ов. 
      - Чьей он дивизии? : 
      - Да все нашей, второй, этого дурака Ивашки Салтыкова, - отрезал Суворов. 

      - Отец его, Петр Семенович, тоже не бог весть какого ума, хоть и 
фельдмаршал. Добрый человек, это верно. И хозяин рачительный - погляди, как он 
в своем подмосковном Марфине управляется. Богат! - по-своему оценивал людей 
Василий Иванович. - А кто еще из генералов там? 
      - Именитый прусский тактик Каменский, - язвительно процедил Суворов. 
      - Каменские - тоже хозяева неплохие! Правда, у них вотчина в Орловской 
губернии. Там земли жирные, не чета нашим володимирским. Мне бы их село! У 
Каменских в одном Сабурове три тысячи душ, вот! - с завистью сказал старик. 
      Но ни чужие поместья, ни богатства не трогали Александра Васильевича. 
      - Что ж, Сашенька,-сказал, немного помолчав, отец,-наслужился, слава те 
господи! Начальники тобой довольны, императрица отличила - дала второй класс 
Георгия. Думаю, что к Новому году получишь генерал-поручика. Теперь пора и на 
покой! Суворов даже перестал есть. 
      - Да что вы, папенька! - вспыхнул он. 
      - А то, что пора и о себе подумать, не все ж о благе отечества! ответил 
Василий Иванович. - Здоровья ты слабого, и отставку тебе матушка даст. 
      Суворов швырнул вилку, выскочил из-за стола и забегал по комнате. Потом 
ткнулся на стул у топившейся печки. Сидел, смотрел на весело, с треском 
горевшие дрова. 
      Он был зол. И как не злиться? Всю жизнь, с самого детства, вечный спор с 
отцом из-за военной службы. У отца не было никакой склонности к военной службе, 
он не любил ее, тяготился ею и никак не понимал, не, мог поверить в то, что сын 
- прирожденный полководец. Василий Иванович медленно ел жареного окуня и думал: 

      "Весь в мать. Та, царство ей небесное, бывало рассердится - вот так же: 
фырк-фырк, и вон из-за стола. Упрямец был, упрямцем и остался. Это он по их 
роду, по Мануковым пошел. У Суворовых таких строптивых 
      нет!" 
      - Ну, коли так уж хочется, служи! - сказал Василий Иванович, вытирая рот 
уголком скатерти. - Только хоть раз послушай отца. Я стар, скоро умру. Подумай, 
на кого я оставлю все это, что нажил,- обвел он кругом рукой.Сестры замужем, 
отрезанный ломоть. Один ты. 
      Александр Васильевич молчал, искоса, через плечо, поглядывая на отца. 
Видимо, хотел что-то сказать, но сдерживался. Он и сам не раз уж подумывал о 
женитьбе, да заняться этим все как-то, было недосуг. Но теперь отец завел 
разговор некстати: связал женитьбу с отставкой, и Суворов взбеленился. 
      "Не мытьем, так катаньем хочет! Женитьбой привязать к поместьям? Нет, 
юбкой меня не отобьешь от намеченной цели!"-думал он. 
      А отец продолжал: 
      - Тебе сорок три года, а я уже в двадцать пять был женат. Женись, 
Сашенька, послушай старика. Подумай: ты один у меня, да и то приезжаешь домой 
раз в три года. Чужие люди мне глаза закроют. Живу одинешенек, как бирюк! 
      Суворову стало жаль отца. Последние его доводы были убедительны и 
справедливы. 
      "Действительно, на старости лет - живет один. Бедный! Что ж, может, и 
вправду жениться? Жена останется здесь, с отцом. У старика будут внуки. 
Женитьба рук не свяжет. Александра Суворова на эту удочку не поймаешь!" 
      - Подумай, Сашенька, ведь с тобой прекратится наш род, - говорил отец. 
      Суворов быстро встал со стула. 
      - Батюшка, жениться - я готов! 
      - Вот этак давно бы! - радостно сказал отец, обнимая его.-А я и невесту 
тебе присмотрел. Немного бедновата - рухляди тысчонок на пять, может, за ней и 
дадут, - да зато хорошего, знатного роду. И сама - ражая, высокая, личмянистая, 
крепкая... 
      "Крепка и тюрьма, да черт ли в ней!"-- подумал Суворов, но сказал другое: 

      - Кто ж она такая? 
      - Княжна Варвара Ивановна Прозоровская,-ответил отец. 
      II 
      Белолица, круглолица 
      Красная девица. 
      Во твоем лице румянец 
      Завсегда играет, 
      Молодому, холостому 
      Назoлу давает. 
      Песня 
      Суворов ходил из угла в угол по комнате и думал. Уже два года он ездил с 
отцом к Прозоровским. Александр Васильевич не любил бывать в большом обществе, 
среди столичных щеголей и щеголих. В гостиной Суворов чувствовал себя 
неуверенно и неловко. Он каждую секунду помнил о том, что мал ростом и худощав, 
что у него тяжелые, низко опущенные веки. 
      Суворову тошно было смотреть на этих разодетых, напудренных, чопорных 
московских барышень и барынь, сидевших словно истуканы; на пустоголовых щеголей,
 которые в расшитых атласных кафтанах, в париках, шелковых чулочках и модных 
башмаках с розовыми каблучками плели разный вздор на плохом французском языке. 
      Суворова так и подмывало выкинуть что-либо озорное, что разбило бы эту 
натянутость, неестественность и скуку, крикнуть вдруг: 
      - Через капральство ряды сдво-ой! Или запеть хорошее, свое, русское, 
вроде: 
      Ах! На что ж было, 
      Да к чему ж было 
      По горам ходить, 
      По крутым бродить? 
      Правда, дом у Прозоровских был чисто рус