В.Ф. ГРУШКО
СУДЬБА РАЗВЕДЧИКА
КНИГА ВОСПОМИНАНИЙ

МОСКВА
«МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТНОШЕНИЯ»
1997

УДК 351.746.1 (47+57) 
ББК 67.401.212(2) 
Г91
ISBN 5-7133-0916-9
Издание осуществлено при финансовой поддержке «Русского страхового центра»
© В.Ф. Грушко, 1997
© Подготовка к изданию и оформление изд-ва «Международные отношения», 1997

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие 							5
Небольшое вступление 						8
Глава 1 Уроки войны 						10
Глава 2 Из Перми в Москву 					20
Глава 3 Новый дипломат в Норвегии 				29
Глава 4 Воспоминания о Шолохове 				40
Глава 5 Премьер-министр Норвегии Герхардсен и его супруга
Верна 								49
Глава 6 Из дипломатии в разведку 				64
Глава 7 В двойной роли						77
Глава 8 Хрущев и Косыгин 					91
Глава 9 «Женщина в посольстве» 				100
Глава 10 Свободное время одного из руководителей разведки —
короткая глава 							107
Глава 11 В англо-скандинавском отделе разведки 			111
Глава 12 На пути к «бархатным революциям» 			129
Глава 13 Олег Гордиевский 					141
Глава 14 Трехолт — жертва интриги 				150
Глава 15 Две судьбы — Руст и Соутер 				160
Глава 16 Переход в контрразведку 				166
Глава 17 Профили председателей КГБ 				176
Глава 18 Горбачев 						190
Глава 19 Чрезвычайное положение — так называемый «путч» 	203
Глава 20 От сумы и тюрьмы не зарекайся				211

    ПРЕДИСЛОВИЕ
    
    Виктор Федорович Грушко
     
    До 1989 года это имя было известно довольно узкому кругу советских 
специалистов-международников, занимающихся проблемами Восток—Запад. Это не 
удивительно, так как с 1954 по 1960 год Грушко находился на дипломатической 
работе, а с 1960 года выбрал нелегкий путь разведчика, пройдя за 30 лет от 
младшего оперативного уполномоченного, лейтенанта до генерал-лейтенанта, 
первого заместителя начальника советской внешней разведки. До наступления 
периода гласности в нашей стране даже разведчики не имели возможности 
знакомиться с воспоминаниями видных представителей органов государственной 
безопасности. Художественная литература давала некоторое представление о 
деятельности советской разведки и контрразведки, но описывала преимущественно 
подвиги, героизм служения Родине. Непревзойденным мастером этого жанра был мой 
добрый знакомый Юлиан Семенов (ныне, к сожалению, покойный), написавший на 
документальной основе ряд романов и повестей.
    В 1989 году имя В.Ф.Грушко впервые стало появляться на страницах советских 
газет. Дело в том, что в это время он был назначен заместителем председателя — 
начальником Второго главного (контрразведывательного) управления КГБ СССР — на 
более открытую и даже предусматривавшую периодические появления на публике 
должность. Ряд выступлений В.Ф. Грушко перед депутатами Верховного Совета, 
интервью иностранным журналистам запомнились конкретностью и новизной 
приводимых фактов о шпионаже и вмешательстве спецслужб стран Запада во 
внутренние дела Советского Союза. Годом позже Виктор Федорович становится 
делегатом последнего съезда КПСС и затем — членом ЦК КПСС.
    В августе 1991 года его имя вновь на слуху, на этот раз в совершенно 
неожиданной и трагической связи. Грушко, ставший к этому времени первым 
заместителем председателя КГБ СССР и генерал-полковником, арестован после 
небезызвестной попытки ГКЧП ввести в стране чрезвычайное положение. Несколько 
месяцев в тюрьме в качестве подследственного, равно как и обвинение в измене 
Родине, довели его здоровье до такого состояния, что следствие было прекращено. 
Коллегам и друзьям генерала, знавшим его несколько десятков
5
лет, было крайне тяжело сознавать, что патриота Родины, имевшего перед ней 
огромные заслуги, кощунственно подозревают в «заговоре», наносят непоправимый 
вред здоровью. Встреча с Виктором Федоровичем в военном госпитале после 
освобождения навсегда останется у меня в памяти. Он с трудом передвигался, 
похудел килограммов на 20 и находился в тяжелой депрессии.
    Остальные узники «Матросской тишины» в это время продолжали ждать обвинения 
и приговора. Спустя продолжительное время генерал армии В.И.Варенников, тоже 
обвиняемый по сфабрикованному «делу о ГКЧП», выиграл его в суде и доказал, что 
никакого «преступления» не было.
    Воспоминания В.Ф.Грушко, думается, привлекут внимание самых разных 
читателей. Его книга встанет в один ряд с мемуарами видных руководителей 
советской разведки 70-90-х годов — В.А. Крючкова, Л.В. Шебаршина, В.А. 
Кирпиченко, Н.С. Леонова, Ю.В. Дроздова, интереснейшими архивными публикациями 
Центра общественных связей Службы внешней разведки России последних лет.
    Особое значение мемуары имеют для международников со стажем и без оного с 
точки зрения ознакомления с малоизвестными страницами и эпизодами отношений 
Советского Союза со странами Европы, которым автор посвятил почти четыре 
десятилетия своей жизни. Целый ряд имен деятелей, игравших важную роль во 
внешней политике Советского Союза в 60-70-х годах, приводится в воспоминаниях 
впервые.
    Виктор Федорович Грушко, разведчик и дипломат, не нуждается в рекомендациях 
как профессионал. Его образованность, видение перспективы, стиль работы, 
конкретные результаты помнят все, кому довелось работать с ним, независимо от 
ранга. Особенно много он сделал для того, чтобы привить молодому поколению 
разведчиков те навыки, которыми может гордиться российская внешняя разведка 
сегодня.
    Осенью 1995 года в Норвегии вышла книга известного историка и писателя 
Альфа Якобсена «Цена подозрительности. Война вокруг специальных служб». В ней 
есть строки, понятные читателям, представляющим сложность установления и 
поддержания контактов с влиятельными представителями Запада в тяжелейшие 
периоды холодной войны.
    «Первое, что установила норвежская тайная полиция, — пишет Якобсен, — это 
то, что только что прибывший дипломат советского посольства 24-летний Виктор 
Грушко постучался в дверь супружеской четы премьер-министра Эйнара Герхардсена 
с цветами в руках. Грушко только что окончил Московский институт международных 
отношений и в ноябре 1954 года получил назначение на работу в посольство в Осло 
в качестве стажера. Он относился к новому поколению советских людей, которое 
жаждало потепления международ-
6
ного климата и выступало за смягчение отношений с Западом после смены власти в 
Кремле. Он был сыном бедного токаря, родился в Таганроге, что на Азовском море, 
и обладал большой интеллигентностью, умением привлекать к себе людей и 
работоспособностью. Никто из сотен советских дипломатов и разведчиков, которые 
работали в Осло в послевоенное время, не причинял норвежским службам 
безопасности столько головной боли, сколько Виктор Грушко. Случилось так, что 
приветы, которые он передавал в 1954 году супруге премьера Берне Герхардсен, 
стали началом редкой карьеры. Через 35 лет после первого скромного приезда в 
Осло он выдвинулся на выдающиеся роли в советской иерархии. Виктор Грушко стал 
генерал-полковником и первым заместителем председателя всего КГБ».
    Книга В.Ф.Грушко охватывает целую жизнь — время свершений, неудач, ожиданий 
и перемен. Это время достойно осмысления и воспоминаний.
    В.И. Жижин
    генерал-майор,
    бывший заместитель начальника советской внешней разведки
    
    НЕБОЛЬШОЕ ВСТУПЛЕНИЕ
     
    Все. Мне некуда больше спешить. Я дома. Привыкаю постоянно быть дома. В 
жизнь постепенно входят новые, непривычные организационные начала. Встаю рано, 
как всегда, потом душ, завтрак. Затем — ежедневно — два укола, делать которые 
научился во время долгих месяцев пребывания в госпитале. И прогулка в Филевский 
лесопарк. Какое это чудо — природа! Зелень, солнце, голубое небо, вековые 
деревья вдоль излучины Москвы-реки — все вокруг заставляет признать: жизнь 
прекрасна. Иду со своим другом-палкой по знакомой тропе. Иду медленно, 
размеренно. Вот первая скамейка. Здесь отдых. Скамейки тоже становятся моими 
друзьями. Их у меня пять. Я им верен. На каждой отдыхаю десять минут. Боль за 
это время проходит. Можно идти дальше. Каждый день один и тот же маршрут, и 
каждая прогулка приносит радость. В движении пробуждается память — удивительная 
способность человека видеть свою собственную жизнь с раннего детства до 
последних дней. Но это не кино, где события взаимосвязаны и развиваются по 
восходящей. Здесь твоя жизнь. Она тоже развивается, только память сохранила ее 
в ярких, но разрозненных эпизодах. До того ярких, как будто они были вчера, 
хотя в действительности происходили десятилетия назад. У памяти свои законы.
    В дни первых прогулок по моему чудо-парку в памяти чаще других воскрешались 
события последних двух-трех лет. Назначение на должность заместителя 
председателя КГБ, бурное лето 1991 года — предавгустовские и роковые пять 
августовских дней и ночей. Танки на улицах Москвы, заседания в Кремле, отъезд 
председателя в Форос. Разговор с Президентом. Арест, тюрьма, допросы 
следователя. Разговор с Генеральным прокурором. Долгие и темные дни в тюремной 
камере вместе с уголовниками. Чувство величайшей несправедливости. Желание как 
можно скорее покончить со всем этим и уйти из жизни. Затем болезнь, отделение 
реанимации и тянущиеся до бесконечности дни и месяцы в больнице. Уколы, сотни 
уколов, пе-
8
реливания крови, капельницы. И вот освобождение: встреча с женой, сыновьями и 
друзьями. Прекрасные и одновременно тяжкие минуты. Наконец, отставка. Круг 
замкнулся. Теперь мне некуда спешить. Ни сегодня, ни завтра, никогда вообще.
    Но память, память моя спешит. Она возвращает меня в далекие годы. Отчетливо 
воскрешается детство. Материнские руки, улыбающийся отец. Любовь, юношеские 
мечты. Удивительно, я помню эти мечты, как будто не было пяти десятков лет. 
Учеба — школа, институт — в памяти проносится как миг. Но память рациональна. 
За каждым мигом как бы скрываются большие книги, которые можно листать страница 
за страницей. Но еще интереснее то, что можно открыть ту страницу, какую хочешь.
 Например, институт. Лекции академика Е.В.Тарле о внешней политике России XIX 
века. Они настолько потрясли меня в студенческие годы, что идеи, факты и 
события помнятся и поныне. Мое понимание национальных интересов Отечества во 
многом складывалось в те далекие дни, когда мы, второкурсники МГИМО, слушали 
блестящие лекции выдающегося историка.
    Институт — это не только лекции, семинары, изучение языков, ни и жизнь 
страны в начале 50-х годов. Открываю в памяти новую страницу: смерть и похороны 
Сталина. Вместе со своими товарищами-студентами прохожу мимо гроба в Колонном 
зале Дома союзов. Осознаем, что в стране начинается новый отсчет времени. 
Тревожно, но теплится и громадная надежда на лучшее.
    1954 год. Окончание института и отъезд в Норвегию на работу в советское 
посольство. Началась совсем другая, чем до этого, жизнь. Сколько в ней было 
всего! Она продолжалась до 24 августа 1991 г. 37 лет на государственной службе: 
6 — на дипломатической работе и 31 — в разведке. Иду по тропам Филевского парка 
и вижу милые моему сердцу норвежские фиорды и шхеры, зеленый Осло, дождливый 
Берген и какой-то очень тихий Трондхейм. Вижу пытливые взгляды моих норвежских 
друзей, которых с каждым годом почти 15-летнего пребывания в этой стране 
становилось все больше и больше.
    1972 год — окончательное возвращение в Москву. Назначения на руководящие 
посты в разведке и долгий путь (это тогда так казалось!) от одной ступени к 
другой. 1980 год. Назначение на должность заместителя, а в 1983-м — первого 
заместителя руководителя разведки. Беседы с Ю.В.Андроповым. В 1989 году глава 
«Разведка» закрывается и начинается глава «Контрразведка и руководство КГБ».
    Итак, вот здесь, в Филевском парке, раскинувшемся над Москвой-рекой, и 
родилось у меня желание написать книгу воспоминаний о необычной судьбе Виктора 
Грушко — простого паренька из южного приморского города Таганрога.
    Москва, 1993 год
    Глава 1
    УРОКИ ВОЙНЫ
     
    «Dieser Knabe ist kein Jude!»*. Немецкий солдат крепко хватает меня за ухо. 
Вырываясь, в панике бегу в дом. Я знаю, что немцы обыскивают дом за домом в 
поисках прячущихся евреев. Теперь очередь дошла до нас. Немецкий солдат, 
который наткнулся на меня, не спросил ни имени, ни происхождения. Без 
предисловия он крепко ухватил меня за ухо и изучил его конфигурацию. Мое ухо 
оказалось славянским. Если бы оно выглядело иначе, мне не миновать участи тысяч 
других местных жителей, которые были расстреляны в овраге в десяти километрах 
от города. Первое, что предприняли гитлеровцы после захвата Таганрога, — это 
массовое уничтожение евреев по образцу осуществленного ранее в Бабьем Яру на 
Украине. Каждый раз, когда я возвращаюсь к поэме Евгения Евтушенко «Бабий Яр», 
в ушах у меня звучит: «Этот мальчик — не еврей!»
    Констатация, в общем-то, была правильной. Я был бедным русским мальчишкой. 
Прадед по материнской линии Яков Сидоренко, доживший до 105 лет, помнил еще 
крепостное право. Когда меня привели, чтобы показать прадеду, мне он вовсе не 
показался старым, потому что не носил бороды. Установив, к какой ветви его рода 
принадлежу я, один из пятидесяти его внуков и правнуков, он молча кивнул в знак 
признания, снял с меня потрепанные сандалии и без лишних слов тут же 
отремонтировал их. Его руки были умелыми и проворными. В то время ему было за 
девяносто.
    Всю свою жизнь он прожил в Алексеевке, маленькой деревушке в 
Матвеев-Курганском уезде Ростовской губернии, что в 40 километрах от Таганрога. 
Южнороссийский город Таганрог, старинный город-крепость и город-купец на 
границе с Украиной, — это моя родина.
    Мои дед и бабушка тоже родились в Алексеевке, в Таганрог же, где отец моей 
матери устроился работать на железную дорогу, пере-
     * «Этот мальчик — не еврей!» 
10
ехали в начале века. Они купили маленький домик, так называемую саманку, или 
мазанку, как таганрожцы иногда называют эти дома, преобладавшие в местной 
архитектуре еще долгие десятилетия. Саманки, как правило, состояли из двух 
комнат — кухни и горницы. Каждая комната размером примерно четыре на четыре 
метра с земляным полом. Такие дома в Таганроге сооружаются и поныне, и старые 
постройки тоже неплохо сохранились. Когда 5-6 лет назад я ездил проведать мать, 
меня поразило то, что домик на Базарной улице выглядел как и прежде. Внутри все 
то же отопление углем, водопровода как не было, так и нет. Только полы стали 
деревянными. Если бы не телевизионные антенны на крышах и линии электропередачи 
вдоль улицы, можно было бы предположить, что на дворе начало века.
    Примитивные условия? Да. Но не нужно забывать, что на теплом юге России 
жизнь людей протекала в основном вне дома. В каждом дворе была летняя кухня с 
печкой. За исключением зимы, домами пользовались в основном для ночлега.
    Вскоре после революции с дедом случилось несчастье. Он попал под поезд и 
потерял руку. С этого момента семейству пришлось жить на ничтожную пенсию. 
Семья была очень бедной, но, как и многие другие, неприхотливой и весьма 
набожной. Все пели в церковном хоре, а мама продолжает эту традицию и сегодня. 
Пение принесло ей даже некоторую известность: она многие годы выступала в 
различных народных хорах и ансамблях. Есть даже выпущенная с ее участием 
пластинка, запись которой проходила под руководством известных в 40-е годы 
советских композиторов — братьев Покрасс. Но это к слову. Пение, безусловно, 
помогало матери скрасить скромную, без особых ярких событий, жизнь.
    Дед Михаил умер зимой 1941 года, то есть во время оккупации Таганрога 
немцами. Взрослых мужчин в доме не было, и мы — я, мать и бабушка — разломали 
забор и из гнилых досок сделали гроб, разбив руки в кровь, потом отвезли его на 
нанятой подводе на кладбище, где и похоронили. Для меня это были первые 
похороны близкого человека.
    Отец, Федор Ильич Грушко, также был выходцем из бедной семьи. Его отец, 
работавший кузнецом, умер от тифа еще до революции, оставив жену и тринадцать 
детей-сирот. Федор, родившийся в 1903 году, был старшим из них, и на его плечи 
легли основные заботы. Надо было поставить братьев и сестер на ноги, поэтому 
мой будущий отец устроился учеником токаря на завод и вскоре освоил эту 
профессию. Постепенно материальное положение семьи улучшалось.. Федор 
познакомился с Александрой Михайловной Сидоренко, и в 1928 году они поженились. 
Год спустя у них родился сын Юрий, который умер, не прожив и нескольких месяцев.
 10 июля 1930 г. появился на свет я, единственный оставшийся в живых ребенок.
11
    Корни и жизнь моих родителей типичны для России того времени. Вся их родня 
была неграмотной, вместо подписи на документах ставили крест. Отец и мать имели 
на двоих образование, которое можно приравнять, пожалуй, к трем классам 
современной школы. Вместе с тем мои родственники обладали, независимо от 
возраста, богатым жизненным опытом и здравым смыслом. Особенно мне была близка 
бабушка по материнской линии, рассказами которой о жизни я заслушивался. Она 
хорошо знала устное народное творчество, и, видимо, благодаря ей я рано 
пристрастился к чтению.
    В 1930 году, за несколько месяцев до моего рождения, отец получил работу на 
крупном оружейном заводе в Подлипках (впоследствии — Калининград, а сейчас — 
город Королев), неподалеку от Москвы. Год спустя ему предоставили квартиру, и 
мама со мной тоже перебралась туда. Здесь же через несколько лет я пошел в 
школу и к 1941 году окончил три класса. Детьми мы играли в красных и белых, так 
же как на Западе играют в ковбоев и индейцев. Единственным осложнением было то, 
что все хотели быть только красными, поэтому ожесточенные споры часто 
заканчивались решением играть в «казаки-разбойники». Желающие стать 
разбойниками, как ни странно, находились.
    Помню, что нас ошарашивало и пугало, когда появлялись слухи об аресте 
«врагов народа». Я не мог поверить, что родители моих приятелей вообще могли 
быть чьими-либо врагами. Однажды на уроке наша учительница Елена Васильевна 
достала учебник и сказала: «Дети, откройте учебник на пятой странице. Возьмите 
ножницы, вырежьте портрет маршала Тухачевского и выбросьте его. Дело в том, что 
он оказался врагом народа».
    На картинке был изображен красивый и бравый военный. К тому же маршал, 
герой гражданской войны, чьи подвиги описывались в учебнике. Как он мог быть 
врагом народа? Все это казалось очень странным.
    Конец 20-х и 30-е годы проходили под знаком кампании против Троцкого, 
Бухарина и других противников Сталина. «Троцкизм» и «троцкист» превратились в 
ругательные слова. Нам внушали мысль о том, что Троцкий является олицетворением 
коварства и измены, а мы даже не могли понять толком, что же он натворил. 
Сегодня-то мы знаем больше, а тогда вынуждены были довольствоваться 
объяснениями, что «враги народа» встали на путь разрушения страны, расплодили 
повсюду шпионов, а Троцкий был главным из них. А в такой обстановке не казалось 
таким уж и невозможным, что и маршал Тухачевский оказался в их компании.
    Но даже если у простых людей и появлялись некоторые сомнения в 
достоверности обвинений, события лета 1941 года затмили все остальное.
    Окончив третий класс школы в Подлипках, я вместе с матерью
12
отправился на летние каникулы к бабушке в Таганрог. Буквально через несколько 
дней фашистская Германия напала на Советский Союз. Немцы стремительно 
продвигались к Москве. Оружейный завод, на котором работал отец, был 
эвакуирован в уральский город Пермь, который тогда носил имя В.М. Молотова. Там 
отец и проработал всю войну. Мать же и я остались в Таганроге, который в ноябре 
1941 года оккупировали немцы. Наступление немцев было столь быстрым, что 
местные жители не успели даже толком подготовиться к эвакуации, да и податься 
большинству из них было некуда. Неожиданно в воздухе появились ревущие 
фашистские самолеты, и в мгновение ока наша семья, как и миллионы других 
советских семей, оказалась разъединенной на несколько лет.
    Вскоре на улицы города пришли разрушения и смерть. Во время бомбежки 
взрывной волной ударило в дом, стоявший на соседней улице. Нашему взору 
предстала страшная картина: дом был сильно разрушен, а семью — мужа, жену и 
дочку — буквально разорвало в клочья. Девочку я знал очень хорошо. Мы были с 
ней ровесниками — по 11 лет, и на ее месте вполне мог оказаться я. Так чуть и 
не случилось во время другого воздушного налета. Бомба упала прямо в наш двор. 
Хорошо, что мы с матерью были в погребе. Так что своей жизнью я обязан не 
только конфигурации собственного уха, но и погребу.
    Таганрог — очень колоритный город. Он был основан Петром Великим как 
крепость на Азовском море и имеет некоторое сходство с Санкт-Петербургом: 
прямые улицы, много зелени. Но у Таганрога есть свои неповторимые особенности. 
Мало где можно увидеть столько акаций и фруктовых деревьев. В свое время город 
бурно развивался и процветал в качестве торгового и промышленного центра, 
поддерживал тесные отношения с Турцией, следы чего можно увидеть и поныне. 
Важнейшим занятием горожан было рыболовство. Таганрожцы по-прежнему обожают 
рыбца, чебака и сулу — рыбу, названия которой вы не найдете в иностранных 
словарях. В Азовском море обитает множество видов сельди и раков, которые 
ценятся достаточно высоко.
    Будучи торговым городом, Таганрог всегда имел многонациональное население. 
Но я не помню ни одного случая межэтнического конфликта.
    Армяне отличались умением шить великолепные сапоги, тапочки — «чуваки», как 
называли их горожане. Греки преимущественно занимались торговлей и были 
зажиточными людьми. У татар, украинцев и евреев тоже были свои особые черты, но 
все жили бок о бок в мире и согласии. За праздничным столом собирались люди 
разных национальностей и, не думая об этом, ели узбекский плов, грузинский 
шашлык, пили русскую водку. Не было избранных и низших
13
народностей. Наоборот, люди гордились многонациональной страной. Командиры в 
армии считали большой честью для себя, если в их подразделениях служили солдаты,
 скажем, двадцати национальностей.
    Все это было настолько для нас естественным, что злодеяния немецких 
оккупантов буквально вызвали всеобщий шок. Они вылавливали евреев по всему 
Таганрогу, нашивали на их одежду «звезды Давида», сгоняли толпами в деревню 
Петрушино, неподалеку от города, и систематически уничтожали — женщин и мужчин, 
детей и стариков. Такая же участь постигла членов партии и комсомола. Зверства, 
массовое истребление людей до сих пор не укладываются в сознание. То, что я мог 
разделить трагическую участь других, если бы немецкий солдат случайно не 
поставил мне правильный «этнический диагноз», вспоминается как кошмарный сон.
    В ответ на действия немцев вскоре возникло и стало шириться движение 
сопротивления. Коммунисты и комсомольцы уходили в партизанские отряды или 
пробивались к своим за линию фронта. В самом городе работало подполье.
    Для меня война прежде всего ассоциируется с этими двумя годами фашистской 
оккупации Таганрога. Больше всего помню постоянное чувство голода. Каждый 
житель получал на день 50-граммовую пайку хлеба. Весь рацион выдавался раз в 
месяц, и мы с бабушкой выстаивали целый день в длиннющей очереди. Пайка была 
фактически даже меньше, чем в блокадном Ленинграде, так что выживать людям 
удавалось за счет плодородной земли на своих грядках и возможности изредка 
выменивать какие-то продукты на вещи в окрестных деревнях. В целом же снабжение 
города полностью пришло в упадок. Немцам было совершенно безразлично, выживут 
или умрут местные жители.
    У нас во дворе тоже был клочок земли, на котором росли картошка, свекла, 
редиска, и это было большим подспорьем в нашем рационе. Бабушка и мать за войну 
обменяли весь скромный домашний скарб на кукурузу и пшеницу. И, тем не менее, 
голод был всегда с нами.
    Когда я говорю об этих годах с иностранцами, особенно с норвежцами, 
создается впечатление, что мы пережили не одну и ту же войну. Мне хорошо 
известно о мужестве норвежского движения сопротивления и о страданиях 
гражданского населения Норвегии в период германской оккупации. Но когда я слышу,
 что магазины и государственные учреждения работали в войну чуть ли не «как 
всегда», что люди реже, чем обычно, но ходили в рестораны... Непостижимо! Я 
помню совсем другую войну, а ведь большинство моих соотечественников пережили и 
худшее.
    Однако у меня осталось не только ощущение вечного голода. Как сейчас, вижу 
повсюду на деревянных щитах приказы немецких окку-
14
пантов, напоминавшие, что «...подлежат расстрелу те, кто...» Мною, 
одиннадцатилетним мальчишкой, приказы воспринимались как нечто кроваво-жуткое.
    Конечно, дети не в состоянии все понять в войнах, которые ведут взрослые. К 
тому же воспоминания, которые я вынес из тех лет, носят больше эпизодический 
характер: что-то я видел сам, что-то слышал, кое-что понял позднее. Но именно 
впечатления военных лет наложили особый отпечаток на всю мою последующую жизнь, 
оказали определяющее влияние на мировоззрение. Для того чтобы понять мои 
жизненные цели и принципы, деятельность в качестве дипломата и разведчика, 
обязательно следует принять во внимание переживания подростка из 
оккупированного Таганрога.
    Взять, например, военнопленных. Колонны измученных советских солдат немцы 
гонят через наш город. Истощенные мирные жители с состраданием смотрят на своих 
защитников, попавших в беду, стараются поддержать взглядом или незаметно сунуть 
последний кусок хлеба. Ненависть наполняет их сердца при виде холеных немецких 
офицеров, которые ведут себя как победители, издеваются над пленными. Тяжело 
видеть в неволе мужчин, молодых и постарше, которые еще недавно сражались на 
фронте. Раненые и контуженые, истощенные и униженные, хмуро бредут они под 
дулами немецких автоматов по улицам города.
    Изменники были особенно омерзительны. Оккупанты создали в городе некую 
«думу» или что-то в этом роде, во главе которой поставили русского. Подручными 
немцев были дезертиры и местные жители, которые, держа нос по ветру, стали 
подлаживаться под новых хозяев. Главная задача полицаев состояла в выявлении 
партизан. Заходили они и к нам, хотя прекрасно знали, что партизанам в нашем 
домишке прятаться просто негде. На самом деле им хронически нужен был самогон. 
Бабушка самогоноварением не занималась, но получила строгий наказ по 
возможности приобретать его и держать в доме на тот случай, если полицаи 
окажутся поблизости и захотят за наш счет скрасить службу.
    Партизаны в городе и его окрестностях действительно были, хотя я их своими 
глазами ни разу не видел. Присутствие народных мстителей сказывалось во взрывах 
и акциях саботажа, которые приводили к жертвам среди немцев. Впоследствии я 
узнал, что костяк партизанского движения у нас составляли совсем еще юные 
комсомольцы, которые создали ряд подпольных групп, сами определили свои 
политические и военные цели и вступили в борьбу с фашистскими оккупантами.
    Значение действий молодых партизан состояло не только в нанесении 
конкретного ущерба врагу, но и в самом факте объявления ему войны, беспощадной 
борьбы за свободу и идеалы. Это было жизненно важно как для них самих, и для 
всех, кто оказался в оккупации.
15
    Большинство юных защитников Таганрога погибло в схватках с немцами или было 
расстреляно.
    Для меня до сих пор нет произведения, сильнее передающего накал народной 
войны с гитлеровскими захватчиками, чем вышедший после войны роман Александра 
Фадеева «Молодая гвардия». Он основывался на подлинных фактах подпольного 
движения в шахтерском городке Краснодоне. Советская молодежь после войны 
сверяла свою жизнь с подвигами молодогвардейцев, задаваясь вопросом: «А я смог 
бы так?» Фадеев, как известно, получил Сталинскую премию, но в начале 50-х 
годов его роман резко критиковали за недооценку роли коммунистической партии в 
организации партизанского движения. И напрасно, ведь в книге прежде всего 
раскрывались чистота и сила юношеского порыва в тяжелую для Родины годину, 
когда подлинным патриотам не требовались приказы или подсказки. Параллели между 
борьбой молодогвардейцев против фашизма и действиями таганрогских комсомольцев 
были настолько ощутимыми, их самоотверженность столь искренней, что я всю жизнь 
испытываю чувство глубокой гордости и признательности моим соотечественникам, 
павшим во время Великой Отечественной войны.
    В начале 1943 года, когда мне было 12 лет, я стал задаваться вопросом: а 
что я мог бы сделать полезного на оккупированной врагом территории? Решил 
начать с листовки, которую изготовил и повесил в нескольких сотнях метров от 
дома. Обращение было простым: «Смерть немецким оккупантам! Все — на борьбу с 
гитлеровским фашизмом!» В последующие дни я крутился у дома, где была наклеена 
листовка, чтобы посмотреть, сколько она провисит, кто ее читает. Мать 
«вычислила» меня и задала трепку, поскольку детский почерк легко мог меня 
выдать. Но я потихоньку продолжал заниматься тем же, вывешивая свои листовки 
подальше. Этот маленький вклад в антифашистскую борьбу был очень важен для меня,
 он стал моим первым осознанным политическим действием.
    С информацией в Таганроге во время оккупации было очень плохо. 
Радиоприемники немцы конфисковали, советские газеты, естественно, не 
продавались. Единственный способ узнать новости в таких условиях — это 
«беспроволочный телефон», то есть разговоры и слухи. Впрочем, имелся еще один 
источник. В городе издавалась профашистская газета на русском языке. Она 
вывешивалась в центре, и я бегал туда, чтобы прочитать ее. Многие горожане 
принципиально даже не смотрели на нее, но я решил с ее помощью узнать о 
положении на фронте, применив свои аналитические способности. Разумеется, вся 
газета пестрела сообщениями о невероятных успехах «победоносного вермахта»: 
огромное количество немецких танков задействовано в битве под Курском; внешняя 
линия обороны русских прорвана; немецкие танки прошли на 3 километра в глубь 
расположения противника.
16
    Так, думаю, если немецкие танки, которые способны преодолевать 50-60 
километров в сутки, углубились на 3 километра, значит, ветер явно дул им не в 
спину. Наоборот, встречный ветер, видимо, был сродни урагану. Надо отбросить 
всю шелуху и сосредоточиться на информации об этих 3 километрах. Чуть позже, 
когда я прочитал в одном из номеров, что доблестные немецкие войска героически 
отражают советские атаки, стало ясно: фашисты увязли под Курском.
    Текст был дешифрован!
    Освобождение Таганрога произошло так же быстро, как и его захват. Немцы в 
панике бежали. 30 августа 1943 г. Красная Армия вступила в центр города. Мне 
недавно исполнилось 13 лет. Едва заслышав о вступлении наших в город, мчусь со 
всех ног босиком на Вокзальную площадь. Там уже собрался стихийный митинг: 
человек 500-600 окружили танк Т-34, на котором стоит генерал и говорит о том, 
что предстоит сделать в первую очередь для возвращения городу нормальной жизни: 
восстановить разрушенные объекты жизнеобеспечения, наладить снабжение 
продуктами питания, дать людям работу.
    После освобождения продукты мы по-прежнему получали по карточкам, но 
заводским рабочим стали выдавать 800 грамм хлеба в день, госслужащим — 500, а 
иждивенцам — 300 грамм. Колоссальная разница по сравнению с тем, что люди 
получали в оккупации! Я вновь вспомнил вкус растительного масла. Открылись 
учебные заведения, и я пошел учиться в четвертый класс школы железнодорожников. 
Занятия проходили не в школьном здании, которое было приспособлено под военный 
госпиталь. Впрочем, там для школьников нашлось занятие. Во-первых, мы пытались 
как-то развлекать раненых. Они лежали вповалку в помещениях, пропитанных 
запахами крови, гниющих бинтов и лекарств. Кто без руки или без ноги, кто 
парализован. Одни могли разговаривать, другие — нет. Преимущественно 
крестьянские дети из разных советских республик, представители различных 
народов. Одни умирали, другие продолжали в невыносимых муках бороться за жизнь. 
Казалось, человеческая боль пронизывает классные комнаты. Она передавалась и 
нам, двенадцати-тринадцатилетним, впервые познавшим, что такое человеческие 
страдания.
    Мы читали больным стихи, чтобы отвлечь их хоть на минуту от горьких мыслей 
о своей судьбе, пели хорошие песни, которых много появилось в годы войны, 
девчонки танцевали. Но, пожалуй, самым главным были письма. Многие из солдат 
плохо говорили по-русски или просто-напросто были изувечены и не могли держать 
в руке перо. «Напиши, браток, что я потерял руку и сразу из госпиталя приеду 
домой», — просит восемнадцатилетний паренек, который до войны ничего, кроме 
своей деревни, не видел. И начнет перечислять
17
имена тех, кому надо обязательно передать приветы — от теток, с которыми раньше 
отношения были довольно натянутыми, до соседских стариков, которых он и 
припомнить-то толком не может. Все, что осталось в родных местах, что было 
связано с довоенной жизнью, ассоциировалось с безграничным счастьем.
    Невозможно было сомневаться в искренности ребят, когда они говорили: 
«Напиши, что, как только встану на ноги, сразу вернусь на фронт, чтобы бить 
фашистского гада». В выражениях солдаты обычно не стеснялись, и вряд ли я смогу 
здесь воспроизвести сочные фразы, относящиеся к врагу.
    Моя будущая жена Валентина, с которой в годы войны я еще не был знаком, 
также навещала раненых в военных госпиталях Таганрога. Если я больше читал 
стихи и писал под диктовку раненых письма, то Валентина играла на аккордеоне. 
Он был приобретен на деньги, полученные в военкомате за погибшего отца. Позже 
мы не раз говорили о тех днях и о том, какой заряд любви к Родине мы, подростки,
 получили, общаясь с фронтовиками, какое значение эти встречи имели для нашей 
наступающей взрослой жизни. Никогда бы мы, прошедшие через встречи в госпиталях,
 не смогли возненавидеть свою страну за ошибки, допущенные, как впоследствии 
стало известно, вождями.
    Конечно, в годы войны и сразу после нее мы ненавидели немцев. Так уж 
случилось, что по роду службы я в дальнейшем познакомился со многими немцами 
совсем иного склада, чем оккупанты Таганрога. Мои чувства изменились. Но на 
жену война наложила такой отпечаток, что и сегодня она настороженно относится 
ко всему, связанному с немцами, Ее отец пропал без вести под Курском. Его 
останки так и не удалось найти, хотя Валентина в течение многих лет обращалась 
во всевозможные инстанции с просьбой помочь выяснить его судьбу. Скорее всего 
он погиб на своей артиллерийской батарее, так и не узнав, что после ухода на 
фронт у него родился сын, которого спасли от голодной смерти старшие сестры.
    После освобождения дела в городе заметно пошли к лучшему. Хотя война не 
закончилась, страна по-прежнему лежала в руинах и угроза голода не миновала, 
было ясно — час Победы над немецкими фашистами близится.
    Я вместе со своими школьными товарищами с энтузиазмом начал работать на 
заводе, не получая никакой заработной платы, но внося небольшой вклад в 
довольствие семьи за счет пайка. Не забуду, как однажды принес домой 
заработанные честным трудом пряники с глазурью. «Посмотрите, — воскликнула 
довольная бабушка, — вот и кормилец пришел. Что бы мы без тебя делали!» Хоть я 
и понимал, что бабушка шутит, гордость переполнила мою грудь.
    Упоение победой имело свои и не столь привлекательные стороны. Не все 
приспешники фашистов и полицаи смогли убежать вмес-
18
те с оккупантами из города. Их ждало заслуженное наказание. Но то, что 
случилось, потрясло меня. Около десятка немецких пособников было приговорено 
полевым судом к казни через повешение. В городе было объявлено, что казнь 
состоится на Банковской площади. Я тоже пошел туда. Собралось очень много 
народу. Толпа ликовала, царило чуть ли не праздничное настроение. Скажу 
откровенно: такой восторг разделить я не мог. Вывод, к которому я пришел, был 
прост: насилие рождает насилие, жажду мести, жестокость. Для меня это тоже 
часть картины войны, любой войны.
    Глава 2
    ИЗ ПЕРМИ В МОСКВУ
     
