Леонтий Раковский 
      "Генералиссимус Суворов" 
      Часть первая 
      ОГЛАВЛЕНИЕ 
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 
      Глава первая. Подполковник Суворов 
      Глава вторая. Суздальское учреждение 
      Глава третья. Первоучинка 
      Глава четвертая. Варюта 
      Глава пятая. Козлуджи 
      Глава шестая. Суворочка 
      Глава седьмая. "Генерал-вперед" 
      Глава восьмая. Рымник 
      Глава девятая. Измаил 
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ 
      Глава первая. "Ура, фельдмаршал!" 
      Глава вторая. В Петербурге 
      Глава третья. "Наука побеждать" 
      Глава четвертая. "Я не немец, а природный русак!" 
      Глава пятая. Кончанское 
      Глава шестая. В Италию 
      Глава седьмая. Три урока Макдональду 
      Глава восьмая. Нови 
      Глава девятая. "Русский штык пронзает Альпы" 
      Глава десятая. Генералиссимус Суворов 
      Какая в войсках храбрость рьяна! 
      Какой великий дух в вождях! 
      Державин 
      Суворов был и всегда будет представителем нашего воинства. Пройдут многие 
годы, явятся в русском народе другие великие вожди и укажут полкам нашим новые 
пути к победам и славе; но каждый раз, когда стальная стена штыков русских 
должна будет обрушиться на врагов наших, мы вспомним Суворова. 
      Богданович. Публичные лекции 1846 г. 
      Потомство мое прошу брать мой пример. 
      Суворов 
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 
      Глава первая 
      ПОДПОЛКОВНИК СУВОРОВ 
      Если найдется где победа ее славнее и совершеннее, то, однако, ревность и 
искусство генералов и офицеров и мужество, храбрость, послушание и единодушие 
солдатства должны навсегда примером остаться 
      Донесение о Кунерсдорфском сражении 
      императрице Елизавете 
      I 
      усская армия шла вперед. Вся дорога, насколько можно окинуть глазом, была 
запружена повозками и пушками, людьми и лошадьми. Из лощины на гору, с пригорка 
в дол, сквозь перелески и буераки, мимо чистеньких немецких мыз и деревень 
бесконечной вереницей один за другим тянулись полки. 
      Побуревшие от солнца н пыли зеленые кафтаны мушкатеров и гренадер 
сменялись красными кафтанами артиллеристов. За однообразными васильковыми 
мундирами драгун и такими же однообразными колетами (Колет - куртка с короткими 
полами.) кирасир плыли разноцветные - желтые, синие, красные, белые, голубые 
ментики (Ментик - гусарская куртка.) гусар. Казачьи бороды и скуластые лица 
башкир из легкой кавалерии мелькали и там и тут. В тучах густой пыли, поднятой 
тысячами людских и конских ног, тонули придорожные луга и поля. 
      Армия графа Салтыкова, разбив пруссаков под Пальцигом, продвигалась к 
Франкфурту-на-Одере. 
      Подполковник Александр Васильевич Суворов, прикомандированный в качестве 
дежурного офицера к штабу 1-й дивизии генерала Фермора, ехал по обочине дороги 
на своем неказистом на вид, но горячем донце. Генерал Фермор послал его 
подтянуть арьергард, и теперь Суворов догонял свою дивизию. 
      Суворов только что прибыл в действующую армию и с интересом наблюдал за 
всем. И в первый же день ему многое здесь не понравилось. 
      Армия двигалась очень медленно - часто останавливалась на дороге. То 
падал от бескормицы упряжный вол, то где-либо в обозе ломалась телега, не 
вынесшая далекого, тысячеверстного пути, и проходило несколько минут, пока 
фурлейты (Фурлейт - обозный солдат.) не сбрасывали ее в канаву. То измученные, 
исхудавшие в беспрерывных походах артиллерийские лошади не могли втащить на 
гору двухкартаульную (Картауль - калибр пушки, у которой бомба весила пуд.) 
гаубицу, пока ее красный лафет со всех сторон не облепляли артиллеристы. 
      И сразу весь этот поток останавливался. Повозки наезжали друг на друга, 
напирали на идущую впереди пехоту. В воздухе стояла ругань. 
      Эта медлительность, эти бесконечные остановки раздражали Суворова: в его 
представлении армия должна быть подвижной, быстрой, а на деле - она еле плелась,
 с трудом делая по восьми верст в сутки. 
      Энергичный, горячий Суворов не мог дремать в седле, как делали многие 
офицеры. И он был доволен, что генерал Фермор послал его с поручением к 
арьергарду. 
      Суворов видел всю армию на походе. 
      Его неприятно поразила необозримая вереница этих полковых и офицерских 
обозов. 
      Еще раньше Суворов знал, что в армии большой некомплект: много солдат 
осталось в России - "у корчемных сборов", "у соляных дел", "у сыску воров", 
"для поимки беспаспортных" и для прочих невоенных дел. В пехотном полку вместо 
положенных двух тысяч солдат едва насчитывалось полторы. И те совершенно тонули 
в бесконечном множестве колясок, повозок и телег. 
      Вслед за 12-й, мушкатерской ротой каждого полка обязательно тащилось 
больше сотни подвод. 
      Первой шла денежная палуба. На ней стоял окованный железом денежный 
сундук. Весь полк знал, что в сундуке пусто, но по обеим сторонам палубы, с 
фузеями (Фузея - ружье.) наперевес, брели двое мушкатеров. 
      За денежной следовала канцелярская, на которой, уткнувшись головой в 
мешок с овсом, безмятежно спал аудитор (Аудитор - военный чиновник.). 
      Дальше тянулись госпитальные повозки с легко раненными, заболевшими, 
отставшими в пути солдатами, с полковыми фельдшерами и цирюльниками. 
      Тяжело поскрипывали провиантские палубы с мешками муки и солдатскими 
сухарями - другого провианта не было. Тарахтели палубы с шанцевым инструментом. 

      Белелись палаточные. 
      Полковой обоз кончался. За ним начинался самый многочисленный и пестрый - 
офицерский. Тут, в кибитках и колясках, ехали офицерские жены и любовницы. 
Повозки были набиты доверху разным домашним добром - кроватями, пуховиками. 
Более запасливые везли в клетках кур и гусей. Где-то визжал поросенок. 
      На повозках ехали и возле повозок шли сотни денщиков, поваров и прочих 
офицерских слуг, набранных из строевых солдат. 
      И, наконец, весь полковой обоз замыкали роспуски с деревянными рогатками, 
которыми каждый полк ограждал себя на бивуаках и в бою от набегов вражеской 
конницы. 
      Суворов не мог видеть этих краснорожих денщиков и офицерских жен и 
старался поскорее проскочить мимо них, чтобы ехать возле рядов мушкатеров или 
гренадер. 
      Он нагнал пехотные полки 3-й дивизии графа Румянцева и ехал, невольно 
слушая, что говорят сбоку. 
      - Не перекладывай фузеи с плеча на плечо - легше не станет, - поучал 
какого-то, видимо молодого, малохожалого солдата "дядька".- Коли вбилось тебе в 
голову, что тяжело, то хоть последнюю сорочку сыми, все тяжело будет! 
      В другой роте кто-то рассказывал, вспоминая: 
      - Отец мне и говорит: "Полно тебе, Лешка, баловать, пора умом жить. Я 
тебе сосватал Федосью". Бухнул я отцу в ноги - смилостивись, тятенька. А он и 
ухом не ведет. Всю неделю до свадьбы пропьянствовал без просыпу. Обвенчали. На 
другой день оглянулся я-да поздно. Жена - смирная, работящая, годов на десять 
меня старше. И бельмо на глазу. А мать у нее вовсе слепая. Парни смеются: у вас,
 говорят, на троих - всего три глаза. Озверел я. Избил жену и пошел на сеновал. 
Лежу и слышу, у нас на задворках бабы судачат: "Видала, Лешка-то свою хозяйку 
окстил - знать, любит, коли бьет!" Я вскочил да в кабак. А потом повалился отцу 
в ноги - сдавай в солдаты, не то руки на себя наложу... 
      Несколькими рядами дальше шел другой разговор: 
      - Подошву чистым бы дегтем намазать, да золой присыпать, да выставить на 
солнышко - всю Европу на них прошел бы, а то - вон уже на подвертках иду! 
      Суворов поровнялся с Апшеронским полком, который шел непосредственно за 
полками 1-й дивизии. Подымались на гору, ехать быстро было нельзя. 
      Суворов смотрел на рослых, плечистых мушкатеров 1-й роты. Немного впереди 
него, крайним в ряду, шел молодой русоволосый солдат. Он то и дело подергивал 
плечами: видимо, с непривычки сильно резал плечи тяжелый ранец. Сосед рекрута, 
пожилой рябоватый мушкатер, поглядывал на него, а потом взял у молодого солдата 
с плеча фузею и негромко сказал: 
      - Ильюха, поправь ранец! 
      Рекрут сразу ожил, поднял голову и стал подтягивать ремни. Но в это время 
откуда-то из рядов раздался начальственный окрик: 
      - Иванов, зачем балуешь рекрута? Какой из Огнева солдат будет, ежели с 
фузеей не справится? 
      Рекрут торопливо потянул из рук старого солдата свою фузею. 
      - Егор Лукич, пущай парень хоть ремни-то поправит,-ответил рябой солдат. 
      Но Егор Лукич уже не слышал ответа: увидев, что возле его капральства 
(Капральство - отделение.) едет какой-то штабной офицер (у Суворова была 
повязка на рукаве), капрал продолжал показывать старание - распекал еще 
кого-то: 
      - А ты чего захромал? 
      - Пятку стер, дяденька. 
      - Обуваться не умеешь, мякина! Придем на место, салом натри пройдет, - по 
привычке сказал капрал всегдашнюю в таких случаях фразу. 
      Рябой солдат усмехнулся и довольно громко заметил; 
      - Умный какой. Да кабы сало у кого было... 
      - Давно бы съели, - досказал за него сосед. 
      Поднялись на гору. 
      Впереди Суворов увидал знакомую картину. Над морем бесконечных повозок, 
палуб и телег возвышалась вереница верблюдов - это шесть верблюдов вместе с 
двадцатью лошадьми везли багаж генерала Фермора: его роскошные палатки, мебель, 
кухонную и столовую посуду и многочисленных генеральских слуг. 
      Суворов покачал головой: 
      "Нет, с таким табором не нагрянешь внезапно на врага! Восемь верст в 
сутки, помилуй бог! Это не армия на походе, а барыня, едущая на богомолье!" 
      II 
      Мы во Пруссии стояли, 
      Много нужды принимали 
      Солдатская песня 
      Мушкатер Ильюха Огнев, подложив под голову руки, лежал в тени палатки. 
Высоко вверху, как пушинка по воде, легко плыло белое облачко. Оно плыло в 
сторону Мельничной горы, к правому флангу, плыло на восток, на родину. Ильюха 
смотрел на него и с грустью думал все об одном и том же: 
      "Вот облачко поплыло туда. Может, его увидят скоро и у нас, в Ручьях. 
Посмотрят на него. Мать, сестренка Любка, черноглазая Катюша..." 
      Тоскливо сжалось сердце. Захотелось домой, в родную деревню, хотя 
Ильюхина жизнь и там была несладка - от зари и до зари гнуть спину на барщине. 
      Огнева только нынешней весной сдали в рекруты. 
      Староста не взлюбил дерзкого, непокорного парня, которого бей не бей он 
все свое. 
      - Вот погоди, в царской службе тебе хорошо перья пообломают! 
злорадствовал староста, когда Ильюху под истошный плач старухи матери и 
сестренки увозили из деревни. 
      В службе Ильюху действительно хорошо обломали. Два месяца гоняли с места 
на место по разным городам. Зуботычинами да палками учили постигать военную 
премудрость: как "метать артикулы", как заплетать косу да подвязывать порыжелые,
 никуда не годные кожаные штиблеты - других в цейхгаузе не было. 
      Наконец, решив, что достаточно обучили военному делу, отправили Огнева с 
пополнением к армии, которая уже второй год занимала Восточную Пруссию. 
      Ильюха был назначен в 3-ю дивизию графа Румянцева, в Апшеронский пехотный 
полк. 
      Русская армия в Ильин день заняла город Франкфурт-на-Одере и стала 
бивуаком на высоких обрывистых холмах правого берега реки. Тут-то Огнев и 
нагнал свой полк. 
      Он попал в капральство Егора Лукича, старого, бывалого солдата, ходившего 
на турка, бравшего с фельдмаршалом Минихом Перекоп. 
      Егор Лукич любил покричать, но бил солдата меньше, чем другие капралы. 
      Ильюха Огнев оказался в капральстве Егора Лукича самым молодым: ему 
всего-навсего шел девятнадцатый год. Остальные подначальные Егора Лукича 
поседели на службе: кто тянул лямку уже пятнадцать лет, а кто - и все двадцать. 

      Старики давно свыклись с тяжелым солдатским положением. Большинство из 
них обзавелось женами и детьми - семьи жили вместе с ними в солдатских слободах 
или на обывательских квартирах, - и родные деревни как-то понемногу выветрились 
из памяти. Привыкшие к походной жизни, видавшие и Крым и Польшу, старые солдаты 
и за тысячу верст от родимого края чувствовали себя как дома. 
      Огневу же все здесь было непривычное и чужое. Непривычны были эти чистые 
немецкие мызы, эти ветряки, эти медлительные дородные немецкие девушки. То ли 
дело подвижная, смешливая ручьевская Катюша! 
      Огнев никак не мог свыкнуться с мыслью, что он на всю жизнь должен 
остаться солдатом. Пока Лукич учил его, как ставить палатку или как заряжать 
фузею ("Не спеши! Помни: уронишь патрон аль два раза осечка будет - палок 
дадут!" - поучал старик), Ильюха забывал о доме. Но стоило Огневу остаться 
наедине, как теперь вот, и опять вспоминались родные Ручьи. 
      Ильюха лежал и живо представлял, что делается сейчас дома. Помещичье поле.
.. Согнувшись в три погибели, бабы жнут яровое. Мать, проворная маленькая 
старуха, жнет ловко и быстро. Рядом с ней - пятнадцатилетняя Любка обливается 
потом, спешит, хочет не отстать от баб. Вдоль полосы едет верхом барский 
приказчик. Песья душа. Помахивает нагайкой, щурит коричневые злые глаза на 
согнутые бабьи спины... 
      - Черт косой! Портупея-то у тебя как? Потуже подтяни! - раздался где-то 
рядом начальственный окрик. 
      От Ильюхиных мыслей не осталось ни следа. Он с досадой приподнялся и сел. 
Глянул вокруг. 
      Из соседней палатки торчали чьи-то босые грязные ноги. В тени, под 
кустиком, пятидесятилетний мушкатер Зуев латал свои штаны. Штаны были когда-то, 
как полагается мушкатеру, из красного сукна, а теперь от множества заплат 
красное рдело на них лишь кое-где. Рядом с ним гренадер чинил башмак. 
      Русская армия сильно обносилась, обозы с амуницией все не приходили из 
России, а во Франкфурте в складах нашли только кирасы (Кираса - грудные и 
спинные металлические латы.). 
      Дальше полковой цирюльник брил музыканта. Музыкант с зелеными суконными 
накладками на плечах - "крыльцами", важно восседал на барабане. 
      А немного в стороне, на пригорке, денщик ротного чистил барский гардероб. 

      Ротный, в халате и туфлях, стоял тут же, покуривая и покрикивая на 
денщика. 
      Все то же, что Огнев видел в лагере на франкфуртских холмах каждый день 
уже в продолжение целой недели. 
      Откуда-то, из 3-й роты, доносилось: 
      - Скуси патрон, чтобы в зубах осталось немного пороху, всунь в дуло и 
прибей шомполом. Прибивай одним махом, а не так, как другой: возьмет и толчет, 
ровно крупу в ступе. Понял? 
      Это дядька обучал молодых, как заряжать фузею: в полках третья часть 
солдат была не обучена как следует, 
      "Все то же!.. Разве заснуть?"-подумал Огнев. Но в это время его кликнул 
Егор Лукич: 
      - Огнев! 
      - Я тут, дядя Егор! - вскочил Огнев. 
      - Сбегай, Ильюха, за водой! Глянь - Иванов опять картофелю раздобыл! 
сказал Егор Лукич, когда Огнев прибежал к капральской палатке. 
      Ильюха кинулся за башмаками, но капрал остановил его: 
      - Да беги босиком! Беги так! 
      Ильюха схватил котелок и побежал знакомой дорогой к ручью. 
      Апшеронцам, которые стояли на краю горы Большой Шпиц, против деревни 
Кунерсдорф, было сподручнее бегать за водой в деревню. Она лежала справа, между 
Большим Шпицем и Мельничной горой. В Кунерсдорфе были колодцы и три больших 
пруда. Но кроме апшеронцев и ростовцев, палатки которых расположились еще левее,
 ближе к оврагу, в деревне брал воду весь правый фланг, весь корпус князя 
Голицына. Помимо того, у деревни, на выгоне, разместился корпусной 
артиллерийский полк. Вся деревня была полна фузилерных и фурштатских служителей 
(Фузилер - мушкатер, фурштатский - обозный.), фурлейтов и денщиков; всюду 
мелькали красные с черными обшлагами кафтаны артиллеристов. В больших 
кунерсдорфских прудах целый день купались солдаты, здесь же купали лошадей, 
стирали белье, мыли палубы и телеги. 
      К колодцу тоже было не протолкаться. 
      Ильюха решил бежать налево, на другой конец Большого Шпица, к ручью. Сюда 
собиралось меньше народа: вода в ручье была ржавая, болотная, берега топкие. 
      Но Ильюхе вода нужна была не для щей, а только лишь для того, чтобы 
сварить эти "чертовы яблоки", как называли солдаты картофель. 
      Огнев здесь впервые увидал диковинный овощ. Картофель понравился ему. 
      Ильюха готов был один съесть полкотелка, если бы Егор Лукич не покрикивал.
 
      И как тут было не любить картофеля, когда изо дня в день варили пустые щи 
из лебеды и крапивы да одну и ту же ячменную кашу. 
      До смерти надоело! Правда, кроме водки и хлеба, каждому мушкатеру 
полагалось еще в день два фунта мяса. Да откуда его возьмешь! Только в обозе, 
где резали упряжных быков, которые от бескормицы и худых дорог ежедневно падали 
десятками, ели мясо. Было оно и в офицерских котлах. Но в мушкатерских - не 
случалось. Оттого мушкатеры рады были картофелю. 
      Хотя у Франкфурта стояло больше сорока тысяч русских и около двадцати 
тысяч союзников-австрийцев и солдаты хорошо наведывались в поля и огороды 
форштадта, окрестных деревень и мыз, но тароватый мушкатер Иванов все-таки 
ухитрился накопать полный котелок картофеля. 
      Ильюха бежал, утирая пот рукавом сорочки, - бежал без кафтана, в одном 
камзоле: все равно было жарко. 
      Июльское солнце жгло, как и все дни, немилосердно. 
      Только когда оно спускалось туда, за самую высокую из всех трех гор 
Еврейскую, где стояли левофланговые 1-я и 2-я дивизии, тогда становилось 
немного полегче. 
      Но до заката было еще далеко. 
      Огнев пробежал расположение соседей - своего брата, пехоты, - пробежал 
мимо батареи секретных шуваловских единорогов. У каждой гаубицы дуло закрыто 
было медной покрышкой. Вокруг батареи, изнывая от жары, стояли часовые, чтобы 
никто не подходил к единорогам. Шуваловцы давали особую присягу никому не 
рассказывать о секретных гаубицах, но вся армия давно знала, что у единорогов 
дуло не круглое, а такое, как яйцо. 
      За батареей начиналась вся эта неразбериха полковых и офицерских обозов. 
На холме и в овраге теснились сотни повозок, палуб и телег. 
      Вокруг одной палубы толпились солдаты разных полков. Ильюха подбежал 
посмотреть, что там такое. 
      На палубе, свесив вниз ноги, сидел прусский перебежчик - большой 
плечистый мужчина лет сорока, со смешными, торчком поставленными маленькими 
усиками. 
      Молодые солдаты, которые еще ни разу не видали прусских гренадер, лезли 
вперед, чтобы получше разглядеть гостя. А старики, покуривая, стояли в сторонке.
 Разговаривали. 
      - Не спорь - пруссак лучше нас стреляет... 
      - Да ты скажи, почему? 
      - Потому, что у тебя в патронной суме сколько пуль? 
      - Пятнадцать. 
      - А у него - больше. 
      - Так и у нас в обозе, в патронных ящиках, лежит по пятнадцати пуль на 
каждого солдата... 
      - Ладно. Ты спроси вот у него, у фурлейта, он те скажет, много ль у них 
на палубах патронов осталось. 
      - Петров, погоди, - вмешался другой солдат, - я вот что скажу. Эй, 
парень! - потянул он за рукав Ильюху, который стоял возле спорящих. 
      Ильюха обернулся. 
      - Ты в бою бывал? - спросил у него какой-то седоусый гренадер. 
      - Нет еще, - почему-то смутился Огнев. 
      - А стрелял когда-либо из фузеи, хоть раз? 
      - Нет, не стрелял. Дядя Егор только приемы показал... 
      В толпе захохотали. 
      - Ну, вот видишь. Много ль такой попадет! А ведь, как говорится, выстреля,
 пули не поймаешь! И таких, как он, у нас чуть не половина. 
      - Старых солдат немного осталось, - прибавил другой. 
      - В новом корпусе, что на правом фланге стоит, рекрутов - целые роты. 
      Огневу этот спор был неинтересен. Он понемногу протискивался вперед, 
поближе к палубе. 
      Возле палубы стоял какой-то аудитор. Он служил переводчиком между 
пруссаком и русскими солдатами, которые задавали ему вопросы. Перебежчик 
словоохотливо говорил. 
      Ильюха во все глаза рассматривал немца. 
      - Ишь ведь, по-каковски лопочет, а не собьется!- сказал кто-то из 
стоявших впереди Ильюхи. 
      - Тише! Погоди ты! - зашипели на него соседи: все внимательно слушали 
аудитора, который переводил, что сказал немец. 
      - У них, говорит, ни минуты свободной нет. Солдат должен весь день 
что-либо делать. Так стоять без работы, как мы сейчас стоим, у них не позволили 
б. То фузею смазывай, то ремни бели, то пуговицы начищай. Не справишь чего - 
бьют палкой. У каждого капрала - палка. 
      Вот он ей и охаживает. 
      - Наши капралы неплохо и без палки бьют! - вполголоса сказал кто-то. 
      - А спроси у немца, за какие провинности бьют? - крикнули из толпы. 
      Аудитор перевел вопрос. Пруссак улыбнулся и что-то быстро ответил. 
      - Он говорит, что у них - всякая вина виновата. И старший - всегда прав. 
Слова против него не скажи - насмерть убьет и отвечать не будет! 
      - Вот и служи! 
      - Хороша жизнь, нечего сказать! 
      - У нас бьют, так куда денешься: служба! А они ведь все наемные. За 
деньги служат! - говорили в толпе. 
      Ильюхе Огневу страсть хотелось больше бы послушать, да нужно было бежать 
за водой: Егор Лукич за пожданье тоже не помилует. 
      И Огнев стал выбираться из толпы. 
      III 
      Суворов в первый раз присутствовал на военном совете. 
      На дворе было ослепительное солнце, а в столовой палатке 
главнокомандующего, обитой голубой парчой, горели свечи. Вокруг большого 
обеденного стола, на котором лежала карта Франкфурта и его окрестностей, сидели 
все старшие начальники русской армии: сам главнокомандующий, маленький, весь 
седой старичок граф Петр Семенович Салтыков, его заместитель и начальник 1-й 
дивизии генерал Фермор и командиры остальных дивизий генерал-поручики Вильбуа, 
Голицын и Румянцев. 
      Суворов с бумагами и карандашом пристроился на противоположном, свободном 
от карт конце стола. У его ног, под столом, лежали, высунув от жары языки, две 
борзые: Салтыков очень любил псовую охоту и, уезжая к армии, взял с собою свою 
любимую свору собак. 
      На совете говорили все о том же, о чем за два года войны с королем 
прусским Фридрихом II надоело даже говорить. 
      С начала вступления России в войну, с 1757 года, русская армия делала все,
 чтобы соединиться со своими союзниками, австрийцами. Заняв Восточную Пруссию, 
русские шли вперед, австрийцы же боялись отойти от границ Богемии, несмотря на 
то, что их армия была втрое больше русской. 
      Когда десять дней назад, 20 июля 1759 года, Салтыков, взяв Франкфурт, 
очутился всего в семидесяти верстах от Берлина, австрийский фельдмаршал Даун не 
сдвинулся с места. Только двадцатитысячный отряд генерала Лаудона присоединился 
21 июля к русским у Франкфурта и стал впереди левого крыла русской армии, на 
Красной мызе. 
      Сегодня, 30 июля, Салтыков получил от Дауна извещение, что главные 
австрийские силы могут перейти в наступление, лишь соединившись с русскими. 
Даун требовал, чтобы Салтыков отступил назад, к Кроссену. 
      - Кроссен-де условлен для соединения. А занявши Кроссен, нашли мы в нем 
хоть одного австрийца? Выиграли такую наижесточайшую баталию под Пальцигом, 
взяли Франкфурт, ин - нате, извольте отступать! Это черт-те знает что? - 
горячился Салтыков. 
      Генералы молчали. Все думали то же, что и главнокомандующий. 
      Румяный, пухлощекий Вильбуа, надменный в обращении с подчиненными, но 
подобострастный с высшими, угодливо кивал головой. 
      Умный Румянцев, опершись подбородком об эфес сабли, задумчиво смотрел на 
разостланную перед ним карту. 
      Начальник Обсервационного корпуса, добродушный князь Голицын, барабанил 
по столу пальцами. Он нервничал. В его распоряжении было много артиллерии - 
шуваловских секретных гаубиц. В бесконечных же переходах по тяжелым песчаным 
дорогам, при всегдашней нехватке фуража, ежедневно падали десятки лошадей и 
упряжных волов, а пушечные лафеты, расшатанные в бою при Пальциге и наскоро 
починенные в Кроссене, не выдержали перехода даже до Франкфурта. 
      Красивое, слегка бледное лицо Фермора кривилось снисходительной улыбкой. 
      Всего лишь месяц тому назад он сдал командование армией графу Салтыкову, 
согласившись при этом остаться его заместителем. Как ни писал Фермор 
императрице Елизавете Петровне, что эту замену "не токмо себе за обиду не 
почитаю, но припадая к стопам вашего императорского величества, рабское мое 
благодарение приношу", а все-таки в душе был глубоко оскорблен. 
      И как было не обижаться? Его, генерала Фермора, которого хвалил сам 
фельдмаршал Миних, генерала, поседевшего в боях, заменили - и кем же? Ни разу 
не командовавшим войсками в бою Салтыковым, все достоинство которого 
заключалось лишь в том, что он был родственником императрицы. 
      Когда Салтыков, проезжая через Кенигсберг, ходил по улицам в своем белом 
кафтане без единого ордена, на Салтыкова обращали не больше внимания, чем на 
какого-либо полкового аудитора. Салтыков был прост во всем: в своей жизни, в 
обращении с людьми. Фермор же держал себя очень важно и любил пышность. 
Одевался Фермор всегда щегольски - в голубой кафтан с красными отворотами. Было 
душно, но Фермор сидел в парике, напудренный, аккуратный. И даже по кафтану у 
него сегодня шла через плечо голубая орденская лента. 
      Салтыков, разморенный духотой, небрежно расстегнул свой 
      когда-то белый, но изрядно потемневший от ежедневной носки старый 
ландмилицкий (Ландмилиция - местное земское войско, организованное Петром I.) 
кафтан, который нашивал, еще командуя ландмилицией на Украине. Парика Салтыков 
сегодня вовсе не надел и время от времени вытирал платком голову, пухлое лицо и 
старчески сморщенную шею. 
      Фермор смотрел на главнокомандующего и ликовал: пусть-ка этот барин 
узнает, легко ли командовать армией, когда руки связаны, с одной стороны, 
петербургской Конференцией (Конференция - придворный военный совет, 
руководивший из Петербурга военными действиями русской армии за границей.), а с 
другой - австрийским гофкригсратом (Гофкригсрат - австрийский придворный 
военный совет.). 
      - Что ж будем делать? - прервал молчание Салтыков. - Ну-с, господин 
подполковник, каково ваше мнение? - обратился он к младшему среди 
присутствующих. 
      - Идти навстречу врагу! - твердо сказал Суворов. 
      Все оглянулись на него; то, что сказал подполковник, противоречило 
общепринятым правилам тогдашней стратегии, казалось абсурдом. 
      Вильбуа смотрел на тщедушного подполковника с явным пренебрежением: какую 
чепуху несет человек! 
      Скромный князь Голицын, слабо разбиравшийся в военном деле, смотрел то на 
одного, то на другого из генералов. Он не был и не считал сам себя военным 
человеком. Он только подчинялся монаршей воле: императрица назначила его 
командиром Обсервационного корпуса, и Голицын послушно командовал. 
      Румянцев с интересом взглянул на малознакомого подполковника. 
      Фермор снисходительно улыбался: он уже немного знал быстрый нрав своего 
дивизионного дежурного штаб-офицера, был знаком с его странными стратегическими 
взглядами. 
      Салтыков же только тер голову и ухмылялся: ну и предложил! 
      - Господа генералы, ваше мнение? - глянул он на трех генерал-поручиков. 
      Первым отозвался Румянцев: 
      - Оставаться на месте и ждать короля. 
      - И я так думаю, - поддержал его князь Голицын. - Ведь позиция у нас 
почти неприступная. 
      Фермор скривил свое красивое лицо: 
      - Позиция имеет большой недостаток - фронт прорезывается оврагами, 
никакого сикурсу (Сикурс- помощь.) дать друг другу будет невозможно. 
      Ему было смешно, что Голицын - начальник дивизии, а не понимает такой 
простой вещи. 
      - Вы неправы, Вилим Вилимович,- оживился Салтыков. 
      В глубине души он понимал, что Фермор прав, но недолюбливал его и хотел 
уколоть. 
      Салтыков, наклонившись над картой, ткнул в нее пухлым перстом: 
      - С левого крыла нас обойти, сами видите, нельзя - река Одра. А с правого 
- пусть обходит! Тут - речка, пруды, болота. Король любит драться на ровной 
местности, чтобы ему можно было поставить свои линии, а у нас здесь горы да 
овраги. Фермор молчал. 
      - Может быть, ваше сиятельство, еще укрепить фронт ретраншаментом? 
(Ретраншамент- окоп.) - поспешил предложить угодливый Вильбуа. 
      Салтыков недовольно поморщился, махнул рукой: 
      - Э, сейчас незачем. Зря только солдат мучить. Подождем до утра: утро 
вечера мудренее! А что же все-таки предлагаете вы? - спросил он у Вильбуа. 
      - Подчиняться приказу Конференции и отступить к Кроссену,- ответил 
Вильбуа, поглядывая на Фермора - поддержит он или нет. 
      - Самое правильное решение! - поддержал Фермор. 
      Салтыков вытер лицо платком, секунду помолчал, как бы собираясь с духом, 
а потом отрубил: 
      - Трогаться с места нельзя: тронешься, перемешаешь все полки - потом и за 
сутки в боевой порядок их не поставишь! Нет, уж будем стоять здесь и ждать 
короля! 
      - Простите, ваше сиятельство, а как же с обозом? Ведь у нас двадцать 
тысяч повозок. С этаким цыганским табором принимать бой на холмах? - горячо 
выпалил Суворов. 
      Его раздражала нерешительность Салтыкова. Петр I, у которого учился 
подполковник Суворов, говаривал: "Во всех действиях упреждать", а этот толстый 
барин вовсе не думает идти навстречу врагу, а собирается только обороняться. 
      - Подполковник Суворов прав, - первым отозвался генерал Фермор. 
      Фермор был доволен, что его дивизионный дежурный штаб-офицер так 
основательно поддел главнокомандующего. Но ему не понравилось одно: зачем 
Суворов обозвал весь обоз и в том числе, стало быть, и его верблюдов "цыганским 
табором"? 
      - Будем мы отступать или нет, а обоз надобно сегодня же отправить за Одер,
 - сказал Фермор. 
      - Совершенно верно. Немедленно отправить за реку! - спохватился Румянцев. 

