е о собственной жизни присоединяется 
новая грозная забота – о жизни дочери. Это самое жестокое испытание; он знает, 
что немощный, слабогрудый ребенок умирает на руках матери, и не может из-за 
преследований Робеспьера проводить ночи у постели смертельно больной девочки, 
он должен прятаться в чужих квартирах и мансардах. Вместо того чтобы быть с ней,
 прислушиваясь к ее угасающему дыханию, он должен поспешно перебегать от одного 
депутата к другому, лгать, умолять, заклинать, защищая собственную жизнь. 
Измученный, с разбитым сердцем, без устали бродит несчастный в эти знойные 
июльские дни (много лет не бывало такой жары) по политическим задворкам, не 
имея возможности находиться там, где страдает и умирает его любимый ребенок.
 5 и 6 термидора этому испытанию приходит конец. Фуше провожает на кладбище 
маленький гробик: ребенок умер. Такие испытания ожесточают. После смерти дочери 
ему уже не страшна собственная смерть. Новая, рожденная отчаянием отвага 
укрепляет его волю. И когда заговорщики еще медлят и стараются отложить борьбу, 
Фуше, которому больше нечего терять на земле, кроме собственной жизни, 
произносит решительные слова: «Завтра должен быть нанесен удар». Это сказано 7 
термидора.
 И вот наступает утро 8 термидора – великого исторического дня. Уже с самого 
раннего утра безоблачный июльский зной давящей тяжестью ложится на спокойный 
город. Только в Конвенте царит раннее и необычное волнение: депутаты шепчутся 
по углам, в кулуарах и на трибунах невиданное множество посторонних и 
любопытных. Призраки таинственности и напряжения бродят по залу, ибо неведомым 
путем распространилась весть, что сегодня Робеспьер будет расправляться со 
своими врагами. Может быть, кто-нибудь подслушал и подсмотрел, как Сен-Жюст 
вечером возвращался из его обычно запертой на ключ комнаты, а Конвент слишком 
хорошо знает последствия этих тайных совещаний. Или же напротив, Робеспьер 
узнал о воинственных замыслах своих противников?
 Все заговорщики, все, кто под угрозой, боязливо вглядываются в лица своих 
коллег: не выболтал ли кто-нибудь опасную тайну и кто именно мог это сделать? 
Предупредит ли их. Робеспьер, или они раздавят его раньше, чем он заговорит? 
Отречется ли от них или защитит их «болото» – неустойчивое, трусливое 
большинство? Каждый колеблется и трепещет. И, словно духота свинцового неба над 
городом, зловещая тяжесть общего беспокойства ложится на собрание.
 Действительно, едва открылось заседание, Робеспьер просит слова. Торжественно, 
как в день прославления верховного существа, облачился он в свой, уже ставший 
историческим, небесно-голубой костюм и белые шелковые чулки; медленно, с 
нарочитой торжественностью, он поднимается на трибуну. На этот раз, однако, он 
держит в руках не факел, как тогда, а сжимает – словно ликтор рукоятку топора – 
объемистый сверток: свою речь. Найти в этих свернутых листках свое имя – 
означает гибель для каждого, поэтому мгновенно прекращается болтовня и шепот на 
скамьях. Из сада и кулуаров торопятся депутаты на свои места. Каждый со страхом 
вглядывается в слишком хорошо знакомое узкое лицо. Но ледяной, замкнутый, 
непроницаемый для любопытных взглядов Робеспьер медленно развертывает свою речь.
 Прежде чем начать читать, он подымает свои близорукие глаза и, чтобы усилить 
напряжение, медленно, холодно и грозно оглядывает справа налево и слева направо,
 снизу доверху и сверху донизу все, словно загипнотизированное, собрание. Вот 
они сидят – его немногочисленные друзья, множество колеблющихся и трусливая 
свора заговорщиков, ожидающая своей гибели. Он смотрит им в глаза. Только 
одного он не видит. Единственный из врагов отсутствует в этот решающий час: 
Жозеф Фуше.
 Но удивительно: только имя этого отсутствующего, только имя Жозефа Фуше 
упоминается в прениях. И как раз в связи с его именем разгорается последняя, 
решительная битва.
 Робеспьер говорит долго, растянуто и утомительно; по старой привычке он 
размахивает ножом гильотины, не называя имен, упоминает о заговорах и 
конспирациях, о недостойных и преступниках, о предателях и кознях, но он не 
называет имен. Он удовлетворяется тем, что гипнотизирует собрание; смертельный 
удар должен на следующий день нанести Сен-Жюст. На три часа он растягивает свою 
неопределенную, изобилующую пустыми фразами речь, и когда он ее заканчивает, 
собрание скорее утомлено, чем напугано.
 Вначале никто не шевелится. На всех лицах написано недоумение. Непонятно: 
означает ли это молчание поражение или победу. Только прения могут решить 
вопрос.
 Наконец один из приверженцев Робеспьера требует, чтобы Конвент постановил 
отпечатать его речь и тем самым одобрил ее. Никто не возражает. Большинство 
соглашается – трусливо, рабски и вместе с тем словно облегченно вздыхая, что 
сегодня не потребуют от него большего, не потребуют новых жизней, новых арестов,
 новых самоограничений. Но вот в последнюю минуту встает один из заговорщиков 
(его имя достойно упоминания – Бурдон де л'Уаз) и возражает против напечатания 
речи. И этот единственный голос развязывает языки другим. Трусость постепенно 
нарастает и сгущается в мужество отчаяния; один за другим обвиняют депутаты 
Робеспьера в недостаточно ясной формулировке своих обвинений и угроз; пусть, 
наконец, выскажется ясно, кого он обвиняет. За четверть часа сцена 
преобразилась. Обвинитель Робеспьер должен защищаться; он ослабляет впечатление 
своей речи, вместо того чтоб усилить его; он поясняет, что никого не обвинял, 
никого не обличал.
 В этот момент раздается вдруг голос одного маленького незначительного 
депутата: «Et Fouche?» – «А Фуше?» Имя произнесено, имя человека, которого 
Робеспьер уже клеймил однажды как руководителя заговора, предателя революции. 
Теперь Робеспьер мог бы, должен был бы нанести удар. Но странно, непостижимо 
странно – Робеспьер уклоняется: «Я сейчас не хочу им заниматься, я подчиняюсь 
лишь голосу своего долга».
 Этот уклончивый ответ Робеспьера – одна из тайн, унесенных им с собой в могилу.
 Почему он щадит своего злейшего враг