    В то время как мать и я оказались в оккупации в Таганроге, отец вместе с 
заводом по производству артиллерийских вооружений был эвакуирован из 
подмосковных Подлипок в уральский город Пермь. Он работал там не щадя себя и, 
добившись заметных успехов, получил ряд наград за участие в создании новых 
видов оружия. В 1945 году ему было поручено изготовить три миниатюрные пушки, 
сконструированные в войну при его участии. Их собирались преподнести в подарок 
Тито, Эйзенхауэру, Монтгомери, что впоследствии и сделали от имени И.В. Сталина.
 Макеты должны были быть действующими, только стрелять вместо снарядов 
винтовочными пулями.
    Мини-пушки были сделаны в цехе, который к тому времени возглавлял отец, и 
после капитуляции Германии он поехал в Москву, чтобы показать их народному 
комиссару вооружений — одному из самых молодых членов правительства, 
впоследствии маршалу Дмитрию Федоровичу Устинову. Устинов пришел в восторг от 
увиденного и, в свою очередь, показал мини-пушки Сталину. Тот одобрил идею. 
Устинов поинтересовался у моего отца, какое вознаграждение он хотел бы получить 
за проделанную работу. «У меня в Таганроге остались жена и сын, — сказал отец. 
— Прошу предоставить десятидневный отпуск, чтобы я смог проведать их». «Хорошо, 
— ответил Устинов. — Поезжайте туда на десять суток, а прямо оттуда можете 
вернуться к месту работы в Пермь».
    Отец и мать были в разводе еще с довоенного времени. В Перми у отца 
появилась новая семья. Мать впоследствии тоже вышла замуж, но ее новый муж 
спустя восемь лет умер. Мама, к счастью, здравствует и сегодня.
    Наша встреча с отцом в 1945 году в Таганроге была первой после начала войны.
 Он предложил мне поехать с ним в Пермь. Матери трудно было растить меня одной 
в условиях послевоенной разрухи. У отца же была хорошая работа в городе, 
который не был оккупирован
20
и экономическое положение в котором в целом было лучше. Мать считала, что 
решение должен принять я сам. В конце концов я был уже не маленький — мне 
исполнилось 15 лет. Решено было ехать.
    По прибытии в Пермь, а точнее в его индустриальный район Мотовилиху, у меня 
началась совершенно новая жизнь. Сначала все мы — отец, его новая жена, мой 
сводный младший брат Ростислав и я — жили в одной комнате. Условия проживания в 
городе, ставшем в годы войны местом массовой эвакуации, были нелегкими. Однако 
уже через полгода мы получили двухкомнатную квартиру.
    Во всех отношениях жизнь в Перми была скромной. Хотя достаток был повыше, 
чем в Таганроге, недоедание тоже ощущалось постоянно. Все лимитировалось, и 
карточки удавалось отоварить далеко не всегда. Помню, какой трагедией было, 
когда Ростислав вернулся домой без хлеба, потому что либо потерял карточки, 
либо их у него украли. Когда он поделился со мной горем, мы не знали, что и 
делать: есть в семье было абсолютно нечего.
    Я сильно скучал по дому, особенно поначалу. Переезд из южного Таганрога с 
его близким к сельскому бытом в промышленный северный город был весьма резким 
жизненным поворотом, но главное было не в этом. Мы с матерью раньше никогда не 
расставались, и теперь мне ее очень не хватало. Нормальные отношения с мачехой 
установились далеко не сразу. Часто я чувствовал себя одиноким и потерянным.
    С другой стороны, познакомиться с таким крупным городом было интересно. Как 
я уже говорил, в Таганроге жизнь в основном проходила на улице, в дом приходили 
только переночевать. На северном Урале большая часть года была суровой и 
холодной. Лето хотя и жаркое, но короткое. Много времени приходилось проводить 
дома. Было, правда, одно утешение. Большой промышленный город имел четко 
очерченные границы, за которыми начинались лесные массивы с чистейшим воздухом 
и прозрачной водой реки Чусовой. От красот уральской природы захватывало дух.
    Жизнь в Перми бурлила, события следовали одно за другим, чего не скажешь о 
более спокойном Таганроге. Пермь, которая в первые послевоенные годы 
по-прежнему называлась именем Молотова (хотя тот никогда не жил и не работал 
здесь), была центром оружейной промышленности еще со времен Петра Великого. 
Мотовилиха, поначалу небольшой рабочий поселок в 7-8 километрах от города, к 
середине нынешнего столетия превратилась в мощный промышленный центр. В городе 
рано сформировался большой и боевитый отряд рабочего класса, который при 
царском режиме организовал ряд крупных забастовок. Во время революции 1905 года 
он проявил себя тем, что установил в Мотовилихе советскую власть, которая, 
правда, продержалась всего несколько дней. Высокую идейность пермский 
пролетариат сохранил и позже.
21
    Заводской район Перми имел огромные размеры. В нем разместилось предприятие,
 эвакуированное из Подлипок. На артиллерийском заводе, где работал отец, во 
время войны насчитывалось 50 тысяч человек. Пермская промышленность сыграла 
ключевую роль в производстве артиллерии и авиационных двигателей во время войны.

    Главный конструктор пушек Цирюльников был необычайно талантливой и почти 
легендарной личностью. Тем не менее, когда кто-то из военных высказал претензии 
к качеству пушек, он был арестован. Под арестом конструктора держали до тех пор,
 пока с фронтов не стали поступать блестящие отзывы об артиллерийском оружии, 
разработанном под его руководством. Каждую ночь с 1941 года до окончания войны 
Сталин лично звонил директору завода генерал-майору Быховскому, справлялся, что 
сделано, что сделать не удалось и почему. Это побуждало постоянно наращивать 
уровень и качество производства, быть постоянно начеку.
    Иными словами, и в войну, и после войны в Перми выпускалось самое 
современное оружие, в том числе и ракетное. Однако уже в те годы, когда я жил 
там, начался частичный перевод военной промышленности на мирные рельсы. Я 
вспоминаю об этом, когда слышу в наши дни ожесточенные споры по поводу 
конверсии оборонного комплекса. В Перми такой остроты проблемы заметно не было. 
Помню, как все мы гордились, встречая первые экскаваторы, выходящие из ворот 
оборонных предприятий. Переориентация производства после установления мира была 
хорошо продуманным и организованным процессом. Он не ложился тяжким бременем на 
плечи простых людей. Все сохранили работу, и все получали вовремя зарплату, 
несмотря ни на что.
    В те времена крупные заводы были чем-то гораздо большим, чем просто 
производственные мощности. Городские власти выполняли в основном только 
административные функции, а сфера обслуживания, по сути, находилась в ведении 
предприятий, имевших колоссальные обороты. Завод строил жилье, снабжая рабочих 
всем необходимым, организовывал детские сады и медицинские пункты для 
обслуживания рабочих и членов их семей.
    Для меня оказалось очень важным то, что предприятия заботились и о 
культурной жизни в городе. Заводской Дворец культуры был интереснейшим местом, 
где каждый желающий мог найти себе занятие по душе. Пермь с полным правом могла 
гордиться своей интеллигенцией. В годы войны на восток эвакуировались не только 
заводы, но и театры. Из Ленинграда прибыл всемирно известный Кировский театр, 
который оставался у нас еще некоторое время и после войны. Это привело к 
появлению в самой Перми сильной балетной школы, откуда даже Большой театр до 
сих пор пополняет свой состав талантливыми балеринами и танцовщиками.
22
    До войны отец часто возил меня из Подлипок в Москву в театры. Водились у 
нас дома и книги. В Таганроге же в годы оккупации было не до искусства, да и 
возможности приобщения к нему в тех условиях не было. В Перми все было для меня 
новым и интересным. Я часто бывал на спектаклях и в кино, занимался в школьном 
драматическим кружке. Помню даже, что мы выступали во Дворце культуры и я, как 
мне казалось, удачно сыграл роль молодого фронтовика, потерявшего боевых друзей 
и поклявшегося продолжить их дело в борьбе за интересы Отечества.
    Начиная с 1947 года все больше моей энергии и свободного времени поглощала 
комсомольская работа. До этого, мало кого зная в Перми, я искал отдушину в 
школьных занятиях. Теперь очень серьезно стал участвовать в комсомольских делах.
 Известно, что на Западе комсомол пытались опорочить как некую «школу по 
промывке мозгов» да и у нас после распада СССР ему немало досталось, но нам в 
послевоенные годы такое и в голову не могло прийти. Для молодых людей, 
стремящихся к общению, вполне естественно вступать в молодежную организацию. 
Никакого нажима мы не ощущали — ни идеологического, ни какого-либо иного. Мы 
сами управляли своими организациями, добровольно выходили на поля, чтобы помочь 
вовремя собрать урожай, устраивали интересные вечера. Никто не заставлял нас 
любить поэтов-патриотов Константина Симонова и Александра Твардовского. Мы с 
восторгом набрасывались на их стихи. Еще в годы войны стихи этих и других 
поэтов давали советским людям духовную пищу, отвечали их нравственным 
ориентирам. И в период трудного послевоенного восстановления страны они 
помогали молодежи поддерживать веру в будущее и энтузиазм. Такие стихи, как, 
например, «Я погиб подо Ржевом» А. Твардовского, не могли не запасть в душу. 
Они позволяли чувствовать связь поколений и ответственность тех, кто остался в 
живых, перед светлой памятью погибших. Кстати, впоследствии я слышал, что 
Симонов в своем завещании просил развеять его прах над полем брани под 
Могилевом, где погибли тысячи русских солдат.
    Социалистические идеи органично вписывались в наши представления. Мы были 
убеждены в том, что социализму свойственны принципы общественного устройства, 
которые могут обеспечить справедливость. Это мы впитали с молоком матери, и у 
каждого имелись свои простые и касающиеся его лично подтверждения. Для меня это 
выражалось, во-первых, в том, что я мог учиться, в то время как мои родители 
такой возможности не имели. То, что паренек из провинциальной рабочей семьи мог 
добиться того же, что и Профессорский сын в столице, разве это не символ 
действительно справедливого общества? Во-вторых, нельзя недооценивать значение 
победы рабоче-крестьянского государства над величайшим злом XX века — фашизмом.
23
    Никто не смог бы убедить нас, что вторую мировую войну, как это иногда 
утверждалось на Западе, выиграли американцы. То, что союзники воевали против 
фашизма вместе с нашей страной, да! То, что в конце концов американцы открыли 
второй фронт и помогали нам поставками, да! Но основное бремя войны пало именно 
на Советский Союз, мы понесли наибольшие потери и ответили смертельным ударом 
противнику. Советскую землю, землю наших предков, немцы хотели превратить в 
выжженную пустыню. И наконец, советский солдат водрузил Знамя Победы над 
рейхстагом в Берлине. Мы чувствовали себя наследниками этого солдата. В 
комсомоле работать было чрезвычайно увлекательно. Меня избрали секретарем 
школьного комитета, а в 1948 году — членом районного комитета ВЛКСМ. Это было 
довольно неожиданно для школьника, ведь в районе проживало около 100 тысяч 
человек. Позже я стал членом горкома, избирался делегатом областной 
комсомольской конференции.
    При всем этом я не должен был забывать об учебе в школе, которая близилась 
к завершению. К удивлению, времени хватало на все. Учеба шла легко, я даже стал 
кандидатом на получение золотой медали. К сожалению, бюрократическая практика, 
согласно которой на каждую школу выделялось не более одной медали, помешала мне 
ее получить. Как я потом узнал, меня подвело одно слово в сочинении. Вместо 
«Советский Союз — страж мира» я написал «стражник мира». Кому-то в 
экзаменационной комиссии это показалось неслучайным, содержащим подозрительный 
намек.
    Досадно, но что ж. Отметки в аттестате были хорошими, и пора было подумать 
о будущем. Секретарь райкома комсомола сделал мне предложение: пойти на работу 
инструктором райкома комсомола сроком на один год, а после этого поехать на 
учебу в Высшую комсомольскую школу в Москву для продолжения образования.
    Сияя от радости, я побежал домой и рассказал о полученном предложении отцу.
    «Предложение почетное и лестное, спору нет, — сказал отец. — И все же не 
спеши, подумай еще, чего тебе самому действительно больше хочется». Какой-либо 
определенности относительно будущей профессии у меня не было. Я пошел в киоск, 
купил справочник для поступающих в вузы и стал его перелистывать. Там было все 
об условиях Приема в университеты и институты, программах обучения, сроках 
экзаменов и учебы, приобретаемых специальностях и т.д. В справочнике я впервые 
наткнулся на название МГИМО — Московский государственный институт международных 
отношений, — которое меня заинтриговало.
    Я начал колебаться между работой в комсомоле и поступлением в МГИМО, 
который все больше меня интересовал, но о котором я практически ничего не знал 
и не мог оценить свои шансы на успех.
24
    Еще раз обращаюсь за советом к отцу. «Комсомол от тебя никуда не уйдет, — 
задумчиво говорит он. — А сколько времени учиться в Институте международных 
отношений?» «Пять лет», — отвечаю я. «А в Высшей комсомольской школе?» — «Два 
года». «Послушай, — говорит отец, — попробуй поступить туда, где дольше учат. 
Там ты получишь более глубокие знания. Иди туда, где учеба длится пять лет».
    Так я и не стал инструктором райкома комсомола. Напротив, приобрел билет на 
поезд до Москвы, взял с собой аттестат зрелости и Другие документы и ранним 
июльским утром 1949 года оказался на вокзале в столице. Оттуда прямиком поехал 
в институт. Я волновался. Ходили слухи, что те, кто оказался в немецкой 
оккупации, могут при сдаче документов быть отсеяны. Но секретарь приемной 
комиссии Белецкая, просмотрев мои документы, сказала, что они в порядке, и с 
этого момента я стал абитуриентом. На следующий день начались экзамены, которые 
продолжались две-три недели. Подготовлен я был неплохо. К тому же абитуриенты 
могли перед экзаменами пользоваться институтской библиотекой и аудиторией. 
Последнее было особенно важно, потому что жил я на железнодорожном вокзале. 
Отец сказал, что я могу обратиться за помощью в семью его старого друга, 
когда-то тоже работавшего в Подлипках. Но я не решился. Этих людей я не видел с 
детства. Как мог я вторгнуться в чужой дом и стеснить их, особенно если попытка 
поступить в институт окончится неудачно и придется бесславно возвращаться домой.

    Первые две ночи я провел в зале ожидания вокзала. Непростое дело — 
попробовать немного поспать, когда сидишь на скамейке и делаешь вид, что ждешь 
поезда. Периодически появляются наряды милиции и проверяют документы, чтобы 
отличить людей, ожидающих поезда, от бездомных бродяг.
    На следующий день состоялся первый экзамен, а вечером из читального зала я 
опять пришел на вокзал, на ту же скамеечку в зале ожидания. На третий день я 
понял, что могу заснуть когда и где угодно в самый неподходящий момент. Это 
заставило меня преодолеть робость и все же обратиться с просьбой о ночлеге к 
семье друга моего отца — Константина Шулятьева. Меня встретили его жена Полина 
и дочь, проживавшие в коммунальной квартире на Ленинском проспекте, неподалеку 
от Донского монастыря. Они без лишних слов постелили мне на полу в углу, а 
утром мы вместе позавтракали. Так и решился мой «жилищный вопрос» на время 
приемных экзаменов.
    А где же был друг отца — глава семейства Шулятьевых Константин? Оказывается,
 в это время он сидел в тюрьме.
    Константин Шулятьев воевал в Красной Армии в годы гражданской войны, 
лишился в боях ноги. Тем не менее в годы Великой Отечественной войны ополченцем 
принимал активное участие в
25
обороне Москвы и был награжден несколькими медалями. Однажды вечером он немного 
выпил и на кухне коммунальной квартиры бросил несколько нелестных реплик в 
адрес Сталина и его окружения. Как выяснилось впоследствии, один из соседей 
донес на него, и он угодил за решетку на 10 лет. При Н.С.Хрущеве, после 
разоблачения культа личности Сталина, Шулятьева реабилитировали и выпустили на 
свободу.
    Через три недели закончились приемные экзамены, и, переполненный радостью, 
я направил в Пермь и Таганрог телеграммы: «Экзамены сдал успешно. Зачислен в 
Институт международных отношений. Целую и обнимаю. Виктор». А вечером вместе с 
хозяевами мы скромно отметили это событие.
    Так в мою жизнь вошел Институт международных отношений. МГИМО был создан по 
инициативе В.М.Молотова в 1943 году как факультет МГУ. В 1944-м он был 
преобразован в институт при Министерстве иностранных дел и расширен, поскольку 
Молотов предвидел, что после войны Советскому Союзу потребуется целая армия 
квалифицированных дипломатов. В отличие от последующих времен, в институт тогда 
поступали без блата. Рекомендаций партийных органов не требовалось. Взятки 
исключались. При наборе студентов не существовало каких-либо квот. 
Единственными, кто имел преимущество при зачислении в институт, были фронтовики.
 Несмотря на трудности первых лет учебы; многие из них стали впоследствии 
видными дипломатами.
    Однако совместное проживание в одной комнате с приютившими меня женщинами 
не могло продолжаться вечно. В общежитии же место получить было невозможно, 
потому что первоочередное право вполне справедливо было предоставлено 
опять-таки фронтовикам. Поиск ночлега привел меня сначала в крошечное жилье 
очень добрых родственников в Подлипках, откуда каждый день приходилось 
добираться на занятия поездом. Потом я переместился в район Чистых прудов, где 
остановился у матери-одиночки, проживавшей вместе с дочерью. Вскоре первый 
учебный год подошел к концу, и я поехал на каникулы к матери в Таганрог.
    Во время приездов в Таганрог всегда происходили какие-то поворотные в моей 
жизни события. К счастью, не только драматические, как в 1941 году. Так, во 
время первых после отъезда в Пермь школьных каникул я познакомился в городском 
парке Таганрога с девушкой. Ее звали Валентиной, и я влюбился в нее с первого 
взгляда. Мы начали переписываться. Когда же летом 1950 года я вновь оказался в 
родном городе, имея за плечами год учебы в вузе, мы решили пожениться, что и 
произошло там же в августе.
    Я выехал в Москву чуть пораньше Валентины, чтобы до начала учебного года 
попытаться найти для нас угол. Это оказалось безнадежным делом, поэтому, когда 
она приехала в столицу для учебы в
26
медицинском институте, мы вынуждены были остановиться у моих прежних хозяев. 
Позднее мы нашли постоянное жилье у станции метро «Бауманская», где и 
оставались до окончания института.
    Голодать в прямом смысле слова нам не приходилось, хотя зачастую на столе 
не было ничего, кроме картошки и хлеба. Хлеб стоил дешево, к тому же можно было 
прихватить кусок-другой из столовой. В институте мы обедали скромно, но 
достаточно сытно. Вся моя стипендия уходила на оплату жилья. Текущие же расходы 
покрывались из стипендии Валентины и тех денег, которые иногда присылали наши 
родители. Они помогали нам как могли, но шиковать не приходилось.
    Несмотря ни на что, мы собирались компаниями, например у друзей, когда их 
родители находились в отъезде. Совсем пусто на столе не было. Во всяком случае, 
винегрета всегда хватало с избытком. В то время витрины магазинов были 
заставлены несметным количеством необычайно дешевых банок с крабами. То, что 
они когда-нибудь перейдут в разряд деликатесов, мы не могли и представить. 
«Опять крабы», — с огорчением вздыхали мы за праздничным да и не только 
праздничным столом.
    Проживание вместе с хозяевами вчетвером в одной комнате, сон на детской 
кроватке, когда ноги висят в воздухе, конечно же, нельзя назвать нормальными 
условиями для занятий, отдыха и личной жизни молодой супружеской пары. И 
Валентина, и я мало бывали дома. Моим вторым домом в Москве стала Историческая 
библиотека в Армянском переулке. Там я засиживался до позднего вечера. Со 
временем я настолько подружился с библиотекарями, что у меня появилось свое 
рабочее место, где книги могли оставаться до следующего дня.
    Я поглощал книги одну за другой, причем не только те, которые входили в 
списки вузовской программы. Особое удовольствие я испытывал от чтения мемуаров, 
газет 20-30-х годов, исторических трудов и художественной литературы. Наиболее 
сильное впечатление произвели на меня воспоминания бывшего российского 
премьер-министра СЮ. Витте о заключении мирного договора с Японией в 1905 году 
в Портсмуте и двухтомник академика Е.В.Тарле о Крымской войне 1854-1856 годов. 
Это были выдающиеся образцы исторического анализа, они расширили мои познания и 
кругозор. Один из тезисов Тарле оказал особенно большое влияние на мои взгляды. 
Николай I неизменно получал от своих дипломатических представителей за рубежом 
оптимистические донесения, не содержавшие ничего, кроме лести и заведомо 
ожидаемых оценок, чем оказывали царю медвежью услугу, а страну привели на грань 
катастрофы.
    Из этого я сделал вывод, что специалист-международник, будь то дипломат или 
разведчик, всегда должен подходить к сведениям, которые становятся ему 
известными, исхода из интересов дела. Ни в
27
коем случае не следует обходить и приукрашивать негативные и болезненные 
моменты в угоду вышестоящим. Если государство хочет избежать крупных 
неприятностей, оно не должно расправляться с гонцами, приносящими плохие вести.
    В разгар моих занятий новой русской историей в жизни страны произошло 
событие, которое потрясло страну. В мартовский день 1953 года скончался И.В.
Сталин. В сознании большинства советских людей с именем Сталина были тесно 
связаны триумфы Советского Союза — сохранение завоеваний Великой Октябрьской 
социалистической революции, победа над фашизмом, индустриализация страны, 
превращение нашего государства в мировую державу, обладающую атомным оружием. В 
те дни казалось, что без Сталина страну ждет мрачное будущее. Я был среди тех 
тысяч и тысяч людей, которые пришли попрощаться со Сталиным, и чувствовал 
тревогу, охватившую всех, страх за будущее. До XX съезда партии оставалось еще 
три года...
    Но жизнь продолжалась. Для меня главным была учеба в МГИМО, особенно 
занятия немецким языком и историей.
    В 1954 году я успешно сдал выпускные экзамены и с нетерпением ожидал 
распределения. Впереди была полная неизвестность. Как сложится моя судьба? 
Ответ на этот вопрос я получил ровно 40 лет спустя. В 1994 году в институте 
встретились бывшие однокашники, среди которых было немало известных людей, 
например профессор истории Абдул Ахтамзян. На большом банкете старые друзья 
помянули тех, кого уже нет в живых. Потом одного за другим стали представлять 
присутствующих. Дошла очередь и до меня: «Сегодня среди нас генерал-полковник 
Виктор Грушко, бывший первый заместитель председателя КГБ СССР и узник 
"Матросской тишины"». Раздались аплодисменты.
    