      - Да, да, да, отправить! - поддакнул Вильбуа. 
      - Ну что ж,- спокойно, не торопясь, ответил Салтыков, - отсылать так 
отсылать. Завтра же и отошлем,- легонько ударил он по столу рукой. 
      Выходило так, что он и соглашался с Фермором, но в то же время поступал 
по-своему: отошлю, но не сегодня! 
      - А теперь, господин подполковник,- сказал Суворову главнокомандующий,- 
давайте-ка объедем весь лагерь, посмотрим, как и что у нас! 
      IV 
      Казачья лошаденка Суворова не отставала от статного арабского жеребца 
графа Салтыкова. 
      Они объехали весь фрунт русских войск от левого крыла на Еврейской горе, 
самом высоком и широком из франкфуртских холмов, до правого-на узкой площадке 
Мельничной горы, где под мирными ветряками расположились десятки шуваловских 
единорогов Обсервационного корпуса. 
      Жеребец графа продирался сквозь кусты, спускался с обрывов вниз, в долину,
 подымался на кручи. Главнокомандующий хотел лично проверить, насколько 
болотисты берега речки Гюнер, сможет ли пехота "скоропостижного" короля - так 
звали Фридриха II при русском дворе - пройти здесь или нет. Осматривал, как 
круты спуски оврагов Лаудонгрунда и Кунгрунда, на что давеча так напирал 
осторожный Фермор. 
      Возвращались назад. 
      Крепкий жеребец графа легко вымахнул из Кунгрунда наверх, на Большой Шпиц,
 который лежал между Еврейской и Мельничной горами. 
      Салтыков остановился, снял треуголку и, вытирая платком мокрый лоб, 
сказал штаб-офицеру, поспевавшему за ним: 
      - Напрасно Фермор пугал: тут не то что мушкатеры, а и полукартаульные 
единороги пройдут. И через овраги можно получить довольный сикурс. Ну и 
погодка! - переменил он разговор.- Вот благодать какая! 
      - Жарко, ваше сиятельство, помилуй бог, жарко! - согласился худощавый 
подполковник; плечи его кафтана были мокры. 
      - Бабье лето. Скоро и в отъезжее поле. Эх, хорошо! - мечтательно сказал 
Салтыков, глядя вниз на болотистую равнину, по которой текла речка Гюнер. 
      За Гюнером, по лугу, в ярких черно-красных доломанах скакали гусары. 
      - Ваше сиятельство, обратите внимание на гусар: нельзя разобрать свои или 
немцы, - сказал Суворов.- Надо, чтобы гусары в отводных караулах носили на руке 
белую повязку. 
      - Да, да. Это верно. Отдай, голубчик, завтра приказ при пароле, ответил 
Салтыков, трогая жеребца. 
      Они ехали сзади расположения апшеронцев. В стороне молодой мушкатер рубил 
тесаком рогаточные колья. 
      - Ах, стервец, посмотри, что он делает! - указал на мушкатер а Салтыков. 
- Этак они все рогатки изведут! 
      Поезжай, взгрей его! 
      Суворов дал шпоры коню и подскакал к мушкатеру. Увидев подъехавшего 
офицера, мушкатер вытянулся, испуганно заморгав глазами. Суворов оглянулся 
главнокомандующий скрылся за кустами. 
      - Что, кашу варить собираешься?-спросил Суворов. 
      - Никак нет, картофель, - смущенно ответил мушкатер. 
      - Чего ж оробел? Руби смело! Тут не в степи с туркой воевать! А коли и 
налетит конница, у тебя штык есть. Он, брат, лучше всякой рогатки - и крепче и 
вернее! - сказал подполковник Суворов и поскакал догонять главнокомандующего. 
      ...Ильюха Огнев никому не рассказал об этом странном происшествии. 
Мушкатеры потихоньку рубили рогаточные колья, но все ротное начальство, начиная 
с Егора Лукича, строго взыскивало за это, а тут на штабного офицера нарвался - 
и то ничего. 
      V 
      - Твой барин что, аль такой бедный? - спросил у суворовского Степки 
франтоватый бригадирский денщик, входя за ним в подполковничью палатку. 
      Денщик бригадира Бранта забежал вечерком покалякать с соседом и 
посмотреть, как живет новый штаб-офицер: подполковник Суворов прибыл в армию 
недавно, две недели тому назад. 
      - Не. А что? - удивился Степка. - Отчего ты так думаешь? 
      - Да как же не думать? Ты у него только один! Больше-то никого нет ни 
повара, ни вестовых! 
      - Зачем? Я ж барину обед стряпаю. 
      Казак еще есть, - ответил Степка, зажигая свечу. 
      - Казак? Это ж не барский человек. То ли дело у моего: денщиков двое, 
вестовых - двое, опять же повар да цирюльник... Вот! - хвастался бригадирский 
денщик. 
      Он в один миг окинул взглядом скудную подполковничью палатку. 
      Никакой кровати не было. На земле лежала охапка сена, прикрытая простыней.
 В изголовье-подушка. Ни ковра, ничего. Стол, свеча в деревянном подсвечнике. 
На столе одни книги. 
      - Твой барин ведь майор? 
      - Ну, вот еще,- обиделся Степка.- Александра Васильич - подполковники, а 
не майор! 
      - Тогда и того плоше! - не унимался денщик. - Подполковник, говоришь, а 
погляди, на чем спит? - Бригадирский денщик указал на постель подполковника. - 
Да у нас у сержанта, у пьянчужки Сашки Коробова, и то лучше! Ни пуховика, ни 
перины! Какой же это барин, штаб-офицер? Да кто его отец? 
      - Наш старый барин, Василий Иванович Суворов, слыхал, может, - главный в 
армии по хлебной части. Вот кто! - обиженным тоном сказал Степка, встряхивая 
простыню и взрыхляя слежавшееся сено.-Да у нас, кабы мы только пожелали, 
пуховиков этих-тьфу!.. Отседа до самого Франкфурту ими устлали б! У нас, брат, 
деревни в Московской, Володимирской губерниях. Да еще дом в Москве у Никитских 
ворот. Наш батюшка-барин - генерал-майор, а он... 
      - Почему ж тогда молодой барин так спит? В карты продулся, что ли? 
      - Какое там!-отмахнулся Степка.-Вовсе не любит этого занятия. 
      - Так почему ж? 
      - А вот поди у него и спроси, почему! Он и дома у нас никак иначе не спал,
 как на полу и на сене. 
      - То-то мне Ферморский Яшка шептал: к нам, говорит, прислали нового 
штаб-офицера. Маленький, худенький, говорит. Одна кожа да кости. Бедный, должно 
быть, аль пьяница. Халата, говорит, и того не имеет. У всех штаб-офицеров по 
две повозки с добром. Любомирский даже в три не вмещается, а этот, Суворов, 
ровно прапорщик последний: на одной повозке везти нечего. Чуднo. 
      - Ну и врет твой Яшка! - обозлился суворовский денщик.-Александра 
Васильич пьет вовсе мало. Одно верно: вещей возить не любит. 
      - Молодой человек, а ни тебе зеркала, ни чего другого. Только книги, не 
переставал подзуживать бригадирский денщик. 
      - Погоди, кажись кто-то подъехал, - перебил его Степка и выбежал вон. За 
ним из палатки шмыгнул и его гость. 
      В густых августовских сумерках бригадирский денщик увидал небольшого 
человека, который быстро шел к палатке. Камзол его был расстегнут, шляпу он 
держал в руке. 
      - Степка, воды! - крикнул он на ходу. 
      Бригадирский денщик шмыгнул за палатку - хотелось послушать, что ж будет 
дальше. 
      В подполковничьей палатке упал, глухо звякнув шпорой, один сапог, потом 
другой. Еще мгновение - и тот же быстрый голос уже не в палатке, а где-то тут, 
в двух шагах, сказал: 
      - Лей! Только не на плечи, а на голову! 
      Послышался плеск воды. 
      - Хор-рошо, помилуй бог как хорошо! 
      - У меня еще одно припасено, - сказал Степка. 
      - Молодчина! Валяй! 
      Снова шум воды, довольное покрякивание, топот босых ног. 
      - Есть не буду - ужинал у графа. Ступай, спи! 
      Бригадирский денщик, улыбаясь в подстриженные на гренадерский манер усы, 
пошел прочь. 
      "Ну и барин! - думал он. - Помыться в такую жару хорошо, слов нет, но 
помыться как пристало штаб-офицеру - в тазу, с мылом, с душистой водой. А он - 
из ведра. Ровно мужик, слезший с полка. И теперь завалится на сено. Чудак!" 
      И бригадирский денщик даже махнул рукой. 
      VI 
      После холодной воды приятно пощипывало тело. Веки закрывались сами. Устал 
за день. Хотелось спать. В голове - все то, что назойливо лезло целый день: 
      "Мне бы сорокатысячную армию и кроатов Лаудона! Плевал бы я на всех 
Даунов! Сегодня же - на Берлин! Хоть там впереди король, хоть черт, хоть 
дьявол!.. Царь Петр ведь говаривал: "Во всех действиях упреждать". Конечно же - 
упреждать, а не стоять так в нерешительности, как Салтыков!" 
      Суворов улыбнулся. "Ретирада" - подлое слово! И еще - обоз. 
      Перед глазами одна за другой замелькали тысячи повозок, палуб, телег... 
      - Александр Васильич,- тихо позвал Степка: ему было жалко будить барина в 
этакую рань. 
      Суворов всегда спал очень чутко. Проснулся, отбросил простыню. 
      - Ась? 
      - Казак с донесением. От Туроверова. 
      Суворов вскочил и, как лежал голый, так и выбежал из палатки. 
      Лагерь спал. Откуда-то снизу, из Кунерсдорфа, доносился одинокий крик 
каким-то чудом уцелевшего петуха. Долина за Большим Шпицем, озера - все в белом 
тумане. 
      У палатки - бородатый казак. 
      - Какие новости, дядя? - спросил Суворов. 
      - Пруссак переправился через Одру,ваше благородие. 
      - Где? 
      - У Горитца. 
      - Все? И артиллерия? 
      - Конница перешла вброд, а пехота и пушки по мостам понтонным. 
      - Так, так. Спасибо. Обожди, борода! 
      Суворов юркнул назад в палатку. 
      Степка хотел помочь барину одеться, но, как всегда спросонок, был дурак 
дураком: тыкался во все и только мешал. Барин за сапог - и Степка тогда за 
сапог. Степка хочет подать кафтан - глядь, а он уж в руках у барина. 
      Суворов вскочил, напяливая на ходу кафтан. Побежал. 
      У палатки главнокомандующего стояло двое часовых. 
      Один сладко спал, опершись о фузею, другой крепился. 
      - Кто идет? - заорал он больше для того, чтобы разбудить спящего товарища.
 
      Затем, как будто сейчас опознав подполковника, отвел фузею в сторону. 
      В передней части большой палатки спал денщик. Суворов тронул его за плечо,
 но в это время ковер, заменявший дверь, откинулся, и Суворов увидал 
главнокомандующего. В стареньком шлафроке Салтыков казался еще меньше, чем был 
на самом деле. Граф почесывался и зевал. 
      - Что случилось? - спросил он. 
      - Казак с донесением от Туроверова, ваше сиятельство. 
      - Снова перебежчик, или захватили пленных? 
      - Нет. Король переправился через Одер у Горитца со всей армией. 
      - Так и знал, - махнул рукой Салтыков. - А они давеча: отступать к 
Кроссену. Дураки! Мишка! - крикнул он денщику. - Буди адъютантов! 
      Салтыков вышел из палатки. 
      - Вон какой туман. День жаркий будет, - сказал он, но видно было, что 
думает о другом.- Вот что, батюшка! - Салтыков взял Суворова за пуговицу. Весь 
обоз немедля - за Одер, к Шетнау. Поставить вагенбург (Вагенбург обоз, 
построенный прямоугольником.). Команду... - он на секунду задумался, бригадира 
Бранта. Господину Лаудону со всем отрядом подняться на высоты. Тотчас же бить 
зорю. Весь фрунт повернуть кругом, вот сюда, на юг, - указал пальцем Салтыков. 
- Всем полкам строить батареи, ретраншамент. Отсюда до Мельничной горы. Вторую 
дивизию Вильбуа поставить в центр, к Румянцеву. Его величество хочет взять нас 
с тылу? Ин тому не бывать! 
      VII 
      Повернись, моя дивизия, 
      Со левого крыла, 
      Что со левого со фланга 
      На правое крыло. 
      Не пора ль нам зачинать, 
      Свое дело окончать. 
      Солдатская песня 
      Ильюха Огнев проснулся, - били барабаны. Он вскочил вместе со всеми. 
Хотелось спать, слипались глаза, еще плохо слушались пальцы. А тут приходилось 
возиться с пуговицами да подвязками. Надо было смотреть, чтоб, как учил Егор 
Лукич, задний шов штиблета проходил точно посредине ноги, чтобы пуговицы на 
боку были все застегнуты, а сам штиблет не вылезал выше колена больше, чем на 
три пальца. 
      Ильюха одевался и все никак не мог разобрать, как барабанят: или в поход, 
или вставать. Словно бы и вчера таким же манером били, только сегодня почему-то 
немножко пораньше, - за Мельничной горой, на востоке, еще чуть начинало 
розоветь. 
      Спросить у Егора Лукича постыдился: отчитает- мушкатер, а сигналов не 
помнишь! 
      Шепнул тихо соседу Иванову: 
      - Дяденька, почему сегодня так рано? 
      - Стало быть, надо! - хмуро буркнул тот. - Пруссак, должно, близко. 
      - Мы в поход пойдем? 
      - Дурья голова, да разве не слышишь, что бьют? Зорю, а не генеральный 
марш. Значит, только подыматься, а что дальше будет, увидим! 
      Скоро всем стало ясно: ведено было свернуть палатки и сдать все лишнее в 
полковой обоз. И полковые и офицерские обозы отправлялись за Одер. Уже с 
Еврейской горы, вниз к Франкфурту, без конца тарахтели провиантские, 
канцелярские и палаточные палубы. Вся гора стояла в облаке пыли. 
      Солдаты складывались, живо обсуждая события. 
      - Это, брат, неспроста! Коли уж из обозов вагенбург делают, значит, 
пруссак недалеко! 
      - Не забудь, парень, чистую рубаху оставить, - сказал Егор Лукич Огневу. 
      - А я только собирался стирать. Экая досада, - чесал затылок Иванов. 
      - Помрешь и в немытой, - ответили сбоку. 
      - Глянь-кось, дяденька, - оказал молодой мушкатер из соседнего 
капральства, - сколько войска валит! 
      - К нам на подмогу, - ответил ефрейтор. 
      - Под наше крылышко. 
      - Так-то веселей. 
      С Еврейской горы через овраг Лаудонгрунд шла во взводных колоннах на 
Большой Шпиц 2-я дивизия Вильбуа. 
      - Не задерживай, получай шанцевый инструмент! - крикнул, проезжая верхом, 
какой-то молодой офицер из обоза. 
      Видно, доставалось сегодня всем - галстук у офицера съехал набок, лицо 
было озабоченное, потное. Солдаты мигом разобрали топоры, лопаты, кирки. 
      - Становись в строй!- пронеслось по горе. 
      Гремя фузеями и шпагами, спешили на свои места, откашливались пока можно, 
сморкались. 
      - Смирно! Сомкнись! Задние, приступи! Кругом! 
      Повернулись кругом, лицом на юг. 
      - Право - стой, лево - заходи! 
      Заняв свои места, стояли "вольно". Солдатам разрешили съесть по сухарю. 
Более запасливые, у кого в водоносной фляге еще с вечера была припасена вода, 
пили эту теплую, невкусную воду. 
      Внизу, по кунерсдорфской дороге, одна за другой тарахтели подводы. Обоз 
Обсервационного корпуса тоже спешил убраться за Одер. 
      - С той стороны у нас позиция куда крепче была - болото, гнилой ручей, - 
хмуро заметил Иванов. 
      - Пруссак хитер - обходит нас с тылу, - прибавил кто-то. 
      - А мы его и тут нехудо встретим,- ответил Егор Лукич. - Вот сейчас 
окопов нароем, насыпем батарею, и - добро пожаловать, гости дорогие! 
      VIII 
      31 июля русская армия целые сутки укреплялась на франкфуртских холмах. 
      На южных склонах Еврейской горы и Большого Шпица и вокруг всей Мельничной 
горы рыли окопы, насыпали батареи. 
      Мушкатеры, гренадеры, артиллеристы работали босиком, в одних штанах, 
сбросив не только кафтаны, но и камзолы. Вместо душных кожаных, с медными 
украшениями гренадерок одни по-бабьи повязали голову платком, другие, более 
сметливые, заранее взяли из обоза старые шляпы, а кто работал просто так, с 
непокрытой головой: грейся на солнышке, солдатская голова, может, в последний 
раз тебе на солнышке греться! 
      Красные и зеленые кафтаны и камзолы кучками лежали наверху, на горе, где 
среди фузей, поставленных в козлы, изнывали на солнцепеке часовые у полковые 
знамен, у казны, у пушек. 
      А те солдаты, которым уже минуло за пятьдесят, сидели на опушке 
франкфуртского леса, плели туры для песка и вспоминали далекое детство, как 
когда-то сиживали вот так же на пастьбе с огрызком косы и лыком. 
      Батареи насыпали на всех возвышенностях, но главные, многопушечные 
батареи были на правом крыле, на Еврейской горе, и в центре, на Большом Шпице 
Тут батареи насыпались по всем правилам. Апшеронский полк работал над большой 
батареей Шпицберга. Бригада Любомирского-пехотные полки Ростовский, Апшеронский 
и Псковский - занимала ретраншаменты слева от большой батареи Шпицберга, 
прикрывая ее. 
      Постройку большой батареи вел сам генерал Фермор. Следить за работами и 
указывать он оставил какого-то невзрачного, худощавого штаб-офицера. 
      Ильюха Огнев сразу узнал его - это был тот самый подполковник, который 
вчера видел, как Ильюха рубил рогаточные колья Солдаты в первую же минуту 
окрестили подполковника "быстрым": он делал все чрезвычайно быстро - ходил, 
говорил, указывал, где и как надо рыть. 
      Солдатам он полюбился. 
      Командир полка, как глыба, стоял где-то там, наверху, ленясь спуститься 
пониже, хорошо не видел, как и что делается, и только знал кричать да 
по-всегдашнему сулить палки и "сквозь строй", а сам норовил поскорее убраться в 
тенек. Этот же штаб-офицер, в расстегнутом камзоле, без галстука, с локтями, 
измазанными в глине, был тут, во рву. Говорил он с солдатами ласково, шутками, 
вместе с ними жарился на солнышке и вместе с ними пил из одного ведерка 
невкусную, пахнущую болотом, ржавую воду. 
      Ильюха Огнев работал в охотку. Работа была не та непривычная, постылая - 
"подвысь" да "скуси патрон",- а настоящая, деревенская, досконально Ильюхе 
знакомая - с лопатой. 
      Солнце приблизилось к полудню, когда апшеронцы, вместе с псковичами, 
ростовцами и артиллеристами, заканчивали половину главной батареи. Худощавый 
штаб-офицер сказал: 
      - Доведете до куртины, будем полдничать. 
      И сам поехал на Еврейскую гору, должно быть, к Фермору. 
      Поднажали, довели до куртины. Ротные, смотревшие за работой, увидев, что 
урок выполнен, подались понемногу наверх, к кустикам А солдаты, выравнивая и 
подчищая скаты, перекидывались словами: 
      - Вот толока у нас сегодня! 
      - На такую толоку много водки надо хозяину припасать! 
      - Больше чарки все равно не дадут, а то сдуреете, как при Цорндорфе. 
      - Душно, хоть бы дождик пошел. 
      - Не будет дождя - петухи вчера не пели... 
      - Кому ж и петь, коли шуваловские секретно всех петухов порезали, съязвил 
мушкатер. 
      - Да и вы, пехота-матушка, не поддадитесь! Тоже хороши куроеды! - не 
оставались в долгу артиллеристы. 
      - Сегодня один пел, ей-ей, пел, сам слышал - на часах стоял. 
      - А у вас рунд (Рунд-поверка часовых.) ходил? Может, ты во сне это 
слышал? 
      - Ребята, потише - едут. 
      Говор стих. Лопаты заработали усерднее. Офицеры, как воробьи с куста, 
посыпались вниз к солдатам. 
      К главной батарее приближалась группа всадников. Впереди ехал седенький 
главнокомандующий. Глаза у него были красные, невыспавшиеся старый человек, а 
долгий летний день на ногах. 
      Подъехали, остановились. 
      - Что ж, Вилим Вилимович, неплохо? - спросил Салтыков у Фермора, ехавшего 
рядом. - Половина штерншанца (Штерншанц - звездообразный окоп.) готова. 
      - Да, в таких поспешных условиях, конечно,- уклончиво ответил осторожный 
Фермор. 
      - Ну вот, Александр Васильевич, пусть работают так и дальше,обернулся 
Салтыков к худощавому подполковнику и поехал со свитой прочь. 
      Суворов остался у штерншанца. 
      - Ребята, давайте полдничать,- сказал он, спрыгивая с лошади. 
      IX 
      Счастие имеет для предводителей часто гораздо печальнейшие последствия, 
чем неудачи: первое делает их самонадеянными, последние учат их осторожности и 
скромности. 
      Фридрих II 
      Король Фридрих стоял, наклонившись над картой. Косичка с концом, загнутым 
точно крючок, смешно взметнулась вверх. 
      Голубая змея широкого Одера. Красные прямоугольники словно кирпичи: 
Франкфурт. Штриховка холмов как срез молодой сосны: Юденберг, Шпицберг, 
Мюльберг. 
      Решено: косвенный порядок такой, как при Лейтене. Правым крылом атаковать 
левое крыло этих варваров русских. Генерал Финк ударит с тыла. И они все 
полетят в Одер, в реку, к черту! 
      До последних слов думал, по старой привычке, на французском языке. 
Недаром язвительный Вольтер когда-то заметил, что при дворе короля Фридриха 
"немецкий язык сохранен только для солдат и лошадей". Но для последней фразы 
понадобились гневные выражения, и губы сами сказали по-немецки: 
      - Zum Teufel! ( К черту!) 
      Он даже швырнул на карту карандаш, который держал в руке. Зашагал по 
палатке. Вот додумал - сразу зевнулось, захотелось спать. Но спать уже некогда. 

      "Ничего. Завтра, разбив Салтыкова, высплюсь!" - подумал он и улыбнулся. 
      Где-то в лагере взвизгнули, сшибаясь, жеребцы. Фридрих недовольно 
высунулся из палатки. Что там такое? 
      Ничего. Все как полагается. У потухших костров спят солдаты - кто сидя, 
кто лежа, не выпуская из рук фузей и сабель. 
      В предрассветной мгле маячат силуэты всадников: по лагерю ездят гусары. 
Смотрят, не крадется ли какой-нибудь солдат, собираясь удирать. 
      Правда, все давно предусмотрено королем: прусский лагерь никогда не 
располагается близ леса. Но эти солдаты! Прохвосты! Воры! Их нельзя посылать 
одних даже за соломой или за водой: разбегутся. Что ни шаг, нужен конвой. Сброд 
со всего света - итальянцы, швейцарцы, силезцы... Кого только не набрали, 
подпоив, посулив хорошую жизнь или просто избив до полусмерти, прусские 
вербовщики! Кого только не одурачили, не улестили воевать за Пруссию! Где ж тут 
наступать с ними ночью, да еще лесом! 
      Король Фридрих шагнул к карте. Облокотился. Ну да. Вот. У него прекрасная 
память. Он превосходно знает свою землю: вот он, франкфуртский лес! Конечно, 
этих прохвостов ночью в лесу не собрать. Они держатся только палкой да фухтелем 
(Фухтель - плоская сторона сабли.). Солдат должен бояться палки капрала больше, 
чем неприятеля. Эта его фраза всем известна. 
      Фридрих улыбнулся и зашагал. Однако тонко придумано. В самом деле: палки 
своего капрала они боятся хуже, нежели врага! Враг - где он там еще, а 
капральская палка - вот она, вот тут! И что такое солдат? Зверь. Ничтожная 
часть механизма! 
      Внезапно он вспомнил. Похолодел. Шагнул к двери. 
      - Рудольф! 
      Перед ним вытягивается голубоглазый адъютант. 
      - Офицеры знают местность? Хорошо изучили? 
      - Изучили, ваше величество! 
      - Засады всюду расставлены? 
      - С вечера, ваше величество! 
      Фридрих поворачивается и шагает в противоположный угол палатки широким 
прусским шагом. Адъютант исчезает. 
      Офицер должен отлично знать местность - не для боя. Король сам ведет, 
король знает все. Им много знать не полагается. От офицера до последнего 
рядового никто не должен рассуждать. Но лишь исполнять, что приказано! 
      Они должны знать только то, что лежит под самым носом: где - овраг, где - 
рожь, чтобы, когда пойдут, не растерять, не оставить во ржи, в овраге ни одного 
солдата! И для того каждый раз, когда нужно проходить через овраг или рожь, в 
овраге, во ржи заранее делаются засады: ловить беглецов. Идут через лес - вдоль 
дороги скачут верные гусары. Они чистокровные немцы. На них можно положиться. 
Тем более, что за немца-гусара, если он сам убежит от фухтелей, от позитуры 
(Позитура - положение тела, выправка.) отвечает готовой его отец! 
      Засады не для русских. Не для передовых частей, этих нечесаных, лохматых 
казаков и полуголых калмыков, вооруженных - смешно сказать - луками и стрелами. 
Они способны только пугать ребят. Что стоят они по сравнению с его гусарами 
Зейдлица, лейб-кирасирами Бидербее! 
      Сегодня в бою они - кирасиры, драгуны, гусары - будут решать дело. 
      Салтыков, этот русский барин, которому как-то посчастливилось разбить под 
Пальцигом старика Веделя,- что он думает? Думает, что спасется на франкфуртских 
Холмах? Гусары выгонят их с холмов, как гончие зайцев! 
      Он смотрит из палатки. Кажется, посветлело. Пора. 
      - Рудольф! 
      В дверях-голубоглазый адъютант. 
      - Поднять лагерь. Без барабанов! 
      Король Фридрих отходит внутрь палатки. Он слышит глухой стук: это, без 
барабанов, офицеры бьют палками сержантов, сержанты - капралов, капралы солдат. 

      Пока можно не думать ни о солдатах, ни о лошадях. Можно думать об 
искусстве, о философии, о музыке. Думать по-французски... 
      Х 
      Главные силы короля Фридриха обходили левый фланг русских. Впереди, в 
утреннем тумане, колыхались разноцветные значки эскадронов Зейдлица. За ними, 
вытянувшись в две линии, точно на параде в Потсдаме, шагали батальоны гренадер. 

      Маршировать было трудно: гренадеры шли своим обычным маршем семьдесят 
пять шагов в минуту - по еще не сжатым полям ярового. Высокие стебли звонко 
хлестали по штиблетам, путались в ногах, задерживая шаг. Но капральские, 
сержантские, офицерские трости были каждую секунду наготове, и старые 
гренадерские ноги, маршировавшие уже не первый десяток лет, вышагивали привычно.
 
      Озеро Бишофзее осталось справа. 
      Входили на опушку молодого леса. Запахло прошлогодними листьями, лесной 
сыростью. Несколько шагов - и первая линия пехоты уперлась в крупы лошадей: 
конница Зейдлица почему-то не подвигалась вперед. 
      И тотчас же войска расступились - со своим штабом проскакал вперед сам 
король. Черная треуголка у "Фрица" - как звали короля солдаты - была надвинута 
на левую бровь. Длинный нос стал оттого еще длиннее. Со стороны король казался 
одноглазым. 
      Но правый глаз смотрел зло, губы плотно сжаты: Фриц недоволен. Не 
миновать кому-то виселицы или, в лучшем случае, фухтелей! 
      - Ну, что там? - гневно спросил король. 
      - Пруды, ваше величество,- ответил ехавший навстречу королю Зейдлиц. 
      - Какого черта пруды? Их здесь не должно быть! 
      Король дал шпоры коню. 
      Среди бурелома и кустов лозы, в легкой дымке подымающегося тумана 
подковой изогнулся обширный пруд. Слева, рядом с ним, другой, а дальше, в 
просветах кустов, блестели третий и четвертый. 
      Король не верил глазам. 
      - Карту! 
      Адъютант передал с поклоном трубочку карты. Король развернул ее. 
      На карте на этом месте, кроме леса, ничего не показано. Взбешенный король 
рванул карту - она с легким треском разорвалась пополам. 
      - Обходить! Налево! Живей! - помрачнев, приказал король. 
      ...Уже пять часов измученные люди и лошади обходили пруды. Обходили один, 
ждали, что он последний. Глядь, за ним светлеет другой... 
      Между небольшими прудами пробовали перебираться, 
      но лишь завязили лошадей. 
      Солнце подымалось все выше. С каждой минутой становилось жарче, 
невыносимее. Накаливались бляхи остроконечных гренадерских шапок. Хотелось пить.
 
      Люди шли о бок воды, но нельзя было сломать строй. Отдохнуть, сделать 
привал - невозможно: никто не знал, скоро ли кончатся эти пруды. Может быть, 
вон тот - последний. 
      Король был невероятно зол: он терял время, он уже опаздывал - он приходил 
к Малому Шпицу позже, чем было условлено. 
      Финк на Третине в положенное время пробил зорю - обманывал русских, чтобы 
они думали, будто вся армия короля прусского стоит еще у Третина. Затем Финк, 
исполняя намеченный королем план, открыл артиллерийский огонь по Мюльбергу. 
Финк должен был делать вид, что пруссаки хотят атаковать Мюльберг от Третина. 
      Русские батареи отвечали без промедления. Канонада была в полном разгаре. 
В лесу от гула орудий стоял гром. 
      Изнывавшие, от жары и жажды, голодные-солдаты шли вперед. Наконец пруды 
кончились. 
      - Лес, лес! - пронеслось по рядам. Войска вытянулись в линию. 
      Но здесь, в лесу, всех задержала артиллерия: без дороги с пушками трудно 
было поворачиваться, приходилось то и дело выпрягать лошадей. 
      Солнце уже стояло почти на полдне, когда войска Фридриха II вышли наконец 
из лесу на простор кунерсдорфских полей. 
      XI 
      Работы в русском лагере закончились поздно ночью. От плоских, торчком 
стоявших памятников-плит еврейского кладбища на Юденберге и до мельниц 
Мюльберга протянулась двойная линия окопов. 
      Как и в первоначальном положении фронта на север, ключом русской позиции 
оставалась высокая Еврейская гора. Еврейскую гору и соседний Большой Шпиц 
Салтыков укреплял лучше всего и здесь предполагал сосредоточить свои главные 
силы. Тесную же, узкую Мельничную гору, где по-прежнему оставались восемьдесят 
шуваловских гаубиц, занимало только пять мушкатерских полков недавно 
сформированного, мало обстрелянного Обсервационного корпуса. 
      Еще днем 31 июля, засветло, на Мельничной горе насыпали четыре батареи. 
Но за окопы смогли взяться лишь под вечер. Как ни торопились рыть их, а 
все-таки к ночи не успели закончить. 
      Фермор и князь Голицын настаивали, чтобы окончить окопы хоть на рассвете 
1 августа, если позволит неприятель. Но Салтыков замахал своими пухлыми руками: 

      - Довольно и так. Пусть лучше солдат выспится перед боем - больше проку 
будет! 
      Салтыков уже к вечеру 31 июля знал, где находится король Фридрих, понимал,
 что Мельничная гора легко может быть окружена пруссаками, но не считал своего 
положения плохим. По его мнению, левый фланг был маловажен, и Салтыков решил не 
тратить много сил на 
      его защиту. 
      Лагерь понемногу затих. 
      Солдаты поужинали, надели к завтрашнему бою чистые рубахи и легли спать 
под густым августовским небом, по которому одна за другой падали звезды. 
      Спали недолго: Салтыков поднял армию на ноги в четвертом часу утра,
светлело, в любую минуту можно было ждать атаки. Солдаты успели сварить кашу и 
выпить по чарке водки, когда, в шесть утра, за Гюнером послышалась оживленная 
перестрелка. 
      Выстрелы всполошили всех. 
      - Пруссак идет! Пруссак! 
      Смотрели во все глаза из окопов и батарей. Но простым глазом ничего 
нельзя было рассмотреть. Только Салтыков и его штаб видели в зрительные трубы, 
как за Мюльбергом горели мосты через Гюнер, подожженные казаками, как, 
нахлестывая нагайками коней, мчались к лесу красные, синие кафтаны. 
      - Казаки,- узнал подполковник Суворов, стоявший в свите 
главнокомандующего. 
      Салтыков, вместе с начальником австрийского отряда генералом Лаудоном и 
начальниками дивизий - Фермором и Вильбуа, окруженный штаб-офицерами, сидел у 
своей палатки. Поодаль, в ложбине, вестовые держали наготове оседланных лошадей.
 
      Подполковник Суворов стоял в стороне. Он не любил компании штабных 
офицеров и, как всегда, держался от них подальше. 
      Спустя немного времени на третинских высотах прусские барабаны забили 
зорю. 
      - Не обманешь, знаю! Дурачков ловят: барабаны бьют, а король-то уж за это 
время бог знает куда ушел,- усмехнулся Салтыков. 
      - Хитрость небольшая,- сдержанно процедил Фермор. 
      - Король считает нас маленькими детьми: он играет с нами в прятки,твердо 
выговаривая каждое слово, отчеканил по-русски генерал Лаудон. 
      Он служил прежде на русской службе и правильно произнес всю фразу. Только 
последнее слово он все-таки сказал с мягким знаком: "прьятки". 
      В томительном ожидании прошло три часа. 
      Небо было безоблачно. Солнце палило немилосердно. Солдаты, разморенные, 
сидели в окопах. Старики, не раз бывавшие под пулями, дремали, а те, кто еще не 
видал боя, с волнением ждали решительной минуты. Артиллеристы сидели с 
зажженными фитилями в руках. 
      В девять часов с третинских высот ударил первый залп по левому флангу. 
Видно было, как у шуваловцев взлетел на воздух желтый зарядный ящик. От 
орудийной запряжки в шесть лошадей уцелела всего лишь одна. Обезумев от страха, 
она билась в спутанных постромках. 
      В ответ пруссакам по-особому глухо отозвались шуваловские единороги. На 
каждый выстрел пруссаков князь Голицын отвечал тремя. В одну минуту Мельничную 
гору заволокло черным дымом. 
      Канонада продолжалась уже больше часа, а пруссаки не думали штурмовать 
Мельничную гору. Только небольшой отряд пехоты попытался перейти на левый берег 
Гюнера, но был рассеян картечью. 
      - Пропал наш "скоропостижный" король,- сказал Салтыков, нетерпеливо 
шагавший по холму. 
      - Его величество обходит нас,- заметил Вильбуа. Лаудон чуть сощурил свои 
большие умные глаза: 
      - О да, несомненно! 
      - Король ищет, откуда бы нас побольнее укусить,- говорил Салтыков.- Да 
что-то не может выбрать места. Должен же он откуда-нибудь показать свой длинный 
нос - ведь скоро полдень! 
      В окопах и на батареях центра и правого фланга, куда не долетали прусские 
ядра, тоже подтрунивали над немцами. 
      - Потерялся пруссак! 
      - Как зашел в лес, так и заблудился! 
      - Он в своем царстве да заблудился, тогда что же нам делать? 
      - Вон Петрушка наш в бору у лесника дочку высмотрел. Полную неделю к ней 
бегал, штиблеты казенные изодрал, а ничего, ни разу не блудил! 
      Наконец, на Малом Шпице показались пушки. С Клейстберга, искусно укрытая 
кустами, заговорила батарея. 
      - Ваше сиятельство, там пехота и конница,- доложил глядевший в трубу 
князь Волконский. 
      - Вижу, вижу! Наконец-то, голубчики! Заждались вас,- ответил Салтыков. 
      - Сейчас они атакуют наш левый фланг,- сказал Фермор. 
      - А я думаю,- возразил Салтыков,- не атаковал бы он с правого. Надо 
заставить его величество, остановиться на левом! 
      Салтыков отнял трубу от глаз и обернулся к группе штабных офицеров. 
      Небольшой худощавый подполковник Суворов был расторопнее всех. 
      - Александр Васильевич, голубчик,-обратился граф к Суворову,- скачи на 
Большой Шпиц к Бороздину, пусть-ка он поскорее зажжет брандкугелями 
(Брандкугель - зажигательное ядро.) деревню. 
      - Слушаю-с, ваше сиятельство! Суворов кинулся к казаку, который держал 
его коня. Конь, спасаясь от надоедливых оводов, без устали мотал головой. 
      У батареи Бороздина Суворов на всем скаку осадил своего донца. Высокий 
сухощавый бригадир Бороздин с группой офицеров наблюдал за атакой Мельничной 
горы, которая обстреливалась пруссаками уже с трех сторон. 
      - Его сиятельство приказал зажечь Кунерсдорф,- сказал Суворов и отъехал в 
сторону от батареи. 
      Суворову хотелось посмотреть, как зажгут Кунерсдорф. Артиллеристы давно 
стояли по обеим сторонам гаубиц, каждый на своем месте: кто у ганшпига 
(Ганшпиг-деревянный рычаг для поворачивания хобота пушки.), кто с прибойником, 
кто у фитиля. Между орудиями и зарядными ящиками томились в ожидании подносчики 
снарядов с кожаными сумками через плечо. 
      - Брандкугелями по деревне! - зычно крикнул Бороздин. 
      Офицеры, окружавшие его, заторопились к своим орудиям. 
      Послышалась команда: 
      - Во фрунт! 
      Солдаты, стоявшие по обе стороны гаубиц, повернулись по команде лицом к 
орудиям. 
      - Бери принадлежность! 
      - Картуз! 
      Один миг - и картуз с порохом исчез в дуле. Прибойник прибил его до 
отказа. 
      Офицеры, наклонившись над единорогами, проверяли, правильно ли они 
наведены. 
      - Пали! 
      Все солдаты отступили на шаг от орудий. Раздался оглушительный грохот. 
Волна воздуха качнулась назад. В лицо ударило гарью. Донец Суворова заиграл на 
месте, вскинув голову и нетерпеливо переступая ногами. 
      Дым понемногу рассеивался. 
      Суворов глянул вниз, в долину. Кунерсдорф горел в нескольких местах. 
Крытые соломой добротные избы сразу занялись огнем. При ослепительно ярком 
свете полуденного солнца это резвое, буйное пламя потеряло свой зловеще 
багровый цвет, каким привыкли видеть его ночью. Сейчас пламя было какое-то 
странно желтое, бледное. В клубах густого черного дыма оно едва было видно на 
солнце. 
      Из деревни к лесу бежали несколько человек. Большинство жителей 
Кунерсдорфа еще с вечера убрались со скотом и пожитками во Франкфурт. 
      Суворов повернул донца назад. Отъезжая, он еще раз услышал знакомое: 
      - Картуз! 
      И еще раз все потонуло в грохоте. 
      - Здорово садят! - восхищались пехотинцы второй линии, мимо которых ехал 
Суворов. 
      - Горит-то как, ровно от молоньи! 
      - Глянь, Митрий, вон, у березы, та изба занялась, где нас с тобой старуха 
ни за что изругала, помнишь? 
      Суворов спешил на Еврейскую гору. Ему хотелось скорее вернуться к 
Салтыкову: может быть, главнокомандующий пошлет его с каким-либо поручением 
туда, в самую гущу боя. 
      В овраге между Большим Шпицем и Еврейской горой Суворов встретил 
австрийских гренадер - Лаудонов и Бранденбургский полки - и гусар Коловрата и 
Витенберга. Они направлялись на Большой Шпиц в подкрепление Румянцеву. 
      В самом же овраге расположились русские - Киевский, Казанский, 
Новотроицкий кирасирские полки и Чугуевский казачий. 
      - А где же остальная конница? - спросил Суворов у казачьего сотника, 
поняв, что Салтыков спешно произвел перегруппировку. 
      - Драгуны и конногвардейцы пошли в тот овраг, в Кунгрунд, а гусары 
остались в резерве. 
      - Всё там же? 
      - Да, здесь, за правым крылом,- махнул нагайкой сотник. 
      Когда Суворов подскакал к палатке главнокомандующего, Салтыкову уже было 
не до Кунерсдорфа. Салтыков и вся его свита, не отрываясь от зрительных труб, с 
волнением следили за тем, как пруссаки атакуют левое крыло князя Голицына. 
      Соскочив с коня и бросив поводья казаку, Суворов тоже стал смотреть. Он 
впервые был в сражении. Впервые видел в действии знаменитую армию прусского 
короля. 
      Несмотря на сильный огонь голицынских войск, пруссаки уступами шли в 
атаку. По ровному полю двигались к Мельничной горе правильные ряды прусских 
гренадер. Высокие, плотные гренадеры шли плечом к плечу крепкой, сплоченной 
стеной. Когда кто-либо из этих великанов падал, на ходу сраженный пулей, строй 
не нарушался: 
      ряды тотчас же смыкались, и вся эта непоколебимая, грозная стена 
продолжала так же безостановочно и неуклонно двигаться вперед. 
      Время от времени прусские ряды вспыхивали огнем: пруссаки стреляли 
залпами побатальонно. 
      "Возятся они там с фузеями. Только время тратят! В штыки бы сейчас! Хоть 
в одном месте пробить этот строй. И тогда пошло бы! Честное слово, пошло бы!" - 
думал Суворов. 
      Но голицынские гренадеры не двигались с места - они продолжали 
отстреливаться. 
      - Узнаю короля Фридриха - он бросил на Мюльберг все свои силы,спокойно 
сказал хладнокровный Лаудон. 
      - Да их втрое больше, чем наших на левом фланге,- сумрачно процедил 
Фермор.- И к тому же Обсервационный корпус. В нем половина людей ни разу не 
была в бою. 
      Салтыков молчал. Он все еще не верил, что главные силы прусского короля 
направлены на Мельничную гору. Он ждал нападения на свой правый фланг. 
      Передние прусские шеренги скрылись в лощине. И тут вдруг русские орудия и 
фузеи разом умолкли. 
      - Что это? Почему они не стреляют? - гневно крикнул Салтыков. 
      Он отнял трубу от глаз и удивленно смотрел на всех. 
      - Ваше сиятельство, ретраншаменты, очевидно, так вырыты, что ни единороги,
 ни фузеи не достают в лощину,- ответил Фермор. 
      "Выдержат ли? Не побегут ли?" - с тревогой думал каждый, глядя, как 
русские в полном молчании мужественно встречают приближающуюся лавину прусских 
батальонов. 
      Пруссаки подходили к Мельничной горе не только с фронта, но и с флангов - 
от Третина и Малого Шпица. 
      "Как они стоят? Их сейчас же зажмут в тиски!" - подумал Суворов, глядя на 
голицынских мушкатеров. 
      В свите главнокомандующего тоже заволновались. 
      - Мушкатеров надобно поставить поперек горы! 
      - Неужто Голицын не догадается перестроить полки? 
      Все беспокоились о мушкатерах Обсервационного корпуса, которые оказались 
в весьма невыгодном положении: два полка из них были расположены лицом на юг, 
два - на север. 
      Наконец эту опасность поняли и на Мельничной горе: видно было, как 
засуетились, перестраиваясь, мушкатеры. Они становились поперек горы. 
      И в обычное время перестроение в русской армии происходило не слишком 
быстро и гладко, а под угрозой надвигающегося с трех сторон врага, в суете и 
поспешности, оно прошло еще хуже. Мушкатеры не столько переменили положение, 
сколько перемешались и сбились на середине горы. 
      А в это время шуваловцы, занимавшие самый фронт и принявшие на себя 
первый удар прусских батальонов, не выдержали их страшного натиска. Шуваловцы 
побежали. 
      Необстрелянные и плохо обученные мушкатеры князя Голицына не могли спасти 
положение. Еще несколько минут - и мушкатеры побежали вслед за шуваловцами вниз 
с Мельничной горы, к болоту. 
      Все левое крыло русской армии вынуждено было отступить. 
      XII 
      Король Фридрих сидел на ступеньках мельницы под ее обрубленными картечью, 
в щепы поломанными крыльями. Он был, как всегда, наглухо застегнут. Черная 
шляпа нависла над левой бровью. Сухие пальцы сжимали трость. 
      Король Фридрих улыбался. Он улыбался одним своим широким ртом: войска 
короля одержали полную победу - все левое крыло русских было разбито. 
      Восемьдесят секретных шуваловских гаубиц, умолкнув, остались здесь, на 
Мюльберге. Часть из них прусские гренадеры, первыми вскочившие на батареи, 
сгоряча заклепали сами. У других были разбиты лафеты, и гаубицы валялись в 
песке вместе с людскими трупами.. 
      Победа была полная. 
      Король Фридрих ликовал. Он уже отправил гонцов с этим радостным известием 
в Берлин и к армии в Саксонию. 
      Напрасно русские перестроили на Большом Шпице свой фронт - ближайшие к 
оврагу полки поставили поперек возвышенности, как раньше, на Мюльберге, сделал 
князь Голицын: гренадеры короля не шли вперед только потому, что Фридрих сам 
еще не знал, что предпринять. 
      Король Фридрих раздумывал. Генералы почтительно стояли перед ним. 
      Все они, кто еще сегодня не успел показать храбрость и силу своих солдат, 
как Зейдлиц и принц Виртембергский, и кому уже пришлось хорошо поработать, как 
Финк, Шенкендорф, Линштедт,- все они в один голос говорили, что надо 
остановиться на Мюльберге и не идти дальше. 
      - Солдаты очень утомлены - они десять часов на ногах, пять часов в бою, - 
говорил Финк. 
      - Ваше величество, русские за ночь сами уйдут прочь. Им больше ничего не 
остается делать,- прибавил Зейдлиц, 
      Король иронически улыбнулся. 
      - Уйдут, чтобы завтра же снова прийти сюда. 
      - Они не скоро оправятся от этой конфузии: ведь уничтожено пятнадцать 
батальонов,-убеждал Линштедт. 
      - Ерунда! Враг еще силен. Посмотрите, как они стоят,- кивал на Большой 
Шпиц король Фридрих.- Господа, я вас не узнаю! 
      Улыбка разом исчезла. На лице короля все, за исключением длинного носа, 
сразу стало круглым: рот, глаза. 
      - Вы не хотите, чтоб я до конца воспользовался блистательной победой? 
      Генералы молчали потея. Король сидел хоть и под разбитыми крыльями 
мельницы, но все-таки в тени, а им приходилось стоять на самом солнцепеке. 
      - Я понимаю вас, Зейдлиц: вам не нравятся эти озера и овраги. Вашим 
гусарам негде развернуться... 
      - Мои гусары пойдут туда, куда прикажете, ваше величество! - чуть 
вспыхнув, ответил Зейдлиц. 
      Король Фридрих пропустил его слова мимо ушей. Он сделал вид, что занят 
другим,- в это время к мельнице подъезжал тучный генерал Ведель. 
      - Вот посмотрим, что думает мой храбрый Ведель,- немного ласковее сказал 
Фридрих.- Мой Леонид,- прибавил он, позабыв на минуту, что этого "Леонида" 
только две недели тому назад Салтыков разбил под Пальцигом в пух и прах.- 
Генералы говорят, что нам следует остановиться здесь и не идти дальше. Что 
думаешь ты, Ведель? 
      Хитрый Ведель, весь век проживший при дворе, сразу оценил положение. Он 
отлично знал короля Фридриха. Король был взбалмошен и упрям, как его покойный 
отец. Ведель знал, что если Фридрих задумал идти вперед, то никакие доводы и 
убеждения, никакая сила не собьют его с намеченного пути. 
      - Вперед! Уничтожить, истребить этих варваров! - театрально поднимая 
вверх руку, сказал Ведель. 
      Король Фридрих вскочил с места, шагнул к старому генералу и обнял его - 
уколол своей небритой щекой дряблую щеку Веделя. Так Фридрих целовался со всеми 
- даже со своей женой: губы король Фридрих оставлял для хорошеньких женщин. 
      Через минуту загрохотали барабаны: батальоны прусского короля снова пошли 
в атаку. 
      XIII 
      Когда голицынские мушкатеры, не выдержав натиска всей армии прусского 
короля, посыпались вслед за шуваловцами с Мельничной горы в болотистую долину 
Эльзбуш, Салтыков поехал со всем штабом на Большой Шпиц: он ждал, что теперь 
король будет атаковать центр его позиций. 
      Лаудон поскакал туда несколько раньше. На Еврейской горе остались Фермор 
и Вильбуа. 
      Фермор не вмешивался ни во что, стараясь все время держаться в тени. 
Суворов (по должности дежурного штаб-офицера 1-й дивизии он был обязан 
оставаться с Фермором) слышал, как Фермор с досадой в голосе говорил 
пухлощекому молодому генералу Вильбуа: 
      - Я ж его предупреждал... Теперь у нас позиция точь-в-точь как при 
Цорндорфе: мы прижаты к реке... 
      Подполковник Суворов томился на Еврейской горе без дела. Он ходил взад и 
вперед возле генеральской палатки и думал. 
      В полуверсте от него русские солдаты и офицеры дерутся с врагом, а он 
отсиживается тут вместе с генеральскими денщиками да поварами, которые, 
трусливо вытягивая шеи из-за палаток, глядят, не упадет ли где поблизости ядро. 

