снова в информацию; так, никогда не останавливаясь, безотказно 
работает этот огромный сложный полицейский механизм, созданный за несколько 
месяцев только одним человеком, гениальным психологом, обладавшим огромной 
работоспособностью.
 Но самое гениальное в этом бесподобном сооружении Фуше то, что оно подчиняется 
управлению только одной определенной руки. Где-то в нем укреплен винт: если его 
удалить – машина тотчас же остановится. Фуше с первого же мгновения принимает 
меры предосторожности на случай немилости. Он знает: если ему придется покинуть 
свой пост, достаточно одного поворота, чтобы вывести из строя созданную им 
машину. Ибо не для государства, не для Директории, не для Наполеона создает 
этот могучий человек свое произведение, но только лишь для самого себя. Он и не 
собирается вовсе добросовестно передавать своему начальству продукты химической 
перегонки сведений, которая производится в его лаборатории; с беззастенчивым 
эгоизмом он переправляет туда лишь то, что считает нужным: зачем учить разуму 
болванов из Директории и открывать им свои карты? Только то, что ему выгодно, 
что безусловно принесет выгоду лично ему, выпускает он из своей лаборатории, 
все прочие стрелы и яды он тщательно бережет в своем частном арсенале для 
личной мести и политических убийств. Фуше всегда осведомлен лучше, чем 
предполагает Директория, и поэтому он опасен и вместе с тем необходим для 
каждого. Он знает о переговорах Барраса с роялистами, о стремлении Бонапарта 
сесть на престол, о происках то якобинцев, то реакционеров, но он никогда не 
разоблачает эти секреты в тот момент, когда они становятся ему известны, а лишь 
тогда, когда ему покажется выгодным их раскрыть. Иногда он поощряет заговоры, 
иногда препятствует им, порой искусно их затевает или с шумом разоблачает (и 
вместе с тем своевременно предостерегает участников, чтобы они могли спастись); 
всегда он ведет двойную, тройную, четверную игру; постепенно его страстью 
становится обманывать и одурачивать игроков за всеми столами. На это, конечно, 
уходит все время и силы: Фуше, работающий по десять часов в день, не экономит 
ни того, ни другого. Он предпочитает сидеть с утра до вечера в своем бюро, 
лично просматривать все бумаги и обрабатывать каждое дело, чем позволить 
другому заглянуть в полицейские секреты. Каждого важного обвиняемого он 
допрашивает наедине, сам, в своем кабинете, так, чтобы все решающие подробности 
знал лишь он, только он и никто из его подчиненных; таким образом постепенно он,
 в качестве добровольного исповедника целой страны, держит в руках тайны всех 
людей. Снова, как некогда в Лионе, прибегает он к террору, но теперь уже 
орудием последнего служит не тяжелый сокрушительный топор, а отравляющий страх, 
сознание виновности, гнет от ощущения слежки и разоблачения – вот средства, с 
помощью которых он душит тысячи людей. Машина 1792 года – гильотина, 
изобретенная, чтобы подавить всякое сопротивление государству, – неуклюжее 
орудие по сравнению с тем сложным полицейским механизмом, который создал своими 
усилиями Жозеф Фуше в 1799 году.
 На этом инструменте, который он создал собственными силами, Фуше играет, как 
подлинный артист. Он знает высшую тайну власти: наслаждаться ею втайне, 
пользоваться ею бережно. Прошли лионские времена, когда суровая революционная 
гвардия со штыками наперевес закрывала доступ в покои всемогущего проконсула. 
Теперь в его приемной толпятся дамы из предместья Сен-Жермен, и их охотно 
пропускают в кабинет. Он знает, что им нужно. Одна просит вычеркнуть своего 
родственника из списка эмигрантов, другая хотела бы получить хорошее место для 
кузена, третья – избежать неприятного процесса. Фуше одинаково любезен со всеми.
 Зачем восстанавливать против себя какую-либо из партий – якобинцев или 
роялистов, умеренных или бонапартистов – ведь еще неизвестно, кто из них будет 
завтра у руля. Поэтому бывший страшный террорист превращается в чарующе 
любезного человека; публично в своих речах и прокламациях он жестоко громит 
роялистов и анархистов, но под шумок тайно предостерегает или подкупает их. Он 
избегает громких процессов, жестоких приговоров: он удовлетворяется властным 
жестом вместо насилия, предпочитает подлинную, хотя и незримую власть тем 
жалкий символам, которыми украшены парадные шляпы Барраса и его коллег.
 И вот получилось так, что через несколько месяцев чудовище Фуше сделался 
всеобщим любимцем; и в самом деле, какой же министр и государственный деятель 
не приобретает всеобщих симпатий, если он доступен для всех, смотрит сквозь 
пальцы и даже содействует обогащению людей, получению теплых местечек, всем 
уступает и, когда нужно, любезно закрывает строгие глаза, если только не 
слишком вмешиваются в политику и не препятствуют его собственным планам? Разве 
не лучше переубеждать людей с помощью подкупа или лести, чем наводить на них 
пушки? Разве не достаточно пригласить беспокойного человека в свой тайный 
кабинет и, вынув из ящика стола заготовленный для него смертный приговор, в 
дальнейшем не привести этот приговор в исполнение? Конечно же, там, где 
обнаруживается действительное возмущение, он по-старому беспощадно подавляет 
его своей тяжелой рукой. Но по отношению к тем, кто ведет себя смирно и не 
лезет на рожон, бывший террорист проявляет свою былую терпимость священника. Он 
знает, как падки люди на роскошь, на мелкие пороки и тайные наслаждения, – 
прекрасно, habeant [77] – лишь бы они были спокойны! Крупные банкиры, которых 
до этого времени, в дни республики, яростно травили, могут теперь спокойно 
спекулировать и наживаться: Фуше предоставляет им сведения, а они ему – долю в 
барышах. Печать – во времена Марата и Демулена свирепый, кровожадный пес, – 
смотрите, как ласково она теперь виляет хвостом; она тоже предпочитает сладкую 
булочку ударам плетки. Скоро шумиха, которую было подняли привилегированные 
патриоты, сменяется тишиной, нарушаемой лишь чавканьем, – Фуше бросил каждому 
кость или несколькими крепкими пинками загнал их в угол. Его коллеги поняли, 
поняли и все партии, что быть другом Фуше столь же приятно и выгодно, сколь 
неприятно п