    НОВЫЙ ДИПЛОМАТ В НОРВЕГИИ
     
    На видном месте в гостиной моей квартиры в Москве висит прекрасная 
репродукция картины норвежских художников Тидемана и Гуде «Свадебное 
путешествие в Хардангере». Каждый раз, когда я смотрю на эту картину, 
вспоминается неповторимая норвежская природа — чередование обрывистых скал, 
узких фиордов и спокойных долин. Этими ландшафтами я любовался во время 
командировок до 1972 года, а затем — после многолетнего перерыва — уже в 
октябре 1995 года.
    Собственно, в изумительном по красоте районе Хардангер, изображенном на 
полотне, я бывал нечасто. Зато множество воспоминаний у меня связано с другим 
чудо-уголком Норвегии — шхерами Вестфолд, откуда открывается вид на фиорд Осло. 
Эта естественная обзорная площадка получила очень подходящее название — «Конец 
Света». Знакомство с «Концом Света» когда-то сослужило мне добрую службу. Во 
время официального визита в Норвегию заместитель Председателя Совета Министров 
Анастас Иванович Микоян захотел вставить в свою приветственную речь что-нибудь 
цветистое и приятное о норвежской природе. Я набросал несколько слов о «Конце 
Света». Всем понравилось, и этот абзац оставили даже в последующем изложении 
речи Микояна в газете «Правда».
    Но вернемся в 1954 год. После окончания института все выпускники должны 
были пройти комиссию по распределению. Предложения на этот счет были 
подготовлены заранее, но мнение комиссии, которую возглавлял заведующий отделом 
печати МИД ССО Л.Ф.Ильичев (в будущем он станет главным редактором «Правды» и 
секретарем ЦК КПСС по вопросам идеологии), было определяющим. Хотя МГИМО 
являлся по сути ведомственным институтом МИД, это еще ничего не означало: 
распределить могли куда угодно — в ТАСС, Министерство внешней торговли, Союз 
обществ дружбы с зарубежными странами и т.д. Дипломатическая служба считалась 
самой престижной, но на 50 мест в МИД претендовало около 200 выпускников.
29
    Л.Ф.Ильичев быстро перешел в наступление. Как раз в это время при его 
непосредственном участии создавался новый журнал «Международная жизнь», и он 
явно желал пополнить редакцию молодыми кадрами. Он поинтересовался у меня, как 
я посмотрю на то, чтобы стать журналистом?
    Непросто было не растеряться перед лицом авторитетной комиссии из семи 
человек. Был риск вызвать немилость со стороны ее председателя, который считал 
свою профессию и новый журнал самым важным в данный момент. Но я решился и 
прямо сказал, что журналистика меня не интересует.
    Лодка не перевернулась. Л.Ф.Ильичев молча смотрит в подготовленные 
институтом предложения. «МИД СССР, — произносит он, уступая строптивому 
выпускнику. — С направлением на работу в посольство в Норвегии».
    Норвегия? В институте я выучил немецкий язык, а направляют в Норвегию, о 
которой я почти ничего не знаю. А впрочем, почему бы и не Норвегия?
    Мы с Валентиной прекрасно провели отпуск в таганрогских «субтропиках». Во 
всяком случае, на ближайшее будущее имелась какая-то определенность. По 
возвращении в Москву я сразу же позвонил из телефонного автомата в отдел 
Скандинавских стран МИД и сообщил о готовности приступить к работе. И тут мне 
сообщают, что из-за опечатки в приказе о моем назначении вместо фамилии Грушко 
написано Глушко. Смех сквозь слезы! А ведь ситуация очень серьезна: приказ 
подписан самим Молотовым. Неужели будет перераспределение?
    Слава Богу, кадровики нашли поистине «дипломатическое» решение. Издается 
новый приказ по министерству: «Вместо ранее упомянутого Глушко назначить на 
должность стажера посольства СССР в Норвегии Грушко Виктора Федоровича. В. 
Молотов». Наконец-то я в МИД. Единственная имеющаяся в наличии сотрудница 
норвежской референтуры Жданова (кстати, мать ставшего впоследствии известным 
переводчика норвежской литературы Льва Жданова) сидит в одиночестве, буквально 
заваленная различными материалами. «Почитайте все это и через месяц 
отправляйтесь в Осло», — напутствует она.
    Как начинающему дипломату, мне выдали деньги на экипировку, которых в обрез 
хватило на покупку плаща и шляпы. Я заказал билеты, и мы с Валентиной 
отправились в путь на поезде и пароходе через Финляндию и Швецию. Оба впервые 
оказались за пределами Советского Союза. Весь багаж состоял из тощего 
чемоданчика, сиротливо лежавшего на багажной полке. Уже в Хельсинки у нас 
возникло ощущение, что мы попали в другой мир. Атмосфера была совершенно иной, 
люди по-другому одеты, все звуки и запахи чужие, не говоря уже о языке. Но 
Финляндия поддерживала особые отноше-
30
ния с Советским Союзом и, во всяком случае, не была враждебной страной. Что-то 
будет впереди? Когда в августе 1954 года мы прибыли в Осло, то ступили на 
территорию страны — союзницы по НАТО нашего главного противника — США. С этого 
момента я становился одним из официальных представителей Советского Союза. На 
душе было тревожно. Ведь я находился на передних рубежах фронта холодной войны, 
где должен был твердо отстаивать национальные интересы своей страны.
    Реальность, разумеется, оказалась намного сложнее. Во взаимной официальной 
пропаганде Норвегия и Советский Союз обвиняли друг друга во враждебности, но 
норвежцы вовсе не были настроены по отношению к нам неприязненно. Несмотря на 
пропагандистские усилия правых сил Норвегии и американцев, большинство из них 
хорошо помнили, что русский, советский солдат ступал на норвежскую землю только 
как освободитель. Здесь ценили и то, что, освободив Северную Норвегию от 
немецких оккупантов, Красная Армия немедленно вернулась на свою территорию. С 
советской стороны также проявлялось желание сохранить более дружеские отношения 
с Западом в целом и с Норвегией в частности. Первые пробные шары были 
фактически запущены Сталиным еще в 1951 году, но попытка оказалась чрезмерно 
осторожной. К моменту моей командировки в Норвегию И.В.Сталина уже год не было 
в живых и новое руководство СССР во главе с Хрущевым начало проявлять признаки 
более открытой дипломатии, хотя догматические подходы старой гвардии 
по-прежнему давали о себе знать.
    Колебания в температуре отношения советской дипломатии к Западу 
чувствовались и в нашем посольстве все годы моего пребывания в Осло. На один 
момент я сразу же по приезде обратил внимание. В задачу любого дипломата входит 
изучение настроений и подходов к его государству в стране пребывания. Чем 
больше открытых каналов такого изучения, тем наблюдения и выводы ценнее для МИД.
 У меня сложилось впечатление, что многие советские дипломаты довольно 
легковесно подходили к этой работе, лишь бы что-нибудь отписать в Центр без 
глубокого и объективного анализа.
    Частично это объяснялось языковыми проблемами, поэтому я немедленно 
бросился изучать норвежский. К тому же из первой беседы с послом Георгием 
Петровичем Аркадьевым стало ясно, что передо мной такая задача ставится как 
первоочередная. Начались долгие часы занятий с норвежским преподавателем 
Иверсеном.
    Параллельно нам с Валентиной предстояло освоиться в советской колонии, как 
принято было тогда говорить. Впервые у нас появилась комната, пусть одна, но 
своя. Скоро наше семейство пополнилось: уже в первый год пребывания в Норвегии 
родился первенец — Александр. Комната находилась в достаточно престижном районе,
 на улице Драмменсвейен, 97, неподалеку от советского посольства.
31
    Раньше в этом здании размещалась гостиница «Роза». Говорят, что во время 
войны нацистские офицеры устроили в ней бордель. Теперь же, естественно, ничто 
не напоминало о прежних временах. На первом этаже живущие в доме сотрудники 
нашего посольства устроили маленький кинозал, в котором демонстрировались 
отечественные и зарубежные фильмы. Всего в Норвегии, включая жен и детей, 
находилось около ста советских граждан — сотрудники посольства, торгпредства, 
ТАСС и вспомогательный персонал. Постепенно я пристрастился к кино. Кинозал 
использовался и как место собраний и других встреч наших людей, что давало им 
возможность общаться друг с другом и не так остро ощущать оторванность от дома.
    Для правильного понимания страны пребывания очень важно знать ее традиции и 
обычаи, национальные особенности. Приятной неожиданностью оказалось то, что 
Осло оказался уютным городом, жившим, в отличие от многолюдной и суетливой 
Москвы, размеренной и спокойной жизнью. Нам с Валентиной понравились 
сдержанность норвежцев, их непринужденность и дружелюбие. Если в трамвае 
оказывались пустыми два-три места, никто не бросался сломя голову занять их. 
Норвежцы продолжали спокойно стоять в проходе, проявляя непоказную вежливость.
    К некоторым мелким особенностям нам пришлось привыкать. К тому, что в 
ресторане не подается хлеб к обеду, как это принято в Москве. К тому, что даже 
в большой компании никогда не заказывается бутылка крепкого спиртного, а 
заказывают и разносят только маленькими порциями, которых, впрочем, может быть 
очень много. Позже, когда мы переехали в квартиру, в которой можно было 
принимать норвежских гостей, мы убедились в преимуществе такого обычая. Дело в 
том, что, если выставить на стол бутылку, никто не уйдет, пока она не будет 
опустошена. Вскоре и мы стали придерживаться обычая, принятого в норвежских 
ресторанах.
    А где же извечные очереди, в которых все мы так привыкли стоять? В Осло 
таковых не оказалось. Напротив, поначалу Валентину смущало то, что продавцы в 
магазинах сразу же с улыбкой обращаются: «Что вам будет угодно?» Отношение к 
клиенту в Норвегии самое доброжелательное.
    Нам очень понравилось, как норвежцы относятся к рыбе, начиная с изысканного 
блюда «треска по-норвежски» и кончая поддержанием чистоты водоемов, в которых 
со временем и я полюбил рыбачить.
    Еще одна отличительная особенность норвежцев — это любовь к туризму. Одним 
из самых первых выражений, появившихся в моих записях на уроках норвежского 
языка, стало «воскресная прогулка». Норвежцы, стар и млад, обязательно выходят 
по воскресеньям гулять в горы. Из привычек, обретенных нами в этой северной 
стране, пожалуй, наиболее прочной стало неодолимое желание пройтись пешком в 
местечке Нордмарка, неподалеку от Осло. То, что норвежцы,
32
как говорится, родились с лыжами на ногах, стало для нас бесспорным фактом. Я 
сам много ходил на лыжах, особенно когда жил в Перми. Но никогда не видел такой 
массовости, как в Осло, когда буквально все горожане, включая короля, в 
выходные дни высыпают за город. Там они становятся на заранее проложенную лыжню,
 которая неминуемо приведет тебя в то или иное уютное кафе, где можно посидеть 
у камина и согреться чашкой какао или стаканчиком смородинового пунша.
    Именно в таком загородном кафе в Нордмарке я впервые, запинаясь, робко 
применил свои скромные познания в норвежском языке.
    В дальнейшем таких бесед было очень много. Моей задачей как атташе 
посольства по вопросам культуры было «оказывать всемерное содействие развитию 
двусторонних связей в условиях намечавшегося потепления международного климата».
 В Норвегию начали приезжать различные советские делегации, начиная со 
школьников и кончая оперными певцами и председателями горсоветов. Запомнился 
первый за 26 последних лет дружественный визит советских военных кораблей, 
который состоялся в 1956 году. Этот проект, с нашей точки зрения, не был лишен 
определенного риска. Когда тысячи советских моряков сошли на берег, мы в 
посольстве сидели как на иголках. Ведь все могло случиться: пьянка, ссора, 
драка. В этом случае результат визита был бы прямо противоположным тому, на что 
делался расчет в Москве, а именно развеять навязываемый западной пропагандой 
миф о нецивилизованности советских людей. К счастью, все прошло хорошо. Наши 
моряки вели себя безукоризненно, но посольству и командирам кораблей пришлось 
поработать как следует.
    Чаще стали прибывать в Норвегию и наши туристы, в основном на борту 
круизных теплоходов. Холодная война была еще в самом разгаре, поэтому 
туристический обмен, по сути, только начинался. Советские граждане имели в то 
время определенные ограничения свободы действий на иностранной территории. Им 
рекомендовалось ходить группами или, в крайнем случае, вдвоем во избежание 
провокаций. Однако лучше так, чем никак. Возможность посмотреть страну, о 
которой они раньше только слышали, все же была.
    Во время первой командировки в Норвегию особую радость мне доставили два 
визита из Советского Союза. Речь идет о моих самых любимых писателях. Оба 
выступали в Норвежском студенческом обществе в Осло. Одним был будущий лауреат 
Нобелевской премии Михаил Шолохов, другим — Константин Симонов.
    Простой в обращении, Константин Симонов приехал в 1957 году в Осло прямо со 
своей дачи и появился в аэропорту Форнебю в слегка помятой повседневной одежде 
и солдатских ботинках. Другой одежды у него не оказалось. Первое, что нужно 
было сделать, это приобрести для него в магазине костюм, галстук и ботинки. 
Выясни-
33
лось также, что впопыхах он забыл в Москве текст лекции, с которой намеревался 
выступить перед норвежской аудиторией. Так что следующим шагом стала диктовка 
Симоновым нашей секретарше Нине Андреевой нового текста. Вечером все мы во 
главе с М.Г.Грибановым, послом в Норвегии в 1956-1962 годах, дружно отправились 
в Норвежское студенческое общество, где Симонов блестяще прочитал лекцию о 
современной советской литературе.
    После встречи уставший писатель попросил заказать столик в гостинице 
«Викинг», где он остановился. Но ресторан к этому времени уже закрылся.
    Так мы оказались в номере у Симонова. Он открыл свой чемодан и достал две 
большие банки икры и бутылку «Зубровки». Их-то он, как выяснилось, не забыл с 
собой прихватить. В номере нашелся всего один стакан, и тот для зубной щетки. 
Никаких столовых приборов не было. Хлеба или чего-нибудь еще съестного тоже не 
оказалось. Единственный стакан с водкой пустили по кругу, а икру всем, кроме 
Симонова, пришлось зачерпывать из банок пальцами. Маститый писатель нашел выход 
из положения, приспособив вместо ложки свою зубную щетку. После нескольких 
«рюмок» он встал и прочитал три своих стихотворения, которые особенно много 
значили для него: «Если Бог своим могуществом...», «Дом в Вязьме» и «Жди меня». 
Для меня это был незабываемый момент.
    Внимание к Шолохову и Симонову в Норвежском студенческом обществе было 
неслучайным. В конце 50-х годов, как я заметил, интерес норвежцев к жизни в 
Советском Союзе возрос. Посольство получало массу обращений от гимназий, 
различных организаций с просьбами поближе познакомиться с восточным соседом. 
Мне приходилось часто выезжать в провинции с беседами о нашей жизни. Как 
правило, во время встреч мне приходилось отвечать на многочисленные вопросы. Но 
одно дело, когда норвежцы искренне хотели узнать, требуется ли разрешение 
милиции на поездку жителя Ленинграда в Москву или могут ли советские люди иметь 
дачу. Такие вопросы были естественными, и ответить на них было не сложно. 
Однако порой задавались намеренно каверзные вопросы, а элементарные для нас 
вещи воспринимались с недоверием, а то и в штыки, как советская пропаганда.
    Например, мне не верили, что квартирная плата в Советском Союзе имела 
символические размеры и не превышала 4 процентов от заработной платы жильца. 
Скептические улыбки вызывали рассказы о бесплатном медицинском обслуживании и 
отдыхе детей в пионерских лагерях. Но постепенно я привык к таким встречам и 
научился находить убедительные аргументы и примеры.
    Часто задавали мне и вопросы личного характера. Многие считали, что в 
Советском Союзе дипломатом может стать только сын члена политбюро или 
высокопоставленного советского работника..
34
    Когда я сообщал, что происхожу из бедной семьи рабочих, что мои дед и 
бабушка не умели читать и что я первый в своем роду окончил среднюю школу, в 
зале наступало гробовое молчание.
    Работа атташе по вопросам культуры нравилась мне именно потому, что она 
давала возможность знакомиться с более широким кругом людей, выйти за пределы 
дипломатических и политических кругов. Интересный эпизод произошел в 1955 году, 
когда я еще только начинал знакомиться с Норвегией. В посольство пришло письмо 
от некой Виктории Бакке, содержавшей собственный музей музыкальных инструментов 
в Трондхейме. Она писала, что располагает оригиналами двух писем Петра Ильича 
Чайковского и хотела бы преподнести в дар советскому правительству их копии. 
Она сожалела, что не может расстаться с оригиналами, но полагала, что копии 
тоже представляют большую музейную ценность. В ответ она хотела бы получить в 
свою коллекцию украинскую бандуру.
    Звоню ей по телефону, твердя про себя заготовленные вежливые фразы 
по-норвежски: «Добрый день, госпожа Бакке, мы получили ваше письмо, касающееся..
.» Но что это? Собеседница на другом конце провода на чистом русском языке 
отвечает: «Давайте говорить по-русски. Так будет проще и для меня, и для вас». 
Мы быстро договорились. Я обещал ей бандуру, а она мне копии писем Чайковского. 
Вопрос с советским Министерством культуры был решен быстро.
    Через некоторое время на гастроли в Норвегию приехала группа советских 
артистов, среди которых были известный певец Алексей Большаков и популярная 
тогда певица Тамара Сорокина. Я сопровождал их в поездке по стране. Когда мы 
прибыли в Трондхейм и разместились в гостинице, мне сказали, что советского 
атташе по вопросам культуры спрашивает в холле пожилая дама. Я спустился вниз и 
представился ей. Это была Виктория Бакке. «Подумать только, — говорит она. — 
Я-то думала, что вы похожи на старого профессора, а вы, оказывается, совсем 
молодой человек».
    Виктория пригласила всех советских артистов в свой музей и на воскресный 
обед. Оказалось, что Виктория Михайловна Бакке, происходившая из богатой и 
знатной русской семьи, вышла в свое время замуж за состоятельного норвежского 
предпринимателя, уже умершего.
    Контакты с В.М. Бакке я поддерживал многие годы. Наезжая в Осло, она 
непременно звонила мне, и мы обедали в ресторане. Я предложил Виктории 
Михайловне подумать о поездке в Россию, но она сомневалась, что получит визу, 
поскольку жила в Норвегии со времен революции. Тем не менее вопрос оказался 
более простым, чем она полагала. В начале 1960 года госпожа Бакке выехала в 
Советский Союз по линии культурных обменов и встретилась с министром культуры 
Екатериной Алексеевной Фурцевой. В дальнейшем
35
В.М.Бакке не раз бывала в Советском Союзе, и ее коллекция в Трондхейме 
пополнилась многими новыми инструментами.
    Работать над организацией культурных обменов было интересно, но главными 
для немногочисленного советского посольства в Осло, разумеется, были 
внешнеполитические проблемы. И в этой области, а может быть, особенно в ней, 
личные контакты с норвежцами были для меня чрезвычайно полезными, несмотря на 
то, что общепринятым считалось поддержание отношений в строго официальных 
рамках. Не буду отрицать, что средства массовой информации и официальные 
документы давали солидную основу для понимания событий, происходивших в 
норвежском обществе. Степень открытости, гласности в демократической Норвегии 
была настолько высока, что подчас можно было задаться вопросом: а есть ли 
вообще в этой стране какие-нибудь секреты?
    Внимательное чтение норвежских газет стало для меня с самого начала 
насущной потребностью. В огромных количествах поступали в посольство материалы 
стортинга (парламента). Время, затраченное на штудирование официальных 
документов, проходило не зря. Представление о соотношении политических сил в 
Норвегии, разногласиях и тенденциях постепенно становилось более глубоким. Я 
посещал также дебаты в парламенте до тех пор, пока норвежские власти не закрыли 
доступ туда нашему корреспонденту ТАСС Вавилову на том основании, что он стал 
бывать там слишком часто. Я удивился, что официально аккредитованному 
журналисту запретили посещать открытые заседания стортинга. Разумного 
объяснения таким ограничениям в демократической стране я не нашел тогда и не 
нахожу сегодня. Напротив, я полагаю, что принимающая страна должна быть 
заинтересована в том, чтобы продемонстрировать иностранным журналистам 
открытость процесса принятия политических решений.
    Думаю, что именно глубокое знание норвежской политики, которое появилось со 
временем, сделало меня интересным собеседником для местных политических 
деятелей. Любая беседа может стать увлекательной только в том случае, если ты 
стремишься не только получить какие-то сведения, но и сам способен что-то дать. 
Прямые человеческие контакты позволяют лучше разобраться в причинах действий и 
подходах. Важно не только то, что говорится, но и как говорится. Подчас жесты и 
реакция собеседника значат больше для выявления нюансов, чем слова. Причем речь 
идет именно о дипломатии, а не о разведке. Разумеется, я готовил для посольства 
и Министерства иностранных дел сообщения с изложением точек зрения, взглядов и 
позиций людей, с которыми встречался. Хуже всего, когда разногласия и 
недоразумения в отношениях стран возникают не на реальной основе, а из-за 
неосведомленности или просчетов политиков. Для периода холодной войны 
характерным было нежелание даже слушать друг друга, и это меня не устраивало.
36
    Со временем круг моих связей и знакомств в Норвегии стал весьма широким и 
полезным. Он включал политиков, журналистов, деятелей культуры, руководителей 
молодежных организаций. Где-то в 1955 году в него вошли премьер-министр страны 
Эйнар Герхардсен и его супруга Верна.
    Этот самый важный из моих контактов был установлен фактически по инициативе 
жены норвежского премьера. На одном из приемов в советском посольстве Верна 
Герхардсен сказала мне и моему коллеге Белякову: «Если вам будет что-то 
непонятно в сфере норвежской внешней политики, имейте в виду, что я говорила с 
мужем и он рекомендует в любое время связываться с Андреасом Андерсеном. Сам 
Эйнар тоже готов дать необходимые пояснения, когда это потребуется, но, как вы 
знаете, он очень занят». Чуть позже сам Эйнар Герхардсен подтвердил это 
предложение.
    Имя Андерсена мне было уже известно из газет. Он в то время только-только 
заступил в должность начальника управления канцелярии премьер-министра, которое 
отвечало за вопросы внешней политики и национальной безопасности. Я знал также, 
что на него возложена определенная роль в координации деятельности специальных 
служб, а именно тайной полиции и военной разведки.
    Поначалу мы встречались редко — раз в несколько месяцев, в среднем раз в 
полгода. Однако в дальнейшем, примерно с 1962 года, ситуация изменилась. Думаю, 
что мы лучше узнали друг друга и стали друг другу симпатизировать. Мои суждения 
о происходящем в Советском Союзе интересовали его в такой же степени, как меня 
события и жизнь Норвегии. Наши интересы пересекались много раз и в последующие 
годы. В ходе визита Хрущева в Норвегию в 1964 году я понял, что контакт 
Андерсена со мною также воспринимался высшим руководством Норвегии как весьма 
полезный.
    Должен пояснить, что отношения с Андерсеном поддерживать было непросто. Они 
не удались ни секретарю посольства Евгению Белякову, ни даже советским послам — 
Г.П.Аркадьеву и М.Г.Грибанову, который сменил Аркадьева в 1956 году. Главная 
причина состоит в том, что международный климат и советско-норвежские отношения 
в 50-60-х годах были весьма своеобразными.
    В глазах советского руководства Норвегия прежде всего являлась страной, 
ставшей в 1949 году членом враждебного военно-политического блока НАТО. Такой 
выбор северного соседа был особенно досадным, поскольку, как уже писалось, 
именно советские вооруженные силы освободили Северную Норвегию от фашистских 
захватчиков в конце второй мировой войны. Я тоже ощущал горечь оттого, что 
освобождение Норвегии Советским Союзом не помешало ее членству в НАТО. Вопрос 
состоял в том, как поведет она себя внутри НАТО и какие последствия это будет 
иметь для Советского Союза.
37
    Я потратил много времени, чтобы понять мотивы вступления Норвегии в НАТО, и 
узнал о сомнениях, которые высказывались норвежцами при принятии этого решения. 
Мы знали, что премьер-министр Герхардсен изначально был настроен весьма 
скептически к вступлению страны в Североатлантический альянс, но затем был 
вынужден принять иное решение и активно проводил его в жизнь. Напротив, министр 
иностранных дел Халвард Ланге и секретарь Норвежской рабочей партии Хокон Ли 
считались ярыми сторонниками США и приверженцами глубокой интеграции Норвегии в 
военную структуру НАТО. Не говорю уже о правых партиях Норвегии, которые 
безоговорочно выступали за тесное сотрудничество в рамках НАТО.
    С моей — и не только моей — точки зрения, цель наших политиков и дипломатов 
состояла в том, чтобы добиться добрососедских отношений с Норвегией, ее 
относительной независимости по отношению к НАТО. Мы, разумеется, не опасались 
нападения со стороны непосредственно Норвегии, но должны были считаться с 
реальной возможностью использования ее территории против нас, скажем, 
Соединенными Штатами и другими странами—членами Североатлантического блока. 
Стало очевидным, что для установления дружеских отношений с Норвегией 
необходимо проявлять уважение к ее политическому выбору и объективным интересам 
с точки зрения национальной безопасности страны. Когда Хрущев и Герхардсен в 
результате переговоров в Москве в ноябре 1955 года пришли к выводу, что именно 
такое положение отвечает интересам обеих стран, для нас стало особенно важно не 
провоцировать в дальнейшем Норвегию к более жесткой позиции. Определенных 
пропагандистских столкновений, конечно, избежать было невозможно. Но мы должны 
были показать соседям наше искреннее стремление выполнять решения, 
согласованные в Москве.
    Для Советского Союза как великой державы задача заключалась в извлечении 
максимальной пользы из отношений с маленькой Норвегией. Следовательно, мы 
должны были полностью воздерживаться от грубого нажима на норвежцев. 
Упоминавшийся мною выше Е.Беляков, который в то время был офицером советской 
внешней разведки под дипломатическим прикрытием, пренебрегал этим пониманием и 
действовал подчас довольно неуклюже.
    Он казался мне симпатичным парнем, очень общительным и способным, но не 
умел во время бесед расположить к себе норвежских дипломатов и 
правительственных чиновников. Причина была, видимо, в том, что Евгений, к 
сожалению, так и не приобрел глубоких знаний в области норвежской истории и 
политики безопасности. Как я впоследствии понял, он сделал слишком большую 
ставку на тех людей, которые выступали против членства Норвегии в НАТО, и был 
подчас недостаточно осторожным. Когда мы вместе встречались с
38
иностранцами, он вел себя деликатнее, чувствуя, возможно, что мой стиль имеет 
определенные преимущества. Во всяком случае, я вынужден констатировать, что он 
переходил допустимые для дипломата границы, для дипломата, обязанного защищать 
официальные внешнеполитические позиции своей страны.
    Белякову не удалось сделать в Норвегии карьеру ни в дипломатии, ни в 
разведке. Но отозвали его оттуда не из-за ошибок в работе, а из-за 
обострившихся отношений в семье. После возвращения в Москву он продолжал 
работать в подразделении разведки, не имевшем отношения к Скандинавии.
    Еще более типичным примером в этом отношении является посол Г.П.Аркадьев. 
Посол должен, разумеется, быть еще более корректным в высказывании своих точек 
зрения, чем рядовые сотрудники посольства. Он же по меньшей мере в двух беседах 
с Э.Герхардсеном пытался склонить его к мысли о целесообразности пересмотра 
вопроса о членстве Норвегии в НАТО, что было воспринято норвежцами как 
недопустимое вмешательство в их внутренние дела. Реакция премьера была 
однозначно негативной. В Москву был передан сигнал, что норвежское 
правительство испытывает нажим со стороны советского посла и находится в 
затруднительном положении. Эта информация была получена заместителем министра 
иностранных дел В.С.Семеновым, и руководство нашей страны приняло решение об 
отзыве Аркадьева за превышение полномочий.
    Проблема была непростой, поскольку Аркадьев пробыл послом в Норвегии всего 
около двух лет, но это лишь подтверждает, какое уважение Москва испытывала к 
позиции Э.Герхардсена.
    О том, как Аркадьева приняли по возвращении в Москву, рассказывал он сам. 
Позвонив В.М.Молотову, бывший посол сказал: «Ваш покорный слуга прибыл и ждет 
наказания». Министр немедленно пригласил его к себе, но усугублять наказание не 
стал. Аркадьева он знал со времен войны, когда тот работал в отделе США МИД 
СССР. Молотов сказал ему: «Мы, конечно, могли ограничиться выговором, но 
вынуждены были пойти на более решительные меры, чтобы разрядить обстановку. 
Предлагаю Вам стать послом в другой стране или поехать на работу в качестве 
заместителя Генерального секретаря ООН». Аркадьев выбрал последнее.
    В посольстве в Осло Г.П.Аркадьева сменил Михаил Григорьевич Грибанов, 
который, боясь повторить ошибку предшественника, вел себя очень осторожно и 
деликатно.
    Глава 4
    ВОСПОМИНАНИЯ О ШОЛОХОВЕ
     
    Мое увлечение литературой никогда не ограничивалось прочтением «правильных» 
произведений советских писателей. Меня интересовала разная литература: от Лиона 
Фейхтвангера, оправдывавшего в политическом ослеплении сталинские чистки 1937 
года, до Ильи Эренбурга — первого, по сути, диссидента. Я высоко ценил таких 
антиподов в поэзии, как бунтарь (в то время) Евгений Евтушенко и патриот 
Евгений Долматовский, с которым меня связывала многолетняя дружба.
    Но выше всех я ставлю человека и писателя Михаила Александровича Шолохова, 
с которым мне посчастливилось познакомиться и узнать его довольно близко. 
«Тихий Дон» и «Судьба человека» навсегда останутся самыми близкими моему сердцу 
произведениями, оказавшими сильнейшее влияние на мировосприятие и даже 
понимание истории.
    Никому не удалось описать гражданскую войну в России так ярко, как это 
сделал Шолохов. Я читал его книги еще юношей, задолго до нашей встречи, а в 
Норвегии вновь и вновь перечитывал их. И в тюрьме, где я оказался после событий 
1991 года, когда над нашей многострадальной страной опять нависла угроза 
гражданской войны, шолоховские книги были со мной. Кризис, в котором оказалось 
советское общество в преддверии чрезвычайного положения в августе 1991 года и 
после него, напомнил мне многое в шолоховских произведениях. Когда снежный ком 
раздора устремляется с горы, его трудно остановить.
    Летом 1957 года по приглашению издательства «Тиден» Михаил Шолохов вместе с 
женой Марией Петровной приехали в Осло. Он буквально вдохнул новую жизнь в 
молодого 27-летнего атташе по вопросам культуры Виктора Грушко. Всемирно 
известный писатель, которому было тогда 52 года, сразу после представления меня 
в качестве сопровождающего и переводчика перешел на непринужденный отеческий 
тон.
40
    «Коль уж тебя приставили работать со мной, Витя, — сказал он, — первым 
делом нам нужно добыть денег, елико без оных мы со скуки помрем».
    Поэтому я без лишних слов направился к директору издательства «Тиден» 
Колбьерну Фьельду и попросил «как можно больше» из положенных Шолохову 
гонораров за выпуск его книг в Норвегии. Я вежливо пояснил, что писателю нужно 
купить много подарков родственникам и друзьям.
    В резиденцию посольства я вернулся с чеком на 40 тысяч крон, что по меркам 
1957 года было астрономической суммой. Шолохов извлек из конверта чек, покачал 
головой и изрек: «Витя, ты не понял суть задачи. Я тебя послал за грошами, а ты 
приходишь с какой-то бумажкой. Ступай и принеси что-нибудь посущественнее».
    После некоторых препирательств в банке, преодолений всевозможных «но» и 
«если» возвращаюсь с огромной пачкой мелких банкнот и вываливаю их на стол 
перед Шолоховым.
    «Маша, — зовет Михаил Александрович жену, которая находится в соседней 
комнате. — Поди сюда, Витя принес мешок денег». Входит Мария Петровна.
    «Забери все это, Маша, — улыбается Шолохов, протягивая ей деньги, — а то мы 
в первый же день все потратим». В русских селах, как известно, было принято 
препоручать ведение денежных дел семьи женам. Мария Петровна спокойно берет 
деньги и уходит.
    «Ну что, Витя, опять мы с тобой остались без денег? — притворно вздыхает 
писатель и тут же, лукаво улыбаясь: — За кого ты меня принимаешь? Думаешь, я ей 
все отдал? Нет. Кое-что я заначил». Шолохов достает пачку в пару тысяч крон, 
которые он умудрился незаметно сунуть в карман.
    «Понимаешь, небольшая ловкость рук — это не преступление, зато теперь мы 
можем посмотреть на Норвегию другими глазами».
    Думаю, что эту западную страну Шолохов вспоминал с теплотой. В Норвегии он 
нашел самых восторженных почитателей. Читающая публика хорошо знала «Тихий Дон»,
 роман пользовался неизменным спросом. Уже в первый вечер Шолохов убедился в 
чувстве уважения, которое испытывали к нему норвежцы.
    То, что в его честь был устроен банкет в одном из лучших столичных 
ресторанов с видом на фиорд Осло, само по себе удивительным не было. Поразил 
состав участников.
    Верна Герхардсен, принявшая активное участие в организации поездки, 
попросила меня не рассказывать заранее Шолохову о том, кто прибудет в «Конген» 
чествовать писателя. Пусть он считает, что устроителем банкета и хозяином стола 
является издательство «Тиден». Каково же было удивление Михаила Александровича, 
когда его ввели в роскошный зал и усадили на самое почетное место за 
подковообразным столом рядом с премьер-министром! «Ну вот, те-
41
перь вы можете рассказать гостю, кто здесь присутствует», — с гордостью говорит 
мне Верна.
    Смущение Шолохова нарастало по мере того, как я представлял ему 
присутствующих — норвежское правительство почти в полном составе. Первым слово 
для тоста взял Эйнар Герхардсен. Он сказал, что норвежский народ хорошо знает и 
высоко ценит творчество Шолохова. Более того, многие норвежцы узнают себя в 
героях произведений русского писателя, ведь и они воевали за независимость 
своей страны.
    «Именно для того, чтобы выразить вам свое глубочайшее уважение, — продолжал 
премьер-министр, — мы собрались здесь сегодня всем правительством впервые на 
моей памяти. Хочу подчеркнуть, что подавляющее большинство присутствующих, как 
и вы, были активными борцами с фашизмом».
    Всегда ровный, раскованный и даже озорной, Шолохов был искренне растроган. 
Казалось бы, его трудно удивить торжественными речами и знаками уважения, но 
меня буквально потрясло ответное слово прозаика, пронизанное неподдельно 
теплыми чувствами.
    Банкет произвел на Шолохова сильное впечатление, а вот пресс-конференциями, 
которых было много в последующие дни и на которых, как правило, преобладали 
банальные вопросы, писатель явно тяготился. В то же время он не хотел 
показаться гостем, уклоняющимся от каких-либо встреч. Отдушиной для Михаила 
Александровича во время пребывания в Норвегии стало знакомство с молодым 
норвежским писателем Гуннаром Сетером. К этому времени Сетер написал несколько 
книг, приобрел на родине популярность. Естественно, это имя Шолохову ни о чем 
не говорило, в Советском Союзе его произведений не издавали. Главное было не в 
этом. Сетер родился и вырос в селе. Для жителя станицы Вешенской беседовать с 
выходцем из норвежских крестьян было чрезвычайно интересно. Он расспрашивал о 
жизни крестьян на хуторах и горных пастбищах, интересовался условиями работы 
молодых писателей Норвегии: можно ли прожить на смехотворно низкие гонорары при 
крошечных тиражах в небольшой стране?
    Когда Сетер посетовал, что не так просто найти темы, которые могли бы 
увлечь норвежского читателя, Шолохов взорвался: «Что ты имеешь в виду? В такой 
стране, как Норвегия, трудно найти интересные темы? Я о ней практически ничего 
не знаю, но ты мне только что рассказал о муже и жене, которые живут на 
маленьком хуторе и все делают своими руками. Они пашут землю и выращивают овец. 
У них три сына. Старший уехал в город. Средний собирается сделать то же самое. 
Родители стареют, но и младший сын не проявляет особого интереса к повседневной 
крестьянской работе. Ты можешь себе представить, какие чувства переполняют 
стариков, что им при-
42
ходится переживать?! На таком материале можно написать роман, от которого у 
читателя ком к горлу подкатит».
    Эта реакция была типичной для Шолохова. Он сразу вникал в ту или иную 
проблему, остро чувствовал ситуацию, когда человеку приходится делать сложный 
выбор, считал, что и в литературе нельзя допускать упрощений.
    Не мог обойти стороной писатель и Норвежское студенческое общество. 
Поворчав немного по поводу непривычной обстановки: студенты сидели за кофейными 
столиками и курили, он, тем не менее, признал, что ему нравится непринужденная 
атмосфера встречи. Лекция о советской литературе и раскрываемых в ней темах 
прошла успешно, настал черед вопросов и ответов.
    Молодой человек на приличном русском языке спросил, в чем разница между 
социалистическим реализмом, который является основой литературного творчества в 
Советском Союзе, и критическим реализмом, которого придерживаются радикально 
настроенные западные писатели. В вопросе содержалась основа для возможной 
политической полемики. Но Шолохов ответил моментально, не раздумывая: «Не надо 
путать п... с м....». Экскурс писателя в неисчерпаемые глубины русского языка 
поставил переводчика-студента в тупик. Он минут пять путано объяснял, что 
Шолохов имел, очевидно, в виду нетождественность обоих понятий.
    Норвежцам импонировал грубоватый стиль Шолохова, его крестьянская прямота. 
Узнав, что он страстный рыбак, хозяева организовали для него посещение фабрики 
по производству рыболовных снастей. После тщательного осмотра богатой продукции 
Михаил Александрович сказал мне: «Попроси их отложить вон те коробочки. В них 
рыболовные крючки. Таких у нас дома нет. Пусть завернут их, мы расплатимся и 
пора ехать». Я замялся: приобретать что-либо на фабрике было не очень-то 
принято. Для этого есть магазины. Но директор фабрики, к моему удивлению, не 
моргнув глазом, предложил преподнести крючки в подарок советскому гостю. 
Шолохов заупирался, настаивая на оплате.
    «Знаете, — ответил директор, — для нас большая честь, что всемирно 
известный писатель собирается пользоваться нашими снастями. Просто не может 
быть лучшей рекламы. Не только Хемингуэй, но и Шолохов предпочитает ловить рыбу 
на норвежские крючки». Следует заметить, что в норвежских газетах Шолохова 
частенько называли «русским Хемингуэем». «Большое спасибо, — вежливо ответил 
Шолохов директору. — Но в рекламе не ставьте меня на одну доску с Хемингуэем. 
Он — великий писатель и, как и я, страстный рыбак, но мы очень разные».
    В свободное время чаще всего Шолохова сопровождал я. Конечно, я свозил 
писателя в известный Фрогнер-парк, украшенный скульптурными композициями 
Густава Вигеланна. Стоял солнечный
43
летний день. Парк утопал в цветах. Множество клумб и кустарники великолепно 
сочетались со скульптурами.
    Шолохову в парке понравилось. «Но подумай, насколько красивее одинокий 
полевой цветок. Он человеку милее и дороже, чем вся эта масса цветов, собранных 
вместе искусственно».
    А что же скульптуры? Реакция Шолохова была довольно своеобразной. «Я ничего 
не смыслю в скульптуре, — сказал он, — но почему все фигуры в парке похожи на 
Муссолини?»
    После прогулки по Фрогнер-парку Шолохов настоял, чтобы мы отправились в 
ресторан «выпить по-русски». Я привел его в приличный ресторан и, предупредив, 
что, возможно, в нем не подают спиртное, посвятил в норвежские традиции 
безалкогольных ресторанов.
    Внимательно осмотревшись по сторонам, Михаил Александрович произнес: 
«Слушай, я не знаю, что пьют в компании, которая сидит напротив, но вот тот 
мужик слева, судя по его виду, явно пьет не водичку».
    От моих благих намерений не осталось и следа. На столе появился коньяк. 
Пообедав, мы как смогли добрались домой.
    Однажды вечером писатель был у нас в гостях. Он стоял у окна, высматривая 
что-то на улице, и неожиданно произнес: «Витя, глянь-ка, что написано на этом 
здании. «Банк»? Там, наверное, горы денег. Давай вечерком ограбим его. Нас, 
конечно, заметут, ясное дело. Там и охрана, и сигнализация. Но это не беда. Ты 
только подумай, какие будут завтра заголовки в газетах: «Известный писатель 
Шолохов и молодой дипломат Грушко арестованы за попытку ограбления!» Мне-то 
известности не занимать, но подумай о себе: ты сразу станешь знаменитым!»
    Настало время смутиться мне: Шолохов умел подшутить над человеком, подметив 
какую-то черту характера и, не обижая, по-доброму подковырнуть.
    Теплые, дружеские, окрашенные юмором отношения сохранялись между нами до 
конца поездки. На книге, подаренной перед расставанием, Шолохов сделал 
дарственную надпись, назвав меня «сынком», а себя — «убеленным сединой отцом». 
Но и здесь он не мог удержаться от улыбки: «Покорителю девичьих (по 
преимуществу норвежских) сердец, но, несмотря на это, верному мужу своей верной 
жены».
    12 лет спустя, в декабре 1969 года, я вновь встретился с ним и Марией 
Петровной в Осло. Наше знакомство переросло в дружбу, и передо мной раскрылись 
более серьезные стороны жизни и творчества М.А.Шолохова.
    Однажды мы не спеша возвращались домой. Поравнялись с кинотеатром, где шел 
американский фильм «Доктор Живаго». Я знал, что по своим политическим взглядам 
Шолохов весьма далек от Пастер-
44
нака, но мне удалось ненадолго затащить его в кинотеатр. Сцены насилия в фильме 
произвели на меня сильное впечатление.
    Когда мы пришли домой, я поставил пластинку с музыкой из этого фильма, 
которая понравилась нам обоим.
    «Витя, — сказал Шолохов, — увиденное на экране ужасно. Но то, что на самом 
деле происходило во время гражданской войны, было такой трагедией, которую 
невозможно передать ни в романе, ни в
    кино».
    И писатель начал рассказывать мне о том, что пережил он сам, о том, как 
политика разделяла села и семьи на враждебные, непримиримые лагеря, как брат 
шел на брата. О простых людях, которые оказались заложниками и жертвами 
столкновений между белыми и красными. Короче, о тех реальных событиях, которые 
легли в основу «Тихого Дона». Разговор длился часов пять, перешел на Великую 
Отечественную войну, в которой Шолохов принимал участие в качестве 
корреспондента фронтовой газеты «Красная звезда», на личность Сталина.
    Михаил Александрович встречался со Сталиным не раз. В середине 30-х годов 
он был наездом в Москве. Александр Фадеев, один из руководителей Союза 
писателей, заказал ему номер в гостинице «Националь». Приезд совпал с днем 
рождения Шолохова, и он решил отметить его с московскими друзьями.
    В то время писатель только обретал популярность. Он работал над «Тихим 
Доном», задуманным как большой роман в четырех книгах. Первая из них уже была 
издана. Во влиятельных литературных кругах она вызвала серьезную критику: 
советскому народу не нужны такие литературные «герои», как Мелехов, мечущиеся 
между красными и белыми.
    «Ты не можешь представить себе мои переживания, — вспоминал Шолохов. — Надо 
мной нависла реальная угроза. Я думал, что никакого продолжения романа вообще 
не последует, во всяком случае, ни одна книга не увидит свет».
    С такими невеселыми мыслями Шолохов сидел в гостинице и ждал гостей. Вдруг 
раздался телефонный звонок: «Товарищ Шолохов? С вами говорит Сталин. Не могли 
бы вы приехать в Кремль? Надо поговорить».
    Шолохов не ждал от приглашения ничего хорошего, он почувствовал себя в 
опасности. Паника усилилась, когда Сталин произнес: «К вам придет машина и вас 
заберут». Может быть, он просто неудачно выразился, но ощущение было тяжелым.
    Через десять минут действительно приехала машина. Это был правительственный 
лимузин, на котором писателя доставили в Кремль. Сталин принял Шолохова не в 
рабочем кабинете, а у себя на квартире и сразу перешел к делу.
    «Товарищ Шолохов, я внимательно слежу за вашей работой и
45
прочитал первую часть «Тихого Дона». Должен сказать, что в целом эта вещь мне 
нравится. Но как коммунист коммунисту я обязан сказать вам правду. А правда 
состоит в том, что для советского народа нельзя писать так, как пишете вы».
    Далее Сталин пояснил, что один из белых генералов описан Шолоховым с 
излишней симпатией. Михаил Александрович почувствовал, что тучи сгущаются, и 
предложил внести в роман коррективы. «Нет, — сказал Сталин, — написанное 
править не нужно. Но примите критику во внимание при работе над следующими 
книгами». Шолохов понял, что на этот раз пронесло и издание «Тихого Дона» не 
будет приостановлено. Напряжение несколько спало, и он рассказал о предстоящей 
встрече с московскими друзьями-писателями по поводу дня рождения. Сталин 
поздравил именинника и даже снабдил компанию несколькими бутылками вина из 
личных запасов. Рассказывая это, Михаил Александрович заметил, что в тот день 
он впервые проехался в московском метро и его удивило, что на станции 
«Кировская» стоит бюст Сталина. Беседуя с вождем, он осмелился в вежливой форме 
сказать тому, что по русским традициям не принято ставить памятники живым.
    «Я понимаю, что вы имеете в виду, — произнес Сталин. — Но русскому народу 
нужна башка».
    С этим Шолохову трудно было согласиться. Он понимал, что Сталин ведет дело 
к установлению режима безраздельной власти, а это не соответствовало его 
представлениям о социализме. В целом отношение писателя к Сталину было 
неоднозначным. С одной стороны, Шолохов был убежденным коммунистом, воевавшим 
за дело революции и продолжавшим борьбу за социализм в своем литературном 
творчестве, и победы социализма были для него, как и для всех, связаны с именем 
Сталина; с другой — он не мог не видеть и не опасаться диктаторских замашек 
вождя. В течение 30-х годов писатель постоянно писал Сталину письма с критикой 
преследований простых людей и жестких методов коллективизации, подвергая себя 
смертельной опасности.
    Разговор с Шолоховым еще раз убедил меня в его уникальной способности 
глубоко понимать действительность, не деля ее на «белое» и «черное». Его 
искренние коммунистические убеждения приходили в противоречие с лояльностью к 
Сталину. Особенно большие сомнения он испытывал по поводу коллективизации. 
Шолохов сам был станичником и многое в своей жизни повидал и пережил. Касаясь 
этой темы, он чувствовал огромную ответственность и очень тонко балансировал, 
чтобы сохранить творческую свободу. С большой силой и убедительностью он, 
например, раскрыл в «Поднятой целине» характер энтузиаста коллективизации 
Давыдова и передал горькие чувства крестьян, вынужденных расставаться с тяжело 
нажитым добром.
46
    Писатель рассказывал, что следующая встреча со Сталиным произошла у него во 
время войны. Красная Армия уже отразила наступление фашистов на Москву, 
развертывалась битва за Сталинград, и худшие для советских людей времена были 
позади. В один из приездов с фронта корреспондент Шолохов в числе 
высокопоставленных военных и политических деятелей был приглашен к Сталину на 
дачу. Хозяин оказал ему особую честь, усадив за столом рядом с собой. Много 
говорилось о положении на фронтах. Шолохов позволил себе вольность рассказать 
анекдот о введении в армии вегетарианского дня. «Замечательное нововведение, 
если бы в этот день давали еще и по кусочку мяса», — шутили солдаты.
    Анекдот был хорошо воспринят в сталинской компании, где разговоры на 
политические и военные темы сопровождались крепкой выпивкой. Однако на 
следующей встрече Шолохова усадили подальше от Сталина, а в третий раз писатель 
оказался уже по соседству с шефом НКВД. Берия держался дружелюбно, осыпал 
соседа комплиментами, но тот чувствовал себя неуютно и в последующем стремился 
по мере возможности избегать участия в сталинских застольях.
    Не изменил писатель своим убеждениям и тогда, когда ветры подули в другую 
сторону. На XX съезде КПСС, где Хрущев впервые выступил с разоблачением культа 
личности Сталина, Шолохов попросил слово для выступления.
    «Когда я поднялся на трибуну, — вспоминал он, — все заулыбались, ожидая 
обычных для меня шуток и прибауток. Но я выступил совсем в другом духе».
    Эта была известная речь, в которой Шолохов резко критиковал советских 
писателей за отрыв от реальной жизни, за существование в некоем треугольнике: 
московская квартира — загородная дача — черноморский пляж. В зале стояла 
гробовая тишина.
    И в последующие годы далеко не все и не всем публичные высказывания 
Шолохова приходились по душе. Известно, например, что он негативно относился к 
воззрениям Солженицына, хотя считал своим моральным долгом защищать 
социалистические идеалы, а вот их практическое воплощение — отнюдь не всегда. 
Он не мог простить Солженицыну, что его активно использует западная пропаганда. 
Думается также, что холодным отношениям между писателями способствовали 
распространившиеся слухи о том, что автором «Тихого Дона» является не Шолохов, 
а белогвардеец Крюков, и Солженицын не опроверг их. В наши дни истина была 
однозначно установлена шведскими исследователями с помощью компьютерной техники.
 Шолохов очень болезненно относился к этим слухам, жаловался мне, что 
бесконечно устал от нападок и не собирается даже высказываться на эту тему. 
«Ты-то знаешь, Витя, что никто кроме меня не мог бы написать мой "Тихий Дон"».
47
    У меня в этом никогда не было ни малейшего сомнения. Никто иной не смог бы 
даже приблизиться к шолоховской глубине раскрытия жизни нашего общества времен 
гражданской войны. Потрясение от невероятной силы романов Шолохова, видимо, 
стоило мне второго инфаркта, когда я перечитывал их в госпитале.
    Прощаясь и предчувствуя, что мы уже не встретимся, Шолохов подарил мне 
сборник «Донских рассказов» с надписью: «Дорогому Вите Грушко с жаждой 
потоптать еще не одну путь-дорожку вместе и рядом.
    М. Шолохов. 30.12.69»
    Глава 5
    ПРЕМЬЕР-МИНИСТР НОРВЕГИИ ГЕРХАРДСЕН И ЕГО СУПРУГА ВЕРНА
     