      Два года Александр Суворов всеми силами старался попасть в действующую 
армию, в бой, в огонь. Мужественно сражаться во славу отечества - это было 
целью всей его жизни, его давнишней мечтой. Сражаться и побеждать. Он с детства 
готовил себя к этому, когда целые дни просиживал за Плутархом, Корнелием 
Непотом и "Книгой Марсовой", рассказывающей о русских победах; когда в мечтах 
жил с великими полководцами - Петром I, Александром Македонским, Ганнибалом. 
      Русские войска уже два года ходили по вражеской земле, а он? Чем только 
не занимался он в эти два года! 
      Сопровождал батальоны пополнения из России в Пруссию - бесконечные 
подводы, нерадивые ямщики, заботы о фураже и провианте, ветхое обмундирование 
солдат. Заведовал в Мемеле продовольственными магазейнами и гошпиталями,- 
папенька пристроил к хлебному делу. "Клистирная трубка вместо 
сабли!"-усмехнулся Суворов вспоминая. Комендантствовал в том же Мемеле,пьяные 
драки офицеров, жалобы жителей на военных постояльцев. Затем, когда уже 
сделалось совсем невмоготу, пристал к отцу с резонами, доводами, уговорами. 
      Василий Иванович не любил войны и жалел единственного сына. 
      - Где ж тебе переносить лишения походной жизни? 
      А он с детства приучал себя: спал на соломе, ел щи да кашу, закалялся - 
лето и зиму обливался холодной водой. 
      - Ты худ и слаб. Мал ростом... 
      - Так ведь не в прусской же армии служить! Это в Пруссии матери стращают 
ребят: "Не расти, а то тебя вербовщики в солдаты возьмут!" А к тому ж Фермор 
или тот же граф Салтыков - этакие, подумаешь, геркулесы! 
      Василий Иванович сдался. Поехал попросил, чтобы его сына послали к армии, 
в Пруссию. Но Василий Иванович остался верен себе: пристроил Сашеньку опять на 
теплое местечко, в штаб 1-й дивизии. 
      "Тотчас же после баталии - рапорт! Проситься в полк, в роту - куда 
угодно! Чтоб только не киснуть больше ни в обозе, ни в штабе! Чтоб хоть раз 
побывать самому в какой-нибудь плохонькой стычке". 
      Отбросил эти мысли. Стал думать о другом. 
      Что сделал бы он теперь, будучи на месте прусского короля? Ударить на 
Шпиц от болота. С тылу захватить большую батарею Румянцева. Батарея 
обстреливает всю кунерсдорфскую долину. С гусарами врубиться на правый фланг. И 
тогда - помилуй бог! 
      Но Фридрих, к счастью, этого не делал. Король Фридрих почему-то медлил, 
хотя Мельничная гора пестрела мундирами. Народу на ней было как на ярмарке. 
      Салтыков успел повернуть налево два крайних полка, стоявших на Большом 
Шпице,- Ростовский и Апшеронский. Они стояли теперь поперек возвышенности. 
Ростовцы и гренадеры мужественно отбивали все атаки пруссаков, которые пытались 
пробиться на Большой Шпиц с фронта, через крутой овраг Кунгрунд. 
      Тем временем такое же поперечное положение постепенно принимали все полки 
второй линии. За ростовцами и гренадерами уже образовалось несколько рядов 
пехоты. 
      И тут Фридрих снова бросил войска в атаку. 
      На самом краю Мельничной горы, в кустах, пруссаки поставили батарею. Она 
била навесным огнем по Большому Шпицу. Ядра ложились в густых шеренгах 
перестроившихся мушкатеров. Вслед за этим от Третина показались батальоны 
пехоты. Слева от них ярко заблестели на солнце, зажелтели латы кирасир принца 
Виртембергского. 
      Пруссаки перешли болотистый Гюнер и направлялись в обход Большого Шпица: 
шуваловцы, бежавшие с Мельничной горы по этому кочкарнику, показали прусскому 
королю, что берега Гюнера не так уж непроходимы, как он раньше думал. 
      На Большом Шпице засуетились. Было видно, как артиллеристы Бороздина, 
точно муравьи, облепив тяжелые гаубицы, спешили переставить одну батарею из 
центра горы на ее северный склон. 
      Нахлестывая нагайкой коня и болтая локтями, к Фермору прискакал один из 
адъютантов Салтыкова: главнокомандующий требовал подкрепления. Азовский и 
Низовский полки, стоявшие на самом краю Еврейской горы, бегом бросились к 
Большому Шпицу. 
      Пруссаки шли быстро. Кирасиры держались ближе к оврагу Кунгрунд, видимо 
намереваясь ударить во фланг первой линии пехоты, которая стояла поперек 
Большого Шпица. 
      А гренадеры забирали несколько правее, туда, где в настороженной тишине 
поджидали их Азовский и Низовский полки, стоявшие в первой линии. 
      Последние ряды азовцев и низовцев как добежали до гребня, так сразу и 
плюхнулись на колени, готовясь стрелять. 
      Прусские гренадеры двигались уступами по два батальона. 
      Суворов с большим любопытством смотрел в трубу на пруссаков. 
      Он снова видел эту безукоризненно ровную линию их рядов, их четкий шаг. 
      "Машина! Помилуй бог, машина! Бездушная, бессмысленная! Ерунда! Фокусы! 
Пустая затея",- злился он. 
      Суворову не нравилась эта прославленная прусская линейная тактика: она 
отжила свой век и для русской армии не годилась. 
      "Солдат идет, как заведенный, сам не ведая, куда и зачем. В голове только 
одно: как бы линию соблюсти. А когда вдруг очутится один, будет ли тогда знать, 
что делать? Вот дойдут сейчас до кустиков да овражков и рассыплются кто куда. 
Ох, дали бы мне хоть полк! Я бы всю эту прусскую позитуру - в кашу" - думал он. 
Суворову даже не стоялось на месте. 
      А гренадеры продолжали свой затверженный, под палкой заученный шаг Они 
шли без единого выстрела, спокойно, как на ученье Издалека доносился грохот их 
барабанов Затем барабаны умолкли Залились гобои. Они играли гимн "Ich bin ja, 
Herr, in deiner Macht!" (Господи, я в твоей власти!). 
      И тотчас же гренадеры открыли огонь Пруссаки стреляли правильно 
чередуясь: пять-шесть шеренг выбегали вперед и давали залп. Пока эти, стоя на 
месте, заряжали, сзади, на смену им, выбегали вперед следующие шеренги. 
      Суворов не отрывался от трубы. Он видел, как первые ряды пруссаков, 
сломав всю свою безупречную линию, карабкались наверх по обрывистым склонам 
Большого Шпица 
      "Вот теперь каждый из них сам за себя, в одиночку! И только кинуться на 
них в штыки хорошенько - и конец всей их хваленой силе" - думал он 
      Пруссаки привыкли к тому, что враг обычно не выдерживал неуклонного, 
размеренного движения их батальонов и бежал с поля, не доводя дело до 
рукопашной схватки. Но этот враг оказался иным. 
      Бороздинские гаубицы были удачно поставлены: их ядра косили пруссаков. 
Гренадеры один за другим падали вниз, сбивая идущих сзади. Но все-таки 
батальоны, хоть и редея, продвигались вперед. 
      Горячий, нетерпеливый, Суворов не мог видеть, как пруссаки идут, а 
русские спокойно стоят и ждут, вместо того чтобы самим кинуться навстречу врагу.
 
      "Нет, нужно переучить, переделать всю армию!" - думал он 
      Среди визга ядер и свиста пуль прокатилось "ура": азовцы и низовцы 
встретили пруссаков в штыки. Прусская пехота дрогнула и побежала с горы 
      - Вот так! Вот молодцы! Наконец-то сделали по-русски! Штыком их! Штык не 
выдаст, это не пуля! - восхищенно говорил Суворов. 
      Здесь уже все было в порядке. Суворов перевел зрительную трубу направо. 
Прусские кирасиры мчались вперед. Крупные вороные кони легко скакали через 
бугры и ямы. Кирасиры заезжали во фланг новгородцам. 
      Новгородцы дрались уже на два фронта: отбивали прусскую пехоту, которая 
яростно наседала на них со стороны Мельничной горы, и отстреливались от кирасир.
 
      Несколько лошадей со своими грузными всадниками покатились под откос. Уже 
кое-где в кустах желтели окровавленные, пробитые пулями кирасы. Еще один прыжок 
- и вороные кони кирасир встали на гребне Большого Шпица. Засверкали палаши. 
Прусские кирасиры рубили новгородцев. 
      Новгородцы попятились назад. В образовавшийся пролом тотчас же кинулась 
из Кунгрунда прусская пехота, которая атакой в лоб не могла сюда взобраться. 
      Неприятель был уже на Большом Шпице. 
      - Что же это? - встрепенулся Суворов.- Поражение? - Кровь бросилась ему в 
лицо. 
      Первая мысль была - вскочить на своего донца и мчаться туда, наперерез 
этим высоким вороным коням. 
      Он оглянулся на Фермора. Фермор, не отрываясь от зрительной трубы, что-то 
быстро говорил генералу Вильбуа, тоже смотревшему вниз. Внизу снова прокатилось 
"ура". 
      По неширокой площадке Большого Шпица мчалась во весь карьер союзная 
конница. Яркие ментики австрийских гусар перемежались с васильковыми кафтанами 
русских драгун. Впереди, с поднятым палашом в руке, скакал генерал Румянцев. 
Сзади за ним мелькнул белый жеребец Лаудона. 
      Суворов опять поднес трубу к глазам. 
      Союзная конница плотной стеной летела навстречу рассыпавшимся по всему 
склону прусским кирасирам. Еще миг - и все потонуло в тучах поднятой пыли. 
      Суворов подбежал к Фермору: 
      - Ваше превосходительство, разрешите мне туда... 
      Фермор, ни на секунду не отрывавшийся от зрительной трубы, улыбнулся и 
весело сказал: 
      - Вы опоздали, Александр Васильевич. Свершилось невозможное: граф 
Румянцев и генерал Лаудон с тремя слабыми полками, кажется, опрокинули кирасир 
короля! 
      - Конечно, смотрите - пруссаки уже бегут! - подтвердил Вильбуа. 
      Суворов посмотрел вниз, 
      Ни пехоты, ни конницы неприятельской на большом Шпице уже не было. 
Вороные кони рассыпались по всему склону, сломи голову летели вниз, к болоту. 
      "Вот это дело! Нет, проситься сейчас же в конницу! И только в 
легкую!"-твердо решил Суворов. 
      XIV 
      Зейдлиц со всей своей конницей целый день томился без дела на левом 
фланге пруссаков. 
      Впереди уныло торчали трубы сожженной деревни Кунерсдорф, откуда тянуло, 
как из овина, горьким дымком. Лошади стояли под седлом уже двенадцать часов. 
Всадники изнывали от жары и безделья. Работы не было, но она могла появиться 
каждую минуту. Зейдлиц ждал, что пехота Финка расчистит ему дорогу на Большой 
Шпиц, куда понемногу стягивались все русские войска. Зейдлиц разговаривал в 
кругу офицеров, изредка поглядывая на Мюльберг. 
      - Кто-то скачет к нам,- сказал полковник черных гусар. 
      Зейдлиц обернулся. Из мюльбергских кустарников выскочил всадник. Он 
мчался что было мочи. Все узнали Рудольфа, одного из адъютантов короля. 
      - Его величество приказал идти в атаку. Туда, на ретраншаменты! указывая 
на Большой Шпиц, выпалил Рудольф и, не дождавшись ответа, повернул коня. 
      - Передайте его величеству, что еще рано атаковать Большой Шпиц,крикнул 
ему вдогонку Зейдлиц. 
      Не успел ускакать первый адъютант, как за ним прискакал к Зейдлицу второй.
 
      - Король требует немедленно атаковать Большой Шпиц! 
      Адъютант удивленно смотрел на спокойное лицо Зейдлица. 
      "Фриц сегодня окончательно сошел с ума",- подумал Зейдлиц, но ответил: 
      - Передайте его величеству,- еще не настало время для атаки. 
      И, вынув трубку, Зейдлиц стал спокойно закуривать. Кирасиры, стоявшие в 
передних рядах, с интересом ждали, что выйдет из этой стычки Зейдлица с королем.
 
      Не прошло и десяти минут, как на взмыленном коне показался все тот же 
Рудольф. Он был без шляпы, взлохмаченный и красный. 
      Задыхаясь от волнения, он прерывающимся голосом выпалил: 
      - Его величество очень недоволен! Его величество велел сказать так: "Ради 
самого черта, пусть Зейдлиц идет в атаку!" 
      Впереди - кунерсдорфские пруды; стало быть, развернуться для атаки можно 
лишь за ними, на полях. 
      Впереди - перекрестный огонь сильных русских батарей и ретраншаментов, из 
которых все так же торчат треуголки пехоты и настороженные дула тысячи фузей. 
      Впереди - рвы, профиля которых Зейдлиц не знает. Атаковать конницей 
Большой Шпиц пока что безрассудно, но атаковать приказывает король. Зейдлиц 
бросает недокуренную трубку, вздыбливает коня и выскакивает перед фронтом. 
      - За мной, друзья! - кричит он, выхватывая палаш. Король может быть 
доволен: конница Зейдлица пошла в немыслимую атаку. 
      XV 
      День понемногу проходил, а Ильюха Огнев еще ни разу не был в бою. 
      Апшеронцы, слева защищавшие большую батарею Румянцева, не трогались с 
места. Только тогда, когда на гору вскочили прусские кирасиры, апшеронцам и 
псковичам было приказано на всякий случай подать вперед свой правый фланг. 
      Мушкатеры в сотый раз за день осматривали кремни у фузей, а Егор Лукич 
сердито таращил глаза, шептал, напоминая в последний раз Ильюхе: 
      - Ежели пехота - целься в полчеловека, а ежели гусар - бей в грудь коня! 
      У Ильюхи сильно стучало сердце. "Скорей бы уж, скорее!" Но и в этот раз 
не пришлось стрелять. 
      Мимо пехоты, словно ураган, промчались в атаку на прусских кирасир два 
полка русских драгун и австрийские гусары. Земля задрожала от топота сотен 
лошадей, далеко прокатилось громовое "ура", и конница скрылась в облаке пыли. 
      Очень скоро после этого апшеронцам и псковичам велели вновь занять 
прежнюю позицию: пруссак был прогнан с большим уроном. 
      Мимо них проехал окруженный генералами главнокомандующий граф Салтыков. 
      - Победа за нами. Враг бежит, ребятушки! - говорил он солдатам, широко 
улыбаясь и размахивая треуголкой. 
      Солдаты оживились, повеселели. После того как пруссаки заняли Мельничную 
гору, в ретраншаментах все сидели молча, нахохлившись. Ждали беды. Теперь же, 
после первой за день удачи - отбитой яростной атаки пруссаков,- все заговорили. 

      - Пруссак только хитростью берет. Ровно собачонка - то с этого боку 
цапнет, то с другого. А как чуть доведется сойтиться, всегда наша возьмет! 
      - Куда немцу против русского! 
      И тут вскоре Ильюхе Огневу впервые пришлось стрелять по врагу. 
      Из-за кунерсдорфских огородов, таких знакомых русским солдатам, 
показалась конница. Кунерсдорфское поле разом зацвело тысячами разноцветных 
мундиров, запестрело вороными, серыми, гнедыми лошадьми. 
      - Кони-то, кони, гляди! - не выдержав, восхищенно причмокнул кто-то сзади 
за Огневым. 
      - Застоялись. Выехали размяться! 
      - Вот погоди, наша антилерия их тотчас...- начал чей-то старый голос, 
видимо бывалого человека, и не успел докончить: тут же, рядом, ухнули, ударили 
тяжелые картаульные гаубицы большой батареи. 
      Молодые мушкатеры зажимали пальцами уши, морщились, косясь на батарею. Ни 
пушек, ни людей не было видно: батарея вся скрылась в черном пороховом дыму. 
      За первым ударом бухнул второй, третий. Артиллерия била по прусской 
коннице, которая проходила на рысях между тремя кунерсдорфскими прудами. 
      Ильюха смотрел во все глаза. Вот один кирасир сунулся вниз головой с 
седла. Его высокая белая лошадь продолжала мчаться вместе с остальными 
всадниками вперед. Под другим ядро повалило коня. Кирасир успел удачно 
соскочить, но прыгать ему пришлось в пруд. Кирасир, в забрызганных грязью белых 
лосинах, стоял по колено в воде, не зная, как выбраться: мимо него взвод за 
взводом скакали драгуны, гусары. 
      Ядра косили прусскую конницу Зейдлица. Узкие проезды между прудами с 
каждой минутой все больше и больше загромождались трупами людей и лошадей. 
Гусары, шедшие последними, перепрыгивали через эти препятствия на своих легких 
буланых лошадках. 
      И все-таки сотни кирасир, драгун, гусар благополучно проскакивали между 
прудами и под огнем выстраивались по эту сторону прудов. 
      - Оправляй замки, кремни! Готовься к стрельбе! - хрипловато крикнул 
тучный командир полка, улучив момент, когда соседи - большая батарея заряжали. 
      И тотчас же к гулу тяжелых единорогов примешался непрерывный треск фузей: 
все пехотные полки южного склона стреляли по коннице Зейдлица, которая 
готовилась идти в атаку. 
      Огнев в семнадцать приемов, как учил Егор Лукич, быстро и точно заряжал. 
Не спешил выстрелить в одиночку, ждал команды. Стрелял без осечки. 
      Снизу на них, на большую батарею и на ретраншаменты, летели три линии 
прусской конницы. В вечернем солнце зловеще блестели клинки палашей и сабель. 
      "Доскачут или нет?" - билась у Огнева мысль. 
      Вот всадники еще ближе. Уже можно различить их сведенные злобной гримасой 
лица, кричащие рты. 
      Еще залп. Еще раз из всех единорогов хлестнула. картечью большая батарея. 

