, сознавая, что речь идет о жизни и 
смерти? Почему он не поражает его, почему не-нападает на отсутствующего, на 
единственного отсутствующего? Почему не дает облегченно вздохнуть другим, 
напуганным, которые, без сомнения, охотно пожертвовали бы Фуше ради своего 
собственного спасения? В тот же вечер – так утверждает Сен-Жюст – Фуше еще раз 
шатался приблизиться к Робеспьеру. Что это – уловка или искреннее намерение? 
Некоторые очевидцы утверждают, что видели его в эти дни на скамейке в обществе 
Шарлотты Робеспьер, его бывшей невесты; действительно ли пытался он побудить 
стареющую девушку замолвить за него слово? Действительно ли, отчаявшись, он 
ради спасения собственной жизни хотел предать заговорщиков? Или он хотел 
обезвредить Робеспьера и прикрыть заговор видом раскаяния и покорности? Играл 
ли он, самый двуличный из всех, и в этот раз, как и в тысяче других случаев, 
краплеными картами? Был ли неподкупный, но сам стоявший под угрозой Робеспьер 
склонен в тот час пощадить самого ненавистного врага ради того, чтобы 
удержаться самому? Было ли это уклонение от обвинения Фуше признаком тайного 
сговора или только уверткой?
 Все это осталось неизвестным. Над образом Робеспьера еще и теперь, по 
прошествии стольких лет, витает тень таинственности. Никогда история не 
разгадает полностью этого непроницаемого человека, никогда не узнает его 
последних мыслей: жаждал ли он диктатуры для себя или республики для всех, 
хотел ли он спасти революцию или стать ее наследником, как Наполеон. Никто не 
узнал его затаенных мыслей, мыслей его последней ночи – с 8 на 9 термидора.
 Ибо это его последняя ночь: в эту ночь назревает решение. В лунном свете 
душной июльской ночи призрачно отсвечивает гильотина. Чьи позвонки затрещат 
завтра под ее холодным лезвием: триумвирата Тальен – Баррас – Фуше или 
Робеспьера? Никто из шестисот депутатов не ложится в эту ночь, обе партии 
готовятся к решительной битве. Робеспьер из Конвента бросился к якобинцам; при 
мерцающем свете восковых свечей, дрожа от волнения, он читает им свою речь, 
отвергнутую Конвентом. Еще раз – в последний раз! – вокруг него бушует овация, 
но, полный горьких предчувствий, он не обольщается тем, что три тысячи человек, 
крича, толпятся вокруг него и называют эту речь своим завещанием. Тем временем 
его хранитель печати Сен-Жюст до зари отчаянно борется с Колло, Карно и другими 
заговорщиками в Комитете, а в кулуарах Конвента плетется сеть, которая завтра 
опутает Робеспьера. Дважды, трижды, словно челноком в ткацком станке, 
протягиваются нити слева направо, от партии «горы» к прежней реакционной партии,
 пока наконец к утру не сплетутся в прочный, неразрывный союз. Здесь снова 
внезапно появляется Фуше, ибо ночь – его стихия, интрига – подлинная сфера его 
деятельности. Свинцовое, от страха ставшее белым как известь, лицо Фуше 
призрачно выделяется в полусвете зал. Он нашептывает, льстит, обещает, он 
пугает, страшит, грозит одному за другим и не успокаивается, пока союз не 
заключен. В два часа утра все противники наконец сошлись на том, чтобы общими 
усилиями покончить с Робеспьером. Теперь Фуше может наконец отдохнуть.
 На заседании 9 термидора Жозеф Фуше тоже не присутствует, но он может отдыхать,
 ибо дело его сделано, сеть сплетена и большинство решило не позволить 
ускользнуть от смерти слишком сильному и опасному противнику. Едва начинает 
Сен-Жюст, оруженосец Робеспьера, заранее приготовленную смертоносную речь 
против заговорщиков, как Тальен прерывает его, ибо они сговорились накануне не 
давать слова ни одному из могучих ораторов: ни Сен-Жюсту, ни Робеспьеру. Оба 
должны быть задушены, прежде чем они начнут говорить, прежде чем начнут 
обвинять. И вот при ловкой поддержке услужливого председателя ораторы один за 
другим поднимаются на трибуну, а когда Робеспьер собирается защищаться, все 
начинают кричать, орать и стучать, заглушая его голос, – подавленная трусость 
шестисот нетвердых душ, их ненависть и зависть, копившиеся неделями и месяцами, 
направлены теперь на человека, перед которым каждый из них трепетал. В шесть 
часов вечера все решено. Робеспьер в опале и отправлен в тюрьму, напрасно его 
друзья, искренние революционеры, уважающие в нем суровую и страстную душу 
республики, освобождают его и укрывают в ратуше – ночью отряды Конвента 
штурмуют эту крепость революции, и в два часа утра, через двадцать четыре часа 
после того, как Фуше и его приверженцы подписали соглашение о его гибели, 
Максимильен Робеспьер, враг Фуше, вчера еще могущественнейший человек Франции, 
лежит окровавленный, с раздробленной челюстью [59] , поперек двух кресел в 
вестибюле Конвента. Крупная дичь затравлена, Фуше спасен. На следующий день 
телега грохоча катит к месту казни. С террором покончено, но угас и пламенный 
дух революции, прошла ее героическая эра. Настает час наследников – 
авантюристов и стяжателей, спекулянтов и двурушников, генералов и денежных 
мешков, час нового сословия. Теперь, как полагали, наступает и час Жозефа Фуше.
 В то время как телега везет Максимильена Робеспьера и его приверженцев по 
улице Сент-Оноре, по трагической дороге Людовика XVI, Дантона, Демулена и шести 
тысяч других жертв, вдоль нее теснятся ликующие, возбужденные толпы любопытных. 
Еще раз казнь становится народным праздником, флаги развеваются на крышах, 
крики радости несутся из окон, волна веселья заливает Париж. Когда падает в 
корзину голова Робеспьера, гигантская площадь сотрясается от дружного, 
восторженного ликования. Заговорщики изумлены: почему народ так страстно ликует 
по поводу казни человека, которому Париж, Франция еще вчера поклонялись, как 
богу? Изумление Тальена и Барраса возрастает еще больше, когда у входа в 
Конвент буйная толпа приветствует их восторженными возгласами как убийц тирана, 
как борцов против террора. Они изумлены. Уничтожая этого выдающегося человека, 
они стремились лишь освободиться от неудобного моралиста, слишком зорко 
следившего за ними, но они вовсе не собирались предоставить ржаветь ги