    Из всех политических знакомств во время моей работы за рубежом одно 
выделяется как наиболее интересное, значимое и запоминающееся: супружеская чета 
Эйнар и Верна Герхардсен. Никто не повлиял в такой степени на расширение моих 
познаний о норвежском обществе, о возможностях социал-демократии, на мое 
мироощущение в тот период жизни, как они.
    Как случилось, что именно мне, новичку в международных делах, по сути 
практиканту советского посольства в Осло, посчастливилось познакомиться с 
норвежским премьер-министром и его супругой и установить отношения, которые 
продолжались почти двадцать лет и переросли чуть ли не в товарищеские. Я стал 
вхож в их семью, и уже в 1958 году Эйнар Герхардсен сделал памятную надпись на 
подаренной мне фотографии: «С признательностью за приятную дружбу».
    Он был опытнейшим государственным деятелем, «отцом нации», обладавшим 
необычайным политическим чутьем, неоспоримыми качествами лидера, мужеством и 
решительностью; она — пламенной социалисткой, активисткой молодежного движения, 
очаровательной и целеустремленной женщиной, отдававшей себя целиком 
политической работе. А я? Я был всего лишь 24-летним советским дипломатом, 
впервые оказавшимся за границей и лишь немного говорившим на норвежском языке.
    Последнее обстоятельство, кстати, вполне могло иметь отношение к их 
симпатиям. Дело в том, что в середине 50-х годов в нашем посольстве было всего 
два человека, которые использовались в качестве переводчиков с норвежского 
языка. Одним из них был Юрий Дерябин, ставший впоследствии послом в Финляндии, 
другим — я, и мы оба старательно совершенствовали свои языковые, знания и 
навыки. И Эйнар, и Верна не знали ни слова по-русски, а их английский был далек 
от совершенства. Когда Герхардсен и его супруга посещали советское посольство, 
мне, как правило, приходилось переводить.
49
    А у посетителя подчас складывается более тесный контакт с переводчиком, 
нежели с официальным собеседником. Герхардсен, скажем, ведет непринужденную 
беседу с советским послом и произносит: «Помните, мы говорили о том...» Но 
посол просто не может помнить, потому что при сем присутствовал вовсе не он, а 
другой представитель Советского Союза, и нередко возникало странное чувство, 
будто бы он обращается в первую очередь ко мне. Переводчик-то один и тот же и 
действительно помнит, о чем речь...
    Определенную роль сыграли и другие обстоятельства. Непосредственным поводом 
для моего более близкого знакомства с мужем и женой Герхардсенами, и в первую 
очередь с Верной, послужило установление личных контактов между советскими и 
норвежскими представителями на различных уровнях, которое привело к 
осуществлению первого официального визита премьер-министра Норвегии в Советский 
Союз.
    Началом в расширении двусторонних контактов стало приглашение делегации 
руководителей норвежских молодежных организаций — и Верны в том числе — в 
Советский Союз в 1954 году. Нам, работникам посольства, предстояло создать 
благоприятную атмосферу до и во время указанной поездки. Делегация была принята 
на высоком уровне и получила возможность посмотреть страну, в частности 
побывать в Армении.
    Когда норвежские делегаты вернулись домой, мы пригласили их в посольство 
для подведения итогов визита. Хочу подчеркнуть, что Верна Герхардсен выезжала в 
Советский Союз как активистка молодежного движения Норвегии. В это время 
премьер-министром был Оскар Торп, а Герхардсен занимал пост президента 
стортинга (парламента) и председателя правящей Норвежской рабочей партии (НРП).
    Возможность подружиться с Верной и Эйнаром представилась, когда группа 
советских школьников побывала в молодежном летнем лагере неподалеку от Осло в 
июле 1956 года. Но это было уже после официального визита Герхардсена в 
Советский Союз в качестве премьер-министра в ноябре 1955 года. В Норвегию 
прибыли мальчики и девочки, которые привыкли отдыхать летом у себя на родине в 
пионерских лагерях, и такая встреча для советских пионеров и норвежских скаутов 
была в диковинку. В течение двух недель, пока дети отдыхали вместе, Эйнар 
Герхардсен неоднократно наведывался в лагерь. Однажды он вместе с Верной провел 
там целое воскресенье и остался на вечерний концерт, организованный норвежскими 
и советскими ребятишками.
    Помогать работникам лагеря от советского посольства было поручено мне. 
Хлопот, признаюсь, было немало, зато довелось неоднократно встречаться с четой 
Герхардсенов. Все это закончилось тем, что трех пионервожатых, а также молодых 
представителей посольства — Евгения Белякова и меня с женами — Герхардсен 
пригласил к
50
себе на дачу, где мы и провели целый день. Была хорошая погода и отличное 
настроение.
    Почему Герхардсен уделял так много своего расписанного по минутам времени 
общению с советскими людьми? В чем состоял политический смысл установления 
контакта, который явно выходил за рамки официальной дипломатии, подчиняющейся 
строгому протоколу? Для норвежских политиков того времени было крайне необычным 
поддерживать личные отношения с советскими дипломатами, которых средства 
массовой информации называли не иначе как «опасными шпионами». Убежден, что 
Эйнар Герхардсен и его супруга сознательно шли на развитие неформальных 
отношений, прекрасно зная, что они рискуют толкнуть на ответные действия правые 
силы в Норвегии, консерваторов в собственной партии и американцев.
    Думается, что, решившись на установление таких контактов, Герхардсен 
преследовал далеко идущие цели. К чисто политическим аспектам такого подхода я 
вернусь чуть позже в этой главе. Здесь же не могу не рассказать о стиле 
поведения супругов Герхардсен. Он был полной неожиданностью, а в некоторых 
случаях вызывал изумление, близкое к шоку у людей, выросших в Советском Союзе.
    Вот мы сидим у костра на его даче. Герхардсен варит для всех кофе на живом 
огне в старой закопченной кастрюльке. Он рассказывает о борьбе с алкоголем в 
норвежском рабочем движении во времена своей молодости, о необходимости 
собирать активистов именно у такого костра для бесед за кофе, чтобы не 
позволить дурным привычкам ослабить историческую борьбу трудящихся. Сам 
Герхардсен был абсолютным трезвенником.
    Беседа переходит на другие темы. Обычный человеческий разговор в 
непринужденной обстановке. Герхардсен берет на колени моего годовалого сынишку 
Александра и нянчит его. Саша отвечает пылкой взаимностью и мочится на брюки 
норвежского премьера. Тот воспринимает происходящее с беспечной улыбкой как 
нечто вполне естественное. Беседа продолжается.
    Мы сидим неподалеку от очень скромной дачи, которую Эйнар унаследовал от 
своего отца. Достойна ли эта загородная резиденция премьер-министра? Как живут 
руководители нашего государства, я в то время не знал, но мне с трудом верилось,
 что нахожусь на даче премьер-министра развитой страны Запада и он сам варит на 
костре кофе.
    В дальнейшем я продолжал встречаться с Эйнаром и Верной, иногда вместе с 
Беляковым, но чаще один. Пару раз в год помимо участия в обязательных 
протокольных приемах Герхардсен принимал приглашения на обед в советское 
посольство. Наши контакты продолжались и во время следующего моего приезда в 
Норвегию уже в качестве оперативного сотрудника разведки в 1962 году. 
Герхардсен никогда не
51
давал понять в наших беседах, получал ли он сигналы о моей принадлежности к 
советской разведке. Думаю, что главное для него состояло не в том, какое 
ведомство я представлял. Существенней была потребность поддерживать контакты с 
советскими людьми.
    Однажды позвонила Верна и попросила прийти помочь разобраться в инструкциях 
к радиоприемнику, полученному в подарок в Советском Союзе. В другой раз речь 
шла о баночке советской икры, которую Герхардсены не смогли открыть общими 
усилиями. Когда я извлек русский деликатес на свет Божий, супруг заметил: «Я не 
мог предположить, что для этого потребуются такие усилия!» Однажды они получили 
ящик армянского коньяка в подарок от Н.А.Булганина. Угощая меня кофе, хозяева 
предложили рюмочку и мне. «В этом доме, — говорил Эйнар, — откупоренной бутылки 
хватает надолго».
    С Эйнаром и Верной я встречался также время от времени на международных 
соревнованиях по конькам на стадионе «Бишлет» в Осло. Мы либо сидели рядом, 
либо встречались за чашкой горячего бульона в перерывах и обменивались мнениями 
о происходящем.
    Верна, так же как и я, очень верила в необходимость расширения культурных 
обменов между Норвегией и СССР для улучшения двусторонних отношений в целом. 
Нам доводилось довольно часто общаться, занимаясь этим. Однажды Верна 
загорелась идеей приглашения русского цирка в Осло, и мы поехали домой к 
госпоже Берни, директору норвежского цирка, на совет. К сожалению, в то время 
выступление артистов нашего цирка в Норвегии организовать не удалось, поскольку 
его представления не были рассчитаны на шапито.
    Дочь Евгения Белякова была больна полиомиелитом, который поразил ее ноги. 
Верна посчитала своим долгом помочь его семье, и мы вместе с ней посетили целый 
ряд специалистов и клиник, чтобы выяснить, не поможет ли операция. Верна была 
очень отзывчивым человеком.
    Подчас поведение семьи Герхардсен просто поражало. Моя жена Валентина 
однажды видела, как жена премьер-министра сама моет окна в своей квартире. Я 
искренне смеялся, когда пришел к ним домой до возвращения Эйнара с работы и 
услышал, как Верна звонит мужу в офис: «Слушай, Виктор уже пришел. Забеги по 
дороге домой в булочную и купи яблочный пирог». Через некоторое время 
появляется премьер-министр с пирогом в руках. Хотел бы я быть свидетелем 
подобной сцены, скажем, в семействе Горбачева!
    Посол М.Г. Грибанов, знавший о наших с Беляковым личных контактах с 
семейством Герхардсена, попросил организовать ему встречу с премьер-министром в 
неофициальной обстановке. Такая встреча состоялась где-то в 1956 или 1957 году 
в одном из ресторанов в пригороде Осло, и посол получил в буквальном смысле 
слова шок. «Как вы провели отпуск?» — вежливо спрашивает посол. «Мы отдыхали в 
палатках, путешествуя по Италии», — отвечает Эйнар. Посол
52
ничего не понимает и не находит ничего лучшего, как спросить: «А где же 
размещалась охрана?» «Объясните послу, — обращается ко мне Герхардсен, — что у 
нас охрана никогда не выставляется во время отпусков. К тому же мы находились в 
Италии инкогнито. К концу пребывания нас все же узнали и я вынужден был 
встретиться с итальянским премьер-министром».
    Беседы с Герхардсеном далеко не всегда касались политики. Часто 
затрагивались обычные житейские вопросы. Глава норвежского правительства был 
живым человеком, а не политическим роботом. С искренней гордостью Верна 
показывала мне длинную серию статей, написанных ее мужем для журнала «Актуэль» 
о своей жизни и деятельности. А Эйнар часто с большой теплотой вспоминал о 
своей встрече уже после войны с узбекским другом, с которым судьба свела его в 
гитлеровском концлагере Заксенхаузен. Герхардсен и еще один норвежский 
заключенный спасли узбека, которого звали Акабака, от голодной смерти, делясь с 
ним своим скудным лагерным пайком. Во время визита Герхардсена в Советский Союз 
по его просьбе Акаба-аку разыскали в Ташкенте и организовали их встречу. 
Герхардсен относился к советским людям с симпатией.
    Однажды в советском посольстве Эйнар бросил такую реплику: «Посмотрите, как 
часто я прихожу к вам. У американцев я вообще не бываю».
    Неформальный подход проявлялся подчас даже в сугубо дипломатических 
вопросах. Так, буквально накануне отъезда Герхардсена в Париж в декабре 1957 
года на известное совещание НАТО, на котором он удивил всех полным отходом от 
проекта речи, заготовленной норвежским МИД, М.Г. Грибанов получил послание 
советского правительства с указанием срочно вручить его Эйнару Герхардсену 
лично. Насколько мне помнится, речь в нем шла о позиции Советского Союза по 
ряду ключевых проблем международной безопасности, которые должны были 
обсуждаться в Париже, и прежде всего о ракетах средней дальности в Европе.
    Мы провели полдня над переводом документа на норвежский язык. С учетом 
большой спешки наверняка это был не лучший перевод, но главное состояло теперь 
в том, как умудриться передать его по назначению. Я позвонил в офис Герхардсена,
 где мне было сказано, что на работе в этот день он уже не появится, потому что 
через несколько часов выезжает во Францию. Звоню ему по домашнему телефону. 
Трубку берет Верна: «Вы знаете, он сейчас в ванне, а через несколько минут 
уезжает». Объясняю ей, в чем дело. Через некоторое время она звонит мне, 
сообщая, что премьер уже в пути на вокзал, но она успела переговорить с ним. 
Герхардсен готов встретиться на перроне возле такого-то вагона. У Грибанова 
гора свалилась с плеч. «Так, значит, чтиво в дорогу вы мне обеспечили», — 
улыбается Герхардсен, стоя возле готового к отправлению поезда.
53
    Прямые человеческие контакты между представителями различных общественных 
систем и блоков помогали понять политические мотивы тех или иных шагов, 
выявлять причины разногласий и нащупывать основу для консенсуса. Герхардсен 
понимал это лучше, чем любой другой норвежский государственный деятель. Я тоже 
всегда стремился разобраться в непростых вопросах поглубже, поэтому, смею 
надеяться, не случайно Герхардсен поддерживал контакты со мной в течение многих 
лет, в том числе и после того, как я стал офицером советской разведки.
    Был ли Герхардсен настроен «просоветски»? Такие утверждения можно подчас 
слышать от поборников холодной войны и шпиономании. Ответ будет один: конечно 
же, нет! И у КГБ никогда не было намерений поставить его на службу Советскому 
Союзу. Герхардсен просто-напросто был одним из немногих дальновидных политиков, 
понимавших, что для Норвегии жизненно необходимо иметь добрые и 
сбалансированные отношения с могущественным восточным соседом. А для этого 
требуется взаимопонимание. Однако в 1955 году, когда над миром еще проносились 
леденящие ветры холодной войны, такой подход вовсе не был само собой 
разумеющимся. Сама идея официального визита премьер-министра Норвегии — первого 
после войны визита руководителя одной из стран западного мира в Советский Союз 
— была неординарной. Думаю, что принятие приглашения советского правительства 
было сопряжено для Герхардсена с серьезными проблемами.
    Нам было известно, что правые силы Норвегии намеревались использовать его, 
как они называли, «заигрывание с противником». Имелась достоверная информация о 
том, что в международном плане «братание» Герхардсена с коммунистами 
планировалось использовать для дискредитации его внешнеполитического курса. С 
другой стороны, приглашение главе норвежского правительства из Москвы явилось 
результатом общего потепления международного климата, которое в 1955 году лишь 
едва-едва ощущалось. Мы считали, что соседские отношения с Норвегией могут 
стать более стабильными и дружескими, чем в первые годы холодной войны, когда 
Норвегия стала членом НАТО. Нам было известно также, что Герхардсен в свое 
время весьма скептически отнесся к вступлению Норвегии в Североатлантический 
альянс. Он был сторонником создания скандинавского оборонительного союза. 
Только после провала планов создания такого союза Герхардсен нехотя согласился 
с членством Норвегии в НАТО как единственной реальной альтернативой.
    Членство Норвегии в НАТО вызвало конфликт внутри Норвежской рабочей партии 
и привело к изданию рядом социал-демократов газеты «Ориентеринг», а в 1961 году 
— к созданию Социалистической народной партии (СНП). В стане норвежской 
социал-демократии образовалось два противостоящих лагеря. Мы рассматривали
54
тогдашних министра иностранных дел Халварда Ланге и секретаря НРП Хокона Ли как 
наиболее видных представителей проамериканской и пронатовской линии в 
норвежской внешней политике.
    Герхардсен же проявлял гораздо большее, чем другие члены НРП, понимание 
того, что Норвегия является соседом великой державы, обладавшей к тому же 
ядерным потенциалом. Он признавал определенные преимущества членства Норвегии в 
НАТО, но одновременно отдавал себе отчет в том, что вовлечение страны в любой 
конфликт между США и Советским Союзом окажется для нее катастрофическим. Эта 
мысль нашла отражение и в его выступлении на совете глав правительств стран 
НАТО в Париже, о котором говорилось выше.
    Повторяю, принятие приглашения посетить Советский Союз в 1955 году, в самый 
разгар холодной войны, было для Герхардсена сопряжено с трудными 
внутриполитическими решениями. В первую очередь Герхардсен поставил вопрос о 
своей возможной поездке в Советский Союз на правлении Норвежской рабочей партии,
 в которое входили ключевые члены правительства, влиятельные фигуры партийного 
аппарата и руководители мощного Центрального объединения профсоюзов Норвегии 
(ЦОПН). Только после своей победы на этом форуме он смог чувствовать себя 
относительно уверенно, чтобы ответить согласием на советское приглашение.
    Герхардсен был прирожденным политиком и прекрасно знал правила игры. Без 
согласия центрального правления НРП в таком деликатном вопросе, как поездка в 
«медвежью берлогу» на Востоке — «логово» главного противника США и НАТО, все 
дальнейшие действия в этом направлении становились бессмысленными.
    Подозрительность была характерной чертой обеих сторон. Герхардсен понимал, 
что приглашение норвежского премьер-министра в Советский Союз в ноябре 1955 
года было и для Хрущева смелым шагом с точки зрения советской внутренней 
политики. Норвежский лидер был одним из немногих, кто в те годы усмотрел 
исторический шанс — как для Советского Союза, так и для Запада — в политике 
мирного сосуществования.
    10 ноября 1955 г. Эйнар и Верна Герхардсены в сопровождении министра 
торговли Арне Скауга с супругой вылетели в Москву. Я оставался в Норвегии, 
проводив их в аэропорту Осло. Именно там Верна дружески похлопала меня по щеке, 
что было запечатлено норвежскими фотографами.
    Мне известно, что в Москве к взглядам Герхардсена на вопросы международной 
безопасности относились с большим уважением. Документы, подписанные в ходе 
визита, по моему мнению, отражают результаты достигнутого сторонами 
взаимопонимания. Констатировалось, что Норвегия намерена отстаивать интересы 
своей безопасности в рамках НАТО и ООН, но все же уточнялось, что она не будет 
в мирное время размещать на своей территории иностранные войска
55
и ядерное оружие. Последнее обязательство было для нас особенно важным, 
поскольку устраняло опасность внезапного удара по Советскому Союзу с норвежской 
территории.
    Я не исключаю, что у части советского руководства на основании информации 
из различных источников существовало мнение о Норвегии как о наиболее слабом 
звене НАТО и о возможности добиться пересмотра членства в этом блоке. Но, 
думается, такие расчеты все же не были преобладающими.
    Возможно, именно для того, чтобы прощупать настроения норвежцев, Хрущев 
пошел на переговорах на необычный по тем временам шаг. Он предложил установить 
сотрудничество между КПСС и Норвежской рабочей партией как отрядами 
международного рабочего движения. Этот вопрос Герхардсен аккуратно снял с 
повестки дня, отметив, что он находится в Советском Союзе с официальным визитом 
в качестве премьер-министра, а не председателя партии и не имеет полномочий для 
обсуждения такого предложения.
    Это не помешало тому, что в последующие годы контакты с норвежскими 
социал-демократами все же были установлены, но не на официальном уровне. 
Встречи проводились по линии СМИ, общества «Знание» и Рабочего 
просветительского союза, родственной норвежской организации. С руководителем 
последнего, Георгом Лиунгом, я близко познакомился, и мы часто вели 
конструктивные и интересные беседы вплоть до моего окончательного отъезда из 
Норвегии. Несмотря на то что контакты различных советских организаций с 
норвежскими социал-демократами были неофициальными, я убежден, что косвенно они 
стали возможными именно после визита Герхардсена в Советский Союз.
    Мои отношения с семьей Герхардсен становились все более личными и 
доверительными. Я познакомился с сыном премьера — Руне. Однажды на Рождество я 
передал Руне подарок от советского посла — плюшевого медвежонка. 
Герхардсену-младшему подарок, видимо, понравился: всякий раз, когда я приходил 
к ним домой, медвежонка можно было видеть восседающим на диване. Премьер 
отнесся к подарку с юмором. Он рассказал мне, что медвежонка в честь советского 
посла окрестили «Аркадьев». Думаю, что это был намек на некую неуклюжесть посла,
 его замашки «русского медведя», из-за которых, как я уже писал выше, 
впоследствии его отозвали в Москву.
    Наши политические беседы, хотя и были неофициальными, затрагивали серьезные 
темы. В качестве примера приведу события в Венгрии 1956 года. Мою реакцию на 
них можно было охарактеризовать как сомнение и разочарование. На своем 
невысоком посту я стремился содействовать расширению, улучшению человеческих 
контактов между Советским Союзом и Западом. Я был уверен, что Хрущев и 
руководство нашей страны в целом проводили именно такую поли-
56
тику. Поэтому события в Венгрии стали для меня подлинным шоком. Происшедшее 
было настоящей трагедией для всех сторон и крупным поражением советской внешней 
политики. Так думал я и, видимо, большинство моих соотечественников. Армия — 
освободительница Европы на этот раз была использована в чем-то, подобном 
карательной экспедиции. Это ощущение не покидало меня во время совещаний по 
венгерскому вопросу в посольстве.
    Как-то Верна, которая тоже тяжело переживала венгерские события, пригласила 
меня от имени Эйнара к ним домой. Я поехал вечером. Премьер-министр сидел, как 
обычно, за столом, обхватив руками чашку кофе. После десятиминутного разговора 
о том о сем Герхардсен напрямую задал мне вопрос: что думаю я о событиях в 
Венгрии?
    Ну как мне следовало ответить? 26-летний советский дипломат сидит в гостях 
у главы правительства иностранного государства, и у него спрашивают личную 
точку зрения. Герхардсен оговорился, что официальная позиция его не интересует. 
Он может выяснить ее, если захочет, через советского посла. Но я же обязан был 
придерживаться политической линии своего государства. А как друг семьи — ведь 
дружба накладывает определенную ответственность — должен ответить откровенно: 
то, что думаю.
    Говорю, что мы в посольстве не информированы детально о случившемся в 
Венгрии и следим за развитием ситуации по газетам. Считаю, что отношение тех 
экстремистов, которые собираются возле посольства и забрасывают его камнями, к 
моему правительству несправедливо. Оскорбления в адрес Хрущева и других 
советских руководителей, которых называют «жандармами» и «убийцами», нетерпимы. 
Ведь из всех стран Восточной Европы в годы войны именно в Венгрии — бывшей 
союзнице Германии — наиболее сильно проявлялись фашистские настроения. Возможно,
 и сейчас это сказывается на остроте внутреннего конфликта с коммунистическим 
правительством в Будапеште. Добавляю с максимальной, как мне кажется, 
дипломатичностью: «Не исключаю, что власти в Венгрии переусердствовали в 
усилиях по строительству социализма. Наверное, в Советском Союзе так думаю не я 
один».
    Герхардсен не произносит ни слова, никак не комментирует услышанное. Он 
прекрасно понимает, что любые его высказывания по этому вопросу я обязан буду 
доложить своему руководству в посольстве. Это не входит в его расчеты. Он задал 
вопрос не для того, чтобы спорить со мной. Его цель — понять, что думает 
молодой советский человек по поводу происходящего.
    Двенадцать лет спустя Герхардсен беседовал со мной о другой ситуации, также 
поставившей советскую внешнюю политику перед критическим выбором, — о вводе 
советских и союзнических войск в Чехословакию в августе 1968 года. Герхардсен, 
видимо, предпо-
57
лагал, что мои чувства похожи на те, о которых я. поведал ему в 1956 году, и 
даже попытался меня утешить. Он пояснил, что считает события великой трагедией 
для Чехословакии, Советского Союза и других социалистических стран. Но, сказал 
он, шторм уляжется. У Норвегии, несмотря ни на что, сохраняется объективный 
интерес к поддержанию добрососедских отношений с Советским Союзом, жизнь должна 
идти вперед и работа по обеспечению мирного сосуществования и разоружению не 
может прекращаться.
    Из всех моих многочисленных бесед с Эйнаром Герхардсеном за чашкой кофе 
крепче всего засели в памяти два его высказывания. Первое повторялось 
неоднократно и, думаю, было рассчитано на то, чтобы я запомнил его на всю жизнь.
 Оно сводилось к тому, что история второй мировой войны была бы иной и жертвы 
были бы гораздо меньшими, если бы в международном рабочем движении не 
существовало раскола. Разногласия между коммунистами и социал-демократами в 
Германии открыли нацистам путь к захвату власти. «Если бы мы, представители 
рабочего движения разных стран, были достаточно умны и сделали все для 
объединения, тогда бы мы были действительно сильными и могли влиять на политику 
и весь ход мирового развития», — подчеркивал он.
    Второй момент, на который обращал внимание Герхардсен и в наших беседах 
наедине, и на встречах с послом, состоял в том, что социал-демократы до сих пор 
паразитируют на Октябрьской революции в России. Она не только дала мощный 
импульс всей борьбе рабочего класса за свои права, но и поныне помогает 
социал-демократии занимать сильные позиции в обществе. Одновременно он не раз 
возвращался к так называемым «московским тезисам» Коминтерна, которые, на его 
взгляд, были неприменимы к условиям Норвегии и ничего, кроме раскола с Москвой 
и среди самих норвежцев, не принесли. Он считал, что, избери коммунисты 
Советского Союза путь классической социал-демократии, сегодня и наша страна, и 
весь мир были бы иными. В настоящее время эти вопросы всерьез волнуют наше 
общество, которое еще не может выйти из шока после развала СССР. Но в 50-е годы 
в руководстве нашей партии исповедовался тезис о том, что 
социал-демократическая идеология — это злейший враг истинного социализма.
    С Верной мы также часто и подчас довольно остро дискутировали по 
политическим вопросам, и я много вынес из таких споров. Она не выдавала себя за 
большого знатока международных дел, но в вопросах социальной политики и 
образования, некоторых других проблемах внутренней политики Норвежской рабочей 
партии разбиралась прекрасно. Она истово защищала справедливую и человечную, на 
ее взгляд, партийную линию НРП. Политика социального выравнивания позволяла 
сгладить классовые противоречия. Наличие частной собственности не нужно 
отождествлять с капитализмом, поскольку про»
58
грессивная система налогообложения дает возможность делать новые инвестиции и 
технически совершенствовать производство не за счет простых людей. «Мы 
перераспределяем национальный доход таким образом, что он идет на пользу слабым 
и беззащитным членам общества», — подчеркивала Верна.
    В то же время супруга премьер-министра живо интересовалась всем 
происходящим в Советском Союзе. Ее радовали наши успехи в создании системы 
пионерских лагерей и воспитании подрастающего поколения. Она весьма высоко 
отзывалась о советской системе образования, уровне научно-технических 
достижений, особенно когда в Советском Союзе был выведен на орбиту первый 
искусственный спутник Земли. Верна просила поделиться советским опытом отбора в 
обычных школах талантливых детей, создания специализированных школ, скажем, с 
математическим и физическим уклоном, что позволяло готовить 
высококвалифицированные научные кадры.
    Но она не стеснялась и резко критиковать некоторые стороны советской жизни. 
Прежде всего это касалось демократии. Она была абсолютно убеждена в ее 
отсутствии у нас. Верна доказывала мне, что даже в самой коммунистической 
партии у нас нет демократического процесса принятия решений. «Виктор, если бы 
руководитель НРП забыл о съездах и пленумах, он немедленно подвергся бы 
остракизму со всех сторон и моментально лишился бы поста. Сталин же не провел 
ни одного съезда во время войны и в первые послевоенные годы, и никто у вас 
даже пальцем не пошевелил. И это вы называете демократией?!»
    Однопартийная система в нашей стране также была предметом резкой критики со 
стороны Эйнара и Верны. Я пытался ссылаться на особенности исторического 
развития, на то, что именно компартия руководила народной революцией и не могла 
уступить победу контрреволюционным партиям. Мои собеседники подчеркивали, что 
именно благодаря успешной конкуренции с другими партиями НРП стала мощнейшей 
политической силой в стране. Сознательный выбор народа, который отдает 
предпочтение именно твоей партии перед рядом других, вселяет и уверенность в 
правоте дела. Эйнар сухо заметил, что любые ссылки на исторические особенности 
не могут делаться вечно. Однопартийная система в Советском Союзе сложилась не 
навсегда, потому что партия рискует допустить серьезные просчеты при отсутствии 
оппонентов и критики. История подтвердила правоту моих оппонентов.
    Верна постоянно затрагивала в беседах тему концлагерей. Это было еще до XX 
съезда. Не зная подлинной картины, я отвечал, что, несомненно, в лагерях 
находятся уголовники, точное количество которых неизвестно. Но она не 
сдавалась: «Поверьте мне, Виктор, мы знаем правду, поскольку разбирались в этом 
вопросе основатель-
59
но. У вас есть концентрационные лагеря для политзаключенных, а это недопустимо».