      Поспешно зарядив фузею и не слыша над ухом команды "Пали", Ильюха Огнев 
посмотрел вниз. Прусская конница, сломав все свои три линии, в беспорядке 
скакала назад, к предательским кунерсдорфским прудам. А сзади за нею с гиканьем 
и криком "ура" мчалась русская и австрийская конница. 
      - Ну, теперь нарубят капусты! - сказал кто-то. 
      - Не лишь бы какой - пруцкой! - прибавил Егор Лукич, вытирая рукавом 
кафтана лоснящееся от пота, коричневое от загара лицо. 
      XVI 
      Ой мы билися, рубилися 
      Четырнадцать часов. 
      Солдатская песня 
      Подполковник Суворов наконец-то попал в самый огонь. Полки генерала 
Фермора тронулись с Еврейской горы. К Фермору подвели его кровного жеребца, он 
сел и поехал через овраг на Большой Шпиц. Суворов поехал вместе с ним. 
      Вокруг них, справа и слева, гремя фузеями и шпагами, сыпались с Еврейской 
горы в овраг, карабкались на склоны Большого Шпица солдаты. Они измучились, 
стоя целый день под палящим солнцем, не ели с самого утра. Лица их посерели от 
пыли, из-под тяжелых кожаных гренадерок тек пот, но солдаты поспешали, 
торопились на Большой Шпиц; все чувствовали - настал решающий час боя. 
      Въехали на гору. Большой Шпиц был весь заставлен войсками. Сквозь клубы и 
завесы порохового дыма там и тут сверкали огни единорогов. Воздух сотрясался от 
гула пушек. Визжали ядра, тонко пели проворные пули. 
      Подполковник Суворов был счастлив: наконец-то он слышал вокруг себя свист 
пуль. На его худых щеках играл румянец, большие голубые глаза блестели. 
      Фермор подъехал к главнокомандующему, который стоял на пригорке, 
окруженный генералами. Здесь были Лаудон, Румянцев и Вильбуа. Не хватало лишь 
одного князя Голицына, которого ранили еще до полудня при защите Мельничной 
горы. Граф Салтыков, красный и потный, растерянно смотрел вокруг. 
      После того как пруссаки отступили от Большого Шпица и засели в овраге 
Кунгрунд, а конница Зейдлица с большим уроном была отброшена назад, в баталии 
почувствовался какой-то перелом. Пруссаки больше не наступали, они 
отстреливались из-за кустов. 
      Настала пора действовать русским. Солнце шло к закату, оставаться на ночь 
так, стоя друг против друга в нескольких саженях, было нелепо. 
      Лаудон и Румянцев советовали Салтыкову наступать, осторожный Вильбуа 
отмалчивался. Сам же Салтыков колебался, не зная, на что решиться. Он поджидал 
Фермора с его полками. Это был законный, уважительный предлог для того, чтобы 
хоть немного отсрочить решение. Салтыков боялся атаковать Фридриха II. 
Полководец он был неопытный и твердо помнил одно из основных правил линейной 
тактики: заняв крепкую позицию, не сходить с нее. 
      - Вилим Вилимович, вы уже здесь,- обрадовался он, увидев подъехавшего и 
слезавшего с коня Фермора.-Ну, что ж будем делать? 
      Суворов, спрыгнувший с коня раньше Фермора, не слышал, что тот отвечал 
главнокомандующему,- внимание Александра Васильевича привлекло другое: слева 
вдруг прокатилось громкое "ура" и раздался топот сотен ног. 
      И тотчас же это "ура" вспыхнуло правее, совсем недалеко от того места, 
где стоял Суворов. 
      В ленивую, затихавшую было ружейную перестрелку утомленной многочасовым 
боем измученной пехоты врезался этот задорный, полный бодрости и силы, 
подмывающий, зовущий клич. Забыв обо всем, Суворов побежал к гребню горы, 
откуда слышалось это "ура". 
      Пока генералы решали, как поступать дальше, солдаты 1-го гренадерского, 
стоявшие саженях в двадцати от врага и перестреливавшиеся с ним, не выдержали и 
бросились на укрывавшихся за кустами, уже потерявших прежний пыл пруссаков. 
Справа их примеру тотчас же последовали вологодцы. 
      Суворов подбежал к гребню горы, когда вологодцы, подняв за собой тучи 
пыли, только что кинулись вниз на пруссаков в штыки. За вологодцами плотными 
рядами стояли знакомые апшеронцы, с которыми он вчера насыпал большую батарею. 
Подбегая к ним, Суворов издали увидал их сутуловатого, мешковатого полкового 
командира. Он сидел в сторонке на барабане. 
      По возбужденным лицам мушкатеров можно было видеть, что они готовы сейчас 
же последовать примеру вологодцев и только ждут сигнала к атаке. Минута была 
решающая. 
      Суворов не раздумывал. Он бежал к фрунту апшеронцев. Сутуловатый командир,
 увидев бегущего к полку штабного офицера, поднялся с барабана и заковылял на 
своих негнущихся, подагрических ногах. 
      Александр Васильевич раньше его выбежал вперед и, выхватив из ножен шпагу,
 закричал: 
      - За мной, ребята! - и побежал к оврагу. Это было боевое крещение 
Суворова, но он не чувствовал никакого страха. Наоборот, здесь, под пулями, он 
стал более спокоен, чем был там, на горе, когда смотрел на бой в зрительную 
трубу. Суворов немного волновался, но к этому волнению примешивалось какое-то 
любопытство - поскорее узнать, испытать все самому. 
      - Ваше высокоблагородие, батюшка-барин, бросьте этот вертел - вы же с ним 
пропадете! Возьмите хоть нашу солдатскую фузею! - совал ему в руки тяжелую 
четырнадцатифунтовую фузею какой-то капрал, подбежавший к нему. 
      Суворов в одну секунду оценил услугу: капрал был прав - что можно сделать 
с тонким клинком против штыка? 
      Он сунул шпагу в ножны и схватил фузею. 
      В двух шагах уже был овраг. Суворов обернулся к апшеронцам. На мгновение 
он увидел за собою плотную стену мушкатеров, их разгоряченные, полные решимости 
лица. 
      - Ура! - закричал Суворов и бросился вниз. 
      За ним, обгоняя, ринулись в овраг апшеронцы. Кто-то упал, загремев фузеей 
и водоносной флягой. Кто-то крикнул сзади: "О господи!" - видимо, угодила пуля. 
Апшеронцы сбежали в овраг. 
      Пруссаки не выдержали натиска гренадер и вологодцев и попятились к 
Мельничной горе. На ее склонах кипел штыковой бой. Апшеронцы хорошо подоспевали 
на помощь. 
      Слева вновь прокатилось "ура": русские полки атаковали пруссаков по всему 
оврагу. 
      Суворов легко бежал с фузеей наперевес: с горы ноги бежали сами. Шляпа 
давно слетела с головы, но он и не подумал ее подымать - хотелось скорее вперед.
 Он уже различал пруссаков. Рослые, плотные, они отчаянно отбивались от 
мушкатеров, но мушкатеры бесстрашно лезли вперед. 
      Неожиданно из-за куста на Суворова выскочил пруссак. Подвижной, ловкий 
Суворов, как опытный фехтовальщик, быстро отпрыгнул в сторону и ударил 
неповоротливого, тяжелого гренадера штыком в бок. Пруссак упал. 
      Суворов побежал дальше. Он видел, как впереди, в нескольких шагах от него,
 старик мушкатер боролся с пруссаком - оба старались вырвать друг у друга 
остававшуюся у кого-то в руках фузею. Небольшая канава отделяла Суворова от 
борющихся. Александр Васильевич прыгнул, но оступился и упал на одно колено 
Падая, он увидел - что-то черное и большое метнулось к нему сбоку. 
      "Пруссак! Конец!" - пронеслось в мозгу. 
      Но над его головой раздался крик, и, больно задев Суворова, в канаву 
полетел пруссак: во-время подоспевший русский мушкатер свалил его сзади штыком. 
Суворов вскочил на ноги и глянул на своего спасителя. Он без труда узнал в нем 
молодого мушкатера, рубившего рогаточные колья. 
      Пруссаков вблизи уже не было - русские штыками теснили их выше и выше. С 
Большого Шпица с криком "ура" бежали новые полки. 
      Пруссаки лезли на Мельничную гору, которая и без того была переполнена 
войсками. Но и на горе не было спасения: батареи Бороздина, стоявшие в центре 
Большого Шпица, давно били продольным огнем по этому скоплению неприятеля. Ни 
одно ядро, ни одна картечь не пропадали даром. 
      Горела подожженная брандкугелями ветряная мельница. Густой сизый дым полз 
по горе. 
      Пруссаки заколебались, побежали с Мельничной горы вниз, к берегам 
болотистой речки Гюнер. Русские сидели у них на плечах. 
      XVII 
      Король Фридрих без шляпы, в измятом, изодранном мундире стоял один на 
пригорке и тупо, невидящими глазами глядел перед собой. 
      Мимо него, обезумев от страха, бежали его гренадеры, мушкатеры, егеря. 
Пришпоривая, нахлестывая нагайками, подгоняя палашами коней, скакали в одиночку 
кирасиры, драгуны, гусары. Побросав пушки, с обрубленными постромками, на 
тяжелых артиллерийских лошадях удирали фурлейты, канониры. 
      Никто не обращал внимания на короля. Еще так недавно - всего лишь час 
тому назад - в его руках была победа, была армия, была власть. А теперь не 
осталось ничего. 
      Его неустрашимая пехота была опрокинута русскими мужиками. Его 
прославленная конница - разбита. Сам Зейдлиц и принц Виртембергский - тяжело 
ранены, генерал Путкамер - убит, командир кирасирского полка Бидербее - взят в 
плен казаками. Пушки застряли на берегах мелкой болотистой речонки Гюнер. 
      Все погибло. Не помогли ни капральская палка, ни его, королевские, угрозы,
 уговоры и просьбы. Он обещал награды, обещал увеличить жалованье, наконец, 
собственноручно колотил тростью бегущих. Все напрасно: остановить этот поток 
было невозможно. 
      Сбитые русскими штыками с Мюльберга, пруссаки бежали куда кто мог. В 
глазах у каждого светился страх. Уши ловили только одно слово: "казак". Из 
сорокавосьмитысячной армии спаслось немного: большая часть оставалась тут 
раненными и убитыми. 
      Уже уходили последние верховые. Уже слышались казачьи крики и гиканье, 
когда наконец короля заметили. Пришпоривая измученного жеребца и в страхе 
ежесекундно оглядываясь назад, мимо пригорка, на котором стоял король Фридрих, 
промчался ротмистр Притвиц. Он не заметил бы короля, если бы скакавший сзади за 
ним гусар не крикнул: 
      - Господин ротмистр, вон наш король! 
      Король Фридрих не успел опомниться, как чья-то рука бесцеремонно схватила 
его поперек туловища и бросила в седло. Король лежал, точно куль соломы.. Ни 
возражать, ни поправляться было некогда: казаки настигали беглецов. 
      XVIII 
      Полулежа на соломе в какой-то заброшенной лесной сторожке, король Фридрих 
едва нацарапал при свете сумерек две записки - одну в Берлин, другую генералу 
Финку, который унес-таки благополучно из Кунерсдорфа свой толстый живот. 
      Король отказывался от армии. 
      Армии, собственно, не было: из сорока восьми тысяч едва осталось три. 
Король поручал генералу Финку эти жалкие остатки. 
      "Я передаю ему армию, которая не в силах бороться с русскими",- писал он 
в Берлин. 
      Написав записки, король отвернулся к стене и вжал голову в плечи, 
стараясь поглубже уйти в воротник: даже голову нечем было покрыть - шляпа 
короля осталась на поле сражения, там же, где остались 26 знамен, 2 штандарта и 
172 пушки. 
      Офицеры на цыпочках вышли из халупы: король спит! 
      Но в эту ночь королю Фридриху не спалось. 
      Эту ночь король Фридрих запомнил на всю жизнь. 
      XIX 
      После двенадцати часов беспрерывной пушечной пальбы, грохота взрывов, 
визга ядер и свиста пуль, после всей этой музыки ожесточенного боя наконец-то 
на франкфуртских холмах наступила тишина. 
      Сражение было окончено: пруссаки бежали. Преследовать их, рассыпавшихся 
по дорогам, полям и болотам, бросилась легкая конница, которая весь день 
простояла в резерве. 
      В бурной штыковой атаке все перемешалось. Сейчас нельзя было разобрать, 
где какая дивизия, какой полк, какая рота. Все перетасовалось: мушкатеры и 
артиллеристы, солдаты и офицеры, русские, австрийцы и пленные пруссаки. 
      Голодные, измученные солдаты рады были посидеть, отдохнуть, напиться 
ржавой болотной воды, съесть припасенный черный сухарь. Там и сям загорались 
костры из поломанных картечью зарядных ящиков и лафетов. Проголодавшиеся 
солдаты варили кашу. Многие, не дождавшись ужина, завалились спать тут же, 
среди убитых и умирающих. 
      Подполковнику Александру Суворову пришлось еще немного поработать: 
главнокомандующий Салтыков хотел немедленно же отправить императрице донесение 
о победе. Для этого прежде всего нужно было выяснить, сколько трофеев взято у 
неприятеля - пушек, знамен и пленных. Аккуратный штаб-офицер провозился с 
подсчетом довольно долго - было уже за полночь, когда Александр Васильевич 
подъехал к своей палатке, остававшейся все там же, на Еврейской горе. 
      Он устал за этот бесконечно длинный, богатый впечатлениями день. Суворов 
лежал и думал. 
      До сих пор он только читал, а сегодня наконец-то сам участвовал в 
сражении, видел русского солдата и его начальников не в лагере или на 
вахтпараде, а в бою. И, несмотря на то, что сегодня русская армия разбила 
непобедимого "скоропостижного" короля, многое в русской армии не нравилось 
подполковнику Суворову. 
      Солдат, младший офицер были храбры, дрались мужественно. Русский солдат 
вызывал своей неустрашимостью и стойкостью только восхищение. С таким солдатом 
не страшен никто! 
      Зато возмущала нерешительность командиров - Салтыкова, Фермора и других,- 
их оборонительная тактика, их медлительность. 
      Один Петр Александрович Румянцев был среди них приятным исключением 
отважный, быстро схватывающий обстановку. В нем чувствовался настоящий 
полководец, у которого есть чему поучиться. 
      Суворова возмущали ненужные бесконечные обозы, сковывающие действия армии.
 Возмущало то, что на весь бой русскому солдату давалось всего лишь тридцать 
патронов. 
      "Все, все надо переделать! Не оставить камня на камне! - с жаром думал 
Суворов.- Надо приучить солдата идти только вперед! Вселить в него уверенность 
к победе! Надо выучить стрелять: пока русский мушкатер выстрелил раз, пруссак 
успевает-три. И надо обратить внимание на штык, недаром он сегодня решил исход 
боя. Русский солдат - землепашец; охотников, стрелков мало. Значит, ему 
сподручнее штык!" - думал подполковник Суворов, ворочаясь с боку на бок. 
      Он был нетерпелив. Ему хотелось вот сейчас же взяться за дело, выучить 
русского солдата всему, что солдату необходимо знать. 
      Но пока - он никого учить не мог. Подполковник Суворов служил дивизионным 
дежурным офицером и не имел в непосредственном распоряжении не только полка, но 
даже самого малого капральства. 
      Глава вторая 
      СУЗДАЛЬСКОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ 
      I 
      Мушкатер Воронов с неудовольствием думал о том, что ему сегодня вовсе не 
придется спать: его назначили на завтра в караул. Надо было чесать и завивать 
волосы, да не лишь бы как, а завить виски в три бумажки длиной, а букли чтобы 
не походили на сосульки. Это все в один час не сделаешь. Приходилось готовиться 
заранее, с вечера. А потом, причесавшись, маяться целую ночь без сна. Уснуть 
было опасно: можно измять прическу. За это полагалось двадцать палок. Но бывали 
случаи и похуже: нахальные крысы отгрызали у спящих букли, которые густо 
смазывались салом и присыпались мукой. За испорченную буклю давали еще больше 
палок, чем за измятую. 
      Воронов сидел и расчесывал волосы. 
      Его товарищи по капральству тоже готовились к завтрашнему воскресному 
параду. Старый мушкатер полировал ружье, рядом с ним другой чернил суму, а трое 
сидели вокруг горшка с клеем - они белили амуницию. 
      Один только еще скоблил ножом перевязь; другой, отскобливши плащной 
ремень, макал палец в горшок и осторожно размазывал клей по ремню; третий, 
беливший портупею, уже посыпал мелко натертым мелом сверху, по клею. 
      Ванька Прохоров, молодой, недавно - уже после окончания Семилетней войны 
с пруссаками - взятый в солдаты, угрюмо чернил ложе ружья. Он не подымал ни на 
кого глаз. Верхняя губа и нос у Прохорова были вспухши, под глазами лиловели 
огромные синяки: капрал изувечил Прохорова за то, что он никак не мог постичь 
позитуру. Одно плечо у него всегда было выше другого, а когда маршировал с 
ружьем, то шатался из стороны в сторону. 
      - И что ты, Ванюха, такой косолапый? Другой в неделю всю позитуру поймет, 
а с тобой капрал, поди, уж третью бьется! - говорил солдат, беливший перевязь. 
      - Лучше б я цельный день каменья ворочал,- сумрачно ответил Прохоров.
Неспособен я к этому делу... 
      - Бьют, брат, везде! Такая уж наша солдатская доля! - сказал мушкатер, 
чернивший суму.- Теперь в каждом полку так: кто больше бьет солдата, тот, 
значит, лучший командир. Семь годов как повоевали с пруссаком, так научились у 
него этой премудрости. 
      - У нас еще что,- прибавил старый солдат.- А вот, сказывают, в 
Нашебургском полку станок такой есть: поставят солдата, завинтят его - и стой в 
станке пять часов! 
      - Это зачем же? - спросил Прохоров. 
      - Приучить, чтоб не гнулся, не горбился... 
      - А верно. Ведь как лубки впервой к коленям подвяжут, до чего неловко, а 
потом пообыкнешь и без лубков ходишь, не сгибая колен,- согласился старый 
мушкатер. 
      - Воронов, к поручику! - крикнул издали капрал. 
      Воронов вскочил и стал торопливо приводить себя в порядок. 
      "Зачем это? - думал он.- Может быть, к себе в деревню отправит? 
      Ведь плотника же выпросил у командира полка ротный пятой роты. И отослал 
к себе в поместье. Куда бы ни послали, все лучше, чем в карауле стоять. Мундир, 
штаны тесны, ни повернуться, ни сесть. Жарко, сало с волос за воротник течет. 
Стоишь, как огородное чучело. Бабы смеются". 
      И он побежал к ротному. 
      Но догадка Воронова оказалась неверной. Поручик ошеломил его: Воронова 
откомандировывали из Смоленского пехотного полка в Суздальский, который стоял 
на непременных квартирах в Новой Ладоге. Полковой командир обменял Воронова, 
который был сапожником, на гренадера-суздальца, умевшего хорошо завивать волосы.
 Полковник Суздальского полка, видимо, больше ценил сапожника, нежели куафера. 
      Воронов тут же получил ордер и должен был немедля отправляться в Новую 
Ладогу. Суздальский гренадер уже пришел в Шлиссельбург, в Смоленский полк. 
      - Авось там, в Суздальском полку, командир полегче,- сказал Прохоров, 
когда Воронов собирался в дорогу. 
      II 
      В Новую Ладогу Воронов пришел под вечер четвертого дня пути. Подходя к 
Ладоге, он у санкт-петербургской заставы увидал издалека на лугу ряды палаток. 
      "А где же у них плац? Где они маршируют?" - смотрел по сторонам Воронов. 
      Но нигде ничего похожего на плац-парад он не видел. 
      Удивляло Воронова и другое: в лагере было тихо - не слышалось ни ругани, 
ни палок. 
      В Смоленском полку эти вечерние часы, когда июльское солнце жжет не так 
сильно, считались самым лучшим временем для маршировки и ружейной экзерциции 
(Экзерциция- ученье.). С двух часов пополудни и до заката гоняли мушкатеров по 
пыльному плацу. Отовсюду неслась отборная ругань. Ругались все - офицеры ругали 
солдат, полковник и секунд-майор перед всем фрунтом хорошо честили подпоручиков 
и поручиков. 
      А тут - стояла тишина. Только откуда-то доносился стук топоров. 
      Когда Воронов подошел поближе к лагерю, он увидал за палатками четыре 
свежих желтых сруба. Солдаты рубили, строгали. Несколько человек сваливали 
привезенные бревна. А немного поодаль, за срубами, виднелись тонкие деревца 
молодого сада. Капральства два солдат возились в саду - окапывали деревья, 
расчищали дорожки. 
      У них, в Смоленском, полковник отправил всю 6-ю роту к себе в поместье 
под Новгород на сенокос, десятка два солдат выпросил у командира секунд-майор в 
свое имение. 
      "Не из Ладоги ли и сам полковник Суздальского полка? - подумал Воронов.- 
Наверное, ему и строят дом. И сад, должно быть, его". 
      Воронов подошел к ближнему срубу. 
      Постройку уже подвели под самую крышу - ставили стропила. Вверху, на 
последнем венце, с топором в руках сидели солдаты. Если б не кожаные гренадерки 
на головах, нельзя было б и сказать, что это мушкатеры: по положению, они с 15 
апреля носили не красные, а белые штаны и ничем не отличались от обыкновенных 
мужиков. 
      Перед срубом, поставив ногу на свежее бревно, стоял спиной к Воронову 
небольшого роста человек в белой куртке. Он был без шляпы. 
      - Бог помощь. - сказал Воронов подходя. Человек, стоявший спиной к 
Воронову, обернулся. На Воронова глядели быстрые голубые глаза. Большой лоб 
человека был покрыт капельками пота. 
      - Спасибо, служивый! - ответил голубоглазый человек.- Откуда и куда путь 
держишь! Уж не из Смоленского ли полку? 
      - Так точно! - браво ответил Воронов, по привычке вытягиваясь и глядя, 
как ведено в уставе, быстро и весело. 
      "Должно быть, сержант какой - смотрит за постройкой",- сразу мелькнула 
мысль, 
      - Прислали взамен прикмахтера. 
      - Да, да, знаю. Вот и хорошо,- улыбнулся голубоглазый человек.- Стало 
быть, ты сапожник?. 
      - Сапожник, вашбродие. 
      - Водку пьешь? 
      - Пью, вашбродие! 
      - Звать как? 
      - Воронов. 
      - На ворона мало похож: курнос! - определил голубоглазый человек, 
оглядывая с ног до головы Воронова.- А ну-ка, покажи, как у вас, в Смоленском, 
клинки точат? - неожиданно сказал он, шагнул к Воронову и сам выхватил из ножен 
его полусаблю. 
      Клинок был весь в ржавчине. Голубые глаза помрачнели и чуть прикрылись 
тяжелыми веками. 
      - Так и знал: эфес блестит - глазам больно, а клинок - помилуй бог, 
какой! Хороши вояки, нечего сказать! 
      Воронов залился краской. 
      - У нас, ваше благородие, первое дело, чтоб эфес горел,- извиняющимся 
тоном сказал он, вкладывая клинок в ножны. 
      - А ружье как? - спросил голубоглазый, протягивая руку. 
      Воронов снял с плеча ружье. 
      - Ружье-то вычищено,- уверенно сказал он. 
      Голубоглазый человек повертел в руках ружье. Оно все гремело: в прикладе 
была высверлена довольно большая дыра, в которой перекатывались, звенели 
стеклышки, черепки. 
      Голубоглазый удивленно посмотрел на Воронова. 
      - Эти побрякушки зачем? 
      - Их высокоблагородие наш полковник велели так сделать, чтоб, дескать, 
громче было. Когда зачнем кидать ружье на плечо аль на караул, чтоб стучало,- 
все равно как орех щелкнул! 
      Солдаты молча улыбались. Голубоглазый человек неодобрительно покачал 
головой. 
      - А много ль раз за лето у вас в полку стреляли? - спросил он.- Поди, ни 
разу? 
      - Так точно, ваше благородие, ни разу! - признался Воронов. 
      - Вот то-то! Ну, ничего, у нас постреляешь! Лети, Ворон! - кивнул 
голубоглазый человек, возвращая Воронову ружье.- Рост у тебя хорош, лети в 
первую роту к капитану Кутузову. Да ступай прежде всего к Волхову - умойся: ишь,
 запылился как! Солдат должен быть чист, опрятен! 
      - Слушаюсь! - ответил Воронов, поворачиваясь кругом. 
      - Да запомни: пить у нас где хочешь пей, только не в кабаке! - крикнул он 
вдогонку Воронову. 
      Полчаса спустя Воронов, определенный в капральство и получивший место в 
палатке, шел с мушкатером к Волхову. 
      - Значит, это училище для полка строят, а дальше - полковые конюшни. И 
сад, стало быть, тоже полковой. Вон оно что-о! А скажи-ка, приятель,
расспрашивал он у мушкатера,- с кем это я разговаривал? В белом кафтане, без 
шляпы. Офицер он аль кто? 
      - Маленький, быстрый такой? Глаза голубые, а в лице худощавый? 
      - Во-во-во,- узнал по описанию Воронов. 
      - Это ж и есть наш полковой командир, Александра Васильич. 
      Воронов даже остановился от удивления. 
      - Вот те на - сам полковой командир! 
      И он тотчас же представил себе командира Смоленского полка фон Штраля. 
Как тот со шляпой, надвинутой на левую бровь, идет с тростью по лагерю и даже 
не посмотрит на солдата. Что-нибудь спросит, а потом ткнет тростью в живот 
солдата и скажет зло: "Пшел!" 
      - А как полковнику фамилие? - спросил Воронов. 
      - Суворов. 
      "Он говорил давеча, что мое фамилие не по мне,- раздумывал, идучи, 
Воронов,- но и его ж не подходит к нему: ну какой же он суровый?" 
      III 
      Не надлежит мыслить, что слепая храбрость дает над неприятелем победу, но 
единственно смешанное с оною военное искусство. 
      Полковое учреждение 
      1-й батальон, с мокрыми от росы штиблетами, стоял в кустах, ожидая 
сигнала к атаке. 
      Солнце еще не взошло, но лес уже был полон птичьего гама, а над полями 
трепетали, заливались жаворонки. 
      Впереди расстилался обширный монастырский луг. Он весь был в росистой 
паутине, - прозрачная и тонкая, она висела на стеблях трав, на головках еще не 
скошенных цветов. Вдали, за лугом, на том берегу подернутой туманом реки, 
вырисовывались белые стены монастыря. 
      Мушкатеры, покашливая и перешептываясь между собою, стояли, ожидая, когда 
2-й батальон выйдет на луг с противоположной стороны от реки. Командир полка, 
живой, непоседливый полковник Суворов, сам повел 2-й батальон в обход луга, 
чтобы потом, от реки, наступать на 1-й батальон. 
      Здесь, на просторном монастырском лугу, оба батальона суздальцев должны 
были сойтись в сквозной штыковой атаке: это было излюбленное, всегдашнее 
упражнение полковника Суворова. 
      Мушкатеру Воронову все еще было ново в этом полку. В Смоленском полку, 
где Воронов служил прежде, полковой командир помешался на всем прусском 
позитуре, маршировке, ружейной экзерциции. 
      Прусский король Фридрих II, с которым Россия, провоевав семь лет, 
заключила по настоянию императора Петра III мир, теперь не выходил у всех 
начальников из головы. 
      Русские командиры считали, что фридрихов косвенный порядок ведения боя - 
самый совершенный, забыв о том, что именно русские войска дважды опрокинули 
этот косвенный порядок и разбили короля Фридриха. 
      Но особенно пришлась по вкусу фридрихова палочная система обучения солдат.
 Офицеры-помещики считали, что это единственно правильный и самый надежный 
метод воспитания крепостных солдат. Потому каждый офицер от полковника до 
подпоручика старался во всем подражать прославленному полководцу Фридриху II: 
ведь ему подражала вся Европа! 
      По прусскому образцу шили мундиры и завивали волосы, по прусскому образцу 
целые дни маршировали и по прусскому образцу били палками солдат. 
      Так было везде, и так было в Смоленском пехотном полку. Все ученье в нем 
обычно проходило на плацу. Измученных солдат с утра и до ночи гоняли по пыльной 
площади взад и вперед, наблюдая, чтобы роты. вытянутые в ровную линию, шли как 
один человек. Заставляли солдат без конца полировать ружья, белить ремни. За 
плохо причесанные или небрежно напудренные волосы нещадно били палками, 
      Можно было подумать, что солдата каждую минуту готовят к какому-то смотру,
 плац-параду. 
      А в Суздальском Воронов увидал иное. Сухощавый подвижной командир 
суздальцев обучал своих солдат по-своему. 
      Полковник Суворов не заботился о том, чтобы солдат был красиво завит и 
напудрен. Но зато сам показывал солдату, попавшему в армию из какого-нибудь 
медвежьего угла, как надо мыться, как обшиваться. 
      Полковник Суворов не требовал, чтобы ружье звенело и гремело во время 
ружейных приемов, но старался, чтобы солдат умел быстрее заряжать и в мишень 
стрелял метко, что называется - "в утку". 
      Полковник Суворов не заставлял солдат целыми днями бессмысленно 
маршировать по плацу. Но очень часто, среди глухой ночи, в дождь и непогоду, 
вдруг подымал свой полк и без обозов уходил с ним на несколько суток в поле - 
делал быстрые марши, устраивал ночные атаки, переходил вброд реки, проходил 
болота. 
      Весь смысл суворовского ученья сводился к одному: приучить солдата не 
останавливаться ни перед каким препятствием, приучить солдата быть смелым, 
уметь наступать. 
      Во всех полках русской армии солдат готовили к параду, полковник Суворов 
готовил суздальцев к бою. 
      Вот и сейчас суздальцы уже два дня были в походе. 
      Смоленский полк проходил не более десяти верст в сутки, а суздальцы 
сделали за двое - сто верст и возвращались назад, в Новую Ладогу, без единого 
отсталого или больного. Как всегда, ученье у полковника Суворова заканчивалось 
сквозной штыковой атакой - оба батальона шли в штыки друг против друга. 
      Сигнала к атаке и ждали мушкатеры. 
      В прозрачном воздухе послышалась барабанная дробь. В дымке постепенно 
таявшего тумана показались знакомые зеленые мундиры: 2-й батальон уже 
развернулся на лугу. Впереди батальона, на буланом жеребце, ехал полковник 
Суворов. 
      Раздалась команда: 
      - Смирно! Сомкнись! Право - стой, лево - заходи! 
      Мушкатеры вышли из лесу и, разбрызгивая башмаками тонкую росистую 
паутинку, пошли навстречу "врагу". Когда между батальонами оставалось не более 
ста шагов, полковник Суворов поднял вверх шпагу И, ударив жеребца шпорами, 
закричал; 
      - Ура, ребятушки! Коли! 
      Оба батальона кинулись друг на друга со штыками наперевес. Буланый 
жеребец полковника, видимо не раз бывавший в сквозной атаке, смело шел на штыки.
 
      Воронов впервые участвовал в таком необычном ученье. 
      "Собьют на бегу! Ударят!" - думал он, глядя на приближающихся мушкатеров 
2-го батальона, которые с возбужденными лицами бежали навстречу и неистово 
кричали так же, как и Воронов: 
      - Коли! Руби! Ура! 
      Но никто не пострадал: добежав до "врага", мушкатеры подняли вверх ружья, 
и батальоны благополучно проскочили сквозь друг друга. 
      ...Суздальцы сидели и лежали на берегу реки. После штыковой атаки Суворов 
дал людям отдохнуть. 
      Воронов с любопытством наблюдал за командиром. Суворов ходил от одной 
роты к другой, запросто разговаривал с солдатами, шутил. Это очень поразило 
Воронова: командир полка, помещик, дворянин, а держится как ровня. 
      "Чудак!"-подумал Воронов. 
      Но вот полковник махнул барабанщику рукой. Застучал барабан. 
      Полк стал в ружье. 
      - Ребята, скидывай башмаки и мундиры - пойдем вброд! - сказал Суворов. 
      Мушкатеры стали быстро раздеваться. Полковник ходил вдоль рядов. 
      - Ишь, какие у тебя портянки грязные. Почему не выстираешь? - журил он 
молодого мушкатера. 
      Парень стоял красный от стыда, поджимал ноги, не зная, куда девать их. 
      - Ноги сейчас отмоешь, а как придем в лагерь - выстирать портянки! 
      - А у тебя почему пятки стерты? Должно, в сапогах спишь? Ленишься 
сбросить? - накинулся он на другого. 
      - Что, брат Ворон, тяжело у нас ученье? - спросил Суворов, подходя к 
Воронову, 
      - Никак нет! - бойко ответил Воронов. 
      Он был удивлен и обрадован, чти полковник до сих пор помнит его. 
      - Тяжело в ученье - легко в походе! - сказал Суворов, проходя. 
      - Патронную сумку привяжи к шее! Вот так. Береги патрон. Замочишь, 
помилуй бог! - учил он кого-то в соседнем капральстве. 
      Наконец все были готовы. Полковник сел на своего жеребца. 
      - За мной, ребятушки! - сказал Суворов и стал спускаться с берега. 
      Солдаты, подняв над головами ружья, входили в реку. Поеживались от 
холодной воды, перекидывались словами. 
      - Ого-го!.. Студеная... 
      - Под этим бережком ключи. 
      - Гляди, Гришка, натруску свою не замочи, - шутил кто-то. 
      - Вот бы с бреденьком походить... 
      - Полу макаешь, держи выше! 
      - Коли глубоко, снесет: горазд быстрая. 
      - Тут мелко не будет. Кабы мелко, она сейчас бы объявилась, а то гляди... 

      Вот уже вода - выше пояса. Правые руки солдат стараются вцепиться в 
соседскую рубашку, а в левых высоко качаются ружья. Все сразу стали однорукими. 
Над рекой видны только треуголки, сумки, ружья. 
      Белые, незагорелые руки покачивались, точно плыли в воздухе, медленно 
подавались вперед. 
      - Вот так глубоко! 
      - Ротный наш, Михаило Илларионыч, поплыл. 
      - Гляди, чтоб и тебе не пришлось! 
      - Чего тянешь? Не тяни зря! 
      - Держись! 
      Небольшой мушкатер, шедший рядом с Вороновым, вдруг по уши нырнул в воду. 
Воронов схватил его за руку. 
      - Не сдерзался, дяденька, - виновато прошепелявил он,-в ямину попал! 
      Стало мельче. Передние уже выбирались на берег. Проворно одевались 
командир полка сам делал все быстро и того же требовал от солдат. 
      Из-за дальнего болотца показалось солнце, 
      - Станови-ись! 
      Все стали по местам. После бессонной ночи холодное купанье приятно 
освежало, бодрило. Но у многих посинели от холода губы, людей пробирала легкая 
дрожь. 
      - Ребята, видите - монастырь? - указал Суворов на белевшие стены. До них 
было не более ружейного выстрела. - А ну-ка, погреемся! Взять штурмом 
монастырь! На стены! Ура! 
      Мушкатеры охотно побежали на штурм. Подбежав к монастырю, они, затарахтев 
ружьями, полезли на его высокие стены. Передние солдаты подставляли спины, 
задние шеренги полезли наверх, подсаживая друг друга. 
      В монастыре поднялся переполох. Сонная братия, нечесаная и немытая, 
показывалась из окон и дверей. Сам игумен, здоровенный мужик, выскочил на 
крыльцо в одних портах. 
      - Что творите? Чего беснуетесь? Куда вы прете, оглашенные? - кричал он 
пропитым басом. 
      В воротах показался буланый жеребец Суворова. 
      - Не шумите, отче преподобный! Это экзерциция,- спокойно сказал Суворов, 
подъезжая к выстраивающимся ротам. 
      - У добрых людей экзерциция - в поле, а у вас - во святей обители! Ровно 
басурманы. Я жаловаться в Синод буду! - выходил из себя игумен. 
      - Смирно! - крикнул полковник Суворов, не обращая внимания на игумена. - 
Хорошо взяли крепость. Молодцы, ребята! 
      - Рады стараться! - грохнуло в ответ. 
      И суздальцы с барабанным боем и песнями пошли из завоеванного монастыря. 
      IV 
      Уже шестой день под Красным Селом стояли лагерем три дивизии. 
      Императрица Екатерина II приказала вступить 15 июня 1765 года в лагерь 
при Красном Селе войскам генерал-фельдмаршала Бутурлина, 
      2-й дивизии Голицына и 3-й Финляндской дивизии Панина. Тридцать тысяч 
человек конницы и пехоты лейб-гвардии и полевых полков расположились в палатках 
у Красного Села. 
      В первые дни войска занимались ружейной экзерцицией и усердно готовились 
не столько к бою, сколько к высочайшему смотру: чистились сами, чистили оружие, 
белили амуницию. 
      В полках все начальство, начиная от полковника и кончая капралом, ходило 
злое-презлое: каждый хотел, чтобы его часть была лучше других. Значит, надо 
было не жалеть солдату палок, а здесь, вблизи от императрицыной ставки, нельзя 
было не только ударить, но даже всласть изругать солдата - в писаном уставе не 
сказано было обучать побоями. Капралы ругались вполголоса, втихомолку тыкали 
солдату куда-нибудь в бок, под девятое ребро, кулаком. В зубы ударить не 
годилось-еще невзначай понаставишь к смотру фонарей. 
      Только в одном Суздальском полку все шло по-обычному: полковник Суворов 
не терпел никаких зуботычин, считал, что солдат надо учить словом, а наказывал 
в крайнем случае, за большую провинность. 
      20 июня отдали приказ при пароле: бригадира Измайлова назначить 
командиром легкого корпуса. Корпус должен был прикрывать фронт и левое крыло 
царицыной армии от "врага" - дивизии Панина. 
      Легкий корпус сформировали из войск 2-й дивизии. Конница 
Санкт-Петербургский карабинерный полк, казаки и четыре эскадрона грузинских 
гусар. Пехота - один батальон мушкатеров и две ротыгренадер Суздальского 
пехотного полка под начальством полковника Суворова. 
      Суздальцев императрица выбрала из всех других армейских полков потому, 
что об их полковнике Александре Суворове шла молва, будто он по-особому обучил 
свой полк. 
      "Противник" - дивизия Панина - занял позицию на возвышенностях перед 
рекой Пудость. Панин построил три моста через реку, впереди линий пехоты, на 
холмах, поставил пушки с прикрытием и стоял, ожидая нападения сил императрицы. 
      21 июня, в пять часов пополудни, Екатерина II выехала из лагеря. Впереди, 
в полуверсте, шел авангард - двести гусар и пятьсот казаков. Полк Конной 
гвардии прикрывал ее справа. Екатерина II обходила правое крыло Панина. 
      Полковник Суворов со своими суздальцами стоял у деревни Техвиной. 
Бригадир Измайлов приказал не отходить от нее. 
      Был жаркий день. Парило. Солдаты, еще с вечера завитые и напудренные, 
одетые в тесные мундиры, изнывали от жары. По щекам текла бурая жижа из 
свечного сала, муки и пыли. Сам полковник чувствовал себя тоже неважно: с 
непривычки давил застегнутый на все пуговицы камзол, мешала треуголка. А 
главное, у него не хватало терпения пережидать все эти обычные эволюции, 
которые нужно было по правилам линейной тактики проделывать атакующим войскам. 
      Панин, заняв крепкую позицию, будет стоять неподвижно на одном месте, а 
войска императрицы начнут перестреливаться с ними. 
      Это была раз навсегда узаконенная тактика всех положений. До чего это 
было скучно, плацпарадно и, прежде всего, неверно. 
      Суворов видел: Панин, строго придерживаясь линейного построения, растянул 
свои войска двумя тонкими линиями, стараясь охватить побольше важных пунктов 
местности. Но зачем обязательно обходить с флангов, когда можно, построив 
войска в несколько рядов, в колонну, броситься в любом месте на тонкую 
панинскую цепочку и без труда прорвать ее? 
      А вместо этого нарядные желто-красные грузинские гусары императрицы и 
бородатые казаки вяло перестреливались с панинскими ведетами (Ведеты конный 
караул близ лагеря или квартиры начальника войск.) медленно теснили их. Ведеты 
постепенно отступали к своим главным силам. 
      Вместо жаркого короткого сабельного удара, мгновенно решающего все, 
получалась жалкая, никчемушная стычка. Нет, положительно не хватало сил терпеть.
 
