человеческих 
контактов между Советским Союзом и Западом. Я был уверен, что Хрущев и 
руководство нашей страны в целом проводили именно такую поли-
56
тику. Поэтому события в Венгрии стали для меня подлинным шоком. Происшедшее 
было настоящей трагедией для всех сторон и крупным поражением советской внешней 
политики. Так думал я и, видимо, большинство моих соотечественников. Армия — 
освободительница Европы на этот раз была использована в чем-то, подобном 
карательной экспедиции. Это ощущение не покидало меня во время совещаний по 
венгерскому вопросу в посольстве.
    Как-то Верна, которая тоже тяжело переживала венгерские события, пригласила 
меня от имени Эйнара к ним домой. Я поехал вечером. Премьер-министр сидел, как 
обычно, за столом, обхватив руками чашку кофе. После десятиминутного разговора 
о том о сем Герхардсен напрямую задал мне вопрос: что думаю я о событиях в 
Венгрии?
    Ну как мне следовало ответить? 26-летний советский дипломат сидит в гостях 
у главы правительства иностранного государства, и у него спрашивают личную 
точку зрения. Герхардсен оговорился, что официальная позиция его не интересует. 
Он может выяснить ее, если захочет, через советского посла. Но я же обязан был 
придерживаться политической линии своего государства. А как друг семьи — ведь 
дружба накладывает определенную ответственность — должен ответить откровенно: 
то, что думаю.
    Говорю, что мы в посольстве не информированы детально о случившемся в 
Венгрии и следим за развитием ситуации по газетам. Считаю, что отношение тех 
экстремистов, которые собираются возле посольства и забрасывают его камнями, к 
моему правительству несправедливо. Оскорбления в адрес Хрущева и других 
советских руководителей, которых называют «жандармами» и «убийцами», нетерпимы. 
Ведь из всех стран Восточной Европы в годы войны именно в Венгрии — бывшей 
союзнице Германии — наиболее сильно проявлялись фашистские настроения. Возможно,
 и сейчас это сказывается на остроте внутреннего конфликта с коммунистическим 
правительством в Будапеште. Добавляю с максимальной, как мне кажется, 
дипломатичностью: «Не исключаю, что власти в Венгрии переусердствовали в 
усилиях по строительству социализма. Наверное, в Советском Союзе так думаю не я 
один».
    Герхардсен не произносит ни слова, никак не комментирует услышанное. Он 
прекрасно понимает, что любые его высказывания по этому вопросу я обязан буду 
доложить своему руководству в посольстве. Это не входит в его расчеты. Он задал 
вопрос не для того, чтобы спорить со мной. Его цель — понять, что думает 
молодой советский человек по поводу происходящего.
    Двенадцать лет спустя Герхардсен беседовал со мной о другой ситуации, также 
поставившей советскую внешнюю политику перед критическим выбором, — о вводе 
советских и союзнических войск в Чехословакию в августе 1968 года. Герхардсен, 
видимо, предпо-
57
лагал, что мои чувства похожи на те, о которых я. поведал ему в 1956 году, и 
даже попытался меня утешить. Он пояснил, что считает события великой трагедией 
для Чехословакии, Советского Союза и других социалистических стран. Но, сказал 
он, шторм уляжется. У Норвегии, несмотря ни на что, сохраняется объективный 
интерес к поддержанию добрососедских отношений с Советским Союзом, жизнь должна 
идти вперед и работа по обеспечению мирного сосуществования и разоружению не 
может прекращаться.
    Из всех моих многочисленных бесед с Эйнаром Герхардсеном за чашкой кофе 
крепче всего засели в памяти два его высказывания. Первое повторялось 
неоднократно и, думаю, было рассчитано на то, чтобы я запомнил его на всю жизнь.
 Оно сводилось к тому, что история второй мировой войны была бы иной и жертвы 
были бы гораздо меньшими, если бы в международном рабочем движении не 
существовало раскола. Разногласия между коммунистами и социал-демократами в 
Германии открыли нацистам путь к захвату власти. «Если бы мы, представители 
рабочего движения разных стран, были достаточно умны и сделали все для 
объединения, тогда бы мы были действительно сильными и могли влиять на политику 
и весь ход мирового развития», — подчеркивал он.
    Второй момент, на который обращал внимание Герхардсен и в наших беседах 
наедине, и на встречах с послом, состоял в том, что социал-демократы до сих пор 
паразитируют на Октябрьской революции в России. Она не только дала мощный 
импульс всей борьбе рабочего класса за свои права, но и поныне помогает 
социал-демократии занимать сильные позиции в обществе. Одновременно он не раз 
возвращался к так называемым «московским тезисам» Коминтерна, которые, на его 
взгляд, были неприменимы к условиям Норвегии и ничего, кроме раскола с Москвой 
и среди самих норвежцев, не принесли. Он считал, что, избери коммунисты 
Советского Союза путь классической социал-демократии, сегодня и наша страна, и 
весь мир были бы иными. В настоящее время эти вопросы всерьез волнуют наше 
общество, которое еще не может выйти из шока после развала СССР. Но в 50-е годы 
в руководстве нашей партии исповедовался тезис о том, что 
социал-демократ