    Все это производило на меня сильное впечатление. В глубине души я 
соглашался, что во многом критика Советского Союза оправданна, и мои 
собственные взгляды под влиянием этих бесед претерпевали эволюцию.
    При обсуждении чисто норвежских проблем аргументы супруги премьера также 
были откровенны и остры. Так, вскоре после раскола в НРП и создания на базе 
левой фракции «Ориентеринг» новой Социалистической народной партии во главе с 
Финном Густавсеном Верна поинтересовалась, что я думаю об этом. Я ответил, что 
с удовлетворением отмечаю близость внешнеполитических взглядов Густавсена 
советским подходам. Верна ответила необычно резко, поскольку, видимо, она не 
могла примириться с расколом в рядах ее партии: «Запомни одну вещь, Виктор. Тот,
 кто стал ренегатом, останется им навсегда. Густавсен встал на путь перебежчика,
 и это не последнее его предательство».
    Читая сегодня то, что пишется в норвежских газетах о моих контактах с 
Эйнаром и Верной, особенно с последней, я могу только недоумевать, когда авторы 
статей пытаются бросить тень на наши отношения, намекая на их конспиративный 
характер. Ссылаясь на то, что я был «опасным для Норвегии человеком», газетчики 
с издевкой замечают, что надо бы поглубже разобраться, к чему сводился наш 
контакт.
    Правда же состоит в том, что мои контакты с семейством Герхардсен были 
совершенно открытыми. Скрывать было нечего, но и сообщать каждому 
встречному-поперечному о своей необычной и высоко ценимой дружбе я не собирался.
 У норвежской контрразведки была полная возможность следить за тем, что 
происходило. Все встречи с Верной и Эйнаром оговаривались по телефону из 
посольства или моей квартиры. Ни для кого не секрет, что телефоны советских 
дипломатов прослушивались. Мы и не пытались скрывать наши отношения.
    Однажды я встретился с Верной в одном из центральных столичных ресторанов, 
чтобы поговорить о возможности организации гастролей советского цирка. Она 
обратила мое внимание на то, что там же обедает один из известных ей 
высокопоставленных сотрудников полиции. «Ну и пусть себе обедает», — ответил я. 
Верна поприветствовала полицейского кивком. В 1960 году, когда я прибыл в 
Норвегию на двухмесячную стажировку в связи с переходом с чисто дипломатической 
работы на службу в разведку, я позвонил ей и сообщил, что нахожусь в Осло. Меня 
тут же пригласили на ужин домой к супругам Герхардсен. Эйнар послал за мной 
машину, и по пути я заметил, что за ней следует машина службы наблюдения 
норвежской контрразведки.
60
    Самым грязным во всей нынешней газетной кампании является распространение 
слухов о том, что у Верны якобы были «интимные отношения» с моим коллегой по 
посольству Евгением Беляковым. Верна была общительной личностью, которая 
никогда не скрывала своих взглядов и чувств, в том числе и встречаясь с 
иностранными представителями. Она доброжелательно относилась к своему окружению,
 не разделяя людей по каким-либо категориям. Со всеми, включая и нас, советских 
людей, она была ровна, вежлива. Ей был чужд снобизм. Врожденное чувство 
собственного достоинства Верны неизменно вызывало глубокое уважение у всех, кто 
ее знал. Верна намного опережала свое время. Она была решительной сторонницей 
улучшения отношений между Норвегией и Советским Союзом. Именно она в самые 
мрачные, тяжелые периоды холодной войны способствовала пониманию и диалогу 
между нашими странами. Эта миссия заслуживает уважения, а не осуждения.
    Распространяемые сегодня в Норвегии слухи отталкиваются от упомянутой 
раньше поездки норвежской молодежной делегации во главе с Верной в Советский 
Союз в 1954 году. Беляков сопровождал эту делегацию. Когда он позже прибыл на 
работу в Осло, было совершенно естественным поприветствовать своих знакомых, 
включая и Верну Герхардсен. Когда Беляков встречался с семьей Герхардсен, я 
всегда был вместе с ним: Беляков не говорил по-норвежски да и в английском был 
не очень-то силен. Герхардсены тоже, как я уже говорил, владели английским 
слабо. В результате каких-либо встреч Белякова наедине с ними не было. А если 
даже и предположить, что они могли быть, вездесущая норвежская контрразведка, 
поверьте мне, их бы не пропустила.
    Задаюсь вопросом: кому в Норвегии сегодня выгодно распространять эти 
злонамеренные слухи? Ответа пока не нахожу. Но в 50-е годы в определенных 
норвежских политических кругах считалось признаком дурного тона вообще 
поддерживать какие-либо контакты с советскими людьми. Может, поэтому у меня не 
появилось друзей среди представителей буржуазных партий. Но и среди 
социал-демократов было предостаточно фигур, которые косо смотрели на «братание» 
семьи премьера с «русскими», подозревая его в нестойкости перед «заигрыванием 
коммунистов». Все это ерунда. Сначала нас, советских представителей, упрекали 
за враждебность и закрытость, нежелание устанавливать человеческие контакты с 
Западом, а потом нас же, вступивших на путь мирного сосуществования и 
протянувших руку дружбы соседним странам, стали обвинять в «заигрывании» и 
делать недостойные намеки.
    Не знаю, что в действительности имел в виду махровый проамериканский 
политик Хокон Ли, в то время генеральный секретарь НРП, на пленуме партии в 
1967 году, когда заявил Эйнару Герхардсену, что «раздавит его, как вошь». Какие 
козыри были у него в
61
руках: американские или норвежские? Во всяком случае, этот эпизод по своей 
наглости был неслыханным и должен был бы стоить Ли партийного поста.
    Однажды я встретился с Ли лицом к лицу. Я был вместе с Верной в 
общественно-политическом центре Осло «Фолкетс Хюс» в связи с визитом одной из 
советских делегаций. Мы оказались в одном лифте с Ли, и Верна представила меня 
ему. Он многозначительно посмотрел на меня, но что это означало, остается 
только догадываться.
    Последний раз я встретился с Верной в 1970 году. Я поговорил с нашим послом 
С.К. Романовским об организации неофициального обеда с теперь уже бывшим 
премьер-министром Норвегии и его супругой не в зале приемов, а в личной 
резиденции посла. Такой обед состоялся. На этот раз о политике практически не 
говорилось. Разговор шел о личных делах, об обыденном. Герхардсен был раскован 
и чувствовал себя как дома, поскольку он более не был облечен властью.
    Я знал, что Берне в последнее время нездоровилось, но она пыталась как 
могла скрыть болезнь. Как говорили, у нее был рак. Мы с Валентиной обратили 
внимание на то, что Верна не могла сидеть спокойно. Очевидно, ее мучили сильные 
боли. Мы заметили также, что она практически ничего не ела.
    Обладая огромным самообладанием, она попробовала преуменьшить серьезность 
своего положения, рассказав, что упала на трамвайных путях, сильно ушиблась и 
угодила в больницу. Там Верна все время думала о детях — Торгунн, Руне (сейчас 
он, кстати, является мэром Осло) и Трульсе. С невеселой улыбкой она сказала, 
что с годами материнский инстинкт усиливается.
    Всего через несколько недель мы получили скорбное сообщение о кончине Верны.
 На похоронах были наш посол и я как советник посольства. С кладбища все 
поехали в «Фолкетс Хюс», где состоялась траурная церемония. После речей я 
подошел к Герхардсену и выразил ему мои личные соболезнования. Поблагодарив, 
Герхардсен сказал: «Спасибо, что вы сочли своим долгом проводить ее. Вы играли 
очень важную, даже не можете представить, насколько значительную роль в ее и 
моей жизни».
    То же самое я могу сказать и о них. Политическая дальновидность и ум 
государственного деятеля Эйнара, искреннее желание улучшить условия жизни 
народа, поставить человеческую личность в центр политики не могли не оказать на 
меня глубокого влияния. Большинство государственных деятелей, долго находящихся 
у власти, со временем, к сожалению, утрачивают способность слушать и слышать 
других. Эйнар Герхардсен был не из их числа. Его кредо состояло в том, чтобы 
попытаться понять других, вникнуть в ход их мыслей, даже если, как в случае со 
мной, это были доводы молодого, неопыт-
62
ного и даже, как писали тогда газеты, «опасного для Норвегии человека».
    К вопросу об «опасности». В Норвегии и сейчас задаются вопросом не нанесли 
ли мои отношения с премьер-министром ущерба их стране но логично, на мой взгляд,
 задуматься и об «опасности», которой могла подвергаться другая сторона. Поясню 
на таком примере В первые послевоенные годы в нашей идеологии господствовала 
сталинская доктрина социал-демократии. Согласно ей, социал-демократы 
представляли собой наиболее реакционную силу, более опасную для рабочего класса,
 чем капитализм как система. Сталин объявил западноевропейских 
социал-демократов главными врагами социализма. Это идейное наследие оказывало 
влияние на советские партийные и властные структуры еще очень долго, много лет 
спустя после поворота к более примирительной политике. Моя же работа в Норвегии 
руководство политической разведкой во всей Европе, но главное — личное общение 
с Герхардсеном и его супругой заставили занять гораздо более лояльную позицию в 
отношении к европейской социал-демократии, чем было принято в Советском Союзе.
    Как-то в 70-е годы председатель КГБ Юрий Владимирович Андропов должен был 
выступать с большим докладом на одном из торжественных собраний. В соответствии 
с существовавшей тогда практикой различные подразделения заблаговременно 
получили проект доклада для замечаний и предложений.
    Было известно, что Ю.В.Андропов проявлял огромный интерес к 
социал-демократическим партиям и их взглядам на решение общественных проблем. 
Проект доклада содержал довольно благожелательные характеристики западной 
социал-демократии, особенно в части внешней политики. Я предложил некоторые 
идеи и формулировки, которые шли еще дальше в этом направлении.
    Мои предложения не прошли. Я оказался большим «социал-демократом», чем 
Андропов.
    Политическое чутье и авторитет Герхардсена на Западе и Востоке сделали 
неоценимой его роль в «наведении мостов» и поиске компромиссов между великими 
державами в мире, который балансировал на грани третьей мировой войны. Это 
сегодня можно говорить, что такая угроза существенно уменьшилась. В прежние же 
времена это было не столь однозначно. Если мне своей политической работой 
удалось в какой-то степени способствовать улучшению информированности 
советского руководства о Западе и пониманию различных тенденций и подходов к 
решению важных международных проблем, то думаю, я выполнил свой долг не только 
перед Родиной, но и перед светлой памятью Эйнара и Верны Герхардсен.
    Глава 6
    ИЗ ДИПЛОМАТИИ В РАЗВЕДКУ
     
    После завершения первой командировки в Норвегию в 1958 году можно было 
ожидать продолжения работы в центральном аппарате МИД, естественно при условии 
положительной оценки результатов работы в посольстве. К счастью, именно так ее 
и оценили. Я приступил к работе в норвежской референтуре отдела Скандинавских 
стран МИД. Валентина, я и наш сын Александр, «задуманный» еще до отъезда в 
Норвегию, но родившийся в Осло, вернулись в Советский Союз с оптимистическим 
настроением. Чувствовалось, что климат в отношениях между Советским Союзом и 
Норвегией улучшается. Я горел желанием содействовать дальнейшему продвижению в 
этом направлении на порученном мне участке. Хрущевская оттепель, проявившаяся 
по отношению к Западу, пустила корни и в самом советском обществе. Сталинского 
министра иностранных дел Молотова, отличавшегося твердостью и непримиримостью, 
сменил на посту суховатый профессионал Андрей Андреевич Громыко. Правда, 
непродолжительное время министерство возглавлял А.Н.Шепилов. Для Молотова, 
кстати, запросили агреман для направления на должность посла в Норвегию. 
Норвежцы были удивлены, но назначение по каким-то причинам не состоялось. В 
норвежской референтуре работали всего два дипломата, но мы справлялись. Ничего 
сенсационного в двусторонних отношениях не происходило, а текущие дела были нам 
по плечу. Так называемая рутина иногда хороший признак. Значит, все идет 
нормально. Я ею не тяготился, напротив, находил интересной уже привычную работу 
по организации культурных обменов, личных контактов, которые постепенно 
расширялись. Возникавшие неприятности были связаны в основном не с Норвегией, а 
с ее союзниками. Тучей на относительно безоблачном небе всплыло дело о 
шпионском полете американского самолета-разведчика У-2, сбитого над 
Свердловском 1 мая 1960 г. Американцы не сразу узнали, что летчик Фрэнсис Гарри 
Пауэрс не только остался в живых, но и многое рассказал. Президент США
64
Эйзенхауэр, не зная о судьбе летчика, решился на ложь. Он публично заявил, что 
сбитый самолет выполнял задачи метеорологической службы. С советской стороны, в 
свою очередь, были представлены фотографии, подтверждавшие разведывательный 
характер полета, а также доказательства того, что пунктом назначения У-2 
являлся норвежский военный аэродром в Будё. Советский Союз потребовал от 
американцев безоговорочных извинений. США категорически отказались это сделать, 
и предстоящая встреча в верхах в Париже была торпедирована.
    Мне поручили пригласить в МИД норвежского посла Оскара Гундерсена. Когда мы 
шли к кабинету министра иностранных дел, норвежец поинтересовался, не известна 
ли мне причина вызова. Я ответил, что речь пойдет о событиях последних дней. О 
том, что Пауэрс жив, я, естественно, умолчал.
    А.А. Громыко был известен всем как чрезвычайно корректный и тактичный 
человек, однако на этот раз он выглядел очень мрачно. От имени советского 
правительства министр заявил протест норвежскому правительству в связи с тем, 
что оно вводит Советский Союз в заблуждение. Американский самолет-разведчик 
должен был приземлиться в Будё, а следовательно, норвежская территория 
используется в агрессивных целях.
    Норвежский посол, имея какие-то инструкции или по собственной инициативе, 
ответил, что такое является совершенно немыслимым. Норвежское правительство 
никогда этого не допустило бы.
    «Я не стану с вами больше говорить на эту тему, — сказал Громыко. — 
Сказанное мной является неопровержимым фактом. Доложите об этом своему 
правительству. Это все. Вас я слушать больше не желаю».
    Для дипломатии вообще и для Громыко в особенности такой тон беседы был 
очень необычным. Как правило, даже при передаче резких нот протеста вежливость 
обязательна. Иногда посла даже сочувственно похлопывают по плечу. Но в данном 
случае этого не произошло. Слишком явным было нарушение со стороны Норвегии ее 
официального внешнеполитического курса.
    Мы столкнулись с ситуацией, когда сами испытывали сомнения. Может быть, 
норвежцы не ведают, что происходит в их королевстве, то есть американцы 
обманывают их в основополагающих вопросах безопасности? Или же речь идет о 
сознательных действиях норвежского правительства, противоречащих официальной 
политике? Судя по всему, прерванный полет Пауэрса был не единичным эпизодом, а 
лишь звеном в серии разведывательных мероприятий американцев на протяжении 
длительного времени. Впоследствии я узнал, что Первый секретарь ЦК КПСС и 
Председатель Совета Министров СССР имел информацию о шпионской деятельности 
американцев в этом районе еще в 1958 году. На это было обращено внимание нор-
65
вежского правительства. Как чуть позже рассказал мне норвежский посол, 
Герхардсен в беседе с Председателем Верховного Совета СССР Лобановым признал, 
что определенные сведения о военно-разведывательной активности американцев 
Норвегия все же заблаговременно от них получала.
    Некоторые из наших военных полагали, что Норвегия ведет нечестную игру и 
может пойти на размещение на своей территории ядерного оружия, несмотря на 
официальные заверения в противоположном. Я эту точку зрения не разделял и 
оспаривал, в частности, в беседах с советским военным атташе в Норвегии. Он 
считал, что я слишком доверчив. Со своей стороны, я подчеркивал, что норвежское 
общественное мнение отреагирует очень сильно, если норвежское правительство 
будет вводить его в заблуждение по столь важному вопросу национальной 
безопасности и внешней политики. Если тайный сговор или обман выявятся, то 
правительство незамедлительно будет отправлено в отставку. Для НРП это было бы 
колоссальным поражением, и она могла бы лишиться власти на много-много лет. 
Поэтому, по моему мнению, маловероятно, что Норвегия отойдет от своей особой 
политики, не допускающей размещение; атомного оружия и иностранных войск на 
своей территории в мирное время.
    В конце 50-х годов у меня появилась возможность увидеть замечательные 
уголки своей собственной страны, в первую очередь Кавказ и Крым, куда несколько 
раз я ездил с норвежскими гостями. Весной 1958 года в Москву приехал мой старый 
знакомый Андреас Андерсен.
    Андерсен, советник премьер-министра Герхардсена по делам национальной 
безопасности, прибыл вместе с супругой не по приглашению Хрущева, как 
утверждают сейчас некоторые норвежские средства массовой информации (это была 
фигура не того уровня), а по линии Советского комитета по культурным связям с 
зарубежными странами. И сопровождал его не «известный разведчик Виктор Грушко», 
а обычный дипломат, потому что в то время я еще не имел никакого отношения к 
советской разведке.
    Любители скандалов в Норвегии настойчиво внушают мысль о том, что подобные 
поездки тщательно готовятся с целью оказания политического нажима на 
иностранцев или создания компрометирующих ситуаций. Это абсолютно неверно. Уже 
в то время иностранных политиков и деятелей культуры часто приглашали в гости, 
чтобы они смогли составить личное впечатление о стране, продолжавшей залечивать 
раны Великой Отечественной войны, поближе познакомиться с жизнью советских 
людей. Это было проявлением не каких-то зловещих планов, а, напротив, большей 
открытости и миролюбия. Чтобы подтвердить это, расскажу подробнее о поездке 
Андерсена и его жены.
66
    В программе поездки, разумеется, значилась Москва, но помимо нее наиболее 
запоминающимися были Сочи, где граждане из самых различных уголков Советского 
Союза могли провести отпуск на море, и Тбилиси, столица Грузии. Андерсены 
смогли убедиться, насколько дешево стоило курортное лечение для обыкновенных 
советских людей в знаменитой Мацесте. В Грузии норвежцев встретили Кавказские 
горы, необъятные виноградники и ни с чем не сравнимое грузинское гостеприимство.

    Когда я стал объяснять хозяевам место советника премьер-министра по 
международным вопросам в норвежском административном аппарате, они не захотели 
вникать во все тонкости должностной иерархии, поставив Андерсена по каким-то 
своим критериям на второе место после премьер-министра.
    Умный и любознательный Андерсен воспользовался пребыванием для выяснения 
массы вопросов, затрагивавших различные стороны жизни народа, и получил целый 
ряд документов, подтверждающих то, что ему рассказывалось и показывалось. Так, 
например, он получил подтверждение того, что часть общесоюзного национального 
дохода, направлявшаяся в республику, намного превышала вклад Грузии в экономику 
Советского Союза. Сегодня это не секрет для многих, но, к чести Андерсена, 
нужно сказать, что он еще тогда понял ложность тезиса об «ограблении» советских 
республик Центром. Напротив, именно в советские времена Грузия переживала свой 
наивысший расцвет.
    Грузины не ограничились предоставлением сухих цифр и выкладок. Мы съездили 
в Цинандали, где делают знаменитое белое вино. Два норвежских гостя прибыли 
туда в сопровождении кортежа из десяти автомобилей. На меньшее хозяева не могли 
согласиться, когда речь шла о «человеке номер два» в Норвегии. Хозяйство в 
Цинандали было огромным, и после осмотра виноградников и винодельных мощностей 
Андерсен захотел убедиться, что не имеет дело с чем-то для показа иностранцам. 
Он выбрал наугад два дома и попросил разрешения заглянуть туда, чтобы увидеть, 
как живут простые люди. Велико было его удивление, когда он увидел добротную 
обстановку, дорогие ковры на стенах и полу, но особое удивление вызвали запасы 
хозяев в погребах. «Здесь примерно две тонны белого вина, — сказал грузин. — 
Надо всегда иметь запас для гостей, свадеб и долгих зимних вечеров».
    Вечером того же дня за праздничным столом под открытым небом оживленно и 
весело грузинские виноделы принимали чету Андерсен. Длинные и цветистые 
грузинские тосты — кошмар для любого переводчика. Когда один из хозяев в разгар 
застолья встал и произнес тост в честь Сталина, норвежец был крайне удивлен. Со 
времени XX съезда КПСС прошло два года, и странно было слышать предложение 
выпить «за великого сына грузинского и русского народов,
67
который построил лучшее в мире государство и навечно останется в памяти 
людской». Но Андерсен не показал своего удивления, лишь обратил на меня 
вопрошающий взор. «У нас свобода мнений», — подмигнув, сказал я ему.
    В Тбилиси в те годы выступал замечательный танцовщик Вахтанг Чабукиани. Нам 
достали билеты на балет «Отелло» с его участием. Андерсен, в отличие от меня, 
балетом не «болел», но не пожалел об увиденном. Чабукиани был, на мой взгляд, 
великим артистом, калибром не ниже Рудольфа Нуриева, но менее известным за 
рубежом, поскольку и выезжали в то время редко, и кинозаписи делали не так 
часто, как во времена Нуриева. Встретившись после спектакля с Вахтангом в 
кабинете директора, Андерсен не смог сдержать своего восторга. Грузинский 
танцовщик держался очень скромно, говорил с достоинством и юмором. Он рассказал,
 что не всегда успех зависит от него, например ему трудно было танцевать со 
знаменитой английской балериной Маргот Фонтен. «Я люблю танцевать с 
миниатюрными, подвижными и легкими как пушинка партнершами, — сказал он. — И 
вынужден признаться, что, танцуя с ней, думаю только о том, как бы не уронить 
ее на пол».
    Для меня поездка с Андерсеном была приятным напоминанием о Норвегии и 
близким знакомством с жизнью собственного народа. Обозначилось улучшение 
материального благосостояния людей. Нехватка товаров народного потребления, 
которая стала острой позже, в то время еще была не столь заметной. В некоторых 
отраслях, напротив, были даже проблемы с перепроизводством, например сливочного 
масла. Быстрыми темпами шло жилищное строительство. Пусть качество «хрущевок» 
было не очень высоким, но многие семьи впервые смогли получить отдельные 
квартиры с удобствами.
    Иными словами, это было время, когда советские люди смотрели в будущее с 
оптимизмом и уверенностью. Не все, разумеется, было прекрасно и радовало, но 
сравнение с прошлым обнадеживало. Борьба с политическим инакомыслием, которая 
якобы имела в конце 50 — начале 60-х годов гигантские масштабы, на деле 
вылилась в несколько судебных процессов над диссидентами. Может быть, эта 
проблема была бы меньшей, если бы размежевание со сталинизмом в 1956 году не 
повлекло за собой непредвиденные последствия. У многих горькая правда о том, во 
что они безоговорочно верили, развенчание обожествленного Сталина, с именем 
которого шли в бой в годы войны, вызвали шок и разочарование. Если все, что 
было до 1956 года, оказалось не таким безоговорочно правильным и законным, то 
где гарантия, что новые руководители страны будут действовать безошибочно? 
Такая утрата веры в руководство страны и скептицизм стали для некоторых наших 
соотечественников жизненным кредо и основанием для отвержения абсолютно всего в 
советском обществе, вплоть до эмиграции, и борьбы против него. Теперь,
68
после разрушения Советского Союза, некоторые диссиденты, не ладившие с властями,
 выражают сожаление по поводу своих прежних действий. Если бы мы знали, к чему 
придем, от наших выступлений и деятельности нужно было бы отказаться, считают 
они. Другая часть общества и членов партии не поддерживала осуждение Сталина, 
по-прежнему видя в нем лидера, создавшего и защитившего великое 
социалистическое государство.
    Для лучшего понимания того, насколько сложно найти историческую правду, 
стоит сослаться на Уинстона Черчилля, который уже после разоблачения культа 
личности заявил в палате лордов в 1959 году (в день 80-летия Сталина), что тот 
«был гениальным полководцем, обладавшим необыкновенной энергией, знаниями и 
несгибаемой волей. Он был жестким и беспощадным в словах и делах. Даже мне при 
всем опыте работы с английским парламентом трудно было возражать ему. Он был 
уникальным государственным деятелем... в силу своего глубокого, логичного и 
продуманного понимания истории, хозяином положения в критические моменты жизни 
своей страны, который никогда не предавался иллюзиям. Даже нас, которых он 
открыто называл империалистами, Сталин побудил к совместной борьбе с 
империалистами. Он принял Россию в разрухе, а оставил после себя страну, 
обладающую атомным оружием». Речь Черчилля широко освещалась средствами 
массовой информации на Западе. В Советском Союзе тогда она не была опубликована.

    Думаю, что для цельного понимания настроений в обществе после XX съезда 
КПСС нужно учитывать всю сложность оценки роли Сталина в истории, которая до 
сих пор будоражит наше общество.
    В конце лета 1959 года ко мне на работу в МИД позвонил человек, которого я 
раньше не знал. Он представился полковником КГБ и сказал, что хотел бы со мной 
поговорить. Стояла великолепная погода, и мы решили пройтись по парку. 
Полковник был хорошо информирован обо мне и без всякого предисловия предложил 
подумать о переходе на службу в политическую разведку.
    Для меня это было полной неожиданностью. До этого с КГБ как ведомством у 
меня не было никаких контактов, и о разведке я имел весьма смутное 
представление. С другой стороны, предложение вызвало у меня любопытство. Я 
попросил неделю на обдумывание. На этом мы и остановились. Сотрудник КГБ дал 
понять, что о состоявшемся разговоре и предложении не следует никому говорить. 
Но своего непосредственного начальника, заведующего отделом Скандинавских стран 
МИД СССР Константина Константиновича Родионова, который, очевидно, уже был 
проинформирован, я не мог обойти.
    «Я советовал бы вам согласиться и с удовольствием рекомендую вас, — сказал 
он. — Полагаю, что на этой службе вас ждет большое будущее». Вместе с тем 
Родионов подчеркнул, что выбор целиком и полностью остается за мной.
69
     Выбор был непростым. Мне, по должности третьему секретарю министерства, 
было 29 лет. Работа складывалась у меня неплохо, и просматривалась перспектива 
продвижения по дипломатической линии. Мне приходилось заниматься различными 
делами: готовить записки и ноты, переводить и вести переговоры, поддерживать 
контакты с культурными и политическими учреждениями у нас в стране и за рубежом,
 участвовать в аналитической работе государственного уровня. Я работал уже 
довольно уверенно и чувствовал в себе силы и способности сделать больше. Зачем 
все бросать и начинать заново?
    Вместе с тем работа во внешней разведке манила романтикой и престижем. В 
годы Отечественной войны вклад разведчиков в победу над фашизмом был окружен 
ореолом славы. Многие из них стали национальными героями. Они написали 
захватывающие мемуары. Появился ряд прекрасных кинофильмов, в которых 
прототипами героев-разведчиков являлись реальные люди. В МИД мне как-то попал в 
руки закрытый документ КГБ, затрагивавший проблему, которой занимались и мы. 
Нельзя было не обратить внимания на высокий уровень анализа, точность 
формулировок и профессионализм исполнителей. Короче, материал произвел на меня 
сильное впечатление.
    В дипломатии есть черты, которые существенно отличают ее от разведки. 
Дипломат всегда является официальным лицом и представителем своей страны как 
дома, так и за рубежом. В МИД существует негласный кодекс, протокольные формы 
общения, предписывающие, с кем встречаться и как себя вести. Нельзя свободно 
высказывать личную точку зрения, не совпадающую с официальной политической 
линией страны. Мне подумалось, что в разведывательной службе можно проявить 
большую самостоятельность и инициативу. Ведь задача разведки и состоит в том, 
чтобы устанавливать контакты и добывать нужные государству сведения, которые 
невозможно получить иным путем.
    В разведку не просятся, туда отбирают. Для кандидата на службу в это 
подразделение КГБ это большая ответственность и огромная честь.
    Я ответил согласием. Последовало соответствующее решение ЦК КПСС. Такова 
была практика.
    Примерно через неделю меня вызвал К.К. Родионов и попросил подготовить 
проект записки в ЦК о перспективах создания безъядерной зоны на Севере Европы. 
Я напомнил ему, что уже начал готовить дела к сдаче и времени для выполнения 
новых поручений по сути не осталось.
    «Действительно, это я как-то упустил, — говорит Родионов и задумывается. — 
Послушайте, а что если вам задержаться здесь еще на годик?»
    Ссылаюсь на то, что решение ЦК уже принято.
70
    Но Родионов был не лыком шит и имел вес. Он, заведующий отделом, не являлся 
карьерным дипломатом, будучи по образованию морским офицером. Во время войны, 
неплохо разбираясь в вопросах морского права, выезжал в составе советской 
делегации на переговоры о создании ООН. Однажды, перед поездкой Родионова на 
очередной раунд переговоров в качестве руководителя делегации, Сталин узнал, 
что он всего лишь капитан первого ранга.
    «Кто возглавляет американскую делегацию?» — поинтересовался Сталин. Ему 
ответили: контр-адмирал. Сталин посчитал, что уровень нашего представителя 
должен быть не ниже, и удивленный Родионов сразу по прибытии в посольство в 
Вашингтоне узнал, что ему присвоено адмиральское звание. Впоследствии он стал 
послом в Швеции. С 1956 года заведовал отделом МИД и сохранил влиятельные связи.