      Против него, на холмах, стоят панинские пушки. Первое дело - надо 
захватить их, и все тут! Он поступит не по прусскому образцу, а по своему 
разумению! Не будет понапрасну тратить время и пули: в штыки их! 
      - Ведь это - что? Бой? Так чего ж тут, в самом деле, возиться? обернулся 
он к молодому, двадцатилетнему командиру 1-й роты Михаилу Кутузову, стоявшему 
рядом. - Беги, Мишенька, к гренадерам, пусть они из-за кустов откроют огонь по 
холмам.- А сам повел батальон в лощину. 
      На лугу Суворов остановил батальон и объяснил солдатам, что он хочет 
делать. Во всей русской армии, по примеру пруссаков, только офицеры знали о том,
 что будет предпринимать их командир. Полковник же Суздальского полка всегда 
говаривал, что "каждый солдат должен знать свой маневр". 
      - Ребята, впереди, на холмах, - пушки. Их надо взять в штыки! - сказал он 
и повел суздальцев через лужок на пахоту. 
      Суздальцы поднялись на высокую межу и с криком "ура" неожиданно бросились 
на панинские пушки и их прикрытие. Артиллеристы, отвлеченные ложной атакой двух 
гренадерских рот, которые стреляли из-за кустов, не ожидали "врага" с этой 
стороны. Но все же успели дать залп по наступающим суздальцам. 
      Суздальцев не остановила пальба: еще в Новой Ладоге Суворов не раз водил 
их в атаку на пушки. Мушкатеры сквозь пороховой дым бежали вперед. Не успели 
артиллеристы перезарядить, как мушкатеры Суворова, опрокинув пехотное прикрытие,
 уже сидели на панинских пушках. 
      Один канонир сгоряча ударил банником Воронова, который, как рядовой 1-й 
роты, попал в легкий корпус. Обозленный Воронов с такой силой рванул банник к 
себе, что канонир потерял равновесие и торчком упал на землю. Когда он вскочил, 
готовый кинуться с кулаками на Воронова, суздальский капрал сердито стукнул его 
по загривку: 
      - Чего лезешь, щучий сын? 
      - А что же вы? А чего же вы? - бормотал канонир, не зная, что и сказать в 
свое оправдание. - Выскочили - и в штыки... Где это видано?.. 
      - Нет - думаешь, будем с вами в кошки-мышки играть? Вы - налево, а мы - 
направо, так, что ли? - обрезал капрал.- У нас, брат, расправа короткая! 
      Суворов уже поворачивал пушки, собираясь палить из них по пехоте Панина, 
когда от императрицы прискакал во весь опор адъютант. 
      Императрице понравилась решительность и быстрота полковника Суворова, но 
его действия как-то выходили за рамки общепринятой линейной тактики, 
противоречили ей. Так говорили императрице все генералы, находившиеся в ее 
свите, - фельдмаршал Салтыков, генералы Воейков и Сиверс. 
      - Ее величество благодарит полковника Суворова за молодецкое дело, но 
приказывает отойти назад. 
      Суздальцы глядели именинниками, хотя и пришлось возвращаться назад, к 
деревне Техвиной. 
      V 
      Всю ночь с 21 на 22 июня шел проливной дождь. Не перестал он и утром. 
Войскам назначили дневку и выдали по две чарки водки. 
      В палатке у Акима Акимовича, капитана Смоленского пехотного полка, сидели 
гости из соседних полков: капитан - Великолуцкого и поручик Нарвского. 
      Палатку трепало ветром. Дождь лил как из ведра. Один угол палатки уже 
протек. 
      Офицеры допивали третий штоф водки, закусывая салом и луком, и от скуки 
сплетничали по поводу вчерашнего необычного "дела" этого сумасбродного 
полковника Суздальского полка Александра Суворова. 
      Еще вчера вечером весь лагерь уже знал о высочайшей благодарности 
Суворову. Офицеры судили-рядили, завидовали ему и удивлялись: за что? 
      - Подумаешь, он - против прусского короля! Он - не уважает линейной 
тактики! - говорил уже достаточно покрасневший от вина хозяин. - Всему свету 
она хороша, а господину Суворову, видите ли, негожа!-театрально развел он 
руками. 
      - Аким Акимыч, а, будучи, правда ли это, - перебил его поручик, который 
так нагрузился на даровщинку, что все время только облизывал губы и моргал 
глазами,- а правда ли, будучи, что Суворов штурмовал какой-то монастырь в 
Ладоге? 
      - Верно, штурмовал. Точно не знаю, какой - то ли Гостинопольский, то ли 
Ивановский, или еще какой, а штурмовал. Игумен ездил в Синод жаловаться. 
      - Вот сумасброд! И как ему полк доверили? - усмехнулся великолуцкий 
капитан. - И что выдумал? Штурмовать обитель! Да разве ему мало чего другого 
было? 
      - Аким Акимыч,- не отставал болтливый поручик,- а правда ли, будучи, что 
Суворов солдат не бьет? 
      - Сказывают, не бьет, а кто его знает. Да не в этом дело: можно его, 
сукина сына, батожьем и не бить, а держать - во! - сжал кулак Аким Акимович. - 
Нам другое доподлинно известно - Новая Ладога от нас недалече Суворов школу для 
солдат построил! - выпалил Аким Акимович и глядел на приятелей, наслаждаясь 
произведенным эффектом. 
      - Солдатам - школу? - подался вперед великолуцкий капитан. - Не может 
быть! 
      - Да, да, школу! 
      - Чудак! - рассмеялся великолуцкий капитан. 
      - Что ж он, будучи, в своем уме? Зачем солдату грамота? - брызгался 
слюной поручик. 
      - У нас в полку половина офицеров еле псалтырь разбирает, рассказывал 
великолуцкий капитан, - а у соседей, в Вологодском, сам полковник Механошин, 
этот черный такой, как кузнец, - тот вовсе неграмотен. За него адъютант 
расписывается, ей-богу! И ничего. Погляди, какой у Механошина полк! Ружья, 
шпаги - словно солнце горят. Идут - не хуже пруссаков: точно линейка движется, 
а не полк! А у Суворова - я видел, как вчера суздальцы шли, - никакой позитуры. 
И офицеры бедно одеты. 
      - Говорят, Суворов этот обо всех, будучи, заботится, - опять вмешался 
поручик. - Говорят, у него офицеры не живут, будучи, впроголодь, как в других 
полках, потому что их командир не грабит. А наш дьявол, будучи, только и знает 
одно - тащить с офицера. То на мундир, то на шарф, то еще что выдумает. В 
прошлом годе с нас, поручиков, высчитал, будучи, из жалованья по сорока одному 
рублю тридцать две копейки, обещал, будучи, нам построить новые мундиры, а вот 
в этом и по сей день хожу, - рвал себя за ворот поношенного мундира захмелевший 
поручик. 
      - Да, Иван Фомич, - не глядя на поручика, говорил великолуцкому капитану 
хозяин. - Верно ты сказал: разве, кроме Суздальского, в нашей дивизии других 
полков нет? 
      - Суворова в легкий корпус потому назначили, что у него, Аким Акимыч, 
рука: папаша-то его, Василий Иванович, подполковник гвардии Измайловского 
полка! Вот оно что! - подчеркнул великолуцкий капитан. 
      - Конечно, поэтому! - крикнул поручик.- И я это, будучи, знаю! 
      - Погоди, ваше благородие, погоди! - Хозяин недовольно поморщился и даже 
тронул надоедливого гостя за локоть. - Суворов со своими суздальцами потому 
отличился, что попал в императрицыну часть! - раздельно сказал он, глядя только 
на великолуцкого капитана.- Кто же посмеет гнать императрицыны войска? Поневоле 
станешь отступать, коли она хочет наступать! 
      - Правильно, верно! - размахивал руками поручик. 
      - Да и чем взял? - подхватил со своей стороны великолуцкий капитан.
Наскоком. Полез на батарею, и прикрытие в штыки. Хорошо лезть, когда знаешь, 
что они палят, а тебе никакого урону. А в настоящем бою не так будет: пуля 
виновного найдет! В штыки, брат, не всегда сунешься! Это хорошо на маневрах 
делать!-запальчиво сказал великолуцкий капитан и зло посмотрел на Акима 
Акимовича, точно видел перед собою ненавистного полковника Суворова. 
      - Конечно, - согласился Аким Акимович..- Только на маневрах. А вот 
поглядим, что этот чудак сделает, когда ему придется быть в настоящем бою! 
Поглядим! 
      Глава третья 
      ПЕРВОУЧИНКА 
      Надлежит начинать солидным, 
      а кончать блистательным. 
      Суворов 
      I 
      Суворов сидел за столом туча-тучей: он не мог дождаться конца обеда. 
      С его горячим, нетерпеливым характером трудно было высидеть за обедом 
несколько часов. Но здесь, в Букаресте, у генерал-поручика Ивана Петровича 
Салтыкова, волей-неволей приходилось сидеть. 
      Суворов неделю тому назад приехал из Санкт-Петербурга в действующую армию 
на Дунай. 
      Русские войска, отбив у турок в предыдущие годы Крым, Молдавию и Валахию, 
к весне нынешнего, 1773 года стояли на левом берегу Дуная. 
      Главнокомандующий граф Румянцев назначил генерал-майора Суворова во 2-ю 
дивизию Салтыкова, штаб-квартира которого была в Букаресте. Сегодня, 4 мая 1773 
года, Суворов прискакал из Ясс в Букарест к Салтыкову. Салтыков дал Суворову в 
команду небольшой двухтысячный отряд, стоявший у монастыря Негоешти, в десяти 
верстах от Дуная. 
      Суворову было обидно: его, генерал-майора, только что отличившегося в 
боевых действиях в Польше, получившего там орден Георгия 3-го класса, Анну и 
Александра Невского, назначают командиром отряда, которым до него командовал 
ничем но известный полковник Батурин. 
      Суворов был огорчен. Он ничего не ел, отказывался от обязательных в 
Букаресте блюд - жареной баранины, разной сушеной рыбы и вкусной брынзы - и с 
досады только выпил две рюмки кукурузной водки. 
      Одно утешало его: негоештскому отряду было приказано немедленно сделать 
поиск на городок Туртукай, который лежал на правом берегу Дуная. Поиск был 
нужен затем, чтобы Румянцев мог со временем перевести за Дунай главные силы. Из 
всего расположения русских войск на Дунае негоештский пост был ближайшим 
пунктом к Шумле, где визирь сосредоточил всю свою армию. 
      Суворова радовало то, что этот поиск поручали ему. Наконец-то Суворову 
представляется случай показать всю свою любовь к отечеству и свое воинское 
искусство. Наконец, на сорок третьем году жизни, он сможет самостоятельно, 
независимо ни от кого, проводить боевые действия против сильного врага. 
      Суворов задумчиво катал по скатерти хлебные шарики и ждал, когда кончится 
этот скучный обед, чтобы можно было поскорее мчаться к отряду в Негоешти. Он 
был зол на болтливого Салтыкова. Суворову не терпелось. Он день и ночь скакал 
на ямских, спешил поскорее к армии, рвался в бой, а вместо этого - изволь 
сидеть и слушать пустую болтовню. 
      Салтыков был в одних летах с Суворовым, но раньше его получил 
генерал-поручика, потому что отцом Салтыкова был фельдмаршал Петр Семенович 
Салтыков, победитель Фридриха II при Кунерсдорфе. 
      Суворов смотрел на Салтыкова, вспоминал его умного, хитрого отца и 
сравнивал их обоих. Сравнение было не в пользу сына. Иван Петрович Салтыков 
держал себя так же просто, как и отец, но Суворов сразу увидел: сын был глупее 
старика, Салтыков рассказывал всякие истории, хвастался, прикидывался великим 
полководцем и тянул молдаванское винцо. Суворов мысленно окрестил своего 
начальника "Ивашкой". 
      У фельдмаршала Салтыкова была одна страсть - псовая охота. А сын, видимо, 
любил широко пожить, хорошо поесть и выпить и охотился за другою дичью: из 
задних комнат в раскрытую дверь сначала глянула какая-то смуглая девушка, а 
потом - полнотелая черноглазая красавица молдаванка. 
      Суворов лишь опустил вниз и без того низко опущенные веки и чуть заметно 
хихикнул, подумав: 
      "Хорош гусь Ивашка! Помилуй бог!" 
      Но не только этот бестолковый Салтыков портил настроение Суворову. Ему 
было неприятно и другое - в гостях у Салтыкова сидел заехавший к нему 
генерал-поручик Михаил Федотович Каменский. 
      Это был небольшой, крепко сложенный человек. Каменский чуть ли не на 
десять лет был моложе Суворова. Уже на двадцать восьмом году он командовал 
Московским пехотным полком. Затем был послан в Пруссию к самому королю Фридриху 
II учиться у него в лагере под Бреславлем прусской тактике. Из Пруссии 
Каменский вернулся ярым поклонником всего прусского. Он составил "Описание 
прусского лагеря" и поднес его наследнику Павлу Петровичу. 
      И теперь важничал. 
      Суворов не любил его, как не любил все прусское. 
      Салтыков и Каменский оживленно разговаривали. Один говорил о здешних 
женщинах - молдаванках и валашках, а другой - о прусской линейной тактике. И 
оба хвалили свое. Суворову же одинаково было неинтересно как то, так и другое. 
      Хитрый, умный Каменский слегка подтрунивал над простодушным "Ивашкой". 
Когда Салтыков вышел на минуту из комнаты, Каменский кивнул на его опустевший 
стул и на тарелку, полную костей, и, наклонившись к Суворову, сказал 
вполголоса: 
      - Каков командир дивизии? 
      Суворов не сдержался. Его здесь все злило. 
      - Да. Вы, Михаил Федотович, знаете тактику, я - практику, а Салтыков 
ничего не знает: ни практики, ни тактики! - запальчиво сказал он. 
      Каменский засмеялся, откидывая назад голову. 
      - Верно изволили заметить, Александр Васильевич: ни тактики, ни практики! 
Верно! - смеялся Каменский. 
      Когда Салтыков вернулся в комнату, Суворов поднялся: 
      - Ваше сиятельство, мне уже пора: вечереет. 
      - Успеете! До Негоешт не больше десяти часов, как говорят молдаване. 
Ехать еще жарко. Посидите. Сейчас шербет принесут, рахат-лукум. Выпьем кофею 
по-турецки. Знаете, как здесь пьют? Сперва съедят ложечку варенья, запьют 
холодной водой, а потом - густой кофе без сливок. Куда как хорошо! Вот 
попробуете! 
      - Нет, благодарствую, Иван Петрович! 
      Право, мне уже надо в путь-дорогу... 
      - Пожалуй, Александру Васильевичу надо собираться, - поддержал Суворова 
Каменский. - А то и к утру не доберется. Ведь до Негоешт пятьдесят верст. 
      - Ну, коли так спешите, что ж делать, - согласился Салтыков. - Значит, 
поиск не откладывать! Пощупать Туртукай как следует! 
      - Сделаю. Бог милостив, - ответил Суворов. - Только, ваше сиятельство, 
сила у меня невелика... 
      - А какой в Негоештах деташамент? (Деташамент - отряд.) полюбопытствовал 
Каменский. 
      - Пехота - астраханцы, штыков около восьмисот,- перечислял Салтыков, а 
кавалерия - Астраханский же карабинерный, сабель без малого четыреста, да 
казаки Леонова, коней с пятьсот. 
      - Кавалерии предостаточно, а пехоты действительно маловато, - сказал 
Каменский. 
      - Вот и я говорю... - начал Суворов. 
      - Пришлю, пришлю, не бойтесь! Поезжайте! - перебил его Салтыков. 
      Суворов откланялся. Он вышел из дома и быстро затопотал по каменным 
ступенькам крыльца. Впалые, худые щеки Суворова горели румянцем. 
      "Вояки! Полководцы!" - со злостью думал он. 
      У крыльца стояла тройка вороных генерала Каменского, запряженная в 
щегольской экипаж. Кучер-солдат, не выпуская из рук вожжей, дремал, сидя на 
козлах. 
      Поодаль, у садовой изгороди, в канаве, скособочилась каруца - узкая 
длинная молдаванская телега, на которой приехал из Ясс в Букарест генерал-майор 
Суворов. Двое суруджу - старик с длинными черными волосами до плеч и 
черноглазый красивый парень - сидели тут же под забором. Старик ел кукурузную 
лепешку, а молодой, напевая что-то заунывное, молдаванское, лениво пощелкивал 
по крапиве своим невероятно длинным кнутом. 
      - Ну, поехали! - крикнул им Суворов. 
      Ямщики вскочили. Выволокли из канавы на дорогу худых лошадей и неуклюжую 
каруцу. Старик начал торопливо приводить в порядок скверную веревочную сбрую. 
которая едва держалась на лошадях. А молодой проворно перебегал от лошади к 
лошади и зачем-то дергал их за уши и тер им ладонью глаза. 
      Суворов влез в каруцу, завернулся в плащ и сел на солому. В передке 
каруцы лежал старый, потертый солдатский ранец - в нем были все пожитки 
генерал-майора Суворова. 
      Суворов видел, с каким удивлением смотрели слуги Каменского и Салтыкова 
на его странный экипаж, но сделал вид, будто не замечает этого. 
      - Гайдади грабо: - весело крикнул он ямщикам. - Гайдади грабо! (Пошел 
скорей!) 
      Суворов любил изучать языки. И теперь, в дороге, он научился от этих 
суруджу нескольким словам. 
      Суруджу вскочили верхом на лошадей, взмахнули кнутами. Кнуты щелкнули так,
 словно выстрелили из пистолета, ямщики закричали пронзительно-дикими голосами 
"ги-га", "ги-га", и каруца помчалась по узким пыльным улицам Букареста, 
немилосердно скрипя своими никогда не мазанными колесами. 
      Суворов за дорогу уже привык к тому, что молдаване вовсе не мажут телег. 
      Замелькали низенькие домики в садах, разнообразные лавчонки. 
      Вон на двери пылится зеленый бархатный кафтан с оловянными пуговицами - 
тут торгуют абаджи; на другой болтается длинная связка деревянных лошадок, 
петушков - здесь теркукули; а там на дверях висит жирная баранья туша: это 
маченары. 
      Промелькнула цирюльня с кучкой солдат-пехотинцев у дверей. Внизу блеснула 
быстрая Дембровица. Откуда-то снизу раздался стук кузнечных молотов. 
      А дальше - опять одноэтажные домишки. Все двери раскрыты настежь. Женщины 
жарят баранину, пекут хлеб, на сковородках шипят вкусные плацинды (Плацинда - 
пресная, тонко раскатанная лепешка.). Кухонный чад и запах бараньего жира 
смешивались с запахом отцветающих садов. 
      Вечерело. Дневная жара спадала. С каждой минутой становилось все холоднее.
 
      После знойного дня все спешили на улицу - насладиться вечерней прохладой. 

      В узких улочках каруца едва могла разъехаться со встречными. 
      Верхом на лошади проехал богатый молдаванин в фиолетовом бархатном 
кафтане, подпоясанном алой шалью, в голубой суконной шапке, похожей по форме на 
дыню. В руке молдаванин держал четки - знак боярства. Сзади за ним во всю прыть 
бежал грязный, оборванный цыган. Он должен был смотреть за лошадью господина, 
когда тот где-либо останавливался и слезал с нее. 
      Восемь небольших, но крепких лошадей, запряженных попарно, тащили тяжелый 
рыдван. В нем важно восседал боярин со своей куконой. За господами, на запятках,
 стояли двое слуг. Один держал длинную боярскую трубку. На плече у него висел 
сафьяновый мешок с табаком. 
      По улицам сновали длинношерстые молдаванские свиньи. 
      Босоногие мальчишки, продающие брагу, кричали нараспев: 
      - Брага дульче-е! (Сладкая брага.) 
      В вечернем воздухе стоял немолчный шум от стука кузнечных молотов, скрипа 
немазаных телег, беспрерывного хлопанья бичей, пронзительных криков ямщиков и 
пения пьяных, которые шатались из харчевни в харчевню. Ко всему этому 
примешивались звуки скрипки и гитары: под их аккомпанемент где-то пели 
заунывную молдаванскую песню. 
      Суворов рассеянно глядел по сторонам и думал о своем. 
      Сейчас на него смотрит вся дунайская армия, все эти Салтыковы и Каменские,
 которые так благоговеют перед прусской муштрой. Они думают, что вся сила армии 
в ярко начищенных пуговицах, в завитых волосах и в том, что ошалелый от страха 
солдат лезет вон из кожи, чтобы не сбиться, по всем прусским правилам взять "на 
караул" или "на плечо". И никто не может понять простой истины: главное - не 
эта бездушная парадная муштра, а сам солдат, человек. 
      Суворов докажет это. Он обучит солдат по-своему, на суздальский образец - 
без капральской палки, без излишнего "метания артикул" и прочих прусских 
"чудес". И враг будет разбит. И тогда в суворовскую тактику нехотя придется 
поверить! А с ней - Суворов был в этом глубоко убежден - русская армия станет 
непобедимой. 
      И все-таки как Суворову удивительно не везет! Спесивый, заносчивый 
Каменский участвовал в штурме Бендер и взятии Хотина, а Суворову в это время 
приходилось гоняться по всей Польше за несколькими отрядами врагов. 
      Настоящий шпицрутенный бег. В такой войне не развернешься. 
      Десять лет Суворов ждал момента, чтобы не где-либо на маневрах, а в 
настоящем бою с сильным врагом показать, на что способен русский солдат. И 
теперь такой момент настал! 
      "Теперь-то уж русская тактика себя покажет!" - думал он, поплотнее 
запахиваясь в плащ. 
      ...А в это время Салтыков и Каменский, развалясь на диване и попивая кофе 
по-турецки, перемывали косточки Александра Васильевича. 
      - Не понимаю такого человека. Дворянин, генерал-майор, а ни своего выезда,
 ни слуг... Просто срам! - возмущался Салтыков. - Видали, на чем он приехал? На 
каруце! А вещи? В одном солдатском ранце уместились. Ей-богу! смеялся Салтыков. 

      - Суворовы, правда, не очень родовиты, но, кажется, у них достаточно 
поместий?- спросил Каменский. 
      - Хватает. Его отец, Василий Иванович, - превеликий жмот,- ответил 
Салтыков.- Собрал душ порядочно. 
      - Как старик ни скуп, а не поверю, чтобы отказывал сыну в необходимом! 
Просто Александр Васильевич сам уж такой. Про него я в штабе графа Румянцева 
разное слышал. Говорят, будто он ест солдатские щи да кашу. Потому, вероятно, 
отказывался сегодня от шербета и кофею, - усмехнулся Каменский. 
      - Щи да кашу? Это черт знает что! Генерал-майор и - щи да кашу! 
возмущался Салтыков. 
      - Иван Петрович, а почему граф Румянцев поручил именно ему сделать поиск? 
- спросил Каменский. 
      - Должно быть, потому, что Суворов в Польше отличился быстротою действий. 
Его войска проходили по пятьдесят верст в сутки. 
      - Ну, этого не может быть! - возразил Каменский.- Пятьдесят верст сам его 
величество король Фридрих Второй не сделал бы! 
      - А вы знаете, Михаил Федотович, что Суворов ни во что ставит короля 
Фридриха Второго? - спросил, оживляясь, Салтыков. 
      - Как? Суворов - Фридриха Второго? Это он-то? - удивленно переспросил 
Каменский, отставляя в сторону чашечку с кофе. 
      - Да, да, Суворов! Он не признает линейной тактики! 
      Каменский был поражен. Для него, боготворившего все прусское, все 
фридрихово, было странно слышать, что кто-то может думать иначе. 
      - Он не в своем уме! - выпалил Каменский. 
      Салтыков пожал плечами: 
      - Не знаю. Знаю только одно: Суворов все делает не так, как другие. Он с 
каждым солдатом запанибрата. 
      - Посмотрим, далеко ли он уйдет со своей тактикой,- горячился Каменский, 
не слушая, что говорит собеседник. - Теперь я понимаю, почему Суворов так 
презрительно отзывается о других! 
      - О ком, например? - насторожился Салтыков. 
      - Да хоть бы и о вас, Иван Петрович. Давеча, как вы на минутку ушли из 
комнаты, Суворов мне шепчет: 
      "Вы, шепчет, Михаил Федотович, знаете тактику, я - практику, а Салтыков, 
шепчет, не знает ни тактики, ни практики!" Каков? 
      Салтыков побагровел и вскочил с места. 
      - Ах, вот что! Ну, коли так, тогда пусть же он с одним Астраханским 
полком делает поиск! Я ему сикурсу не дам! Ни одного пехотинца! - стукнул он по 
столу кулаком. - Так и знайте - ни единого! 
      II 
      Астраханцев подняли барабаны. 
      Солдаты негоештского отряда, разбуженные среди ночи, вскакивали и 
торопливо одевались. У всех в голове стояло одно - басурманы! 
      Каждый спрашивал: "Где? Сколько?" И недоумевал, почему, однако, не 
слыхать еще ни выстрелов, ни яростных криков турецких янычар. 
      Солдат 1-й роты Воронов, на ходу перекидывая через плечо перевязь 
патронной сумки, бежал вместе с другими к полковой линейке. 
      Из всех палаток к линейке бежали всполошившиеся солдаты и офицеры. Но их 
ждало приятное разочарование: никаких басурман нигде не было. Из Букареста 
приехал новый начальник отряда, и ведено строиться к смотру. 
      Солдаты, повеселев, становились по местам. Они были удивлены: до сих пор 
ни один командир не подымал полк ночью. В рядах тихо обсуждали это диковинное 
событие. 
      - И чего выдумал - ночью устроить смотр! 
      - Пусть его смотрит. Нам же лучше, что не днем. В темноте не больно 
увидишь, скривил полк линию аль нет... 
      - Ну, не скажи, что нам лучше. А когда начнем метать артикулы по 
флигельману (Флигельман - солдат, делавший перед фронтом ружейные приемы, 
которые вслед за ним повторял весь строй.), так в этаком тумане ты и не 
разберешь, что там флигельман делает! 
      Капралы ходили вдоль шеренг, напоминали: 
      - Прихлопывать по суме, не жалея рук! По ружью пристукивать покрепче! 
      И кое-кому из нерадивых и нерасторопных прибавляли одно-другое словечко 
для пущего внушения. 
      Вдоль фрунта, запыхавшись, пробежал толстый полковник Батурин, временно 
командовавший негоештским отрядом. 
      Солдаты ждали, что вот-вот раздастся: "Слушай!" - и начнется надоедливая, 
ненавистная ружейная экзерциция. 
      Но вместо этого скомандовали: "Направо во фрунт! Ступай!" - и вывели полк 
за деревянные рогатки, которыми был обнесен весь лагерь от набегов турецкой 
конницы. 
      Полк построили на площади возле монастыря в каре, оставив одну сторону 
каре незамкнутой для спешенной конницы. 
      В середину каре быстро вошел небольшого роста человек в генеральском 
мундире. За ним спешили старшие начальники отряда - толстый Батурин, высокий 
жилистый подполковник Мауринов и юркий майор Ребок. 
      Незнакомый небольшого роста человек, вероятно, и был новый командир. 
Астраханцы с любопытством смотрели на него, стараясь получше разглядеть в 
предутренних сумерках. 
      Воронов смотрел и силился вспомнить, где он видел его. 
      - Да это никак тот Суворов, что был у нас командиром, когда мы стояли еще 
в Петербурге. 
      Помнишь? - сказал Воронову его сосед, мушкатер Клюшников. 
      Воронов не мог знать Суворова по Астраханскому полку: он только год назад 
попал в этот полк. Но помнил зато Суворова еще по Новой Ладоге. И когда 
Клюшников напомнил ему, он сразу признал Суворова. 
      - Да, да, это Суворов! - обрадовался старому знакомому Воронов.- Такой же 
маленький, худенький. И все не постоит спокойно на одном месте. Я у него в 
Суздальском полку служил. 
      - Мало ли похожих! - сказал другой сосед Воронова, всегдашний спорщик в 
капральстве.- Генерал Каменский тоже невелик ростом... 
      - Да я те говорю, это он, - горячо ответил Воронов. - И тогда вот так же, 
бывало, подымет полк на ученье ни свет ни заря... 
      Клюшников поддержал его: 
      - Правильно. П холоду так же не боялся - все в одном мундирчике. Глянь: у 
Батурина зуб на зуб не попадает, трясется, ровно студень, а Суворову хоть бы 
что. Это он! 
      После знойного дня ночь была, как обычно в Валахии, промозгло-сырая. Дул 
холодный северо-восточный ветер - "русский", как называли валахи. Солдаты 
поеживались в суконных мундирах, невыспавшиеся офицеры зябли без плащей, 
позевывая в кулак. 
      И только одному генерал-майору Суворову было нипочем: он стоял без плаща 
- ему скорее было жарко, нежели холодно. 
      Послышался топот лошадей. На рысях подошла конница - Астраханский 
карабинерный и казаки. Они быстро спешились и замкнули каре. Батурин 
скомандовал: 
      - Слушай! На караул! 
      Генерал-майор Суворов отделился от штаб-офицеров я крикнул: 
      - Здорово, молодцы-астраханцы! Здорово, старые друзья! 
      Уже многие из старослужащих астраханцев узнали своего бывшего командира. 
Весть о том, что этот генерал-майор - тот самый Суворов, который одиннадцать 
лет тому назад временно командовал Астраханским полком, в один миг пролетела по 
всему каре. 
      И дружное солдатское "здравия желаем" гулко ударило в стены монастыря. 
      III 
      Суворов сидел в пустой келье Негоештского монастыря. В разбитое окно 
тянуло ночной сыростью, надоедливые комары кусали открытую шею и лицо 
Александра Васильевича, свеча оплывала и чадила, но Суворов ничего не замечал: 
он писал диспозицию к завтрашнему поиску на Туртукай. 
      Все эти три дня, что Суворов пробыл в Негоештах, он не знал ни сна, ни 
покоя. 
      В Негоешти Суворов приехал в ночь на, 5 мая 1773 года. Сделав пятьдесят 
верст в нестерпимо тряской молдаванской каруце, он и не подумал лечь отдохнуть 
с дороги, а тотчас же пошел знакомиться со своим отрядом. 
      Пехота - Астраханский полк - была ему знакома еще с 1762 года, когда 
Суворов, в чине полковника, временно командовал им. Многие астраханцы помнили 
Суворова. Они помнили его потому, что полковник Суворов обучал не так, как 
командиры других полков,- не любил излишнего парадного шума и грома, когда 
брали "на плечо" или "на караул". Обычно делали это с нарочитым пристукиванием 
по ружью, прихлопыванием по сумке - на прусский лад. Вместо пустого, ненужного 
звона ружейной экзерциции полковник Суворов налегал на повороты, захождения, 
стрельбу да на удар в штыки. 
      И здесь, в Негоештах, Суворов с первых своих шагов удивил весь отряд: 
поздоровавшись с войсками, он не стал делать никакого смотра, ни маршировки 
прусскими линиями, а запросто беседовал с солдатами - учил их не бояться врага, 
говорил, что негоештскому отряду надобно во что бы то ни стало разбить турок на 
том берегу у Туртукая. 
      Астраханцы слушали с удивлением. Где это видано, чтобы генерал так просто 
говорил с солдатом, как ровня. Эта простая беседа была всем в диковинку. 
      Поговорив с войсками, Суворов разделил отряд пополам и заставил конницу - 
Астраханский карабинерный - идти в атаку на пехоту. 
      Первая сквозная атака прошла не очень благополучно: кони боялись идти на 
штыки, шарахались в сторону, несколько человек получили ушибы. Но когда Суворов 
повторил сквозную атаку раз и другой, дело пошло глаже. 
      С этого утра в негоештском отряде началась учеба по суздальскому образцу: 
никакой пустой шагистики, а только атака, только штурм. Суворов учил, чтобы 
солдат не делал ни шагу назад, учил наступать. 
      Суворов деятельно готовился к поиску. 
      На реке Аржисе, которая протекала в версте от негоештского лагеря, 
Суворов нашел двадцать косных - узких и легких - лодок. Каждая лодка могла 
поднять тридцать человек. Нужно было починить, осмолить лодки, назначить к ним 
гребцов. Суворов выбрал из астраханцев тех солдат, которые жили близ рек и озер 
и умели грести. Отрядил людей заготовить шесты, багры, сделать сходни. 
      Работа кипела. Надо было все предусмотреть, ничего не упустить, за всем 
наблюсти самому. 
      На второй день Суворов с казачьим есаулом Сенюткиным съездил к Дунаю и 
осмотрел место для переправы. 
      Противоположный берег Дуная, занятый турками, был очень высок и крут. Он 
перерезывался оврагами, покрытыми кустарником и лесом. Из-за кустов виднелись 
пушки турецких батарей. Турки не спускали глаз с левого берега, и стоило 
показаться на нем пешему или конному, как они начинали стрелять из ружей, хотя 
Дунай в этих местах был больше трехсот сажен шириной. 
      Против Аржиса покачивалось на волнах турецкое судно. Его орудия держали 
под обстрелом все устье этого притока. 
      Суворов тогда же решил, что все лодки придется перевезти к Дунаю на волах 
- иначе турки не дадут им выйти из Аржиса. Возникла новая забота подготовить 
подводы для перевозки лодок. 
      Но это были пустяки. 
      Главное препятствие заключалось в другом: для поиска все-таки не хватало 
пехоты. Суворов прикинул: под ружьем оставалось не более пятисот человек. С 
этой горстью людей надо было произвести амбаркацию (Амбаркация посадка десанта 
на суда.), переправиться через Дунай, высадить десант на крутой берег, с боем 
пройти овраги, промоины, штурмовать четыре батареи и три лагеря. 
      Биться с врагом, которого в Туртукае, по донесениям лазутчиков, в пять 
раз больше, чем русских в отряде Суворова. 
      Суворов несколько раз писал Салтыкову в Букарест, просил прислать 
подкрепления. Но "Ивашка" почему-то молчал. Суворов слал гонца за гонцом. Он 
знал, что от удачного исхода поиска зависит все осуществление его заветных дум. 

      Румянцев доверил ему это дело, но если поиск не удастся, Суворову не 
поручат больше никакой операции, где можно выявить себя. И будешь бесславно 
доживать век, как многие генерал-майоры. Прощай тогда все мечты, которые он 
лелеял с детства,-стать великим полководцем. 
      Потому Суворов не спал. Он всюду поспевал сам - смотрел за гребцами, 
проверял, сделаны ли шесты, багры: ночью водил астраханцев в атаку - приучал к 
ночному бою, собирал обывательские подводы для перевозки лодок и, наконец, 
сегодня устроил пробную амбаркацию - пехота довольно быстро садилась в лодки. 
      Суворов предполагал выступить из Негоешт к урочищу Ольтениц, которое 
лежало в трех верстах от Дуная, сегодня, в ночь с 7 на 8 мая. Но пришлось 
отложить еще на один день - проклятый "Ивашка" не присылал подкрепления, и 
только сегодня к вечеру вернулся гонец: князь Мещерский с остальными тремя 
эскадронами карабинеров шел в Негоешти. 
      Это походило на насмешку. Конницы у Суворова и без того хватало, - да и 
той в поиске предстояло не много работы: впереди была река, с лошадьми трудно 
переправиться. И для штурма лагеря и батарей нужнее пехота, чем кавалерия. А 
"Ивашка", как назло, чтобы сорвать поиск, не прислал ни одного пехотинца. 
      Суворов рвал и метал. 
      "Но погодите ж, я и так возьму Туртукай!" - думал он. 
      Он писал подробную диспозицию, чтобы не только офицеры - всякий солдат 
знал маневр начальников. 
      Первый пункт, о переправе, закончен. Все силы расставлены. Каждый имеет 
определенное место. Осталось написать диспозицию атаки и возвращения после 
разгрома Туртукая. 
      Суворов бросил перо, вскочил и зашагал по каменному полу монастырской 
кельи, потирая искусанную комарами шею. 
      Пройдя раз-другой из угла в угол, он подбежал к столу: нужное, сильное, 
отвечающее всему его поиску начало второго пункта диспозиции было найдено. 
      Суворов сел и написал: 
      "Атака будет ночью, с храбростию и фурией (Яростью.) российских солдат". 
      IV 
      Уже начинало темнеть, когда весь отряд Суворова - пехота и конница, семь 
пушек и обывательские фуры, запряженные волами, на которых Суворов собирался 
незаметно для турок перевозить к Дунаю свои лодки, - подошел к невзрачным 
желтым мазанкам урочища Ольтениц, расположенного на горе. Одновременно с 
сухопутными войсками приплыли по Аржису до Ольтениц двадцать косных лодок. 
      Все были в сборе. 
      До Дуная оставалось четыре версты. 
      Суворов поставил войска в лощине у Ольтеница, а сам с казаками Сенюткина 
поехал поближе к реке. 
      Суворову не понравилось, что среди казаков он заметил пьяных. Он подозвал 
есаула Сенюткина и спросил у него: 
      - Что это, Захар Пахомович, у тебя сегодня казачки навеселе? 
      - Есть грех, ваше превосходительство, - выпили малость ради Иванова дня, 
- смущенно почесал затылок есаул. 
      - Иванов-то в святцах, помилуй бог, шестьдесят один в году! -сказал, 
иронически поглядывая на есаула, Суворов. 
      - Так-то оно так, да не извольте, Александр Васильевич, беспокоиться: ужо 
к делу все тверёзы будуть! 
      - Гляди у меня! 
      Выехали из лесу. До реки оставалось версты две. Суворов велел казакам 
расположиться на опушке леса и выслать дозоры к Дунаю, а сам с ординарцем 
сержантом Горшковым лег чуть впереди их, на пригорке под одиноко стоящим дубком.
 
      Ночь была сырая. Суворов завернулся в плащ и лежал, глядя в чистое, 
звездное небо. Он плохо и мало спал все эти ночи в Негоештах, но и сейчас не 
мог сразу уснуть. 
      В двух шагах, почти над самой его головой, кони, привязанные к дубку, 
щипали траву. Трава вкусно хрустела у них на зубах. Кони то и дело всхрапывали, 
звякали перекинутые через седло стремена. 
      Комары пели всегдашнюю песню, кружась над лицом. От реки тянуло свежестью.
 Стайка уток поднялась из камышей и пронеслась к Аржису. С правого берега 
доносился мирный лай собак. 
      Молодой сержант Горшков тотчас же захрапел, а Суворов лежал и думал. 
      Как-то удастся завтра переправиться? И как вообще окончится весь поиск? 
Все-таки очень мало пехоты. Проклятый "Ивашка!" Завтра - Николин день, завтра 
решится все: вся судьба Суворова, вся его жизнь. Завтра еще раз будет проверено,
 прав ли он, что главное на войне не все эти четырехверстные прусские линии, а 
солдат. Что побеждает не тот, у кого солдаты исправно "мечут артикулы" и 
маршируют как один, а тот, чьи солдаты уверены в себе, в своей силе, в своей 
победе, чьи солдаты знают, чего от них хочет полководец. 
      Если бы здесь были его суздальцы! За три дня немногому можно было научить 
астраханцев... 
      Потом перед глазами Суворова предстала мясистая недовольная рожа 
полковника Батурина. "Зол, что не он начальник негоештского отряда. Послужи, 
заслужи, братец! Потяни лямку, как тянул генерал-майор Суворов! Небось, 
солдатом-то наверняка не служил!" 
      И одно за другим мелькнули воспоминания прошлого: солдатская служба в 
лейб-гвардии Семеновском полку, офицерство, учеба, книги... 
      Мысли перебивали одна другую. Суворов заснул. 
      Он проснулся от топота сотен конских копыт, от неистового крика "алла". 
      - Ваше превосходительство, турки! - крикнул над его ухом Горшков. 
      Суворов вскочил. Еще чуть рассветало. От Дуная мчалась прямо на них целая 
лавина спагов. 
      "Проспали! Пропили, казачки! Весь поиск пропал! Все погибло!" мелькнуло в 
голове. 
      - Ваше превосходительство, садитесь! - кричал перепуганный Горшков. Он 
вертелся на лошади, держа в поводу генеральского коня. 
      Суворов схватил из рук Горшкова поводья и прыгнул в седло. 
      Из лесу с гиканьем и криком выскочили казаки Сенюткина. Они ударили во 
фланг туркам и смяли их. 
      Дерзкий набег турок обошелся басурманам дорого: от широкого Дуная до лесу 
валялось восемьдесят пять изрубленных казаками спагов. Казаки и подоспевшие 
карабинеры гнали турок до самой реки. Не один турок остался лежать в высоких 
прибрежных тростниках. Несколько человек утонули в быстром Дунае. 
      В плен попали сам предводитель турецкого отряда, седобородый Бим-паша, 
правая рука туртукайского паши, два аги (А г а - начальник.) и шесть спагов. 
      Русские потеряли семь казаков раненными и двух убитыми: турки, 
переправившись, сняли их, сонных, на берегу. 
      Суворов отправил пленных к "Ивашке" как первые трофеи. 
      С одной стороны, он был недоволен: турки уже знали, что русские войска 
стоят у самого Дуная, - стало быть, готовятся к делу. Вся неожиданность, 
внезапность удара пропала. Да и прошло намеченное время для переправы - уже 
наступил день. 
      Но, с другой стороны, Суворов был доволен: первая стычка окончилась 
полным поражением врага. Он знал суеверие турок: если при первой встрече с 
противником турки бывали побиты, они считали, что все их дело погибло и что им 
суждено быть побитыми и в дальнейшем. 
      Суворов решил не откладывать поиска, а произвести его в эту же ночь. 
      - Сегодня турки нас не ждут, а мы и нагрянем! - И он написал Салтыкову: 
"На здешней стороне мы уже их побили!" 
      V 
      Атака будет ночью, с храбростию 
      и фурией российских солдат. 
      Диспозиция 
      Грузные меланхоличные волы медленно тащились по дороге, подымая облака 
пыли. 
      Астраханцы, двигавшиеся сзади двумя колоннами, посерели от пыли. Особенно 
доставалось головной 1-й роте, которая шла непосредственно за фурами. Пыль 
набивалась в глаза, рот и нос, в горле пересыхало. Солдаты чихали и поминутно 
сморкались. Но делать было нечего - волов пустили вперед нарочно, чтобы ввести 
в заблуждение турок: глядя издали, с высокого правого берега Дуная, можно было 
подумать, что от Ольтениц к реке движется в вечерних сумерках огромное войско. 
      На самом же деле за обывательскими фурами шло всего-навсего пятьсот 
человек - все, что осталось в Астраханском пехотном полку после того, как из 
него были наряжены люди в гребцы и выделена рота для охраны десанта. 
      Фуры тащились порожнем - перевозить лодки к Дунаю сухим путем уже не было 
надобности: турки, после неудачного набега, отвели к своим берегам судно, 
которое держало под обстрелом устье Аржиса. Теперь Суворов мог спокойно 
спустить двадцать косных лодок по Аржису до самого места переправы. 
      Когда подошли к берегу, пехоту укрыли в прибрежных кустах и тростнике. 
Солдаты облегченно вздохнули. 
      Они протирали глаза, вытирали рукавами, платками, полами мундира - кто 
чем мог - запыленные лица. 
      Воронов, как мушкатер 1-й роты, запылился в дороге основательно. Он 
встряхнул свой мундир, вытер рубашкой грязное лицо и сидел, ожидая наступления 
темноты; 
      Суворов выбрал для поиска самое необычное время - ночь, чтобы скрыть от 
турок малочисленность своего отряда. 
      1-я рота расположилась в кустах. Солдаты отдыхали, жевали сухари, 
некоторые уже дремали. Воронову спать не хотелось. Он смотрел, как по берегу 
бегает неутомимый генерал-майор. 
      Суворов сильно похудел за эти дни, глаза у него ввалились, но никто не 
видал, чтобы генерал-майор хоть минутку посидел без дела. 
      В диспозиции, которую сегодня несколько раз читали отряду, было точно 
указано, что делать каждому. Но Суворов хотел во что бы то ни стало вырвать 
победу у турок и потому не жалел сил на подготовку поиска. 
      Вот на берег, глубоко увязая в песке колесами, въехали пушки. Суворов 
засуетился возле них. Он сам выбирал место для пушек. Когда же одна из них 
как-то больше других застряла в песке и лошади не могли взять ее с места, 
Суворов первым подскочил к пушке и схватился за колесо. Но подбежали 
артиллеристы, и усатый канонир сказал с улыбкой: 
      - Не извольте марать руки, ваше превосходительство. Это мы враз! 
      Установив орудия, Суворов поговорил с подполковником князем Мещерским. 
      Мещерский только вчера прибыл из Букареста с последними эскадронами 
астраханских карабинеров. Суворов совершенно не знал Мещерского и потому 
оставил его прикрывать переправу и не допускать турок на русский берег. Суворов 
указывал Мещерскому, где и как лучше расположить конницу. 
      И весь этот вечер небольшая фигурка генерал-майора, в пропыленном мундире,
 с треуголкой в руке, мелькала то тут, то там. 
      Наконец стемнело. К берегу неслышно подплыли лодки, благополучно вышедшие 
из Аржиса в Дунай. 
      Суворов приказал начать амбаркацию. 
      Втихомолку, без барабанов, подняли роты. Как было указано в диспозиции, 
на лодки сажали только пехоту. Казаки и карабинеры пока оставались на месте. 
Астраханцы, которых Суворов вчера заставил два раза произвести пробную посадку, 
быстро, без излишней толчеи, расселись по местам. 
      Турецкие батареи стояли против устья Аржиса. Суворов же переправлялся 
ниже, верстах в трех, где Дунай всего триста сажен в ширину и где на правом 
берегу расположены только два турецких пикета. 
      Воронов попал во вторую лодку. 
      Хотя старались не делать лишнего шума, но все-таки невозможно было вовсе 
уберечься от него: то кто-нибудь, оступившись в темноте, ударял прикладом ружья 
о лодку, то гребец неловко задевал шестом сходню. 
      В лодках приказано было сидеть тихо, не разговаривать и не высекать огня. 
Двадцать лодок плыли одна за другой. Все с тревогой поглядывали на темный 
молчаливый правый берег. Днем он, покрытый дикими розами и терновником, был 
чрезвычайно живописен, а теперь, в полутьме, возвышался как грозная, страшная 
стена. Подплыть совершенно незаметно к нему было, конечно, невозможно - на воде 
хорошо различались силуэты лодок. 
      Воронов сидел и думал, как все: 
      "Скоро ли заметят нас басурманы?" 
      Лодки уже выплывали на середину реки. 
      Все еще пристальнее вглядывались в высокий, поросший кустами и лесом 
турецкий берег. Глаза выискивали притаившегося в этой темноте коварного врага. 
Но, как ни напрягали зрение, нельзя было увидеть на правом берегу никакой 
тревоги. 
      - Неужто не заметят, проспят? - наклоняясь к Воронову, сказал шепотом 
Клюшников. 
      И вдруг просвистела первая пуля. За ней полетели десятки. Началась 
беспорядочная стрельба. 
      Стреляли с обоих турецких пикетов. Солдаты крестились, снимая треуголки. 
Немного погодя на высоком берегу блеснул огонек, и над Дунаем прокатился гром - 
турецкая батарея стреляла по десанту. 
      Гребцы налегли на весла. 
      Князь Мещерский отвечал туркам со своего берега. Турки продолжали 
стрелять по лодкам, но безрезультатно: они стреляли в темноте и с большого 
расстояния - ядра не долетали до лодок. 
      Быстрое течение Дуная сносило лодки вниз. Наконец лодки благополучно 
пристали к берегу, на версту ниже назначенного места. Солдаты, один за другим, 
прыгали на берег. Клюшников оступился и упал по пояс в воду. 
      - Ружье береги! - крикнул откуда-то знакомый голос генерал-майора. 
      В несколько минут астраханцы высадились на турецкий берег. Построились, 
как было указано в диспозиции, в два каре. Первая колонна под командой 
полковника Батурина, вторая - подполковника Мауринова. Резерв вел майор Ребок. 
Впереди рассыпались стрелки. 
      Не успели пройти и десятка сажен, как стрелки наткнулись на неприятеля. 
Защелкали выстрелы. Турецкий пикет был мгновенно опрокинут и бежал к своим 
лагерям. В темноте только трещали кусты да сыпалась из-под ног земля. Миновали 
место второго турецкого пикета. У догоравшего костра валялась чалма, лежал 
оставленный ятаган. 
      Здесь Суворов разделил отряд: Мауринова с его колонной отправил налево к 
лагерю паши, перед которым стояла батарея, а сам с колонной Батурина двинулся 
вдоль берега. Суворов заходил во фланг турецкой батарее, защищавшей центральный 
лагерь. 
      В турецком лагере слышались крики. Очевидно, турки узнали о переправе 
русских. 
      Солдаты, ободренные благополучной переправой и первыми успехами, весело 
переговаривались: 
      - Ишь, загудел улей... 
      - Паше спать помешали! 
      - А у них, брат, жен у каждого - по десяти... Астраханцы шли в темноте 
через рытвины, промоины, овраги, продирались сквозь кусты, то спускались вниз, 
то подымались наверх. 
      Подошли к крутизне, на которой стояла четырехпушечная батарея. Шутки 
смолкли: все знали-турки за прикрытием всегда дерутся ожесточеннее, чем в поле. 

