ьотине, 
покончить с террором. Видя, однако, что народ более не расположен к массовым 
казням и что они могут снискать популярность, украсив месть гуманными мотивами, 
они быстро решают использовать это недоразумение. Они намерены утверждать, что 
все насилия революции лежат на совести Робеспьера (ведь из могилы нельзя 
возразить), что они всегда восставали против жестокости и крайности, всегда 
были апостолами милосердия.
 И не казнь Робеспьера, а именно эта трусливая и лживая позиция его преемников 
придает дню 9 термидора его всемирно-историческое значение. Ибо до этого дня 
революция требовала для себя всех прав и спокойно принимала на себя всю 
ответственность, с этого же дня она робко начинает допускать, что совершались 
ошибки, и ее вожди начинают от нее отрекаться. Но внутренняя мощь всякого 
верования, всякого мировоззрения оказывается надломленной в тот момент, когда 
оно отрекается от безусловности своих прав, от своей непогрешимости. И тем, что 
жалкие победители Тальен и Баррас осыпают бранью трупы своих великих 
предшественников, Дантона и Робеспьера, называют их убийцами и робко садятся на 
скамьи правых, к умеренным, к тайным врагам революции, они предают не только 
историю и дух революции, но и самих себя.
 Каждый хочет видеть рядом с собой Фуше – главного заговорщика, злейшего врага 
Робеспьера. Он, больше всех рисковавший головой, как chef de la conspiration, 
имел бы право на самый сочный кусок добычи. Но удивительно – Фуше садится не с 
остальными заговорщиками на скамьи правых, а на свое старое место на «горе», к 
радикалам, и хранит там молчание. В первый раз (все удивлены) он не там, где 
большинство.
 Почему так странно поступил Фуше? – спрашивали многие и тогда и позднее. Ответ 
прост. Потому, что он умнее и дальновиднее других, потому, что он своим 
превосходным политическим чутьем лучше улавливает положение дел, чем неумные 
Тальен и Баррас, которым только опасность на короткое время придала энергии. 
Фуше, бывший преподаватель физики, знает закон движения, согласно которому 
волна не может застыть неподвижно. Она должна непременно двигаться – вперед или 
назад. Если начнется отлив, настанет реакция – она так же не остановится в 
своем беге, как не останавливалась революция; она так же дойдет до конца, до 
крайности, до насилия. Тогда наспех сотканный союз порвется, и, если реакция 
победит, все бойцы революции погибнут. Потому что когда торжествуют новые идеи, 
зловеще меняется оценка деяний вчерашнего. То, что вчера, считалось 
республиканским долгом и добродетелью, например, расстрел шестисот человек, 
ограбление церквей, – будет, несомненно, сочтено за преступление: вчерашние 
обвинители завтра станут обвиняемыми. Фуше, у которого немало грехов на совести,
 не хочет прослыть участником чудовищных ошибок других термидорианцев (так 
называют себя убийцы Робеспьера), трусливо цепляющихся за колесо реакции, он 
знает – им ничто не поможет: раз уж реакция началась, то она сметет всех. 
Только из расчета Фуше предусмотрительно остается левым, остается верен 
радикалам; он чувствует, что скоро именно самые смелые будут схвачены за горло.
 И Фуше не ошибся. Чтобы завоевать популярность, чтобы доказать свое мнимое 
человеколюбие, термидорианцы приносят в жертву самых энергичных проконсулов и 
позволяют казнить Каррье, потопившего шесть тысяч человек в Луаре, Жозефа Ле 
Бона, аррасского трибуна, и Фукье-Тенвиля [60] . В угоду правым они возвращают 
в Конвент семьдесят три исключенных жирондиста и слишком поздно замечают, что, 
поддерживая реакцию, оказываются сами в зависимости от нее. Они должны послушно 
обвинять своих помощников в борьбе против Робеспьера – Бийо-Варенна [61] и 
Колло д'Эрбуа, коллегу Фуше по Лиону. Все больше угрожает реакция жизни Фуше. В 
первый раз ему еще удается спастись трусливым отрицанием своего участия в 
лионских событиях (хотя он подписывал вместе с Колло каждый декрет) и лживым 
утверждением, что тиран Робеспьер преследовал его за излишнюю снисходительность.
 Таким образом, этому хитрецу удается пока обмануть Конвент. Он остается 
невредимым, в то время как Колло д'Эрбуа отправляется на «сухую гильотину», то 
есть на малярийные острова Вест-Индии, где он погибает уже через несколько 
месяцев. Но Фуше слишком умен, чтобы чувствовать себя уже спасенным после 
преодоления этой первой опасности; ему знакома неумолимость политических 
страстей, он знает, что реакция так же ненасытно пожирает людей, как и 
революция; если ей не обломать зубы, она не остановится в своей жажде мести до 
тех пор, пока последний якобинец не пойдет под суд и не будет разрушена 
республика. И он видит только один путь спасения революции, с которой он 
неразрывно связан своими кровавыми преступлениями: возобновление ее. И он видит 
только один путь к спасению своей жизни: свержение правительства. Снова его 
положение опаснее, чем у любого другого, и снова так же, как шесть месяцев тому 
назад, он в одиночку начинает отчаянную борьбу против значительно более 
сильного противника, борьбу за свою жизнь.
 Всякий раз, когда идет борьба за власть и за спасение собственной жизни, Фуше 
проявляет поразительную силу. Он понимает, что нельзя удержать Конвент от 
преследований бывших террористов законными средствами, и остается единственное 
средство, достаточно испытанное во время революции: террор. Когда осуждали 
жирондистов, когда осуждали короля, трусливых и осторожных депутатов (среди них 
был и еще консервативный в ту пору Фуше) запугивали тем, что мобилизовывали 
против парламента улицу, стягивали из предместий рабочие батальоны – 
пролетарские силы, с их непреодолимым воодушевлением – и подымали на ратуше 
знамя восстания. Почему бы снова не использовать эту старую гвардию революции, 
штурмовавшую Бастилию, этих героев 10 августа, в борьбе со струсившим Конвентом,
 почему бы не сокрушить их кулаками превосходящие силы противника? Только 
отчаянный страх перед мятежом, перед гневом пролетариата мог бы напугать 
термидорианцев, и Фуше решает возбудить широкие массы парижского населения и 
направить их против своих врагов, против своих обвинителей.
 Конечно, он не станет лично появляться в предместьях, ч