    Не знаю, как Родионову это удалось, но мой переход в разведку был отсрочен 
на год. Поэтому вместо начала службы в разведке я вернулся к нотам и заявлениям.
 Много внимания было уделено с моей стороны и подготовке мероприятий в связи с 
15-летием освобождения советскими войсками Северной Норвегии (Финнмарк). Это 
поручение было приятным.
    Осенью 1944 года Красная Армия вступила в Норвегию в районе города Киркенес,
 прорвала оборону немцев и двинулась дальше, на юг. После тяжелых боев бегство 
фашистов было настолько стремительным, что наши едва успевали догонять их. Если 
бы Советский Союз захотел, наши солдаты могли бы пройти всю Норвегию. Но этого 
не случилось. По просьбе самих норвежцев наши войска некоторое время оставались 
в Финнмарке для оказания помощи местному населению в организации снабжения и 
восстановительных работ, а затем были полностью выведены.
    Одной из причин быстрого вывода войск, очевидно, являлись договоренности, 
достигнутые «большой тройкой» — Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем — на 
Тегеранской конференции в конце ноября 1943 года и на последующих встречах. 
Можно предположить; что лидеры не только координировали свои действия в борьбе 
с фашизмом, но и думали о сферах своих интересов в послевоенное время. Я рылся 
во всевозможных документах, но не нашел ничего — ни в тегеранских протоколах, 
ни в других материалах, — что могло бы свидетельствовать о каких-либо 
договоренностях в отношении Норвегии. Тем не менее было понятно, что Норвегия 
останется вне сферы советских интересов.
    Если отвлечься от международных переговоров, то, как я уже писал выше, 
неоспоримым историческим фактом является то, что русский солдат никогда не был 
в Норвегии иначе как освободитель. Наверное, именно поэтому главнокомандующий 
советскими освободительными силами генерал Щербаков стоял рядом с королем 
Норвегии на всех праздничных мероприятиях в Осло 7 июня 1945 г.
71
    На юбилейные мероприятия в октябре 1959 года норвежцы пригласили советскую 
делегацию в Финнмарк, и мне было поручено подготовить ее состав и организовать 
поездку вместе с Союзом советских обществ дружбы (ССОД), Министерством обороны 
и руководством Мурманской области, которое возглавлял В.Коновалов.
    ССОД пригласил в состав делегации поэта Евгения Долматовского. Министерство 
обороны было представлено генерал-лейтенантом Константином Грушевым. Он стал 
генералом еще во время войны, принимал непосредственное участие в освобождении 
Киркенеса. Грушевой был очень приятным человеком. Он знал Л.И.Брежнева по 
Днепропетровску и был одним из ближайших его друзей. Я представлял Министерство 
иностранных дел.
    В Северной Норвегии нас принимали великолепно. Но, как всегда, не обошлось 
и без досадных оплошностей. Коновалов был очень доволен, что накануне поездки 
купил для торжеств черные лакированные ботинки. Поскольку разносить их он не 
успел, ботинки страшно жали. Пришлось прийти на помощь и раздобыть для 
мурманского начальника пару скромных калош. В них он и выступал на званых 
банкетах. Встретившись спустя много лет, К.С.Грушевой, Е.Долматовский и я 
вспоминали этот случай и смеялись.
    На Севере Норвегии я был не впервые и теперь еще раз смог убедиться в том, 
что северяне относятся к русским в целом более открыто и благожелательно, чем, 
скажем, жители Осло. А Коновалову так понравился оказанный советской делегации 
прием, что он попросил меня подготовить обстоятельный доклад для ЦК партии, что 
и было сделано.
    Но вернемся в Москву. Год спустя после прогулки по парку с полковником из 
КГБ все же состоялось мое зачисление в органы госбезопасности. Мне присвоили 
звание младшего лейтенанта. На практике это означало, что вновь придется 
учиться.
    Институт по подготовке кадров разведки назывался «школой № 101», которая 
находилась в большом закрытом районе под Москвой. Впоследствии, после смерти в 
1984 году Генерального секретаря ЦК КПСС, бывшего председателя КГБ Юрия 
Андропова, институту было присвоено его имя. В «школу № 101» в качестве 
слушателя я прибыл в конце лета 1960 года. Мы жили там же в комнатах по 3-4 
человека. Молодые офицеры пришли в разведку различными путями. Некоторые, как и 
я, — из Министерства иностранных дел, другие — из внутренних органов, третьи — 
с партийной работы. Последние, как правило, были постарше, слабо владели 
иностранными языками, им требовалось дополнительное время для подготовки, чтобы 
стать международниками. Вместо одного года они, как правило, учились в течение 
двух-трех лет. Владея немецким и норвежским языками, я воспользовался учебой, 
чтобы освоить в какой-то степени английский.
72
    В институте мне сразу понравилось. Его окружал прекрасный лес с чистейшим 
воздухом. Поэтому мы не все время проводили за чтением секретных учебников по 
специальным дисциплинам и закрытых воспоминаний разведчиков, а брали лыжи или 
пешком бродили по лесу. Преподавателями были в основном офицеры с 10— 15-летним 
опытом практической работы, в том числе и за рубежом. Отношения между 
слушателями были товарищескими. Поскольку мы находились на казарменном режиме 
(с увольнительными по воскресеньям), у нас было достаточно времени для 
разговоров о жизни, о своем прошлом и будущем. Вечерние беседы позволяли много 
узнать друг о друге и о будущей профессии и сблизиться. Складывалась своего 
рода команда единомышленников.
    Центральное место в учебе занимали специальные дисциплины. Их было много, и 
они охватывали приемы и навыки, необходимые в разведывательных органах любой 
страны. Для меня все было необычным и захватывающим. Требовалось освоить 
оперативную работу как можно лучше, ведь от этого зависело твое и не только 
твое будущее. Любая ошибка разведчика кроме собственного провала и завершения 
карьеры угрожает благополучию, а то и жизни других людей.
    Мы должны были научиться разведывательному ремеслу: уметь 
противодействовать прослушиванию, микрофотографировать, размещать обычный 
печатный лист в точке величиной с булавочную головку, прятать микроточку, 
скажем, в визитной карточке, а затем увеличивать текст до нормальных размеров. 
И так далее, и тому подобное.
    Технические средства были совершенными, и следовало овладеть ими. Но еще 
более важным, определяющим было освоение навыков работы с людьми, проигрывание 
различных ситуаций, умение достигать психологического превосходства над 
собеседником. Без подобных знаний невозможно успешно работать «в поле». На 
специальном языке это искусство называется «оперативной разработкой объекта». 
Оно состоит из массы деталей: каким образом подготовить установление первичного 
контакта, как изучить то или иное лицо еще до знакомства с ним, выяснить его 
разведывательные возможности, как определить пригодность иностранца к 
возможному сотрудничеству в будущем в качестве агента или найти ему иное 
оперативное применение, чем заинтересовать, как проверить его добросовестность. 
И все эти детали без исключения имеют огромное значение. Не хватает одного 
компонента — и в лучшем случае все усилия по разработке пойдут насмарку, а в 
худшем — нанесут вред.
    Или: как поддерживать контакт с тем или иным источником информации? Для 
всех разведок мира именно связь является наиболее уязвимым звеном. Все наиболее 
громкие провалы объясняются или предательством, или осечками в поддержании 
конспиративной связи, например при передаче секретных документов. Поэтому фор-
73
мы и методы получения интересующих разведку сведений не являются универсальными,
 они определяются применительно к каждому конкретному случаю и тщательно 
отрабатываются. С кем-то допустимо и удобно работать путем организации бесед, а 
с кем-то безопаснее моментальные встречи. С наиболее ценной агентурой лучше 
всего контактировать через тайники или по радио.
    Но никакая изобретательность в поддержании связи не поможет, если 
оперативный контакт попадет в поле зрения контрразведки. В этом случае вся ее 
мощь обращается против разведчика и его источника. А это катастрофа. Поэтому в 
«школе № 101» не жалели времени на практические занятия по выявлению наружного 
наблюдения в обстановке, приближенной к боевой. Мы оттачивали свои навыки, 
контрразведчики — свои. Со временем выявление слежки стало для меня чуть ли не 
инстинктом. Еще не видя ее, ты ее уже чувствуешь.
    Наконец, офицеров учили обработке, анализу и оформлению документальной или 
собранной из различных источников разведывательной информации.
    На экзаменах мы должны были на практике продемонстрировать все, что освоили,
 причем преподаватели насколько возможно усложняли задачу, привнося в нее по 
ходу дела новые, неожиданные элементы. Свои задания я выполнил успешно и 
окончил разведывательную школу с отличием.
    Летом 1961 года началась моя работа непосредственно в разведке. Первое 
главное управление КГБ СССР (разведка) размещалось тогда в основном здании на 
площади Дзержинского. С этого времени ПГУ станет моим вторым домом. Я был 
распределен на работу в Третий отдел, занимавшийся Великобританией, Ирландией, 
Австралией, Новой Зеландией, Мальтой и Скандинавскими странами.
    Когда я впервые поднялся на девятый этаж здания на площади Дзержинского, 
памятника «железному Феликсу» на ней еще не было. По возвращении из второй 
загранкомандировки в 1972 году я увидел монумент. В это время разведка 
переместилась в Ясенево. А завершалась моя карьера в КГБ в августе 1991 года, 
когда памятник был снесен.
    В 1961 году в советской внешней разведке чувствовались ветры перемен.
    Это подразделение КГБ не принимало участия в сталинских репрессиях. 
Наоборот, оно само понесло тяжелейшие потери из-за бесконечных чисток. После 
1937 года многие сотрудники центрального аппарата и резидентур были физически 
уничтожены. Офицеры разведки отзывались в Москву, на основе доносов 
арестовывались и; расстреливались. Сейчас мы знаем, что практически весь цвет 
разведки, ее гордость, те, кто добывал ценнейшие сведения о подготовке Германии 
к войне против Советского Союза, поплатились жизнью за»
74
свой подвиг. Была разрушена создававшаяся годами оперативная сеть. Были 
утрачены многие источники, работавшие на советскую разведку в силу идейных 
убеждений. Из-за этого Советский Союз вступил в войну ослабленным, что, в свою 
очередь, стоило многих людских потерь. Подчеркиваю, что сталинским репрессиям 
подверглись лучшие из лучших, в том числе и в органах госбезопасности, которые 
использовались в качестве орудия репрессий. И это нужно помнить, если 
непредвзято оценивать роль служб безопасности в истории Советского Союза.
    Очередная волна чисток в КГБ последовала в 50-е годы, уже при Хрущеве. 
Органы госбезопасности освобождались от людей, запятнавших себя участием в 
сталинских репрессиях. Некоторые из совершивших преступления были отданы под 
суд, другие понесли моральную ответственность и были уволены. Речь, таким 
образом, шла в основном о сотрудниках старшего поколения, работавших в 
подразделениях, занимавшихся внутренними делами. Каких-либо «громких дел» по 
разведке не было, но, когда я туда пришел, у меня сложилось впечатление, что 
кадровый состав ПГУ был относительно молод.
    Наши старшие коллеги, за редким исключением, оказались в разведке в годы 
войны, пройдя школу партизанского движения. Во всяком случае, в нашем отделе 
было мало ветеранов, которые бы принимали участие в создании закордонной 
агентурной сети до войны. Выяснилось, что в подразделении не было ни одного 
специалиста по Норвегии. Может быть, поэтому новые коллеги отнеслись ко мне с 
известной долей уважения. Все-таки я прожил там несколько лет и имел опыт 
работы и знания об этой стране и народе.
    Первый год я должен был проработать в Центре, но было ясно, что основным 
пунктом назначения и на этот раз — но в другой роли — станет Норвегия.
    Любой офицер для работы за рубежом должен иметь убедительную «легенду». Под 
каким прикрытием он будет работать? Какова его легальная профессия? Станет ли 
он работником торгпредства, журналистом или иным специалистом? Где он получил 
образование и откуда родом? Где работал раньше? Как получилось, что именно ему 
доверили работать в данной стране?
    Все это приходится тщательно отрабатывать, так как иностранные спецслужбы 
стремятся перепроверить максимум сведений о каждом советском человеке, 
оказавшемся за границей. Промашки в подготовке «легенды» и освоении 
обязанностей по прикрытию незамедлительно привлекают к себе повышенное внимание 
контрразведки, что с самого начала затрудняет оперативную работу и осложняет 
жизнь.
    В моем случае «легенда» напрашивалась сама собой. Я работал в Норвегии на 
дипломатической должности, должен и дальше следо-
75
вать по этому пути. Было бы нелогично и странно выдавать себя, скажем, за 
журналиста.
    Мне ничего не нужно было выдумывать: ни где родился, ни где вырос, ни где 
учился. Поскольку я не сочинял, такая история могла проверяться и 
перепроверяться кем угодно и сколько угодно. Официально я продолжал оставаться 
сотрудником МИД СССР вплоть до ухода из разведки.
    Было, правда, одно исключение — год, проведенный в разведывательной школе. 
Вот его следовало прикрыть, потому что в это время я в МИД, естественно, не 
появлялся, что не могло остаться незамеченным. Было решено «легендировать» этот 
период занятиями в Высшей дипломатической школе (сегодня это Дипломатическая 
академия). В ней в течение трех лет получали дополнительное образование в 
основном люди других профессий, которые рекомендовались на дипломатическую 
службу. В то же время в ВДШ были девятимесячные курсы для сотрудников МИД, 
своего рода курсы повышения квалификации. Вот этими курсами я и подменил свою 
учебу в «школе № 101». Нельзя сказать, что «легенда» была железной (а какая 
может быть таковой?), но достаточно надежной.
    Одним из этапов учебы в ВДШ обычно является направление слушателей на 
стажировку в страны, где им предстоит работать. Для подкрепления «легенды» было 
решено направить меня на двухмесячную стажировку по линии ВДШ в Норвегию 
накануне нового, 1962 года.
    Я не имел ничего против. Поездка оказалась несложной и приятной. Прежде 
всего я восстановил все свои прежние личные контакты, в том числе с 
Герхардсеном. Сразу по прибытии я позвонил Берне и был приглашен на обед. Это 
наверняка зафиксировала норвежская контрразведка.
    Но и в Первом главке этот контакт заметили. Если раньше мои личные связи не 
привлекали к себе особого внимания ни в МИД, ни в КГБ СССР, то теперь ситуация 
изменилась. Будучи обязан докладывать в Центр о каждом таком шаге, я направил 
телеграмму о встрече с Герхардсеном. Один из руководителей ПГУ, не зная моего 
разведывательного псевдонима, начертал на телеграмме: «Кто это?». Очевидно, не 
каждый день в Центр приходили сведения о том, что оперработник, только что 
прибывший в страну в качестве стажера, нанес частный визит премьер-министру и 
отобедал у него.
    Глава 7
    В ДВОЙНОЙ РОЛИ
     
    В 1962 году начался десятилетний период, когда я оказался тесно связанным с 
Норвегией особым образом. Внешне было мало изменений, существенно отличавших 
прежнего атташе советского посольства по вопросам культуры от вновь прибывшего 
второго секретаря посольства. Мне уже исполнилось 32 года, и присвоенный 
дипломатический ранг для этого возраста был вполне обычным. К тому же я имел 
определенный опыт работы в посольстве и центральном аппарате МИД.
    С другой стороны, отныне это было лишь «легендой». Подлинная моя работа 
являлась противозаконной с точки зрения страны пребывания и заключалась в 
добывании всеми имеющимися способами иностранных государственных секретов для 
Советского Союза.
    Работа под дипломатическим «прикрытием» имеет свои плюсы и минусы. 
Сотрудники посольств, как правило, более тщательно «опекаются» местными 
спецслужбами. С другой стороны, дипломаты пользуются иммунитетом и не могут 
быть осуждены за нарушение законов страны пребывания. Они могут быть высланы за 
несовместимую с их статусом деятельность и занесены в «черные списки» лиц, 
которым запрещен въезд в страну. 
    Профессия разведчика — одна из старейших в истории. Если бы все, что 
говорится и пишется государственными деятелями публично, соответствовало 
действительности, тогда, возможно, необходимости в разведке не существовало бы. 
Но реальность далеко не такова. Все правительства хотят знать скрытые пружины в 
процессе принятия решений руководством других стран, поэтому вынуждены 
проверять искренность официальных заявлений, выявлять недружественные планы. 
Кроме того, разведывательные каналы используются всеми странами для оказания 
влияния, выгодного для себя, на другие государства. Неосведомленность в планах 
и намерениях стран-оппонентов может иметь катастрофические последствия для 
других государств, особенно великих держав. Приведу пример. В 40-е годы США 
были
77
единственным в мире обладателем ядерного оружия, и президент Трумэн мог 
чувствовать себя спокойно, рассчитывая на полное превосходство своей страны, по 
крайней мере на протяжении 20 лет. Но когда известный физик-ядерщик Клаус Фукс 
и другие западные ученые смогли при помощи советской разведки снабдить наших 
ученых определенной информацией, позволившей ускорить отечественные разработки, 
и в 1947 году в СССР была создана атомная бомба, картина мира резко изменилась. 
Служба внешней разведки СССР сыграла роль, которую трудно переоценить не только 
в нашей стране, но и в других государствах, стремящихся сохранить максимальную 
независимость от США. Никто сегодня не может сказать, каким соблазнам могли 
подвергнуться американцы, сохраняя монополию на ядерное оружие. Да и в наше 
время ядерное оружие России — это единственное, что заставляет задуматься 
американских политиков, усиленно продвигающих НАТО на Восток. Выдающиеся 
западные физики, оказавшие содействие Советскому Союзу в создании паритета, 
предвидели такую опасность. Лучше, чем кто-либо, они понимали, какой монстр 
порожден в США с их участием. Исходя из того, что гарантией неприменения 
атомного оружия может стать только такое положение, при кагором ни одна из 
сторон не решится на удар, опасаясь массированного возмездия, западные ученые 
оказали содействие в передаче нам ряда технологий. Они действовали 
исключительно из идейных соображений, о деньгах речи вообще не шло. Одна из 
наиболее значительных операций разведки не стоила Советскому Союзу никаких 
финансовых расходов.
    Сферой моей ответственности в резидентуре в Осло была политическая разведка.
 Что такое «политика» в понимании Первого главного управления? Помимо «чисто» 
политических вопросов она на практике охватывает весь комплекс общественных 
тенденций и явлений, влияющих на поведение руководства страны. Социальный 
климат, гуманитарные проблемы, военные амбиции, мероприятия в сфере 
национальной безопасности — все, что определяет положение в государстве и его 
отношения с другими нациями. Внешняя разведка включает и другие направления 
работы — от добывания научно-технической информации до обеспечения собственной 
безопасности. Но, будучи относительно самостоятельными, эти виды деятельности 
создавали необходимые предпосылки для политической разведки и дополняли ее, 
потому что разработка и создание новых видов вооружений, особенно ядерных, 
направленность и активность работы иностранных спецслужб против нашей страны — 
это практическое выражение внешней политики государства.
    В Норвегии разведывательная работа КГБ была направлена главным образом на 
то, чтобы противостоять усилению влияния США и НАТО в этой стране и выявлять 
конкретные планы норвежских союзников, которые имели антисоветскую подоплеку.
78
    Кроме того, мы должны были предоставлять руководству нашей страны надежную 
информацию о намерениях Скандинавских стран по отношению к Советскому Союзу. В 
качестве важнейшей задачи ставилось проникновение в главный объект НАТО на 
Севере Европы в Колсосе (под Осло) для получения сведений о его активности и 
инструкциях, получаемых из штаб-квартиры блока, размещенной сначала в Париже, а 
затем в Брюсселе. В списке приоритетов нашей разведработы стояли американское 
посольство в Норвегии и норвежские государственные органы, осуществлявшие 
сотрудничество и контакты с Североатлантическим блоком. Следует сказать, что в 
некоторые периоды наши усилия приносили весомые результаты.
    Естественно, большой интерес представлял МИД Норвегии, особенно его 
управление по делам НАТО. Там находились тысячи документов, с которыми нам 
хотелось бы познакомиться. То же самое относилось и к норвежскому Министерству 
обороны, через которое осуществлялось планирование действий Норвегии и 
союзников по НАТО в военное время.
    Помимо контроля и проверки соответствия подлинных намерений Норвегии ее 
официальным заявлениям в отношении Советского Союза нас интересовала еще одна 
проблема «местного значения». Речь идет о вступлении (а точнее — невступлении) 
Норвегии в Европейское экономическое сообщество. Внутренние разногласия по 
данному вопросу, сомнения и возражения, высказывавшиеся правительством страны 
на переговорах с ведущими западноевропейскими странами, безусловно, оказывали 
сильнейшее воздействие на своеобразие международной ориентации страны.
    В Советском Союзе, к сожалению, с большим опозданием поняли, что процессы 
политической и экономической интеграции в Европе носили объективный и 
безальтернативный характер и что к ним нужно относиться разумно. Наиболее 
трезвомыслящие руководители нашей страны считали, что Советскому Союзу следует 
как можно раньше заключить торгово-экономические соглашения и установить 
деловое сотрудничество с отдельными странами Западной Европы еще до того, как 
интеграция в рамках ЕЭС зайдет слишком далеко. Через двустороннее 
взаимодействие и сотрудничество можно было бы усилить позиции СССР в Европе, 
влияние на ЕЭС. Но случилось так, что этот поезд от нас ушел, а если мы и 
успели на него, то вскочили лишь на ступеньку последнего вагона.
    В пропагандистских заявлениях советское руководство выступало против 
создания и укрепления ЕЭС, объясняя это тем, что объединенная Европа окажется 
«в кармане» у американцев, раскрывших над континентом «ядерный зонтик». 
Согласно таким оценкам, положение Советского Союза должно было измениться к 
худшему, так как ему предстояло противостоять опасному и сплоченному блоку НАТО 
с ЕЭС в качестве экономической опоры.
79
    Только позже стало очевидно, что сильная, объединенная Европа может стать 
противовесом США, что было в интересах Советского Союза.
    Независимо от того, существовала альтернатива европейскому единству или нет,
 можно было предположить, что это будет долговременный процесс, в котором 
различные государства, общественные слои и регионы будут остро соперничать 
между собой за наиболее выгодные для себя условия интеграции. Что-то вроде 
этого должно было произойти и в Норвегии, которая при рассмотрении вопроса о 
вступлении в ЕЭС взвешивала предстоявшие уступки в сфере национальных интересов 
с риском остаться на европейской обочине.
    Я знал, насколько сильны стремление к самостоятельности и национальное 
самосознание у жителей Норвегии, которая обрела независимость только в 1905 
году. Мне неоднократно доводилось видеть, с каким чувством собственного 
достоинства и патриотизма норвежцы празднуют 17 мая день своей конституции. Но 
известно также, насколько глубоко в социал-демократическом движении пустили 
корни интернациональные традиции. В беседах со мной Герхардсен подчеркивал, 
например, что членства в ЕЭС Норвегии не избежать. Это единственный путь 
обеспечения промышленного и экономического прогресса страны. Поэтому главная 
задача, отмечал он, состоит в сплочении в рамках Сообщества прогрессивных сил. 
Под ними он имел в виду прежде всего рабочее движение как глобальный фактор, не 
отделяя Октябрьскую революцию в России от социал-демократии в Скандинавии.
    С другой стороны, можно было понять и противников вступления страны в ЕЭС. 
Они боялись, что крупный европейский капитал устремится в Норвегию и, 
беспрепятственно лишив ее самых красивых уголков побережья, возьмет под 
контроль чистейшие лососевые реки, быстро превратив страну в помойку. Хотя 
норвежцы всегда прекрасно принимали туристов со всего света, они никогда не 
испытывали особого желания передавать что-либо в чужие руки.
    В противовес планам континентальной интеграции появилась идея 
скандинавского экономического сотрудничества — НОРДЭК, но Советский Союз не 
пришел в восторг и от нее, поскольку она затрагивала особый статус Финляндии, 
на котором я остановлюсь позже.
    Центр требовал от нас ответа на вопрос о будущих отношениях Норвегии с ЕЭС. 
Но сколько бы закрытых документов мои коллеги и я ни добыли, в них невозможно 
было найти однозначный ответ. Его попросту не существовало, и именно поэтому 
вопрос был вынесен на референдум в сентябре 1972 года.
    Летом 1971 года, во время отпуска, меня пригласил на беседу первый 
заместитель начальника ПГУ В.А.Крючков. Предполагалось,
80
что разговор продлится минут пятнадцать, но он затянулся на два часа. Говорили 
преимущественно о проблеме Норвегии и ЕЭС. Я рискнул высказать предположение, 
что очень незначительным большинством на референдуме будет принято решение об 
ассоциированном членстве в Общем рынке и что дальнейшее прояснение ситуации 
займет много лет. Время подтвердило этот прогноз.
    В процессе дебатов о членстве в ЕЭС появилась так называемая 
Коммунистическая рабочая партия (марксистов-ленинцев), новая левацкая партия, 
объединившая ряд колоритных фигур норвежского промаоистского движения. С их 
стороны раздавалась, пожалуй, самая острая критика в адрес Советского Союза. 
Центр поручил нам присмотреться к этой партии. Мы подготовили несколько 
информационных сообщений, которые представляли некоторый интерес и для наших 
синологов, потому что там просматривался китайский след. Нам удалось убедить 
Центр в нецелесообразности уделять этому вопросу сколько-нибудь серьезное 
внимание, поскольку у маоистов не было никаких шансов стать массовым движением 
в Скандинавии.
    Не представляла разведывательного интереса и Компартия Норвегии, но по 
совершенно другой причине. Разведка с определенного времени в соответствии со 
специальным решением ЦК КПСС строго руководствовалась принципом не вмешиваться 
в дела коммунистов, а лишь регистрировать наиболее интересные стороны их 
политики на основе официальных источников. В то же время Норвежская компартия и 
левые силы в целом находились под пристальным наблюдением наших оппонентов. 
Спецслужбы следили за каждым их шагом, прослушивали съезды, пленумы и совещания.
 Огромные деньги тратились на эту, в общем-то, бессмысленную работу. Мне 
запомнился такой эпизод. В 1967 году в Москве состоялось торжественное 
празднование 50-летия Октябрьской революции. На грандиозном банкете с участием 
представителей большинства компартий мира я оказался за одним столом с 
норвежским народным социалистом Финном Густавсеном. «Как ты думаешь, — 
наклоняется ко мне он, — сколько здесь сегодня агентов ЦРУ?» «Не знаю, но думаю,
 что много», — ответил я. Густавсен кивает головой.
    Выступая в двойной роли в Норвегии, я старался добросовестно играть каждую. 
Если бы я активно не работал по линии прикрытия и не выполнял дипломатических 
обязанностей, осложнилась бы и моя разведывательная деятельность. Норвежская 
контрразведка прекрасно знала, что руководство разведкой осуществляется из стен 
посольства, что костяк резидентуры находится здесь. Чего ей знать было не 
положено, так это кадровый состав резидентуры. Конечно, в отношении конкретных 
людей могли появляться предположения, а то и подозрения, но от них до 
доказательств еще далеко.
    В противоположность тому, что утверждается в частых кампаниях шпиономании в 
Норвегии, наша работа велась без особого размаха,
81
сообразно задачам. Резидентура была хронически недоукомплектована. Политической 
разведкой занимались 3-4 человека. Имелись офицер безопасности, оперативный 
водитель, шифровальщики, оперативно-технический сотрудник.
    Таким составом мы не могли, конечно, достичь агентурного проникновения во 
все интересующие разведку объекты. Цель состояла в том, чтобы создать сеть 
агентуры и других информационных источников — небольшую, но эффективную и 
надежную. Достаточно было иметь лишь несколько человек, но в ключевых местах, с 
нужными связями и доступом к интересующим нас документам. Создать такую сеть и 
поддерживать ее работоспособность было непросто, поскольку норвежская 
контрразведка работала активно и изобретательно. Разведчику трудно «спрятаться» 
в маленьком советском коллективе и «раствориться» в относительно небольшой 
норвежской столице.
    Но мы получали разведывательную информацию по различным каналам практически 
со всего мира. Нашими важнейшими контактами вовсе не обязательно были норвежцы. 
Резидентуры через Центр обменивались друг с другом оперативными сведениями, и 
при появлении в сфере нашего внимания интересного человека, с которым работали 
или которого изучали раньше в другой стране, контакт с ним не терялся.
    Во время моей работы в Норвегии у нас было два контакта из числа 
американцев. Оба были так называемыми «доброжелателями», то есть лицами, 
предложившими нашей разведке свои услуги.
    В работе с «доброжелателями» всегда сталкиваешься с серьезной дилеммой. 
Если их желание сотрудничать является искренним, то такой шанс упускать нельзя. 
Вместе с тем нельзя сбрасывать со счетов возможность внедрения спецслужбами 
противника «подставы». В этом случае готовься к провокации, высылкам и 
политическим скандалам.
    При получении предложения о сотрудничестве мы обязаны были проверить все, 
что подлежало проверке. Во-первых, нужно было выяснить, служит ли в Колсосе 
вообще сотрудник с такой фамилией? В нашем случае это подтвердилось. Для 
проверки мы достали закрытые списки всех сотрудников штаб-квартиры НАТО и 
других учреждений США в Норвегии с указанием телефонов, домашних адресов и т.д. 
Но был ли наш «доброжелатель» тем, за кого себя выдавал? Помогла Москва, 
которая навела справки по сведениям, сообщенным американцем, — из какого он 
штата, где учился, на ком женат. Цель как будто бы достигнута: «доброжелатель» 
не блефует.
    Тем не менее я и сегодня не могу с уверенностью сказать, были ли эти 
обратившиеся к нам американцы искренними людьми или «подставами». Подозрения 
мои основываются на том, что от этих контактов не поступала какая-либо значимая 
информация. Знаю только, что подобные ситуации всегда очень деликатны и сулят 
либо
82
крупный успех, либо крупные неприятности. Известно также, что лучше всего в 
таких случаях полагаться на опыт и сведения внешней контрразведки. Нередко 
бывало так, что отношения с иностранцами по всем критериям развивались удачно, 
но вдруг следовал сигнал контрразведчиков: немедленно прекратить разработку или 
законсервировать агента. В таких случаях лишних вопросов не задают и 
затраченного труда не жалеют. Основополагающий принцип разведки — принцип 
«фрагментарности»: каждый сотрудник и руководитель любого уровня знает только 
то, что ему положено, и не задает лишних вопросов. Цель такой организации 
работы состоит в защите источников информации, предотвращении утечки сведений и 
ограничении ущерба в случае провала. Оппоненты, если они достигли успеха, 
должны открыть лишь кусочек мозаики, но не всю картину. Когда в последние годы 
средства массовой информации просили меня прокомментировать нашумевшие «дела», 
например Олдрича Эймса в США или Стига Берлинга в Швеции, мне нечего было 
сказать. И не только потому, что я не хотел, но и потому, что не знал, Хотя в 
разведке и контрразведке я занимал высокие должности. Имя Эймса я впервые узнал 
из газет. Ценные источники, как правило, тогда были известны лишь 3-4 
должностным лицам во всей разведке. На мой взгляд, это — свидетельство высокого 
уровня конспирации и профессионализма. Поэтому, когда бывшие советские офицеры, 
ставшие перебежчиками, направо и налево разбрасываются именами источников, 
действующих за пределами их участка работы, им не следует верить. Они блефуют, 
чтобы привлечь к себе внимание.
    С провокаторами приходилось сталкиваться часто. Однажды я познакомился с 
норвежцем, который, будучи общественным деятелем среднего масштаба, проявлял 
необычайно большую осведомленность в политических вопросах. Во время наших 
встреч он анализировал события и делал оценки и прогнозы, которые казались мне 
очень любопытными, особенно по вопросам предвыборных кампаний, расстановки 
политических сил, проявляя недюжинную глубину суждений и блестящие знания. 
Норвежец не был активным членом какой-либо партии, но в годы войны принимал 
участие в антифашистском сопротивлении. И сегодня он не последняя величина на 
норвежском общественном поприще.
    У меня начали складываться с этим деятелем хорошие личные отношения. Мы все 
чаще встречались с ним, и я подумывал о нем как о потенциальном объекте 
разработки. В то же время что-то подспудно вызывало тревогу. Его знания 
казались слишком точными для той работы, которой он занимался в одной из 
общественных организаций. Он неплохо ориентировался в американской внешней 
политике и деятельности ЦРУ и давал понять, что имеет доступ к секретам, 
которые могут меня заинтересовать. Что-то неестественное ощущалось во всей 
атмосфере наших отношений..
83
    Однажды я решился на элементарную проверку: явился на заранее обусловленную 
встречу в кафе пораньше. По некоторым особенностям поведения я обнаружил там 
двух сотрудников контрразведки: одного — на улице, другого — в самом помещении. 
А я знал, что, когда шел на встречу, наружного наблюдения за мной не было. 
Следовательно, контрразведка откуда-то узнала о месте и времени нашей встречи. 
По телефону с норвежцем мы об этом не говорили. Значит, спецслужбы получили 
информацию от моего собеседника или через него. Оставалось догадываться, за кем 
они следят: за мной или норвежцем? Самым неумным было бы покинуть кафе. Это 
лишь позволило бы сотрудникам контрразведки понять, что я обнаружил их. После 
появления норвежца я подчеркнуто держался в разговоре с ним рамок своего 
официального дипломатического статуса в расчете на возможное подслушивание.
    Контакт я не прервал, но линия поведения была уже совершенно ясна. Норвежец 
становился все более настойчивым, рассказывал о своих материальных затруднениях 
и прозрачно намекал, что не прочь получить финансовую помощь в обмен на 
информацию. Эти попытки я аккуратно, но твердо отклонял, ссылаясь на то, что 
являюсь законопослушным дипломатом. Впоследствии мы получили доказательства 
того, что норвежец если не с начала, то с какого-то момента действовал с ведома 
и по подсказке норвежских спецслужб.
    Провокации могли принимать и более жесткие формы. Так, норвежская 
контрразведка заподозрила одного из советских дипломатов среднего ранга в 
шпионской деятельности. Он был довольно активен, но никакого отношения к 
разведке не имел. Спецслужбы решили устроить ему ловушку, чтобы оказать нажим и 
попытаться привлечь к негласному сотрудничеству или устроить скандал и выслать 
из страны. Этот способный молодой дипломат имел слабость садиться за руль 
автомобиля в нетрезвом состоянии, что не осталось незамеченным. Однажды поздно 
вечером в нетрезвом состоянии он должен был возвращаться из компании норвежцев. 
На одной из боковых улиц по обычному маршруту его движения контрразведчики 
выставили автомобиль, который должен был спровоцировать на перекрестке 
столкновение. К счастью, мы заранее получили информацию о готовящейся 
провокации, сопряженной с риском для жизни нашего гражданина, и в последний 
момент ее удалось предотвратить. Дипломат получил от посла соответствующее 
внушение без раскрытия подстерегавшей его опасности и в дальнейшем ошибок не 
повторял.
    Естественно, наружное наблюдение проявляло интерес и ко мне. Для отвлечения 
внимания «наружки» и растаскивания ее сил и средств мы практиковали синхронные 
ложные выезды сотрудников посольства в город в нужное время. Оперработники с 
готовностью помогали друг другу. Я сам неоднократно уводил за собой основную 
массу автомашин контрразведки, чтобы позволить тому или иному
84
своему подчиненному беспрепятственно выйти на важную операцию. Однажды я 
записался на курсы норвежского языка, активно посещаемые натовскими офицерами. 
Формальных оснований для отказа мне не было. Было занятно наблюдать, как 
несколько контрразведчиков контролируют мои языковые упражнения. Естественно, 
на этих курсах я не собирался никого вербовать. А впрочем, кто знает, где тебя 
подстерегает удача. Мало ли что могло произойти, если удалось бы встретиться с 
кем-либо из сокурсников в неофициальной обстановке. Интересно было общаться с 
американцами, знакомиться с их стилем, манерой поведения. Мне даже было 
несколько жаль их, когда я узнал, что они обязаны докладывать своим офицерам 
безопасности о каждом шаге. Однажды я пригласил одного из них на кружку пива в 
город. Мы поехали на его машине в бар. Но беседы не получилось. Чувствовалось, 
он панически боялся, что сводка наружного наблюдения поступит его начальству 
раньше его собственного рапорта о встрече со мной и ему придется долго 
объясняться.
    Чтобы ввести в заблуждение контрразведку, я старался в легальных контактах 
держаться безукоризненно.
    Выезжая периодически в университет или его общежитие для встреч со 
студентами, я с большим удовольствием отмечал наличие за собой «хвоста». Значит,
 моим коллегам, проводящим в городе оперативные мероприятия, будет чуть-чуть 
полегче. Общение с перспективной молодежью не дает немедленных результатов, но 
и потерянным это время не назовешь. В будущем некоторые из них могли занять 
важные посты, стать полезными.
    Работа разведчика «в поле» всегда сопряжена с нагрузкой на его семью. 
Спокойствия в личной жизни практически не было никогда. Например, однажды по 
обвинению в шпионаже был арестован молодой инженер советской компании 
«Конейсто» в городе Драммен Моисеев. Консул немедленно выехал в Драммен, а я, в 
свою очередь, предпринял первоочередные шаги по нашей линии с целью добиться 
его скорейшего освобождения. «Преступление» инженера, как выяснилось, состояло 
в том, что он познакомился с девушкой из Северной Норвегии, которая работала на 
военном объекте.
    В тот же день в пригороде Осло проходили гастроли советского цирка, а я 
давно обещал жене и детям свозить их на представление. Когда мы вышли из 
квартиры, я обратил внимание на двух норвежцев, одетых в форму 
рабочих-ремонтников. По дороге за город за нами была слежка, причем 
контрразведчики необычно близко держались ко мне, в том числе и во время 
циркового шоу, как бы боясь случайно упустить. Вернувшись домой, мы обнаружили 
все так, как и оставили, — почти! Все вещи лежали приблизительно на своих 
местах, но кто-то их трогал. Ничего не пропало. Решил заявить об этом в полицию,
 которая, ссылаясь на отсутствие кражи, отказалась что-либо предпринять.
85
    Было ясно: «ремонтники» забрались в квартиру в поисках материалов, которые 
могли бы скомпрометировать Моисеева, норвежку и меня. Естественно, ничего не 
нашли. Моисеева вскоре удалось освободить. Оказалось, что не запрещено 
знакомиться с девушками из; Северной Норвегии, даже если они работают на 
военном объекте. Но из страны Моисеева выслали.
    Негласные обыски, конечно, не были повседневными. А вот прослушивание 
осуществлялось непрерывно, и это в известной мере накладывало отпечаток на 
атмосферу в семье. Когда я в самое необычное время суток должен был выезжать на 
оперативные мероприятия, дети знали: папа на работе. Но Валентина знала, что, 
если я, положим, должен вернуться к полуночи, а не появляюсь до трех утра, 
следует звонить по таким-то телефонам. Речь ведь шла об опасной работе. 
Договаривались без слов, языком мимики и жестов, в ходе обычного повседневного 
разговора. Жены, конечно, беспокоились за мужей, особенно в тех случаях, когда 
те задерживались. Хлеб разведчика не сладок, и этот груз семья несет вместе с 
ним.
    В моем норвежском «десятилетии» в июне 1966 года случился приятный перерыв. 
Я вернулся в Советский Союз и после отпуска, проведенного в Одессе и Таганроге, 
вновь сел за парту. На этот раз меня направили на курсы усовершенствования и 
подготовки руководящего состава Первого главка. По форме занятия напоминали 
программу «школы № 101», но проводились на более высоком уровне, для 
профессионалов. Офицеры с практическим опытом чувствовали себя более раскованно 
и материально были обеспечены лучше. Откровенно говоря, это было не только 
учебой, но и возможностью перевести дух.
    Преподавателями были опытные разведчики, в том числе и те, которые помогали 
добывать для Советского Союза американские ядерные секреты после войны. Одним 
из них был Владимир Барковский, работавший в свое время в Англии и имевший 
непосредственное отношение к Киму Филби и другим участникам «великолепной 
пятерки». Нам было известно, что Барковский имеет большие заслуги в получении 
информации по атомному проекту «Манхэттен», но он никогда не хвастал этим. 
Такие скромно вершившие большие дела люди приходились по душе моему поколению*.
    Наиболее интересным в учебе на курсах УСО было общение примерно с 20 
коллегами, за плечами которых, несмотря на относительную молодость, уже был 
солидный опыт практической работы в самых различных уголках земного шара. 
Большинство из них стали моими друзьями на всю оставшуюся жизнь.
     * В отличие от В. Барковского, организатор покушения на Л.Троцкого П.
Судоплатов опубликовал в 1994 году воспоминания, в которых много выдумок и 
преувеличений.
86
    Окончив курсы и проведя остаток года на работе в Третьем отделе ПГУ, в 
январе 1968 года я вновь — теперь в последний раз — отправился в Норвегию. 
Выезжал я в звании капитана, но по линии прикрытия занимал должность первого 
секретаря посольства, что было не совсем обычным. Как правило, на такие 
дипломатические должности назначались подполковники и полковники. Мне было 
поручено стать заместителем резидента по линии политической разведки.
    Бочка меда редко бывает без ложки дегтя. После полуторагодичного 
безоблачного пребывания в Советском Союзе я вернулся в Норвегию в то время, 
когда в другой части Европы — Чехословакии уже зрели события, ставшие для всей 
социалистической системы серьезным испытанием. Весной 1968 года отношения между 
руководством Советского Союза и Чехословакии заметно осложнились. В то время 
как Брежнев и его окружение повернулись спиной к предлагавшимся Косыгиным 
реформам и все больше внимания уделяли сохранению своих кресел, правительство А.
 Дубчека в Чехословакии взяло курс на либерализацию экономики, расширение 
свобод, допущение плюрализма мнений и большей политической терпимости к 
оппонентам. Советское руководство опасалось, что такое развитие событий может 
привести к выходу Чехословакии из Варшавского договора. Через разведывательные 
каналы мы знали, что Запад предпринимал все возможное, чтобы повлиять на 
направленность реформ в Праге. Речь шла не о прямом вмешательстве, а о 
политической поддержке и материальной подпитке некоторых групп. Чехословакия не 
выходила у нас из головы. Трагическая развязка наступила 21 августа 1968 г., 
когда войска Советского Союза и других союзников по Варшавскому договору вошли 
в Чехословакию.
    Как и во время венгерских событий 1956 года, я воспринял происшедшее с 
горечью. Участие ГДР в акции было встречено в Чехословакии особенно тяжело, 
поскольку психологически ассоциировалось с вторжением немецких войск в 1938 
году. И все это было сделано, чтобы остановить реформы, целесообразность 
которых незадолго до этого рассматривалась в Советском Союзе.
    Ввод советских войск произошел неожиданно. Сообщение о нем я получил лишь 
за несколько часов до начала операции и немедленно проинформировал посла. 
Независимо от чувств, которые нас переполняли, мы обязаны были отстаивать 
официальную точку зрения. Это было крайне трудно.
    Вокруг посольства в Осло собирались огромные толпы норвежцев, 
протестовавших против ввода войск. Они пытались уничтожить или заблокировать 
служебные автомашины, размахивали плакатами, выкрикивали в адрес СССР и 
посольства угрозы и ругательства.
    Оглядываясь назад, понимаешь, что ситуация в Чехословакии могла быть 
разрешена путем политических переговоров. Принимая во внимание интересы 
различных сторон, можно было преодолеть
87
кризис в социалистической системе. Возможно, это привело бы к либерализации 
политической жизни не только в Чехословакии, но и в других восточноевропейских 
странах. Каждая из стран, отнесясь к партнеру с доверием, могла бы решать 
конкретные проблемы с учетом собственных национальных и социальных предпосылок 
и особенностей. Если бы это произошло, Восточная Европа сегодня была бы иной.
    В действительности случилось прямо противоположное. В соцстранах сразу 
возросло негативное отношение к Советскому Союзу. Социалистическая система 
подверглась широкому осуждению в мире. Отношения Восток—Запад обострились. Даже 
Компартия Норвегии расценила ввод войск как преступление Советского Союза 
против Чехословакии. Быть советским дипломатом в это время, прямо скажу, было 
нелегким делом.
    Я опасался, что антисоветская кампания, развернувшаяся в Норвегии после 
этих событий, отрицательно скажется на моих личных отношениях с норвежцами. К 
счастью, этого не случилось. В норвежских средствах массовой информации после 
1991 года обо мне пишется довольно много. Отмечается, что я «поддерживал 
обширные контакты». Это соответствует действительности. Я на самом деле 
старался не терять старых друзей и заводил новые знакомства как в политических 
и дипломатических кругах, так и за их пределами. Не будет преувеличением 
сказать, что именно связи были моей сильной стороной и в дипломатии, и в 
разведке. Особенно в последней: чем больше у разведчика связей, тем сложнее 
контрразведке уследить за ним, выявить подлинных партнеров по сотрудничеству.
    Но главное состоит в том, что личные контакты просто незаменимы для 
понимания внутренней жизни в чужой стране. Документы, будь они секретные или 
нет, такого целостного знания не дают. Когда я общался с импульсивным 
председателем Социалистической народной партии Финном Густавсеном или более 
глубоким и рассудительным социалистом Кнутом Лефснесом, я был далек от идеи их 
вербовки или получения деликатной информации. А из бесед с хорошо 
информированными журналистами Херманом Педерсеном и Яном Отто Юхансеном больше 
всего пользы я вынес во время жарких споров. Надеюсь, что и они стали лучше 
понимать нашу страну.
    Легче всего было находить точки соприкосновения и взаимопонимание с 
социал-демократами. Буржуазные политики контактов с советскими людьми 
откровенно побаивались. Исключение составлял министр иностранных дел Йон Люнг, 
представлявший консервативную партию «Хейре». С ним было разговаривать проще, 
чем с его предшественником на посту министра социал-демократом Халвардом Ланге.
    И все же, если рассматривать всю норвежскую политическую палитру 60-70-х 
годов, наиболее интересны в ней социал-демокра-
88
тия и ее лидеры, о чем будет рассказано в последующих главах. Символично, что 
последняя моя поездка с норвежской делегацией в Советский Союз накануне 
окончательного возвращения на Родину была связана с визитом министра транспорта 
Норвегии Рейульфа Стеена Я знал его раньше как одного из лидеров Норвежской 
рабочей партии, как депутата парламента, а теперь смог лишний раз убедиться в 
искренности его взглядов, остроте аналитического ума и желании самому 
разобраться в непростых вопросах.
    Именно во время пребывания в Москве этой норвежской делегации меня вызвали 
в ПГУ и предложили занять должность заместителя начальника Третьего, 
англо-скандинавского отдела.
    Позади были три длительные загранкомандировки в Норвегию, две из которых — 
по линии разведки. Местной контрразведке, в том числе ее шефу Асбьерну Брюну, я,
 думаю, изрядно надоел.
    Еще в 1964 году в связи с визитом в Норвегию Хрущева я неоднократно виделся 
с ним. В целом он производил неплохое впечатление, казался корректным и 
сдержанным. Политические темы в моем присутствии никогда не затрагивал.
    Одна из таких встреч представляла для меня определенную опасность Во время 
проведения первой беседы Хрущева с Герхардсеном в правительственной гостевой 
резиденции на полуострове Бюгдеи супруга премьера Верна, моя жена, Брюн и я 
сидели на свежем воздухе, ожидая завершения переговоров. Женщины разговаривали 
о своем а я вынужден был поддерживать разговор с Брюном.
    Неожиданно он произнес: «Господин Грушко, мы хорошо осведомлены о вашей 
деятельности». Я не понял, к чему он клонит, и попросил пояснить. «Вы 
занимаетесь политическим ориентированием» — шеф контрразведки употребил 
необычное выражение. Ориентирование, а не разведка. Спасибо и на том. Я 
подтвердил, что действительно занимаюсь в посольстве политическими проблемами, 
и поспешил сменить тему. Если бы он прямо сказал, что я осуществляю 
политическую разведку, мне пришлось бы поставить об этом в известность Центр. А 
его реакция на сообщение о расшифровке могла быть какой угодно, в зависимости 
от обстоятельств.
    Инцидент был исчерпан. Но в книге воспоминаний преемника Брюна на посту 
начальника контрразведки Гуннара Хорстада «В секретной службе», вышедшей в 1988 
году, я прочел, что Координационный совет Норвегии по вопросам разведки и 
контрразведки рассматривал в тот период вопрос о моей высылке из страны из-за 
наличия обширных связей, особенно из-за контакта с Верной Герхардсен. Согласно 
Хорстаду, за мной было установлено усиленное, «насколько это было возможно», 
наблюдение, но достаточных оснований для высылки не оказалось.
    Не только контрразведка задавалась вопросом об истинном роде моих занятий. 
Как-то мы сидели в ресторане с будущим министром
89
иностранных дел Кнутом Фрюденлундом, которого я знал еще со времени его работы 
помощником министра. У меня на протяжении многих лет были с ним хорошие личные 
отношения.
    «Скажите мне, — говорит Фрюденлунд. — У вас в посольстве два советника. 
Один из них — Смирнов, второй — вы. Один из вас должен быть резидентом КГБ. Вы 
— кто?» Я отшучиваюсь: «А кем бы вы хотели меня видеть?» «Вообще-то, мне 
интереснее беседовать с резидентом», — с улыбкой отвечает он.
    Расставание с Норвегией было трогательным. Здесь было все: и радость, и 
невзгоды, и светлое, и мрачное. Я полюбил эту страну. Посол устроил прием по 
случаю завершения моей командировки. В тот же день правая газета «Моргенбладет» 
поместила статью с моим портретом и фотографией квартиры в Осло под заголовком: 
«Здесь живет резидент КГБ в Норвегии».
    Думаю, что целью публикации было отпугнуть моих гостей. Но пришли все 
приглашенные, включая Эйнара Герхардсена.
    Глава 8
    ХРУЩЕВ И КОСЫГИН
     