      Когда первые ряды астраханцев вышли из кустов и стали подыматься на обрыв,
 турки засыпали их пулями. Грохнул залп из четырех орудий. 
      В колонне сразу повалилось больше десятка людей. 
      Клюшников, шедший рядом с Вороновым, вдруг присел, схватившись за ногу. 
      Но астраханцы мужественно выдержали огонь. Вот когда на деле пригодились 
сквозные суворовские атаки. 
      Астраханцы бросились на крутизну. Воронов, цепляясь за кусты и 
ежесекундно скользя, карабкался вместе со всеми наверх. Впереди, сзади, с боков 
только и слышались запыхавшиеся, торопливые голоса: 
      - Живее, живее! 
      - Пошел скорей! 
      Все спешили на гору. Люди падали, катились вниз, вставали и снова 
продолжали лезть наверх. 
      Воронов зацепился за какие-то корни и растянулся. Кто-то в темноте 
наткнулся на него, выругался и, перешагнув, побежал дальше. Воронов вскочил. 
Передние ряды астраханцев уже прорвались на высокий бруствер, которым была 
обнесена батарея. 
      Впереди, в толпе, Воронов на мгновение увидел знакомую фигуру Суворова. 
      "Ишь, не отстает!" - подумал он и с криком "ура" кинулся вперед. 
      Все смешалось. В полутьме только по чалмам можно было отличить врагов от 
своих. 
      Суворов, разгоряченный свистом пуль, бежал вперед, насколько позволяли 
силы. 
      Приземистый янычар выскочил из-за куста и взметнул над головой кривым 
клинком. Суворов, больше наугад, привычно отпарировал удар. Сталь звонко 
чиркнула по стали. Суворов едва удержал в руках шпагу - так силен был удар. Он 
отпрыгнул назад, готовясь к следующему нападению. Янычар снова занес шашку. 
Суворов отбил и это нападение. 
      И тут из-за плеча Суворова кто-то выстрелил в янычара. Турок упал. 
      Суворов побежал вперед, к орудиям. Три орудия были уже в руках у русских. 
Только вокруг последнего шла свалка - турецкие артиллеристы отбивались шашками 
и ятаганами от астраханцев. Суворов поспешил туда. 
      Но не успел он сделать двух шагов, как впереди что-то грохнуло и ударило 
в грудь. Суворов отлетел в сторону и упал, больно стукнувшись боком о сломанный 
лафет. В глазах пошли круги. Захватило дух. 
      Сержант Горшков и какой-то солдат подняли Суворова. Суворов стоял, левой 
рукой держась за ушибленный бок, а правой судорожно сжимая эфес шпаги. 
      Он огляделся - четвертое орудие чернело на земле. Вокруг него лежали тела 
турок и русских. Кто-то стонал. Суворов догадался: пушка разорвалась, перебив и 
переранив окружавших ее. 
      Горшков хотел вести Суворова назад, к реке, но Суворов отстранил его, 
мотая головой. Он едва нашел в себе силы выдавить: 
      - Ничего, вперед! 
      И, прихрамывая и потирая левый бок рукой, он побежал к турецкому лагерю, 
из которого астраханцы гнали штыками обезумевших от страха разбитых турок. 
      VI 
      Подлинно мы были вчера 
      veni, vidi, vici, (пришел, увидел, победил) 
      а мне так первоучинка. 
      Письмо Суворова к Салтыкову после Туртукая 
      За три часа поиск был удачно окончен - семьсот человек русских разбили у 
Туртукая четыре тысячи турок. 
      Когда русские овладели всеми тремя лагерями, князь Мещерский отправил на 
помощь сто пятьдесят охотников из карабинеров и шестьдесят казаков Сенюткина. 
Лошади плыли за лодками. 
      Турки были разбиты и бежали, кто - к Шумле, кто - к Рущуку. 
      Несчастливо начинавшийся поиск, который из-за непонятной медлительности и 
несговорчивости упрямого и глупого "Ивашки" неоднократно стоял под угрозой 
срыва, закончился столь удачно. Русские войска взяли 6 знамен, 16 пушек и 
захватили 51 судно на Дунае. 
      Суворов был счастлив - первая самостоятельная операция выполнена отлично. 
Все уже сделано, можно возвращаться восвояси с победой и трофеями. Суворов даже 
не обращал внимания на то, что болят контуженные бок и грудь. Он ждал только, 
когда вернутся две роты, посланные в Туртукай взорвать пороховой магазин и 
сжечь весь город. 
      Он ходил по площадке холма, глядя вниз, на Дунай, где у лодок копошились 
солдаты. Они переносили раненых, волокли на сходни турецкие пушки, - две из них,
 наиболее тяжелые, пришлось сбросить в Дунай. 
      Из Туртукая шли группами, ехали на волах обыватели - булгары, валахи, 
молдаване. Суворов приказал переправить их с имуществом на русскую сторону. 
      Но вот раздался оглушительный взрыв. Весь Туртукай заволокло дымом, потом 
прорвалось, заполыхало резвое пламя: это взорвали пороховой склад. Один за 
другим занимались дома, горела мечеть, пылал дом паши. 
      "Можно, пожалуй, писать донесения", - подумал Суворов. Он пошарил в 
карманах - бумаги не оказалось. 
      - Горшков, нет ли у тебя бумаги? 
      - Есть небольшой клочок, ваше превосходительство, - ответил сержант, 
подавая измятую осьмушку. Суворов повертел в пальцах серый листок. 
      - Маловато. Ну да ничего. Я кратко напишу: победа сама за себя скажет! 
      Он сел на пенек и задумался. Первое надо написать "Ивашке". Этому 
упрямому глупцу. 
      Разорвал листок пополам. Написал: 
      Ваше сиятельство, 
      Мы победили! Слава богу, слава вам! 
      А. Суворов 
      Взялся писать второе, графу Румянцеву! А в уме вдруг возникли рифмованные 
строчки: вспомнилось старое! Что, ежели так и написать, стихами? "Ивашке" этого 
нельзя было бы, но графу Петру Александровичу - вполне можно: он во сто крат 
умнее "Ивашки". Он не обидится, он - поймет! 
      И генерал-майор написал главнокомандующему донесение: 
      Слава богу, слава вам 
      Туртукай взят, и я там! 
      Из-за Дуная вставало яркое солнце. 
      Глава четвертая 
      ВАРЮТА 
      Коль дойдет когда нам дело 
      До войны иль до любви, 
      Наши всюду идут смело, 
      Жар весь чувствуя в крови. 
      Солдатская песня 
      I 
      В церквах только ударили к заутрене, когда Суворов приехал в Москву. Снег 
на улицах еще казался голубым. Окна домов были темны; лишь кое-где мелькал 
огонек. 
      Москва просыпалась. 
      Сани легко бежали по выезженной, раскатанной дороге. Суворов лежал на дне 
саней, запахнувшись в шубу и засунув в рукава озябшие руки, - ни перчаток, ни 
рукавиц он никогда не нашивал. Ноги, обутые в легкие сапоги, зашлись от холода 
- еще перед заставой начало покалывать в пятки. 
      "Ничего, теперь уж скоро! - думал Александр Васильевич, стуча нога об 
ногу и глядя по сторонам. - Вот батюшка удивится и обрадуется моему 
неожиданному приезду!" 
      Стал думать об отце. 
      Василий Иванович Суворов вышел в отставку и жил дома, занимаясь любимым 
делом - хозяйством в своих поместьях. Хозяин он был расчетливый, бережливый - 
недаром в Семилетнюю войну царица поручила ему сначала провиантское дело всей 
армии, а потом назначила губернатором завоеванной Восточной Пруссии. Число 
поместий у Василия Ивановича не уменьшалось, а год от году росло. Отец Василия 
Ивановича оставил ему только триста душ крестьян, а у него к 1774 году 
набралось их уже до двух тысяч. 
      Заветной мечтой старика Суворова было одно: чтобы Сашенька поскорее 
бросил эту беспокойную военную службу и принял из его рук все поместья. 
      Сашенька мало чем походил на отца. Василий Иванович любил тихую поместную 
жизнь и ненавидел военную, а сын с детства только и бредил сражениями да 
походами. 
      Но Василий Иванович с радостью видел: в одном отношении сын все-таки 
пошел в него - был так же бережлив. На такого сына можно спокойно оставить все 
нажитое - Саша не промотает, не пропьет. Оттого каждый раз, когда сын приезжал 
из армии домой, Василий Иванович непременно заводил с ним всегдашний разговор: 
чтобы Саша поскорее оставил военную службу. 
      Несмотря на то, что сын дослужился уже до генеральского чина, отец 
все-таки считал, что Саша зря служит в армии. Василий Иванович прочил его с 
детства в гражданскую службу, а вышло совершенно иное. 
      И во всем этом был виноват старый приятель и сослуживец Василия Ивановича,
 питомец Петра I, арап Ганнибал. 
      Однажды генерал Ганнибал заехал к Суворовым. Саше тогда шел двенадцатый 
год. Увидев Сашу за чтением Вобана, Ганнибал спросил у Василия Ивановича, в 
какой полк он записал сына. 
      Суворов ответил, что он никуда не записывал сына, потому что хочет, чтобы 
Саша служил в гражданской службе. 
      Ганнибал взбеленился. Он так заворочал своими белками, что Василий 
Иванович опешил. 
      - У тебя один сын, а ты хочешь сделать его приказным? Стыдись, Василий 
Иванович! - усовещевал он приятеля. 
      - Да ведь посмотри, какой он слабенький и худой. С его ли здоровьем 
служить в армии? - говорил Суворов. 
      - В детстве все мы таковы,- ответил арап.- Такой худенький до ста лет 
проживет! 
      И Ганнибал уговорил приятеля записать Сашу в Семеновский полк. 
      Василий Иванович потом не раз жалел об этом. Он с каждым годом все больше 
приходил к мысли, что был прав: никакого особенного дарования к военному делу у 
сына, кажется, не обнаруживалось, как Саша ни твердил всегда об этом. 
      Во время Семилетней войны Саша не усидел на спокойном месте в штабе 1-й 
дивизии Фермора, куда его устроил отец, а отпросился в легкий корпус генерала 
Берга. После окончания кампании Берг дал о Саше лестный отзыв, как о прекрасном 
кавалерийском офицере, написал, что Александр Суворов "быстр в рекогносцировке 
и отважен в бою". Но мало ли было в русской армии кавалерийских офицеров, о 
которых лестно отзывалось их начальство! 
      Затем Саша командовал Суздальским пехотным полком. 
      Это назначение Василий Иванович одобрял. Полковые командиры обычно 
присылали солдат в свои поместья помогать во время сенокоса и уборки хлеба, 
руками солдат полковые командиры строили усадьбы. Да ведь Саша не такой, как 
все: он ни разу не прислал в свои поместья ни одного солдата. Правда, его полк 
стоял далеко от Москвы, но при желании можно было перевестись поближе к родным 
местам. 
      Василий Иванович был сам человеком неподкупной честности и не ждал от 
сына того, что Саша, по примеру многих полковых командиров, сколотит себе 
деньгу на солдатском довольствии. Ему доставляло неприятность другое - сын 
тратил на полковые нужды все свое полковничье жалованье. Человеку было уже 
тридцать пять лет, пора бы, кажется, наживать добро, а он еще ничего своего не 
имеет. 
      Потом Саша получил в командование бригаду, с которой участвовал в 
польской кампании. Театр этот был опять-таки второстепенный, все лучшие 
генералы сражались на юге, с турками. 
      Саша вернулся из Польши генерал-майором, с орденами Александра Невского, 
Анны и Георгия 3-го класса, а главное, что всего было приятнее Василию 
Ивановичу, - императрица пожаловала Александру Суворову тысячу червонных. 
      Генерал-майорство и ордена Саша получил уже в сорокалетнем возрасте, в то 
время как другие, у которых, вероятно, было больше способностей к военному делу,
 продвигались по службе значительно быстрее. Например, Михаил Каменский уже в 
двадцать девять лет командовал бригадой и был отправлен к самому королю 
Фридриху II учиться прусской тактике. А князь Николай Репнин в двадцать восемь 
лет получил генерал-майора и, кроме того, назначение полномочным министром в 
Польшу с ежегодным жалованьем в двадцать тысяч рублей. 
      Вот таким стоило служить в армии и дальше! 
      Василию Ивановичу было ясно: Саша, как всегда, только из упрямства делает 
все по-своему, никаких особенных талантов у него нет. Напрасно он тянул столько 
лет солдатскую лямку. Лучше бы обзавелся семьей и: сидел бы дома, смотрел за 
поместьями. 
      Отец знал, что Саша очень самолюбив. Он с детства мечтал о славе: 
воображал себя то великим полководцем, то великим писателем. 
      Василий Иванович считал: из сына тогда не получилось писателя, теперь не 
выйдет полководца. 
      Да разве мало быть просто честным человеком? Разве мало заниматься своими 
поместьями, хозяйством? Ведь труд сельского хозяина так же почетен, как и 
работа воина. 
      Василий Иванович не терял надежды на то, что сын наконец послушается его 
и выйдет в отставку. Главным доводом его было слабое телосложение сына. 
      - Ты не вынесешь военной жизни, - постоянно твердил Саше отец. 
      Он не переставал убеждать Сашу всякий раз, как сын возвращался домой. И 
теперь Суворов ждал такого разговора. 
      "Не проговориться бы, что в Негоештах меня свалила с ног проклятая 
лихорадка!" - подумал Александр Васильевич. И тотчас же Суворову вспомнилось, 
как в июне, когда был задуман второй поиск на Туртукай, лихорадка так затрясла 
его, что он не мог ходить и от слабости чуть говорил. 
      Но все-таки Суворов сам руководил поиском и сам вел войска в бой, хотя 
два офицера поддерживали его под руки, а адъютант передавал его приказания, 
которые Суворов едва шептал. И все-таки во второй раз турки были разбиты. 
      Суворов улыбнулся. 
      "Теперь о суворовской тактике знает вся армия, знает матушка 
императрица!" 
      ...Суворов оглянулся - сани мчались уже по знакомой, родной Царицынской 
улице. 
      Вот уже и церковь Федора Студита. Та же красная кирпичная ограда, 
железная калитка и, кажется, все те же нищие на паперти. А за церковью третий 
дом, одноэтажный, каменный - их, суворовский. 
      Суворов издалека увидел: свет только в поварне да у батюшки, в угловой 
горнице. Старик проснулся, жалеет жечь свечу и сидит при лампадке. 
      Сани остановились у калитки. Суворов скинул с плеч шубу, легко и быстро 
перебежал к черному крыльцу и с удовольствием застучал намерзшими сапогами по 
ступенькам. Вбежал в сени. Справа, из людской половины, где помещались 
музыканты, певчие и прочая дворня, открылась дверь и выглянула чья-то голова. 
      - Молодой барин! - услышал Суворов за собой. Суворов бежал привычным 
путем через все нежилые, нетопленые комнаты большого дома. В них гулко 
отдавались шаги. Сквозь замерзшие окна лился голубой утренний свет. Скорее 
угадывая, чем различая в этой полутьме, Суворов увидел в зале изразцовую печь, 
ломберный стол, какие-то кадки на полу, холст на креслах. 
      "Должно быть, недавно приезжали из подмосковной с припасами". 
      Впереди распахнулась дверь. На пороге показалась знакомая фигура отца в 
халате и туфлях. 
      - Сынок! Сашенька! 
      Генерал-майор Суворов упал на колени, целуя небольшую сухую руку отца. 
Отец поднял, обнял его. 
      - Ступай, ступай ко мне, тут холодно! - говорил он, подталкивая сына в 
жарко натопленную горницу. 
      Суворов сбросил на руки дворового человека, который бежал следом за ним 
по всем комнатам, свой настывший плащ и шляпу и, потирая руки, заходил по 
горнице. 
      - Ну, что, папенька, как живы-здоровы? Как Аня, как Манечка? - спросил 
Суворов о сестрах. 
      - Слава богу, все здоровы. А ты, Сашенька, не озяб ли? Гляди, не 
простудился бы! 
      - Ничего. Мне не холодно было - я ведь в шубе ехал. 
      - У нас морозы стоят настоящие. Давеча из Рождествена привезли продукты - 
битую птицу. Так гуси и утки словно каменные. Хорошо продали птицу, - 
рассказывал сыну Василий Иванович,-да и грибов пуда четыре. Ты, может, 
отдохнешь, приляжешь? - сказал он, увидев, что сына не очень-то интересуют 
хозяйственные дела. 
      - Я, папенька, выспался в дороге, - покосился на пуховики отца Суворов. 
      Дворовый человек зажег свечу. Комната осветилась. Шкаф с книгами. Стол, 
на нем тетради с записями прихода и расхода. Часы в деревянной подставке. 
Бронзовая чернильница. Все знакомое с детства. 
      - А ты что-то худоват нынче, Сашенька. Здоров ли? - спросил отец, 
пристально глядя на сына, ходившего из угла в угол. 
      - Здоров, слава богу! 
      - Может, с дороги рюмку водки выпьешь? С морозу хорошо. 
      - Я, пожалуй, раньше умоюсь,- ответил Александр Васильевич. - Тебя как 
звать? - обернулся он к дворовому человеку, который стоял у двери, с 
любопытством разглядывая молодого барина-генерала. 
      Это был толстощекий парень с крупным носом. 
      - Прохор, - глухим басом ответил он. 
      - Экий у тебя голос - ровно у протодьякона, - заметил Суворов, оглядывая 
парня. 
      - Определил его в певчие, да толку мало: одно знает - водку хлестать. 
Хочу в Кончанское отправить,- сказал Василий Иванович. 
      Прохор виновато потупил глаза. Насупившись, смотрел в пол. 
      - Ну, Прошка, тащи в баню два ведра воды. Я следом иду, - приказал ему 
Суворов. 
      Прошка глядел, не понимая, что это значит. Его сомнения тотчас же 
высказал старый барин: 
      - Сашенька, да ведь баня-то не топлена. Обожди, велю к вечеру истопить. 
      - Я и в холодной окачусь! - ответил Суворов, накидывая плащ. - Ну, чего ж 
ты стоишь? Ступай! - сказал он Прошке. - Да полотенце не забудь! 
      Прошка исчез за дверью. 
      - Ведь эдак, упаси господи, простудишься, сляжешь! Ведь не лето же, а 
декабрь на дворе. Через неделю рождество!-говорил отец. 
      - Ничего не будет-не впервой!-улыбнулся Суворов, выходя из горницы. 
      Василий Иванович от досады только хлопнул себя руками по халату. 
      "Опять за свое! Строптив, точно покойная Авдотьюшка!"-огорченно подумал 
он. 
      ...Отец и сын завтракали. Был филипповский пост. На столе стояло одно 
постное: жареная рыба, моченые грибы, кислая капуста, соленые огурцы и любимое 
блюдо Александра Васильевича - тертая редька. 
      После того как Прошка окатил молодого барина холодной водой, он ел с 
аппетитом. Суворов выпил большую чарку водки и теперь закусывал, рассказывая 
отцу о военных делах, о том, как он дважды делал поиск на Туртукай и оба раза 
побил турок. 
      - А кроме тебя кто-либо ходил еще за Дунай? - спросил отец. 
      - Как же, ходили. Полковник Репнин. На Марутянский лагерь делал поиск. 
Потерял две пушки и сам с тремя штаб-офицерами попался в плен. Герой! 
усмехнулся Суворов. 
      - Чьей он дивизии? : 
      - Да все нашей, второй, этого дурака Ивашки Салтыкова, - отрезал Суворов. 

      - Отец его, Петр Семенович, тоже не бог весть какого ума, хоть и 
фельдмаршал. Добрый человек, это верно. И хозяин рачительный - погляди, как он 
в своем подмосковном Марфине управляется. Богат! - по-своему оценивал людей 
Василий Иванович. - А кто еще из генералов там? 
      - Именитый прусский тактик Каменский, - язвительно процедил Суворов. 
      - Каменские - тоже хозяева неплохие! Правда, у них вотчина в Орловской 
губернии. Там земли жирные, не чета нашим володимирским. Мне бы их село! У 
Каменских в одном Сабурове три тысячи душ, вот! - с завистью сказал старик. 
      Но ни чужие поместья, ни богатства не трогали Александра Васильевича. 
      - Что ж, Сашенька,-сказал, немного помолчав, отец,-наслужился, слава те 
господи! Начальники тобой довольны, императрица отличила - дала второй класс 
Георгия. Думаю, что к Новому году получишь генерал-поручика. Теперь пора и на 
покой! Суворов даже перестал есть. 
      - Да что вы, папенька! - вспыхнул он. 
      - А то, что пора и о себе подумать, не все ж о благе отечества! ответил 
Василий Иванович. - Здоровья ты слабого, и отставку тебе матушка даст. 
      Суворов швырнул вилку, выскочил из-за стола и забегал по комнате. Потом 
ткнулся на стул у топившейся печки. Сидел, смотрел на весело, с треском 
горевшие дрова. 
      Он был зол. И как не злиться? Всю жизнь, с самого детства, вечный спор с 
отцом из-за военной службы. У отца не было никакой склонности к военной службе, 
он не любил ее, тяготился ею и никак не понимал, не, мог поверить в то, что сын 
- прирожденный полководец. Василий Иванович медленно ел жареного окуня и думал: 

      "Весь в мать. Та, царство ей небесное, бывало рассердится - вот так же: 
фырк-фырк, и вон из-за стола. Упрямец был, упрямцем и остался. Это он по их 
роду, по Мануковым пошел. У Суворовых таких строптивых 
      нет!" 
      - Ну, коли так уж хочется, служи! - сказал Василий Иванович, вытирая рот 
уголком скатерти. - Только хоть раз послушай отца. Я стар, скоро умру. Подумай, 
на кого я оставлю все это, что нажил,- обвел он кругом рукой.Сестры замужем, 
отрезанный ломоть. Один ты. 
      Александр Васильевич молчал, искоса, через плечо, поглядывая на отца. 
Видимо, хотел что-то сказать, но сдерживался. Он и сам не раз уж подумывал о 
женитьбе, да заняться этим все как-то, было недосуг. Но теперь отец завел 
разговор некстати: связал женитьбу с отставкой, и Суворов взбеленился. 
      "Не мытьем, так катаньем хочет! Женитьбой привязать к поместьям? Нет, 
юбкой меня не отобьешь от намеченной цели!"-думал он. 
      А отец продолжал: 
      - Тебе сорок три года, а я уже в двадцать пять был женат. Женись, 
Сашенька, послушай старика. Подумай: ты один у меня, да и то приезжаешь домой 
раз в три года. Чужие люди мне глаза закроют. Живу одинешенек, как бирюк! 
      Суворову стало жаль отца. Последние его доводы были убедительны и 
справедливы. 
      "Действительно, на старости лет - живет один. Бедный! Что ж, может, и 
вправду жениться? Жена останется здесь, с отцом. У старика будут внуки. 
Женитьба рук не свяжет. Александра Суворова на эту удочку не поймаешь!" 
      - Подумай, Сашенька, ведь с тобой прекратится наш род, - говорил отец. 
      Суворов быстро встал со стула. 
      - Батюшка, жениться - я готов! 
      - Вот этак давно бы! - радостно сказал отец, обнимая его.-А я и невесту 
тебе присмотрел. Немного бедновата - рухляди тысчонок на пять, может, за ней и 
дадут, - да зато хорошего, знатного роду. И сама - ражая, высокая, личмянистая, 
крепкая... 
      "Крепка и тюрьма, да черт ли в ней!"-- подумал Суворов, но сказал другое: 

      - Кто ж она такая? 
      - Княжна Варвара Ивановна Прозоровская,-ответил отец. 
      II 
      Белолица, круглолица 
      Красная девица. 
      Во твоем лице румянец 
      Завсегда играет, 
      Молодому, холостому 
      Назoлу давает. 
      Песня 
      Суворов ходил из угла в угол по комнате и думал. Уже два года он ездил с 
отцом к Прозоровским. Александр Васильевич не любил бывать в большом обществе, 
среди столичных щеголей и щеголих. В гостиной Суворов чувствовал себя 
неуверенно и неловко. Он каждую секунду помнил о том, что мал ростом и худощав, 
что у него тяжелые, низко опущенные веки. 
      Суворову тошно было смотреть на этих разодетых, напудренных, чопорных 
московских барышень и барынь, сидевших словно истуканы; на пустоголовых щеголей,
 которые в расшитых атласных кафтанах, в париках, шелковых чулочках и модных 
башмаках с розовыми каблучками плели разный вздор на плохом французском языке. 
      Суворова так и подмывало выкинуть что-либо озорное, что разбило бы эту 
натянутость, неестественность и скуку, крикнуть вдруг: 
      - Через капральство ряды сдво-ой! Или запеть хорошее, свое, русское, 
вроде: 
      Ах! На что ж было, 
      Да к чему ж было 
      По горам ходить, 
      По крутым бродить? 
      Правда, дом у Прозоровских был чисто русский, без всяких затей. Да и 
какие уж тут затеи, коли у князя Ивана Андреича денег мало! 
      Бывая у Прозоровских, Александр Васильевич охотнее всего разговаривал с 
самим хозяином, генерал-аншефом в отставке Иваном Андреевичем Прозоровским. С 
ним Суворов находил общий язык - они говорили о военных делах. Но каждый раз 
вся родня невесты, все гости по молчаливому сговору, норовили оставить 
Александра Васильевича вдвоем с пышнотелой, румяной Варютой, а не с ее отцом. 
      Суворов вспомнил Варюту и невольно улыбнулся: 
      "Помады на ней, пудры - не приведи господи, - как на гвардии поручике! И 
все же Варюта, ей-ей, неплоха: веселая, глаз у нее лукавый, живой - так и 
играет! Разбитная, должно быть. Точно маркитантка!" 
      Энергичный, быстрый во всем Суворов любил это же и в других. 
      "Нет, ничего. Право слово, ничего!" - чем больше думал о Варюте, тем 
больше приходил к такому выводу Александр Васильевич. 
      Суворов так и сказал отцу в первый же вечер, когда они возвращались от 
Прозоровских и отец спросил у Сашеньки, нравится ли ему невеста. 
      - Только не особенно умна, должно быть: о чем ни заговори с ней - не 
знает. Про Сумарокова даже не слыхивала. 
      - Эка беда! Была бы у мужа голова на плечах,- отвечал отец. 
      По мнению Василия Ивановича, ждать больше было незачем - приличие 
соблюдено, и сегодня Сашенька может сделать предложение княжне Варваре. 
Александр Васильевич согласился - он тоже не любил откладывать то, что намерен 
был сделать. 
      Суворов устал ходить по комнате. Взял книгу и присел к окну. 
      Просматривая книги в отцовской горнице, он нашел им самим когда-то 
купленную любопытную книжку: 
      Подлинное известие о славнейшей крепости, называемой склонность, ее 
примечанию, достойной осады и взятья. 
      Книжка была презабавная и как раз к месту: в ней серьезным языком, словно 
в каком-нибудь Вобане, описывалось взятие генерал-аншефом по имени Постоянство 
крепости Склонность. В книжке действовали полковник Признание, майор Верность, 
капитан-поручик Обманное лукавство и другие, всё в таком же шутливом тоне. 
      К книжке прилагался обстоятельный чертеж крепости со всеми больверками, 
горнверками, равелинами и контрэскарпами, которые назывались так же, как и все 
в ней, именами чувств: ревность, зависть, неимоверствие и прочими. 
      Было забавно читать это: 
      Первое фундамент сея крепости заложен наподобие сердца, внутри того одна 
полата наполнена богатством (Добродетели), которые больше, как золото и 
драгоценные камни, почитаются. 
      Суворов перелистывал шершавые страницы книжки и думал, как сегодня он 
возьмет свою крепость? Он решил взять ее, как брал настоящие,- стремительным 
штурмом. Подойти и сказать без дальних околичностей: 
      - Княжна Варвара, не хотите ли быть моей женой? 
      И все тут! 
      Это разговор был Суворову неприятен. Он чувствовал себя так, точно ему 
предстоит сегодня говорить об условиях сдачи на капитуляцию своего войска. Но 
жребий был брошен. Отступать Суворов ни в чем не любил. Занятый чтением и 
своими мыслями, Александр Васильевич не услыхал, как в комнату вошел отец. 
      Василий Иванович был уже готов: одет, напудрен и завит дворовым куафером. 
Старик остановился у порога, с удивлением глядя на сына. 
      Саша был в старом мундире, без единого ордена. 
      - Ты что ж не одеваешься? Уже пора ехать. 
      - Я одет, папенька. 
      - Ты - одет? Да ведь я говорил - нонче надо кончать. Чего тянуть? У отца, 
как сказано, - брови густы, да карманы пусты, а Варюта - старшая дочь, 
засиделась в девках: ей уже двадцать пять годов. Я все, брат, доподлинно узнал. 
Отдадут! 
      Суворов вспыхнул. Его обидело: выходит, он ничего не стоит, ежели за него 
можно сватать любую, что ли? 
      Но тотчас же вспомнил свои сорок три года, многочисленные морщины на лбу 
и у висков и сдержался. 
      "В военном деле не очень везет, может быть, хота в другом вывезет!" 
подумал Суворов. 
      - Прошка!-полуоткрыв дверь, сердито закричал Василий Иванович.-Ты чего, 
стервец, смотришь?. Барин-то еще не одет! Прошка, виновато моргая глазами, 
втиснулся бочком в комнату и, неуклюже переваливаясь, точно медведь, подбежал к 
молодому барину. "Опять начинается мука,-думал Суворов.Снова этот камзол, 
застегнутый на все крючки! Снова отсиживать в гостиной! Лучше б в третий раз 
Туртукай брать, чем объясняться с невестой, а потом сидеть, ровно остолоп, на 
этом сговоре! Ей-богу! А делать, нечего: назвался груздем - полезай в кузов!" - 
трунил он сам над собой, подставляя Прошке сапог. 
      Прошка усердно стаскивал с барина сапог и старался не дышать; от Прошки 
шел крепкий винный дух. 
      III 
      Суворов проснулся, и холодный пот сразу прошиб его: впервые за всю свою 
жизнь он спал на пуховике, укрытый атласным одеялом, точно разжиревший, 
обленившийся барин, а не солдат. 
      Суворов никак не мог понять: где он и что с ним? На широкой кровати, 
рядом с ним, кто-то спал. Александр Васильевич повернулся и увидел: возле него, 
в нарядном кружевном чепчике, лежала пухлая, румяная женщина. 
      "Варюта. Жена",- -подумал он. 
      И сразу вспомнилась вся неугомонная сутолока вчерашнего дня. 
      Еще накануне, с вечера, в большом доме Суворовых не осталось спокойного 
угла - готовились к завтрашней свадьбе, чистили, убирали. В комнатах все было 
вверх дном. Александр Васильевич лег спать не в девять часов, как ложился 
обычно, а за полночь. 
      А на следующий день, с утра, и пошло одно за другим. 
      Сперва жениха усадили причесываться. Кудрявый старик Матвей, дворовый 
куафер Суворовых, целый час плясал возле молодого барина - примеривал парик, 
завивал букли, пудрил. Он вконец измучил Александра Васильевича. Суворов не 
переносил ни пудры, ни парика, от которого, по его словам, всегда пахло псиной. 

      После Матвея Александр Васильевич попал в руки к портному, который ползал 
вокруг Суворова на коленях, обдергивал приметку, что-то пришивал и, видя, как 
барину не стоится на одном месте, все повторял: 
      - Сейчас, батюшка! Сейчас! Еще минутку! 
      Суворов любил простую, свободную одежду, а тут эти галстуки, крючки да 
пуговицы. 
      Наконец Александр Васильевич был готов. 
      Суворов всегда избегал смотреть в зеркало, но приходя через зал, мельком 
взглянул на себя. 
      Он и без зеркала чувствовал, что затянут, сдавлен, неестествен и смешон. 
Из зеркала на него глядел какой-то напомаженный штабной франт, который, конечно,
 никогда не нюхал пороху. 
      Анюта, замужняя сестра Александра Васильевича, не отходившая сегодня ни 
на шаг от брата, заметила недовольное выражение Сашеньки. 
      - Хорошо, Сашенька! Ей-ей, хорошо! - заторопилась она, зная горячий, 
своенравный характер брата. 
      Суворов передернул плечами. 
      - Помилуй бог, красавец! Точно прусский сержант! Огородное пугало! 
фыркнул он и, круто повернувшись на каблуках, поспешил прочь от зеркала. 
      Затем начался новый искус - поехали в церковь к венцу. Яркий свет 
паникадил, чад от многочисленных свечей, духота, десятки любопытных лиц, 
которые беззастенчиво глазели на жениха и невесту. 
      Суворов и Варюта шли между двумя плотно сбитыми рядами людей, жавшихся 
поближе к ковровой дорожке. 
      "Точно сквозь строй прогоняют!" - подумал Суворов. 
      А со всех сторон явственно доносился шепот: 
      - Это какой у него орден? 
      - И до чего худущий... 
      - Невеста-то, невеста! Краля бубновая! 
      - За едакого сухопарого идет... 
      - Пойдешь, коли у него, сказывают, десять тыщ душ! 
      Наконец венчание окончилось. Оставалась последняя тягостная повинность - 
сидеть за свадебным столом. Начались бесконечные поздравления, тосты, крики 
"горько". Александр Васильевич готов был провалиться сквозь землю. Чтобы хоть 
как-нибудь преодолеть смущение и неловкость, он пил. И в первый раз в жизни 
захмелел. 
      Вспоминая теперь вчерашний день, Суворов не мог припомнить даже, когда и 
как он укладывался спать. 
      Суворов осмотрелся. Было уже поздно. В окна глядел не солнечный, но 
светлый от снега, прозрачный, морозный день. 
      "Совсем обабился, заспался! Срам! - с досадой подумал Суворов.Скорее, 
скорей обливаться!" 
      Вылить на себя ведро холодной воды сейчас хотелось больше, чем когда бы 
то ни было, - голова после вчерашнего была еще немного тяжеловата. 
      Он осторожно выскользнул из-под атласного одеяла, стараясь не разбудить 
жену. 
      "Разве теперь сыщешь этого пьяницу Прохора? Дрыхнет где-нибудь с похмелья.
 И куда девали мой плащ? Засунули, пожалуй", - думал Суворов, идучи из одной 
комнаты в другую. 
      Ни Прошки, ни кого-либо еще из слуг не было видно. Только подходя к 
буфетной, Александр Васильевич услыхал голоса. Он остановился, прислушиваясь, 
нет ли кого чужого. - Суворов был не одет. 
      - Не ждите, Прохор Иваныч, ступайте отдыхать. Ваш барин нонче долго будет 
почивать: Варвара Иванна спозаранку подыматься не любит! - говорил бойкий 
женский голосок. 
      - Чего спозаранку? Уже полдень,-ответил надтреснутый бас, видимо, еще не 
совсем протрезвившегося Прохора. 
      - С молодой женой и до вечерни проспишь - усмехнулся буфетчик. 
      - Нет, вы не знаете Ляксандры Васильича, - твердил Прохор, - он встанет! 
Он, брат... 
      - А и встанеть, так обливаться не станеть,- перебила его все та же бойкая 
бабенка.- Варвара Иванна его враз на свой лад переделаеть. Сама от пасхи до 
рожества немытая ходить. 
      В буфетной загоготали. 
      Суворов вспыхнул. 
      - Прохор! - гаркнул он. 
      В буфетной сразу стихло. Дверь отворилась. На пороге стоял, моргая 
осовелыми глазами, толстоносый Прохор. 
      - Чего изволите, батюшка барин? 
      - Вода у тебя готова? 
      - Готова. 
      - Подай плащ! 
      - Сейчас, - ответил Прохор и нетвердыми шагами пошел из комнаты. 
      "Я ж говорил - встанет!" - повторял он про себя. 
      IV 
      Женился-переменился. 
      Поговорка 
      Суворову быстро наскучила спокойная жизнь мирного обывателя. 
      На другой день после обручения он и сам еще думал, что с молодой женой 
можно побыть в Москве несколько дольше. Но прошел только месяц после свадьбы, и 
Суворову уже стало невмоготу. 
      Ему казалось, будто он давно, невесть бог с каких пор, сидит в Москве; 
будто там, на Дунае, идут бои, хотя прекрасно знал, что зимою нет никаких 
военных действий и что войска отведены на зимние квартиры. Ему казалось, что 
пока он сидит здесь, другие генералы, не щадя жизни, сражаются за родину, а он 
променял бранный меч на женскую туфлю, на колпак добродетельного супруга. 
      Сразу все становилось немилым. И в первую очередь - жена. 
      Василий Иванович, скупившийся отапливать весь свой большой дом, жил зимою 
в одной горенке. 
      А теперь, с женитьбой сына, оказались занятыми все комнаты: Варюта не 
привыкла стеснять себя ни в чем, а Сашенька тоже продолжал делать все по-своему 
- он спал в отдельной комнате от жены. 
      Варюта принесла с собою не очень много червонных, но зато постель у нее 
была пышная: гора пуховиков и подушек, голландские простыни, атласные одеяла. 
      Когда Варюта увидала впервые постель своего мужа - в углу комнаты лежала 
охапка сена, прикрытая простыней, в головах была небольшая подушка, а вместо 
одеяла старый плащ (такую постель Суворов завел себе еще с детства), Варюта 
подумала, что тут спит Прохор. 
      - Прохор, ты больше спать здесь не будешь! Убирай вон этот сор! сердито 
сказала она.- И кто тебе позволил натащить в комнату сена? От него ж блохи 
разводятся! 
      - Матушка барыня, это не моя постель, - оправдывался ни в чем не повинный 
Прохор. 
      - А чья же? 
      - Барина. 
      - Какого барина? Что ты вздор мелешь? - накинулась Варюта. 
      - Нашего, молодого барина, Ляксандры Васильича! 
      - Ты лжешь, негодяй! 
      - Вот крест святой, не лгу! - крестился на образа Прохор. 
      - Ну, все равно - чья бы ни была, ей здесь не место! Убирай вон эту 
дрянь! - сердито сказала барыня, подбрасывая носком туфли маленькую жесткую 
подушку Александра Васильевича. 
      Прохор уже собрал в охапку сено, когда на крик явился сам Суворов. 
      - Я, Варюта, солдат, а не барин-лежебока!-строго сказал он жене. 
      - А я не за солдата выходила замуж, а за генерала,- возмутилась Варюта.- 
Какой же генерал спит эдак, на полу, на сенной трухе? 
      Суворов не переносил прекословия. Он совсем прикрыл глаза и без того 
низко опущенными веками и глухо сказал: 
      - Меня, сударыня, поздно переучивать! 
      И, обернувшись к Прохору, который все еще держал в руках злополучную 
охапку сена, не зная, что с ней делать, крикнул: 
      - Тебе говорят, клади на место! 
      Обозленная Варюта выбежала из комнаты. 
      Это была их первая стычка. 
      Два дня супруги не говорили друг с другом. Василий Иванович пытался 
мирить их, но напрасно: у обоих супругов был неуступчивый характер. 
      Дело обошлось как-то само. 
      Однажды Василий Иванович, встав поутру, хотел поговорить с Сашей о разных 
хозяйственных делах. Старик заглянул в комнату к сыну. Сашенька был уже на 
ногах - он всегда вставал очень рано: сидел у окна и читал "Описание жития и 
дел принца Евгения Савойского". Но в комнате он был не один: в углу, на Сашиной 
спартанской постели, занимая собою все его сено, сладко спала, завернувшись в 
голубое атласное одеяло, дородная Варюта. 
      Мир был восстановлен. 
      С этого дня Варюта не возражала против жесткого мужнина ложа, и каждый 
спал у себя в комнате. 
      Да Варваре Ивановне спать в одной спальне с мужем было и неудобно - муж 
вставал еще до света, а она просыпалась, когда уже давно отблаговестили во всех 
церквах к обедне. 
      Пока Варюта спала, весь этот беспокойный, шумливый курятник, все эти 
девки-горничные не тревожили Суворова. Он в тиши мог спокойно читать, думать о 
войне, о походах, о славе. Но как только просыпалась жена, весь дом ходил 
ходуном. Тотчас же начинались хлопанье дверей, беготня, суета, шум. Было похоже,
 точно в крепость ворвался неприятель. 
      Варюта хлестала девушек по щекам, за дверью всегда кто-либо сдержанно 
плакал. 
      Все это выводило Суворова из равновесия. В службе он был так же строг к 
солдатам, как и к самому себе, но избегал шпицрутенов и сам никогда не мог бы 
ударить безоружного. 
      Варюта просыпалась и тут же, в постели, пила кофе. Куда девалась парадная 
чистота и опрятность первых дней, первой недели замужества! 
      Неряшливость Суворову была хуже всего. Он во всем любил чистоту и порядок.
 Он от каждого солдата требовал опрятности, сам был чист и аккуратен, а жена не 
мылась по неделям. 
      Александр Васильевич пробовал урезонивать жену, но, кроме скандала, 
ничего из этого не получалось. 
      "Вот выбрал папенька! Знатного роду, а такая, тетёха!"-думал иногда он. 
      И, наблюдательный, он прозвал ее в уме "фаготом"- за всегдашнюю 
крикливость. 
      Суворов уже месяц был женат, но все никак не мог привыкнуть к этому. 
Каждый день повторялась старая история: когда Суворов утром видел в своих, с 
детства родных комнатах какую-то чужую румянощекую, полную женщину, он думал 
одно и то же: 
      "Когда же уедет эта гостья?" 
      Он не привык к семейной жизни, не любил спокойно сидеть на одном месте. 
Это было выше его сил. 
      С женщинами Суворов до этого сталкивался мало. Мать Александра 
Васильевича умерла, когда ему шел четырнадцатый год. С сестрами Саша не водился 
- они были значительно моложе его, да к тому же он все дни просиживал за 
чтением: у отца в комнате стоял большой шкаф, набитый военными книгами. 
      Потом, с пятнадцати лет, началась военная служба. Ну, еще; в лагере или 
на походе ущипнуть за мягкий бок какую-нибудь смазливую маркитантку, посмеяться 
и пошутить - это куда ни шло солдату. Это, по всей вероятности, не считал, для 
себя непозволительным ни Тюреннь, ни Монтекукули. Но жить вот так, как он 
теперь, - байбаком, держась за женин салоп, - слуга покорный! 
      "Совсем обабился! Халата и трубки только недостает!" - сердито фыркал 
Суворов, вышагивая по комнате. 
      Александру Васильевичу не сиделось на месте. 
      Однажды он встретил в городе знакомого штаб-офицера из штаба графа 
Румянцева, которого Румянцев прислал в Москву по каким-то делам. 
      Штаб-офицер рассказал, что граф намеревается весной перейти Дунай и 
пробиться за Балканы, чтобы поскорее окончить эту войну, которая тянется вот 
уже шесть лет. 
      Это известие всполошило Суворова. 
      На следующее утро Суворов принял решение: сегодня же, не откладывая, 
ехать к армии. 
      - Вели запрячь тройку! - сказал он Прошке. Варюта еще нежилась в постели, 
когда муж, в плаще и треуголке, пришел к ней проститься. 
      - Ну, Варюта, оставайся здесь с батюшкой, живите с богом, а я - поеду! 
      - Куда же ты, Сашенька? Погоди, я тотчас встану, поедем вместе! 
      - Я к армии еду. На войне бабам - какая ж работа, помилуй бог! усмехнулся 
Суворов. 
      Он поцеловал жену, которая от изумления не могла выговорить ни слова, и 
вышел из комнаты. 
      Когда он пришел к отцу, старик развел руками: 
      - Без сборов, ничего вчера не сказал. Раз-два - и в такую дорогу? 
      - Так, по-солдатски, раз-два и надо, папенька! Какие же у нас сборы? 
Треуголка да палаш - вот и весь сбор наш! Армия не ждет. И так загостился! 
весело сказал Александр Васильевич. 
      - А жена-то как? - спросил отец. 
      - Уповаю на вас, папенька. Посмотрите за ней! - ответил он, целуя худую 
отцовскую руку. 
      Суворов был рад, он был счастлив, что наконец-то снова едет туда, куда 
зовет его сердце. 
      Путь лежал на юг, к Дунаю, к армии графа Румянцева. 
      Путь лежал к победам и славе. 
      Глава пятая 
      КОЗЛУДЖИ 
      Последнюю баталию в турецкой 
      войне выиграл я при Козлуджи. 
      Суворов 
      I 
      Солдаты в узких, прусского покроя мундирах и тяжелых треуголках изнывали 
от жары. Июньские дни в Валахии были томительно жарки, и пехотинцы, идучи, 
обливались потом. Голова казалась тяжелее ранца, в висках стучало. Во рту 
пересохло - не хватало слюны. Губы запеклись. Лица стали темно-багровыми, а у 
иных - землистыми. Более слабые, недавно попавшие в армию, нехожалые еще 
рекруты падали на дороге от жары и изнеможения. В шеренгах не было ни говора, 
ни смеха. Все думали об одном - о воде. 
      В самый полдень генерал Каменский сделал на час привал, но и в этот час 
немногим удалось отдохнуть. 
      Желтая генеральская коляска (генерал-поручик Каменский страдал грыжей и 
не мог ездить верхом) остановилась у белоснежного мраморного фонтана, они уже 
не раз встречались на пути. 
      После того как напился сам генерал, денщик Егор налил самовар и все фляги,
 а кучера напоили генеральскую тройку,- фонтан тотчас же облепили сотни людей. 
      Сначала кинулась к нему ближайшая часть - батальон егерей, а потом, 
прослышав о воде, поспешили все: пехотинцы, артиллеристы, конница. В одну 
минуту у фонтана образовалась громадная толпа. Шум, крики, давка. Офицеры 
расталкивали солдат, гусары оттирали лошадьми пехоту, казаки выжимали гусар. 
      - Ишь, лезут-то. Другому ничего не достанется, а пузо хорошо намнут! 
смеялся генеральский денщик, глядя на шумевшую, волновавшуюся толпу. 
      И весь этот час, что простояли на отдыхе, толпа у фонтана не редела. А 
когда по команде все стали в ружье и корпус с сожалением прошел мимо 
вожделенного источника, в размешанной грязи у фонтана остались несколько 
пуговиц, осколки разбитой бутылки, какой-то ремешок, грязная тряпка и тысячи 
следов человеческих ног и лошадиных копыт, пробивавшихся к прозрачной студеной 
воде. 
      Но даже и те счастливцы, которым удалось хоть разик глотнуть воды, уже 
через несколько минут снова продолжали томиться от жажды. Люди не могли 
дождаться следующего привала. С тоской поглядывали на небо. 
      - Хоть бы господь дождичка послал! 
      Но небо было безоблачно. Солнце палило без устали. И по-прежнему мокла 
под ранцем и тяжелым ружьем спина, а из-под треуголки тек по щекам пот. 
Распахнуть мундир или снять ненавистную треуголку было невозможно: каждую 
минуту мог налететь сам командир корпуса генерал-поручик Каменский, который и 
на походе не давал солдату никакой поблажки. 
      Желтая генеральская коляска то и дело съезжала в сторону с дороги и 
останавливалась, пропуская мимо себя ряды солдат, или обгоняла медленно 
тащившуюся пехоту и пушки. 
      Как только генеральская коляска сворачивала с дороги в степь, по рядам 
солдат проносилось; 
      - Гляди, опять выехал! 
      - У, черт килатый!.. 
      - А ему что утро, что полдень - все единственно, не жарко: верх в коляске 
поднял и сидит, ровно сыч! 
      И сдвинутые было на затылок треуголки поспешно надевались по всем 
правилам, расстегнутые пуговицы мундиров застегивались. Солдаты подымали 
опущенные, усталые плечи, бодрились и так отбивали шаг, что едущие сзади 
артиллеристы совсем скрывались в облаке пыли. 
      А он, небольшой, широкоплечий, стоял в коляске, одной рукой опираясь на 
трость, а другой держась за козлы. Строгие, внимательные глаза подмечали 
непорядок в обмундировании, снаряжении. И уже раздавалось: 
      - Эй ты, конопатый! С левого фланга! Где у тебя патронная сумка? Господин 
ротный, на два часа его под ружье! 
      Капрал, в чьем капральстве случался такой конфуз, сердито смотрел на 
проштрафившегося мушкатера и шептал, играя желваками: 
      - Погоди ужо! 
      А сам "конопатый", служивший всего лишь второй год в армии, краснел от 
стыда, виновато улыбался и думал: 
      "Хоть бы сегодня напороться на турка! Чтоб не пришлось стоять на привале 
под ружьем!.." 
      Генерал-поручик Каменский никогда не отличался мягкостью характера, но в 
последние дни был придирчив, как никогда. Причину этого знал весь его 
восьмитысячный корпус. 
      Главнокомандующий Дунайской армией граф Румянцев решил перейти весной 
1774 года на правый берег Дуная и пробиться за Балканы, чтобы поскорее окончить 
надолго затянувшуюся войну с турками. Эту операцию он поручил двум 
генерал-поручикам - Каменскому и Суворову. Каменский шел из Измаила, а Суворову 
с корпусом в шесть тысяч человек надо было переправиться через Дунай у Гирсова 
и сначала следовать по берегу реки, а потом соединиться с Каменским и вместе 
идти к Шумле, где со всей армией стоял визирь. 
      И вот теперь Каменский уже прошел Базарджик, а Суворов как в воду канул. 
Суворов был младшим - его на несколько месяцев позже произвели в 
генерал-поручики, чем Каменского, - но он не давал ничего знать Каменскому о 
своем движении. 
      Каменский послал главнокомандующему письмо, жалуясь на строптивого 
товарища. Румянцев ответил, что Михаил Федотович сам виноват, ежели не может 
установить связи с деташаментом Суворова. 
      До Шумлы оставалось не так уж много, а о Суворове не было ни слуху ни 
духу. Каменский окончательно вышел из себя и сегодня, 8 июня, с утра отправил 
на розыски Суворова по разным дорогам казачьи разъезды. 
      Но день понемногу проходил, а Суворова все не было. Корпус продолжал идти 
по унылой, безлесной и безводной степи, покрытой молочаем и колючим кустарником.
 По сторонам от дороги не было видно ни деревушки, ни полей, ни человека. 
Только в одном месте из-за кустов глянуло на солдат длинноносое лицо 
чабана-валаха в громадной барашковой шапке. Увидев русских, чабан с неожиданной 
для валаха быстротой метнулся назад, что-то закричал на собак, обленившихся на 
жаре, и небольшое стадо овец с ослом посредине, навьюченным пожитками чабана, 
стало быстро уходить в сторону от дороги. Чабан бежал, размахивая своей клюкой 
и ежесекундно оглядываясь назад. 
      Солдаты оживились. 
      - Вишь, сполoхали человека. 
      - Бежит, ровно егарь... 
      - А не худо бы, братцы, баранинки сейчас... 
      - Будешь ты и сухарем сыт! 
      Наконец этот мучительный длинный день прошел-таки. К вечеру корпус 
Каменского подошел к деревне Юшенли и остановился на ночевку. 
      Войска стали лагерем в степи, по обеим сторонам деревни. Тотчас же и тут 
и там запылали веселые огни костров. В каждом капральстве артельные старосты 
варили кашу. Но немного солдат смогли дождаться ужина: большинство из них, 
утомившись переходом, быстро задремало у костров. Солдаты жались поближе к 
огоньку - днем им было жарко в тесных мундирах, а ночью холодно: ночи стояли 
студеные. 
      Другие, более предусмотрительные, продолжали тесниться у деревенского 
колодца, запасаясь водой к завтрашнему дню. 
      В деревне Юшенли, в пяти-шести убогих валашских землянках, совершенно 
утонувших в высоком бурьяне, расположился штаб генерал-поручика, а сам 
Каменский занял единственную в Юшенлях мазанку зажиточного валаха. 
      Хозяин, малоразговорчивый валах, не торопясь ушел из мазанки ночевать в 
камышовый хлев для скота. За его спиною, прикрывая, как турчанка, лицо, 
прошмыгнула стройная молодая жена. 
      Михаил Федотович вошел в мазанку, швырнул на лавку треуголку и трость и 
заходил из угла в угол. 
      Весь вечер он был зол и раздражителен. 
      Его злил тусклый свиной пузырь в мазанке, заменявший стекло. Каменский 
велел было выставить пузырь, но в мазанку тотчас налетела туча комаров. 
Пришлось завешивать окно. 
      Злил повар, который, как казалось Каменскому, не скоро готовил ужин. 
      И наконец, когда Михаил Федотович, поужинав и повязав на ночь голову 
платком, отчего стал похожим на деревенскую девку-вековуху, лег среди мазанки 
на пуховик и хотел заснуть, его раздражало непрерывное мычание коровы за стеной.
 Видимо, от коровы только что отняли теленка, и она не переставала жалобно 
мычать. 
      Генерал-поручик Каменский не выдержал. 
      - Егор! - крикнул он сдавленным от злобы голосом. 
      Денщик, не раз битый за день, боязливо жался у порога. 
      - Чего изволите, ваше превосходительство? 
      - Ступай, прирежь эту чертову корову! Пусть не мычит. Не дает спать! 
приказал генерал-поручик, сердито ворочаясь на пуховике. 
      Денщик охотно побежал исполнять приказание. Сперва за стеной послышалась 
какая-то возня, потом все стихло. Надоедливое мычание прекратилось, и Каменский 
кое-как уснул. 
      II 
      Бить стремительно вперед, 
      маршируя без ночлегов. 
      Суворов 
      Шеститысячный корпус Суворова шел малопроезженными, худыми дорогами, а 
иногда и вовсе без дорог, по степи, "вороньей тропой", как шутили солдаты. 
      Когда граф Румянцев отправлял обоих генерал-поручиков за Дунай, он, не 
желая обидеть Александра Васильевича, не подчинил его Каменскому, хотя это и 
нужно было бы сделать. Румянцев сказал лишь, что в случае разногласия решающее 
слово принадлежит Каменскому, как старшему по производству. Но прибавил, что 
надеется на согласованность действий обоих начальников. 
      Но какая согласованность могла быть у Суворова с Каменским? 
      Каменский во всем подражал Фридриху II, а Суворов не признавал ни 
прусского отношения к солдату, ни прусской палочной учебы, ни прусской линейной 
тактики. Каменский делал переходы днем, Суворов - ночью. Каменский слепо верил 
лишь в одно линейное построение, а Суворов предпочитал колонны и батальонные 
каре. Каменский по прусскому образцу готовился обороняться, маневрировать, 
отходить - Суворов держался своего всегдашнего правила: идти вперед прямо на 
врага. 
      Уезжая из Браилова, из ставки Румянцева, к себе в корпус, Суворов тогда 
же задумался: как быть? 
      Не подчиняться старшему Суворов - дисциплинированный, военный человек - 
не мог. Но, с другой стороны, ясно видел: прусская тактика не принесет славы 
русскому оружию. Он был убежден, что нельзя на всех театрах войны применять 
одни и те же способы ведения боя. Суворов считал, что при линейной тактике 
разбить турок в короткий срок будет трудно. И что Каменский, скованный прусской 
выучкой, не способен проявить инициативу. 
      Сказать об этом главнокомандующему Суворов не хотел: хотя Румянцев ценил 
талантливость генерал-поручика Суворова, но все-таки еще не настолько, чтобы 
предпочесть суворовскую тактику. 
      Суворов долго думал, как поступить. Он верил, что и в этот раз победит 
турок, если только Каменский не свяжет его по рукам. 
      Он решился на крайнее средство: для блага отечества, для пользы дела 
Суворов поставил на карту свое имя. Пусть потом главнокомандующий как угодно 
наказывает его, но Суворов сделает по-своему, сделает так, чтобы русские 
разбили врага. 
      Суворов решил до последнего момента идти отдельно от Каменского, а потом, 
подходя к Шумле, выдвинуться вперед и принять на себя главный удар турок. 
      Он рассчитывал на то, что успеет завязать бой по-своему и Каменскому не 
останется ничего другого, как помогать младшему товарищу. 
      Суворов так и сделал. 
      Он должен был выступить 28 мая, но тронулся с места только 30-го. О своей 
двухдневной задержке Суворов донес Румянцеву. Он написал, что задержался, 
поджидая прибытия Апшеронского пехотного полка. И в частном письме к Румянцеву 
язвительно прибавил, что надеется вовремя поспеть к Шумле, потому что 
генерал-поручик Каменский, по причине грыжи, не сможет двигаться быстро. 
      Затем, чтобы Каменский в пути не пришел с ним в соприкосновение и не 
заставил его корпус следовать позади, Суворов пошел не по условленной дороге, а 
по другой, хотя вторая была значительно хуже первой, и не известил Каменского о 
перемене маршрута. 
      Но дальше уходить от Каменского было уже невозможно. До Шумлы оставалось 
не так много верст. Суворов решил сегодня же вечером, после отдыха, свернуть 
наконец с узкой, неудобной дороги на большую, которая вела прямо к Шумле. 
      Солнце близилось к полудню. Наступали самые жаркие часы. 
      Апшеронский пехотный полк шел в голове колонны, вслед за гнедыми лошадьми 
и васильковыми ментиками сербских гусар. Шли свободно, не в ногу, расстегнув 
мундиры, сдвинув на затылок или совершенно сняв треуголки, держа ружья 
попеременно то на одном, то на другом плече. 
      И все-таки чем выше подымалось солнце, тем идти становилось тяжелее. 
Разговоры в шеренгах приумолкли. Солдаты нетерпеливо поглядывали на небо: скоро 
ли полдень, скоро ли отдых? 
      Только во 2-м капральстве 1-й роты все еще слышался оживленный говор. 2-е 
капральство было самое живое в роте: в нем служил высокий, плечистый Ильюха 
Огнев, острый на язык, не дававший никому спуска, будь то ефрейтор или даже сам 
капрал. Огнев уже пятнадцатый год служил в армии. Мушкатер он был исправный, 
его несколько раз хотели представить в капралы, но Огнев упорно отказывался от 
этой чести. 
      - Увольте, ваше благородие, пускай кто-либо другой! - говорил он. 
      И товарищи уважали прямодушного, смелого Огнева не меньше, чем если бы он 
был капралом. 
      Вместе с Огневым служил черноглазый, смуглый, как цыган, Алешка Зыбин, 
песельник, весельчак и балагур. 
      К шеренге, в которой шли Огнев и Зыбин, на походе притискивались все 
охотники до веселых шуток и рассказов. В самые тягостные часы переходов, когда 
людей размаривало на солнце или мочило дождем, во 2-м капральстве никогда не 
вешали носов. То Ильюха Огнев, сдержанно улыбаясь в усы, бросал меткое словцо - 
камешек в чей-то огород, то Зыбин рассказывал свои бесконечные, всякий раз 
новые, веселые истории, от которых все покатывались со смеху. 
      Только один мушкатер, стоявший в строю рядом с Огневым, худощавый старый 
солдат Воронов не смеялся: он считал себя умнее всех в роте. Воронов хмурил 
свой мясистый лоб и презрительно бросал Зыбину: 
      - Ври больше: со вранья деньги не берут! 
      Не смеялся сегодня шуткам Зыбина еще один солдат - молодой рекрут Башилов,
 голубоглазый курносый парень лет девятнадцати, с детски открытым лицом. 
Башилов был красен как кумач. Он то и дело вытирал рукавом жесткого суконного 
мундира вспотевшее лицо. 
      Ильюха Огнев, шагавший рядом с Башиловым, наблюдал за ним. Глядя на него, 
Огнев невольно вспоминал свои первые дни в армии, как когда-то, в Восточной 
Пруссии, и ему так же тяжело было втягиваться в непривычные, томительные 
ежедневные переходы. 
      Башилов облизывал пересохшие губы и с тоской смотрел по сторонам - нет ли 
где-нибудь колодца или ручейка. Огнев видел, что Башилову до смерти хочется 
пить. 
      - Я ж те говорил давеча, - сказал он Башилову,- не пей на походе воды, 
хуже будет - не успеешь шагу ступить, как размякнешь тотчас, ровно банный 
веник! 
      - Как же вытерпеть, дяденька, коли в горле пересохло? - оправдывался 
Башилов. 
      - А ты пососи сухарик, чтобы рот не гулял, - не будет и пересыхать! 
      - Пить в походе - боже упаси! Неровен час - падет вода на ноги, 
наставительно заметил Воронов. - Вот как с конем бывает - загонят сердягу, а 
потом дадут напиться. Вода сразу и кинется в ноги. Так и человек. Загорится у 
него в нутре, станет невтерпеж, глотнет водички - и пропал: на всю жизнь будет 
в ногах ломота... 
      - Э, не слушай этого старого ворона, не унывай, Башилов! - сказал Зыбин.- 
Сзади не оставайся, в бока не подавайся, вперед не лети, молодцом гляди! Вишь, 
генерал-то наш выехал уже в сторонку, машет рукой, стало быть привал близко! 
      Действительно, корпус прошел еще с полверсты и остановился в долине у 
ручья. Солдаты уже привыкли к походному порядку генерала Суворова: в самые 
жаркие часы дня отдыхать, а потом, пообедав, идти дальше по холодку весь вечер 
и большую часть ночи. Потому они располагались основательно: составив ружья в 
козлы, снимали ранцы, пропотевшие насквозь мундиры, треуголки, разувались и 
устраивали постель. 
      Башилов, наконец вдосталь напившийся воды, укладывался вместе с другими 
товарищами по капральству, свободными от нарядов, спать. Все жались поближе к 
кустам, в тенек. Только один Воронов стоял на солнцепеке, поглаживая лысину и 
переминаясь с ноги на ногу. 
      - А ты чего не ложишься? - окликнул Воронова капрал. 
      - Он теплое местечко высматривает, - уронил Огнев. 
      - С походу завсегда надо сперва постоять немного, а потом уже ложиться. И 
то с умом, - ответил Воронов. Он лег в высокую траву, поднял кверху свои босые 
жилистые ноги и стал ими трясти. 
      - Эвона, что дяденька выдумал! - прыснул со смеху Башилов. 
      Солдаты потешались, глядя на Воронова. 
      - Глянь, ровно маленький, - задрал ноги кверху... 
      - Ремнем бы его теперь... 
      - Воронов чертей колышет! 
      - От старости из ума выжил, - прибавил Огнев. 
      Воронов, не слушая иронических замечаний, продолжал трясти ногами. Потом 
сел и, обращаясь к Огневу, строго сказал: 
      - Погляжу я на тебя, Ильюха, ломаный ты, старый уже солдат, а еще дурак! 
      Все кругом рассмеялись. 
      - Отчего так думаешь? - спросил, улыбаясь, Огнев. - Что ногами не трясу, 
как ты? Как жеребец, что катается по лугу? 
      - Не смейся раньше сроку. Я потрясу ногами, вся тяжесть с ног и отольет, 
понял? А ты вот кувыркнулся поскореича, а посмотрю, как встанешь... 
      - Встану. Тебе подымать меня не придется... 
      - Посмотрим, чьи ноги будут больше скучать, твои аль мои, приговаривал 
Воронов, устраивая тень из мундира, который он распяливал на кусте. 
      III 
      Суворов нагнал корпус генерал-поручика Каменского в ту же ночь, у деревни 
Юшенли. 
      Снявшись с привала в седьмом часу пополудни, Суворов тотчас же свернул на 
шумлинскую дорогу и увидал на ней свежие следы недавно прошедшего войска. 
Тысячи ног отпечатались на песке, посреди дороги шли глубокие колеи от обозных 
телег и пушек. На дороге то тут, то там попадались сломанное колесо, павший от 
безводья вол, рогаточное копье, брошенная пустая бочка - в них обычно 
перевозилась мука. А пройдя еще с полверсты, он наткнулся на один из казачьих 
разъездов, которые были посланы Каменским на розыски пропавшего 
генерал-поручика Суворова. 
      Суворов был доволен, что ночью может нагнать Каменского. Он знал, что 
Каменский ночью продвигаться дальше не станет, и решил обогнать его. Иначе 
ничего не оставалось делать. Солдаты Суворова прекрасно отдохнули за день и 
могли продолжать поход. 
      Когда Суворов со своими шестью полками пехоты, двадцатью пушками, пятью 
полками конницы и казаками подошел к деревне Юшенли, вокруг которой бивуаком 
расположились войска, генерала Каменского, лагерь, окруженный деревянными 
рогатками, крепко спал. Лишь кое-где еще чуть тлели костры. Да у деревенского 
колодца, вычерпанного за вечер до дна, все еще маячила кучка солдат, терпеливо 
дожидавшихся под одиноким деревцом белой акации, пока в колодце снова соберется 
вода. 
      "Ну, будет сейчас баталия, помилуй бог!" - улыбаясь подумал Суворов, зная 
вспыльчивый, крутой нрав Михаила Федотовича. 
      Остановив корпус на дороге, он с казаком-вестовым поехал в деревню к 
генералу. Еще издали, по этой необычной для валашской деревни генеральской 
коляске, стоявшей у одного из дворов, и по фигурам двух часовых, ежившихся от 
ночного холода у двери мазанки, Суворов увидел, где остановился генерал-поручик 
Каменский. 
      Подъехав, он соскочил с коня, бросил поводья казаку и, с удовольствием 
разминая после долгой верховой езды затекшие ноги, шагнул в темные сени мазанки.
 
      В густой темноте слышался храп денщика. Суворов набрел на Егора впотьмах 
и с трудом растормошил его. Сначала денщик не хотел вставать, но услышав, что с 
ним говорит генерал-поручик Суворов, сразу пришел в себя. Он вскочил и побежал 
будить барина. 
      До Суворова донеслось недовольное бурчанье разбуженного генерала: "А, 
что?" Затем послышалось чирканье огнива - денщик зажигал свечу. В полуоткрытой 
двери блеснул огонек. Дверь распахнулась, и Егор, стыдливо подтягивая 
сползающие штаны, сказал: 
      - Пожалуйте, ваше превосходительство! 
      Суворов вошел в мазанку. 
      При скудном свете огарка он увидал злое, нахмуренное лицо Михаила 
Федотовича. Генерал Каменский, повязанный сбившимся набок платком, приподнялся 
на пуховике. Он был так зол, что не знал, с чего начать. 
      - Напрасно беспокоились, Михаил Федотович. Вот и мы! - козыряя, сказал 
Суворов. 
      - Извольте, ваше превосходительство, слушаться старшего! Извольте впредь 
быть вместе, чтобы не приходилось вас больше разыскивать! - строго отрезал 
Каменский. - Вы всё сзади где-то... 
      - Мы люди необученные, идем не по-прусски, а по-русски, как умеем. А 
впрочем, я могу идти в авангарде. Мои ребята отдохнули, и я тотчас же исполню 
ваше желание! - ответил Суворов, круто поворачиваясь к двери. 
      - Ночью вы никуда не пойдете! Я не разрешаю! - крикнул Каменский. 
      Суворов обернулся к нему. Он закрыл глаза и раздельно отчеканил: 
      - Запрещать, Михаил Федотович, вы мне ничего не можете- я такой же 
генерал-поручик, как и вы! И тоже кое-что в военном деле смыслю! Можете спать 
спокойно, а я пойду вперед, к Козлуджи! - И он выскочил из мазанки. 
      - Ступай к черту! - крикнул ему вдогонку Каменский. 
      Строптивость Суворова окончательно вывела Каменского из терпения. Он 
лежал и прислушивался: неужели этот сумасброд пойдет ночью куда-нибудь? 
      Через минуту послышался топот коней и сдержанный говор людей - мимо окон 
мазанки ехали казаки Суворова. 
      Каменский накрыл голову подушкой, чтобы ничего не слышать. Он пролежал 
так довольно долго. Потом вспотел и со злостью отбросил подушку. Мимо окон 
продолжали топать шаги. Привычное ухо Каменского уловило, как звякнула 
водоносная фляга,- это уже шла пехота. 
      Шеститысячный корпус Суворова, без всяких прусских хитростей и эволюции, 
упрямо двигался вперед. 
      IV 
      Деревня Юшенли давно осталась позади. Уже начинало светать. Шли не 
останавливаясь: Суворов хотел пройти лес Делиорман, который лежал на его пути, 
и устроить привал у городка Козлуджи. 
      Делиорман уже был виден. Он высился как черная, непроницаемая стена. 
Посреди него чуть белела узкая полоска дороги, быстро исчезавшая из глаз в 
непроглядной лесной чаще. 
      У самого леса остановились - ждали, пока возвратится эскадрон сербских 
гусар, посланный вперед на разведку. 
      Остальные четыре эскадрона Сербского полка отошли в сторону с дороги, 
чтобы хоть немного дать отдых измученным, еле волочившим ноги лошадям. Голодные 
кони с жадностью набросились на скудную, жесткую траву - чем дальше 
продвигались на юг, тем каменистее становилась почва. 
      Стоять без движения пехоте было хуже, нежели идти: сразу наваливалась 
дремота, по спине подирал холодок. Зевалось. Воронов, опершись на ружье, клевал 
носом. 
      Зыбин, схоронившись за спинами товарищей, высекал огонь, собираясь 
закуривать: турок еще не ждали и шли без особых предосторожностей. 
      Башилов, для которого все представляло интерес, жадно смотрел по сторонам.
 
      Впереди плотной стеной возвышался лес, сзади такой же стеной стояли полки 
суворовского корпуса. 
      - Дяденька, чего мы стоим? - спросил он у Огнева. 
      - Послали гусар посмотреть, что в лесу. Видишь, какой он. Сунешься туда, 
а в нем, может быть, турок притаился, - ответил Огнев. 
      Было тихо. Слышался приглушенный говор сотен людей, где-то сзади 
взвизгнул жеребец. 
      И вдруг по лесу пронесся дробный треск ружейной стрельбы. Эхо донесло 
какие-то крики, топот лошадиных копыт. 
      - Басурманы! 
      - На турка напоролись! - заговорили все. Дремота вмиг пропала. 
      Гусары садились на коней, строились сбоку от дороги. 
      - В каре! - раздалась команда. Апшеронцы быстро стали в батальонные каре. 
Первая рота занимала передний фас (Ф а с - сторона.) каре. Справа от Огнева 
плечом к плечу стоял Башилов. Огнев чувствовал, как мелкой дрожью трясется 
плечо рекрута. 
      "Робеет, бедняга!"-подумал Огнев. Сам он неоднократно бывал в бою, 
пообвык, но все же каждый раз перед началом сражения ему было как-то не по себе.
 