    За время работы в Норвегии мне довелось поближе узнать двух высших 
государственных деятелей Советского Союза, каждый из которых по-своему пробудил 
надежды на осуществление назревших реформ в экономике и сделал практические 
шаги в этом направлении. Н.С. Хрущев, который был Первым секретарем ЦК КПСС с 
1953 года и главой правительства в 1958-1964 годах, посетил Норвегию с 
официальным визитом летом 1964 года, когда я был еще сравнительно молодым 
офицером разведки. А.Н.Косыгин, ставший Председателем Совета Министров СССР в 
1964 году, нанес визит в Осло через 7 лет, когда я завершал третью командировку 
в эту страну в должности резидента.
    Хрущев останется в истории как политик, резко отмежевавшийся от 
тоталитарного режима, насажденного в стране Сталиным. Он выступил за более 
открытое и демократичное общество, не прибегающее к чрезмерному принуждению и 
исключающее политические репрессии. В сфере внешней политики он стремился к 
снижению уровня противостояния с капиталистическими странами. Слово «оттепель», 
которое зачастую применяется как синоним начального периода его руководства 
страной, на мой взгляд, достаточно точно отражает истинное положение вещей. 
Оттепель, но не более.
    Впервые я познакомился с Хрущевым во время поездки в Советский Союз 
председателя внешнеполитического комитета стортинга Финна My весной 1958 года.
    Депутат парламента, журналист и специалист-международник, Финн My был 
знаком мне как человек, свободный от навязываемых буржуазной пропагандой 
стереотипов в представлениях о Советском Союзе. Он был неизменно вежлив и 
скромен, отличался непредвзятостью и производил благоприятное впечатление. В 
Норвегии его рассматривали как политика, сдержанно относящегося к чрезмерно 
тесному сотрудничеству с НАТО. Он был активным приверженцем политики Э. 
Герхардсена, направленной на неразмещение в мирное
91
время на территории Норвегии ядерного оружия и иностранных войск и поддержание 
добрососедских отношений с СССР.
    По прибытии My в Москву мне поручили перевести беседу с ним главы 
советского правительства, которая должна была состояться в тот же день. 
Предстояло явиться в Кремль к четырем часам дня. Уже заказали пропуск. 
Поручение было несколько неожиданным, и я решил заехать домой, захватить свои 
заметки с некоторыми политическими и военными терминами на норвежском языке, 
предполагая, что тема разоружения будет центральной в беседе.
    Когда я вышел из дому и направился к метро, меня остановили два человека. 
Они поинтересовались, не я ли Грушко. Получив утвердительный ответ, тут же 
усадили меня в автомобиль и на полной скорости помчались в Кремль. Выяснилось, 
что Хрущев решил встретиться с норвежским парламентарием на два часа раньше, и 
мы еле успели прибыть вовремя.
    Беседа с My началась в дружеском тоне и касалась в первые минуты общих тем. 
Но, когда разговор коснулся берлинского вопроса, разразился гром, хотя гость 
повода для такой реакции не давал. Дело в том, что накануне известные 
американские журналисты братья Олсоп выступили в прессе с комментариями, смысл 
которых сводился к необходимости прорыва блокады Западного Берлина при помощи 
танков. «Знаете, что они предлагают? —гневно сказал Хрущев. — Они, по сути, 
предлагают войну! Но мы ее не допустим. Я бы спустил с этих братьев штаны и 
высек ремнем по мягкому месту!» My внимательно слушал Хрущева, лихорадочно 
делая какие-то пометки на пачке папирос «Казбек». Я дал ему чистый лист бумаги, 
но ему не хватило и его, потому что слова нашего премьера лились нескончаемым 
потоком. Переводить было чрезвычайно трудно, потому что Хрущев почти не делал 
пауз. My отдавал себе отчет в том, что через него хотят довести советскую точку 
зрения по берлинскому конфликту до Запада. Норвежские каналы с подобной целью 
использовались не впервые, поэтому My был взволнован и сосредоточен.
    В ходе беседы Хрущев заметил: «Нам, кстати, очень не нравится то, чем 
занимаются американцы в Норвегии, в частности на норвежских аэродромах». My 
сделал удивленное лицо, а присутствовавший на беседе посол Норвегии 
поинтересовался, откуда у советского премьера такие данные? Хрущев на секунду 
задумался и сказал, что такие сведения предоставлены ему военными советниками. 
Думаю, что на деле он располагал разведывательной информацией. В дальнейшем я 
не раз вспоминал эмоциональную беседу Хрущева, особенно в свете известного 
инцидента с У-2.
    Хрущев, несомненно, знал о шпионских полетах и их маршрутах задолго до 
разразившегося скандала и давал норвежцам шанс еще раз подумать о практическом 
осуществлении своего внешнеполитического курса. Вполне могло быть, что 
норвежское правительство не
92
знало о вовлечении аэродрома Будё в такого рода активность Соединенных Штатов. 
С советской точки зрения это было бы самым худшим. На то, что Норвегия не будет 
бросать вызов Советскому Союзу, мы рассчитывали. Но допущение, что она не могла 
контролировать деятельность союзников на своей территории, в корне меняло 
стратегическую картину и требовало коррективов в советских оборонных планах. 
Было очевидно, что ни My, ни посол Норвегии не поняли, к чему клонил Хрущев, 
когда поднял вопрос о норвежских аэродромах.
    Как потом оказалось, действительно норвежские военные аэродромы 
использовались американцами для разведывательных полетов над территорией СССР.
    Признание в этом, как уже отмечалось ранее, сделал сам Э.Герхардсен, 
заверив Председателя Верховного Совета СССР Лобанова, что в дальнейшем это не 
повторится.
    Характерен для Хрущева и эпизод, который произошел уже после уничтожения 
самолета У-2. На одном из приемов в Москве он подошел к норвежскому послу 
Гундерсену, который стоял в сторонке, положив руки в карманы. «Покажите, что у 
вас в кармане», — просит Хрущев. Посол достает носовой платок. «А в другом?» 
Посол извлекает связку ключей. «Все в порядке, — с наигранным облегчением 
вздыхает советский премьер, — я просто хотел убедиться, не скрываете ли вы от 
нас что-нибудь еще». В такой, характерной для Хрущева, манере внимание 
норвежцев еще раз было привлечено к грубому нарушению ими обязательств о 
недопущении иностранных сил на свою территорию в мирное время. Но Хрущев не 
останавливается на этом. Он отводит посла к стене и рисует на ней воображаемую 
карту: «Это — Советский Союз. А это — Норвегия. Вот тут — Будё. Если то, что 
произошло, повторится еще раз, Будё больше не будет».
    Хрущев посчитал беседу с My столь важной, что поручил мне подготовить 
записку о ее содержании для членов Президиума ЦК. «Она должна быть готова в 
понедельник, — сказал Хрущев, — ну, а сегодня пятница. Пора и на дачу». 
Поскольку работы предстояло много, а дачи у меня не было, как, впрочем, не было 
еще и собственной квартиры, я сразу засел за работу. К понедельнику она была 
готова на 12 страницах. Помощник Хрущева Олег Трояновский внес очень 
незначительную правку, убрал из материала угрозу задать трепку братьям Олсоп, и 
записка пошла по инстанциям.
    Хрущев несколько раз собирался в Норвегию, и представители различных 
советских ведомств и учреждений в Осло тщательно готовили визит. Ожидавшийся в 
1959 году приезд Председателя Совета Министров СССР не состоялся. Хрущев 
отложил его со ссылкой на то, что норвежское общественное мнение не 
подготовлено к нему. В местной прессе, по его мнению, допускаются резкие выпады 
в адрес нашей страны и время для визита не созрело. Возможно, Хру-
93
щев хотел разобраться поглубже с историей использования американцами норвежских 
аэродромов, а может, были и иные причины. Во всяком случае, меня, работавшего в 
то время в МИД, вызвал заместитель министра В.С.Семенов и поручил подобрать 
наиболее оскорбительные заметки из норвежской прессы, чтобы обосновать отсрочку 
визита. Вскоре подборка наиболее агрессивных высказываний и публикаций была 
сделана и пущена в ход.
    В 1964 году ситуация была совсем иной. Визит Хрущева по линии МИД, разведки 
и посольства готовился тщательно около года, с тем чтобы дать советскому 
руководителю максимально точную картину положения дел на Севере Европы, 
подготовить его к вопросам, которые могут быть затронуты принимающей стороной в 
ходе переговоров, внести предложения о желаемых результатах поездки. Наши цели 
состояли в улучшении отношений с Норвегией, выработке общих подходов к освоению 
ресурсов континентального шельфа и углублении экономического сотрудничества. В 
резидентуре мы чувствовали, что Центр нервничает, потому что он постоянно 
ставил перед нами задачи получения все новой и новой информации.
    Была создана советско-норвежская рабочая группа по подготовке визита. В нее 
входили с норвежской стороны помощник премьер-министра по международным делам и 
вопросам безопасности Андерсен и уже упоминавшийся шеф норвежской контрразведки 
Брюн. Со стороны посольства в рабочую группу входил я. Секретарем группы была 
сотрудница МИД Норвегии Ховик, с которой я тогда впервые познакомился. Более 
подробный рассказ о ее судьбе будет ниже.
    Во время подготовки визита я был приглашен моим давним знакомым Андреасом 
Андерсеном. Он подчеркнул важность того, чтобы возникшие между нашими странами 
недоразумения были развеяны во время визита Хрущева или, по крайней мере, не 
омрачили его. Об этом он и хотел неофициально поговорить со мной. Я догадывался,
 что собеседник действовал по поручению Герхардсена.
    Андерсен попросил меня взять ручку и, по сути, надиктовал около десяти 
пунктов, отражавших платформу переговоров норвежского правительства с Хрущевым. 
«Мы хотим, чтобы эти сведения заблаговременно оказались на столе у Хрущева», — 
завершил он беседу.
    Я вернулся в посольство и подготовил по своей линии телеграмму о содержании 
беседы, но, прежде чем отправить ее в Москву, было решено ознакомить с ней 
нашего посла Николая Митрофановича Лунькова. Информирование посла о 
деятельности резидентуры не являлось обычной практикой, хотя исключения 
случались. На этот раз целесообразность доведения до посла сведений разведки 
вызывалась необходимостью тесного взаимодействия и координации усилий МИД, 
Министерства обороны, КГБ и ряда других советских ведомств. Можно было 
предположить, что Хрущев сочтет нужным затронуть в беседе с послом некоторые из 
пунктов норвежской по-
94
зиции, и незнание их поставило бы Лунькова в неудобное положение.
    Содержание телеграммы вызвало у посла сложные чувства. Он нервно 
забарабанил пальцами по столу. Дело в том, что он уже направил в Москву около 
десятка сообщений, в которые «тезисы Андерсена» вносили существенные поправки. 
Луньков спросил, не мог бы он лично ознакомить с этим материалом Хрущева сразу 
по его прибытии. Мы понимали положение посла, но пойти на это не могли. 
Во-первых, большую роль играл фактор времени, а во-вторых, нельзя было 
сбрасывать со счетов и то, что информация была получена сугубо конфиденциально. 
Отказ, конечно, не улучшил наши отношения с послом.
    Приведенный случай лишний раз свидетельствует о пользе личных контактов 
между представителями различных государств. Наверняка Андерсен знал, что я 
работал в резидентуре, но он никогда этот вопрос в беседах не затрагивал, 
внешне относясь ко мне как к дипломату.
    Во время визита Н.С. Хрущева задача разведки состояла в том, чтобы 
оперативно добывать надежные сведения, которые могли бы учитываться в ходе 
переговоров для личного доклада премьеру. Обычно функцию текущего 
информирования выполняет резидент, однако Александр Старцев, возглавлявший 
разведывательный аппарат в Норвегии, перепоручил это дело мне, сославшись на 
хорошее знание мною Норвегии и поручение Центра.
    Это было моей первой действительно крупной задачей, и я в полной мере 
ощутил бремя высокой ответственности. Попытался обобщить все самое важное из 
имевшихся и продолжавших поступать сведений, сформулировать их максимально 
четко и кратко и обратился к сопровождавшим Хрущева сотрудникам службы охраны 
согласовать, когда премьеру удобнее принять доклад. Мне сказали, что первый 
доклад должен состояться за завтраком на следующий день после прибытия.
    В назначенное время я направился в резиденцию Хрущева на полуострове Бюгдей.
 Начальник службы охраны Чекалов сразу же пропустил меня к нему. Хрущев сидел 
за столом и завтракал. Ни его супруги, ни министра иностранных дел Громыко с 
ним не было.
    Никита Сергеевич сразу начал называть меня на «ты». «Вот сижу тут и 
поджидаю тебя», — сказал он, как будто мы были старыми знакомыми. Он 
действительно видел меня, когда я переводил ему беседу с Ф. My, но вряд ли 
помнил. Мы находились в норвежской правительственной резиденции, где, возможно, 
имелись средства для прослушивания и фотографирования, поэтому докладные 
материалы были представлены в письменном виде.
    «Садись, позавтракай», — пригласил меня Хрущев. Я ответил, что уже 
завтракал.
95
    «Съешь хотя бы яйцо», — настаивал он. Желания есть яйцо у меня вовсе не 
было, и я вежливо отказался.
    «Тридцать лет меня убеждали не есть яйца из-за содержания холестерина, а 
теперь специалисты говорят, что яйца не опасны. Я их ем с удовольствием и тебе 
советую», — сказал он.
    Я понял, что сопротивление бессмысленно, и съел нехитрый продукт. Хрущев 
молча читал материалы доклада один за другим, не вынимая из специального 
полураскрытого чемоданчика, чтобы исключить фотографирование с потолка. У меня 
точно в таком же чемоданчике находились их копии, с тем чтобы пояснить что-то, 
если понадобится. Пока Хрущев пил чай, а я — кофе, все материалы были 
внимательно прочитаны, а кивки головой означали, что он понял информацию и 
согласен с оценками. Чтение заняло примерно полчаса.
    «Хорошо, — сказал он. — Все ясно. Спасибо». Он был достаточно 
дисциплинирован и не проронил ни слова, которое могло бы выдать содержание 
прочитанного текста.
    Доклад обобщал все собранное нами до приезда Хрущева. На следующий день я 
представил главе правительства записку о реакции в различных кругах Норвегии на 
первые результаты визита с оценками и прогнозами. Я уже чувствовал себя 
свободней, и встреча прошла успешнее, чем предыдущая. Хрущев поблагодарил за 
полезную информацию. Чекалов рассказал мне впоследствии, что Никита Сергеевич 
остался весьма доволен качеством разведывательных материалов, поскольку в ходе 
переговоров убедился в верности прогнозов. От имени Н.С. Хрущева он вручил мне 
наручные часы и миниатюрный радиоприемник.
    В числе других сопровождающих лиц я летал с Хрущевым в Берген. Все 
пассажиры — и наша делегация, и норвежцы, включая премьер-министра Герхардсена, 
— сидели в одном салоне. Верна Герхардсен подвела меня к Хрущеву и сказала: 
«Господин Хрущев, это — Виктор Грушко, которого мы хорошо знаем. Он наш добрый 
друг и достойный представитель Советского Союза, который много знает и во 
многом нам помогает». «Очень приятно, — ответил Хрущев, похлопав меня по плечу, 
— но я его уже давно знаю. Хорошо, что в нашем посольстве работают такие люди».
    Прямота и открытость Хрущева многим нравились, но у этой медали имелась и 
обратная сторона. Импульсивность, а зачастую и непоследовательность в поведении 
не украшали и, пожалуй, способствовали смещению его с постов в октябре 1964 
года. В Осло я был очевидцем одного из таких неудачных и неуместных экспромтов. 
После официального обеда состоялась так называемая беседа наедине двух 
премьер-министров. На самом же деле на ней присутствовало довольно много людей 
с обеих сторон. Герхардсен обратил внимание Хрущева на то, что социал-демократы 
могут потерять власть после
96
очередных парламентских выборов. «Вам нужна помощь?» — неожиданно спрашивает 
Хрущев. Герхардсен пытается сделать вид, что пропустил эту бестактность мимо 
ушей.
    Но Хрущев не успокаивается и предлагает: «Хотите, поможем вам оружием?»
    Это вполне могло обернуться скандалом и, конечно, свидетельствовало о 
тотальном непонимании советским лидером политической жизни в Западной Европе. 
Но на следующий день зять Хрущева, главный редактор «Известий» А. Аджубей 
пояснил в приватном порядке присутствовавшим при описанной сцене норвежцам, что 
советский руководитель пошутил. К счастью, хозяева решили не поднимать шума. 
Утечки удалось избежать, хотя позднее что-то на эту тему было опубликовано в 
США.
    Смещение Н.С. Хрущева свидетельствовало об изменившейся в стране обстановке.
 Под напором критики со стороны членов ЦК Первый секретарь вынужден был 
формально сам подать в отставку и уйти на пенсию. Можно спорить о законности и 
целесообразности происшедшего, но ясно было одно: такой путь лучше, чем 
некрологи о кончине дряхлеющих руководителей или объявление их «врагами народа».
 То, что Хрущев ушел, и ушел на пенсию, а не в небытие, является в конечном 
счете проявлением набиравшего силу нового стиля политической жизни в стране.
    Подготовка к визиту в Норвегию Председателя Совета Министров СССР Алексея 
Николаевича Косыгина, который начался 5 декабря 1971 г., проводилась тоже 
весьма тщательно. Приезда Косыгина мы очень ждали. Он, пожалуй, пользовался 
наибольшим уважением среди руководства страны. Я и сегодня считаю, что А.Н. 
Косыгин, как и Ю.В. Андропов, был на голову выше большинства тогдашних членов 
политбюро по уровню интеллигентности, широте кругозора и конструктивности 
мышления. Если бы ему удалось осуществить задуманное, сегодня наша страна не 
оказалась бы в такой ситуации.
    Когда в 1964 году посты руководителей партии и правительства были разделены,
 большинством, в том числе и мною, это было воспринято как принципиально 
правильное решение. КПСС должна была заниматься преимущественно идеологией и 
кадрами, а правительство — экономикой, имея на то соответствующие полномочия. 
Назначение Председателем Совета Министров именно Косыгина, профессионала 
высокого класса, давало хорошую основу для дискуссии по вопросам экономической 
политики. Активно обсуждался ряд интересных идей о путях стимулирования 
производства, развертывании, если хотите, конкуренции между предприятиями, 
повышении качества продукции. Заслугой Косыгина было строительство совместно с 
итальянцами автомобильного завода в Тольятти, которое дало мощный импульс не 
только автомобилестроению, но и качественным переменам в других отраслях 
экономики. Ему пришлось преодоле-
97
вать сопротивление, бюрократизм, консерватизм, и он — во всяком случае, в 
осуществлении тольяттинского проекта — победил.
    Когда Косыгин находился с визитом в Норвегии, я ежедневно представлял ему 
сводки разведывательной информации, в то время как посол Романовский делал 
сообщения по своей линии устно.
    Программа визита была плотной и утомительной. Однако один из вечеров 
зарезервировали для отдыха. Косыгин захотел пройтись пешком по городу, чтобы 
составить личное впечатление о жизни норвежской столицы. Он имел обыкновение, 
где бы ни находился, совершать пешие прогулки. Но за рубежом деятелю такого 
уровня сделать это не так-то просто. Я проинформировал охрану о намерении 
Косыгина, и та буквально бросилась к телефонам, чтобы обеспечить безопасность 
премьера в городе. Алексей Николаевич спросил, куда лучше пойти, и я 
порекомендовал ему расположенную между королевским дворцом и парламентом улицу 
Карл Юхан и прилегающие районы центра города. Было уже довольно поздно, но 
Косыгин внимательно присматривался к происходящему вокруг, останавливался у 
витрин магазинов, обращая внимание на ассортимент товаров и цены. В 
патриотическом запале наш торгпред заметил, что цены в Норвегии очень высоки и 
постоянно растут. Косыгин резко повернулся к нему и сухо сказал, что 
сбалансированность спроса и предложения как раз является признаком здоровой 
экономики и здесь нам есть чему поучиться.
    «Если бы вы только знали, как мне приходится бороться за то, чтобы цены на 
некоторые товары поднять до уровня рентабельности, — заявил Косыгин. — 
Ценообразование должно использоваться в качестве инструмента стимулирования 
производительности труда, окупать издержки и двигать экономику вперед. У нас 
цены не менялись и даже снижались в последние 30 лет. По таким ценам невозможно 
производить товары высокого качества. Вот их-то у нас и не хватает. Посмотрите 
для сравнения на качество норвежских товаров».
    В разгар визита Косыгин вдруг заболел. Конечно, можно было отменить 
традиционный обмен мнениями по некоторым международным вопросам, от которого не 
ожидалось чего-то качественно нового, но не был обсужден еще ряд принципиальных 
вопросов двусторонних отношений. Короче, премьера нужно было ставить на ноги.
    Посоветовавшись с лечащим врачом Косыгина, его дочерью, послом, решили 
привлечь к обследованию Алексея Николаевича норвежского профессора. Был 
поставлен диагноз — грипп. Косыгин был вынужден провести сутки в постели, но 
затем программу визита удалось продолжить. Несмотря на недомогание, глава 
советского правительства успешно завершил переговоры. У него установились 
хорошие отношения с норвежским премьер-министром Трюгве Браттели. Тон бесед был 
теплым и дружеским. Кстати, чисто в человечес-
98
ком плане у Косыгина и Браттели было много общего. Они говорили, если можно так 
сказать, на одном языке — трезво, по-деловому, без эмоций, чуть ли не 
академично.
    И, тем не менее, Косыгин вынужден был вылететь в Москву на день раньше. 
Будучи человеком чрезвычайно ответственным, он стремился успеть сделать как 
можно больше и чувствовал некоторую неловкость перед принимающей стороной.
    На заключительных переговорах в день отъезда Косыгин подозвал меня к себе и 
попросил предупредить всех, кого положено, что полная готовность к вылету 
должна быть в два часа дня. Я передал соответствующие распоряжения.
    Но затем Косыгин вновь позвал меня и, ссылаясь на нежелание скомкать важную 
фазу переговоров, поручил отсрочить вылет на два часа. Потом последовала еще 
одна отсрочка — для проведения заключительной пресс-конференции. Перед самым 
отлетом он нашел время лично сказать добрые слова послу Сергею Романовскому и 
мне за участие в организации удачного визита. Втроем мы выпили по рюмке коньяку.

    Политическое будущее Косыгина оказалось безрадостным. Еще в 1968 году в 
обществе можно было заметить тенденцию, которая впоследствии была названа 
застоем. Для обеспечения собственной власти Брежнев собрал вокруг себя на 
ключевых постах старых друзей. Ради «стабильности» под сукно попадало все, что 
могло привести к реформам. Государство стало менее демократичным, в области 
политики наблюдалось даже некоторое отступление от достигнутого. Это 
происходило именно в то время, когда должны были развернуться в полную силу 
вынашивавшиеся Косыгиным реформы. Он сохранил свой пост, но вынужден был 
заниматься вопросами текущего управления. От решения стратегических вопросов 
экономики его, по сути дела, отстранили. Я считаю это большим несчастьем для 
нашей страны. Но, к сожалению, в политике не всегда побеждает достойнейший и 
умнейший.
    Глава 9
    «ЖЕНЩИНА В ПОСОЛЬСТВЕ»
     
    Сентябрьским утром 1965 года я направлялся пешком в сторону советского 
посольства в Осло. По пути заглянул в газетный киоск. Все газеты пестрели 
огромными заголовками о разоблачении «норвежской Мата Хари» по имени Ингеборг 
Люгрен. Развертывалась очередная шумная кампания шпиономании. Люгрен? Ее я 
несколько раз видел в Москве, работая в МИД. Эта дама являлась секретарем в 
норвежском посольстве, отвечала на приличном русском языке на телефонные звонки,
 согласовывала визиты посла в МИД, другие протокольные мероприятия и встречи. 
Короче, мне доводилось с ней общаться. Но могла ли она быть советским агентом? 
Насколько мне было известно, она не фигурировала в оперативных документах даже 
в качестве полезного контакта.
    Позволю себе небольшое отступление о том, что вкладывали советские 
спецслужбы в понятие «контакт». Люди, попавшие в число контактов, как правило, 
не догадывались, что имеют дело с сотрудником разведки. Уже после одной-двух 
встреч всем контактам — журналистам, политическим деятелям, ученым, дипломатам 
и т.д. — присваивались псевдонимы. Это не означало, разумеется, что контакт 
рассматривался как агент или потенциальный агент. Соблюдалась обычная мера 
предосторожности для предотвращения утечки информации на тот случай, если 
отношения с контактом со временем приобретут иной характер.
    Все сотрудники КГБ обязаны были руководствоваться инструкциями об 
обязательном употреблении в переписке и на внутренних совещаниях только 
псевдонимов. Нарушение этого требования рассматривалось как серьезный служебный 
проступок или как преступление, если речь шла о разглашении государственной 
тайны.
    Цель была ясна: запутать противника даже в тех случаях, если ему удастся 
перехватить документы или получить информацию путем прослушивания. Употребление 
псевдонимов в определенной степени уменьшало степень ущерба в случае 
предательства. Противнику было
100
непросто установить, что стоит за псевдонимом: агент, доверительная связь, 
информационный контакт или первичный объект изучения.
    «Супершпионка» Люгрен не относилась ни к одной из этих категорий. Это 
подтвердил ответ на запрос резидентуры из Центра. Дело пахло крупной 
провокацией. Напрашивался вывод: влиятельные силы в Норвегии хотят использовать 
громкое «шпионское дело» для нагнетания всеобщей подозрительности и отравления 
атмосферы, сложившейся после недавнего визита Хрущева.
    Резидент в это время находился в отпуске, и я исполнял его обязанности. 
Военный атташе посольства на вопрос о том, имеет ли Люгрен какое-либо отношение 
к ГРУ, ответил отрицательно. Центр на наш запрос дал дополнительную информацию, 
что Люгрен действительно с такого-то по такое время работала в посольстве 
Норвегии на невысокой должности, к органам госбезопасности СССР отношения не 
имела и, напротив, обоснованно подозревалась в принадлежности к агентуре ЦРУ. 
Были зафиксированы случаи, когда Люгрен осуществляла «броски» писем для 
советских граждан в обычные почтовые ящики по заданию сотрудников ЦРУ, 
работавших под прикрытием американского посольства. Американцы, видимо, считали,
 что проведение таких операций скромной сотрудницей посольства маленькой 
Норвегии увеличивало их шансы остаться незамеченными.
    На следующее утро я вновь шел на работу пешком. Вдруг увидел, что начальник 
норвежской контрразведки Брюн, проживавший недалеко от нашего посольства, идет 
мне навстречу. Он попытался сделать вид, что не замечает меня, но я подошел к 
нему и прямо задал ряд нелицеприятных вопросов: что за спектакль устроен? Как 
понимать этот скандал в свете наметившегося улучшения двусторонних отношений? 
Что вообще происходит?
    Брюн ответил очень серьезно и сухо: «Выявлять шпионов — это моя работа. 
Здесь я ничего не могу поделать».
    В Норвегии все знают, что произошло дальше. Нашим читателям, возможно, 
также небезынтересно будет узнать, что после долгих и изнурительных допросов, 
на которых Люгрен вела себя стойко, дело полностью рассыпалось. Наши подозрения 
в отношении нее, напротив, полностью подтвердились. Она действительно выполняла 
задания американцев. Начальник норвежской военной разведки Вильгельм Эванг в 
свое время лично просил министра иностранных дел командировать Люгрен в 
посольство в Москву. Очевидно, по этому поводу к нему обращались американцы.
    Меня очень удивило выявившееся в результате этой кампании полное отсутствие 
сотрудничества между различными норвежскими специальными службами. То, что 
отношения между ними, мягко говоря, оставляли желать лучшего, нашей резидентуре 
было известно.
101
    Определенные источники информации мы имели. Мы установили, что причины 
разногласий глубже взаимной зависти и соперничества. Они носили политический 
характер и родились еще в годы войны. Если за созданием военной разведки стояли 
представители Норвежской рабочей партии, такие как Эванг, принимавший активное 
участие в движении сопротивления, то контрразведка формировалась из буржуазной 
среды на основе полицейского управления Осло. Поэтому не удивительно, что 
представители левых сил Норвегии весьма нелестно отзывались о местной 
контрразведке. Многие чувствовали себя «под колпаком» как политически 
неблагонадежные или потенциально опасные с точки зрения безопасности. 
Высказывания о том, что спецслужбы «ищут призраки средь бела дня», могут 
кому-то показаться преувеличением. Но мне известно, что норвежские 
контрразведчики под надуманными предлогами поломали судьбу не одного 
талантливого соотечественника, швырнули вниз со служебной лестницы, закрыли 
двери к карьере. А тем оставалось только догадываться, кто стоит за этой 
травлей.
    Таким образом, натянутые отношения между специальными службами Норвегии не 
были секретом. В «деле Люгрен» поражала степень их нескоординированности.
    Это заставило многих в Норвегии задуматься. Признав, что была допущена 
грандиозная ошибка, некоторые граждане, тем не менее, продолжали считать свою 
страну идеальным правовым государством. Но как же случилось, что в стране, 
гордящейся соблюдением прав человека, два государственных ведомства не 
удосужились связаться и выяснить вопрос, в результате чего за решетку попал 
человек на основании только, как потом выяснилось, сомнительных показаний 
перебежчика. Эванг и Брюн либо вообще не обменивались информацией, либо 
заведомо лгали друг другу.
    Любая спецслужба в мире время от времени допускает ошибки. Советская 
контрразведка, во всяком случае когда я ее возглавлял, никогда бы не допустила 
ареста на таком зыбком основании, без достаточных улик.
    Проведя значительную часть своей сознательной жизни в Норвегии, я приобрел 
и сохраняю уважение к открытости, политической свободе и демократическим 
принципам норвежского общества. Но я обратил внимание на то, что местная 
контрразведка под влиянием шпиономании и в ее интересах прибегала к 
недозволенным методам, в которых необоснованно обвиняли КГБ. В идеале 
контрразведка должна быть настолько эффективной, чтобы действовать 
профилактически и не доводить дело до шпионских процессов. Но, видимо, «громкие 
дела» время от времени нужны самим спецслужбам, чтобы продемонстрировать свою 
нужность и полезность. В случае с Люгрен стремление разоблачить Советский Союз 
как «империю зла» было столь велико, что они пренебрегли элементарной проверкой.

102
    Ради справедливости должен отметить, что норвежская контрразведка не 
относилась к числу худших. Она работала в целом активно и профессионально. За 
время моей работы в Норвегии в ней никогда не применялись столь жесткие метода 
воздействия, какие, например, практиковали американские и английские спецслужбы.
 Исключение составляет случай с Арне Трехолтом, о котором я расскажу ниже.
    Одной из причин того, что норвежские спецслужбы крупно оскандалились в 
«деле Люгрен», был «сигнал» от перебежчика Голицына, работавшего раньше в 
советской контрразведке. Лично я его не знал, но слышал, что еще в 50-е годы он 
высказывал неудовлетворение своим служебным положением, считал, что руководство 
и коллеги его недооценивают. Он даже писал письма Сталину с критикой стиля и 
методов работы конкретных сотрудников. О реакции Сталина мне неизвестно, но я 
знаю, что, находясь в Финляндии, Голицын встал на путь измены и выдал 
американским спецслужбам нескольких агентов.
    Голицын сообщил якобы, что у КГБ есть «женщина в норвежском посольстве», о 
чем американцы проинформировали своих норвежских коллег. Но предатель не знал 
ни ее имени, ни положения. Мы подозревали также, что другой перебежчик из 
советской контрразведки — Носенко, не вернувшийся из Швейцарии в 1964 году, — 
мог сообщить на Западе некоторые сведения. Женщина, которая работала на нас в 
норвежском посольстве в Москве, как выяснилось через много лет, вовсе не носила 
имя Ингеборг Люгрен.
    Еще один изменник — Гордиевский, сбежавший в Великобританию в 1985 году, — 
претендует на то, что якобы выдал Западу подлинную «женщину КГБ в норвежском 
посольстве» — Гунвор Галтунг Ховик, а также дал наводку на блестящего 
норвежского дипломата и политика Арне Трехолта. Гордиевский не устает публично 
похваляться этими «достижениями».
    Откровения предателя являются чистым вымыслом. Когда Ховик была арестована 
в Осло в январе 1977 года, Гордиевский работал в Копенгагене. Никакого 
отношения к норвежским делам ни до того, ни после он не имел. О жестких 
правилах конспирации в разведке я уже говорил.
    К информации Гордиевского следует относиться скептически. Он еще 
преподнесет своим хозяевам немало неприятных сюрпризов. Он уже их преподносит. 
Благодаря публицистическим исповедям предателя КГБ в глазах многих наблюдателей 
из организации с чуть ли не сверхъестественными возможностями внезапно 
превратился в проходной двор без какой-либо дисциплины и конспирации, где 
офицеры только и делают, что на каждом углу рассказывают друг другу об 
иностранной агентуре. Провокаторская роль Гордиевского начинает разоблачаться, 
в том числе в судебном порядке, о чем я скажу несколько ниже.
103
    Что касается Ховик, то Гордиевский неоднократно и публично заявлял, что 
именно он выдал ее. В своей же последней книге, вышедшей в Англии в феврале 
1995 года, он вдруг дает обратный ход. Почему? Думаю, что по совету норвежских 
и взаимодействующих с ними других западных спецслужб. Показания Гордиевского и 
так уже перестали вызывать доверие, и полная дискредитация его как «свидетеля» 
может привести к пересмотру дела Трехолта, сфабрикованного на основе ложных 
показаний «анонимного источника».
    Норвежская контрразведка не намерена делиться с Гордиевским «славой» в 
выявлении Ховик как агента КГБ. Она якобы самостоятельно вычислила ее и 
осуществила захват, о чем бывшие норвежские контрразведчики написали немало 
мемуаров. Гордиевский вынужден корректировать свои прежние откровения. В своей 
новой книжке он пишет, что впервые узнал имя Ховик лишь после ее ареста в 1977 
году. До этого же, мол, ему удалось разузнать через своего сослуживца в 
Копенгагене Вадима Черного и передать англичанам псевдоним агента-женщины в МИД 
Норвегии — «Грета», а также данные о наличии «еще более важного источника» в 
этом министерстве. Прикрываться именем своего бывшего коллеги, ныне умершего, — 
типичный прием для предателя.
    После ареста Ховик в Центре была создана комиссия по расследованию причин 
ее провала. Как всегда в таких случаях, стопроцентно установить их невозможно. 
Но всегда нужно исходить из того, что версия контрразведки о предшествовавших 
аресту обстоятельствах направлена на введение в заблуждение спецслужбы 
противника. В случае с Ховик она сводилась к тому, что на «Грету» вышли путем 
слежки за сотрудником советской разведки. Версия была заведомо ложной.
    Наше расследование показало, что утечка информации скорее всего произошла 
на стадии реализации материалов, поступивших от Ховик. Это подтвердилось 
разоблачением американского агента в управлении планирования внешнеполитических 
мероприятий МИД СССР Огородника (прототип известного «Трианона» из романа 
Юлиана Семенова «ТАСС уполномочен заявить...») в 1978 году. Огородник, имевший 
доступ к некоторым материалам разведки, предназначенным для доклада министру, 
передавал их ЦРУ и после задержания покончил жизнь самоубийством, приняв яд.
    Независимо от того, кто дал наводку на Ховик, норвежская контрразведка и 
прокуратура должны были проверить подлинность высказываний их основного 
«анонимного свидетеля из рядов КГБ» по делу Трехолта. Это дело задним числом 
неминуемо развалится. В тех странах, где Гордиевский служил, а именно в Дании и 
Великобритании, именно так и произошло с рядом дел, заведенных по его 
информации.
    Высказывания Гордиевского о Гунвор Галтунг Ховик пополняют список примеров, 
когда предатель прибегал к слухам, голословным
104
утверждениям, выдумкам и откровенной лжи. С их помощью он и кормился все эти 
годы.
    Мне стало известно, что редактор внешнеполитического отдела одной из 
центральных датских газет «Информашон» Йорген Драгсдаль поднял перчатку, 
брошенную Гордиевским в серии статей, и что бывший депутат английского 
парламента, видный лейборист Майкл Фут сделал то же самое: они оба подали в суд 
на издателей Гордиевского. И оба выиграли процессы. В ходе судебных 
расследований в Дании и Великобритании было установлено, что Гордиевский лгал.
    Но в Норвегии, к которой он никогда не имел никакого отношения, эти 
судебные решения были встречены молчанием. Норвежские средства массовой 
информации, которые подавали ранее Гордиевского как «человека судьбы» Трехолта, 
никак не отреагировали на эти процессы.
    Не свидетельствует ли это о том, что норвежская «четвертая власть», которая 
подыгрывала государственным инстанциям в политической игре и создании мифов, не 
осмеливается сегодня признать свою роль в грубом попрании прав человека и 
осуждении «врага народа» задолго до суда на основании ложных сведений?
    Гунвор Галтунг Ховик была классическим примером агента, если принять во 
внимание мотивы ее сотрудничества, типичные для послевоенного времени.
    Еще во время войны она стала испытывать большую симпатию к Советскому Союзу,
 который нес на себе основное бремя борьбы с фашизмом, и к советским 
военнопленным, оказавшимся в гитлеровских концлагерях в Норвегии. Это чувство 
еще более усилилось, когда Красная Армия освободила Северную Норвегию от 
оккупантов, понеся тяжелые потери.
    Работая в одном из концлагерей в Будё в качестве сестры милосердия, Ховик 
влюбилась в русского военнопленного, молодого инженера из Ленинграда Владимира 
Козлова. Она помогла ему и двум его товарищам по плену бежать в Швецию. После 
войны Ховик решила разыскать Козлова в России. Владея русским языком, она 
получила должность в норвежском посольстве в Советском Союзе.
    Здесь она восстановила контакт с В.Козловым, попав в поле зрения КГБ. При 
помощи Козлова она была завербована. Ее работа на нас заключалась в передаче 
секретных документов, причем не случайных и не валом, а вполне определенных. 
Устная информация с ее стороны особого интереса не представляла, поскольку она 
занимала техническую должность и не разбиралась в хитросплетениях внешней 
политики.
    Таким образом, она работала на нас с конца 40-х годов вплоть до ареста в 
январе 1977 года — более 30 лет. Редко кому удается работать на иностранную 
разведку так долго. Особенно полезными были
105
ее услуги после возвращения из Москвы на работу в МИД Норвегии. Я 
непосредственно с ней не работал. С Ховик встречался поначалу резидент Леонид 
Лепешкин, а впоследствии оперативный работник Александр Принципалов. Но летом 
1971 года, когда Лепешкин находился в отпуске, мне довелось провести одну 
встречу с ней в месте, расположенном далеко от Осло. Как обычно, я тщательно 
проверился на маршруте следования. Учитывая важность встречи, я послал всех 
своих сотрудников «на задания» в город, чтобы максимально оттянуть силы местной 
контрразведки.
    Стояла прекрасная погода, и мы беседовали с Ховик минут двадцать, 
прогуливаясь по лесу. В завершение встречи она передала мне секретные материалы,
 сказав, что слышала обо мне в норвежском МИД как о знатоке норвежской внешней 
политики. У меня о ней сложилось впечатление как об очень совестливом источнике,
 руководствовавшемся идеологическими мотивами. Мы высоко ценили ее вклад, 
несмотря на то что за все эти годы никогда не получали действительно 
сенсационных документов. Но поток материалов от нее был стабильным и затрагивал 
именно те вопросы, которые нас прежде всего интересовали.
    То, что норвежская контрразведка затратила столько времени на выявление 
Ховик после получения «сигналов», кому-то может показаться странным, но 
необходимо отдавать себе отчет в сложности идентификации агента, если не знаешь 
ни его имени, ни должности. Но, в конце концов, она была женщиной, владевшей 
русским языком и работавшей ранее в норвежском посольстве в Москве, как и 
Ингеборг Люгрен. Между арестом Люгрен и захватом Ховик прошло около 12 лет.
    Возможно, сыграл свою роль и тот факт, что после измены Носенко в 1964 году 
в отношениях с Ховик был сделан годичный перерыв. После того как страсти 
улеглись, контакт возобновился. Тем не менее, несмотря на все предосторожности, 
уберечь Гунвор Галтунг Ховик не удалось. Летом 1977 года, еще до начала 
судебного процесса, она скончалась в тюрьме.
    За успешную многолетнюю работу Гунвор Ховик была награждена советским 
орденом Дружбы народов. Конечно, сам орден не мог быть передан ей, потому что 
он стал бы неоспоримой уликой. Но и орден, и наградные документы были показаны 
разведчице, чему она была искренне рада. После ее смерти в закрытом музее 
разведки в Ясенево был помещен ее портрет под псевдонимом «Грета» с указанием, 
что она была «важным информационным источником в Скандинавии».
    Глава 10
    СВОБОДНОЕ ВРЕМЯ ОДНОГО
    ИЗ РУКОВОДИТЕЛЕЙ РАЗВЕДКИ — КОРОТКАЯ ГЛАВА
     
    Семейство в полном сборе! Какое редкое явление! Впервые за последние 8 лет 
мы собрались все вместе, включая бабушку моих детей. Это случилось в 1972 году 
в Москве, после моего возвращения из последней командировки в Норвегию. Старший 
сын Александр, которому исполнилось тогда 18 лет, пошел по моим стопам и учился 
в Институте международных отношений, осваивая голландский и английский языки. 
Младший, десятилетний Алексей, проучившийся три года в советской школе в 
Норвегии, собирался поступить в четвертый класс одной из московских школ.
    Алексей впоследствии также поступил в МГИМО и изучал шведский язык. Я 
рекомендовал сыновьям стать специалистами-международниками, не уточняя 
конкретных моментов будущей специальности. Непосвященному может показаться 
странным, что даже старший, уже взрослый сын не знал в то время, что я работаю 
в разведке. Из соображений конспирации я не говорил ему, что уже 
продолжительное время работаю не в МИД, а в спецслужбах. Лишь спустя несколько 
лет, когда я достаточно долго проработал на руководящих должностях в Центре и 
«шило в мешке» уже невозможно было больше утаить, дети узнали мое подлинное 
место службы и, примерно, занимаемое положение.
    Окончив вуз, Александр работал в нашем посольстве в Брюсселе, а Алексей в 
течение нескольких лет — в Стокгольме. Потом он покинул дипломатическую службу 
и перешел на работу консультантом в один из банков Москвы.
    В 1972 году Москва по-прежнему была городом с весьма сложными жилищными 
условиями. Конечно, в 60-е годы в ней было построено огромное количество 
квартир, что не шло ни в какое сравнение с началом 50-х, когда я был студентом. 
Официальная норма жилой площади в Москве составляла 9 квадратных метров на 
человека, и реально встать на очередь для улучшения жилищных условий могли 
только семьи, имеющие более скромное жилье.
107
    Практиковалось предоставление комнат в коммунальных квартирах на две и 
более семей. В 1958 году, проработав 4 года в МИД, я получил двухкомнатную 
квартиру вместе с одним из моих министерских коллег. После всех наших мытарств 
с жильем Валентина считала, что наконец-то мы решили жилищную проблему: на 
четверых членов семьи одна комната. В ней можно прожить до конца жизни! Говорю 
об этом, чтобы показать, какие потребности были у жен советских дипломатов в 
конце 50-х годов.
    Но, бесспорно, медленно и постепенно жизнь с каждым годом улучшалась. 
Откладывая ежемесячно в загранкомандировках некоторые суммы, я смог вступить в 
жилищный кооператив и, оплатив в 1967 году 60-процентов требуемой суммы, купил 
квартиру в рассрочку. Тех, кто полагает, что дипломаты и разведчики жили 
гораздо лучше, чем остальные советские граждане, я разочарую. Мы были 
материально обеспечены чуть-чуть лучше за счет высокой квалификации и тяжелой 
работы, но теряли неизмеримо больше из-за нелимитированного рабочего дня и 
бытовых неудобств. Как бы то ни было, в 1967 году мы въехали в трехкомнатную 
квартиру на набережной Тараса Шевченко в Москве, недалеко от Киевского вокзала, 
и первая собственная квартира показалась нам настоящей сказкой. Болгарская 
мебель, купленная в Доме мебели на Ленинском проспекте, сделала наше счастье 
полным.
    Мою нынешнюю квартиру на Большой Филевской улице я получил для себя и жены 
только в конце 80-х годов, поэтому по мере женитьбы сыновей и появления внуков 
мы вновь почувствовали себя довольно стесненно.
    Все годы работы в МИД и КГБ воспитание детей лежало на плечах Валентины. 
Переход в разведку принес ей главным образом непредсказуемость и беспокойство: 
поздние возвращения со службы, беспрестанные вызовы на работу. Тем не менее в 
60-70-е годы у меня еще оставалось какое-то время для нормального общения с 
детьми и я старался максимально использовать его, чтобы повлиять на сыновей. 
Валентина тоже внушала детям уважение к работе, которую выполнял я.
    Надеюсь, дети, став взрослыми, не очень на меня обижаются. В нашей жизни 
было и немало приятного, веселого. Не став сколько-нибудь заметным спортсменом, 
я был азартным болельщиком. Александр до сих пор вспоминает, как мальчишкой я 
провел его в раздевалку киевского «Динамо», которое играло с «Русенборгом» на 
его поле в Трондхейме. Украинский тренер без обиняков предложил своим 
футболистам «уложить норвежцев на поле». Киевляне обыграли норвежцев со счетом 
4:2, к счастью, не очень прислушавшись к тренерской установке и не слишком 
жестко играя с соперником.
    В Норвегии я заразился любовью к зимним видам спорта, особенно к 
скоростному бегу на коньках. Мы и в Москве ходили с детьми
108
на стадион в Лужниках, но я был разочарован реакцией моих соотечественников на 
выступления наших спортсменов. В Норвегии любой ребенок отлично знал, кто такие 
и что собой представляют великие советские конькобежцы Гончаренко, Шиликовский, 
Гришин или Скобликова, могли в любое время дня и ночи вспомнить их рекорды, 
вплоть до результатов забегов и секунд каждого круга. Многие наши болельщики, 
похоже, вовсе о них не слышали, не запоминали имен, а лишь смотрели, кто 
победил: «наш — не наш».
    В начале 70-х годов в Советском Союзе царствовал хоккей с шайбой. Как 
правильно выразился один из тренеров сборной СССР, ее выступления являлись 
частью жизни советских людей. Жена, правда, относилась к хоккею абсолютно 
равнодушно, но дети были в восторге.
    Были заметны успехи и в культурной жизни. Интереснее и разнообразнее 
становился театр, хотя к концу 70-х годов вновь обозначился спад. Большой театр 
был на высоте; его артисты выступали на лучших сценах мира. Мы с удовольствием 
замечали, что уровень концертной культуры тоже чрезвычайно высок.
    1980 год для нашей семьи был значительным в хорошем и плохом смысле слова. 
Дети выросли. Меня назначили заместителем начальника Первого главного 
управления КГБ, то есть заместителем руководителя разведки. Это была гораздо 
более ответственная должность по сравнению с теми, которые я занимал до сих пор.

    С другой стороны, почти не оставалось свободного времени, которое Валентина 
и я пытались максимально использовать раньше. На работе, дома, на даче, в 
служебной машине — везде заставали меня телеграммы и телефонные звонки. Разница 
во времени с Западной Европой приводила к тому, что я был обязан принимать 
решения и отдавать приказы в любое время суток. Дом превратился постепенно в 
место ночлега. Где бы я ни находился — на концерте ли, в театре, — Центр всегда 
знал, в каком раду и в каком кресле я сижу. Такую жизнь не назовешь нормальной 
для рядового госслужащего, но она типична для руководящего сотрудника 
специальной службы, когда минуты могут иметь решающее значение для интересов 
страны и конкретных людей. Я к ней привык, и от своих обязанностей не отлынивал.

    Воскресенья, к счастью, я мог, за некоторыми исключениями, проводить в 
семье. В 1980 году мы получили ведомственную дачу в небольшом поселке, 
расположенном в непосредственной близости от штаб-квартиры ПГУ в Ясенево. Дача 
была небольшая, примерно 45 квадратных метров, но с удобствами: горячей водой, 
ванной, электричеством и, естественно, со всеми необходимыми телефонами, 
включая защищенные.
    Дача в Ясенево стала нашей отдушиной. Летними вечерами мы могли сидеть всем 
семейством на веранде и наслаждаться природой
109
и общением. Моя жена полюбила выращивать овощи и особенно цветы на небольшом 
участке рядом с домом. Зимой можно было пройтись по свежему снегу на лыжах 
прямо от калитки. Мы так полюбили дачу, что редко ночевали в городской квартире.
 Для службы также преимущество было очевидным: всего несколько минут езды до 
места работы. А в обычное время — полчаса пешком. Не говорю уже о том, что и во 
внеслужебное время руководящие работники разведки могли, гуляя, «погонять» 
мысли по важным вопросам. Учитывая преимущества ясеневских дач, начальник 
разведки В.А.Крючков в 1988 году, после своего назначения председателем КГБ, а 
затем и избрания членом политбюро ЦК КПСС, отказался переселиться на более 
просторную и комфортабельную государственную дачу.
    К нам в Ясенево приезжали близкие друзья праздновать дни рождения, другие 
события или просто в гости. Как правило, это были товарищи по учебе, 
дипломатической работе или разведслужбе. Мой опыт показывает, что подлинных 
друзей распознаешь после 50 лет. У нас, например, всегда был праздник, когда 
приезжал Нодар Майсурадзе. С ним я познакомился во время учебы в 
разведывательной школе. Грузинскую литературу я любил еще с детства. Но Нодар 
привил мне любовь ко многому другому, связанному с Грузией. И именно он показал 
Валентине и мне подлинную Грузию, не ту, что красовалась в туристических 
буклетах.
    Но далеко не все было радостным в нашей жизни в те годы. Летом 1980 года 
приехал в отпуск в Москву из загранкомандировки мой сын Александр вместе со 
своей очаровательной женой Ларисой. Супружеская жизнь у них складывалась удачно,
 и мои счастливые дети ждали пополнения в семействе. Вдруг часов в одиннадцать 
утра Валентина звонит мне на работу и сообщает, что Лариса потеряла сознание. 
Это был гром средь ясного неба. В три часа дня она скончалась от кровоизлияния 
в мозг.
    Смерть Ларисы стала подлинной трагедией семьи. Всех нас. Больше всего, 
конечно, Александра. Этот день в нашей семье — день траура навсегда.
    Но, как бы тяжело ни было, жизнь продолжалась. Трагедия произошла и в семье 
моего друга Нодара: безвременно, молодым, умер от рака его младший сын Шалва. И 
родители, и мы видели, как, будучи обреченным, он стоически боролся за свою 
жизнь и пытался примирить с предстоящей смертью близких.
    Нашим с Валентиной спасением во всех бедах и трудностях была привычка, 
приобретенная в Норвегии. Несмотря ни на что — будь то политические потрясения, 
служебные проблемы, семейные трудности, — пройти в воскресенье километров 
десять пешком, неторопливо и задумчиво, в любое время года. Естественно, все 
это было до тюрьмы.
     Глава 11
    В АНГЛО — СКАНДИНАВСКОМ
    ОТДЕЛЕ РАЗВЕДКИ
     
    В 1972 году, сразу после возвращения из командировки в Норвегию, я вновь 
приступил к работе в ПГУ КГБ СССР, которое, правда, размещалось, как я уже 
писал, теперь не в здании на площади Дзержинского, а в новом разведывательном 
комплексе за окружной дорогой Москвы в Ясенево. Третий отдел ПГУ на 
повседневном языке назывался англо-скандинавским отделом, хотя он занимался 
помимо указанных стран и регионов также Австралией, Новой Зеландией, Ирландией 
и Мальтой. В этом отделе Центра я проработал с 1972 по 1980 год, сначала 
заместителем начальника, а потом начальником.
    В должности заместителя начальника Третьего отдела я занимался 
преимущественно Скандинавией. Политическими фигурами на Севере Европы, 
привлекавшими к себе особое внимание и интерес, были, конечно же, Улоф Пальме в 
Швеции и Урхо Кекконен в Финляндии. Я никогда с ними лично не встречался, и оба 
они не были объектами прямого разведывательного интереса, но их роль в развитии 
политической обстановки в Европе и мире мы оценивали высоко.
    Улоф Пальме как политик нейтральной Швеции был близок Советскому Союзу в 
подходах ко многим международным событиям. На его мнение в нашей стране 
обращалось внимание задолго до того, как он стал премьер-министром. Это было 
вызвано тем, что Пальме, наряду с другими выдающимися европейскими 
государственными деятелями того времени — Вилли Брандтом в ФРГ и Андреасом 
Папандреу в Греции, выступал против войны США во Вьетнаме и распространения 
атомного оружия. Достаточно вспомнить ставшее широко известным участие Улофа 
Пальме в антивьетнамской демонстрации в центре Стокгольма в середине 60-х годов.

    И тогда, и ныне покойный Пальме не избежал участи быть причисленным 
некоторыми политиками и средствами массовой информации к советской агентуре. 
Полностью безосновательные, не
111
заслуживающие комментария домыслы. Пальме всю свою сознательную жизнь столь же 
резко критиковал социализм в Советском Союзе, как и американский капитализм. Он 
был сильной фигурой, им нельзя было командовать. Все, что он делал, 
подчеркивало независимость Швеции по отношению к великим державам. Исходя из 
известной мне разведывательной информации о Скандинавии за последние десятки 
лет, могу с уверенностью опровергнуть слухи о близости или, напротив, 
враждебности Пальме Советскому Союзу.
    Наши государственные деятели, особенно Алексей Николаевич Косыгин, высоко 
ценили Улофа Пальме. Встречи и переговоры с премьер-министром Швеции были 
неизменно плодотворными.
    Должен заметить, что отношение Пальме и шведских социал-демократов к 
советской разведке отличалось от подхода норвежцев. Я в этом убедился, работая 
в Третьем отделе ПГУ. Нашим людям в Швеции никогда не удавалось достичь того 
уровня личных отношений с местными социалистами, которого добивались сотрудники 
разведки в Норвегии. И с другими политическими деятелями в этой стране по тем 
или иным причинам работать было труднее. Возможно, это мнение не совсем 
объективно, но, думается, что большая осторожность и меньшая открытость 
составляют черту национального характера шведов.
    Частично объяснение, видимо, содержится в исторических предпосылках. В 
послевоенный период советско-шведские отношения в значительной мере осложняло 
уже известное российскому читателю «дело Валленберга». Как известно, Рауль 
Валленберг, в военные годы активно занимавшийся спасением евреев из 
гитлеровских концентрационных лагерей, был арестован советскими военными 
частями в Венгрии и исчез. В органах госбезопасности имелась информация о том, 
что он умер в Советском Союзе, но обстоятельства смерти не уточнялись. «Был 
найден мертвым в свой камере», — говорилось в документах. Все послевоенные годы 
официальные органы Советского Союза отмалчивалась, прикрываясь этими 
формулировками, и только с наступлением перестройки были преданы гласности 
некоторые архивные материалы по данному вопросу. Валленберг стал одной из жертв 
репрессивной сталинско-бериевской системы.
    После войны Советский Союз стремился не бросать вызова Швеции ни в вопросах 
разведки, ни по другим направлениям. Конечно, у нас были агенты и там. Наиболее 
известным (после разоблачения) стал Стиг Веннерстрем, который работал на 
Главное разведывательное управление Генштаба Министерства обороны Советского 
Союза. Его работа, как и работа других разведчиков, была нацелена на выяснение 
деятельности НАТО на Севере Европы.
    По отношению к Швеции мы всегда действовали очень осторожно, опасаясь 
спровоцировать Стокгольм на пересмотр политики добровольно объявленного 
нейтралитета. Отдавая себе отчет в том,
112
что шведский нейтралитет во многих случаях был прозападным, проамериканским, мы 
закрывали глаза на некоторые неприятные моменты, связанные прежде всего с 
Прибалтикой, в которой они вели агентурную работу. За послевоенные годы был 
разоблачен целый ряд советских граждан, завербованных шведской разведкой. Из 
разведывательных источников нам было достоверно известно, что шведская 
территория использовалась в качестве плацдарма шпионской деятельности против 
Советского Союза.
    Еще с начала 50-х годов Швеция занималась разведывательной деятельностью, 
вторгаясь в воздушное пространство и территориальные воды Советского Союза. 
Имелись неопровержимые данные о том, что эти действия совершались в 
сотрудничестве с ЦРУ. Сегодня это уже не составляет секрета. Даже шведские 
исследователи в последние годы смогли привести достаточно убедительные данные о 
том, насколько значительной была эта активность.
    Имея за плечами такой сильный козырь, как ЦРУ, шведские спецслужбы вели 
рискованную игру в сфере политики безопасности, разыгрывая карты сбитых 
самолетов и странных подводных лодок.
    Стоит напомнить, что это происходило в тот период, когда у власти в СССР 
находились достаточно решительные, импульсивные руководители. Можно было 
поддаться соблазну проучить страну, чей нейтралитет оказался столь 
односторонним и дырявым. Но политика Советского Союза по отношению к 
Скандинавским странам никогда не была направлена против них. Только в тех 
случаях, когда они сами позволяли Соединенным Штатам вовлечь себя в опасные 
игры (как в случае с У-2), ситуац