      Из лесу, пригибаясь к шеям лошадей, выскочили врассыпную с десяток гусар. 
В предутренних сумерках было видно, как у одного со щеки на васильковый доломан 
ручьем льется кровь. На втором не было кивера. Одна лошадь промчалась без 
всадника. Седло съехало на бок, и стремя било по каменистой дороге. 
      Гусары, как обезумевшие, проскочили между батальонными каре апшеронцев. 
      - Стой! Стой! - останавливали их где-то сзади свои. 
      Следом за гусарами вырвались из лесу конные турки. Они, видимо, не 
ожидали, что сразу наткнутся на главные силы врага. Два-три всадника успели на 
всем скаку осадить коней и круто повернули назад. Но одного из них сшибли 
налетевшие свои же, - турок вылетел из седла и, шлепнувшись о землю, остался 
лежать, а лошадь поднялась и побежала в сторону, вдоль опушки леса. 
      Десятка три турок, распаленных удачной погоней, в безумной, бессмысленной 
ярости наскочили с шашками на ощетинившееся штыками каре апшеронцев. Впереди 
всех на прекрасном вороном жеребце мчался какой-то чернобородый турок, видимо 
начальник. Дико крича и размахивая кривой шашкой, он бросился на угол фаса, где 
стояло 2-е капральство. 
      Апшеронцы спокойно приняли их всех на штыки. Громадный вороной конь 
грохнулся со всего маху на бок, приподнялся и забился в предсмертных судорогах, 
больно задевая копытами апшеронцев. А чернобородый минуту висел на апшеронских 
штыках. Его рука, сжимавшая шашку и бесполезно рубившая по далеко вперед 
выброшенным ружьям, разжалась. Турок что-то крикнул в последний раз и поник. 
Апшеронцы сбросили его со штыков. 
      Башилов тяжело дышал. 
      - Уважили их благородие - досыта накачали! - сурово усмехнувшись, сказал 
Зыбин. 
      - Коня-то жалко: вон какой жеребец был! - пожалел Огнев. 
      - Бес его возьми - мне всю голенку копытами истолок и штиблет изорвал, - 
потирал ушибленную голень Воронов. 
      В это время откуда-то сзади прискакал на своем степняке сам Суворов. 
      - Ребята, справа по три, за мной! - крикнул он сербским гусарам и первый 
помчался в этот густой, страшный своей темнотой и неизвестностью лес. 
      Гусары, крестясь и пришпоривая коней, поспешили вслед за Суворовым. 
      V 
      Войска Суворова уже несколько часов пробивали себе дорогу штыками через 
лес Делиорман. Взошло солнце, настало утро, а в лесу все еще кипел горячий бой. 
Вся узкая лесная дорога была завалена трупами людей и лошадей и повозками 
брошенного на пути турецкого обоза. 
      Турки, засевшие в лесу, сначала опрокинули сербских гусар Суворова: 
гусарам негде было развернуться, и они бежали. Но потом подоспела пехота, и 
турки начали отступать, хотя упорно отстаивали каждый свой шаг. 
      Для Башилова все это утро пролетело как один миг. Башилов двигался словно 
во сне: в кого-то стрелял, кого-то колол штыком. Кругом Башилова падали люди - 
ранило молодого рекрута, который пришел в полк одновременно с Башиловым, упал 
зарубленный янычаром старик капрал. Башилов ежесекундно ждал, что его убьют, но 
продолжал идти невредимым. Только раз шальная пуля сшибла с его стриженой 
головы треуголку. 
      Чувство страха, которое Башилов испытывал в начале боя, теперь как-то 
притупилось. Башилов уже немного привык к виду крови, к мертвым телам турок и 
своих, лежавшим на каждом шагу. 
      И лишь одного Башилов не мог равнодушно перенести: на ближайших 
придорожных деревьях и кустах торчали воткнутые на сучья отрубленные турками 
головы русских гусар. Когда Башилов впервые, в полушаге от себя, увидал на 
молодом дубке эту страшную мертвую голову, он точно ступил на уплывающую из-под 
ног доску деревенских качелей. По разгоряченной, потной спине откуда-то хватил 
сквознячок. Башилов чуть не выпустил ружья из рук. 
      Но лесная дорога была узка, сзади всё бежали новые и новые капральства. 
Кто-то сильно толкнул плечом загородившего дорогу Башилова, и он тотчас же 
пришел в себя. Огляделся: кругом него были незнакомые мушкатеры. Ни Зыбина, ни 
дядьки Огнева не было рядом. 
      На одной лужайке, где столпились турецкие телеги и янычары из-за этого 
прикрытия отбивались от русских, он услыхал знакомый зычный голос Алексея 
Зыбина: 
      - А ну, расступись, ребята, дайте второму капральству вдарить! 
      Башилов кинулся на голос, но когда подбежал к турецким возам, то Зыбина 
уже не оказалось. Разыскивать свое капральство было некогда стремительный 
людской поток увлекал его все дальше. 
      Башилова, как и всех в суворовском корпусе, сильно мучил голод - с самого 
вечера во рту не было ни крошки. Еще больше мучила жажда. Столько времени были 
на ногах, в движении, а тут еще в лесу стало душно, как в бане. Парило. Многие 
солдаты падали замертво от изнеможения и страшной усталости. 
      А проклятому лесу не было конца. Вот, казалось, уже выходили на опушку, 
но это опять была очередная лужайка. 
      Наконец лес стал заметно редеть. 
      Впереди посветлело - видимо, пробивались к опушке. 
      И вдруг сверху точно кожухом накрыло Делиорман. В лесу разом стемнело. 
Над головами неожиданно загрохотал гром, ослепительно сверкнула молния, и на 
лес шумной, звонкой лавиной обрушился ливень. 
      Выстрелы сразу прекратились. Стихли неистовые крики турок. Ливень устроил 
перемирие. Движение приостановилось. В одну минуту по узкой дороге побежали 
мутные потоки воды. Люди не укрывались от дождя - каждый старался только 
прикрыть ружейный замок. 
      Все охотно стояли под этими освежающими струями воды и ветра, ловили воду.
 Подставляли фляги, манерки, котелки, кружки, ладони. Не могли напиться, не 
могли нарадоваться этой спасительной влаге и свежести. 
      В минуту - усталости как не бывало. Люди хотя и вымокли до нитки, но не 
ждали, когда перестанет ливень, - с новым упорством двинулись вперед, туда, где 
сквозь поредевшие деревья уже блестело солнце. 
      Туркам этот ливень был очень некстати: их широкие шаровары намокли, 
отяжелели, мешали в ходьбе, а ружейные патроны, которые турки обычно насыпали в 
карманы, быстро промокли. 
      Выскочив на опушку леса, апшеронцы увидели, как по полю неуклюже, точно 
стреноженные, бежали из лесу неприятельские солдаты. 
      За лесом расстилалась обширная поляна, покрытая кустами терновника. 
      На холмах белели палатки турецкого лагеря, виднелись батареи. 
      Апшеронцы и суздальцы, сильно поредевшие в бою, рота за ротой высыпали из 
лесу на солнышко. Солдаты с удивлением глядели на раскинувшийся перед ними 
турецкий лагерь, над которым по небу кривой азиатской шашкой изогнулась 
великолепная радуга. 
      В это время из лесу выскочил на коне Суворов. 
      Мундир его был мокр, лицо посерело от усталости, но большие голубые глаза 
глядели весело и зорко. 
      Он сегодня ни на минуту не выходил из боя. Он поспевал всюду подбадривал 
измученных солдат, увлекал их вперед. 
      От пленных турок Суворов уже знал, что за лесом стоит вся сорокатысячная 
армия Абдул-Резака и главного янычарского аги. Он не предполагал, что турецкая 
армия так близко и что она встретит их в поле, перед Шумлой. Но Суворов был 
доволен, что Каменский не оказался впереди: он, конечно, пустился бы на все 
прусские "чудеса" - медлил бы ударить на врага, а враг тем временем укрылся бы 
под стенами крепости. 
      Ждать нечего. Нужно ударить, ошеломить! 
      Пусть русских впятеро меньше, но турки не знают, сколько у Суворова войск.
 И сколько еще может выйти из лесу. 
      Суворов заторопил пехоту. Сильно поредевшие апшеронцы, суздальцы и севцы 
строились в батальонные каре. 
      Из лесу, тарахтя и звеня, выкатились десять пушек капитана Базина 
      Турки увидали выстраивающегося неприятеля и уже открыли огонь. Ядра с 
треском разрывались в лесу - во все стороны летели щепы от дубов и ясеней. 
      - Ишь, со злости пошел лучину колоть! - смеялся Зыбин.- Ты где это был, 
парень? Мы уж тебя поминать хотели! - обернулся он к Башилову. 
      - Отстал, дяденька... 
      - Молодец - пробился! - похвалил его Огнев. Раздалась команда. Каре 
двинулись вперед, на турецкий лагерь. С флангов скакали казаки и гусары. 
      VI 
      Решимость чаще выигрывает 
      сражение, нежели сила. 
      Ксенофонт 
      Абдул-Резак, сидя на своем арабском жеребце, глядел вниз, в лощину. Ему 
не нужна была зрительная труба - Абдул-Резак и без нее прекрасно видел быстрыми 
черными глазами. 
      Абдул-Резак смотрел и не верил. 
      Он был ошеломлен внезапным появлением русских у Козлуджи. Еще несколько 
часов тому назад все считали, что русские стоят где-то под Гирсовом, верст за 
полтораста от Козлуджи. Абдул-Резак и направлялся туда, чтобы отнять у неверных 
этот важный пункт, а они вдруг очутились здесь. 
      Но не только это озадачивало Абдул-Резака - русские войска сегодня вели 
бой не так, как обычно. 
      Европейцы боялись стремительных, следующих одна за другой, лихих атак 
турецкой конницы, которая с диким воем, точно ураган, налетала на врага. 
Застигнутые в открытом поле, неверные тотчас же сбивались в одну большую кучу, 
становились спиной к спине, словно овцы, приготовившиеся отбиваться от волков. 
А впереди себя обязательно выдвигали деревянные рогатки, чтобы головы неверных 
не так легко могла достать кривая турецкая шашка. 
      Но тут, у Козлуджи, было что-то другое. Абдул-Резак привык к тому, что 
неприятельская пехота стоит на месте громадным, неповоротливым 
четырехугольником. 
      А в этот раз русские разбросали свою пехоту по всему полю небольшими 
квадратами. Сегодня впереди пехоты почему-то не было рогаток, и русские не 
только старались отбивать турецкие атаки, но и сами быстро шли вперед. 
      Войска Абдул-Резака сражались как обычно - беспорядочной толпой. Они 
остервенело кидались на врага. Вперед, как всегда, лезли самые храбрые. Более 
малодушные напирали на них сзади, не давая передним останавливаться. 
      Абдул-Резак видел: слева русские отбивали все яростные атаки его спагов и 
янычар, но справа как будто бы дело шло лучше для турок - в нескольких местах 
эти плотно сбитые квадраты русской пехоты теряли свою правильную форму. 
      Абдул-Резак повеселел. Он поглаживал курчавую бороду, хотя его пальцы 
дрожали при этом: Абдул-Резака все-таки беспокоила неожиданность удара русских 
и полная неизвестность - сколько же еще укрылось их за этим густым лесом? 
Сможет ли он противостоять им со своими двадцатью пятью тысячами янычар и 
пятнадцатью тысячами спагов? Ведь у визиря в Шумле осталось не более тысячи 
человек. Если Абдул-Резак потерпит на этом поле поражение, русским будет 
открыта дорога на Балканы. 
      Абдул-Резак обернулся и сказал своему адъютанту, чтобы к левому крылу 
послали еще спагов на подмогу. 
      Через минуту из лагеря вниз, в лощину, помчались тысячи всадников. 
      Абдул-Резак смотрел, что будет дальше. 
      Но произошло совсем неожиданное: не успели спаги доскакать до русских, 
как вдруг на всем скаку круто повернули в сторону и, рассыпавшись по полю, 
кинулись назад, к Козлуджи. 
      Дело было в том, что весь левый край турок бежал назад, а за ним побежал 
и правый. И все сразу перемешалось. Малодушные, бывшие до этого в задних рядах, 
теперь бежали первыми. Они выбрасывали из карманов патроны, стреляли вверх, 
швыряли в сторону тяжелые длинные ружья, которые неудобно заряжать и из которых 
без упора трудно стрелять. 
      Задних же настигала и рубила русская кавалерия: 
      Абдул-Резак ясно видел яркие мундиры гусар и казаков. 
      - Сюбхан аллах! (Великий боже!) - воскликнул он. - Все погибло! 
      Абдул-Резак прекрасно знал своих воинов: если побежала хоть одна часть с 
поля, тотчас же ей следовали остальные. В атаке для турок не существовало 
никаких преград, но зато и в бегстве не было ничего, что бы их остановило. 
Страх летел быстрее ветра. И страх не просто быть убитым, а быть заколотым 
штыком: после того как Магомет запретил мусульманам есть свинину и приказал 
переколоть всех свиней, смерть от штыка считалась у турок позорной. 
      Абдул-Резак ударил своего бедуина плетью и бросился туда, где стоял 
толстый ага янычар. 
      - Останови этих трусов! - закричал он, указывая на бегущих. 
      - Я говорил тебе - будет плохо, пророк не за нас: когда мы выступали в 
поход, ветер дул нам в лицо! - ответил ага, поглядывая на столпившихся, 
тревожно перешептывавшихся между собою янычар. 
      - Их ружья длиннее наших ятаганов! Мы не хотим, чтоб нас закололи, как 
свиней! - кричали из толпы. Янычары жались поближе к палаткам, видимо собираясь 
тоже наутек. 
      Абдул-Резак круто повернул коня и поскакал к спагам. Но и тут никто не 
хотел слушать его. Спаги не слушали увещаний ни Абдул-Резака, ни своих 
начальников. Они навьючивали на лошадей свои и чужие вещи из брошенных палаток 
и только смотрели, успеют ли еще захватить что-нибудь или нет. 
      В лагере каждый уже думал только о себе самом. Если бы удалось остановить 
бегущих, весь страх мгновенно прошел бы и здесь. 
      Абдул-Резак помчался навстречу бегущим. Запыхавшиеся, красные, потные, 
они уже вбегали в лагерь, крича: "Вай! Хайди!" (Беда! Вон отсюда!) и вселяли 
страх и смятение в тех, кто еще кое-как держался. 
      Абдул-Резак вертелся на бедуине, размахивая выхваченной из ножен саблей, 
и кричал: 
      - Остановитесь, трусы! Стойте, презренные ишаки! 
      Но никто не останавливался. Только со всех сторон кричали ему со злостью 
и руганью: 
      - Встречай сам свою смерть! 
      - Ты на коне, а мы пешие! 
      - Ты спасешься, а мы погибнем! 
      - Накажи меня аллах, чтобы я вас покинул! - исступленно кричал 
Абдул-Резак.- Если хотите, и я с вами буду драться пешим... 
      Но его слова заглушил визг шлепнувшегося неподалеку ядра: русские пушки 
уже били по лагерю. Это еще больше усилило смятение. 
      Весь лагерь охватил ужас. Артиллеристы рубили постромки, собираясь 
удирать. Янычары кидались к спагам, стараясь как-либо уцепиться за стремя. 
Спаги били их плетьми, рубили шашками. Пешие стреляли в верховых, чтобы 
завладеть конем. Какой-то янычар выстрелил даже в самого Абдул-Резака, но 
промахнулся. 
      Все окончательно потеряли рассудок. 
      Абдул-Резак метался по лагерю на коне, кричал охрипшим от отчаяния 
голосом: 
      - Дур! Дур! (Стой! Стой!) 
      Но все его старания были тщетны: турецкая армия бежала врассыпную, куда 
кто мог. 
      VII 
      Букарест изнывал в полуденной истоме. Было безветренно. Стояла удушливая 
жара. 
      Пыльные узенькие улочки опустели; даже свиньи, и те забились куда-то в 
тень. 
      По бревенчатой мостовой не дребезжала ни одна каруца. Умолкли всегдашние 
шумливые ферарави и скаумеле (Ферарави - медники, скаумеле музыканты.), 
притихли, обезлюдели веселые, оживленные ханы (Ханы трактиры.). Все обыватели 
попрятались в дома - забирались в просторные прохладные сени и пили дульчец 
(Дульчец - холодная вода с вареньем), особенно приятный в такую жару. Только в 
полутемных сенях и можно было найти спасение от зноя. 
      Суворов в одном белье лежал на коврике в сенях. Час тому назад он 
вернулся из ставки, куда ездил докладывать главнокомандующему о козлуджинской 
баталии. 
      Когда 9 июня, на закате, турки бежали из Козлуджи, оставив Суворову 
трофеи - богатейший лагерь, обоз, 29 пушек и 107 знамен,-Каменский с главными 
своими силами еще только подходил к Делиорману. Он остановился на ночь у леса, 
а на рассвете 10 июня соединился с Суворовым у Козлуджи. 
      Суворов тотчас же предложил Каменскому идти вперед: путь за Балканы был 
открыт - у визиря в Шумле оставалась горсть людей. 
      Каменский не соглашался на это. Он твердил, что надо обождать, пока 
подвезут провиант. Фридрих II учил, что полководец не должен отходить от своих 
продовольственных магазинов дальше, чем на семь переходов. Каменский слепо 
придерживался этого, не учитывая, что здесь были иные условия, иной противник, 
а главное - что он имел дело не с наемным солдатом, а со своим, русским. 
      - Мы уже и без того не в семи переходах, а бог весть во скольких от 
магазейнов,-упрямо твердил Каменский. Суворова наконец взорвало: 
      - Фридрих Второй да Фридрих Второй! Помилуй бог! Затвердила сорока Якова, 
твердит про всякого! - крикнул он и побежал прочь от этого фанатичного 
поклонника прусского короля. 
      Каменский упрямо не понимал того, что прусская тактика отжила свой век, 
не хотел видеть, что только суворовское движение вперед выиграло баталию у 
Козлуджи. 
      Из-за глупого упрямства Каменского вчерашняя славная победа Суворова 
теряла всякое значение. 
      Суворов тотчас же подал рапорт о болезни. 
      Действительно, его вновь стала трепать старая лихорадка, которая пристала 
к нему еще в Негоештах. 
      И Суворов уехал в Букарест. В Букаресте он пробыл полдня, а ночью 
отправился в Браилов к Румянцеву. 
      Главнокомандующий ласково встретил победителя, но отпустил ему несколько 
"купоросных пилюль", как любил выражаться Суворов. Румянцев корил Суворова за 
то, что он действовал независимо от Каменского. 
      - Но, ваше сиятельство, посудите сами, разве можно согласованно 
действовать с таким упрямцем? - возражал Суворов. 
      - Хороши вы были оба при Козлуджи. Оба упрямы как козлы! - улыбнулся 
Румянцев невольно подвернувшемуся каламбуру. 
      - Может быть, я и упрям, но мое упрямство принесло России победу, 
запальчиво ответил Суворов. - А вот Каменский из упрямства стоит на месте. 
Разве после такой победы можно стоять! Не только день, а даже час промедления 
смерти подобен! 
      - В его положении не дни и часы, но каждый момент дорог, - согласился 
Румянцев. 
      Вспоминая сейчас все это, Суворов подумал: 
      "Разумеется, Каменский и все мои завистники будут кричать: Суворов не 
тактик! Суворов не по правилам! И пусть кричат! Да, да. Я-не по-прусскому! Я - 
по-русскому! Бил и буду бить врага". 
      - По-своему! - громко сказал Суворов и заходил из угла в угол. 
      - Кликали меня, ваше превосходительство? - просунул в дверь лохматую 
голову казак-вестовой. 
      - Нет, ничего. Отдыхай, братец! - ответил Суворов, продолжая ходить по 
сеням. 
      Глава шестая 
      СУВОРОЧКА 
      Смерть моя - для отечества, 
      Жизнь моя - для Наташи 
      Суворов 
      I 
      В просторной хате Трохима Зинченки со вчерашнего вечера стоял переполох: 
бабы подновляли пол, белили стены, мыли столы и лавки, а Трохим перетаскивал к 
брату, жившему по соседству, макитры, кожухи, свитки, прялки и прочее добро. 
      Все село знало эту новость: у Трохима будет жить сам генерал из дивизии, 
которая уже не первый год располагалась лагерем на поле. 
      Хата Трохима стояла на краю села, в садочке. Если бы в ней поместился 
какой-нибудь аудитор или поручик, не было бы никакого дива. Но в хате простого 
селянина собирался жить не лишь бы кто, а генерал, и это всех очень удивляло. 
Тем более, что в трех верстах от села находилось панское имение с большим домом,
 где всегда и жил прежний командир дивизии. 
      Все помнили высокого широкоплечего генерала, который, в орденах, 
напудренный и важный, как следует быть барину, генералу, проезжал иногда через 
село на тройке. Хотя он жил не у себя в имении, но и тут остался помещиком: в 
его руках было тысяч десять подневольных солдатских душ. Он распоряжался ими, 
как хотел, отдавал солдат на работу к окрестным помещикам: у одного строили 
стодолы (Стодола - сарай для скота.), у другого - всю усадьбу. Не один батальон 
косил у панов хлеба и сено. 
      И за все лето генерал только раз или два устраивал ученья в поле, чтобы 
за косой, топором да граблями мушкатер не забыл, как ходить ровно по линейке, а 
гусар не разучился ездить верхом. 
      А в этом году прислали нового генерала. Все поле забелело палатками. 
Новый генерал не отпустил на сторону на работы ни одного солдата: косили сено 
только для своих лошадей и убирали хлеб только свой, купленный у помещиков на 
корню для дивизии. Большею же частью занимались военным делом то учились 
стрелять, то уходили куда-нибудь, чуть ли не под Харьков, в поход. 
      Иногда утром пастухи, гнавшие скот, видели, что лагерь опустел за ночь, 
что в нем остались одни часовые. А через несколько дней с другого конца села с 
песнями и барабанным боем возвращались домой полки. 
      И впереди войск, на коне, ехал такой же запыленный и черный от загара, с 
таким же обветренным лицом и шелушившейся на носу кожей, как у всех его 
мушкатеров, егерей и гусар, этот генерал. 
      Он ни в чем не походил на тех генералов, которых привыкло видеть село. 
      Генерал должен быть толст, чванлив и важен. А этот, худенький и 
неказистый, приветлив и прост. 
      Генерал должен быть всегда в красивом мундире, чтоб блестели пуговицы, 
галуны, ордена. А этот одет в полотняные штаны и куртку, как дьячок, когда 
работает в поле. 
      Одним словом, если бы не знать, кто это, никому и в голову не пришло бы, 
что это генерал. 
      - Може, вин и добрый вояка, але який же з него генерал! - высказал кузнец 
общее мнение всех селян, когда они впервые увидали генерала в церкви у обедни. 
      Но все-таки, как он странно ни одевался, как ни держал себя просто со 
всеми - разговаривал у церкви с ребятами, сам подал полушку убогим, но был он 
командиром - шутка ли сказать! - целой дивизии. 
      И все село завидовало Трохиму, что ему вдруг привалило такое счастье. 
      У Трохимова плетня толпились любопытные бабы и ребятишки - смотрели, что 
будет дальше, ждали. Бабы стояли у самого перелаза, а ребятам из-за них ничего 
не было видно. Большие вешались на плетень, а меньшие поглядывали в щели. 
      К хате подъехала солдатская повозка, запряженная худой лошаденкой. В 
повозке сидели ямщик в рыжей шапке с желтым медным орлом и молодой толстоносый 
парень - нос у него, как добрая груша. Толстоносый парень был, по всей 
видимости, генеральский денщик. 
      Никого уже не удивляло то, что у нового генерала всего-навсего один 
человек, - у генерала все было по-иному. Денщик стал вносить в хату 
генеральские вещи. Но и вещей было мало. 
      Сначала он порадовал всех - достал из узелка и встряхнул настоящий, как 
надо быть, темно-зеленого сукна, с золотом и орденами, генеральский мундир. 
      Бабы так и ахнули. 
      - Дивиться, дивиться, ось яке! 
      Денщик понес мундир в хату, где мать и дочь Зинченки уже стлали полавники,
 вешали на иконы чистые, вышитые петухами длинные ручники, шест, протянутый над 
кроватью, покрывали рядном. 
      Кроме мундира и таких же штанов и золотого шарфа с темляком, еще были 
новые ботфорты со шпорами. 
      Проходивший мимо хаты гончар издалека оценил их: 
      - Справни. Мабуть, карбованьци два коштують! 
      Но остальное все - пустяки: книги в желтых телячьих переплетах, небольшая 
подушка в ситцевой наволочке, синий плащ, шпага и ломаный подсвечник. 
      Не на что смотреть! 
      На дне повозки больше ничего не было. 
      Солдат поехал назад к лагерю, а толстоносый неразговорчивый денщик, 
кликнув на помощь хозяина, стал зачем-то разбивать в саду, возле дома, палатку. 

      - Це що, тут буде стояти варта? Генерала вартувати? - полюбопытствовал 
Зинченко. 
      - Нет, - буркнул Прохор. 
      - Сами будете спати? Та хиба ж в хати мисця мало? 
      - Нет. 
      Зинченко больше не стал допытываться - из денщика слова хоть клещами рви. 

      Через минуту угрюмый Прохор сам сказал: 
      - Ляксандра Васильич не любит в избе спать. 
      В полдень нежданно-негаданно - никто и не заметил" как он подошел, явился 
сам генерал. 
      Бабы все так же стояли кучкой у перелаза, говорили разное, забыв о 
генерале. Говорили про то, что в Хорошках объявилась ведьма и пьет молоко у 
коров, про то, что к гончарихе - бога не боится и детей не стыдится - бегает 
сват. 
      И в это время кто-то легонько ударил пальцами в толстые бока Горпины, 
которая стояла у перелаза на самой дороге. Горпина вскрикнула - боялась щекотки,
- круто обернулась, собираясь уже ударить по рукам шаловливого мужика, и 
обомлела: перед ней стоял, весело улыбаясь, сам генерал. 
      Когда он возвращался из похода, небритый и черный, или когда стоял во 
время обедни на левом клиросе и издалека видны были только его впалые щеки с 
двумя складками вдоль носа и высокий лоб, изборожденный морщинами, генералу 
можно было дать за пятьдесят. Но сейчас голубые глаза глядели молодо, небольшой 
приятный рот насмешливо улыбался. 
      - Позволь, красавица! - сказал генерал. 
      - Ой, лышенько! - смутилась покрасневшая Горпина, пятясь назад. 
      Генерал легко, как двадцатилетний, перемахнул через перелаз и быстро 
зашагал к хате. Бабы оживились, потешаясь над Горпиной, расспрашивали, как 
генерал пощекотал ее, верили и не верили ее рассказам. 
      А из хаты доносился веселый, быстрый голос генерала. Ему вторила бойкая 
скороговорка Параски, жены Зинченки. Хитрая, льстивая баба сокотала, 
рассыпалась перед таким важным постояльцем - дробней маку. 
      Но что происходило в хате, не было видно, а всем так не терпелось 
хотелось узнать. Бабы заходили то с одного, то с другого боку - не видать. 
Наконец какой-то черноглазый хлопец, бывший пошустрее остальных, перескочил 
через перелаз, подбежал к хате и смело глянул в небольшое оконце. Он постоял 
так с минуту, а потом кинулся со всех ног назад к плетню. 
      Бабы обступили хлопца. 
      - Ну, що? 
      - Сидить та исть. 
      - Що исть? 
      - Титка Параска насипала йому борщу. 
      - Брешеш? 
      - Не брешу! - обиделся хлопец. - Побижитъ подивиться! 
      - Боже ж милостивый! Генерал исть борщ! 
      - Вин сказився. 
      - А чого б и не исти? Параска добре варить. 
      - Та же не я або ты. Нас с тобою пусти, мы будем исти и бога хвалить: 
Параска в борщ добре, мабуть, сала натовкла. А то ж вин сказано - генерал! 
      Обедал генерал недолго - по-солдатски. Пообедав, направился в сад, на 
ходу сбрасывая с плеч полотняную куртку. Заглянул в палатку и вышел оттуда с 
какой-то бумажкой в руке. Генерал стал быстро ходить по саду, то и дело 
заглядывая в бумажку и что-то бормоча. 
      От перелаза было невозможно что-либо услыхать. Ребята побежали к саду со 
стороны улицы, где рос вишенник. Приникли к плетню, осторожно смотрели из-за 
него. 
      - Мыкало, Мыкало, ось я бачу. Иди сюды!-шептал один. 
      - Та почекай, и у мене добре видно. 
      - Де вин? Я ничого не бачу! - хныкал и лез ко всем ребятам самый 
маленький из них, не видевший ничего. 
      - Ось, дурный! Ось, бач! - тыкал его головой в проломленный плетень 
старший хлопец. 
      Смотрели, жадно слушали, что такое сам с собою говорит генерал, но ничего 
не понимали: генерал говорил на непонятном языке. 
      Потихоньку за ребятами потянулись к вишеннику и любопытные бабы. 
Подходить к самому плетню соромились. Стояли на дороге, издалека тихо 
спрашивали у ребят: 
      - Що вин робить? 
      - Що вин говорить? 
      Ребята разочарованно отвечали: 
      - А хто ж його зна. Ходить та бормоче. 
      - А що ж бормоче? 
      - Молиться або що? 
      - Щось бормоче не по-нашему... 
      Ребятам уже становилось скучно смотреть на эти генеральские сапоги сапоги 
как сапоги, даже без шпор, - на небольшую косичку генерала, на его худую шею. 
Ничего интересного. 
      Но генерал ходил недолго. Он шмыгнул вдруг в палатку и остался в ней. 
Должно быть, лег спать. Ребята божились, что слышат, как генерал храпит. 
      - О, чуеш, чуеш? 
      - Та ж то Петро сопе... 
      - Петро, одийди! 
      Маленький Петро обиженно отошел в сторону. 
      - О, чуеш? 
      - Эге. 
      - Спыть. Мыколо, побежимо на ричку купаться... А в это время денщик 
Прохор не торопясь обедал за тем же самым столом, за которым полчаса тому назад 
ел генерал. Прохор сказал хозяевам, что у его барина такой порядок: после обеда 
он учит по бумажке турецкий разговор, а потом ложится спать, стало быть, пока 
что, можно и ему спокойно пообедать. 
      - А на що генералови вчитися по-турецькому? - спросила хозяйка. 
      - Дурна баба, - вмешался муж, - з турками которий рик воюе и 
по-християнському з ними буде балакати? В полон кого возьмут або що... 
      Хозяин сбегал в шинок, принес полкварты горелки - хотел развязать язык 
денщика, расспросить у Прохора про такого необычного генерала. Горелку Прохор 
выпил охотно, но остался все так же немногословен и мрачен, как и был. Он 
только сказал, что барин - что ж, барин? Барин ничего, добрый! 
      - А чи богатый? - спросил Трохим. 
      - Бога-атый... 
      - А чи жонатый? - спросила Трохимиха. 
      - Женат. Барыня, должно быть, сегодня приедут из Москвы - ждем!.. 
      Тут обе Зинченки - мать и дочь - засыпали Прохора вопросами. 
      Прохор ковырял в зубах пальцами, икал, глядя на опустевшую полкварту, и, 
слабо понимая, что такое лопочут бабы, все переспрашивал: 
      - Ась? Чего-с? 
      Разобрав наконец, что они хотят побольше знать о генеральше - какого она 
роду, красивая ли и прочее, - Прохор только махнул рукой и изрек: 
      - Баба да бес - один у них вес! 
      И больше не стал ничего говорить - курил, задумчиво вертя в пальцах 
пустую чарку. 
      Хозяйка, отчаявшись разузнать у денщика что-нибудь еще, стала собирать со 
стола, когда на улице послышался шум. 
      Ее дочь глянула в окно, всплеснула руками и закричала: 
      - Генеральша ийде! 
      Хозяева опрометью бросились из хаты. А Прохор нетвердыми шагами побежал в 
сад будить барина. 
      К дому действительно подъезжала целая вереница телег, точно свадебный 
поезд. Впереди ехала высокая коляска, запряженная тройкой лошадей. Ее нанимали 
полная румяная женщина лет тридцати и молодой офицер в новеньком мундире и 
треуголке. Между ними виднелась светловолосая пушистая головка миловидной 
девочки с большим голубым бантом в волосах. На передней скамейке, против господ,
 сидела горничная. 
      На следующих возках и телегах, среди узлов, сундуков и корзин, пестрели 
кофты и платки дворовых девок. 
      Навстречу приехавшим бежал из сада в туфлях на босу ногу генерал. Он 
радостно улыбался и кричал: 
      - А, приехали! Добро пожаловать! 
      Горничная, сидевшая в коляске, взяла на руки девочку и передала ее 
подбежавшему генералу. Генерал подхватил дочь и стал целовать ее, приговаривая: 

      - Наташенька! 
      Сестричка! 
      Суворочка! 
      Молодой офицер выпрыгнул из коляски и помог выйти барыне, которая без 
удовольствия смотрела на эти низенькие белые хатки, на желтые головы 
подсолнечников, на горшки, сушившиеся на плетне. 
      Генеральша, шурша юбками, подплыла к мужу. Он, не отпуская дочери, одной 
рукой обнял жену, поцеловал ее и пошел к хате, нисколько не обращая внимания на 
щеголя-офицера, который, сняв треуголку, почтительно стоял поодаль. 
      - Саша, - остановила мужа генеральша, - что ж ты не здороваешься с 
Николаем Сергеевичем? Племянника знать не хочешь? 
      Генерал, державший дочку на плече, обернулся. Быстро взглянул на 
щеголя-офицера. 
      - Здравия желаю, дядюшка! - поклонился офицер. 
      - Здорово, дружок, здорово, - каким-то вялым, безразличным голосом 
ответил генерал, делая шаг к племяннику и подставляя ему щеку для поцелуя. 
      - Николай Сергеевич нас сопровождал. Охранял! - сказала жена. 
      Генерал фыркнул. 
      - Услужил! Премного благодарен. Помилуй бог! Услужил! - все так же 
неласково говорил генерал, меряя с ног до головы неожиданно приехавшего 
родственника. 
      Потом вдруг его глаза снова вспыхнули всегдашним огнем. 
      - Сергея, двоюродного брата, сынок? - как будто что-то вспоминая, твердо 
спросил он. 
      - Точно так. 
      - В каком чине изволите служить, ваше благородие? 
      - Секунд-майор. 
      Генерал еще раз окинул его быстрым взглядом и, приговаривая: "Секунд, 
секунд!" - побежал к хате вприпрыжку, изображая лошадь. 
      Светловолосая девочка звонко смеялась, держась за голову отца обеими 
руками. 
      Генеральша шла за ними, недовольно поджав толстые губы. Секунд-майор 
смущенно следовал сзади. 
      ...Бабам хватило разговоров о Зинченковых постояльцах на целый день. Все 
село тотчас же узнало, что генеральша Суворова привезла с собой двенадцать 
дворовых девок и шесть сундуков с платьем, что она заказала Параске варить 
только для девок на обед три курицы, а себе - селезня и поросенка, что у 
генеральши полны руки колец, что она как стала переодеваться, так на ней было 
накручено пять шелковых юбок, не считая исподних, что она, видать, настоящая 
богатая барыня. Все бабы наперебой хвалили ее. 
      - Та молода, вродлива, як троянда (Троянда- роза.)! 
      - А богата: убрання на йий бачила яке? 
      - Шовкове! 
      - А донька яка маленька, пригожа. Зубки - як кипинь били. Таке 
голубьятонько! 
      - А хто ж той молодий? 
      - Племьянник, кажуть... 
      - Ой то ж мени; тии племьянники у молодой баби! - покачала головой жена 
кузнеца. 
      II 
      Ветра почти не было - пламя свечи едва колебалось. Александр Васильевич 
сидел у себя в палатке и писал. 
      Он встал, как обычно, в третьем часу пополуночи. На густом украинском 
небе еще ярко горели звезды. Было тихо. Лишь в саду время от времени с глухим 
стуком падало на землю яблоко да по всему селу перекликались верные часовые - 
горластые петухи. 
      Александр Васильевич занимался хозяйственными делами. Сегодня уезжали 
назад подводы, привезшие вчера Варютины вещи и дворовых девок. Нужно было еще 
раз прочесть все письма и отчеты московского домоправителя и адъютанта поручика 
Кузнецова, которого Суворов звал просто Матвеичем, и корявые, смешные письма 
старост других суворовских вотчин и деревень. 
      После смерти батюшки (он умер в ту осень, когда родилась Наташенька, 
ровно четыре года тому назад) Александру Васильевичу приходилось самому 
заниматься постылыми хозяйственными делами. Раньше он не касался до этого, а 
теперь нужно было вникать во все. 
      Нужно было помнить, что в Рождествене мало заведено домашней птицы, в 
Ундоле - надо строить дом, а в Кончанском староста - видно по письмам - лжец и 
льстец, и, стало быть, от него нет житья мужикам, но проверить это пока что 
нельзя: в Кончанском Суворов еще ни разу не был. 
      Наконец, надо следить за всеми плутнями постоянного стряпчего Терентия 
Ивановича, известного болтуна и безвестного пииты, а прежде всего 
первостатейного прохвоста, которому Александр Васильевич два года назад как-то 
неосмотрительно доверил ведение всех своих дел. "Велеречивый юрист Терентий", 
как для себя называл его Александр Васильевич, всегда вел в суде какую-то тяжбу.
 Суворов прекрасно понимал, зачем это делается: затем, чтобы показать, что 
Терентий Иванович не зря получает в год пятьсот рублей ассигнациями. 
      Александр Васильевич не терпел всех этих хозяйственных дел: они 
напоминали ему те несносные годы, когда он был обер-провиантмейстером в 
Новгороде и комендантом в Мемеле. 
      Но делать было нечего: приходилось читать отчеты, думать о разных 
хозяйственных мелочах, хотя у Суворова и без них было о чем думать. Приходилось 
решать - решал-то Александр Васильевич быстро! - и, чт